ПЕТРО ИНГУЛЬСКИЙ БАРВИНКОВЫЙ ЦВЕТ
ПЕТРО ИНГУЛЬСКИЙ
БАРВИНКОВЫЙ ЦВЕТ
Барвинок стелется низко. Не только корнями, а и стебельками, каждым листочком цепляется за землю. Он не гнется, а только шелестит под ветром; не вянет под солнцем, не боится грозовых ливней; его ростки не подвластны лютым морозам.
Барвинковый цвет — это свежие росы, щемяще падающие на сердца людей, это широко раскрытые синие глаза, проникающие в душу человека.
Я часто бывал в Трудоваче на Львовщине, с благоговением останавливался возле обелиска в центре села, и каждый раз на меня смотрели, ко мне обращались синие очи — барвинковый цвет.
«Расскажи о нас людям… Расскажи о нас нынешним комсомольцам, тем, кто водит комбайны, возводит новые здания, учит детей… У нас также были бы дети, может и мы провожали бы сыновей в армию, а дочерей готовили б к венцу… Прошумели над Трудовачем двадцать лет, а нам тогда не всем еще было по двадцать… Пойми нас правильно, товарищ-брат… Не слава нам нужна. Мы хотим всегда быть вместе с вами, жить в ваших сердцах, ваших делах. Мы — это не только шестерка трудовацких комсомольцев. Мы — это те, чьи имена высечены на обелисках возле сельских Советов, Дворцов культуры, школ…
Те, кто кровью своей окропили ростки новой жизни на западноукраинских землях…
Расскажи, друг, грядущим поколениям, почему мы, сыновья и дочери украинского народа, от деда-прадеда пахари и строители, влюбленные в труд и песню, вынуждены были взяться за оружие даже тогда, когда лютый враг был растоптан в своей собственной берлоге и на Красной площади в Москве, к ногам победителей упали знамена разбитых фашистских полчищ. В нас, комсомольцев второй половины сороковых годов, целились враги с чердаков кулацких хат, лесных тайников, колоколен церквей, целились в то время, когда над миром поднимали зеленые паруса первые послевоенные весны, когда буйно цвели сады, а в рощах влюбленно заливались соловьи.
В песню любви целились бандеровские головорезы.
Барвинок не вытолочь, не искоренить потому, что он стелется низко, каждым листочком, стебельком своим врос в родную землю. Барвинок не гнется, а только шелестит на ветру; не боится грозовых ливней; его зелень не подвластна даже лютым морозам…
Расскажи, товарищ-друг, тем, кто не умеет или не хочет находить романтику в буднях, о барвинковой юности — о комсомольцах второй половины сороковых годов, обо всех нас — живых и мертвых, тех, кого народ любовно назвал «ястребками», младших братьях «чоновцев» — сыновьях и дочерях славного и честного чекистского рода.
«Расскажи… Расскажи…»
Рассказываю, как знаю, как умею. По крайней мере, хоть об одном из гордой стаи «ястребков».
Не обессудьте…
*
В Красне, в то время районный центр, я приехал поздно вечером. Еще на перроне убедил начальника Львовского вокзала, что график выхода газеты не всегда совпадает с графиком движения поездов, и он посадил меня на служебную дрезину, следующую в нужном направлении. Видавшая виды солдатская шинель и кирзовые сапоги надежно защищали меня от декабрьской стужи. В райкоме партии я застал только одного работника, допоздна засидевшегося над бумагами.
— Где можно переночевать? — спросил я его после того, как рассказал о цели своего приезда.
— Как это где? — удивился работник райкома, молодой энергичный товарищ в полушубке, туго подпоясанном армейским ремнем, и в шапке-ушанке, сбитой на затылок.
— Известное дело, у меня. У меня останавливаются почти все приезжие из областного центра. Секретарь райкома не имеет таких удобств… да и ночует он так, что и места не нагреет.
Не знаю, как другим «приезжим из областного центра», а мне «удобства» гостеприимного, хлебосольного райкомовца запомнились надолго. Кое-как поужинав, хозяин снял полушубок и начал влазить в спальный мешок, мне же предложил другой, резервный…
— Влезайте, не стесняйтесь… Шинель подложите под голову, а мешок застегните, — сказал и исчез. — Топливо у нас условное, — слышалась из мешка его шутка.
Признаться, мне было не до шуток. Может быть, потому, что мешка едва хватало до подмышек, а может быть, от непривычки, от того, что мешок лишил меня единственного, что согревало, — движения. Я промерз до костей… Примерно через час выскочил из «удобств», словно инеем покрылся. Снова набросил на себя шинель и уже не только не ложился, но и не присаживался до самого утра. Ходил и ходил — наверное, «отмерил» расстояние от Львова до Красне и обратно.
Не знаю, где и как ночевал тогда секретарь райкома партии Петр Васильевич Земляной. Рано утром я встретил его в просторном кабинете с разрисованными морозом окнами. Худощавый, резкий в движениях, Петр Васильевич долго ходил по комнате, затем присел рядом, доверчиво заглянул мне в глаза.
— Спрашиваете, как проходит хлебозаготовка? Очень туго приходится… Там, где колхозы, — легче. А вообще, и с колхозами дело продвигается медленно. Бандиты в селах пытаются верховодить, запугивают людей. Я тут с августа сорок четвертого работаю, не знаю покоя ни днем, ни ночью… Бродят в лесах остатки разбитой Советской Армией под Бродами дивизии СС «Галичина». Ежедневно — жертвы. Убивают председателей сельсоветов, коммунистов, комсомольцев, бросают в колодцы трупы детей, женщин, стариков… Подыхая, люто кусается гадина… Коммунистов в селах еще мало, опираемся на комсомольцев, молодежь… Вот и в Трудоваче удалось создать одну из первых в районе комсомольскую организацию. Может, слышали, на областном партактиве ставили ее в пример? Боевая, работоспособная, к хорошему будущему стремится. Самооборону организовали, в колхоз людей готовят. Там такой вожак появился! Владимир Иванюк. Далеко парень пойдет, честное слово. Владиком его зовут в Трудоваче. Может, знаете?
Нет, к сожалению, я не знал Владика Иванюка. А Петр Васильевич слишком скуп на слова и ничего не рассказал мне о трудном пути галицкого юноши.
*
Весной сорок пятого года, не простившись с товарищами, умчался Владик во Львов.
— Хочу учиться и работать… — заверял он одного из руководителей школы ФЗУ.
— А по селу скучать не будешь? — спросил тот для порядка, торопливо просматривая поданные Иванюком документы.
— Кто его знает… Соскучусь — съезжу. Полтора часа — и дома.
Однако домой Владика не тянуло. В шумном обществе сверстников, будущих строителей, быстро мелькали дни, недели, месяцы… Юношу хвалил мастер, уважали товарищи. После занятий Владимир подолгу засиживался в библиотеке. Он знал наизусть много стихотворений Шевченко, Франко, читал и перечитывал «Как закалялась сталь». Высокий Замок стал для него любимым местом отдыха. Отсюда хорошо было видно, как на пустырях и пожарищах поднимаются корпуса новостроек, прихорашиваются улицы, тянутся к солнцу деревья… «Стану электросварщиком, — мечтал Владимир, — на всех конструкциях буду ставить свои инициалы. Знай наших… А еще буду сажать деревья, везде, где буду работать. Минут годы, возьму с собой сына или дочь и поведу их по своим дорогам. Вот эта черешенка посажена мной после окончания института. Эта яблоня зацвела, когда женился. Этот дуб привезли с Карпат в день рождения сына».
Долго, красиво хотел жить Владимир Иванюк. Где-то за развалинами дома, в гуще парка, всполошилась кукушка: «Ку-ку! Ку-ку!» Почти до пятидесяти досчитал Володя и перестал. Это только подтверждение длительности жизни, а не ее содержание. О начале своего жизненного пути Владимир думал с горечью. Мучила совесть. Как и чем оправдает он то, что было?..
Володю затянули в лес «повстанцы», когда еще шла война. Немаков, швабов, мол, будем бить. Украина должна стать самостийной… Именно теперь надо об этом думать, пробуждать национальную сознательность у людей!
Юноше с романтическим характерам импонировала таинственность лесных укрытий, конспиративность, пароли, псевдо. Только несколько настораживали указания: «Помни — ты украинец». «Ты украинец, должен терпеть». «Ты украинец, будешь все иметь».
Что же он узнал? Чего добился?
Оуновцы, как пауки, втягивали в свои сети несчастную жертву. Сначала невинное поручение: узнать, как трудовачцы, ну, к примеру, соседи, встречают воинов Советской Армии, о чем беседуют с солдатами, чем интересуются. Потом — что говорил секретарь райкома партии, приехавший в Трудовач? Кто его охранял? Собираются ли организовать в селе колхоз?
На акции Владика не брали. Очевидно, не понравилось поведение парнишки руководителю «надрайонного провода» Голубу, который заставлял деда Гаврилу пить деготь, чтоб впредь не угощал «советов» водой из колодца. Интересно, что бы сделал Голубь, ежели б дознался, что дед Гаврила бывало сам не съест, а их, соседских ребятишек, непременно угостит медом из собственного улья.
«А ведь он тоже украинец», — глядя на дедовы муки, думал Володя.
— Перевертень, московский прислужник! — процедил сквозь гнилые желтые зубы Голубь и ударил деда наотмашь.
Володя твердо решил вырваться из-под опеки «надрайонного руководителя». Но как он появится в Трудоваче?
Получив очередное задание, Владимир украдкой направился к селу. Каждый раз он выбирался из лесных дебрей разными дорогами. Сейчас тропа вела через кладбище. Присел отдохнуть, собраться с мыслями. Нечаянно глянул на свежую могилу. Знал: тут недавно захоронили останки воинов Советской Армии, погибших от фашистской бомбы. «Фирсов, Асанбаев, Гоголадзе» — прочитал он на фанерной дощечке. За освобождение его родного села от коричневой нечисти отдали свои жизни вот эти воины — сыновья всех народов.
Когда сумерки окутали село, Владимир осторожно подошел к угловому окну своей хаты, легонько, словно кошка, стал скрестись о стекло. На суровое отцовское — «кто?» — шепотом ответил:
— Я, Владик… не узнаете?
Свет ночника дрожал то ли от сквозняка, подувшего из сеношных дверей, то ли от подрагивания руки Дмитрия Андреевича — отца Владика.
— Чего притаился? — не поздоровавшись, грозно спросил отец. — Кто людскую кровь понюхал, людоедом становится. Прочь со двора! Ты опозорил наш честный хлеборобский род. Мать, родившую тебя, люди прокляли… Иди к ним, к людям, проси прощения. У меня больше нет сына! Нет!..
Несказанной болью обожгли сердце отцовские слезы. Ночник выпал из его дрожащих рук, тьма заслонила глаза отца и сына.
Владимир отшатнулся от родного порога, поднял воротник, насунул на лицо фуражку. Что-то терпкое подкатилось к горлу, мешало говорить, дышать, думать… Только протяжное материнское — «Сыночек мой, несчастье мое…» — донеслось из темного угла хаты.
Это тебе, Владимир, совет и напутствие в юной жизни!
Это тебе, Владимир, отцовское благословение!
Это тебе «пробуждение национальной сознательности»!
За поворотом остановился, осмотрелся. Лес, подступавший к селу, пугал Владимира не только темнотой. Вершины деревьев на фоне темно-синего неба напоминали оскал зубов «надпроводника». В ушах все еще стояли суровые отцовские слова: «Кто людской крови понюхал, людоедом становится». Нет, туда Владимир не сделает и шага… Убьют… Замучают… Ведь то голубовское — «перевертень», «московский прислужник» — было сказано не столько для деда Гаврилы, сколько для него, Владимира. Он понял это. Назад, домой! Упасть на колени… просить… Пообещать искупить вину, принести в село голову «надрайонного» Голуба… «Сыночек мой, несчастье мое!..» — мама поймет, простит… А отец? Его крутой характер Владимир знает хорошо. Сказал — отрубил…
На горизонте замигали огоньки… Нет, это не облава. Послышался гудок: «Ту-да!.. ту-да!..»
Владимир не колеблясь пошел в манящую даль майского рассвета.
На станции бросил в почтовый ящик коротенькую записочку секретарю райкома партии:
«Уважаемый тов. Земляной! Дорогой Петр Васильевич! Отец мой родной! Берегитесь… Охраняйте комсомольского секретаря Михаила Кухту, инструктора Олю Головань, заместителя начальника райотдела госбезопасности Тимофея Антюфеева. Эсбисты вынесли вам смертный приговор».
Не подписался. Не поверят! Возможно, письмо вызовет удивление, может быть, их кто-нибудь уже предупредил? Владимир поступил, как подсказывала совесть. Он давно с любовью тянулся к Петру Васильевичу.
«Где он сейчас, хлопотливый, преждевременно поседевший товарищ Земляной? — подумал Владимир, возвращаясь из очередной прогулки по Высокому Замку. — Может, сидит сейчас в низенькой, покосившейся от времени, продуваемой ветрами хате, на околице Трудовача и вместе с секретарем сельского Совета думает думу?» Дошли до Владимира слухи, что в селе создана инициативная группа для организации колхоза. Подали заявления Дмитрий Болюбаш, Дмитрий Дикало, Павел Мокрый, Екатерина Болюбаш, Анна Мокрая… Хорошие люди — смелые, трудолюбивые, крепкие. Поняли они, что в колхозе — большая сила. От такой силы и схроны взлетят в воздух, как от взрывчатки.
Секретарь сельсовета — отец Владимира. Секретарь райкома никогда не упустит случая посоветоваться с ним. Мыслителями, сельскими философами величает Земляной отцовых ровесников-единомышленников.
На высокое и почетное звание мыслителя, сельского философа Володя не претендовал. «А отцовским сыном, его единомышленником все-таки стану, плечом к плечу буду шагать с ним по жизни, неотступно идти по его стопам», — с такими думами парнишка почти на ходу вскочил в вагон «двенадцатки».
От яркого света прищурил глаза. А когда вновь открыл, увидел беззаботную, веселую стайку девчат. Они о чем-то переговаривались, громко смеялись. Приветливыми казались и остальные пассажиры трамвая. «А те, в лесу, позарывались в норы, как кроты. Скоро ослепнут… Сами света-солнца не видят и людям его заслоняют. Уже пора честным людям без страха ходить в лес за грибами, по ягоды…» Мысли Владимира оборвал голос кондукторши:
— Улица Суворова. Приехали…
До общежития рукой подать. Владимир приоткрыл широкие двери, проскочил коридор и тотчас же услышал голос дежурной, розовощекой смуглянки:
— Товарищ Иванюк! Танцуйте… Вам письмо…
— Когда-нибудь вместе потанцуем. Вот только экзамены сдадим. Согласны? — взял из рук девушки письмо, а когда отходил от нее, вспомнил, как шутили ребята-«ремесленники», знакомясь с ним на одной из перемен: «Ох и будут за тобой бегать наши девчонки». — «А у меня первый разряд по бегу, не догонят…» — на шутку шуткой отвечал Володя.
…И вот он один в комнате. Ребята куда-то ушли. В клубе сегодня демонстрируется «Чапаев». Владимир видел этот фильм.
Из репродуктора слышался тихий грустный голос:
Під явором спочивала, під явором спочивала,
Із явора листя рвала…
— Не рви, мамо, листя мого, не рви, мамо, листя мого,
Ти ж прокляла сина свого…
Песня напомнила о только что полученном письме. «Наверное, от матери… А я, как тот отщепенец…» — с болью и укором подумал о себе Владимир и разорвал конверт.
«…Осиротели мы теперь, сынок… Отца закатовали ироды, все выспрашивали о тебе… Будто убежал ты с поля боя. Предателя, дезертира, продажную шкуру, говорили, выплодил. Отец зубы стиснул, ничего им не сказал… А товарищу Земляному хорошее о тебе говорил. Верил, что с чистой совестью возвратишься ты в родной дом».
Слез не было на светло-серых глазах Владимира. Только что-то терпкое, как недоспелая груша, подкатилось к горлу.
А из репродуктора слышался тот самый грустный голос:
Іди, синку, додомоньку, іди, синку, додомоньку…
Я ж зсушила головоньку…
Кабинет секретаря райкома в те дни напоминал штаб войсковой части. Там, где теперь висят карты грунтов, диаграммы роста урожайности в колхозах, висели, прикрытые шторами, топографические карты. На них почти ежедневно изменялись направления красных, синих и зеленых стрел, кое-где они перекрещивались. Немало на картах синих кружочков — это обнаруженные «схроны». Теперь во всех углах кабинета первого секретаря красовались экспонаты самого лучшего в районе льна, наиболее урожайной пшеницы, отборнейших помидор, а в сорок пятом — стояли вороненые автоматы, в ящиках лежали гранаты, а на подоконниках — пулеметные ленты…
Владимир сидел перед широким столом, а секретарь поднялся и начал ходить по кабинету. Хотя на улице стояла по-осеннему теплая погода, Петр Васильевич был в сапогах и в куртке военного образца. Наверное, только что возвратился с поля, с косовицы, а может, подавал снопы в барабан молотилки.
— Так это ты, говоришь, прислал записку в мае? — Остановился перед юношей, спрятав руки за спину, под куртку. — Спасибо. И все же… — печаль пересекла лоб несколькими морщинами, — не удалось уберечь многих товарищей. Погибли от рук подлых бандеровцев работники государственной безопасности и райкома партии товарищи Глузда, Панив, Роспонин, Штахетив, Биленко… В Трудоваче уже нет в живых председателя сельсовета Степана Якубовского, председателя потребительской кооперации Степана Поленяка. А вот совсем недавно… — Петр Васильевич замолчал, подыскивая нужное слово.
— Об отце я знаю… Все знаю… Потому и возвратился. Если верите… — Владимир встал со стула, поправил пояс, вытянулся, — дайте оружие. Кровь за кровь! Они хотели воспитать во мне националистические чувства, а пробудили классовое сознание. С кулаками и поповичами мне не по пути, к какой бы национальности они ни принадлежали. Я ведь мечтал — выучусь на электросварщика, огнем электродов буду расписываться на металлических конструкциях. А выходит, нужен автоматный огонь… Только поверьте. — Володя старался заглянуть прямо в душу Земляного. — Не подведу. Не бойтесь!
— Верю и ничего не боюсь… — Петр Васильевич подошел к нему вплотную, положил обе руки на плечи, слегка притянул паренька к себе. — Верю, как родному сыну. Хотя возможно для тебя это и неубедительно, ведь отец тебе не верил…
— Нет, верил, я знаю… Горячий он у меня был, решительный…
— В тебя пошел, — усмехнулся Петр Васильевич. — Ну, ладно… — Подошел к столу, снял телефонную трубку. — Попросите товарища Антюфеева, чтобы зашел ко мне… — А потом опять к Владимиру: — Ну как, понравился Львов?
Не успел Владимир высказать свое восхищение городом, который бурлит, отстраивается, становится краше с каждым днем, как на пороге кабинета словно вырос молодой смуглолицый офицер в форме капитана органов государственной безопасности.
— Вот, — показал Земляной на Володю, — твое и наше пополнение. Надежное!.. Прошу любить и жаловать: с вашего позволения, боец истребительного отряда Владимир Дмитриевич Иванюк, двадцать шестого года рождения, украинец, образование начальное… Пока не комсомолец. А вообще, — Земляной сменил шутливый тон на серьезный, и, уже обращаясь только к Владимиру, добавил: — Нужно крепко браться за дело. Я был в Трудоваче с секретарем райкома комсомола Михаилом Кухтой, откровенно разговаривали с молодежью… Есть хорошие, очень хорошие хлопцы и девчата. Например, Василий и Дмитрий Болюбаши, Григорий Гаврылив, Андрей Якубовский…
Иванюк знал всех этих ребят, дружил с ними и разделял мнение Петра Васильевича. Только вот как встретят они его в селе? Поверят ли, а может, примут за провокатора?
Из раздумья парня вывел бодрый голос секретаря:
— Хватит на первый раз… Чтобы не испортить кутю медом. Надо, — обратился он к капитану, — накормить парня, дать отоспаться вдоволь… А то ему, наверное, так есть хочется, что аж переночевать негде…
— Переспать-то где найдется, а вот… — капитан чуточку смутился. — А вот насчет поесть…
— Чего-то поищем… Щи да каша — пища наша. Так, кажется, говорят солдаты?
…До зори горел свет в кабинете заместителя начальника райотделения госбезопасности. Над картой склонились две головы: одна с большими залысинами, светловолосая, а другая курчавая и черная как смола.
— Я знаю псевдо нескольких верховодов… Знаю пароль. На карте могу показать некоторые схроны. Давайте завтра двинем на Гологоры, — страстно говорил Владимир. — Там и Волк, и Синица, и Граб.
Капитан слушал возбужденного юношу, смотрел в его усталые глаза и мысленно повторял слова поэта: «Гвозди бы делать из этих людей…»
Не преждевременной и не завышенной ли была такая характеристика? Нет, капитан очень редко ошибался. Верить людям, советоваться с ними, опираться на них — таков закон у чекистов. Это вообще. А в данном, конкретном случае Антюфеев полностью полагался на партийную принципиальность, педагогический такт и отеческие чувства Петра Васильевича Земляного.
Не разочаровала, не вызвала сомнений и первая операция. Она была хорошо продумана, организована, хотя и не принесла желаемых результатов. Знакомой тропой провел Иванюк бойцов истребительного отряда на опушку леса под Гологорами. Одной группе капитан приказал замаскироваться возле гнилого пня, а другой — за кустом терна. Иванюк громко крикнул в подземелье:
— Бросайте оружие! Вы окружены! Вылезайте!
Владимир представил себе Голуба с выщербленными желтыми клыками, за которые можно было взяться руками, как за угол назымка.
Но подземелье глухо молчало.
— Разрешите, — обратился Иванюк к капитану, — угостить их «лимонкой»! — Не дождавшись ответа, он заколебался. «А может, там после пыток лежит дед Гаврила или кто-то другой? Может, они и на мамину жизнь замахнулись? — Владимир еле сдвинул тщательно замаскированную пеньком массивную крышку схрона и еще раз крикнул: — Друже надпровидник! Что вы давно ослепли — я хорошо знаю. Но вы же не оглохли! Может, вас навестить?
Капитан был недоволен тоном, каким Иванюк обращался к бандитам, и готовностью «нырнуть» в схрон. Только после профилактического «олимонивания» жилища «друга надпроводника» Антюфеев разрешил Иванюку спуститься туда.
Володя рыскал по всем закоулкам, но ничего, кроме нескольких грязных листовок, не нашел.
— Смазали пятки, — отряхиваясь доложил «ястребок». — И совсем недавно. Еще смрад слышен.
— Это же от гранаты.
— Не говорите, — возразил он капитану. — Я хорошо отличаю, где гранаты, а где…
В тот день капитан Антюфеев имел серьезный разговор с Иванюком.
— Храбрость в нашем деле необходима. Но это не единственное качество чекиста. Нужно иметь горячее сердце и холодный ум. Да еще помнить народную мудрость, которая твердит, что один в поле не воин. Одиночками, обреченными, загнанными, как звери, являются наши враги, националистическое охвостье. Мы же — народ, у которого силу правды никому не отнять… Помнишь, как сказано у Тычины?.. А сейчас собирайся домой в Трудовач. Подбери надежных хлопцев, о которых тебе говорил Земляной. Рассчитывай, товарищ Иванюк, на нашу всестороннюю поддержку…
В Трудовач Владимир не пошел. Хотелось повидаться с матерью. Она после трагической гибели отца вместе с тринадцатилетним Андрейкой пряталась в Вильшанице.
Бабушкину хату он отыщет с закрытыми глазами. Вдоль леса, левадой, а там через ручеек. Третья за церковью. Туда Володя вместе с родителями ходил в праздники, любил и сам навещать старушку, хранившую в памяти множество сказок, интересных былей и умевшую красиво их рассказать.
Как он теперь посмотрит в высохшие, словно полевой колодец, глаза бабуси? Что скажет матери «блудный сын»?
Мама… Какое святое и гордое слово! Мама — это тепло родной хаты, ласковая улыбка, запах свежего хлеба… Мама — это верность, добро, справедливость… Мама — это сила и искренность.
Не потому ли он торопился сейчас к матери, может, и ему не хватало сил, как мифическому Антею, потерявшему связь с землей?
Родной порог кажется низким, когда выходишь из хаты, и очень высоким, когда возвращаешься домой, да еще с тяжелой ношей на сердце.
— Владик, сыночек! — всплеснула руками мать, увидев его в рамке сенных дверей, словно на портрете. — Живой, здоровый, — оглядывала, гладила, как тогда, когда он был еще совсем малышом.
— А как вырос! — запрокинула голову бабуня, прищурив старческие глаза.
— Ну и мундир… — внимание Андрейки привлекли блестящие пуговицы на форменной куртке «ремесленника». — А это что? — только сейчас он заметил автомат, который Володя поставил возле шкафа.
— Это мне товарищ Земляной вручил. Чтобы сполна заплатил врагам за зло, которое они причинили нашему народу, за невинную кровь отца, за ваши горькие слезы, мамо…
Слезы, слезы… Ими в тот вечер были окроплены поцелуи, неприхотливые яства, которыми угощала мать своего сына. Даже слова отдавали соленой горечью.
Село Трудовач, Вильшаница (да разве только они?) были запуганы, залиты кровью. Какие-то «синицы», «круки», «голуби» (даже от человеческих имен отреклись), словно волки, рыщут по миру, переворачивая все вверх дном. Люди забыли дорогу в лес, который когда-то щедро угощал их грибами, ягодами, дичью, дарил цветы. Перед закатом солнца улицы немели, замирали. Сосед обходил соседа. Девушки преждевременно седели. Не слышно было, чтобы кто-либо справлял свадьбу.
Это были мамины слова, мамино горе, мамин страх.
На самом же деле село пробуждалось, задумывалось над тем, как отличить правду от кривды, белое от черного.
Рубаха обновляется, если с нее снять темное пятно, изба уютнее — когда в ней вспыхнет огонек…
Свет новой жизни в западноукраинских селах зажгли воины Советской Армии, возвратившиеся в родные дома после демобилизации, врачи и учителя, агрономы, зоотехники, прибывшие сюда из-за Збруча, и те немногие, кто с трудом здесь получил образование.
— Пора, мамо, собираться, — сказал Владимир, когда, казалось, все было переговорено и щедро полито слезами.
Куда же, сынок?
— В Трудовач, домой.
— Страшно…
— Пусть они нас боятся.
— Нездоровится мне, возле бабушки легче… — Анна стеснялась признаться Владику, что ждет еще одного ребенка. «И за какие грехи бог меня наказал?!»
— Я, а не бабушка, должен о вас заботиться. И об Андрейке тоже. Забыли, что я теперь самый старший в семье? — старался говорить весело. — Должны подчиняться.
— Так-то оно так, но…
— Никаких «но».
— Может, и тебе, сынок, уже хватит. Находился, наездился. Может, пересидишь на чердаке эту метелицу? А там… что людям будет, то и тебе…
Владимир нахмурился, стал словно взрослее.
— Этого, мама, я от вас не ожидал. Остановиться на полпути? Забыть об отце? Сами писали, что он верил в мое возвращение, гордился мной…
— А разве я не верю? Грудью своей прикрою, все сделаю для тебя… — сказала и начала собираться в дорогу.
Шли молча. Каждый думал о своем. Неожиданно за оврагом, будто из-под земли, вынырнул человек.
— Говорят, удача будет, если встретится в пути мужчина… — обронила мать и ласково взглянула на сынов.
— Всякое бывает… — Владимир завернул за куст бузины. — Вы, не оглядываясь, идите дальше, а я присяду. — И повторил: — Всякое может случиться.
«Удача», приблизившись, сразу же придралась:
— Где третий или третья? Я хорошо видел…
— Вон там, — оглянулась Анна Дмитриевна. — Ногу совсем растер… Переобувается…
— А вы, — свирепо глянул на женщину парубок в крагах и мазепинке, — большевистскую заразу разносите! — заложил пистолет за кожаный пояс, стал потрошить узелок с домашними пожитками.
— Где там, — вытряхивала и снова все укладывала Анна Дмитриевна. Укладывала, а сама незаметно посматривала в сторону, где притаился Владик. «Чего он ждет? Может, боится, чтобы нас пуля не задела? А что, если этот бандит выстрелит первым?»
Материнская тревога передалась сыну. Тот выждал, пока бандит, вывернувший карманы Андрейкиных штанов и пиджака, сделал несколько шагов в направлении куста, и разрядил в него автомат. Мать и Андрейка припали к земле раньше, чем свалился простреленный бандит. Тот уже мертвым сделал еще шаг в сторону куста, тяжело пошатнулся и рухнул.
Так открыл счет мести боец истребительного отряда Владимир Иванюк.
— Вы, мамо, правду сказали, что будет удача… — Владик поднял пистолет, выпавший из-за пояса бандита, старательно вытер его об полу куртки и передал брату. — Теперь нас двое вооруженных. Целый отряд…
*
Настоящий боевой отряд «ястребков» сформировался немного позднее, где-то в начале сорок шестого года, когда бывшие школьные товарищи Григорий Гаврылив и два брата — Василий и Дмитрий Болюбаши выяснили отношения с Владимиром.
— Не так страшен черт, как его малюют! — философствовал Григорий Гаврылив. — Я уже не одному рога скрутил. Увидят нас вместе — десятой дорогой будут обходить Трудовач. Но мы найдем их, подлецов, и на краю света.
Искали и находили.
На протяжении зимы в Метулинцах уничтожили Чалого, под Новоселкой был убит Барабан, под Вильшаницей — «ястребки» живьем захватили Волка.
Как-то из Золочева позвонили в Красне. Сообщили, что группа самообороны вспугнула шайку бандитов, которые собрались в селе Червоне на свою очередную черную раду.
— Встретьте их как следует! Мы ведем преследование.
— Есть встретить должным образом! — ответили из Красного.
Петр Васильевич Земляной знал, что милиция в полном составе выехала на «расчистку» Белокаменского леса; Гологоровскую группу чекистов срывать не решился — бандиты могут поджечь колхозную ферму, куда только что согнали весь общественный скот. «Поеду сам», — решил он. Через полчаса, преодолев на «газике» двадцатикилометровое расстояние до Трудовача, прихватил «ястребков» (ребята всегда были в боевой готовности) и поехал в направлении Золочева.
— Стоп! — приказал он шоферу недалеко от Буды Хливецкой. — Машину сдай вправо в кусты. Остальным окопаться и ждать команды!
«Ястребки» без единого звука принялись за работу. Они не спрашивали командира, почему тот решил именно здесь сделать засаду. Знает ли он, сколько врагов движется в их сторону? В конце концов, они рассчитывали только на свои силы.
— Гляди, как в лес торопятся «друзи проводники», — первым нестройную цепь беглецов обнаружил Иванюк. — Много их, видно, из всех «самостийных» дыр повылезало.
«Нас только пятеро», — подумал Земляной, а вслух сурово приказал:
— Не будем вести подсчеты! Приготовиться! Огонь открывать только по моей команде!..
Передний из бандитов увидел в перелеске машину, круто взял влево. За ним, запыхавшись, торопились остальные, прямо на «ястребков». Оставалось пятьдесят, сорок, двадцать шагов…
— По изменникам Родины — огонь!
Семь бандитов упали замертво. Остальные залегли. Перестрелка продолжалась несколько часов.
— Собрать оружие! — приказал Земляной и показал туда, где валялись трупы.
Какой он суровый и решительный, товарищ Земляной. Запыленный, с мокрым чубом, Петр Васильевич совершенно не походил на того секретаря райкома, который искренне и сердечно умел беседовать с крестьянами, присаживаясь вместе с ними под копной в поле или на завалинке возле хаты. По давней привычке он сжимает руками колени, наклоняет голову. Секретарь никого не поучает, не читает нотаций, он всегда советуется, на людях сверяет свои думы.
Вот и сейчас, собрав «ястребков» на обочине, Петр Васильевич перевоплотился из военного в сугубо штатского. И разговор никак не походил на разбор боевой операции, скорее напоминал совет старшего товарища.
— Ты, Григорий, — обратился он к Гаврыливу, — слишком торопишься. Во время боя нужно думать не только о себе, но и о товарищах. Всегда чувствовать локоть товарища… А ты, товарищ Иванюк, рвешься поперед батька в пекло. Жизнь надо ценить и беречь, в будущем у нас еще очень много дел… А вообще, — это уже касалось всех, — действовали здорово! Молодцы! Только будьте осторожны!..
Об этом наставлении Иванюк совершенно забыл, когда в своем же селе напал на след Черногоры.
— Стой, негодяй, стой!..
Тот бежал, прижимаясь к забору, пытаясь скрыться в огородах.
— Стой, говорю тебе! — Володя остановился, выстрелил.
На усадьбе Михаила Рудника, куда успел заскочить раненый бандит, Иванюк устроил ему допрос. Он знал, что Черногора — главарь первой величины, что «проводникам» такой категории не разрешено появляться в селе без провожатых, да еще среди бела дня. Но мог ли думать в этот момент о собственной безопасности «ястребок», растревоженное, израненное сердце которого не находило покоя?
— Ты убил моего отца?
Черногора волочил перебитые ноги, оставляя за собой мокрый, грязный след. Скуля, как щенок, протягивал руки то к небу, то к ногам «ястребка», пытаясь прикоснуться к ним грязным лицом.
— Лежать камнем! — отступил Иванюк. — Мой отец пахал землю, сеял хлеб… Чем он, люди, — глянул на ворота, на огород, за хату, откуда выглядывали перепуганные лица, — провинился перед вами? Кто будет кормить дитя, бьющееся под сердцем у моей матери?
— Я виноват, я грешен! — скулил Черногора. — Меня ввели в заблуждение. Под колокольней в тайнике — Когут, Кот… Это они подговорили, они…
Гулкий выстрел прокатился над селом и эхом отозвался в темнолесье: «Они! О-ни! Они!..»
Это они, ироды, затуманивали глаза людей, заслоняли им свет… Это они, наемники Берлина и Вашингтона, продавали Украину оптом и в розницу… Замахивались мотыгой на солнце…
Не получилось!
Не вышло!
Не выйдет!
Выстрел Иванюка в Трудоваче разорвал темноту, вселил людям надежду, разбудил силу. Колхоз, существовавший почти в подполье, зажил бурной трудовой жизнью. Вечерами собирались в конторе молодые хозяева, советовались, где что сеять, как лучше удобрить почву, достать семена.
— Первый урожай — наш экзамен, — прикидывал председатель артели Дмитрий Болюбаш. — Экзамен перед общиной, зорко следящей за первыми, может, и неуверенными шагами общественного хозяйствования, перед государством, помогающим поскорее избавиться от нищеты, перед своей совестью, если хотите… Будущий урожай должен показать, на что мы с вами способны… К этому нужно готовиться заблаговременно…
Готовились… Гремели веялки в просторной, еще недавно кулацкой риге, стучал молот в кузнице, что у пруда; из хлевов свозили столбы и доски, чтобы начать строительство животноводческой фермы.
Весело, призывно загорался в клубе свет.
Молодежь есть молодежь. Ее если и опечалишь, то не очень, если и напугаешь, то ненадолго… Баян и песня стали спутниками зимних вечеров…
Чаще стали наведываться в Трудовач работники райкома комсомола — Михаил Кухта, Ольга Головань, Мария Бутенко. В кругу своих ровесников — Владимира Иванюка, Григория Гаврылива, Анны Дыкало и тех, кто демобилизовался из армии, вернулся из фашистской неволи, они вели разговор о создании комсомольской организации.
— Комсомол вписал не одну славную страницу в историю революционной борьбы на западноукраинских землях, — спокойно, убедительно говорил Михаил Кухта. — Вспомним Ольгу Коцко, Нафтали Ботвина, Юрия Великановича, Марию Соляк… Вспомните первомайскую демонстрацию в Заболотове, Колкивскую трагедию на Волыни, Хотинскую крепость на Буковине… В Народной гвардии имени Ивана Франко, действовавшей в наших краях в годы фашистской оккупации, большую часть составляла молодежь, комсомольцы. Так разве к лицу нам сегодня отставать, когда продолжается жестокая классовая борьба? Дети, внуки спросят, что мы с вами делали в эти дни…
В конце февраля 1946 года в селе Трудоваче была создана одна из первых в районе комсомольская организация. Надо было видеть в этот день счастливых юношей и девушек, носивших у сердца маленькие книжечки с силуэтом родного Ильича на обложке… Нужно было слышать их бодрые песни…
Вперед, народе, йди у бій кривавий
В червоних лавах до перемог…
Хоч важко буде — переможемо,
Хоч важко буде — переможемо,
Хоч важко буде — переможемо, —
Нехай живе комуна і свободи стяг!
Путь от райкома в село лежал через леса, ложбины, буераки.
Разукрашенные цветами кони — как на свадьбе. Вихрились гривы, из-под копыт летели камни, брызги снега, огненные искры…
Лица пылали…
От полозьев саней оставался длинный, глубокий след…
Этот след видится мне и ныне.
Он пролегает меж новых селений, на широких колхозных нивах, сладко щемит в людских сердцах… вздыхает в барвинковом цвету.
Барвинок… Он низко стелется, его не вытолочь, он не гнется, не вянет, не боится грозовых ливней, его зелень не подвластна лютым морозам…
Барвинковый цвет…
АНДРЕЙ ЯКУБОВСКИЙ…
ЕКАТЕРИНА ТКАЧЕНКО…
ПАВЛИНА ГОРОДСКАЯ…
ЕКАТЕРИНА ДЫКАЛО…
ВЛАДИМИР ИВАНЮК…
МАРИЯ БУТЕНКО…
Эти имена высечены на обелиске, который возвышается в центре села Трудовач. 7 августа 1947 года их сердца запылали красными маками, а глаза засветились барвинковым цветом…
Их убили оуновцы, те, что до сих пор слоняются на задворках Мюнхена и Вашингтона. Коварно, подло, из-за угла…
Выстрелы прогремели тогда, когда комсомольцы собрались в клуб, чтобы посоветоваться, как лучше закончить вторую артельную жатву.
«Ястребки» быстро выровняли свои ряды и взлетели ввысь.
К солнцу…
По крутой траектории жизни.
*
«Трудовацкая трагедия».
Не те слова, не те понятия…
Если даже и трагедия, то оптимистическая…
Оптимизм — в разливе колхозных полей, в буйном цветении садов, в звонкоголосой песне…
Возле автострады Львов — Золочев, на повороте к Трудовачу высится памятник, установленный к 50-летию Ленинского комсомола. Далеко окрест пламенеют огненные слова:
ВАШИ СЕРДЦА ПЫЛАЮТ В НАШИХ ДЕЛАХ
Это памятник трудовачским комсомольцам, отдавшим свои жизни за счастье грядущих поколений.