ПРОЩАЙ, ДУНАЙ!

ПРОЩАЙ, ДУНАЙ!

Человека всегда тянет к тем местам, где он рос и любил, а особенно к тем, за которые сражался.

Мы уходим дальше. Волны реки, воспетой в «Песне о Нибелунгах», уже нашептывают нам сказки Венского леса…

Но многих дорогих, милых сердцу друзей нет с нами. Они лежат в этой далекой от отечества, далекой земле.

Сегодня, прощаясь с Венгрией, я снова посетил места, где за нее пролилась первая кровь русских людей и где вечно будут смотреть в воды Дуная памятники, воздвигнутые на крутом берегу в честь их славных дел.

* * *

Спокойно катит Дунай у Дунафельдвара свои зеленовато-мутные волны.

Левый низкий берег затоплен разливом. Темные коренастые вербы с дымчато-лиловыми пучками веток торчат из воды. А кусты на подсохших кручах уже пахнут летом. То там, то тут подает свой голос птица. Речной ворон-баклан, высматривая рыбу, тяжело машет крыльями над самой водой. С протяжным свистом орудует в терновнике, склевывая уцелевшие ягоды, пухлявый яркокрасный снегирь, а поодаль примостилась скромная самка в блестящей черной шапочке; она неторопливо разбивает сильным клювом косточки, доставая из них вкусные ядра. Чубатая, с зеленым отливом, пигалица, напуганная соколом, мчится в густой тростник.

Раньше я не замечал в этих местах птичьей жизни; теперь она мне бросилась в глаза…

Старый венгерец, скинув овчинный полушубок, конопатит свой челн. Светловолосая девочка, ростом чуть повыше лодки, по круче скатилась к нему с узелком. Старик садится на поваленное дерево и с молитвенным выражением на лице принимается за еду. Внучка бродит по берегу, спугивает снегирей, и те перелетают на дальний куст, а она, вытянув ручонки, с громким смехом бежит за ними, хочет их поймать…

Такое безмятежное спокойствие разлито во всем, что кажется, горделивый памятник русской славы стоит тут уже много лет.

Четыре широких ступени из красного камня ведут к основанию квадратного пьедестала. Десятигранный обелиск высоко возносит пятиконечную звезду с золотыми серпом и молотом. Знамена окаменевшими складками свисают с наклоненных древков, осеняя скульптурные гвардейские знаки, которые выглядят так естественно, как будто сняты с груди бойцов-великанов. На мемориальной мраморной доске золотом начертано:

ЗДЕСЬ, У ГОРОДА ДУНАФЕЛЬДВАР, ВОИНЫ КРАСНОЙ АРМИИ, ДОБЛЕСТНЫЕ ГВАРДЕЙЦЫ, 1 ДЕКАБРЯ 1944 ГОДА ФОРСИРОВАЛИ ДУНАЙ. ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ, ПАВШИМ В БОЯХ С НЕМЕЦКО-ФАШИСТСКИМИ ЗАХВАТЧИКАМИ ЗА СВОБОДУ И НЕЗАВИСИМОСТЬ СОВЕТСКОЙ РОДИНЫ!

Свежий ветер чуть слышен в верхушках елей и тополей, таких маленьких рядом с обелиском! Хорошо! И только монотонный гул реки, проносящейся чуть в стороне меж рухнувшими фермами железнодорожного моста, вносит в эту благостную тишину ощущение забытой тревоги.

Садимся на белую согретую солнцем и пахнущую краской скамью рядом с инженер-майором Шенфельд. В его глубоких светлозеленых глазах чудится мне не остывшее вдохновение строителя.

— Сейчас я и сам удивляюсь, — говорит он, — как мы могли соорудить этот памятник так быстро в условиях зимы, бомбежек и артиллерийских обстрелов, не имея сначала ни инструментов, ни материалов, ни рабочего проекта; был только эскиз, сделанный инженер-капитаном Яковлевым в одну ночь. Когда приехали сюда, хотели из простых кирпичей класть — цемента не было и в помине. Нас выручил местный инженер Ковач Кароль. Он сейчас сюда сам придет. У него в Шергельяше оказался свой склад цемента, он и передал его нам, и сам же вызвался строить. Красный камень для облицовки принесли жители. Они тут как-то воодушевились этим делом и помогали нам, кто чем мог, даже и в тяжелые дни гудериановского прорыва, когда немцы кое-где подходили к Дунаю. Крепко бомбили они здесь. Видите, что осталось от железного моста. Наши саперы на его обломках умудрились сделать деревянный настил, по нему и прошли те новые части, которые отбили фрицев. К сожалению, лед снес эту историческую переправу… А вот и Ковач!

Низко кланяясь, подходит пожилой человек в пальто и высокой бараньей шапке, очень деликатный в каждом движении.

Принимаясь строить, Ковач никак не хотел поверить, что железобетонные работы можно производить при температуре в 15—20 градусов. Правда, до войны он слышал, что в России строят круглый год, но в это мало верил. Он готов был поклясться, что бетон рассыплется, как только наступят первые теплые дни. Хотя Ковач выполняет крупные строительные заказы уже не первый десяток лет, на стройке памятника ему довелось многому научиться у русских. В частности, он узнал от них, как нужно работать зимой. Например, раскраску цемента он обычно производил, когда тот высыхал, через шесть-семь недель, а инженер-майор достал жидкого стекла, и вот краска легла по нему отлично. Уже и делать-то возле памятника нечего, а Ковач сюда приходит каждый день…

Пробегают облака. Солнце мечет в Дунай пурпур. Обелиск то кажется металлическим, то весь будто загорается, оживает.

Ковач медленно обходит памятник и, запрокинув голову, поддерживая шапку рукой, любуется им, точно видит его впервые…

* * *

Река и шоссе согласно делают крутой поворот — и вот уже перед нами городок Пакш с далеко заметным шпилем церкви. Но выше шпиля устремляется тонкая изящная игла обелиска. Памятник точно взлетает. От него не оторвать глаз. Как и в Дунафельдваре, он стоит над самым Дунаем.

К реке обращена надпись:

ЗДЕСЬ, У ГОРОДА ПАКШ, ВОИНЫ КРАСНОЙ АРМИИ, ДОБЛЕСТНЫЕ ГВАРДЕЙЦЫ, 1 ДЕКАБРЯ 1944 ГОДА ФОРСИРОВАЛИ ДУНАЙ.

Под этим виньетка: пятиконечная звезда и переплетенные дубовыми ветками две скрещенные винтовки со штыками.

Ниже:

СЛАВА ГЕРОЯМ ДУНАЯ! СЛАВА ГВАРДЕЙЦАМ КРАСНОЙ АРМИИ!

В скверике вокруг памятника растут молодые, недавно пересаженные елки и зеленеют газоны, окаймленные лентами кустистого букса.

Пакш — маленький городок. В нем нет ни запаса строительных материалов, ни нужных мастерских. Инженер-капитану Лошакову пришлось все доставать на стороне. Бронзовая звезда с земли кажется крохотной, однако в диаметре она больше метра. Думали, что в Венгрии вообще невозможно ее сделать. Но Лошаков узнал, что в Сексарде живет мастер, который отливает из бронзы статуэтки и чернильницы, и поехал к нему. Мастер не решался принять заказ, — он никогда не делал таких больших предметов. Лошаков уговорил его пойти на производственный риск, и вот — получилась прекрасная звезда. На нее как-то пришел взглянуть местный ксендз. Долго рассматривал из-под ладони, потом минуты две без перерыва тряс Лошакову руку, а вечером прислал ему на квартиру три бутылки вина. Что он этим хотел сказать, Лошаков так и не понял.

Главным мастером у него был Туба Янош, тучный мужчина с мясистым красным носом, испещренным синеватыми жилками. Переминаясь с ноги на ногу, он крутит в руках кепку, то и дело щурится, пощипывая коротко подстриженные усики.

— Нам было очень приятно работать с господином капитаном. Господин капитан никогда не кричал на рабочих. Если нужно было торопиться, он говорил: «Ну, дерюнк, дерюнк — давай, давай», — и мы торопились.

Городской инженер Коляри Шандор с одобрительной улыбкой кивает головой. Его серые, чуть на выкате глаза восторженно смотрят из-под нависающих светлых бровей.

Да, да! Он, Коляри, это подтверждает. Он тоже убедился, что для русских людей нет ничего непреодолимого. О, как бы он хотел уехать со всей своей семьей в Россию! Только там, кажется, и можно творчески, по-настоящему работать. Все русские инженеры, с которыми он познакомился, весьма глубоко, до тонкостей знают свое дело и, кроме того, действительно умеют обращаться с людьми. А это очень важно. Не будь господин капитан таким…

— Ну, ладно, ладно, — мягким тоном перебивает его Лошаков. — Меня расхваливать нечего. У нас все такие!

— Да, но этим памятником вы можете гордиться, — говорит Коляри дружелюбно. — Мне нравится, что нет фигур. От этого он выглядит так строго, величественно, кажется легким и в то же время грандиозным. В нем чувствуется что-то русское…

* * *

Город Мохач сильно изменился с тех пор, как я встретился здесь с Лео Калди[29]. В пятидесяти километрах, в Югославии, около Осиека, еще продолжаются очень трудные бои с немцами, а тут живут как в мирной провинции.

В зале городской гостиницы на стенах нарисованы буколические картинки. Рыжеусые парни в черных узких брюках и синих камзолах с блестящими пуговицами, взяв девушек за талию, танцуют чардаш… Молодайка прядет… Крестьянин пашет… Женщина достает воду из колодца с журавлем… Рыбак закидывает сеть в реке, изображенной тремя волнистыми белыми полосками…

Почти то же самое я вижу и в натуре. Рыбак шестом проталкивает свою лодку в камышевых зарослях… Завитые девушки в светлых блузках и коротких юбках-клеш прогуливаются с кавалерами под акациями прибрежного Дуна-корзо… Молодые матери катают в колясках младенцев и одновременно вяжут чулки, джемперы… Яркие, подновленные вывески магазинов на главной Кошут Лайош-утца зазывают покупателей… По кофейням играют в карты и домино… На здании кинотеатра «Урания» расклеены афиши: голый человек борется со львом — «Тарзан». В ресторане три цыгана, составляющие оркестр, вдохновенно исполняют на скрипке, кларнете, барабане и цимбалах «Катюшу», а затем — «Темную ночь». И посетители, сидя за столиками, уже поют эти новые песни, как предсказывал Калди.

А на городской набережной, там, где в декабре несколько человек вбивали первые сваи в берег, теперь высится двадцатидвухметровый памятник, увенчанный красной звездой, отраженной в Дунае, как пламень костра. Складки каменных красных знамен у основания обелиска падают так натурально, как будто знамена сделаны из тяжелой ткани и их можно взять сейчас и понести.

Инженер-майор Костюченко этим моим впечатлением особенно доволен.

— Я вам вот что скажу, — говорит он растроганно. — В своей жизни я много строил и буду еще много чего строить, но, мне кажется, есть творческие порывы, которые редко повторяются. К ним я отношу быстрое сооружение этого монумента. Я вложил в него всю свою душу. Да, всю. Ведь это, подумайте, — то, что останется здесь после нас, может быть, на века…

На обелиске высечено:

ЗДЕСЬ, У ГОРОДА МОХАЧ, ВОИНЫ КРАСНОЙ АРМИИ, ДОБЛЕСТНЫЕ ГВАРДЕЙЦЫ, 25 НОЯБРЯ 1944 ГОДА ФОРСИРОВАЛИ ДУНАЙ. СЛАВА МАРШАЛУ СТАЛИНУ!

С другой стороны:

ДОБЬЕМ ФАШИСТСКОГО ЗВЕРЯ В ЕГО СОБСТВЕННОЙ БЕРЛОГЕ! СЛАВА КРАСНОЙ АРМИИ!

— И строфы из гимна:

Славься, отечество наше свободное,

Дружбы народов надежный оплот.

Знамя советское, знамя народное,

Пусть от победы к победе ведет.

С третьей стороны:

ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ, ПАВШИМ В БОЯХ С НЕМЕЦКО-ФАШИСТСКИМИ ЗАХВАТЧИКАМИ ЗА СВОБОДУ И НЕЗАВИСИМОСТЬ СОВЕТСКОЙ РОДИНЫ! СЛАВА РУССКОМУ ОРУЖИЮ!

Справа и слева памятника стоят колоннады с урнами. Между колоннами — белые мраморные плиты, и на них червонным золотом написаны имена героев. Здесь нет имен младшего сержанта Капеляна и бойцов Батавина, Пинегина, первых переплывших в этих местах Дунай. Они, как я узнал, погибли в районе Секешфехервара, когда отражали атаки гудериановских танков. Сейчас я склоняю голову и перед их светлой памятью…

Меня охватывает какое-то особенное, до слез острое душевное волнение. Мне кажется, что аккорды величавой музыки нашего гимна звучат и в кипении дунайских волн, и в ослепительном блеске весеннего солнца, льющегося с глубокого фарфорово-синего неба, и в шуме свежего ветра, шуршащего желтым песком по дорожке аллеи…

* * *

Прощай, Дунай! Прощай, Венгрия! Прощайте, друзья!