Конвоир

— Я ведь половину жизни делу государственной важности отдал, — начинает старый вахтер студенческого общежития, помешивая ложечкой дымящийся чай. Как и многие люди его возраста, Иван Алексеевич пьет только из граненого стакана с подстаканником. — Преступников по тюрьмам охранял, убийц, воров и бандитов разных. Служба наша всегда почему-то позорной считалась, контролерами да охранниками нас редко когда называли, все больше «вертухаями», «пупкарями» и «рексами». А по мне, в слове «рекс» ничего зазорного нет. «Рекс» — это вроде сторожевой собаки, умной и преданной хозяину. Да и что в нашей службе позорного может быть? Кому тюрьма, а кому режимный объект. Кому мент поганый, а кому страж правопорядка. Кому «вертухай», а кому верный солдат Отечества…

Сухие прокуренные пальцы тянутся к полусмятой пачке «Беломора», щелкает зажигалка, и рассказчик, на секунду окутавшись едким сизоватым дымом, продолжает повествование. Речь его размеренна и спокойна, как у человека, наперед знающего, что его никогда не перебьют.

— Последние семь лет я в Бутырской тюрьме прослужил. И не в обычных корпусах, а на так называемом «спецу». — В голосе бывшего «рекса» звучит нескрываемая гордость. — В Бутырке, а это мало кто знает, кроме общих корпусов, есть целых два «спеца», большой и малый. Обычный контингент, все эти мелкие жулики, крадуны да хулиганы, на «спец» редко попадают. На «спецу» обычно держат серьезную публику — воров в законе, авторитетов, которые по Москве на «Мерседесах» раскатывают и бандами руководят, да прочих «новых русских». Я-то на них насмотрелся…

Ведешь, бывало, такого на допрос или к адвокату, зная, что у него на воле банда осталась с автоматами, пулеметами, чуть ли не танками, а сам думаешь: взглянешь не так, скажешь не то, он и не сдержится… И пошло-поехало. Вот и думай, кто кого ведет: ты его или он тебя. Да и случалось у нас всякое… Знаешь, как в восемьдесят восьмом на бутырском «спецу» бунт начался? Наши ребята одного черного, Резо его звали, прошмонали, а недозволенные вещи, как и положено, конфисковали. Тот — в амбицию, его — в карцер. Прессанули, конечно… А Резо тот, как потом оказалось, вором в законе был, у зеков вроде бы за главного. Ну как студенческий староста в нашем общежитии. Ну, и начались беспорядки. Это у блатных разморозкой называется. Пришлось омоновцев вызывать.

Иван Алексеевич затягивается, стряхивает пепел в баночку из-под майонеза, которая в каморке используется вместо пепельницы, и от едкого дыма стариковские глаза — незабудковые, выцветшие, с прожилками кровеносных сосудов — немного увлажняются. Воспоминания безвозвратно ушедшего прошлого переполняют душу отставного охранника. И так тянет на прочувствованный монолог…

— А вообще, конечно, работать на «спецу» всегда считалось лучше, чем в обычных корпусах, — продолжает он.

— Почему, Иван Алексеевич? — осторожно интересуется слушатель. — Ведь вы сами только что сказали, что там в основном бандиты да убийцы сидят.

— Публика там побогаче… — Узкие губы старика собираются в одну линию. — У кого денег больше — у обыкновенного работяги или у этого… «нового русского»? Представь: фирмач какой-нибудь в тюрьму первоходом заехал, еще не обвыкся, и все ему в диковинку. На свободе-то небось каждый день в «Метрополе» красную икру столовыми ложками жрал, а тут баланда из рыбных консервов да холодная перловая каша. Такого с непривычки больше ложки не съешь. Передачи продуктовые раньше строго по норме были, да и не у всех брали. До девяносто первого года наши ребята на дорогих сигаретах хорошие деньги делали. Больше, чем на водке и чае.

— Почему на сигаретах?

— По тем временам в «дачках», в передачах то есть, можно было только «Приму» да «Астру» передавать. Считалось, что сигаретным фильтром можно вены себе перерезать, — объясняет вахтер. — Вот смотри…

Рассказчик выбирает из майонезной баночки засохший окурок и, обсыпая брюки пеплом, отламывает фильтр. Щелкает зажигалка, фильтр горит смрадным синим пламенем, медленно плавится, и Иван Алексеевич бросает пузырящееся месиво себе под ноги, затаптывает ботинком.

— Видишь, что получилось? — Старческая рука кладет остывшую оплавившуюся массу с острой режущей кромкой на стол. — Почти что лезвие. Потому и не разрешали. А «Приму» с «Астрой» не все курить могли. Вот и согласны были последнее отдать. — Бывший «рекс» ненадолго замолкает и, пожевав губами, продолжает доверительно: — Такса у нас была: бутылка водки и сигареты в неволе возрастают десятикратно! Внеплановая передача стоит 50 баксов.

Конечно, деньги нам тоже часто давали, но не все-то деньги умели в камеру через шмон проносить! Вещи хорошие предлагали, часы там, украшения золотые, у кого при шмоне не отмели. Лучше всего зимой было: «бобры», то есть богатые зеки, ондатровую шапку на шесть пачек чая меняли, новая дубленка за несколько блоков сигарет и пару бутылок водки могла уйти! Все это потом через комиссионки сдавалось — квитанции, конечно, не на себя оформляли, а на родственников. Само собой, делиться приходилось со многими: как ты дубленку из тюремного блока на волю пронесешь? И делились… Но все равно было выгодно — наши ребята за полгода новые «Жигули» себе покупали…

— А не боитесь мне такое рассказывать, Иван Алексеевич? — осведомляется собеседник.

— А чего мне бояться? И никакого секрета особого я тебе не рассказал. Все это и так знают. Всегда в любой тюрьме охранники брали, берут и будут брать… И бороться с этим бесполезно — мы-то тоже начальству немалые деньги отстегивали. А те тоже со своим начальством делились. Я-то знаю, что говорю…

ИЗ СПРАВКИ МВД

В учреждениях Главного управления исполнения наказаний ежегодно фиксируется в среднем до 4000–5000 внеслужебных, несанкционированных контактов персонала сизо, ИТУ и заключенных. Более 25 процентов сотрудников увольняется, не проработав и года…

За окном холодно, вьюжно, и сквозь обледеневшее стекло видно, как ветер кружит сухой снег под фонарем. Изредка по пустынной улице проносятся машины, унося за собой морковно-красные фонари габаритов. Магнитофон на третьем этаже наконец стих. Половина третьего, видимо, отгуляв положенное, студенты уснули.

Иван Алексеевич неторопливо подливает в граненый стакан остывшей заварки и, отхлебнув, вновь закуривает «беломорину».

— Иногда, конечно, начинался мертвый сезон, когда ни копейки не брали. Видели, что опасно. Потому что среди наших «рексов» случалось немало стукачей — сами не брали и другим не давали. Начальству-то тоже надо было коррупцию в своих рядах разоблачать. А то неправдоподобно получалось: бутырский «спец», хлебное место, и ни единого взяточника. Но мы стукачей быстро вычисляли и выживали потихоньку. А вообще, я лишь два случая помню, когда на наших круто наехали. Оба раза в девяносто четвертом. В ноябре на «спецу» тепло на несколько недель отключили, и грузинские воры, которые у нас сидели, в отместку очередную разморозку устроили.

— А как?

— Да просто! Разослали всем письма, это у них «малявы» называется, чтобы арестанты козлов-«баландеров» гнали в шею, а «дачки» с воли совсем не брали. Прикидываю, что потом на Краснопресненской пересылке да на зонах сделали с теми, кто отказался воров поддерживать. Представляешь, Андрюха, больше четырех тысяч зеков в одно утро от пайки отказались. Мол, объявляем массовую голодовку, пока нам нормальные условия не создадут. По тем временам такое только на Западе было. Приехала комиссия, как водится, нашла недостатки, устроила вздрючку… Ну, несколько человек выгнали. Это — второй раз. А первый раз куда хуже было. Был у нас такой скандал в 1994 году. У нас потом в течение года половину штата сменили. Кого якобы по собственному желанию, кого на пенсию досрочно, как меня. Двоих под суд отдали. А история известная, потом все газеты о ней писали. Кагэбэшный спецназ Бутырку штурмом брал. Неужели не слышал? Короче, сидел когда-то у нас на «спецу» то ли вор, то ли авторитет Сибиряк, — продолжал вспоминать Иван Алексеевич. — Я его как теперь помню. Здоровый такой бугай, важный, плечи — что двое моих. Авторитета этого в Бутырке и теперь добрым словом поминают. Потому что любили его все, и «хозяин» тюрьмы, товарищ Орешкин, бывший музыкант, кстати говоря, и мы, «рексы».

Честный такой, открытый, а главное, не жадный: если кого-нибудь из своих подогреть хотел, никогда на деньги не скупился. Уже потом выяснилось, что он не только зеков подогревал, но и наших «рексов» тоже. Короче, законтачил этот Сибиряк с двумя нашими контролерами: Игорем Савкиным и Колей Ерохиным. Они его на допросы к «следакам» да к адвокату чаще других и водили. И никогда вещи его не трогали. Попробуй обшмонать его!

Потом Сибиряка этого на волю отпустили, а дружки его на «спецу» сидеть остались. Он и с воли связь с ними поддерживал — друзьям да подельникам сигареты, чай, продукты и водку передавал. Был там еще такой грузин, Шакро его звали… Тоже вор в законе. Представляешь, Андрей, лицо забыл, фамилию тоже забыл, а вот глаза его до сих пор забыть не могу. Бывало, посмотрит — жить не хочется. — Иван Алексеевич тяжело вздыхает и, потушив папиросу, продолжает печально: — Не знаю, то ли у Сибиряка к этому Шакро какие-то неотложные вопросы имелись, то ли просто по другу соскучился, но только решил он на бутырский «спец» нелегально наведаться. Меня-то в той смене не было, я вообще на больничном был и, как все произошло, лишь позже узнал.

Иван Алексеевич долго и горестно молчит — видимо, те печально известные события до сих пор волнуют его. В бывшем охраннике борются два чувства. С одной стороны, обида, что после «банкета» в Бутырке он, в числе многих других, был вынужден уволиться с хлебного места. А с другой — благодарность судьбе, что в ту злосчастную ночь с двадцатого на двадцать первое мая его не было на дежурстве. А ведь он, старый и заслуженный человек, вполне мог оказаться на месте кого-нибудь из осужденных коллег.

Чай в граненом стакане, остывая, подергивается асфальтовой паутиной, и бывший охранник, а ныне вахтер студенческого общежития цедит холодный напиток по инерции, не ощущая вкуса.

— Сергей этот, Сибиряк, человек вроде бы неплохой был, но посуди сам: кому он этим своим дурацким банкетом лучше сделал? — наконец подает голос отставной «рекс». — Обидней всего, что из-за этого банкета все наши ребята так или иначе пострадали. Да и не только мы — арестанты в первую очередь. Проверками нас замучили, контролем… Тени собственной боялись, по ночам бессонницей мучились. Первые три месяца после того штурма вообще ничего с зеков не брали, что бы те ни сулили. Следственное управление нас крутило, РУОП, контора… Новых контролеров набрали, а мы их не знаем — что за народ? Может, специально стукачей подобрали…

Иван Алексеевич тяжело поднимается из-за стола, подходит к окну, одергивает занавесочку и невидящим взглядом смотрит на пустынную ночную улицу.

— Да и журналисты эти, щелкоперы гребаные, года полтора на каждом углу трубили: коррупция, взятки… Мол, за деньги в тюрьме все можно купить… Ну и хорошо, что можно. Хуже было бы, если бы нельзя. Кому плохо станет, если я зеку пачку чаю, спичечный коробок анаши или бутылку водки продам? Они там в камере чифирь себе пусть заварят, водки выпьют, папиросу с анашой по кругу пустят — глядишь, и мозги от долгого сидения за решеткой не закипят. И мысли дурные в голову не полезут: бунтовать, вены себе резать да голодовки устраивать. Да и нам хорошо, потому что выгодно… И все довольны. Как и эти лоботрясы студенты, которые у нас с тобой водку по ночам покупают. Зарплата, что ли, у охранников высокая? Или льготы какие-нибудь особенные предусмотрены?

ИЗ СПРАВКИ МВД

Работа контролера следственных изоляторов входит в десятку самых опасных для жизни профессий. По оплате сотрудники следственных изоляторов и ИТУ на одном из последних мест в системе МВД.

На выцветшие, прозрачно-голубые стариковские глаза вновь наворачиваются слезы. Иван Алексеевич неторопливо достает из кармана пиджака скомканный клетчатый платок, разворачивает его и, утерев глаза, долго и обильно сморкается. Слушатель сочувственно смотрит на рассказчика и, понимая, что монолог этот затронул самое больное место бывшего «вертухая», не задает никаких вопросов.

Иван Алексеевич прячет платок в карман и, с шумом отодвигая стул, усаживается на прежнее место.

— Теперь от старых кадров в Бутырке почти никого не осталось. Прежних контролеров потихоньку убрали, новых поставили: думали, молодые брать не будут. Ага, не будут! Куда больше нашего дерут! Да беспредельничают, чего у наших никогда не случалось. Видят, что арестант, который не сегодня-завтра на суд да на пересылку идет, не в авторитете… ну, в смысле, не бандит и не вор. Возьмут у него деньги, а потом еще и кинут. Мол, какие деньги? Мы их у тебя при шмоне отмели, как по закону и положено. При нас такого не было…

А вообще, сам посуди, куда без нас деться? — с неожиданным надрывом вопрошает говорящий. — «Рексам» безработица не грозит, мы везде всегда будем нужны: коммунистам, социалистам, демократам, либералам… Бандиты, воры и убийцы были, есть и будут во все времена. А значит, во все времена будут и тюрьмы. А какая же тюрьма без охраны?! А вообще, если вдуматься, чем мы от арестантов отличаемся? Что они, что мы — за решетками, в вони этой тюремной. Только зеков после суда на пересылку, на этап и на зону. Срок отмотают или амнистии дождутся — и все, вольный человек. А нам по этим коридорам да по лестницам до пенсии топать… Так-то.

Напарник Ивана Алексеевича выразительно смотрит на часы: без четверти пять.

Старик перехватывает его взгляд:

— Ну все, пошел я. Домой заходить не буду, на вокзал пора. Спасибо, Андрюшенька, что подменить согласился.

Андрей снимает со стенда ключ с биркой, идет к выходу. Спустя минуту хлопает дверь, в вестибюль врывается морозный воздух, сквозняк пузырит занавески, шуршит листками приказов на доске объявлений.

Бывший охранник неторопливо одевается, долго не попадая в рукава пальто. Натягивает дешевые нитяные перчатки, поправляет кроличью шапку и, достав из-под стола чемоданчик, направляется к выходу. Андрей предупредительно открывает дверь и, проводив старика до двери, осторожно, словно боясь отказа, спрашивает:

— Иван Алексеевич, а можно у вас об одной вещи узнать?

— Чего ж нельзя? Спрашивай, — поправляя кашне, разрешает тот.

— А почему вы так часто в Питер ездите?

Лицо отставного «рекса» мгновенно тускнеет.

— Скажу я тебе. Другому не сказал бы, а тебе скажу. Только между нами, ладно? Сын у меня там, в Питере. Колькой зовут. На тебя чем-то похож.

— Работает? — уточняет Андрей, немного польщенный сравнением.

— Да какое там! — вздыхает Иван Алексеевич. — Сидит он. В «Крестах» он, есть там такая тюрьма. По дурости своей и попал, но мне от этого не легче. На свадьбе у родственницы по пьяному делу в драку полез, саданул какого-то гостя бутылкой по голове, а тот брык и помер. Вот мой Колька пятый месяц суда и ждет. Все, что у меня накоплено было, все, что за семь лет на бутырском «спецу» заработал, на поездки да на адвокатов ушло. Да и сына-то подогреть надо. — Незаметно для себя Иван Алексеевич вставляет типично тюремное словечко. — Я-то нашего брата «рекса» хорошо знаю. Сколько стоит в хорошей камере остаться, сколько надо сунуть, чтобы нужные лекарства в камеру принесли, сколько заплатить, чтобы на «больничку» попасть… Ладно, спасибо, что подменил. Давай, до встречи…

Андрей прочувствованно кивает и, закрыв глаза, направляется в каморку. Проходя через вестибюль, он невольно оборачивается в сторону окна. Сгорбленная фигура Ивана Алексеевича рельефно выделяется на фоне голубоватых сугробов, подкрашенных неверным светом уличных фонарей. Бывший «рекс» идет тяжело, высоко поднимая ноги, чтобы не набрать в ботинки снега, и придерживая от ветра поношенную кроличью шапку.

Спустя минуту силуэт окончательно растворяется в фиолетовом полумраке декабрьского утра…