НАЗАД, К ОБЕЗЬЯНЕ

НАЗАД, К ОБЕЗЬЯНЕ

Главный врач психоневрологического диспансера Вера Николаевна Острожина проводила производственную пятиминутку. Но сегодня на нее были приглашены не врачи и не фельдшеры. Вера Николаевна вызвала к себе руководителей лечебно-трудовых мастерских. Главный врач была недовольна работой подведомственного ей учреждения, а ее подчиненные, как ей казалось, никак не могли понять простых истин.

Пятиминутка шла поэтому третий час.

— Поймите, — в который раз, но все так же терпеливо объясняла Острожина, — труд создал человека, и только трудом мы можем и должны лечить наших больных. Только осмысленный, умный труд способен вернуть их к умной, осмысленной жизни.

— Это мы понимаем, — отвечал ей начальник мастерских Торчинский.

— Но какой же это осмысленный труд — ручная вязка рейтузов, которые к тому же никто не хочет покупать? — снова терпеливо, как на уроке, спрашивала Острожина.

— Оборудования нет, — отвечал ей Торчинский, — сами знаете.

— А шерсть где? — вскакивал со своего места начальник цеха Мулерман. — Разве мы получаем от поставщика шерсть? Мы получаем от него дратву, уважаемая Вера Николаевна. Пеньковую веревку, но только не шерстяную пряжу. Вот что я хотел сказать.

— Но вы же хозяйственники, — убеждала их главврач. — Не я же буду доставать трикотажные машины и сырье! Правильно? Проявите смекалку, находчивость.

— Ваша правда, Вера Николаевна, — согласился, наконец, Мулерман, — будем думать, будем искать нераскрытые резервы.

— Ну вот и славно, — улыбнулась главврач, — значит, договорились.

На этом пятиминутка закончилась, и все разом разошлись.

— Нет, Семен Михайлович, — высокопарно сказал Мулерман своему начальнику, беря его под руку, — я вижу, что могучую поступь прогресса нам не остановить.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду прямое указание начальства о дальнейшем развитии нашего предприятия. Зайдемте к вам в кабинет, — предложил он, — это разговор не для всех.

В кабинете Торчинского Мулерман дал волю своей богатой предпринимательской фантазии.

— Нужны новейшие трикотажные машины, — говорил он, возбужденно расхаживая по маленькому кабинету. — Это раз. Нужна отличная, высокосортная пряжа. Чистая шерсть. Это два. Больным требуется осмысленный труд.

— Раз, два, три! — оборвал его Торчинский. — А где деньги? Вы же знаете, сколько отпускают нам по смете, — кот наплакал. А у горздрава больше копейки не выпросишь.

— Приведите в действие весь ваш фосфор, Торчинский, — сказал начальник ведущего цеха. — Именно наличием фосфора в коре головного мозга мы отличаемся от животных. Вы когда-нибудь изучали такую науку, как политическая экономия, часть первая?

— Вы же знаете, у меня есть диплом.

— При чем тут формальности? Я говорю вам о деле. До сих пор мы имели только доход с нашего небольшого социалистического предприятия…

— А, слезы! — поморщился Торчинский. — Какие там доходы…

— И ничего не вкладывали для развития средств производства, для дальнейшего расширения производственных мощностей, — не слушая его, докончил Му-лерман.

— Поясните вашу мысль, — попросил Торчинский.

— Охотно. Придется организовать на ходу маленький семинар по политической экономии. Жаль, нет здесь нашего главного врача, она имела бы право поставить галочку в отчете и хорошо выглядеть в высших горздравовских инстанциях.

— Бросьте трепаться, — поморщился Торчинский. — Если у вас есть конкретные предложения, выкладывайте.

Но Мулерман не торопился. Он уже вошел в роль наставника. Он даже перестал бегать по кабинету, а встал за стол, как за кафедру, и глубоко задумался. Торчинский по опыту знал, что в такие минуты этому философу лучше не мешать.

— Прибавочная стоимость, — начал Мулерман, — есть то главное звено, которого нам недостает. Но для ее создания необходима коренная перестройка всего технологического процесса, усовершенствование и замена устаревшего оборудования. А это, как известно, потребует серьезных капитальных затрат. Нужен изначальный капитал. Однако у нас есть полная гарантия, что прибавочная стоимость будет образована, когда производство заработает в новом ритме.

— Объясните попроще, — попросил Торчинский.

— Можно своими словами. Мы приносим сюда свои монеты, кто сколько может, и на них закупаем новые станки и приличную шерсть. Даем все это нашим дорогим шизофреникам. Они работают. Мы реализуем товар и получаем тугрики. Барыш делим.

— Как?

— Не по чинам, разумеется, а соответственно взносу. Введем акции. Принципы, проверенные многолетним опытом предков.

— Но если я куплю станок, то получается, что он уже вроде бы мой собственный? — недоверчиво спросил начальник мастерских.

— Не будьте ребенком, Торчинский, частная собственность на средства производства в нашей стране давно отменена. Вы что, не слыхали об этом?

— Значит, надо брать на баланс?

— Разве так трудно написать бумажку?

— А продукция?

— Что продукция? Как мы делали до сих пор, так будем делать и дальше. Часть пойдет прямо, часть — налево, часть — направо.

— Но продукции будет больше?

— Значит, больше пойдет налево. Вот так и образуется прибавочная стоимость — краеугольный камень любого уважающего себя предприятия. Вы что-нибудь поняли?

— А сырье?

— Разве я вам не сказал? Надо найти нужных людей и закупить за наличные франки то, что нам нужно, а не то, что нам суют на базе.

— Опять расходы?

— Не скупердяйничайте. Вы же состоятельный человек. Возьмите карандаш. Посчитайте, что получится. Новое оборудование, закупленное за наши кровные, окупится через два месяца после того, как психи станут на лечебно-трудовую вахту в новых условиях.

— Надо подумать.

— Думайте, Торчинский, но учтите: время и наш главный врач неумолимы. Они нас торопят. И они, как всегда, правы.

На этом необычный экономический семинар закончился.

Начальник мастерских переводил теорию на практические рельсы два дня. На третий он вызвал к себе начальника ведущего цеха и сказал:

— Я согласен. С чего начнем?

Мулерман молча вынул из потертого портфеля несколько листов бумаги и положил их на стол.

— Договор? — испугался Торчинский.

— Зачем вверять свои судьбы истории и ОБХСС? Мы джентльмены. Нам достаточно слова. Это письма на фабрики, просьба по-братски поделиться оборудованием с соседним предприятием, борющимся за звание.

— Но мы же такие письма писали не раз. Что толку?

— Эти я повезу сам. Снимайте с книжки ваши гульдены, они пригодятся во время высоких переговоров. Не бойтесь, все будет по-джентльменски.

В число акционеров было решено принять главного бухгалтера Портнова, главного механика Губанова и заместителя начальника мастерских Святского. Люди свои, проверенные.

С крупной суммой дукатов в потертом портфеле основатель фирмы и главный держатель акций Мулерман выехал в Курскую область, в служебную командировку. Пункт командировки — Глушковская фабрика, цель — новые трикотажные станки, которые фабрика получила совсем недавно. Это, так сказать, неофициально.

Два дня начальник цеха из Москвы, приехавший согласно командировочному предписанию за опытом внедрения новой техники, толкался по фабрике, внимательно приглядываясь к людям. Письмо — слезную мольбу о помощи мастерам, больным психическим расстройством, Мулерман пока никому не показывал.

На третий день московскому гостю приглянулся начальник снабжения Воловой. Надо же случиться такому приятному стечению обстоятельств: начальник снабжения имел пониженное давление, а у москвича было как раз повышенное. Сразу же определилась тема для разговоров — можно ли то, а можно ли это. Оказалось, что и тому и другому не противопоказаны овощи, манная каша и категорически запрещен коньяк.

Выяснилось также и другое счастливое совпадение— начальник снабжения в субботу собирался в Курск, а Мулерман, хотя командировка еще и не кончилась, с удовольствием может составить брату гипертонику компанию, чтобы, так сказать, выпить рюмку-другую манной каши и закусить маринованным огурчиком.

В этом месте последовало обоюдное «ха-ха-ха», и в субботу в середине дня такси уже катило двух веселых гипертоников в областной центр.

Командированный за опытом Мулерман не ошибся в начальнике снабжения. Воловой был тертым калачом. Он лениво потягивал молдавский коньяк и ни о чем не расспрашивал столичного гостя. А тот, выпив рюмку, повел речь издалека: подробно изложил причины психических заболеваний на данном отрезке времени; упирал главным образом на то, что в наш век — век бешеных скоростей, век грандиозного развития техники — в корне изменился ритм жизни современного человека.

— Вы возьмите простую вещь, — говорил он, — наш с вами прапрадед топал из Курска в столицу за песнями на своих двоих и преодолевал это расстояние за десять-двенадцать дней. Потом на транспорт пришла гужевая, тягловая сила. На лошадке наш дед покрывал этот путь за неделю. На смену лошадке идет паровоз-электровоз. Я приехал сюда в мягком вагоне с постельными принадлежностями за пять часов. А самолет летит всего сорок минут. Вам едва успеют подать кофе.

— Все это правильно, — сказал Воловой, потягивая коньяк, — но зачем вы мне это рассказываете?

— Я вам рассказываю это для того, — пояснил Мулерман, — чтобы вы поняли, что делает этот прогресс с простым человеком. Техника шагает семимильными шагами, а человеческий организм совершенствуется куда более медленными темпами. Наше сердце, как и сердце нашего прапрадеда, способно отбивать восемьдесят-девяносто ударов в минуту, но не больше, а легкие вмещают воздуха ровно столько же, сколько они вмещали у нашего далекого предка.

— И что же из этого?

— А то, что организм не выдерживает ритма эпохи и дает сбой, как говорят большие знатоки на московских бегах. У одних, как у нас с вами, появляется гипертония и ограничение на коньяк и прочие удовольствия жизни, другие получают вывих мозгов и попадают в наши мастерские. Они надеются с нашей помощью, с помощью умного труда снова стать полноправными гражданами нашей Родины и, как равные, пить коньяк и любить женщин. Наша задача — поставить им мозги на место…

Коньяк кончился, и Воловой спросил прямо:

— Короче. Что вам от меня нужно?

— Мы не будем спешить… Девушка, еще триста граммов и две чашки черного кофе по-турецки!.. Вот вы спросили, что мне нужно. Лично мне почти ничего не нужно. А вот нашим больным ваша помощь необходима. Умный труд можно организовать только на умных машинах.

У меня машин нет, — отрезал начальник снабжения.

— Машины есть на фабрике.

— Но вы же понимаете…

— Я все понимаю, — Мулерман извлек слезное письмо. — Официально вы делитесь по-братски с подшефным лечебно-трудовым учреждением.

— А неофициально? Станки-то новые.

— Конечно, трудность определенная имеется. Но у вас, я видел, есть еще неустановленное оборудование. Оно может оказаться некомплектным.

— Нужен акт авторитетной комиссии.

— Ну, зачем же отрывать занятых людей от дела? Вы и главный механик — этого вполне достаточно.

— Но на вашем письме тоже должны быть визы?

— Уговорить главного инженера нетрудно. Ему можно сказать, что мы дадим из списанного.

— Наш главный инженер, конечно, не кинозвезда, но он очень ценит свой автограф.

— Сколько вы хотите за один станок?

Да, конечно, Воловой — мужик не промах, это Мулерман угадал чутьем, но чтобы так брать с ближнего своего! Мулерман даже опешил:

— Вы имеете в виду наличными?

— К сожалению, я не имею своего счета в Глушковском отделении Госбанка.

— Но ведь я не для себя беру эти станки.

— Меня это не касается…

Гипертоники торговались долго. Но три новеньких станка Мулерман увозил из Курска пассажирской скоростью.

Такие же визиты нанес Мулерман на Пехорскую, на Сосновоборскую фабрики, на фабрику «Творец рабочий» и в ряд иных мест. К концу сентября техническое переоснащение мастерских завершено было полностью.

А Торчинский все это время энергично зондировал сырьевую базу. Он успел объехать несколько ближних колхозов и договорился о поставке шерсти на прядильные фабрики по спецзаказу мастерских. В ход опять-таки шли официальные слезные письма «в порядке исключения», «в порядке шефской помощи» людям, «страдающим тяжким недугом — психическим расстройством». И естественно — наличные суммы, выделенные из акционерной кассы.

На сегодня была назначена деловая встреча с представителями прядильной фабрики. Они будут делать для мастерских пряжу.

Деловая встреча состоялась в ресторане «Арагви». Мулерман, крупный знаток кавказской кухни, заказал столик заранее. Их встретил метрдотель, сухощавый черноволосый человек. Науму Львовичу он улыбнулся, как старому знакомому.

— Налево в зал попрошу, третий столик справа. Пожалуйте, проходите.

Торчинский поморщился:

— Эта ваша популярность мне не очень нравится. Вы же не киноартист Бернес…

— Бросьте ныть, — ответил Мулерман, — вам везде мерещатся агенты ОБХСС. Все идет прекрасно. А если мы будем себе отказывать в этом, — он щелкнул по карточке меню, — стоило ли регистрировать свое рождение?

И Наум Львович с наслаждением, как и подобает всякому гурману, стал выбирать закуски.

— Конечно, осетринка, соус сацибели, — нежно ворковал он, — сациви из индейки, белужий бочок, сулгуни — это на закуску. Ну и, конечно, шашлычок по-карски. Или лучше цыплята-табака?

— Мне все равно, — буркнул Торчинский, — я не Ротшильд.

— Если можно, — не слушая колкостей партнера, говорил Мулерман официантке, — две бутылочки армянского коньяка. Попросите для меня. — И он многозначительно похлопал официантку по руке. — А вы все цветете!

— Каждый ваш глупый комплимент официантке, — проворчал Торчинский, — это лишние пятьдесят копеек, приписанные к счету. Вы что, не знаете эту публику?

— Почему пятьдесят? — изумился Мулерман. — Мы не нищие. Набрасываю рубль!

— Я в этом не участвую.

— Слушайте, Торчинский, я давно все хотел спросить: зачем вам деньги?

— Это разговор не для ресторана.

— Нет, почему же? Здесь каждый занят собой, и нас никто не слушает. Ответьте мне: почему вы решили потихоньку грабить родное государство? Вы живете вдвоем с женой. У вас чудная квартира, вы имеете дачу, записанную, правда, на какую-то дальнюю родственницу. Вы не ходите по ресторанам, если только я вас не вытащу силой. Вы не увлекаетесь, сколько я знаю, женщинами. Про вас по крайней мере не скажешь: «Седина в бороду, а он пошел по городу». Так зачем же вам деньги?

— А вам?

— О, я вам скажу. Я не делаю и» этого тайны. Я, как вы знаете, люблю выпить и люблю закусить. Особенно после того, как я несколько лет посидел на строгой диете. Но много мне не надо. Я дал себе слово: сколотить миллион. Не пугайтесь, это на старые деньги. Я соберу, стало быть, сто тысяч новых гульденов и выхожу из игры. И даже не потребую компенсации за мое оборудование.

— Посмотрим.

— Я доставлю вам это удовольствие. Но вы не ответили на мой вопрос, Торчинский: зачем вам столько денег? На черный день? Или вы хотите обратить их в драгоценности? Ведь это очень рискованная операция.

Ответить Торчинскому не пришлось: к их столику направлялись поставщики сырья. Акционеры встретили их стоя. Торчинский представил гостей Мулерману: Стацюк — коммерческий директор фабрики, Соловьев— главный бухгалтер. Первую рюмку выпили за знакомство. Вторую и последующие — за успех дела, за здоровье простых тружеников лечебно-трудовых мастерских.

И если бы кто-то из сидевших за соседними столиками прислушался к их разговору, то он, собственно, так и понял бы, что вот собрались деловые люди, руководители кооперирующихся предприятий и ведут беседу на самые прозаические темы: о пряже, о шерсти, о тоннах, рублях, накладных, товарных ведомостях, вагонах, о внутренних резервах, ГОСТах и тому подобных сугубо производственных делах.

Фабрика недавно пустила в строй новое оборудование, и теперь создавались солидные резервы сверхплановой продукции. Именно за счет этих неучтенных резервов и решено было помочь (не исключая, конечно, и наличный расчет) больным тяжким недугом.

— За полное их выздоровление! — поднял рюмку главбух Соловьев.

— Это очень тяжелая болезнь, — искренне вздохнул Наум Львович, — от нее редко кому удается излечиться полностью. К тому же кто-то должен перерабатывать пряжу, которую вы нам любезно предоставляете. Я предлагаю выпить за здоровье нашего главного врача. Все в ее руках!

Окончательно обо всем договорились только тогда, когда опорожнили третью бутылку армянского.

— Для дорогих гостей, — торжественно сказал Наум Львович, — ставлю еще разгонную бутылку! Шампанского! — кинул он официантке. — И черный кофе.

Гости не стали ждать, пока подадут счет, распрощались раньше и отбыли. Торчинский на салфетке тайком подсчитывал понесенные убытки.

— Зачем было брать четыре бутылки воды? — ворчал он. — Одну даже не открывали.

— Не жмотничайте, Торчинский, — устало сказал Наум Львович.

У ресторана их терпеливо ждал мрачный юноша по имени Вадим, владелец собственной «Волги», который за определенную мзду оказывал Мулерману различные транспортные услуги.

— Ну что же, — сказал Мулерман, удобно усаживаясь на заднем сиденье, — будем считать, что дело сделано. Мы получаем из колхозов шерсть самого низкого качества. Из нее чисто шерстяной пряжи не сделаешь. Только полушерстяная. Стацюк и Соловьев дадут нам чистую шерсть.

Торчинский покосился на Вадима:

— Тсс… При нем не надо. И вообще лучше ездить в трамвае. Безопаснее.

— Вадим — могила, — уверял его Мулерман. — А платить буду ему по-прежнему я. Вас это не касается. Впрочем, можете пользоваться городским транспортом. Как хотите.

Через три месяца в лечебно-трудовых мастерских было поставлено вполне современное оборудование — 29 трикотажных машин, а на складе появилась пряжа стопроцентной шерсти и тонны шерсти высокого качества. Больные осваивали новые виды продукции — рейтузы, платки и самые модные шарфы — мохеры. Теперь нужно было срочно расширять рынок сбыта. Три жалкие галантерейные палатки, которые до этого реализовали неучтенные косынки и варежки, явно не могли справиться с делом. Производительность труда росла из месяца в месяц.

Росло качество, увеличивался ассортимент продукции. На Доске почета уже не хватало места для передовиков.

Главный врач диспансера Острожина с удовлетворением отмечала на очередном совещании:

— Вот видите, товарищи, стоило руководителям мастерских проявить энергию и хозяйственную смекалку, как дела у нас пошли на лад. Приказом по гор-здравотделу товарищам Торчинскому и Мулерману объявлена благодарность, и я рада поздравить наших товарищей.

В зале раздались хлопки. Мулерман встал, поклонился главному врачу и сказал ответную, довольно прочувственную речь. «Умеет трепаться этот философ», — подумал Торчинский. А оратор размышлял в это время совсем о другом: «Где найти надежных завмагов?»

Мрачный Вадим как-то сказал Науму Львовичу, что на Ленинградском проспекте сразу за Белорусским вокзалом открылась шашлычная. И там будто бы подают великолепную корейку на вертеле.

— Едем, — скомандовал Мулерман, не терпевший в этих случаях никаких проволочек.

Корейка, жирная корейка с хрустящей корочкой и ребрышками-хрящиками и впрямь оказалась отменной, и даже такой разборчивый в кухне человек, как Наум Львович, и тот теперь часто звонил Вадиму.

— Заезжай, поедем в шашлычную.

— В какую шашлычную? — спросил в первый раз личный водитель.

— В шашлычную, что стоит как раз напротив гостиницы «Советская», — ответил Мулерман.

Здесь, в этой шашлычной, Мулерман и познакомился с Михаилом Борисовичем Поздницким, тоже большим знатоком и ценителем кавказской кухни и руководителем крупного галантерейного магазина. После седьмой корейки Поздницкий узнал, что его собеседник тоже трикотажник, и с радостью убедился в том, что между ними устанавливается атмосфера самого дружеского взаимопонимания.

Поздницкий оказался очень полезным человеком. Он не только реализовал значительную долю выпускаемой мастерскими продукции, но и познакомил своего нового товарища с очень ценными людьми. Каждый из них оценивался в несколько слитков золота, колец, бриллиантов и иных предметов роскоши.

— Опасная штука, — сказал Мулерман.

— Не более, чем наш трикотаж, — успокоил его Поздницкий, — и так же, как трикотаж, эти безделушки способны создавать прибавочную стоимость при обращении.

— И даже без нового оборудования, — вздохнул Наум Львович.

— И без новых методов торговли, — в тон ему ответил Поздницкий.

— Прекрасная корейка, — заметил Мулерман.

— Да и коньяк грузинский был на высоте.

Прошла осень, миновала зима. К 1 Мая лечебно-

трудовые мастерские психоневрологического диспансера, войдя в нормальную трудовую колею, успешно выполнили план, и накануне праздника сюда прибыл представитель горздрава, чтобы вручить Торчинскому переходящее знамя, а начальнику ведущего цеха Мулерману ценный подарок — настольные часы за 13 рублей 52 копейки.

Однако торжества неожиданно пришлось отменить. И виною всему была нитка. Обычная шерстяная нитка, ну, может, это была нитка не столь высокого качества, и только. Ее, эту нитку, а точнее — клубок пряжи, переслал из мастерских больной Туров. Олег Семенович Туров был человеком образованным, онаучил когда-то философию. Трудно сказать, на чем он «свихнулся». Кажется, на Ницше. И вот теперь бывший ученый-философ стоял у трикотажной машины и, смешно говорить, гнал рейтузы. Дамские рейтузы.

Главный врач убедила Олега Семеновича в том, что для полного выздоровления он должен каждый день стоять у трикотажной машины и думать не о Ницше, а только о том, чтобы сделать как можно больше и как можно лучше этих самых рейтуз. Олег Семенович об этом и думал. Пропади пропадом этот буржуазно-мещанский апологет Ницше и с ним все ницшеанство. Главное — дать план. А там Олег Семенович будет здоров и свободен.

Но как же дать план, если этот капиталист и эксплуататор Мулерман оставил его на старой машине и обеспечивает его, Олега Семеновича, отвратительной пряжей? Это пеньковый канат, а не пряжа. Вместе с тем на других машинах, на новых — пряжа словно шелк.

О такой несправедливости Олег Семенович решил куда следует сообщить. Но куда? Конечно, в Организацию Объединенных Наций, лично господину У Тану. Пусть приедет в их мастерские и разберется. А Олег Семенович все расскажет, ему нечего бояться какого-то мелкого эксплуататора Мулермана. С ним надо бороться. Он куда опаснее Ницше!

Письмо с клубком пряжи, адресованное У Тану, попало в горздравотдел.

— Ваши мастерские, ваш больной. Разберитесь, чего он хочет.

В горздраве же на эту самую пору оказался Михаил Крапивин, молодой следователь из райотдела ОБХСС. Крапивина привело сюда некое следовательское любопытство. Третьего дня в трамвае № 5 ехал гражданин, оказавшийся потом Торчинским С. М. У Рижского вокзала в вагон вошел контролер и стал проверять билеты. У этого самого гражданина, будущего Торчинского, билета не оказалось. Он долго шарил по карманам, но, не найдя билета там, полез в портфель. Выложил оттуда какие-то бумаги и вдруг уронил их. Бумаги рассыпались, пассажиры стали ему помогать их собирать, и тут-то обнаружилось, что среди бумаг с десяток сберкнижек.

Сообразительный контролер догадался задержать подозрительного обладателя стольких сберкнижек и доставить его в отделение милиции. И вот Крапивин решил проверить, кто же такой Торчинский, чем он занимается, как и на какие средства живет. Эти вопросы и привели его в горздрав. А тут как раз это письмо из тех же мастерских, которые возглавляет Торчинский. В горздраве сказали Крапивину:

— Ну, зачем вам это письмо? Это же пишет больной человек. Вы видите, он адресует его в ООН.

— Ну, поскольку господину У Тану некогда сейчас проверять, разрешите я все-таки захвачу это письмишко и клубочек.

— Молодец! — похвалил Олега Семеновича прокурор района. — Этот клубок может нас привести к месту преступления.

Дело в том, что у ОБХСС и районной прокуратуры уже были некоторые материалы по этой «трикотажной группе» и по магазинам, реализующим «левую» продукцию.

Решено было одновременно опломбировать мешки с товарами — в мастерских и в магазинах

Оперативная группа во главе с Михаилом Крапивиным прибыла в лечебно-трудовые мастерские перед самым торжественным собранием. Мулерману так и не суждено было получить ценный подарок.

— Что делать, — вздохнул Наум Львович, — обойдусь без подарка. Я не гордый.

— Не фиглярничайте, — нервно заговорил начальник мастерских, — в опечатанных мешках лежит товар, который не проходит ни по одному нашему документу. Кроме того, у нас лежит целая партия свитеров— это шестьсот штук. Они не опломбированы, но завтра их обнаружат. Что делать? Куда бежать?

— Вы играете сцену из комедии Аристофана, товарищ Торчинский, — как ни в чем не бывало сказал Наум Львович. — Помните, как там герой восклицал примерно то же самое: «Ах, куда мне бежать и куда не бежать?» Очень впечатляющая сцена!

— Перестаньте же, черт; бы вас побрал! Что делать? Я вас спрашиваю?

— Бежать. Разве я вам не сказал? Бежать, и чем скорее, тем лучше.

— Куда? Везде найдут.

— Я не в том смысле. Бежать в водноспортивный клуб.

— Опять ваши дурацкие шутки?

— Нет. Вадим стоит на углу. Едемте.

Торчинский ничего из этого диалога не понял, но у него был один выход — подчиниться приказаниям, и он им, не рассуждая, подчинился.

И они действительно поехали в водноспортивный клуб. В маленькой каморке, заваленной веслами, сланями от байдарок, сетками от ватерпольных ворот, мячами, сидел седеющий, спортивного вида человек. Оказалось, что с Мулерманом они были знакомы.

— Нам нужно кое-что расшить, а потом опять зашить. Карета подана, — сказал Наум Львович.

— Но у меня через десять минут тренировка.

— Потренируются без вас, — сказал Мулерман, — это очень срочно. Мы вас не обидим.

Спортивный человек, которого Мулерман называл Леней, захватил свой чемоданчик, и они вернулись в мастерские. Леня посмотрел на опломбированные мешки, молча вынул из чемоданчика большую цигальскую иглу, ножницы, нож.

— Что вы хотите делать? — в ужасе закричал Торчинский. Срывать пломбу нельзя. Это верная тюрьма.

— Успокойтесь, — отстранил его Мулерман, — Мы не такие дураки, как наш руководитель.

Леня, ловко орудуя нехитрыми инструментами, расшил мешок. Через образовавшееся отверстие вытащили модные мохеры и свитеры чистой шерсти, а вместо них натолкали те самые рейтузы, которые делал на стареньком станке свихнувшийся философ Олег Семенович Туров. Кроме того, оказалось, что у Лени на базе был в запасе другой трикотаж, вполне соответствовавший ГОСТу. И он пошел в дело. Потом эти мешки с вполне безобидной продукцией были таким же образом зашиты. Пломбы остались в своем первозданном виде. Леня получил и за труды и за резервный трикотаж.

— Что будем, делать со свитерами и шарфами? — спросил Торчинский. — Спрячем?

— Прятать некуда, да и рискованно, — сказал Наум Львович. — Остается один выход — уничтожить.

— Как? Такое богатство? — побледнел Торчинский.

— Молчите! — оборвал его Мулерман. — Делайте, что я говорю.

— Это уже не поможет, — упавшим голосом сказал Торчинский, — они все знают.

— Не болтайте глупостей. Что они знают?

И тут в припадке отчаянного раскаяния Торчинский поведал о случае в трамвае.

— Вы — законченный идиот, Торчинский, — подвел итог Наум Львович, — вам было жалко рубля, чтобы заплатить штраф.

— Да, но у меня же был билет, — заныл Торчинский. — Я точно помню, что я его покупал. Я еще бросил пятачок, а потом стоял и ждал, кто даст мне две копейки сдачи. Там даже были свидетели, но они почему-то за меня не заступились…

— Эх вы, миллионер задрипанный! Вам только мухоморами торговать на Зацепском рынке. Вы же на большее и не способны. Кретин! Завалить такое дело! Это же надо уметь!

В этом Мулерман был прав: дело, начатое акционерами, разрослось и было поставлено действительно на очень, казалось, прочную основу. В рамках социалистического предприятия — сначала одного, а потом нескольких — существовали самые настоящие капиталистические, частнособственнические мастерские, функционировавшие по всем законам, изложенным в первой части учебника политэкономии.

Для начала в полное соответствие с требованиями была приведена система учета. В лечебно-трудовых мастерских появились новые накладные строгой отчетности. Накладные двух форматов: книжечки побольше и книжечки поменьше.

Доверенное лицо — счетовод Тараканова, племянница главбуха Портнова выписывала представителю магазина товар на накладных старого образца. А после они переписывались на бланках из книжки поменьше. Фиктивные накладные слепо подписывались заместителем начальника мастерских Святским. Начальники цехов, состоящие в акционерном обществе, имели право отпускать товар прямо из цеха, минуя склад и бухгалтерию. Таким образом, скрывались фиктивные акты раскроя.

Акционеры окружали себя проверенными людьми— или уже зарекомендовавшими себя, или родственниками.

Своим человеком был в мастерских некто Бубнов Александр Петрович, родственник Торчинского. Представляя его компаньонам, Торчинский объяснил, что Александр Петрович нигде пока не работает, но что это очень стойкий человек.

— Что значит стойкий человек? — спросил Мулерман.

— Он хорошо держал себя на следствии.

И вскоре Бубнов стал приезжать за товаром в мастерские и развозить его по торговым точкам. Этим же занимался и Вадим, личный шофер Мулермана, отсидевший в свое время за спекуляцию автомашинами и за аферы.

Подбор нужных кадров велся акционерами даже во время отдыха. Бывая в Крыму, на Кавказе или на Рижском взморье, они искали и здесь тех, с чьей помощью можно расширить и сырьевую базу и рынок сбыта. В санатории «Новые Сочи» Мулерман познакомился с Ильей Александровичем Говорухиным. И это знакомство, как и их встреча с Поздницким, оказалось счастливым. Знакомство началось со взаимных похвал местным чебурекам, а закончилось так же — общим интересом к трикотажу. Выяснилось, что Илья Александрович руководит несколькими торговыми точками на Курском вокзале — одном из самых бойких мест в столице. А главное, что Говорухину очень недостает дефицитного трикотажа — свитеров, шарфов, кофточек.

Через знакомых трикотажников Мулерман навел справки о новом приятеле. Ему доложили:

— Имеет дачу в Мамонтовке, автомашину «Волга» шоколадного цвета. Но мечтает о черной «Волге».

— Этот нам подходит, — решил Мулерман.

Трикотажные цехи организуются в других лечебных

мастерских, где акционеры ставят преданных людей. В эти дочерние предприятия продается шерстяное полотно, а доход делится между всеми акционерами. Постепенно трикотажный цех Мулермана перерастает в перевалочную базу. Отсюда идет снабжение оборудованием и сырьем почти всех мастерских психоневрологических диспансеров, больниц, где вырабатывали трикотаж. Снабжение пряжей они также взяли в свои руки. В своем цехе они поддерживали железную дисциплину. «С больных надо строго спрашивать, иначе нельзя», — требовал Торчинский.

Вот, например, докладная записка от механика Губанова на имя Торчинского:

«Прошу удержать с мастера цеха Ворониной за пропажу косынки из цеха во время штопки 52 (пятьдесят две) коп.».

С Ворониной деньги удержаны.

Зачем это нужно, если цех выпускает десятки тысяч неучтенных косынок? К чему вся комедия?

— Люди работают, они могут ошибиться, — строго говорил Торчинский. — Пусть у нас числится недостача одной косынки, все должны видеть, что мы не потерпим разболтанности и разбазаривания продукции.

Акционеры устанавливают связь с предприятиями, которые производят окраску, отделку шерсти, выделяя им соответствующую долю.

— Не экономьте на компаньонах, — учил Мулерман, — не наживайте себе врагов. Лишняя сотня рублей — лишний узелок, который нас с ними вяжет в одно целое.

Мойка шерсти, например, шла через Могилев из артели «30 лет Горсовета». Могилев обеспечил мойку 210 тонн и получил за это пять тысяч рублей. Уже знакомые читателю предприниматели Стацюк и Соловьев за шерстяную и полушерстяную пряжу получили девять тысяч.

Свыше ста сделок Мулерман и Торчинский совершили с работниками магазинов Поздницким и Говорухиным. Мулерман взял на этих операциях семьдесят шесть тысяч, а Поздницкий и Говорухин — около тридцати.

Все рассчитали предприниматели, все учли, обо всем подумали, начиная свое дело. И все-таки они просчитались. И дело здесь вовсе не в этой дурацкой трамвайной истории, в которую по своей жадности влип Торчинский. И не в том клубке шерсти, которую перехватил следователь Крапивин. Просчитались коммерсанты потому, что они открыли свое дело с пятидесятилетним опозданием. Мулерман верно подметил тот факт, что изменился ритм жизни. Но он не увидел или не хотел видеть, как изменились сами люди.

Продавцы трикотажных магазинов, няни из диспансера, уборщицы из мастерских приходили в милицию, в ОБХСС и сообщали о ненормальном положении, о темных махинациях компаньонов.

Мулерман и компания летали на курорты на самых современных самолетах, они покупали новейших марок телевизоры и холодильники. А рассуждали так же, как рассуждали их допотопные предки. Им казалось, что и в наши дни за деньги можно сделать все. Что все покупается и все продается. И действительно, за деньги один из компаньонов, Стацюк, продает, буквально так, свою жену Мулерману.

Деньги он хранил в стеклянных бутылях. Их было четыре. Нашли эти бутыли. Они запечатаны сургучом и стеарином. В чемодане — пачки двадцатипяти и десятирублевок.

Но оказалось, что Мулерман скупал золотые монеты, валюту, ценности. Следствием установлено, что золотых монет, ювелирных изделий с бриллиантами, слитков Мулерман скупил на пятнадцать тысяч рублей. И эти сокровища у экономически подкованного Мулермана не лежали мертвым капиталом. Он то и дело пускал их в оборот, продавал, как только складывалась благоприятная конъюнктура.

Тысячу двести рублей уплатил Мулерман за платиновое кольцо с бриллиантами в девять карат. Пусть полежит, придет и для него время. Шестиконечная звезда с жемчужиной, удивительные золотые серьги. Почему не купить? Пусть полежат. Покупаются золотые монеты царской чеканки. Они задерживаются у Мулермана ненадолго. Сегодня покупает — завтра продает, лишь бы была выгода.

Мулерман относится к числу тех, кто всю жизнь знал только одно — деньги. Трудно найти что-то светлое в его биографии. Правда, когда-то он учился, окончил четыре курса института. Но бросил учебу, стал искать легкую жизнь. Был осужден за крупное хищение государственных ценностей к 10 годам лишения свободы. Освобожден условно-досрочно. Государство предоставляет ему возможность исправиться и встать на правильный путь. А он снова возвращается на тот же путь спекуляции и наживы.

При обысках у него изъято следственными органами тридцать тысяч рублей наличных денег, 23 килограмма золота в слитках, монетах и изделиях. Мулерман только в мастерских вместе с Торчинским и другими лицами присвоили свыше двухсот тысяч рублей.

— Зачем вам столько денег? — спросил его следователь на одном из последних допросов.

— Видите ли, гражданин следователь, я давал себе торжественную клятву: будет сто тысяч, я остановлюсь и выйду из игры. Можете спросить Торчинского, я ему об этом говорил. Я получил эти сто тысяч, но остановиться уже не смог. Вы знаете, как ловят обезьян в Африке для зверинцев? В узкую трубу кладут банан. Обезьяна просовывает туда лапу и хватает плод. К ней подходят люди и берут ее. Вот так и я.

— Ну вот, видите, вы сами пришли к тому, как низко вы деградировали, Мулерман. Вы снова вернулись в первобытное состояние.

— Очевидно, вы правы.

Правосудие свершилось.

Все участники хищений осуждены. Мулерман приговором Верховного суда осужден к высшей мере наказания с конфискацией всего имущества.