Валентин Рыбин СИНИЕ ГОРЫ Из поэмы
Валентин Рыбин
СИНИЕ ГОРЫ
Из поэмы
Много солнца,
много света,
в знойном мареве земля.
И шуршит сухое лето
по горам и по полям.
Из винтовки по мишеням
бьет Маньков на славу —
старшине на утешенье
и бойцам заставы.
Отстреляется,
привстанет —
парню дышится легко.
Что ни выстрел — попаданье,
а бывало — в «молоко».
Скачет конь —
рябит в глазах.
Сабли взмах —
летит лоза.
Парень рубит ловко.
Быстрота, сноровка!
Жарко,
служба нелегка.
Но настанет вечер —
и Маньков у турника
расправляет плечи.
Разотрет в ладонях мел:
— Сделать, что ли, склепку?
Смех —
мол, каши мало ел.
— Я хлебал похлебку.
. . . . . . . . . .
Снова шутки средь бойцов:
— Не теряйся, Вова!..
Пишет парень письмецо
старику Манькову.
Полсела в письме его
и для всех приветы.
Жив, мол. Кормят ничего,
только жарко летом.
* * *
Над речкою устало
поникли ветви тала.
Ночами стонет филин,
оплакивает лето.
И зяблик:
«Цви-ли, цви-ли?» —
как будто ждет ответа.
Тишина…
Скрипит перо,
в кабинете лампа светит.
Заседает в кабинете
комсомольское бюро.
И глядит с портрета Ленин…
Рыжкин встал —
серьезный вид;
вслух читает заявленье.
У стола Маньков стоит.
«Все свои…
А вдруг не примут?»
То уверенность,
то страх.
Посмотрел в окошко.
«Климат
непонятный на горах».
Прокатился над двором
по горам сердитый гром.
Чудеса творит природа —
гром в такое время года!
Гром,
а дождик мельче проса,
стекла плачут от дождя…
По уставу три вопроса,
год рождения вождя…
Вот Маньков в казарму входит,
парня — чуть не на ура.
— Значит, принят?
— Принят вроде. —
Улыбнулся
— С плеч гора.
Серых туч густая лава,
ночь ноябрьская слепа.
Верст за десять от заставы
безымянная тропа.
Ветер злой свистит на склоне,
над тропой кусты дрожат,
у подножья дрогнут кони,
за скалой бойцы лежат.
Чу, с куста вспорхнула птица.
Не видать во тьме ни зги.
Легкий шорох у границы,
вороватые шаги.
Ближе, ближе шорох слышен,
— Слышь, идут?..
Маньков застыл,
шепчет Камину:
— Потише.
Пусть идут,
заманим в тыл.
Камин встал.
— Их много вроде. —
Весь трясется,
сам не свой
— Брось дурачиться, Володя. —
И надсадно крикнул:
— Стой!
Вспыхнул мрак смертельным светом,
конь сорвался —
стук подков.
И — темно.
— Володя, где ты?
Слышь, Володя?..
Нет ответа.
За кустом
притих Маньков.
Страшен враг?
Конечно, страшен.
Ждет боец, глядит на склон.
Подступает к горлу кашель.
И откуда взялся он?
«Непонятен этот климат.
То прохладно,
то жара…»
Трое их.
Проходят мимо.
Ну, давай, Маньков.
Пора!
Не спеша винтовку вскинул,
скорострельною стрельбой
двух свалил — ударил в спину:
третий бросился в низину.
— Брешешь,
справлюсь я с тобой!
Прыгнул вслед:
— Постой, «дружище»!..
Повалил в гнилой листве
и тяжелый кулачище
припечатал к голове.
— Так-то вот, —
вздохнул сердито, —
подлецам шутить с огнем.
Снял ремень,
связал бандита
и откашлялся на нем.
«Ну с чего бы кашель этот?
Фу ты, черт!
Секрет открыл:
ведь с потемок до рассвета
я ни разу не курил».
Серых туч густая лава,
стук копыт в сырой траве.
Скачет чуть не вся застава
с Семихаткой во главе.
Мчатся ветром —
к гривам плечи,
по горам коней гоня.
Камин всадникам навстречу —
без винтовки,
без ремня.
Кони встали,
кони в мыле,
кони дышат тяжело.
— Где Маньков?!
— Его убили…
Семихатка сплюнул зло.
Мчатся дальше.
В серых тучах
«безымянная» вдали.
Прискакали.
Возле кручи
залегли и поползли.
Семихатка брови хмурит:
у скалы — как будто дым.
Пригляделся.
— Кто-то курит.
Не стрелять.
Возьмем живьем.
Встал Маньков.
«Да это ж наши!»
Сердце прыгнуло в груди.
Закричал, рукою машет:
— Эй, ребята, подходи!
После боя пришел в столовку,
съел тарелку борща и каши.
— Ловко ты их отделал, Вовка! —
похвалил его повар Пашин.
— Зря судачили, что не годен…
Вот, глядишь,
и выдадут орден.
Человека узнаешь разве
сразу —
чем он живет и дышит?
А ведь ты всесторонне развит,
из тебя бы и повар вышел.