Евгений Воеводин РАССКАЗ О РАСКАЛЁННОМ ПЕСКЕ

Евгений Воеводин

РАССКАЗ О РАСКАЛЁННОМ ПЕСКЕ

Всякий раз, приезжая на заставу, я испытываю странное чувство, которому, пожалуй, нет точного определения. Это и торжественность, и внутренняя собранность тех особых минут, когда встречаешься с чем-то значительным, исполненным большого смысла.

Чувство это мне знакомо давно. Хорошо помню день, когда с сержантом Федором Ольхиным мы вышли к неширокой просеке, заросшей иван-чаем, к полосатому красно-зеленому столбу, и сержант, обернувшись, сказал:

— Вот здесь и начинается наша земля.

Сказал тихо, с тем уважением, с каким обычно говорит о своей земле рачительный хозяин.

Но сержант Ольхин не был земледельцем. Несколько лет спустя я встретил его на стройке. Он поднимал дома за Невской заставой. На работу приходил в пограничной фуражке, она была как новенькая, сохраняла нежный цвет первой травы. Ее, эту фуражку, видели издалека, и бригадира на стройке отыскивали по ней.

Как-то вечером Ольхин заглянул ко мне: «Шел мимо, дай, думаю, загляну». И тут же смутился, потому что живет он в другом конце города и вряд ли ходит мимо моего дома. Сели пить чай, и вдруг он спросил:

— А помните, как на Глухотке щуки брали?

Я помнил, как брали на Глухотке щуки: одна такая страшила здорово помучила меня, прежде чем удалось ее вытянуть. И я понял, куда клонит Ольхин и почему он «случайно» оказался здесь.

— Может, съездим? — глядя в стакан, спросил он. — Сейчас самая ловля, и у меня через три дня отпуск…

— Не темни, Федор, — сказал я, — нужна тебе эта рыба…

Он сразу повеселел. Мы договорились: едем через три дня к Емельянову.

* * *

Когда-то капитан Емельянов спас Ольхину жизнь. Об этом кратко сообщалось в окружной газете. Заметка называлась: «Поединок с рысью». Зверюга набросилась на Ольхина неожиданно, сзади, и, не будь поблизости капитана, Федору пришлось бы худо. Капитан отодрал от Ольхина рысь и, держа ее в вытянутых руках, задушил. Сержанта отправили в госпиталь, там ему наложили швы на раны, тянувшиеся по спине от шеи. А чучело этой рыси и сегодня стоит на шкафу в квартире Емельянова.

В поезде Ольхин рассказывал:

— Крепкий человечище! Крут — это у него есть, верно? Ах да, вы же не знакомы с Емельяновым, он ведь на курсах был, когда вы к нам приезжали. У нас с ним при первом знакомстве такая история была. Я, помню, приехал на девятую с одним солдатом. Ну, доложились по всей форме, устроились в казарме, получили оружие, плащи — словом, все, что полагается пограничнику. Время к обеду подходит, вдруг дежурный вызывает нас к капитану. А он уже в коридоре ждет. «Пошли, — говорит, — я вам участок заставы покажу, с обстановкой познакомлю». Кто-то из солдат успел мне шепнуть: «Держитесь, ребята, сколько сможете…»

Ольхин рассказывал, а я отчетливо представлял себе холодный весенний день, скользкую от недавнего дождя тропу и трех пограничников на ней. Емельянов шел впереди — очень легкий для своего немалого роста и возраста (ему было тогда под сорок). Временами капитан останавливался. Показывал на валуны, поросшие изумрудным лишайником, на малоприметные изгибы тропы, на деревья, которые едва отличались от других. Он мог ходить по участку ощупью, как ходят в обжитой квартире, когда перегорят пробки.

Шли час, другой, третий. Уже начало смеркаться, и все в лесу: и валуны, и деревья — стало расплывчатым. Снова заморосил дождь, на склонах тропа выскальзывала из-под ног.

Мысленно Ольхин клял этот дождь, от которого сделался грузным и без того тяжелый брезентовый плащ, и эту ускользающую тропу, и наступающую ночь. К концу пятого часа он выдохся. Сзади спотыкался напарник. Оба не представляли себе, где находятся, темень была глухая и только впереди желтело пятно от следового фонаря в руке капитана.

Еще через полчаса, вскарабкавшись за капитаном на холм, Ольхин сказал:

— Товарищ капитан…

— Что?

— Ничего, — зло ответил Ольхин. Он вспомнил слова: «Держитесь, ребята, сколько сможете», — и понял, для чего капитан затеял этот ночной поход. Надо стиснуть зубы и идти. В конце концов капитан тоже не железный, а что касается упрямства — еще посмотрим, кто кого переупрямит!

…Когда они, повесив плащи и протерев карабины вошли в казарму, от подушек оторвалось несколько, голов.

— Как — живы?

— Вроде живы.

— Выдержали?

— Не совсем.

— Ничего, ребята, тут главное — хорошие портянки, а потом уже самолюбие.

Вот так и состоялось знакомство Ольхина с капитаном Емельяновым. И потом не раз ходил он с ним «на прогулку», и возвращались через семь, восемь часов…

* * *

Емельянов оказался таким, каким я и представлял его себе: огромный, с крупными чертами лица и складкой над переносицей. С Ольхиным он обнялся, мне пожал руку, потом взглянул на меня оценивающе.

— Как же вы в костюмчике у нас ходить будете? Все-таки осень, сыро… Ну, да подберем что-нибудь. А вечерком сходим на участок, я вас с обстановкой познакомлю.

— Нет уж, — ответил я, вспомнив рассказ Ольхина, — ночью все равно ничего не увидишь, а днем мне хотелось бы с людьми поговорить.

Капитан поглядел на Ольхина; тот рассматривал носки своих сапог, будто ничего на свете, кроме них, его не интересовало.

— Успел наболтать, — проворчал капитан, — Хотя вы люди гражданские…

— Вот именно, — облегченно выдохнул я.

Вечером капитан пригласил меня к себе, и пока Екатерина Ивановна возилась на кухне, говорил о заставе, о солдатах. Я перебил его.

— Вы о себе расскажите, Владимир Владимирович.

Он хмуро покосился на меня.

— Ну, обо мне-то вам, я чувствую, Ольхин уже доложил. А ведь я такие прогулочки с солдатами не зря проделываю. Вот и расскажу вам, кстати, историю о том, как я понял, что пограничник должен уметь ходить.

* * *

Тогда был я рядовым, служил на заставе второй год, в нелегкое, неспокойное для Средней Азии времечко. Тяжело было еще и потому, что с утра до вечера стояла жара, от которой негде спрятаться: кругом, до самого горизонта, сухая, голая, выжженная солнцем степь; лишь возле самой заставы, вдоль арыка, еще росла запыленная трава. Наш колодец давал мало воды, и поэтому часто пили прямо из арыка: зачерпнешь ковшиком, закроешь один его край гимнастеркой да так и тянешь, как через сито, чтобы не набилась в рот всякая нечисть. Вода теплая, коричневая, сейчас вспомнишь — и то передернет тебя. А ничего, пили.

В день, когда произошла эта история, жара выдалась необыкновенная, и даже начальник заставы, кажется, впервые не шутил с нами, не подбадривал: видать, и ему, привычному, тоже стало невмоготу. Двух пограничников, вернувшихся из наряда, положили в санчасть: они едва добрались до заставы и тут же свалились от солнечного удара.

В пятнадцать ноль-ноль был черед выходить в наряд моему другу Савину. Вместе с напарником, сержантом Ниязовым, они оседлали коней и выехали к границе.

Я уже говорил, в тех местах не было пограничной речки; прямо в степи стояли один за другим столбы, внизу обложенные камнями, а дальше была чужая страна. Трудно перейти границу в таком месте: все кругом просматривается. Поэтому обычно ее переходили ночью. Степные ночи черные, непроглядные. И пограничники днем опасались больше не нарушителя, а изматывающего зноя.

От заставы Савин и Ниязов отъехали далеко, километров на десять, внимательно разглядывая голую глинистую землю в крупных трещинах.

Никаких следов, только верткая ящерица, пробегая, оставляла свои «елочки», да там, где проползли змеи, виднелись неглубокие, ребристые ложбинки.

Наряд должен был находиться здесь два часа — под палящим солнцем. На той стороне росло несколько кустов саксаула, и Ниязов, усмехнувшись, сказал:

— Надо же им было вырасти именно там, а?

— Да, непонятливое растение, — согласился Савин, чувствуя, как пот ручейком бежит у него между лопаток.

Проехали еще метров пятьсот, когда Ниязов, тревожно схватившись за бинокль, спросил товарища:

— Ты не видишь, что там? Вон — бугры какие-то.

Савин действительно увидел на той стороне небольшие бугры — пять или шесть. Раньше их не было. А за ними, чуть поодаль, высились еще два бугра, и Савин показал на них старшему наряда. Ниязов посмотрел в бинокль.

— Черт, его знает, что там такое! По форме — лежащие лошади, а цвет выжженной земли. Вот, гляди сам, даже трава на этих буграх жухлая.

Савин поглядел: на буграх трава, старший не ошибся. Такая же трава и во всей степи. Даже комья земли успел разглядеть Савин, как вдруг раздался выстрел, и пуля, тоненько свистнув, взметнула струйку пыли, зарылась в песке.

— Спешивайся, клади коня! — крикнул Ниязов.

Для них, уже привыкших к таким сюрпризам, это было недолгим делом. Залегли, выжидая, что будет дальше. Хлопнуло еще несколько выстрелов из-за бугров, и тогда они зашевелились, превратились в коней, и простым глазом стало видно: всадники вскакивают в седла.

Дрожащими от волнения руками Савин зарядил ракетницу, В воздух взлетели две зеленые ракеты; шипя, мигнули и погасли. Но на заставе все-таки должны были заметить сигнал.

Несколько человек, стреляя на скаку, мчались прямо на них. Савин увидел: зашевелились и два других бугра — поодаль, тоже превратились в лошадей, и двое всадников понеслись метров на пятьсот правее основной группы. Ниязов крикнул:

— Поднимай коня, скачи за теми, а я здесь!

Оставлять Ниязова одного Савину не хотелось, но и спорить было нельзя, тем более что, прикрываясь заслоном, двое явно норовили проскочить на нашу территорию.

Пули так и повизгивали, когда Савин, уже в седле, погнал своего Князька наперерез двум нарушителям. Там, сзади, негромко застучал ручной пулемет Ниязова, и Савин усмехнулся: на стрельбище Ниязов бил без промаха…

Но выстрелы затихли. Савин, обернулся и мельком увидел, что нарушители положили своих коней, и Ниязов выжидает. Судя по всему, его огонь был метким. И еще Савин увидел облачко пыли со стороны заставы: сюда скакал конный пограничный наряд.

А двое нарушителей все гнали коней по прямой. Они были в выгодном положении: их кони успели отдохнуть, Князек же приустал, и пограничник не мог рассчитывать на длительную погоню.

Раза два он выстрелил по нарушителям. Но — то ли нервничал, то ли попросту плохо целился — его выстрелы пропали впустую. Нарушители все уходили и уходили. Тогда он стал целиться по лошадям. И вот лошадь, словно наткнувшись на невидимую преграду, упала, но человек вовремя соскочил с нее и что-то крикнул другому, тот остановился. Дальше они поскакали вдвоем на одной лошади.

Тот из них, что сидел сзади, стал стрелять в Савина. Он, видимо, был хорошо тренированным стрелком. Пуля ударила в савинского Князька, и конь рухнул на землю. Пограничник едва успел высвободить ноги из стремян.

Нарушители были уже далеко. Что оставалось делать Савину? Он перезарядил карабин и подошел к коню, чтобы снять с седла флягу с водой.

Фляга была пуста, ее задела пуля. И все равно нужно было идти вдогонку тем двум, и Савин пошел…

Чаще и чаще стучала в висках кровь, начало покалывать сердце. От пыли саднило лицо. Где-то впереди маячила темная точка: нарушители, должно быть, уже считали себя в безопасности.

Савин шел и думал о том, на сколько километров он успел отойти от границы. В степи мало примет, но по времени Савин определил: километров на восемь, не меньше. Понятно, что часть пограничников сразу же направится сюда и будет здесь минут через тридцать. Но тут же он сообразил, что ни через тридцать минут, ни через час его не догонит никто: ведь их коням пришлось уже проскакать десяток километров, им просто не осилить еще столько. Значит… значит, он должен был полагаться пока только на свои силы, а их — он чувствовал — оставалось не так-то много.

Степь оборвалась неожиданно. Реже стали попадаться кустики мертвой травы, и уже не серая пыль лежала под ногами, а бледно-желтый песок. Теперь Савин точно знал, какое расстояние отделяет его от своих: пески начинались в тринадцати километрах от границы.

Ему казалось, что кругом него так и полыхает огонь. Горели в тяжелых сапогах ноги, горели руки, лицо, все тело. Но разуться было нельзя: в песок зарываются or жары змеи; да и невозможно идти босиком по раскаленному песку. Нельзя было и раздеться, иначе через час по всему телу пойдут волдыри ожогов, а там — потеря сознания, смерть. Единственное, что он сделал, — это скинул ремень; стало немного легче.

Следы копыт были отчетливо видны на песке, и Савин не боялся сбиться. Но быстро идти не мог: дрожали колени, и он все чаще останавливался перевести дыхание.

Часа через два он споткнулся обо что-то и упал. Он не помнил, как поднялся. Перед глазами вертелись зеленые и оранжевые круги. Приглядевшись, увидел выпиравшую из песка кость: наверно, прежде здесь пролегала караванная тропа, и от жары падали замертво даже выносливые верблюды…

Потом Савин отыскал следы и снова пошел, тяжело переставляя ноги. Все это было как в дурном сне, когда хочешь проснуться и не можешь. Трудно было поднять голову, и он смотрел вниз, на отпечатки копыт.

Все-таки он поднял голову. Впереди что-то чернело. Отерев рукавом пот, заливавший глаза, он увидел лежащую лошадь. Зубы у нее были оскалены, а огромный, вздувшийся живот то поднимался, то опускался. Савин сразу же упал в песок, целясь в сторону лошади: нарушители могли притаиться за ней. Но сколько он не глядел, ничего не было видно, кроме загнанной, хрипящей лошади. Осторожно, стороной он приблизился к ней: отсюда начинались две пары человеческих следов.

Сразу же Савину стало легче. Значит, и им, двоим, придется идти пешком, и хотя у них наверняка есть с собой вода, полтораста километров до ближнего селения пройти не так уж просто. Сам он нисколько не сомневался в том, что сможет пройти все эти полтораста километров, хотя на деле он не осилил бы и малой части этого расстояния.

Солнце палило нещадно, и Савин поймал себя на мысли, что ему хочется лечь, спрятать куда-нибудь обожженное лицо и дождаться ночи. Но тут же припомнилась поговорка, которую любил повторять на занятиях начальник заставы: «В пустыне как бывает: ляжешь — уснешь, уснешь — не встанешь, не встанешь — орлы сыты будут».

А пограничников все не было. Савин уже стал сомневаться в том, точно ли он видел облачко пыли на горизонте. Может, на заставе не заметили сигнала? Но все равно их должны были хватиться часа через три.

Уже наступал вечер, а Савин все шел и шел: посреди пустой степи один-единственный, шатающийся из стороны в сторону человек с карабином в опущенной руке…

Он догнал их. Он не знал, сколько прошел по этой проклятой пустыне, но все-таки он увидел их наконец. Они тоже шли пошатываясь, как пьяные, и когда Савин выстрелил, оба упали. Только один сразу, а другой прошел еще шагов пять, зашатался сильнее и ткнулся боком в песок. «Второго живьем, — подумал Савин. — Только живьем…»

Они лежали друг против друга, и нарушитель стрелял. Но его пули уходили в сторону. Он отчаянно мазал. По-видимому, у него сдали нервы.

Для большей безопасности Савин решил обойти нарушителя так, чтобы низкое солнце било ему в глаза. Но лазутчик разгадал маневр. Едва только Савин отполз влево, как нарушитель пополз туда же, время от времени стреляя из своего карабина.

Они долго бы ползли так, не уступая друг другу. Но… Савин сначала не понял, почему вдруг нарушитель поднялся, бросил карабин и с поднятыми руками пошел к нему, своему преследователю. Чувствуя какой-то подвох, он прицелился и крикнул:

— Не подходи!

Но нарушитель смотрел мимо Савина, и тогда он, на секунду повернув голову, увидел солдат, переваливавших через бархан…

Потом Савину передали, о чем рассказал задержанный. Когда его спросили, на что рассчитывали нарушители границы, он хмуро ответил:

— Мы не думали, что один человек осмелится остаться против нескольких. И мы не думали, что ваш пограничник пойдет за нами один в такую страшную жару.

Вот, собственно, и вся история. Собирался я рассказать вам о том, зачем пограничнику нужно уметь ходить, а получилось, кажется, о другом…

Капитан Емельянов замолчал, словно припоминая что-то, затем подошел к открытому окну, вдохнул полной грудью свежего воздуха.

— Да, было дело!..

* * *

Не дожидаясь, пока у Ольхина кончится отпуск, я уехал с заставы в комендатуру и за обедом познакомился с офицерами. Один из них — военврач, человек со скуластым лицом и черными раскосыми глазами, спросил меня:

— Значит, вы от Емельянова? Не знаете, как там, нет больных?

— Нет, но могли быть. Меня капитан «прогулять» хотел было. Хорошо, один товарищ предупредил.

Военврач улыбнулся так, что его раскосые глаза превратились и вовсе в щелочки.

— Старая школа! Он вам не рассказывал, как служил в Средней Азии?

— Рассказывал. Очень интересно… Вы не знаете этой истории с Ниязовым и Савиным?

Офицеры переглянулись, и лицо у военврача сразу стало непроницаемым.

— Нет, не знаем, — ответил он за всех. Майор-комендант постучал вилкой по тарелке и укоризненно сказал:

— Нехорошо гостя обманывать, товарищ Ниязов!

Военврач смутился и пробурчал что-то невразумительное. Потом он снова поглядел на меня.

— Какую вы фамилию еще назвали? Савин? Не было у нас такого. Это Емельянов пошел тогда за нарушителями…

Потом я уехал на другие заставы. Тот же серый от дорожной пыли газик бежал между опустевших полей, иссеченного осенними дождями жнивья. А мне ясно виделась раскаленная, выжженная солнцем степь. И одинокий человек, бредущий по ней с карабином в опущенной руке.