ВАРЬЕТЕ
ВАРЬЕТЕ
Варьете!
После всего только что пережитого?..
Это и в самом деле здо?рово!
На Эржебет-кэрут о варьете говорят с такой же страстью, как и о хлебе. И то, и другое теперь вполне реальные вещи в Будапеште.
Сквозь свежую известковую окраску еще проступают на здании слова «Soldaten Theater», но во всю длину дома уже горят на желтом фоне яркие синие буквы: «Vari?t?».
— Удивительно! Пожалуй, скоро, значит, и опера откроется? — обращается ко мне человек в мягкой широкополой шляпе и в модном пальто с неестественно мощными плечами.
Напудренное лицо, синева под глазами и слегка подбритые брови, — наверное, артист.
— Я тенор, — поспешно добавляет он. — Вот мои документы.
В белой книжечке с приклеенной фотографией напечатано по-венгерски и по-русски следующее:
«Удостоверение. На имя Патаки Иенё, кто состоит членом свободноорганизации мадьярского Артистов, поэтому разрешается ему ходдить по улице, поужевать его на другую роботу не разрешается.
Будапешт 1945, январь 25».
— Прошу вас, купите мне билет. Вам без очереди. Прошу вас, — раскланивается Патаки с приятной улыбкой.
— И мне, если можно, возьмите, керем, — с еще более приятной улыбкой подхватывает бледнолицая дамочка, кокетливо одетая в красное бархатное фигаро, украшенное, вместо брошки, зеленой металлической пуговицей от красноармейской гимнастерки.
Не предвидя возражений, она протягивает мне сто пенго. На ее плоские щеки от длинных подведенных ресниц падает тень, как от решеток.
Дамочка все время старается стать так, чтобы я видел ее белую нарукавную повязку с надписью «транвай», удостоверенной большой фиолетовой печатью с изображением крылатого колеса.
Ничего не поделаешь, приходится итти в театр со всей компанией.
В квадратном зрительном зале полумрак, светится лишь углубление для оркестра, откуда несутся звуки настраиваемых скрипок. В проходах давка. Мест нехватает. Два яруса пузатых серебристых балконов, заполненные зрителями, угрожающе нависают над партером. Мне и моим спутникам уступают кресла в первых рядах.
Удары гонга. Темно. Луч прожектора овальным пятном падает на пурпурный занавес, эффектно выделяя конферансье, похожего на черную трость с белым набалдашником. Он отвешивает изящный поклон и держит краткую, но пылкую речь, смысл которой заключается в том, что возрождение театрального искусства является еще одним ярким доказательством возрождения мадьярорсаг, венгерского государства.
— Браво! — кричит Патаки, ерзая в кресле. — Браво!
Дамочка в фигаро во-всю топает по полу стеклянными каблучками. И весь зал в движении, в ликующих возгласах, во взлетах аплодисментов — «в честь России и Красной Армии», как это громогласно подчеркивает конферансье, изогнувшись в сторону нескольких русских офицеров-зрителей. Все это придает внушительность и даже некоторую торжественность началу концерта.
Под марш из «Аиды» занавес медленно расходится, открывая лесную поляну.
Миловидная девушка, одетая грумом, в голубой куртке и красных брюках с желтыми лампасами, задорно улыбаясь из-под большого лакированного козырька голубого кепи, скользит вдоль рампы в луче прожектора. В руках у нее квадрат посеребренного картона с надписью — № 1.
Номер первый — десять девушек, выстроенных по ранжиру, не одинаково стройных, но зато с одинаковыми сдержанными и веселыми улыбками, в одинаковых розовых фраках и очень высоких розовых цилиндрах, держа друг друга за талии, отбивают чечетку под бешеный фокстрот. Ноги, руки, головы делают одновременные движения, точно их дергают за веревочки. Венгерские «гёрлс»!
Затем девушка-грум проносит картон с номером 2.
Музыкальные клоуны Векеш, Мекеш и Фекеш. Переваливаясь на ходу и болтаясь в своих чересчур просторных костюмах, они с глуповатым выражением несут прибор для точения ножей, огромный кухонный нож, такую же бритву и ножницы. Яростно «натачивая» их на вертящемся камне, они исполняют попурри из модных фокстротов, потом мазурку Венявского.
Номер третий — танцевальная пара Бойцов — Радвани. Он то подбрасывает ее, то вертит, то сгибает, то, ухватив за щиколотки, кружится с нею так быстро, что ее тонкое вытянутое тело описывает линию синего поблескивающего круга. Оркестр играет фортиссимо. Вздрогнув над барьером, палочка дирижера опускается, и слышна лишь глухая барабанная дробь. Бойцов, крепкий, как боксер, с бугристыми мускулами и квадратным лицом, останавливается, чуть расставив ноги, а тощая, как треска, Радвани вдруг взвивается вверх и оказывается одной ножкой на раскрытой ладони его поднятой руки, и на ней она танцует, меняя позы…
Я слышу глубокий вздох дамочки в фигаро.
— Иезуш-Мария! Как давно мы ничего этого не видели! — говорит она восторженно.
— Бойцов — русский, — шепчет мне Патаки. — Его зовут Александр. Он русский балетмейстер. Раньше он был не особенно в моде, но теперь..
И Патаки, не договорив, шумно аплодирует.
Номер четвертый — долговязая мадемуазель Дандрэ с двумя воронами. С ее плеч вороны чинно перелетают на стол с сеткой для пинг-понга. Маленькой ракеткой она посылает им целлулоидный мячик, и они по очереди отбивают его своими клювами, как настоящие мастера пинг-понга. Закончив игру, вороны с важным видом стреляют из пистолетика, жонглируют колечками и кувыркаются в такт музыке.
Девушка-грум, преследуемая лучом, проносит номер за номером. Они меняются стремительно.
Каких только чудес нет на сцене!
«Хет эрдэг» — семь рогатых чертей в темнолиловых трико скачут на канате и с трапеции на трапецию, выделывая разные сальто. Тучная, с лицом как студень, певица в ковбойке и короткой юбке аккомпанирует себе на укулелла — четырехструнной негритянской гитаре. Затем выступает плутовато улыбающийся фокусник с колодой карт. Потом — танцовщица с огромным синим опахалом из страусовых перьев, которым она искусно маскирует свои жалкие худые плечики. И вот — бородатый художник-молния в белом халате. С палитры на холст он бросает масляные краски, быстро-быстро с вдохновенным видом растирает их, и спустя четверть минуты уже готов букет цветов в вазе; на другом холсте так же моментально получается что-то такое, что в перевернутом виде оказывается пейзажем; на третьем холсте он набрасывает два горящих в бушующем море судна. Затем рыжая обезьянка забавно ездит на велосипеде и играет по нотам на крохотном пианино, а на прощанье козыряет. После эквилибриста с кольцами два клоуна в балетных пачках отлично разговаривают между собой посредством свиста, остроумно пародируют арию из «Кармен», а под конец, изображая свистом движение поезда, едут… Куда? В Москву!
Но вот появляется лысый толстенький виртуоз с баяном. Мусоргский, Бетховен, а потом неожиданно — «Широка страна моя родная»… Играет и, закатывая глаза, безголосо, словно про себя, поет.
В зале подхватывают песню.
Виртуоза уже нет. На сцене — огромного роста, с тонким носом артист в смокинге, вышедший под номером 15; уже он поклонился и дал знак оркестру, но в зале все еще напевают:
Много там лесов, полей и рек…
Поет и Патаки, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза:
Где на свободе дышит человек…
Артист на сцене, не выдержав, сам тихонько подпевает со снисходительной улыбкой.
Наконец он начинает и свою арию из оперы «Князь Игорь». Дойдя до слов:
О, дайте, дайте мне свободу,
Я свой позор сумею искупить…
он принимает позу глашатая и поет особенно выразительно, с полным напряжением голоса.
Зрители потрясены. У дамочки в фигаро спазмы в горле, слезы на глазах. Она чуть не задыхается от восторга. Запрокинувшись, она шепчет Патаки:
— Китун?! Уде?[24]
— Иген, эз мювесэт, — отвечает он ей, сильно моргая. — Да, это искусство! Отражение жизни!
Девушка-грум проносит номер 16. Но выходит черная трость с белым набалдашником. Чувствуется, что это не спроста. Значительным взглядом конферансье обводит партер и балконы, хотя, ослепленный рефлектором, ничего не видит, и объявляет самым торжественным образом:
— В завершение нашей сегодняшней программы, вы увидите танец «Возрожденная Венгрия». Постановка и исполнение артистки Лили Блонд!
Патаки изумлен. Как? Уже есть и новый танец? Лили Блонд? Он что-то не припомнит этой танцовщицы. Очевидно, какая-нибудь — так себе… Но почему ее выпускают с такой помпой, под конец?
— Посмотрим, посмотрим, — скептически барабанит он пальцами по ручке кресла.
Занавес медленно открывается.
В тусклом лиловом свете на фоне темной драпировки стоит на коленях Лили. Руки ее связаны тяжелыми цепями. Это и есть Венгрия. Она в арестантском халате с черными и белыми горизонтальными полосками.
Прелюд Рахманинова.
Танцовщица пытается встать, но как бы под ударами невидимых бичей тело ее изгибается, и она падает ниц.
Мощные аккорды.
«Венгрия» мечется, стараясь порвать цепи, но они слишком крепки. В отчаянии она поникает головой. Встрепенувшись, снова упорно борется. Она не может укрыться от невидимых ударов. Тело ее вздрагивает и кончится от боли. На лице ужас. Силы оставляют ее. Протягивая руки во все стороны, она молит о помощи.
Сильные, мажорные аккорды.
С левой стороны сцены возникает пурпурный свет. Встает солнце. Тонкий луч падает на цепи, и они с лязгом рассыпаются…
«Венгрия» вскакивает. Тюремный халат спадает с ее плеч, и она оказывается в национальной одежде — в бело-розовой юбке на корсаже, с широкими складками, и в блузке в три цвета с газовыми буфами до локтей; на юбке аппликации цветов с серебряными жгутами, а на груди большое красное сердце. На голове артистки — высокая диадема, обвитая пшеничными колосьями, маками и ромашками.
Тихая и плавная рапсодия Листа, нарастая, переходит в страстный чардаш Монти. Танец, вначале кокетливо-меланхолический, постепенно оживляется, и наконец он полон огня и опьянения. Точеные ножки Лили в белых замшевых сапожках на высоких каблуках быстро отбивают такт.
Прожекторы окрашивают ее то в зеленый, то в белый, то в красный национальные цвета…
Черная драпировка фона взвивается, открывая венгерский ландшафт: безоблачное голубое небо, цветущая степь, рельеф гор и шпиль церкви, высокие акации, домик под черепичной кровлей с цаплей на трубе, колодезный журавель, стадо рогатых быков, пастух в мохнатой бурке…
Где-то вдали мелодично звенят колокольчики и играет свирель.
Высоко подняв руку, выпрямившись и задорно улыбаясь, во весь свой рост стоит «Возрожденная Венгрия»!
Дамочка в фигаро и Патаки невольно встают, как это делают почти все в зале, и, стоя, аплодируют. Поднимается такой шум, что кажется — театр рухнет.
Но уже через минуту Патаки, опомнившись, садится и с напускной невозмутимостью говорит мне, барабаня пальцами по креслу:
— Странно, когда это Лили Блонд успела подготовить такой танец. Неужели сидя в бункере?.. Да, теперь я ее припоминаю. Мы с ней, кажется, встречались. Она довольно талантливая актриса. Если хотите, я вас могу с нею познакомить. Да хоть сейчас! Пойдемте к ней!..
За кулисами в артистической уборной Патаки представляет мне Лили Блонд так, как будто и в самом деле с нею хорошо знаком. Рыжеволосая, круглолицая, с ясными голубыми глазами, уже не столь яркая, как на сцене, Лили откровенно счастлива. Ее вызывали на «бис» пять раз. Она больше не может… Она очень устала и очень довольна своим успехом…
— Мювесесюнк уй утакат кереш (Наше искусство ищет новые пути), — говорит она возбужденно, часто переводя дыхание. — До сих пор у нас в театре показывали только то, что внешне красиво и вызывает острые ощущения. Главное, чтобы острота была — перец! Никаких мыслей! Никаких идей! Лишь щекотание нервов и грубой чувственности… Это вы и сами, наверное, заметили по старым номерам нашей программы. Потом здесь был немецкий солдатский театр. Ужас что такое!
Все это прошло. За последний месяц я многое передумала. Мне хотелось чем-нибудь помочь своему народу в это трудное время… Но что я могла? Я умею только танцовать. Я стала думать, как бы внести в свои танцы что-то новое, яркое, а главное — правдивое, в чем была бы покорена чувственность и преобладал бы дух, мысль. Думая так, я танцовала… И вот получилось то, что вы видели. Сначала я боялась: как-то меня встретит зритель? А теперь рада. Я вижу, что меня правильно поняли.
Она закуривает и угощает меня сигаретой, пахнущей тонкими духами.
— Сейчас я работаю над другим танцем. Думаю назвать его «Халал а фашизмушра» — «Смерть фашизма». Вот как я его представляю себе. Я в черном шелковом хитоне с зелеными блестками. Черный цвет — цвет реакции, мрака. Зеленый — цвет нилашей. Музыка — отрывок из весенней песни Синдина. Фашизм, веря в свою победу, весел, полон холодной наглости и спеси. Он ходит с высоко поднятой головой. Не ходит, а шествует. Вот так…
Рассказывая, Лили танцует.
— Тут музыка меняется. Начинаются первые неудачи фашизма. Он спотыкается, идет с трудом, лукавит. Так… Но все же в нем есть сила. Для этого места я еще не подобрала музыки. Обещали мне достать… Фашизм мрачно, безжалостно борется. Он мечется, он озлоблен и не хочет встать на колени. Но его со всех сторон бьют все сильнее и сильнее. Во время танца одежда на мне все больше и больше рвется. Это легко сделать. И, наконец, висят одни лохмотья. Фашизм делает последнюю отчаянную попытку встряхнуться. Тут нужно найти мрачную музыку… И вот он падает, жалкий и трусливый, но с ненавистью в глазах. Еще удар, и он гибнет.
Вот так… Веге! (Конец!).