Глава 22

Глава 22

Фармер любил Париж с тех пор, как мальчишкой-провинциалом из Дженкинс-Крик приехал отучиться семестр во Франции. Когда он вез сюда свою жену Диди, его переполняло сладостное предвкушение, ведь она впервые в жизни выехала за пределы Гаити. Разве это не самый прекрасный город на свете? – спрашивал ее Пол. Но осмотр восхитительных парков и зданий вызвал у Диди несколько иную реакцию: “Нельзя забывать, что за все это великолепие заплачено страданиями моих предков”. Этот вопрос она теперь и изучала в Париже, разбирая подробные записи о торговле уроженцами Западной Африки в архивах французских рабовладельцев. После того эпизода очарование города в глазах Фармера несколько померкло.

Его снотворное помогло нам перенести полеты, но окутало туманом мои воспоминания о нашей краткой остановке в Париже. Запомнилось раннее утро, Фармер задумчиво смотрит в окно такси. Первый мир встретил нас многоэтажками окраин, похожими на картонные коробки. По ним, сообщил мне Фармер, распихали малоимущее население Парижа. Когда мы въехали в сам город, сизый эпикурейский город, он пробормотал что-то в духе: сколько можно было бы сделать в Гаити, если пустить на это средства, которые первый мир тратит в парикмахерских для домашних питомцев.

Таксист высадил нас в Маре, квартале узких улочек и тесных тротуаров, крошечных отелей, бистро и магазинов. Старинный друг Пола, соученик по Дьюку, предоставил в распоряжение Фармеров маленькую трехкомнатную квартиру. В дверях нас встретила ослепительной улыбкой Диди, высокая и величественная. Помню, как подумал: она, наверное, и правда была первой красавицей в Канжи. И еще помню, как долговязый Фармер в своем черном костюме выписывал круги по комнате, вальсировал, прижав к груди дочь и раскачиваясь из стороны в сторону. И темные глаза малышки, слишком взрослые для ее личика; серьезный, завороженный взгляд словно прикован к некоему невидимому предмету на потолке. Потом Фармер уселся на диван и стал наблюдать, как Катрин возится со своими плюшевыми игрушками. Диди окликнула его из кухни: когда он улетает в Москву?

– Завтра утром, – ответил Фармер.

Из кухни донесся грохот, будто что-то уронили на пол, послышалось гортанное восклицание.

Я посмотрел на Фармера. Он зажал локтями колени и обеими руками прикрывал рот. Помню, как подумал, невзирая на обволакивающий меня туман: этого я не забуду. Впервые я видел, чтобы он не знал ни что сказать, ни что сделать.

Полагаю, это ирония судьбы, что у Фармера появился ребенок как раз тогда, когда деятельность его организации из теоретически глобальной стала таковой на практике. В последнее время друзья частенько упрекали его за то, что он мало времени уделяет семье. Некоторые, обсуждая эту тему в отсутствие Фармера, приходили в странное возбуждение: повышали голос, улыбались с видом заговорщиков. “Представляете, каково быть за ним замужем?” Подозреваю, что так проявлялась своего рода нравственная зависть. Джим Ким говорил: “У Пола талант вызывать в людях чувство вины”. Фармер советовал другим не пренебрегать отдыхом, а сам никогда не брал отпуск. Не осуждал любителей роскоши, если только они жертвовали сколько-то в пользу бедных. Многого требовал от подопечных и коллег, но всегда прощал их, если они не справлялись. Так что, думаю, некоторые вздохнули с облегчением, обнаружив нечто похожее на трещинку в его нравственной броне.

В Гаити у нас как-то состоялся разговор о его дочери. Спустя месяц после ее рождения в “Занми Ласанте” поступила женщина, страдающая от эклампсии. Это болезнь беременных, происхождение ее неизвестно, но распространена она преимущественно среди бедных женщин. Приводит к белку в моче, гипертензии, судорогам, а иногда и к смерти матери и ребенка. Лекарство – сульфат магния и собственно роды. В клинике кипела работа. Фармер носился сломя голову, торопился начать лечение. Подгонял сотрудников: “Давайте, шевелите задницами. Ставьте капельницу, надо стимулировать роды”.

– Мать билась в судорогах, – вспоминал он. – Я говорил: “Скорее!” Все шло нормально. Затем ребенок родился – мертвый. Прекрасный, доношенный малыш. Я разрыдался, пришлось извиниться, выйти на воздух. Что же это такое? – удивлялся я. А потом понял, что плачу из-за Катрин.

Он представил дочку на месте мертворожденного младенца. И сказал себе: “Значит, свое дитя любишь больше, чем этих малышей”.

Фармер продолжал:

– Я-то думал, я король эмпатии по отношению к этим детишкам, но если я король эмпатии, почему такой сдвиг в сторону собственной дочери? Это дефицит эмпатии – неспособность любить чужих детей так же, как своих. И главное: все это понимают, поощряют, хвалят тебя за это. А трудно-то как раз обратное.

Я взял паузу, чтобы обдумать его слова и поделикатнее сформулировать свой следующий вопрос. В конце концов решил задать его как бы через третье лицо:

– Некоторые на этом месте поинтересовались бы: а вот зачем вам это – считать себя не таким, как все, то есть способным любить чужих детей не меньше своих? На это вы бы как ответили?

– Послушайте, – сказал Фармер, – все великие мировые религии велят любить ближнего как самого себя. Мой ответ: не могу, простите, но буду и впредь стараться, запятая.

Полагаю, многие хотели бы выстроить свою жизнь, как Фармер: просыпаться, зная, что надо делать, и сознавая, что именно это они и делают. Но очень сомневаюсь, что многие добровольно приняли бы сопутствующие трудности, отказались от комфорта и общения с близкими. Не то чтобы вся семейная жизнь Фармера выглядела примерно как наша остановка в Париже. Диди и Катрин проводили с ним в Канжи каждое лето, и, конечно, следовало ожидать, что эти периоды станут более продолжительными, когда Диди закончит учебу. Но мне дни и ночи Фармера казались полными напряжения и по-своему одинокими. В этот месяц путешествий он возил с собой две фотографии. Дочкиной фотографией он повсюду хвастался друзьям, как любой нормальный родитель, гордящийся своим чадом. Но иногда показывал и другую – гаитянской малышки, истерзанной квашиоркором, ровесницы Катрин. Поначалу меня от этого передергивало. Но погибающий от голода ребенок не был абстрактной картинкой, как голодающие дети, которых показывают по телевизору. Фармер сам лечил эту девочку, и, насколько я понял, для него она символизировала всех страждущих, в том числе больных туберкулезом российских заключенных, ради которых он собирался завтра утренним самолетом улететь в Москву, вновь расставшись с собственной дочерью. Не думаю, что человек, понимающий, насколько необходима Фармеру взаимосвязь между разными сферами его жизни, мог бы без сострадания наблюдать за ним в тот момент в Париже, когда он весь сжался в комок на диване, словно пытаясь спрятаться.

Но тягостное мгновение миновало. В Париж Фармер наведался в основном ради дня рождения Катрин – ей исполнилось два года. Праздник удался на славу: девочка хлопала в ладоши, радуясь подарку, заводной птичке, летавшей по маленькой гостиной. Игрушку Фармер купил в аэропорту Майами – одна из причин, по которым мы чуть не опоздали на парижский самолет. Среди гостей были члены французской семьи, принявшей Фармера в качестве au-pair двадцать лет назад во время его заграничной практики. Теперь они понемножку собирали средства для ПВИЗ. Пришли и несколько друзей-гаитян, которые прожили во Франции достаточно долго, чтобы пройти, как выражался Фармер, “тест на пузо” (то есть выглядеть вполне сытыми), но говорили почти исключительно о Гаити. Еще был друг семьи из Буркина-Фасо; он пожаловался мне на ностальгию, и я вспомнил слова Фармера: мол, штаб квартира ПВИЗ не в Бостоне и даже не в Гаити, а там, где находятся пвизовцы. Паутину знакомств он себе сплел не хуже любого крупного политика, разница лишь в том, что большинство вовлеченных в его паутину недолго оставались просто знакомыми и вряд ли смогли бы легко из нее выпутаться, даже если бы захотели. Худшей ссылкой для него стало бы не изгнание в географическом смысле, а нечто вроде отлучения от связей.

Перед сном он позвонил матери во Флориду и попросил разбудить его звонком в 7 утра по парижскому времени. Диди только головой качала.

– У нас есть будильник, – сказала она мне. Но при этом улыбалась.

Я подсчитал разницу во времени. Маме Фармера придется не ложиться до часу ночи, чтобы разбудить его. Мне стало интересно, как она к этому относится. И несколько месяцев спустя я услышал от нее ответ: “По-моему, так здорово, что в сорок он все еще просит об этом. Иначе я бы скучала по роли будильника”.

В аэропорт мы в кои-то веки приехали заранее и пошли в кафе завтракать.

– Так, – сказал Фармер, когда мы нашли столик, – пора поработать. – И достал текущий список bwat, где вычеркнуты были примерно две трети квадратиков. – Позорище. – Он сверлил взглядом бумажные листы. – Все это следовало выполнить еще до отъезда с Кубы.

В списке фигурировал двойной bwat, то есть две задачи на один квадратик: выполнишь одну – можно зачеркивать. Двойной bwat требовал либо купить новое нижнее белье, либо закончить письмо.

– Белье я так и не купил, значит…

Письмо это Фармер начал еще во время нашего совместного похода по горам в Гаити. Он вытащил из портфеля недописанную страницу. На ней красовалось жирное пятно от какого-то продукта пятой группы, которым он перекусывал в пути. Начиналось письмо так: “Мне кажется уместным писать тебе, сидя посреди гаитянской глухомани…” Фармер склонился над столом и принялся строчить дальше.

– Это перенос задач или жульничество? – поинтересовался я.

– Зависит от того, применяешь ли ты ДТ к своим стараниям, – ответил он, не отрываясь от письма.

Сокращение ДТ обозначало “доброжелательное толкование”, что Фармер однажды разъяснил мне в электронном письме: “Зная, что вы хороший человек, я намерен воспринимать все, что вы говорите или делаете, в положительном ключе. Полагаю, я вправе рассчитывать на взаимную любезность с вашей стороны”. В его лексиконе, которым пользовались и все сотрудники ПВИЗ, насчитывалось множество подобных терминов. Некоторые придумали Джим с Офелией, какие-то перекочевали из Бригема, но большинство принадлежало Фармеру или его семье.

Однажды его брат Джефф, борец, прислал ему открытку с ошибкой в слове “гаитяне”. Написал “гатиане”. В сленге ПВИЗ слово преобразовалось в “гатины”, или просто “гаты”, а страну соответственно окрестили Гатландией. Французы назывались “франшизами”, а их язык “франшизским”; русские звучали как “руски”. Прозвище “чаттерджи” получали лица восточноиндийского происхождения (в ПВИЗ таких было несколько), склонные к многословию[13]. Сам себя Фармер именовал “белым мусором” и даже предъявлял в доказательство старый снимок своей семьи, устроившей пикник вокруг выставленного на улицу дивана. Человек, гневно рассуждавший во всеуслышание о тяжкой участи малоимущих женщин, в частных шутливых беседах не стеснялся употреблять слово “цыпочки”. “Подобная ерунда меня не волнует, – как-то сказал он мне. – Важно только одно”. Невежливые выражения, произносимые в закрытом кругу, подразумевали философский упрек верующим в так называемую политику идентичности. Ведь близкая им идея, что все представители угнетаемого меньшинства угнетаемы одинаково, очень уж удобно затушевывает существование реальной градации “обманутости”, или, как иногда говорили пвизовцы, “разной глубины жопы”, выпавшей на долю людям одной расы или одного пола. “Страдание бывает разное” – вот один из постулатов веры ПВИЗ, порожденный бесчисленными эпизодами, когда сотрудники пытались собрать средства, но вместо денег получали нотации об универсальности страдания, а то и просто фразочки вроде: “У богатых тоже есть проблемы”. Фармер однажды даже читал в Гарварде курс лекций под названием “Разновидности человеческого страдания”.

“Общаясь с Полом, люди начинают говорить, как он, – считал его старый приятель по медицинской школе, писатель Итан Кэнин. – Он мастер словесной гимнастики”. На практике сокращения вроде ДТ действительно были удобны быстрому уму, равно как и тем, кто пытался за ним угнаться. Когда, например, ТБУН (транснациональные бюрократы, управляющие неравенством) выдвигали хитроумные доводы (или же “лихо клали кучку”) против лечения МЛУ-ТБ или СПИДа, можно было просто сказать: “Привет, ИЗ”, – и все тебя прекрасно понимали. Каждый сотрудник ПВИЗ знал, что МП – это “море пафоса”, а заявка МП – обращение к эмоциям. (Как-то раз я слышал, как Фармер, составляя речь на пару с молодым помощником, говорит ему: “Тут можно плеснуть МП, а вот здесь вставить общую фразу о неравенстве результатов”.) “Урожаем ботаников” назывались готовые исследования, которые пвизовцы сдавали Фармеру или Киму, до “научкопов” сокращались “научные копания”, необходимые, поскольку каждый факт, который Фармер приводил в своих статьях, должен был опираться на авторитетные источники. (“Он вечно дергается, все ли идеально, – рассказывал студент-медик, много занимавшийся научкопами для Фармера. – Не потому, что он такой маньяк-педант, а потому, что, когда стараешься ради бедных, а тебя заваливают аргументами, что их, мол, лечить слишком дорого, надо выступать безупречно, иначе порвут в клочья”.)

Багаж назывался “баг”, таможня – “там-уж”. Оплошать по “семь-три” – сказать семь слов, когда хватило бы трех, а сделать “девяносто девять сотых” – бросить почти оконченную работу. (“Ничто не бесит меня так, как девяносто девять сотых”, – говорил Фармер.) Пвизовцы часто благодарили людей, оказавших какую-либо помощь третьему лицу, кому-нибудь из многочисленной группы, определяемой как “неимущие больные”, “обманутые” или просто “бедные”. В ПВИЗ предпочитали последнее определение, поскольку – объяснял Фармер – именно так себя чаще всего обозначают гаитяне.

Можно долго отираться возле ядра ПВИЗ, не понимая правил и чувствуя себя лишним. И чем острее чувствуешь себя лишним, тем сильнее подозрение, что тебе как бы намекают: ты хуже, чем они. А собственное раздражение по этому поводу рождает еще и подозрение, что так оно и есть. Мне лично пвизовцы напоминали если не семью, то как минимум клуб, который категорически отказывается делить мир на своих и чужих, но в то же время имеет собственные неписаные законы и собственный язык. Попробуйте сказать что-нибудь в этом роде Фармеру, и он ответит: “Если и так, то у нас самый открытый чертов клуб в мире. Битком набит больными СПИДом, БЛ в полный рост, толпы студентов, церковные дамы, пациентов легион. И клуб этот только растет, никогда не уменьшается”. Впрочем, Фармер умел и создавать с каждым отдельный клуб для двоих.

Еще в Гаити он и для нашего месяца путешествий выработал своего рода речевой код. Обсуждая со мной малярию, он рассказал, что существуют четыре типа этого заболевания, но только один, тропическая малярия, часто приводит к смертельному исходу. “Как думаете, который тип тут, в Гаити? – спросил он. И добавил: – Зато у нас она не устойчива к лекарствам, как в Африке”. Тут Фармер улыбнулся и, чуть перефразируя свою любимую цитату из фильма “Гольф-клуб”, произнес: “Так что за это мы спокойны”. И показал на меня пальцем. Вскоре я усвоил, что в ответ должен выдать следующую фразу: “Уже неплохо”[14]. Приноровившись к этой перекличке, я полюбил ее. И должен признаться, сейчас, в кафе аэропорта, я испытал определенное удовольствие, с ходу расшифровав аббревиатуру ДТ.

Фармер продолжал строчить письмо. Я огляделся по сторонам. Ломаная стеклянно-стальная простота аэропорта имени Шарля де Голля внезапно поразила меня своей пугающей сложностью, словно катапультировала в будущее, совершенно мне непонятное. Я вспомнил магазины дьюти-фри, где можно купить первоклассный паштет, гусиное конфи, изысканные вина.

– А начали вы это письмо в походе по сельской местности Гаити, – задумчиво проговорил я, вызывая в памяти бесплодные холмы, средневековые крестьянские хижины, “скорую помощь” на осликах. – Как будто в другом мире.

Фармер поднял глаза, улыбнулся и жизнерадостно ответил:

– Недостаток этого ощущения в том, что оно… – он сделал секундную паузу, – ошибочно.

– Ну, это как посмотреть, – возразил я.

– Как ни смотри, – очень ласково отозвался он. – Человек вежливый сейчас сказал бы: “Вы правы. Это параллельный мир. Между огромными накоплениями богатств в одних областях планеты и крайней нищетой в других нет совершенно никакой связи”.

Он внимательно смотрел на меня. Я рассмеялся.

– Вы же понимаете, что я шучу на серьезную тему, – заключил он.

Однажды я слушал лекцию о ВИЧ, которую Фармер читал студентам Гарвардской школы здравоохранения. Внезапно посреди перечисления данных он упомянул гаитянское выражение “в поисках жизни сгубить жизнь”. Потом объяснил: “Так говорят гаитяне, когда бедная женщина, продающая манго, падает с грузовика и умирает”. Тогда мне на мгновение показалось, что я краем глаза заглянул к нему в голову. И обнаружил там обостренную потребность в построении взаимосвязей. В такие моменты возникало ощущение, будто его главное желание – отменить время и географию, чтобы свести воедино все составляющие своей жизни и напрямую пристегнуть их к миру, в котором он видит тесные, неизбежные связи между сверкающими бизнес-центрами Парижа или Нью-Йорка и безногим калекой, лежащим на земляном полу хижины в самой глуши далекого Гаити. По-моему, он считал самой фундаментальной ошибкой человечества склонность игнорировать людей, прятаться от чужих страданий. “Это и есть моя великая битва: как можно быть равнодушными, закрывать глаза, не помнить?”

Мне было любопытно, остается ли в его философии место для кого-нибудь, кроме бедняков всего мира и тех, кто борется за их интересы. Однажды в самолете он признался мне, что в любом попутчике видит пациента. По громкой связи раздался голос стюардессы: “Есть на борту врач?” Фармер тут же вскочил и бросился помогать американцу среднего возраста, явно представителю среднего класса. Как выяснилось, сердечного приступа у мужчины все-таки не было. Позже, вернувшись в свое кресло, Фармер сообщил мне, что подобные эпизоды случаются примерно раз в восемнадцать полетов. У меня сложилось впечатление, что он не возражал бы, случайся они хоть каждый полет.

На мой взгляд, эта способность воспринимать все и всех как непрерывную систему, целиком состоящую из взаимосвязей, – одна из особых, странных привилегий Фармера. Конечно, она изрядно затрудняет ему жизнь, зато освобождает от тех усилий, которые люди обычно прилагают, чтобы бежать, дистанцироваться как от собственного прошлого, так и от основной массы своих ближних.