«Живем правильно!..»

«Живем правильно!..»

Стоял один из тех дней начала осени, которые особенно хороши на Урале. В вагоне не оторвешься от окна. Всеми красками щедро украшает природа леса и горы, будто хочет, чтобы до новой весны люди не забыли ее красоту. Невольно поражаешься бессчетным оттенкам зеленоватого цвета, то там, то тут освещенным бликами яркого золота. Причудливые голубые и синие очертания дальней кромки леса и еще более далекой линии пологих гор как бы плывут в легком прозрачном воздухе…

Ранним утром наш поезд подошел к небольшой станции. Я вышел из вагона и медленно бродил по шпалам, усыпанным свежим песком. Тишина леса радовала, и мелкий дождь, бесшумный, спокойный, весь пронизанный лучами восходящего солнца, совсем не беспокоил. На соседний путь подошел встречный поезд, и тишина лесного полустанка сразу взорвалась. С грохотом растворились двери товарных вагонов. Веселые призывы на красном полотне «Не пищать!» были размыты встречными дождями и вздувались на ветру, словно видавшие виды потрепанные паруса. Со смехом и шутками на перрон высыпали парни и девушки. Казалось, к лесному берегу пристал веселый корабль молодости. Комбинезоны, ковбойки, спортивные куртки, беззаботные песенки и усталые, но сияющие лица… Конечно же, это был один из многих в те дни эшелонов молодежи, направляющейся на целинные земли.

Я проходил мимо эшелона и, как это всегда бывает с пожилыми людьми, с легкой завистью глядел на молодые лица. Мое внимание привлек парень в ковбойке. Ничего необычного не было в его простом лице с немного приплюснутым носом и серыми глазами. Он бойко разговаривал с девушками… Нет, я никогда не видел его, не встречался с ним. Но что-то необъяснимо знакомое было в его голосе. Я остановился невдалеке. К открытым настежь дверям вагона подошел мужчина с красной повязкой на рукаве — видимо, начальник эшелона.

— Как жизнь, Виктор?

— Живем правильно, товарищ начальник! — четко ответил парень в ковбойке волнующе знакомым, глуховатым басом. Он, смеясь, приложил руку к маленькой мятой кепке, одетой набекрень, и стал что-то рассказывать, быстро загибая пальцы на руке.

Я смотрел и слушал, но память уносила далеко. Перед глазами вставал другой, далекий лес, озаренный слабым светом раннего утра, пронизанный мелким дождем, а глухой бас произносит те же памятные слова: ж и в е м  п р а в и л ь н о!..

И я вспомнил.

То было в первую осень Отечественной войны на Лососинских лесных болотах. Как сообщали в те трудные дни сводки Советского информбюро, наши части вели упорные бои с немецкими и финскими войсками, рвавшимися к Ленинграду. Мы вкусили уже и горечь отступления и боль дорогих потерь, но самым тяжелым для всех нас — от солдата до командующего армией — была невозможность остановить противника. Со стыдом и гневом, с ненавистью к врагу и неугасимой надеждой на лучшие времена брели мы в нестройных колоннах отходивших войск, прижимались к сырой земле во время минометных и артиллерийских налетов, рассыпались по лесу, услышав такое живительное, а тогда смертоносное слово: «Воздух!»… И как радовались каждому контрудару, какого бы малого местного значения он ни был. Все же это был контрудар, удар по ненавистному врагу.

Находясь всегда на передовой, мы, политработники, были своими в каждом батальоне, в каждой роте.

В первый день войны в Ленинграде нас было четверо, старых друзей. Ефим Томин — астроном из Пулкова, человек огромнейшего роста, похожий скорее на борца. Он уверенно говорил неожиданно шепелявым голосом о том, что к весне, во всяком случае, надеется вернуться к своим делам, чтобы летом будущего года поспеть в экспедицию. Товаровед Ленинградского Дома книги Анатолий Киприн курил папиросу за папиросой, часто снимал не привычную еще пилотку, вновь и вновь нервно застегивал ремень скрипящей портупеи и сквозь зубы ругался, останавливаясь у скульптур Летнего сада, уже одетых в безобразные деревянные панцири — от бомбежек. Миша Долгих — токарь с завода «Вулкан» — не отрывал глаз от решетки Летнего сада, как будто надолго запоминал ее легкие очертания…

Когда мы встретились в сентябре, нас было уже трое.

Фронтовая жизнь, как бы тяжела она ни была, входит в свою колею, и человек обживает и временную землянку, и окоп, и кювет у дороги. И все же нельзя сказать, чтобы нам было уютно в неглубокой, наспех отрытой в земле яме, под обрывом. Каждый удар снаряда обдавал земляным дождем, песок, казалось, проникал во все поры тела. Но мы с Киприным были рады короткой встрече на КП роты Миши Долгих, где недавно погиб наш друг Томин. Сколько слов было сказано за общим котелком «хозяина дома», как именовал себя комроты, сколько воспоминаний и надежд!..

Здесь на рассвете и застал нас приказ о контрударе. Нет, то не был еще один из тех контрударов, которые потом изменили ход войны. В те трудные дни мы называли этим бодрящим словом каждую контратаку. Пусть ее не отмечали сводки Совинформбюро, но по всей армии, по всей линии фронта, из окопа в окоп, из землянки в землянку передавалась весть о том, как рота лейтенанта Н. «дала жару» фашистам, водрузив Красное знамя на высоте Безымянной. Пусть высотка эта не помечена на стратегических картах армейского и даже дивизионных штабов, но как дорого сердцу бойца Красное знамя на безымянном холмике, на болоте, отбитом у врага на нашей земле. Какие думы и мечты порождает, какие сны навевает в тревожные часы коротких фронтовых ночей такая весть! Мы верили: отсюда начнется наш долгий и трудный путь на Берлин.

А пока мы были озабочены выполнением приказа. Обстановка сложна и тревожна. Прямо на нас лесом, без дорог, отходили части соседнего полка. По пятам за ними шли войска противника. Тут же оказался штаб нашей дивизии со всеми документами и полевой госпиталь с тяжелоранеными. Отходить дальше — значило обречь на уничтожение множество людей, поставить под угрозу госпиталь.

Весь день из разрозненных групп наших солдат и офицеров, выходивших из-под обстрела, мы спешно формировали взводы, роты, назначали командиров, политруков, пополняли вооружением.

Контратака должна была начаться с рассветом. Весь наш замысел строился на том, чтобы нанести удар с трех сторон, создать видимость окружения и заставить противника хоть немного отступить. За это время части приведут себя в боевой порядок, а госпиталь сумеет отойти в дальние тылы.

Детальный план операции быстро разработали штабники дивизии, а мы всю следующую ночь готовили бойцов к атаке. Приглушенно говорили о Ленинграде, о партии, о семьях и детях; обстрелянные солдаты давали советы новичкам… Я всматривался в лица бойцов. В полумраке хорошо были видны только глаза, я видел в них раздумье и печаль, холодный блеск гнева, лихорадочные искры ненависти.

К группе бойцов, которую назвали ударной, подошел командир роты Долгих.

— Как жизнь, орлы? — привычно спросил командир, оглядывая знакомые лица и присаживаясь на пенек.

— Живем правильно, товарищ командир! — ответил негромкий густой голос… В блеклом свете нарождающегося дня я разглядел пожилого солдата. Он сидел на земле, опираясь на винтовку. Каска, сдвинутая почти к затылку, открывала высокий лоб, глаза посажены широко, слегка приплюснутый нос, отбрасывая по сторонам глубокие тени, подчеркивал заостренные скулы.

— Живем правильно, — медленно повторил он и, как бы заканчивая прерванный разговор, добавил: — Здесь наше место, и другой дороги у нас нет… Верно я говорю? — неожиданно обратился он к молоденькому солдату в непомерно большой каске, сползающей на глаза. — Правильно, служба? — повторил он и звонко щелкнул по железу каски.

Солдат смущенно улыбнулся:

— Верно…

Бесшумно пошел мелкий дождь, тревожно зашептались листья деревьев. Я подсел к пожилому бойцу. Мы познакомились. «Егор Иванович», — назвал он себя по-граждански. Рабочий из Каменска-Уральского, добровольцем воевал в финскую войну, доброволец и теперь.

Раздалась негромкая команда, бойцы сосредоточенно расходились на исходные рубежи.

Над фронтовым лесом занималась заря, освещая сломанные березы, криво срезанные верхушки сосен — следы недавнего артиллерийского налета.

Тяжело вспоминать об этой атаке. Дорогой кровью спасли мы жизнь раненых товарищей. Я видел, как, падая, схватился за густую ель Толя Киприн. Пригибаясь к земле, мы с Егором Ивановичем добрались до моего друга. Ползком, волоча Киприна по земле, удалось нам оттащить его за пригорок. Но Толя был уже мертв. Я поцеловал холодеющий лоб друга, взял его полевую сумку, набитую книгами. Мимо, по лужам, полз в тыл за медикаментами санитар. «Сдайте в политотдел», — попросил я его, вручая сумку Киприна.

— Генерал! — закричал вдруг Егор Иванович и бросился вперед. На лесной дороге бой перешел в рукопашный. Руководил им высокий подвижный офицер. Бойцы теснились вокруг него, наседая на немцев.

Все это я разглядел на бегу, догоняя Егора Ивановича. Да, это был генерал Соболев, начальник штаба дивизии.

К нам присоединились еще десятка два солдат, видимо, из резерва, и мы с ходу включились в бой… Началось преследование отступающего врага.

Только тот, кто сам участвовал в штыковой атаке, знает, как благодатен отдых после непередаваемого напряжения рукопашного боя… Мы окружили генерала. Он снял каску, пригладил рукой седые волосы. Соболев был очень смущен и усталым голосом стал подробно объяснять, что действовал он неправильно, лично участвуя в бою, вместо того чтобы руководить им.

Его недослушали, раздалось дружное «ура!» в честь одержанной маленькой победы. Генерала бережно качали.

Дождь стих, солнце щедро позолотило лес. Начинался новый фронтовой день — день тревог, надежд и ожиданий.

После этого боя я расстался с Егором Ивановичем и встретился снова с ним глубокой зимой 1941 года.

Наши части освобождали Тихвин — ключ к городу Ленина в стратегических планах немцев. Мы наступали в составе Северной оперативной группы войск. Стояла задача — форсировать реку, закрепиться на берегу, подавить все огневые точки врага и обеспечить переправу танков и артиллерии для удара на Тихвин с севера.

Бои шли уже на другом берегу реки, противник не прекращал ожесточенных атак, стремясь любой ценой выбить советские части, сбросить их с высокого берега. Но основные свои огневые точки немцы скрывали, коварно готовили неожиданный шквал огня, если мы попытаемся форсировать реку. Разведать расположение вражеской системы огня было очень важной задачей.

Темной ночью группа командиров и политработников во главе с генералом Соболевым начала переправу к нашим войскам на противоположный берег.

Противник открыл беспорядочный обстрел реки…

В густой тени высокого берега нас ожидал Михаил Долгих — теперь уже комбат, с группой бойцов. По глубокой траншее, под беспрерывным обстрелом мы добрались до КП головного батальона. Генерал решил на месте ознакомиться с обстановкой и найти возможность переправить войска. Мы с комиссаром батальона пошли к бойцам и заночевали в одной из рот.

Через два-три дня картина стала ясной, и генерал совершил обратный опасный путь по льду — предстояло готовить большую операцию. Я оставался в батальоне Долгих.

После полуночи пошел густой снег. Мы с комбатом стояли за укрытием на первой линии наших позиций. Вглядывались в ночную мглу… «Знаю я их», — хмуро бросил Долгих и приказал усилить наблюдение за противником.

Видимо, сказались бессонные ночи: я начал дремать. Разбудило жужжание полевого телефона.

— Смены не будет до конца, — говорил комбат. — Знаю, что трудно, но иначе нельзя… Что нового?.. Передаю трубку на запись. Бувайте здоровы.

Трубку взял дежурный связист и, приткнувшись к замаскированному фонарю, стал что-то быстро записывать, время от времени приговаривая:

— Ось гады!.. Ось гады!..

Миша тронул меня за рукав:

— Пошли в блиндаж, согреемся.

За кружкой кипятка комбат рассказал, что звонили наблюдатели. «Которые впереди пехоты», — сказал он, как о самом простом и обычном.

Я не допил чаю и один вышел в траншею. С особым волнением вглядывался в ночь. Где-то далеко, впереди самых передовых наших укреплений, перед самым носом противника, на клочке земли, беспрерывно простреливаемом со всех сторон, сидят, окопавшись и замаскировавшись, наши наблюдатели-невидимки. Каждый миг им угрожает гибель, но они зорко несут свою службу.

В час переправы я решил быть с ними.

Ночь накануне выдалась как по заказу. Снова валил густой снег, зловещая мгла укрыла все. Со мной шел автоматчик Сергеев, ленинградский физкультурник, рекордсмен по прыжкам с трамплина.

— Удачи! — тихо сказал Миша Долгих, крепко пожимая мне руку и не выпуская ее. — Глядите в оба, Сергеев, — напутствовал он. — Потеряете «нитку» — ищите ориентиры.

Разведчики вывели нас за передовую линию обороны. Мы легли на снег, поползли и сразу же остались совершенно одни среди ночи и пурги. Но «нитка» — провод полевого телефона — уверенно вела Сергеева, я не отставал от него ни на шаг. Часто мы застывали на месте. Немцы вели огонь.

Сколько времени прошло с тех пор, как мы начали свой путь? Час, два, три?.. Вдруг Сергеев исчез. Я замер, не зная, что делать. Но вот из-под сугроба появилась рука, и меня втащили в ход сообщения… Узкий, глубокий, хорошо замаскированный ход вел в давно засохший разрушенный колодец. Здесь укрылись четыре наблюдателя со стереотрубой, телефоном, автоматами и гранатами. Оставаясь невидимыми в непосредственной близости от врага, они следили за каждым его шагом… Засекали каждую вспышку пулемета, каждый дымок артиллерии, заносили на карту каждую новую огневую позицию врага. Их бесстрашные глаза день за днем раскрывали огневую систему противника. Неоценимы добытые ими данные для предстоящей переправы и наступления…

Сергеев представил меня трем бойцам. В полумраке я едва различал их силуэты.

— Старшина отдыхает, — сказал один из наблюдателей.

Как рады были бойцы приходу людей с Большой земли! Отторгнутые от своих смертоносной полосой земли, они оставались неотрывной частью наших войск. Вспомнились теплые слова комбата Долгих: «Глаза батальона»… Трудно передать, о чем мы беседовали в эти ночные часы, чутко прислушиваясь к предательской тишине в стане врага… И лишь когда было поведано о всех последних сводках Совинформбюро, о плотном кольце советских частей вокруг Тихвина, готовящихся к решительному штурму, о важности обеспечить переправу войск и техники на нашем направлении и когда Сергеев рассказал о новостях батальонной жизни, лишь тогда наблюдатели отпустили меня отдыхать. Я лег в земляной нише, рядом с крепко спавшим старшиной, и сразу погрузился в тяжелый сон…

— Алло, слушаю!

Зазвучал далекий голос Миши Долгих:

— Привет! Рад слышать на новом месте. Передай трубку старшине, будет говорить Третий. — Третьим, по нехитрому нашему коду, был генерал Соболев.

Моему соседу, который тоже, видимо, проснулся, все было слышно, как из тихого репродуктора: рука старшины в темноте приняла у меня трубку.

— Как жизнь на курорте? — услышал я шутливый вопрос генерала. — Что нового?

— Живем правильно, товарищ Третий. Все новости передали, ждем солнышка: загорать охота.

Генерал тихо называл непонятные мне цифры. Старшина Егор Иванович (это был, конечно, он!) вслух повторял их, его товарищ что-то внимательно отмечал на своей карте, а Сергеев светил карманным фонариком, маскируя его плащ-палаткой.

— Егор Иванович! Здравствуйте, дорогой! — от всей души приветствовал я старого знакомого, как только он отложил трубку. Мы обнялись, разговорились… Но не прошло и получаса, как далекая ракета возвестила начало артиллерийского наступления.

С шелестом и посвистом летели над островком наблюдателей разнокалиберные снаряды. Егор Иванович внимательно вслушивался и вместе с товарищами зорко вглядывался в сторону противника. Судя по тому, что противник долго не отвечал, его огневые точки первой линии были выведены из строя. «Наша работа!» — ликовали наблюдатели.

Шквал нашей артиллерии не стихал, но вскоре к знакомому пению «своих» снарядов примешались чужие звуки. С воем пронеслись к реке снаряды противника.

— Очухались, сучьи дети, — проговорил Егор Иванович. — Дальнюю вызвали… Засекай! — строго приказал он бойцам, и все прильнули к биноклям.

Уже через несколько минут старшина передал на КП первые данные о возможном расположении артиллерийских позиций немцев, и высоко над нами началась мощная дуэль дальнобойной артиллерии самых крупных калибров.

Закрыв одно ухо ладонью, Егор Иванович напряженно слушал телефон. Генерал Соболев требовал уточнить, откуда бьют вражеские пушки.

— Дайте общие координаты, будем громить по площади, — говорил генерал. — Ясно? Понаблюдайте и сматывайте удочки…

Снова зуммер. Теперь комбат поздравлял наблюдателей с успехом.

— Живем правильно, верно, курортники? — услышал я шутливые слова Миши Долгих из лексикона Егора Ивановича.

— Правильно живем, — смеясь, ответил старшина. — Такая наша работа.

Разрывы снарядов вокруг участились. Воздух над нами дрожал и гудел. Но солнце, багровое, тревожное зимнее солнце, медленно и величаво поднималось над израненной землей, вселяя веру в незыблемость жизни даже на этом крошечном клочке «ничейной территории».

— Ложись! — закричал вдруг наблюдатель. Совсем недалеко от нашего укрытия взметнулась земля со снегом.

— То ли недолет, то ли нащупали нас, — проговорил Егор Иванович.

— Один черт, наше время истекает… Давайте-ка данные, последний разок с этого места поможем братьям-артиллеристам.

Таким я запомнил его на всю жизнь. В расстегнутом белом полушубке, коренастый, спокойный и уверенный, он медленно диктовал в трубку данные последних наблюдений…

— Ложись! — крикнул вдруг Егор Иванович, и последнее, что запечатлелось в моей памяти, были расширившиеся, потемневшие от тревоги и гнева глаза старшины… Не успел я сделать и шага, как Егор Иванович бросился на меня, сбил с ног, накрыл своим телом, прижал к земле… Казалось, само солнце упало и взорвалось в нашем укрытии…

Я пришел в себя через несколько дней. Из окна госпиталя виднелись знакомые очертания Тихвинского монастыря. Над его приземистыми воротами развевался запорошенный снегом красный флаг.

Прошло еще много дней, и товарищи из армии ответили мне, что герои-наблюдатели похоронены в братской могиле недалеко от Тихвина, и генерал Соболев распорядился над их именами на постаменте написать: «Впереди первых».

…Обо всем этом и напомнила мне мимолетная встреча на лесном уральском полустанке. Юноша, чем-то похожий на Егора Ивановича, и весь эшелон его сверстников-целинников как бы воскресили в мирные дни чудесную поговорку старшины военных лет: «Живем правильно!»

Гудок паровоза возвестил: «По местам!» «По коням!» — весело вторили ему целинники… Поезд тронулся, но я все не мог отвести глаз от юноши в ковбойке. Парень стоял у широко раскрытых дверей вагона, будто на палубе корабля, уплывающего к новым берегам.

1958 г.