ПЕРВЫЕ ШАГИ МОЛОДОГО ЧЕКИСТА

ПЕРВЫЕ ШАГИ МОЛОДОГО ЧЕКИСТА

Во второй половине дня Полонского вызвал к себе заместитель председателя Дончека. Он вошел в кабинет Калиты с тем подчеркнуто-озабоченным выражением лица, которое бывает у очень молодых людей, старающихся казаться старше, чем они есть. На нем ладно сидела потертая кожаная тужурка, галифе было обшито кожей. Он казался самому себе бывалым чекистом.

Полонскому нравился деловитый скрип кожи, вкус махорки, по утрам он старательно брился, выпячивая девственно-чистый юношеский подбородок. Бритва была старая, вся в зазубринах, — кожа нестерпимо горела, и на глазах у него появлялись слезы.

Калита был немногословен, и это несколько разочаровало Полонского, решившего, что вызов к заместителю председателя Дончека означает немаловажные перемены в его судьбе.

— Вещичек, надеюсь, у вас не так уж много, — сказал Калита. — При нашей работе вы, наверное, заметили — чем их меньше, тем лучше.

— Точно, — подтвердил Полонский. — Я лично никаких вещичек, кроме бритвы, не имею. Лишняя обуза.

— Ну вот и хорошо, — улыбнулся Калита. — Раз такое дело, сегодня же перейдете из общежития на частную квартиру. Хозяйке представитесь как студент Донского университета. Она предупреждена. Обедать будете в ресторане «Медведь». Никакого шерлокхолмства: осмотритесь — и только. Подробно вас проинструктирует Бахарев. Вечером снова зайдите ко мне. Пока все.

Сменив боевую кожаную тужурку на унылое бобриковое пальто, а великолепные галифе — на нэпманские, омерзительно узкие брючки, Полонский отправился на свою новую квартиру. В Братском переулке он быстро разыскал одноэтажный каменный особняк с двумя — на улицу и во двор — выходами. Ему открыла дверь немолодая женщина, с высоко взбитыми седыми волосами.

— Александр Петрович? — спросила она, близоруко всматриваясь в лицо Полонского выпуклыми, блекло-василькового цвета глазами.

— Да… — Он несколько смутился; честно говоря, несмотря на кожаную куртку и галифе, до сих пор его никто еще не величал по имени и отчеству. — Вообще-то, просто Саша.

— Меня зовут Анной Ивановной, — она протянула ему маленькую сухую руку. — Ваша комната уже приготовлена. Об остальном мы договоримся. Утром я буду готовить чай и, если хотите, легкую закуску. Вечером — тоже. Не знаю, где вы намерены обедать…

— В столовой.

— Студенты предпочитают ресторан «Медведь». Там можно приобрести талоны на удешевленные обеды или питаться в кредит. Талоны практичнее, они дают право на дополнительный ужин. Если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, не стесняйтесь… Это ваш, — хозяйка протянула Полонскому ключ. — И учтите, я не отношусь к числу тех строгих дам, которые сердятся, когда их квартиранты возвращаются домой слишком поздно. — Анна Ивановна снова улыбнулась, и Полонский понял, что ему попалась удивительно понятливая квартирная хозяйка.

* * *

По вечерам Садовая теряла свой деловой облик. Открывались зашарпанные двери подвальных кабачков и бильярдных. Сюда слетались ночные призраки Ростова-папы. Неторопливо оглаживали бороды здоровые, как грузчики, и величественные, как архидиаконы, швейцары дорогих ресторанов. Рестораны блистали тяжелым дореволюционным великолепием. Правда, публика была не та, к которой швейцары привыкли за долгие годы своего благополучия. Лишь солидные шулеры сохраняли манеры петербургских аристократов. Бывшие гвардейские офицеры старались походить на неприметных конторских служащих. Новоиспеченные нэпманы неуклюже подражали бывшим великосветским львам, но напоминали собой мелких жуликов. Жены нэпманов, выхоленные, как скаковые лошади, были с вульгарной расточительностью обвешаны драгоценностями. Снисходительная почтительность швейцаров вызывала у них чувство тайной робости.

Швейцары, с их профессиональной дородностью, начинали обретать былую уверенность. Еще недавно казалось — наступили времена, предугаданные в библейских пророчествах. Мешок гнилой мороженой картошки стал великим богатством. Многие чубатые казачьи есаулы были далеко: устроились вышибалами в захудалых парижских кабачках. Но жизнь замкнула свой закрытый от человеческого взора круг. В России пришел нэп — конец вселенскому одичанию и разорению. И ростовские швейцары привычно оглаживали патриаршьи бороды:

— Милости просим!..

Ресторан «Медведь» помещался на углу Садовой и Братского переулка. Полонский медленно прошел мимо зашторенных окон, заглянул во двор. Двое возчиков сгружали с подводы мешки и ящики. Из двери, ведущей на кухню, высунулся немолодой человек в грязном, поварском колпаке, с толстыми губами и щеками.

— Эй, живую рыбу — скорее!

Возчики взялись за бочку, установленную посреди подводы. Бочка была здоровая, с крепко выпуклыми боками, в ней тяжело ходила вода, и возчики, накреняя ее то в одну, то в другую сторону, ругались.

— Слушай, парень, — крикнул один из них, рыжеволосый с перебитым носом, — хочешь подработать?

— Не откажусь, — весело отозвался Полонский. — Студенту лишняя копейка не помешает.

— Это по твоему бобрику видно, — рыжеволосый с хмурым любопытством оглядел Полонского. — Ну, вот что, студент, хочешь подработать, давай в нашу упряжку… Берись слева, понял?

Втроем они еле-еле втащили бочку в раздаточную.

— Говорят, воду на ленивых возят, — сказал Полонский, когда они вышли во двор, вытирая тыльной стороной ладони мокрый лоб. — Черта с два!

— А? То-то, студент! — рыжеволосый засмеялся. — Это тебе не языком чесать. Тут горбом надо, — он достал пачку папирос, протянул Полонскому. — Куришь?

— Тоже не откажусь.

Полонский распечатал пачку, щелчком выбил папироску, закурил.

— Ого!.. — он медленно, как знаток, втянул в себя и, округлив рот, щеголевато выдохнул голубовато-белесую струйку дыма. — Что за папиросы?

— Профессорские, студент.

— Откуда?

— Оттуда… Этого сама Чека не знает. Дали — кури, твое дело десятое, — возчик пошарил в кармане, вытащил несколько смятых бумажек. — Это тебе за работу, я сегодня добрый. Прижмет, заходи еще. Тут много студентов обедает — Марантиди придумал.

— Марантиди? Чудная какая-то фамилия.

— А ты чего — не слыхал? Хозяин «Медведя», из греков он. Умный мужик…

* * *

В вестибюле ресторана на возвышении стояло чучело огромного медведя. Медведь держал в лапах суковатую дубину, в его стеклянных глазах бесстрастно отражался электрический свет.

За барьером гардеробной сидел мужчина в английском френче. У него было длинное и сухое бритое лицо, с тщательно запудренными прыщами на скулах. «Наверное, бывший офицер», — решил Полонский. Он оглядел гардеробную. Одежды почти не было, висело всего около десятка шуб и пальто — вечер только что начинался.

В большом полукруглом зале было тихо и пусто. За одним из столиков дремал пожилой официант. Буфетчица, женщина лет тридцати пяти, с античной головкой гречанки и пышным телом русской кормилицы, читала книгу. На Полонского она не обратила внимания.

Он не спеша огляделся. Столики, покрытые белоснежными скатертями, стояли вдоль стен длинным полукругом. На небольшой низкой эстраде поблескивало черным лаком пианино. Дверь, расположенная за буфетной стойкой, очевидно, вела на кухню. Справа, напротив буфетной стойки, был виден вход в коридор. Полонский решил пойти туда. Владельцы шуб, висевших в гардеробной, не могли провалиться сквозь землю. Скорее всего для них предназначались отдельные кабинеты.

Полонский прошел по коридору. Кабинетов было много. Их скрывали тяжелые бархатные портьеры. Он стал считать, оказалось — десять кабинетов на каждой стороне. В конце коридора, справа, — запасной выход: Марантиди хорошо знал привычки своих клиентов.

Стоять в коридоре было бессмысленно. Полонский выругал себя за мальчишескую оплошность. Но ему повезло. Одна из портьер приоткрылась, от нее бесшумно отделился невысокий человек с плотно-курчавой, похожей на седой каракуль шевелюрой. Он выглянул в зал, увидев дремлющего официанта, покачал головой и, повернув к Полонскому узкое, в крупных рябинах лицо, оглядел его быстрым внимательным взглядом. Белки его глаз были как бы затянуты коричневой пленкой, тяжелые нижние веки вздрагивали.

— Слушай, человек видит сон, старый человек, нехорошо будить, верно? — заговорил он с подчеркнутым акцентом, на условном «кавказском» языке. — Будь другом, принеси сотню папирос из буфета. Только, пожалуйста, не обижайся, самому некогда, важный разговор, понимаешь?

— А я и не обижаюсь.

— Молодец, я сразу понял — хороший человек. Только, слушай, асмоловских не бери. Зачем курить плохую траву, если есть хороший турецкий табак.

— А буфетчица даст?

— Даст. Только скажешь ей: для Сурена.

Когда Полонский вошел с коробкой папирос в кабинет, человек, назвавший себя Суреном, что-то быстро говорил, трое других с одинаково напряженными лицами почтительно слушали. Увидев Полонского, он довольно щелкнул пальцами:

— Принес? Молодец! Вино будешь?

— Спасибо, я непьющий.

— Слушай, вино не пьют. Это — сок винограда кровь земли. Человек, который вольет в свои жилы кровь земли, продлит свою молодость. Так говорят у нас на Кавказе… — Он помолчал, а лицо его как-то сразу отвердело, нижние веки настороженно приподнялись.

— На чем зарабатываешь?

— На разгрузке.

— Не валяй дурака! Тебя серьезно спрашивают.

— Я серьезно. Сегодня живую рыбу сгружал для «Медведя». Тоже живая копейка. — Полонский обезоруживающе улыбнулся. — Я студент.

— А, студент… Студент — это хорошо. — И он снова заговорил с сильным акцентом: — Пить не хочешь, бери папиросы. Десяток, два, сколько нужно. На память о приятной встрече. Будешь профессором, угостишь меня. А теперь извини, я занят…