Глава 2 Трудности перехода

Глава 2

Трудности перехода

К маю 1990 года я окончательно понял, что анархизм в чистом виде как теоретическое основа возрождения революционного движения в России не годится. Анархисты вырождались. Одни превращались в хиппи – сидели на сквотах. Тогда еще никто не знал модного сейчас термина «автономная зона», но многие анархисты видели в сквотах эти самые «автономные зоны». Они исходили из мысли, что режим слишком сильный, революцию совершить не удастся, работать на будущее лень, поэтому даешь анархию здесь и сейчас – в отдельно взятом сквоте. Ребята самовольно заселялись в маневренный фонд и создавали зоны разведения вшей и распространения гонореи. В общем, все как жутком фильме «Есть место на земле».

Петя Рауш с компанией организовал сквот на улице Петра Заслонова, то есть почти в центре Питера, недалеко от Московского вокзала. Чем они занимались? Просто жили. Я мало общался с Петей, но слышал, что он бросил учительствовать, ушел из дома, из семьи. Причем из школы он даже не увольнялся, а просто в один прекрасный день перестал туда приходить. Для Руаша, как тогда, так, наверное, и сейчас, анархия – это образ жизни, эстетический жест. Думаю, идеи для него тоже важны, но важны настолько, насколько они подтверждают его жизненный выбор. Что касается активистского действия, то я не знаю ни об одной его акции. Может быть, он что-нибудь и устраивал, я просто об этом не знаю. Знаю, что он жил за на деньги, вырученные с продажи его газеты «Новый свет», ездил пикетировать атомные электростанции, а последние шесть лет и каждое воскресенье стоит на Малой Конюшенной в пикете против войны в Чечне.

Конечно, тогда вокруг Пети образовался кружок сподвижников. Это были те, кого вряд ли бы поняли те, кто учился в спецшколе - не знаю, кто точно, но какой-то «спецконтингент». Они захватили две квартиры в маневренном фонде: на первом этаже и на втором. Рауш жил на первом, и его совсем не смущало, что в туалете не работает слив, а из унитаза выскакивает здоровая крыса. С обитателями квартиры на втором этаже Петя общался с помощью самодельного телефона: от трубки к трубке была протянута проволока, и каким-то образом звук бежал по этой проволоке. Я лишь однажды посетил сквот Рауша, когда нас, анархистов, снимали там для модной в конце 80-х программы «Пятое колесо».

Правда, один паренек из компании Рауша работал с нами, анархо-коммунистами, а точнее, ходил со мной распространять «Черное знамя» к проходным заводов.

Мы старались доказать разбуженным перестройкой обывателям и средствам массовой информации, что анархизм – это не «Цыпленок жареный», а освобождение личности и коллективный свободный труд, то есть настоящий коммунизм. А Петя и его друзья, наоборот, преподносили им образы «Свадьбы в Малиновке». У Рауша была даже какая-то теория, что нужно не разрушать стереотип, а использовать его. И обыватели, и журналисты из-за лености мысли не любят «зрить в корень», им легче было воспринимать за анархизм то, что предлагали экзотические персонажи со сквотов.

Все привыкли, что «Анархия – мать порядка!». Причем тут рабочее самоуправление, захваты предприятий, «планирование экономики снизу», какие-то вольные советы? Свободный коммунизм – это что-то слишком странное, тяжелое для понимания. Мы же знаем, что коммунизм – привел в Россию в тупик, в то время, как весь цивилизованный мир двигался в другом направлении! Вот почитайте, что пишут в «Смене» и «Огоньке»! Только внедрение рынка и разрешение частной собственности вернет нас в цивилизованный мир. А вы о свободном коммунизме! Что это такое! Коммунизм - это ГУЛАГ. Вот и Солженицын пишет… Словом, пробить интеллигентские обывательские предрассудки было очень тяжело.

Но, наверное, в анархизме действительно есть что-то такое, что привлекает сумасбродов. Слабость анархизма в его элитарности, что ли. Воспринять призыв к свободе способны даже обезьяны. А вот для того чтобы понять, что свобода опирается на ответственность каждого из нас, нужны мозги. Неслучайно, что в XX веке некоторые анархисты превратились в фашистов. Последовательное развертывание анархистской философемы заканчивается элитарностью, с которой начинается революционный фашизм. Радикальные анархисты предлагают выбирать: свобода или смерть. Но если выбор обозначен столь жестко, то свобода превращается в удел героев, «живущих рискуя».

Забегая вперед, скажу, что я тоже не избежал соблазна причислить себя к контрэлите, которая «понимает жизнь как задание», для которой «свобода – испытание». Меня вдохновляли идеи Хосе Антонио Примо де Риверы и программа Бенито Муссолини до похода на Рим. Но подробнее об этом чуть позже.

Другая часть анархистов, в основном - в провинции, в Саратове, на Урале, занялась экологическими делами. Они ездили пикетировать атомные станции, свалки химических отбросов. Это благое дело. Но оно не для меня. Бороться за спасение окружающей среды, не поднимая вопроса, в чем социальная причина ее загрязнения, значит, вольно или невольно быть сторонником «доброго», «цивилизованного» капитализма.

Третья часть анархистов, реформисты, стали обслуживать профсоюзный истеблишмент, а потом и сами стали ведущими фигурами этого истеблишмента. Это произошло с московской группой «Община». Харьковские анархисты активно сотрудничали с либералами, а толстожопый ненавистник однополой любви Рассоха стал местным депутатом от какой-то украинской либеральной партии.

Короче, в анархистской среде, в этой несвежей тусовке хиппи, экологов и сквотеров, я со своим «рабочизмом» чувствовал себя чужым. Да, я один из первых анархистов перестроечной поры, но ведь не повесишь на себя объявление: «Я - заслуженный анархист!». Все считали, что настоящие анархисты – это те самые несвежие персонажи со сквотов. Благо, они полностью соответствовали обывательским представлениям об анархистах: папахи, кирзачи, черные знамена с золотой бахромой…

Кстати, на черных знаменах Пети Рауша была изображена птица Феникс – символ, понятный только Пети. По его мысли, анархизм, как птица Феникс, возродился из пепла! Мистическая птица была срисована с пачки болгарских сигарет «Феникс». А в конце 80-х табак оказался в дефиците, в табачные магазины выстраивались огромные очереди, курильщики перекрывали Невский проспект. Поэтому многие, видя знамена с фениксом, принимали Петю и его товарищей за сообщество рассерженных курильщиков, требующих болгарских сигарет. Другие принимали Феникса за орла, пусть не двуглавого, и думали, что Рауш и его друзья - монархисты-черносотенцы. Но Петя с презрением отвергал все предложения отказаться от феникса и золотой бахромы. Короче, «свадьба в Малиновке» продолжалась, только вот я чувствовал себя на этой свадьбе случайным гостем.

Я видел, что расширение анархистского движения привело к его деградации… Дело не во внешности новых адептов. Я сам одевался и стригся как настоящий маргинал. Вот каким меня запомнил первый перестроечный эсер, а теперь серьезный историк Ярослав Леонтьев:

«Дима Жвания - один из колоритнейших неформалов Ленинграда/Санкт-Петербурга начала 90-х годов. Это - личность настолько же легендарная, насколько и одиозная. Внешне он чем-то напоминал мне Константина Кинчева, во всяком случае, на голове у него был такой же панковский прикид. Ходил он в чёрной рубашке с завязанным пионерским галстуком. Словом, левак из леваков. Если в Москве столь же известными персонажами стали несколько позже Дима Костенко и Лёша Цветков, то в Питере их черты соединял в себе Дима Жвания» (От последних диссидентов к первым неформалам/ http://www.igrunov.ru/vin/vchk-vin-nhistor/remen/1123240766.html ).

Только кофта у меня была не черной, а красной (мама привезла с дальнего Востока), а вот шейным платок был черным. В черной рубахе я ходил потом, будучи председателем питерского отделения НБП.

С анархистской тусовкой я не хотел иметь ничего общего, но от анархизма я отошел не из-за деградации движения. Скорее она, деградация, создала нужный фон для этого отхода.

Постепенно я разочаровывался и в анархистской программе. Не в анархистском идеале, а именно в программе борьбы за этот идеал! Мы агитировали рабочих, некоторые рабочие были не прочь с нами побеседовать.

- Вот вы говорите, что советская система – это плохо, и частная собственность, как на Западе, это плохо. А что тогда вы предлагаете?

- Рабочее самоуправление.

- У нас есть СТК, но он ничего не решает.

- Нужно контролировать деятельность СТК, пусть он регулярно отчитывается перед рабочим коллективом, а лучше – разгоните продажные СТК, и выберите рабочие комитеты.

- Положим. Но как будет осуществляться управление экономикой в масштабах страны?

- На съездах производителей будет вырабатываться общий производственный план.

- А кто будет следить за его исполнением?

- Сами рабочие. Нужно чтобы делегаты постоянно отчитывались перед рабочими коллективами, а если они не будут справляться, их рабочие их переизберут. Нужна выборность и сменяемость делегатов в любое время.

- Эдак мы только и будем делать, что заседать. А работать-то когда? Нет, ребята, без управленцев нельзя.

- Но их нужно контролировать.

- А то будет контролером над контролерами?

Кроме того, рабочих, но и всех, кто с нами общался, возникал вопрос, что будет с ядерным оружием? Кто его будет контролировать? А что делать, если революция победит только в России? Как обойтись без государства, пока революция не победит во всем мире?

Я сейчас воспроизвожу вопросы благожелательной аудитории, когда люди просто указывали на слабые места нашей программы. Может быть, сейчас это кажется смешным, что люди серьезно обсуждали с нами вопросы программы, как будто мы были реальной силой. Но тогда дул этот самый… как его – «ветер перемен». И все себя считали политиками, и политические программы обсуждались, наверное, даже в постелях.

Словом, я все чаще искал аргументы в большевистском арсенале. Читал Ленина уже не как студент, а как активист, то есть искал аргументы для защиты своей позиции. Нет, я не собирался отходить от анархизма. Но аргументы я находил уже не только в «Хлебе и воле» Кропоткина, но и в «Государстве и революции» Ленина, где говорится, что переходное, «отмирающее», государство будет сетью свободно избранных рабочих советов. «Может быть, правы те исследователи, которые утверждают, что в основе ленинизма лежат идеи Бакунина? Если спор идет только о терминах, «свободная община» или «отмирающее государство», то надо ли на этот спор обращать внимание?» - размышлял я.

Кроме того, продавая «Черное знамя» у проходных заводов, я неоднократно слышал от работяг: «Наше знамя не черное, а красное!». И я принимал это за стихийный коммунизм рабочего класса.

Отказаться от анархизма? Нет, это было непросто. Я же кожей сросся с анархизмом! Отказаться от него? Отдать на поругание реформистам и тем, кому так тяжело быть молодым? Нет!

Я попытался заменить сеть Конфедерации анархо-синдикалистов (КАС) сетью Анархо-коммунистического революционного союза (АКРС). Но наша московская ячейка медленно умирала, точнее – она умерла, разлагалась и смердела. Из Москвы приходила информация, что местный лидер Сергей Червяков сотрудничает с ультраправыми и подумывает о создании «охранной» структуры, проще говоря, собирается заняться рэкетом. В Днепропетровске уже немолодой Сергей Дубровский и еще один совсем юный паренек делали все, что могли – распространяли «Черное знамя», ходили на митинги, распространяли листовки, - но успеха никак не могли добиться. Ячейка не росла. Я плохо знаком с украинской спецификой, поэтому не знаю, что им помешало в русскоязычном промышленном городе построить организацию. Дубровский регулярно присылал толковые письма с отчетами, советовался, идти ли на тактически союз с либералами или нет. Я его всячески отговаривал от такого союза.

Дубровского настораживали «анархо-большевистские нотки» в моих статьях. А я и не скрывал, да, я анархо-большевик. Как основатель течения анархистов-«чернознаменцев» Гроссман-Рощин. Я искал в истории пример синтеза анархизма и большевизма, и нашел! Оказывается, после Октябрьской революции, во время Гражданской войны в русском анархизме появилось целое течение «анархо-большевиков», которое выросло из группы анархистов-коммунистов «Черное знамя». Они считали, что Советская власть – переходный этап на пути к безгосударственной коммуне. Вот и я хотел так считать.

- И чем они кончили, эти анархо-большевики? – в вопросе скептиков содержался ответ. И не знал, что на это ответить. Точнее, знал, что все анархо-большевики погибли в годы чисток, их не спасли ни покаяния за анархистское «мелкобуржуазное» прошлое, ни бесконечные «разоружения перед большевистской партией и советскими трудящимися». Я знал и молчал, прекрасно понимая, что самое слабое место большевизма – это его репрессивная политическая практика.

Я искал ответы в идеологии эсеров. Но литературы об эсерах тогда было мало, всего несколько монографий, я их внимательно прочел, сделал выписки. Но это были советские монографии с бесчисленными ленинскими цитатами о «мелкобуржуазном социализме», что затрудняло и чтение, и понимание. В Публичной библиотеке я прочел несколько брошюр идеолога эсеров Виктора Чернова, но они показались тогда не очень радикальными. А вот заказать подшивку газеты эсеров-максималистов «Максималист» я не додумался. Если бы заказал эту газету и прочел что-нибудь о Трудовой республике, я бы уже тогда стал эсером-максималистом, ибо в концепции Трудовой республики и в принципах организационного строительства «Союза максималистов» я нашел бы все мучавшие мучившие меня вопросы о переходном периоде. Максимализм не замаран участием в репрессивной политической практике, как большевизм. Словом, закажи я газету «Максималист», не сотрудничал бы я тогда с троцкистами.

Да что газета «Максималист»! Если бы прочел речь Чернова в Учредительном собрании, председателем которого его избрали, я бы и то удовлетворился. Ведь Чернов говорил, что рабочий класс борется «за свой социально-культурный подъем», чтобы «от прежнего режима фабричного самодержавия хозяина через период государственного контроля над производством — период трудовой конституции» — перейти «к периоду трудовой республики во всех отраслях производства». Чернов выступил за социализацию промышленности, поддерживая идею передачи отраслей в руки профсоюзов, рассчитывая на развитие самоуправления, как через профсоюзы, так и через кооперативы и советы».

За десять лет до этого он развивал эти мысли – о совмещении территориального и производственного самоуправления с народовластием в форме демократической республики - в книге «Теоретики романского социализма». Об этом я узнал намного позже, когда готовил диссертацию о народниках. А летом 1990 года я прочел книгу Льва Троцкого «Преданная революция». Ее мне дал французский троцкист Пьер из французской организации Lutte Ouvriere («Рабочая борьба») в мае 1990 года.

Дело было так. Летом 1989 года я познакомился с молодой троцкистской Лоранс, свел ее с нашим активистом Георгием, который называл себя троцкистом. Лоранс вернулась во Францию и рассказала старшим товарищам, что завязала в Ленинграде отношения с анархистами, с которыми сотрудничает один местный троцкист. Старшие товарищи, конечно, очень заинтересовались полученной информацией и снарядили в Ленинград специалиста по России - человека, которого я знал под псевдонимом Пьер.

Пьер неплохо знал русский язык и наведывался в Советский Союз с 70-х годов. В Москве в те времена познакомился с группой левых диссидентов, подкидывал им статьи, и те отчаянные парни рисковали получить немалые сроки за «антисоветскую деятельность». Потом группа эта распалась. Летом 1991 года Пьер меня познакомил с двумя из них, один - болезненного вида худой мужчина лет 50, он вскоре умер, а второй – преподаватель московского университета абхазо-грузинского происхождения, пузатый и носатый мужик по имени Тенгиз. Когда мы познакомились, Тенгиз уже с иронией вспоминал о троцкизме, работал помощником абхазского президента Ардзинбы и донимал меня антигрузинскими анекдотами. Он до того достал, что я не удержался и сказал, чтобы он заткнулся. Тенгиз стал хорохориться на кавказский манер. Но я то все эти дутые понты хорошо знаю. Если есть претензии, их надо решать сразу, а крики и брызганье слюной, это шоу для слабонервных. На выездах на «Зенит» и СКА, в армии я не раз видел подобные шоу: если человек их устраивает, значит, он не готов драться, а берет на понт. Если человек хочет тебя побить, он сразу бьет тебе в рыло, а не разговоры разговаривает. Пьера я попросил больше меня не сводить с Тенгизом, иначе дело закончиться избиением этого рыхлого преподавателя этнографии. Да и сам Пьер отметил, что «Тенгиз превратился сволоТчь».

Пьер вначале общался только с Георгием, их знакомство произошло в Москве, куда Георгия вызвала Лоранс. После Пьер вспоминал, что он очень удивился тому, что Георгий называет себя троцкистом: «Я подумал: что за чудак! У него в голове настоящая каша!».

Затем, в мае 1990 года, Пьер приехал в Питер, и Георгий нас познакомил. Мы встретились на квартире Георгия на Петроградской стороне. Я пришел с раскладным столиком, с утреннего распространения «Черного знамени» у проходной Кировского завода.

Пьер никак не походил на образ киношного революционера. Скорее он похож на резидента или человека, который доводит до исполнителей распоряжения центра. Пьер – человек из толпы. Из западной толпы, конечно. Внешность вполне заурядная. Небольшого роста, полное умное лицо, дорогие очки, короткая стрижка, глубокие залысины, большая голова, животик, тонкие короткие руки, одет опрятно, со вкусом, вещи из хорошего магазина, но не из бутика. Он похож на адвоката, преподавателя, врача, но только не на киношного революционера. И это правильно. Революционер должен сливаться с толпой. Если бы я жил в Сантьяго, у меня бы тоже это хорошо получалось.

Пьер курил трубку, заполняя помещение приятным запахом дыма от ароматического табака.

Не успели мы пожать руки, как Пьер начал доказывать мне, что, несмотря на то, что среди анархистов были замечательные революционеры, анархизм ведет рабочее движение в тупик, потому что выступает против создания авангардной партии пролетариата.

По правде сказать, я не ожидал, что Пьер будет спорить так экспансивно, а то, что он говорил, напоминало мне кондовые аргументы против анархизма из учебника по истории КПСС. Я в то время изучал концепцию французского синдикалиста Жоржа Сореля, и начал защищаться от нападок Пьера с помощью положений из его книги «Размышления о насилии», а потом в качестве примера самоорганизации привел армию Махно и рабочие предприятия и крестьянские коммуны в Испании в годы Гражданской войны.

- Это глюпость! Глюпость! – Пьер срывался на крик. – Именно анархисты виноваты в гибели революции. Если бы они предложили рабочим взять власть, революция победила бы. А что сделали анархисты? Они вошли в буржуазные правительства, а те потом отдали власть сталинистам.

- Сталинисты предательски напали на анархистов в Барселоне в мае 1937-го! – возразил я. - И разгромили их, потому что Сталин их снабжал оружием, а у анархистов была одна винтовка на троих.

- Если бы рабочие взяли власть, у них было оружие.

- Откуда? Испанцы получали его из Советского Союза.

Достаточно мне было произнести фамилию Махно, как с подачи Пьера наш разговор, лучше сказать – полемика, обратилась к теме Октябрьской революции и Гражданской войны. Я собирался всласть оторваться, потому что знал немало фактов большевистского произвола в отношении социалистов и анархистов.

- Большевики использовали армию Махно, при штурме Перекопа махновцев послали в самое пекло, те прорвались, заняли Симферополь. После чего большевики приказали махновцам разоружиться, а когда те отказались, расстреляли их, - говоря это, я закипал от негодования. – Еще в апреле 1918 года большевики разогнали фабрично-заводские комитеты, значит, их не утраивала социальная самодеятельность рабочего класса! Тогда же они вероломно разоружили отряды анархистов - «Черную гвардию»! Большевики подавили в крови Кронштадтское восстание! И после всего это ты мне доказываешь, что большевизм – «единственно верное учение».

Пьер, глядя на меня через манерные очки, снисходительно улыбался.

- Ты говоришь, как типичный мелкобуржуазный бунтарь, - бросил он. И, переходя порой на фальцет, он по традиционной троцкистской схеме (как я понял вскоре), объяснял мне, почему большевики были ВЫНУЖДЕНЫ подавить права и свободы, другие социалистические партии и организации, да собственно и сами Советы.

Схема эта стройная и в принципе простая. Сколько раз потом мне приходилось потом слышать ее и воспроизводить, споря с оппонентами. Судьбы Октябрьской революции целиком зависела от развития мирового рабочего движения. Октябрь разорвал слабое звено в цепи международного империализма. Это был не изолированный процесс, а первый толчок мировой революции. Большевики под руководством Ленина и Троцкого надеялись, что после победы революции в развитых странах тамошний пролетариат поможет русским рабочим наладит производство на основах социалистической демократии. И действительно, русская революция воодушевила западных рабочих, и те перешли во фронтальное наступление на капитал и буржуазное государство. Одна за другой в Центральной и Восточной Европе происходят революции: Германия, Австрия, Венгрия, Словакия охвачены огнем восстания. В Англии, Франции и США ширится забастовочное движение. В Италии рабочие захватывают предприятия в свои руки, создают фабричные Советы. Огромное значение для России имела ноябрьская революция в Германии.

Но на Западе не было авангардной революционной партии типа большевистской. Социал-демократия пошла на сговор с буржуазией, сделала все для сохранения буржуазной государственности и предала рабочих, подавила рабочие революции. В Германии оппортунистическое социал-демократическое руководство, Эберт и Шейдеман, потопили в крови рабочее восстание в Берлине, задушило Советскую республику в Баварии, на его совести убийство Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Как отмечал Троцкий, «если бы в 1918 году социал-демократия в Германии использовала врученную ей революций власть для социалистического переворота, у нее для этого была полная возможность, не трудно на основании опыта Советской России понять, какой экономической мощью обладал бы сегодня социалистический массив Центральной Европы, Восточной Европы и значительной части Азии. Все человечество выглядело бы иначе. Предательство германской социал-демократии человечество будет оплачивать дополнительными войнами и революциями. Большего преступления вообще не было в истории.

В итоге Советская республика во главе с Лениным и Троцким (нужно обязательно делать акцент на связке – Ленин и Троцкий) оказалась в изоляции. Большевики рассчитывали, что француз поможет, а немец подсобит. Но их надеждам не суждено было осуществиться. Русский рабочий класс оказался с империализмом один на один, окруженный врагами. И это в стране, большинство населения которой составляла «серая крестьянская масса»! В 1917 году рабочий класс составлял всего 5-7 процентов населения России. С началом Гражданской войны передовые рабочие в рядах Красной армии ушли на фронт защищать власть Советов, 60 процентов из них погибли.

Их место заняла необученная «серая крестьянская масса», которая не знала традиций рабочего движения и не обладала политическим кругозором. Этим воспользовались враги советской власти, руками меньшевиков, эсеров и анархистов они поднимали антибольшевистские мятежи. И большевики были ВЫНУЖДЕНЫ прибегать к антидемократическим мерам, распустить и запретить другие социалистические партии, включая даже те, которые были их стороне, а затем и запретить фракции внутри своей собственной партии. Большевики считали это временной мерой, но…

Революционная война поглощала огромные ресурсы. В этих условиях рабочее правительство во главе с Лениным и Троцким (не забывать о неразрывной связке!) не могло пойти на производственные и социальные эксперименты, не было другого выхода, как собрать все мощности в руках государства, ввести жесткий централизм. Власть от Советов, которые из органов рабочей власти превратились в пустые бочки, перешла к большевистской партии. Рабочий класс фактически перестал существовать. И его подменила собой авангардная рабочая партия - большевики. Но это был ВЫНУЖДЕННЫЙ шаг.

Международная изоляция и скудная материальная и индустриальная база Советской России стали причинами разбухания бюрократизма. С фронта приходили бывшие красные командиры, после Гражданской войны Красная армия была сокращена в 10 раз – 5 миллионов до 500 тысяч, и занимали руководящие должности в общественной жизни, партии, на производстве, и переносили туда армейский стиль руководства.

Рабочее правительство Ленина и Троцкого (!) прекрасно понимало, что разбухание бюрократического аппарата приведет к перерождению Рабочего государства, обострит социальные противоречия. На XI съезде РКП (б) Ленин говорил: «История знает превращения разных сортов, полагаться на убежденность, преданность и прочие превосходные качества – это вещь в политике совсем несерьезная». Он признавал, что большевики унаследовали старый государственный аппарат, оставили его нетронутым, лишь вымазали его красной краской.

Выход из кризиса могла только международная революция. В начале 20-х годов поднималась новая волна рабочего наступления, но и это наступление захлебнулась из-за предательства социал-демократии и бюрократического саботажа. Чем тяжелее поражения терпел мировой революционный процесс, тем уверенней себя чувствовала советская бюрократия. И в итоге, говоря словами Троцкого, «свинцовый зад бюрократии перевесил голову революции». Ленин умер в изоляции, Троцкий во главе Левой оппозиции боролся с бюрократией, за что его Сталин выслал из страны, а потом его убили сталинские наймиты.

Из этого схемы вытекал вывод: если революцией не будет руководить боевая коммунистическая партия типа большевистской, революция обречена на поражение. Потому что основной вопрос всякой революции – это вопрос о власти. Этот вывод полностью противоречил анархистской концепции революции, как о живом и отчасти спонтанном социальном творчестве масс, но был созвучен с моим желанием создать организацию революционеров, которые будить рабочий класс, а не сидеть на сквотах в компании с паразитами. Кроме того, я много читал о «Красных бригадах» (чтобы узнать о них побольше, самостоятельно учил итальянский язык), а бригадисты тоже много говорили о необходимости партии «сражающихся коммунистов».

Не скрою: я постепенно разочаровывался в анархистской вере в массы, в их гений. Разочаровывался потому, что три раза в неделю распространял «Черное знамя» у заводских проходных, ходил на все демонстрации, агитировал студентов, и убеждался, что большинство людей, будь то рабочие, будь то интеллигенты, как попугаи, повторяют то, что им навязывают средства массовой информации. Масс-медиа в то время были сплошь антикоммунистическими, несмотря на то, что были государственными, получали деньги из бюджетной казны. Вот и приходилось слушать от читателей всякие глупости о «гомо-советикус», о появлении в советские годы «особой популяции людей», которые не понимают ценностей цивилизованного мира, о тлетворности коллективизма и благотворности частной собственности и частной инициативы.

И, конечно, «переворот в умах» вызвал фильм «Собачье сердце». Убогое творение, но его «вытащила» игра актеров. Только и было слышно – «швондеровщина», «шариковщина», «не читайте по утрам советских газет».

Порой даже было забавно разговаривать с относительно молодыми ИТРовцами, частными гостями питерского «гайд-парка» у Казанского собора. Душка очков перемотана проволокой, штаны с пузырями на коленях, рубашка в стиле «бобочка», обычно с пятном от жирной пищи, стоптанные сандалии надеты на дырявые носки, желтые разводы подмышками, худосочный, козлиная бороденка, волосы жидкие, немытые, чуть длинней, чем принято, говорит сплошные общие места. И при этом огромное самомнение, высокомерие, уверенность в понимании судеб мира!

- Коммунизм, неважно какой, анархический или большевистский, - это швондеровщина! Отнять все и поделить – вот чего вы добиваетесь! – обычно говорили такие типы. – Коллективизм приводит к безответственности. Нужно отдать все частникам, разрешить частное производство, частные магазины. Законы экономики - Господи, поймите же это, наконец! - сродни законам природы, спрос рождает предложение. Кроме того, частная собственность – это основа демократии. Посмотрите на цивилизованный мир! А коллективная собственность – основа тоталитаризма.

- А как быть с дикторскими режимами Пиночета, Стресснера, Самосы, Чон Ду Хвана? Они не были против частной собственности, а очень даже за.

Обычно «технический интеллигент» снисходительно улыбался и агрессивно отвечал: «Эти диктатуры были нужны, чтобы защитить цивилизацию от коммунистической заразы».

Дать тебе в торец, что ли? Но, нет. Ты же клоун. Вот мы над тобой и посмеемся.

- А вы сами-то что-то не больно смахиваете на капиталиста.

- Но я готов им стать.

Удивительно, но часто рядом с таким задротом стояла вполне симпатичная и чистенькая девушка лет 27-ми. Обычно спутницы «кандидатов в капиталисты» молчали, иронично смотрели на оппонента и периодически кивали головой в знак согласия с тем, что говорит их избранник, и не без восхищения поглядывали на него. Чем субъекты с пузырями могли привлечь противоположный пол – для меня загадка. Может быть, некоторые женщины подсознательно западают на тех, кто четче остальных выражает общее настроение? Не знаю… Но мне иногда хотелось отхлестать барышень по щекам, сорвать с них все, кроме белых «пионерских» трусов, которые просвечивали под платьем, публично унизить. Вот такой вот фашистский импульс! Но я его, конечно, подавлял.

В общем, чем дальше, тем больше, я все меньше верил в способность масс критически мыслить и самим творить революцию. И если я что и готов был что-то принять в троцкистской концепции, так это учение о партии как об основном инструменте революции. В массы веришь тогда, когда с ними мало общаешься. Я общался часто.

Понимание огромной роли авангарда, «гвардии революции» – вот что меня привлекло в троцкизме. Во всем остальном описанная схема хромает на обе ноги. Социал-демократы погубили революцию на Западе в конце 1918 – в начале 1919 годов, а большевики разогнали фабрично-заводские комитеты весной 1918 года – разве это не внушает подозрение, что большевики изначально были против рабочей самодеятельности? Если лишь изоляция заставила большевиков отказаться – на время – от демократии, то почему они в конце 1917 года, то есть только придя к власти, а значит до изоляции и распыления рабочего класса, не признали перевыборы в Петросовет и другие перевыборы, на которых победили эсеры? Разве это не показывает, что большевики никогда не хотели осуществлять принципы, изложенные Лениным в «Государстве и революции»? За что большевики объявляли вне закона Махно, когда тот воевал с немцами, а после в тылах Деникина? Разве это и запрет других социалистических и коммунистических партий не показывает, что они изначально стремились ввести монополию на революцию и социализм? И так далее.

Но меня привлекало само слово – «троцкизм». От него пахло запретом, табуированной зоной. В конце концов биографии Бакунина и Кропоткина выходили в советской серии «Жизнь замечательных людей», а о Троцком – ничего, ни одной книги. В школе я прочел роман Веры Кетлинской «Мужество», где троцкист выведен главным злодеем - вредителем и убийцей. В учебниках по истории КПСС о Троцком тоже писали как о злодее, чтобы показать презрение к нему, никогда не приводили его инициалы. Просто - Л. Троцкий. Что я знал о Троцком? То, что разработал концепцию перманентной революции и якобы эта концепция обосновывает необходимость «экспорта революции на штыках». Якобы Троцкий не признавал переходный – буржуазно-демократический - этап в революции и настаивал на необходимости сразу строить социализм – «Без царя, а правительство рабочее». Строить социализм он якобы предлагал с помощью трудовых армий, не признавал НЭП, не верил в крестьянство, выступал за милитаризацию страны, был против мирного сосуществования с капитализмом, не верил в возможность победы социализма «в одной, отдельно взятой стране», призывал к продолжению революционной войны с империализмом. В годы перестройки был в моде драматург Шатров. Так и он в своей нашумевшей пьесе изобразил Троцкого проводником именно такого набора идей.

То, что должно было пугать обывателя, меня, радикала, наоборот, привлекало. Советское обществоведение преподносило троцкизм в одной упаковке с маоизмом, как явления одного характера. А из маоистского движения выросли «Красные бригады», которыми я увлекался.

В советской монографии о феноменологии Жана Поля Сартра я прочел, что это философ-экзистенциалист критиковал «реальный социализм» с «троцкистско-маоистских позиций». А Сартр занимает почетное место в леворадикальном сознании. Труды Сартра в Советском Союзе не издавали тоже, только пьесы. И мы знали философию Сартра по монографиям советских авторов, которые его критиковали. Я тщательно выписывал из монографий цитаты из Сартра, чтобы разобраться, что же такое экзистенциализм. Но толком так ничего и не понял. То, что Сартр выступал с «троцкистко-маоистских позиций» - уяснил. И это, с моей точки зрения, говорило за троцкизм и маоизм.

В леворадикальном сознании живет миф о мае 1968 года. «Революция в сердце Европы», «революция воображения», «требуйте невозможного», Париж, красные флаги, черные знамена, баррикады, булыжники в полицию. И главные герои этого праздника – молодежь, студенты. «После мая 1968 года, мы верим, что революция вышла на наши мостовые», - якобы заявляли «Красные бригады». Советской литературе я прочел, что в событиях мая 1968 года активно действовали некие «анархо-троцкисты», именно они втягивали студентов в опасные авантюры, а после спада массового движения обратились к вооруженной борьбе. Все это неверная информация, точнее – передернутая, но другой-то я не знал.

И вдруг выясняется, что Пьер, этот мужчина с мало примечательной внешностью банковского служащего, - активный участник событий 1968 года! Человек из легенды… И это тоже подействовало на меня.

И в конце концов, мы в принципе говорили с Пьером на одном языке, обсуждали темы, которые меня волновали: о рабочем классе, рабочем контроле, о мировой революции, а мои бывшие товарищи анархисты несли ахинею о самосовершенствовании, о внутренней свободе, о ненасилии, то есть доводили до абсурда то, что проповедовали наши доморощенные либералы. Кто мне после это был ближе? Пьер или российские анархисты? Естественно, Пьер.

Я еще спорил с Пьером, защищал Махно, анархистов подполья, осуждал произвол большевиков, но внутренне я уже стал троцкистом, даже еще не прочтя книгу Троцкого «Преданная революция». Точнее – я не стал троцкистом, я согласился им стать, исходя из соображений революционной целесообразности. Для меня это был необходимый компромисс, союз. Наверное, мои предшественники - анархо-большевики и максималисты, - руководствовались соображениями, что и я, заключая союз с большевиками. Они проиграли, союзник оказался сильнее и вскоре раздавил их за ненадобностью. Но что было делать мне? Замкнуться в АКРС как в секте, продолжать с дебаты о внутренней свободе и о насилии или заключить союз с опытными людьми, чтобы с их помощью в короткий срок создать боеспособный революционный коллектив? Я не мучался муками выбора. Я созрел для быстрого решения. Хорошо, Пьер, я прочту «Преданную революцию», и мы обсудим с тобой «этот текст». Но разве дело в тексте?

Хотя текст подействовал, произвел на меня впечатление. Для следующего, 11-го, номера «Черного знамени» я написал передовицу «Гуманизм и социальная революция». В общем и целом эта статья была похожа на мои предыдущие тексты, я обличал лицемерие либералов и парламентской демократии, оправдывал революционное насилие. Эпиграфом я взял изречение Михаила Бакунина - «Кто опирается на абстракцию, тот и умрет в ней», в самом тексте, как и раньше, обильно цитировал Бакунина.

Но, рассматривая вопрос об информационном терроре государства, я сослался на слова Троцкого: «Цинизм бюрократии в обращении с общественным мнением не знает пределов». Я пытался объяснить, почему бюрократия стремится опорочить тех, «чьими именами клянется в своих проповедях и молитвах»: «Марксизм и ленинизм имеют ярко выраженную революционную направленность, дают анализ вызревания революционной ситуации, элементы которой сейчас имеют место. Это-то как раз и невыгодно властям. Всеми силами они стараются лишить складывающую революционную ситуацию субъективного фактора, то есть того момента, когда благодаря действиям революционного авангарда, революционная идея завладевает массами». Пока, писал я, бюрократия не отказывается от марксизма на словах, «это было бы равносильно потери власти». Очернительство марксизма бюрократия доверила либеральной оппозиции, которая «своей антиреволюционной пропагандой» получает «право на существование и даже лакомый кусочек власти».

Дальше я еще несколько раз процитировал Троцкого. Назвал его единственным человеком «из ленинского окружения, который сохранил верность знамени революционного марксизма и ленинизма».

В принципе в тексте легко можно было обойтись и без ссылок на Троцкого. Но я хотел сослаться, чтобы анархистская тусовка заметила изменения в нашей идеологии, в нашем настроении. Марксизм из господствующей идеологии вновь превращался в гонимое, охаиваемое учение. Воспевание Бухарина, «прочитывание Ленина заново», отошли в прошлое. В моду вошел ярый антибольшевизм. И нонконформистский дух заставлял меня с этой модой бороться, используя в частности идеи Троцкого, с которыми я только что познакомился.

Правда, в том же номере «Черного знамени» мы поместили перевод антибольшевистской статьи американской анархистски Эммы Гольдман «Как я разочаровалась в России».

Анархистская тусовка, конечно, заметила то, что я выступил в защиту марксизма. Моя статья не понравилась всем, особенно москвичам. Формально мы еще числились в Конфедерации анархо-синдикалистов, и Андрей Исаев завил, что в ближайшее время поставит вопрос о нашем исключении из конфедерации. Однако произошло это в конце лета, мы сами спокойно вышли из КАС, но до этого произошло еще много событий.

Мое сближение с троцкистами почти все активисты АКРС восприняли безболезненно, никто из нас не был «чистым анархистом», скорее мы были теми, кого во Франции называют гошистами, то есть леваками, ультралевыми радикалами. Только Илья Вольберг как-то напрягся.

На что жил 40-летний Илья, я не знаю. Он поступил в Академию художеств, и занимался тем, о чем мечтал всю жизнь – учился рисовать. Меня это вполне устраивало – Илья занимался оформлением макетов газеты «Черное знамя», и занятия в Академии должны были ему в этом деле помочь. Его влекла жизнь богемы, семейной жизнью он тяготился. У него была любовница, с которой он проводил выходные, говоря жене, что уезжает в другой город «по партийным делам». Любовница, жаловался порой Вольберг, как и жена, - не первой свежести, дама лет 40-ка. И вот в Академии Илья познакомился в молодой художницей, у них закрутился бурный роман. Май 1990 года выдался теплым, солнечным, и любовники часто выезжали на пленер. Личная жизнь затянула Вольберга по уши. И «дела партии» его волновали все меньше.

Как-то мы пересеклись с Вольбергом недалеко от станции метро «Пушкинская», чтобы обсудить текст листовки для рабочих Кировского завода, нашей первой листовки для рабочих. Сидели на скамейке в сквере в ТЮЗа.

- Я хотел с тобой поговорить, - сказал Вольберг после того, как мы обсудили текст литовки и договорились о времени, когда будем размножать ее на его квартире. Вольберг глубоко затягивался сигаретой и смотрел куда-то вдаль. Он любил поэтические жесты.

- Я слушаю.

- Я хочу выйти из дела. Я устал. Я бы вышел и раньше, но боялся, что организация развалится. Теперь я вижу, что ты можешь стать настоящим лидером группы.

Честно говоря, я немного удивился, что Илья говорит так, будто он до этого был лидером АКРС и ждал, когда вырастит смена. Но я его не стал перебивать. Какая, в конце концов, разница, кем считал себя человек? Главное, что он делал.

- Я наконец стал заниматься тем, чем мечтал заниматься всю жизнь – я рисую. Закончу академию – буду себе этим зарабатывать на жизнь, то есть буду профессиональным художником.

- Но все мы должны чем-то зарабатывать на жизнь, - вставил я, хотя уже понял, что дело не в рисовании.

- Ты понимаешь, мне 40 стукнуло. Сколько мне еще осталось? Жизнь пронеслась, я старею. А что, что я видел в этой жизни?! Гребаный совок! Сплошная бытовуха. С кастрюлей давно не сплю (кастрюлей Илья называл свою жену – Д.Ж.). Живем вместе ради детей. Любовница – считай вторая жена, знаем друг друга 15 лет. И вот в Академии я познакомился со студенткой. Она красивая девочка, трепетная такая, мы понимаем друг друга с полуслова. На пленер выезжали… Так почти не рисовали, а только сексом занимались. Я как будто помолодел на 20 лет!.. Ты понимаешь?! Когда-нибудь поймешь! Поймешь, что это такое, когда тебе 40, а ей - 22. В общем, мне приходится выбирать: либо АКРС, либо личная жизнь. Я подумываю уйти из семьи, тяжело мне управляться с женой и с двумя любовницами (Илья попробовал пошутить).

Сейчас-то я понимаю, что Илья переживал банальный кризис среднего возраста. Я его не осуждаю – как писал Лимонов, в жизни мужчины бывают периоды, когда весь смысл жизни сосредотачивает между ног любимой.

Я огорчился, но не стал осуждать Вольберга – он за год сделал для движения столько, сколько другие активисты не сделают за всю свою жизнь. Искал смысл жизни мужик, и вот нашел его в промежности 22-летней художницы. Счастливого путешествия! Buone viaggio, amico!

Меня больше волновал вопрос, кто теперь будет делать макеты «Черного знамени». Мы договорились, что Вольберг будет постепенно «передавать дела». В его приемки мы выбрали Алексея Бера – парня, который появился в АКРС незадолго до «гормонального взрыва» Ильи, но успел зарекомендовать себя как надежный, ответственный товарищ. Бер не был анархистом, ему нравился Ленин, он ходил со значком с изображением Ильича, на котором было отчеканено изречение большевистского вождя – «Наша сила в заявлении правды!».

Так вот. Зная, что Вольберг «отходит от дела», я не предполагал, что именно он будет яро выступать против нашего союза с троцкистами, тем более Вольберг сам читал Ленина и говорил, что «Государство и революция» - «вполне анархическая работа». Как-то мы зашли с Пьером к нему домой. Илья встретил Пьера угрюмо.

Я предполагаю, что 40-летний Илья просто взревновал. Ему было неприятно, что его место занимает 40-летний Пьер. Но, может быть, действительно сыграло свою роль то, что незадолго до нашего знакомства с Пьером Илья прочел книгу о Махно, в которой рассказано, что делал Троцкий, чтобы расправиться с партизанским командиром-анархистом. Так или иначе, Вольберг открыто заявил, что он не хочет общаться с троцкистами.

Я не ожидал такой его реакции, ведь именно Вольберг переписывался с французскими троцкистами с Движения за создание партии трудящихся (MPPT), с которыми мы познакомились еще летом 1989 года, тоже у Казанского собора и которых я сперва принял за обычных западных правозащитников (такими блеклыми были их предложения). Но Пьера Илья невзлюбил. Тем временем Пьер написал передовую статью для 12 номера «Черного знамени», Илья подготовил макет без разговоров. Я подумал, что он успокоился – ведь любовница-то молодая…

Тем временем анархистское сообщество требовало от нас объяснений, почему я в своей статье процитировал Троцкого - палача Махно? И мне хотелось поскорей снять с себя старые одежды. Я переговорил со всеми товарищами, активистами АКРС. Почти все были согласны перейти на марксистские позиции: и юный Янек, и Леша Бер, и, конечно, Георгий Моторов, и тот рабочий паренек, не помню его имя, тот самый, который побил своего приятеля за то, что тот спекулировал «Черным знаменем». Макс Пацифик почти отошел от дел, он работал носильщиком на Московском вокзале, зарабатывал деньги, и новое окружение, честно говоря, отразилось на его поведении не лучшим образом.

Мы решили отказаться от названия АКРС и заявить о создании новой организации - марксистско-ленинской. Долго думали, как ее назвать. Просто отбросить «анархо» и стать просто Коммунистическим революционным союзом? Янек предлагал назваться Союзом коммунистов-революционеров, с намеком на эсерство. Объявить себя «Красными бригадами» было бы смешно. К тому же наши новые троцкистские друзья резко осуждали террористов, и с этим приходилось считаться. В Италии существовали ультралевые Вооруженные пролетарские ячейки и ультраправые Вооруженные революционные ячейки. Я решил скрестить эти названия, получились Революционные пролетарские ячейки.

Я уведомил о нашем решении Вольберга. Тот принял информацию спокойно. И даже согласился распечатать на машинке декларацию РПЯ. Распечатал. Но потом вдруг стал всех обзванивать и настаивать на проведении экстренного собрания, на котором он поставит вопрос об исключении меня из АКРС за предательство анархистских идеалов. Я согласился на созыв такого собрания. Прошло оно в одной из аудиторий 1-го корпуса института имени Герцена.