Н. Милованов А ПОЕЗД ШЕЛ…

Н. Милованов

А ПОЕЗД ШЕЛ…

Московский скорый прогромыхал по мосту через реку Каскелен, и этот грохот далеко разнесся в морозном декабрьском воздухе. Он летел над зарослями камыша вдоль широкой поймы, уносился к горам Заилийского Алатау.

До Алма-Аты оставалось еще полчаса езды, но в вагонах уже началась традиционная суматоха. Пассажиры укладывали в чемоданы, рюкзаки дорожные вещи.

Не спешили двое: подполковник Иван Петрович Костин — начальник отдела НКВД Турксиба, возвращавшийся из очередной командировки по южному участку железной дороги, и его попутчик подполковник Салах Сагдеевич Сагдеев, заместитель начальника отдела НКГБ, недавно назначенный на эту должность. Оба в форме, подтянутые, чисто выбритые, они стояли в коридоре у окна, вели давно начатую беседу. Иван Петрович рассказывал Сагдееву об Алма-Ате, условиях работы, называл фамилии общих знакомых.

На станции они распрощались. Салах Сагдеевич сел в присланную за ним машину, поехал в управление, а Иван Петрович заспешил домой, к семье. Жил он недалеко от железнодорожного вокзала, поэтому решил пройтись пешком.

Встретить в Казахстане однокашника по учебе, да еще в военную годину, не так-то просто, и Салах Сагдеевич радовался каждой новой беседе с Иваном Петровичем. Когда-то они продолжительное время жили вместе, под одной крышей, ходили на лекции в одну и ту же аудиторию. У них было много общего. Каждая новая встреча возвращала их к лучшим временам жизни, наполненным волнующими событиями, интересными встречами с видными людьми.

Служебная деятельность Ивана Петровича была тесно связана с обеспечением государственной безопасности на транспорте. Он часто приезжал в отдел НКГБ к капитану Жалекену Тлеумагамбетову, выбирал минуту-другую, чтобы заглянуть к Салаху Сагдеевичу.

В одну из таких встреч Костин спросил у Сагдеева:

— А Феликса Эдмундовича вам приходилось видеть?

— Да, — ответил тот. — И не один раз.

— Тогда мы с вами счастливые люди.

— В первый раз, — сказал Салах Сагдеевич, — я видел Феликса Эдмундовича 23 января 1924 года, когда слушатели нашей школы были выстроены на Павелецком вокзале в связи со встречей траурного поезда с телом Владимира Ильича Ленина.

Вскоре после нашего прибытия на вокзал, туда приехал Феликс Эдмундович. Мы уже знали, что он был назначен председателем правительственной комиссии по организации похорон Владимира Ильича. Начальник строевой части школы направился было к Дзержинскому, чтобы отдать рапорт, но тот махнул рукой, коротко бросил: «Не нужно!». И в самом деле, в эти горестные минуты формальности были ни к чему.

Позже, после похорон Владимира Ильича, я видел Феликса Эдмундовича несколько раз у нас в школе.

Был я у него и на приеме по случаю моего назначения на работу в город Херсон. Едва зашел в кабинет, Дзержинский пригласил сесть поближе к столу, сразу начал беседу. Говорили о том, что в органы ОГПУ на железнодорожном транспорте вливаются новые, хорошо подготовленные кадры. И это, как я заметил, радовало Дзержинского.

Иван Петрович после беседы с Сагдеевым вернулся к себе в кабинет, устало опустился в кресло. Было за полночь. Он посидел так минут пять, достал из кармана гимнастерки исписанный листок бумаги, положил на стол. Быстрым взглядом пробежал по фамилиям беспризорников, снятых с ташкентского почтового поезда и доставленных в детскую комнату вокзала станции Алма-Ата первая.

Читая список, Костин старался мысленно нарисовать портреты детей, но не мог вспомнить ни одного из них. Во время проверки они стояли, плотно прижавшись друг к другу, напоминая бесформенную кучу разноцветного грязного тряпья.

Подумав немного, Костин поставил против фамилии очередного ребенка галочку, задержал взгляд на следующей записи. «А этот совсем еще маленький, — решил он. — Лет пяти, не больше. Даже не знает своей фамилии». И вспомнил, как тот робко ответил на вопрос дежурного:

— Я — Сема.

— А фамилия?

— Не знаю.

— А маму как звали?

— Мама, — прошептал мальчик и склонил голову на худую грудь, прикрытую старой грязной фуфайкой. Он плакал.

Иван Петрович подошел к мальчику, взял его, усадил на стул, спросил:

— Скажи, Сема, где вы жили с мамой и папой?

— Не знаю. Мой папа уголь копал. Потом пошел фашистов бить.

— С Донбасса он, — крикнул кто-то из тех, кто был постарше.

Сколько таких обездоленных видел Иван Петрович за свою долгую военную и чекистскую жизнь. Это обогатило его умением с первого взгляда различать среди уголовников простых беспризорников, которые в силу каких-то житейских невзгод потеряли своих родителей, отбились от дома.

«Так, значит, этот Сема из Донбасса», — подумал Иван Петрович и мысленно перенесся в далекое прошлое, к временам гражданской войны в Донбассе, где прошли его детство и юность. Там же началась его служба в Красной Армии. И началась она не совсем обычно. Как только Первая конная армия Семена Михайловича Буденного освободила от деникинских войск железнодорожные станции Попасную и Дебальцево, Иван Петрович накинул на плечи старенький полушубок, сунул в карман кусок хлеба и покинул Голубовку, где работал помощником товарного кассира. На тендере паровоза добрался до Попасной, пришел в штаб. Его зачислили рядовым на бронепоезд «Смерть директории!», входившем в состав бронесил Первой конной, которыми командовал энтузиаст своего дела Кривенко.

В этом стальном доме Иван Петрович и принял боевое крещение. Это случилось на четвертый день его службы, в бою за железнодорожный узел Иловайская. В результате сражения буденовцы полностью очистили от белых линию железной дороги Иловайская — Алексеево — Леоново. Деникинцы бежали из Донбасса.

В Иловайской, после боя, когда Костин помогал чистить пулемет Петру Короленко, бывалому и уже немолодому матросу, к ним подошел комиссар бронепоезда Петренко и, положив руку на плечо Ивана Петровича, спросил:

— Ну как, доброволец, освоился?

— Привыкаю, — ответил Костин.

Комиссар отозвал в сторону Короленко, шепнул ему что-то на ухо и ушел. Когда пулемет после чистки собрали, Короленко, вытирая ветошью руки, заметил:

— Ты бы, Иван, свою шубенку-то заменил. Ходишь, как пастух. Обратись к начпроду, может, чего и найдет подходящее.

Вечером того же дня доброволец Костин получил в обозе новые сапоги из добротной кожи, заказал местному портному кожаные брюки, кожанку, шапку-кубанку. Позднее, когда он, одетый во все новое, бойко шагал к вокзалу, его увидел Петренко и, улыбнувшись в прокуренные усы, крикнул:

— Ты смотри! Да тебя и не узнать теперь. Чистый буденовец!

Шли дни. Бронепоезд «Смерть директории!» вместе с Первой конной упорно продвигался на юг, в направлении Таганрога. И всюду Иван Петрович видел обездоленных войной детей, беспризорников, которых нередко обходили стороной местные обыватели. Особенно много было их на железнодорожной станции в Ростове. Как воробушки, небольшими стайками, сидели они у стен вокзала, греясь на солнышке, или шли в сторону города, цеплялись за подножки трамваев.

В Таганроге, вскоре после вступления конармии, а это случилось 6 января 1920 года, повар бронепоезда, здоровый, с обвислыми усами украинец, вынес ребятишкам целое ведро просяной каши.

— А ну, держи рубаху, раз фуражки не имеешь, — крикнул он парнишке лет пяти.

И тут же ловко положил ему в подол порцию густой, сдобренной салом, каши.

Раздав ведро, повар ушел за вторым. А когда у бронепоезда не осталось ни одного голодного ребенка, он, довольный, сел на нижнюю ступеньку вагона, свернул «козью ножку». Иван Петрович, наблюдавший всю эту картину, подошел к повару и тоже закурил. Так, ради компании, на самом деле он еще в жизни не затягивался самокруткой.

Потом были тяжелые бои за Батайск, Крученую балку, Богородицкое, Лопанку, Средний Егорлык, Егорлыкскую, Песчановское, Белую Глину. И так до самого Майкопа.

Майкоп. Как будто вчера Иван Петрович покинул этот город: так свежи его воспоминания о той далекой весне. Кругом все цвело, переливалось семицветьем радуги. Ясные безоблачные дни как бы явились вознаграждением, за пережитое в боях с ненавистным врагом. Вместе с конармейцами ликовали жители города.

Но через несколько дней был получен новый приказ, и эшелоны с конармейцами, техникой потянулись на запад страны, на разгром банд Пилсудского. Вместе с войсками двигался и бронепоезд «Смерть директории!»

Вот о чем думал Иван Петрович Костин по пути к дому. Едва переступил порог, как его встретила заботливая Ефросинья Петровна.

— Не понимаю, не понимаю, — заговорила нарочито строго жена. — Как это можно злостному нарушителю своего личного режима и порядка в доме доверять такое ответственное дело.

А сама тем временем собирала на стол. Поставила тарелку, полную жареного картофеля, налила в стакан молока. Но утомившийся Иван Петрович ел мало и не дотронулся, до молока. Разделся, лег и тотчас заснул.

Проснулся рано утром и стал собираться на работу В окно смотрело серое хмурое утро. Метель укладывала на сугробы мелкие колючие снежинки, билась в стекла.

Зима 1943—1944 года в Алма-Ате была затяжной и суровой. Не хватало топлива, горожан пугали следовавшие за снегопадами сильные морозы.

Не успел Иван Петрович закрыть за собою дверь кабинета, как к нему вошел дежурный по отделу капитан милиции Меркушев, коротко доложил о происшествиях за прошедшие сутки и спросил, будет ли машина для перевозки детей в детприемник или же отвезти их всех по горветке?

— Везите горветкой, в вагоне теплее, — сказал Иван Петрович. — Да смотрите, чтобы не разбежались в пути!

В этот же день Иван Петрович выехал на северный участок дороги, где надо было проинспектировать работу оперативных групп.

В пути Костин почти не выходил из купе, в котором разместилась оперативная группа милиции. Все шло своим чередом. Оперативные работники нет-нет да и приводили в купе подозрительных лиц. С ними надо было досконально разбираться. Иван Петрович помогал начальнику опергруппы Иванову в этой нелегкой работе.

Обратно домой Иван Петрович Костин ехал поездом Новосибирск — Ташкент. Поздно вечером миновали 32-й разъезд. За окном потянулись однообразные заснеженные барханы прибалхашских песков.

Иван Петрович сидел в купе, просматривал показания спекулянта, пойманного с поличным. Не заметил, как вошел Иванов. Разделся, сунул под мышки озябшие ладони рук.

Пассажиров было мало: всего человек пять, не больше.

Увидев, что Иван Петрович продолжает читать протокол и как будто не слушает, Иванов умолк. Достал пачку папирос, закурил.

— А в четвертом вагоне, — сказал он снова, — едет какой-то бывший краснофлотец. Со слов проводника нет у него ни пропуска, ни билета. Билет-то он якобы покупал в Новосибирске за наличный расчет, да потерял. Проводнику же сказал, что после излечения в госпитале побывал у родителей на станции Ишим, а сейчас едет в Красноводск. Думает устроиться на работу в торговый флот. Проводник поверил и разрешил ему ехать дальше. В дороге, мол, всякое может случиться.

— Может быть, и правда утерял билет. Всякое бывает, — отозвался Иван Петрович, отодвигая в сторону просмотренные бумаги. — При проверке, а ее надо провести ночью, разберитесь с этим матросом. Утром доложите мне.

Костин встал, набросил на плечи шинель и вышел в тамбур. Он занимал полку в другом конце вагона, рядом с купе проводников.

Поезд стоял на пустынном разъезде. Слышно было, как вьюга, встретившая на своем пути преграду, билась о вагоны. Они вздрагивали, гудели. Многие пассажиры, остерегаясь простуды, спали, отвернувшись головами от окон. Тускло мерцали лампочки. В этот час, когда все тяготы и тревоги дня, казалось, улеглись вместе с пассажирами, в вагоне появились начальник оперативной группы Иванов, два милиционера и проводник.

«Ваши билет и пропуск», — слышалось время от времени. Эти слова долетели и до мужчины в форме матроса, до его друга Абрама, прикрывшегося поношенной красноармейской шинелью. Оба они лежат на самых верхних полках, под потолком, укрываясь за ручной кладью.

Проводник останавливается рядом, требует:

— Эй, матрос! Предъяви билет.

Мужчина лежал не двигаясь. Он встал только после второго, более настойчивого требования проводника. Потянулся, протер глаза, медленно полез рукой в карман, не спеша достал кошелек и, порывшись в нем, вытащил в несколько раз свернутый листок бумаги.

— Вот… история болезни.

— А билет и пропуск? — не сдавался проводник, передавая листок Иванову.

— Нет их у меня. Я же говорил. Не-ету! Потерял все, ясно?

— Собирайтесь! — негромко, но твердо приказал Иванов матросу.

К этому времени Абрам также достал из кармана гимнастерки завернутые в бумагу документы и, подавая проводнику свидетельство о болезни, справку о ранении, денежный аттестат, красноармейскую книжку, сказал:

— А пропуска и билета у меня тоже не имеется.

— Слезай и ты, — сказал Иванов и тут же велел следовавшему за ним милиционеру отвести задержанных в восьмой вагон к Костину.

Когда милиционер привел матроса и Абрама к оперативникам, во втором отделении купе уже набралось до двух десятков задержанных. В основном это были беспризорные дети.

— Какие документы у вас еще есть? — спросил оперативный работник матроса.

— Нет больше ничего.

При опросе выяснилось, что после госпиталя матрос Попов был уволен из армии, но на работу не устроился, а встал на путь воровства и спекуляции. С этой целью, прикрываясь поддельной историей болезни, разъезжал по городам страны, сбывая краденые вещи.

В Омске Попов познакомился с инвалидом войны Абрамом Касаматовым, дальше они поехали вместе. До Новосибирска их трижды задерживали за безбилетный проезд, ссаживали с поездов.

Казалось, задержание за безбилетный проезд для них дело привычное. Но Попов нервничал. Свой чемодан он вначале засунул под нижнюю полку, потом вытащил его обратно, но спустя некоторое время снова толкнул ногой. Посидел немного, вытащил из чемодана шинель и полез на верхнюю свободную полку. Некоторое время ворочался, шумел какой-то бумагой. После этого встал, спустился на пол и, набросив шинель на плечи, принялся курить. Не докурив папиросы, бросил ее в урну, стоявшую в углу, при входе в купе. Нагнувшись, стал поправлять шнурок в ботинке и в это время вынул из рукава какой-то сверток и бросил его под полку, к своему чемодану. Все это видели задержанные за проезд без билетов Евдокия Титова и Мафруза Галимова.

А вот и затерянная в песках станция Матай. По распоряжению Ивана Петровича задержанных стали выводить из вагона. Последними пошли Попов и Абрам Касаматов. Незадолго до этого Попов что-то шепнул Абраму. Тот опустил голову, не ответил. Тогда матрос вновь зашептал ему на ухо и только после этого Абрам кивнул головой, тихо сказал: «Ладно!»

Задержанных высадили, передали местной железнодорожной милиции и поехали дальше. Детей повезли в Алма-Ату. В купе остались Титова и Галимова. Им разрешили ехать.

Когда поезд уже приближался к Уштобе, проводник занялся уборкой вагона. Во второй части купе опергруппы под одной из полок он обнаружил чемодан и сверток. То, что чемодан принадлежал Попову, знали все сотрудники опергруппы. А вот чей сверток? И тут на помощь пришли Титова с Галимовой. Они заявили, что это матрос подкинул сверток под полку. В нем оказались 54 газеты, по содержанию антисоветские, отпечатанные в фашистской Германии. В чемодане же лежало полгазеты.

Со станции Уштобе Иван Петрович проинформировал о случившемся органы НКГБ станции Матай. Повесив телефонную трубку, старший лейтенант Анатолий Васильевич Козлов, не откладывая дела в долгий ящик, вызвал из отделения милиции Попова и Абрама Касаматова. Последний сказал, что чемодан и сверток принадлежат Попову, который еще в вагоне просил никому не говорить об этом. Без вещей, мол, их быстрее освободят.

— Ну что, матрос! Будешь и дальше врать или начнешь говорить правду? — спросил Анатолий Васильевич, обращаясь к Попову. — Форму-то где взял? Небось, украл?

— Что вы, гражданин начальник. Я на самом деле служил во флоте, был тяжело ранен. Это уже после того, как меня с корабля списали, я с горя запил, потом покатился в болото. Связался с уголовниками, стал не только спекулянтом, но и вором. Украл я эти газеты по ошибке, думал сверток с деньгами.

— Вот как! — удивился Анатолий Васильевич. — А ну расскажи-ка об этом по порядку и подробнее.

— 19 января сорок четвертого, — начал Попов, — я и мой новый дружок Абрам Касаматов выехали из Семипалатинска. Я заметил, как пассажир, занимавший смежную с моей полку, достал из своего чемодана деньги. Тут же возникла мысль: «А что, если пошарить в чемодане?» Я стал ждать удобного момента. Прошел целый день. То хозяин чемодана подолгу не уходил, то вертелись его попутчики. Наконец, вечером он слез с полки, пошел в туалет. А его сосед уже спал, отвернувшись к перегородке. Не теряя времени, я левой рукой открыл крышку чемодана, а правой нащупал какой-то сверток и вытащил его. Чтобы не вызвать подозрений, засунул этот сверток в рукав своей шинели. Когда же меня, как не имеющего пропуска и билета, привели в купе оперативной группы, я, боясь разоблачения в воровстве, вытащил из чемодана шинель, залез на верхнюю полку, развернул сверток и, увидев, что в нем газеты, бросил его. Перед высадкой в Матае чемодан и сверток оставил в вагоне. Абраму же наказал не говорить об этом никому.

— Как звали того пассажира, у которого вы похитили сверток с газетами?

— Не знаю. Я с ним не знаком.

— Как он выглядел?

— В красноармейской форме. Среднего роста. Лет ему этак тридцать будет. Не больше! Рыжий. Одет в полушубок, на голове шапка-ушанка. Брюки и гимнастерка защитного цвета. Обут в простые солдатские сапоги, изрядно поношенные.

А в это время поезд, с которого были сняты Попов и Касаматов, уже миновал станцию Бурное и подошел к Тюлькубасу. Еще стучали буферные тарелки, машинист, проехав контрольный столбик, осаживал состав назад. В купе оперативной группы вошел постовой милиционер станции.

— Вас из Алма-Аты требует к селектору подполковник Костин, — сказал он, обращаясь к начальнику оперативной группы капитану милиции Синельникову.

Синельников возвращался из кабинета дежурного по станции уже после звонка к отправлению поезда и, не заходя к себе в купе, зашел в четвертый вагон, в котором ехали Попов и Касаматов. Заметил мужчину, одетого в военную форму. В головах у него лежал свернутый полушубок.

«Он», — решил Синельников и, не останавливаясь, прошел дальше. Затем вернулся к себе, в восьмой вагон, стал обдумывать, как и где лучше снять этого человека. Он взял расписание движения пассажирских поездок и определил, что в Чимкенте сможет передать задержанного опергруппе встречного поезда. Костин сказал, что операцию следует провести с особой осторожностью, ибо у подозреваемого может оказаться оружие. Синельников пригласил дежурного милиционера и вместе с ним зашел к проводнику. Через минуту они были уже в купе.

— Ваши билет и пропуск? — спросил проводник у мужчины.

Тот сразу встал, вытащил из кармана брюк кожаный кошелек, достал пачку документов. Быстро нашел билет, пропуск, еще одну бумажку, которая оказалась отпускным удостоверением, выданным на имя рядового Заставникова Пестра Алексеевича, проходящего службу в войсковой части № 2547 и следующего в отпуск по болезни. В удостоверении не указывался срок отпуска, оно было напечатано не на бланке установленного образца, а на бумаге. Затем Синельников внимательно ознакомился с красноармейской книжкой и нашел, что она по форме и размеру не соответствует установленному новому стандарту. Капитан милиции посмотрел на сидевшего Заставникова и обратил внимание на шевелюру. «Будучи рядовым, он носит прическу. У нас, в армии, это не положено», — отметил про себя Синельников и тут же приказал:

— Собирайте вещи, пройдем в отделение.

В купе оперативной группы Заставникова обыскали. Нашли складной нож, расческу иностранного производства, блокнот с адресами. В чемодане оказалась половинка газеты с антисоветским текстом.

Синельников составил протокол задержания и обыска Заставникова, в Чимкенте передал его опергруппе для доставки в Алма-Ату.

Дальнейший опрос Заставникова показал, что предъявленные им документы похожи на поддельные и подлежат всесторонней проверке. А когда Салах Сагдеевич спросил Заставникова, что это за газета, лист которой нашли в его чемодане, он ответил, что не помнит, как она оказалась у него.

— Значит, не хотите правду сказать? — спросил Сагдеев и тут же достал из папки еще один лист газеты, тот самый, что нашли в чемодане Попова.

Когда сложили оба листа на столе, линии их разрыва совпали.

— Подойдите сюда, — позвал Сагдеев Заставникова. — Смотрите. Ведь это одна газета, верно?

— Правильно, одна, — согласился задержанный. — Но я уже говорил, не знаю, каким образом половина газеты оказалась в моем чемодане.

— Ну что же, тогда мы устроим вам очную ставку с человеком, который изобличит вас во лжи.

Ввели Попова.

— Идите и посмотрите на эту газету, — пригласил его Сагдеев. — Где половина, которую изъяли у вас?

— Вот эта, — ткнул пальцем Попов в тот лист, на котором была его роспись, удостоверявшая изъятие вещественного доказательства.

— Где вы его взяли?

— Я выкрал этот лист газеты у сидящего напротив меня гражданина.

Услышав это, Заставников вскочил со стула и бросился на Попова с криком: «Ах ты, гнида! Так это ты сделал». Но ему преградил путь Иван Петрович. Заставников попятился назад, тяжело опустился на стул.

Попова увели и Заставников рассказал, что все документы на его имя сделаны в Бреслауском разведывательном центре фашистской Германии, где он учился после окончания специальной школы агентов-пропагандистов, затем был переброшен через линию фронта. Вот уже месяц, как он пробирается в глубокий тыл Красной Армии. По заданию фашистской военной разведки должен вести среди населения антисоветскую пропаганду.

— Вот как! — сказал Сагдеев. — Но этим нас не удивишь. Придется рассказать обо всем подробнее.

— И расскажу. Только дайте собраться с мыслями.

Заставников подписал протокол своих первых показаний, и его увели.

Тлеумагамбетов ушел, а Салах Сагдеевич с Иваном Петровичем еще долго обменивались мнениями по делу Заставникова. Костин рассказал, что с подобным случаем он уже имел дело вскоре после увольнения из Красной Армии в июне 1922 года, буквально в первые дни работы в органах ОГПУ.

— Смотри-ка, какое совпадение, — воскликнул Салах Сагдеевич. — Ведь я тоже в 1923 году был направлен на работу в органы, а затем на учебу в Московскую школу. Как же это случилось, что мы не знали там друг друга?

— Тут нет ничего удивительного, — заметил Иван Петрович. — Ведь мы учились на разных курсах, к тому же я приехал в школу несколькими месяцами позже вас.

— Школа дала нам очень много, не правда ли, Иван Петрович?

— Да, конечно. В то бурное время не было недели, чтобы курсанты не побывали на какой-нибудь операции. Только борьба с эсерами чего стоит. А сколько еще другой контры было. Нередко при осуществлении операций по их аресту такая перестрелка происходила, что и теперь еще в ушах звенит. А вы, случаем, не участвовали в операции по задержанию одного из эсеровских главарей — Савинкова?

— Как же! Участвовал, — ответил Сагдеев.

Рано утром следующего дня Иван Петрович уже спешил к первому поезду горветки. Четвертый трамвай доставил его к Алма-Атинскому детприемнику.

Сему увидел в младшей группе. Он сидел за низеньким детским столиком, вымытый, подстриженный под машинку, одетый во все новое, и деловито рассматривал игрушку — деревянный пулемет «максим».

— Здравствуй, Сема! — сказал Иван Петрович, подавая мальчику руку.

Тот оробел от неожиданности. Потом встал и подал свою ладошку Ивану Петровичу.

— Спасибо, дядя. Когда меня домой отправят? Там, может, отец меня ищет?

— Скоро, — ответил Иван Петрович. — А где твой дом, ты вспомнил?

— Петька Кухарь сказал, что взял меня в Лозовой.

— Вот как! А где этот Петя сейчас?

— Петька там, с большими ребятами.

Вернувшись в отдел, Иван Петрович написал и направил письмо органам милиции станции Лозовая, в котором просил навести справку о том, не разыскивает ли кто ребят по имени Сема и Петя. Такие письма он писал часто — иногда находились родные или близкие, приезжали в Алма-Ату и забирали своих детей.

Вскоре уехал с отцом Сема, а затем и Петя. За ним приезжала сестра.

… Летели один за другим послевоенные годы. Ушел с боевого поста в отставку Салах Сагдеевич Сагдеев. Десятью годами позже на заслуженный отдых проводили чекисты и Ивана Петровича Костина.

Но вот недавно автору этих строк довелось побывать в Алма-Атинском областном комитете народного контроля. Там, на Доске почета среди лучших контролеров я увидел фотопортрет внештатного инспектора народного контроля Ивана Петровича Костина. И невольно подумал: «Сколько же ему лет?»

«Коммунисту Костину Ивану Петровичу уже восьмой десяток, — подсказал работник комитета. — А он не сдает своей вахты».