Валентин Рыбин СИНИЕ ГОРЫ Из поэмы

Валентин Рыбин

СИНИЕ ГОРЫ

Из поэмы

Много солнца,

много света,

в знойном мареве земля.

И шуршит сухое лето

по горам и по полям.

Из винтовки по мишеням

бьет Маньков на славу —

старшине на утешенье

и бойцам заставы.

Отстреляется,

привстанет —

парню дышится легко.

Что ни выстрел — попаданье,

а бывало — в «молоко».

Скачет конь —

рябит в глазах.

Сабли взмах —

летит лоза.

Парень рубит ловко.

Быстрота, сноровка!

Жарко,

служба нелегка.

Но настанет вечер —

и Маньков у турника

расправляет плечи.

Разотрет в ладонях мел:

— Сделать, что ли, склепку?

Смех —

мол, каши мало ел.

— Я хлебал похлебку.

. . . . . . . . . .

Снова шутки средь бойцов:

— Не теряйся, Вова!..

Пишет парень письмецо

старику Манькову.

Полсела в письме его

и для всех приветы.

Жив, мол. Кормят ничего,

только жарко летом.

* * *

Над речкою устало

поникли ветви тала.

Ночами стонет филин,

оплакивает лето.

И зяблик:

«Цви-ли, цви-ли?» —

как будто ждет ответа.

Тишина…

Скрипит перо,

в кабинете лампа светит.

Заседает в кабинете

комсомольское бюро.

И глядит с портрета Ленин…

Рыжкин встал —

серьезный вид;

вслух читает заявленье.

У стола Маньков стоит.

«Все свои…

А вдруг не примут?»

То уверенность,

то страх.

Посмотрел в окошко.

«Климат

непонятный на горах».

Прокатился над двором

по горам сердитый гром.

Чудеса творит природа —

гром в такое время года!

Гром,

а дождик мельче проса,

стекла плачут от дождя…

По уставу три вопроса,

год рождения вождя…

Вот Маньков в казарму входит,

парня — чуть не на ура.

— Значит, принят?

— Принят вроде. —

Улыбнулся

— С плеч гора.

Серых туч густая лава,

ночь ноябрьская слепа.

Верст за десять от заставы

безымянная тропа.

Ветер злой свистит на склоне,

над тропой кусты дрожат,

у подножья дрогнут кони,

за скалой бойцы лежат.

Чу, с куста вспорхнула птица.

Не видать во тьме ни зги.

Легкий шорох у границы,

вороватые шаги.

Ближе, ближе шорох слышен,

— Слышь, идут?..

Маньков застыл,

шепчет Камину:

— Потише.

Пусть идут,

заманим в тыл.

Камин встал.

— Их много вроде. —

Весь трясется,

сам не свой

— Брось дурачиться, Володя. —

И надсадно крикнул:

— Стой!

Вспыхнул мрак смертельным светом,

конь сорвался —

стук подков.

И — темно.

— Володя, где ты?

Слышь, Володя?..

Нет ответа.

За кустом

притих Маньков.

Страшен враг?

Конечно, страшен.

Ждет боец, глядит на склон.

Подступает к горлу кашель.

И откуда взялся он?

«Непонятен этот климат.

То прохладно,

то жара…»

Трое их.

Проходят мимо.

Ну, давай, Маньков.

Пора!

Не спеша винтовку вскинул,

скорострельною стрельбой

двух свалил — ударил в спину:

третий бросился в низину.

— Брешешь,

справлюсь я с тобой!

Прыгнул вслед:

— Постой, «дружище»!..

Повалил в гнилой листве

и тяжелый кулачище

припечатал к голове.

— Так-то вот, —

вздохнул сердито, —

подлецам шутить с огнем.

Снял ремень,

связал бандита

и откашлялся на нем.

«Ну с чего бы кашель этот?

Фу ты, черт!

Секрет открыл:

ведь с потемок до рассвета

я ни разу не курил».

Серых туч густая лава,

стук копыт в сырой траве.

Скачет чуть не вся застава

с Семихаткой во главе.

Мчатся ветром —

к гривам плечи,

по горам коней гоня.

Камин всадникам навстречу —

без винтовки,

без ремня.

Кони встали,

кони в мыле,

кони дышат тяжело.

— Где Маньков?!

— Его убили…

Семихатка сплюнул зло.

Мчатся дальше.

В серых тучах

«безымянная» вдали.

Прискакали.

Возле кручи

залегли и поползли.

Семихатка брови хмурит:

у скалы — как будто дым.

Пригляделся.

— Кто-то курит.

Не стрелять.

Возьмем живьем.

Встал Маньков.

«Да это ж наши!»

Сердце прыгнуло в груди.

Закричал, рукою машет:

— Эй, ребята, подходи!

После боя пришел в столовку,

съел тарелку борща и каши.

— Ловко ты их отделал, Вовка! —

похвалил его повар Пашин.

— Зря судачили, что не годен…

Вот, глядишь,

и выдадут орден.

Человека узнаешь разве

сразу —

чем он живет и дышит?

А ведь ты всесторонне развит,

из тебя бы и повар вышел.