Изобретение нового языка

Язык – один из ключевых элементов органического национализма, особенно когда в результате ослабления прочих элементов в коллективном сознании возникает пустота. Современное национальное самосознание часто строится на эмоциональной связи с родным языком и родной землей. Но создание современного иврита – беспрецедентное историческое событие, потому что у евреев нет ни общего языка, ни общей территории. Новый язык был создан на основе «лешон а-кодеш», «языка святости», до того предназначенного исключительно для молитвы и изучения Торы.

Когда в середине XIX века некоторые раввины поддержали создание современного языка, они ориентировались скорее на европейский национализм, нежели на еврейскую традицию[164]. Возрождение местных языков в Восточной и Центральной Европе подало надежду, что из языка Торы и раввинистических комментариев удастся выковать современный иврит. Сионисты не были первыми, кто стремился говорить дома на национальном языке: так поступали националисты в таких странах, как Литва, Венгрия и Польша, где городское население предпочитало более универсальные русский и немецкий. Интеллектуалы-националисты в многонациональных империях конца XIX века изучали родной язык крестьян – единственного слоя общества, говорившего на нем свободно, – а затем обогащали его научными, философскими и политическими терминами. Задача создателей современного иврита была совершенно противоположной: нужно было вдохнуть новую жизнь в язык раввинов, приспособив его к использованию в общественной жизни, сельском хозяйстве и промышленности. При создании иврита выполнение задачи осложнялось отсутствием и общества, и крестьянских хозяйств, и предприятий, где этот новый язык мог потребоваться.

В XIX веке в Центральной Европе постоянно сталкивались претендующие на одну и ту же землю националистические движения. Вдохновленные Иоганном Готфридом Гердером (1744–1803), протестантским идеологом германского культурного возрождения XVIII века, поддерживавшим переселение евреев в Палестину, многие представители националистически настроенной элиты в Восточной и Центральной Европе стали обучать своих детей национальному языку. Их целью было создание литературы на национальном языке, общей истории, «национального духа» – важнейших элементов будущих этнонациональных государств[165]. Энтузиастам превращения языка святости в современный разговорный язык достаточно было посмотреть вокруг, чтобы обнаружить множество обнадеживающих экспериментов и образцов для подражания.

По примеру ранних художественных произведений европейских националистов в основу первого романа на иврите был положен библейский – как бы «национальный» – сюжет[166]. Роман был издан в Российской империи, в Литве, где активно действовали два националистических движения – польское и литовское: каждое восхваляло прошлое своего народа в современных литературных формах и, естественно, на национальном языке. В XIX веке светская литература на иврите распространилась по всей Европе, но Российская империя, где многие евреи лучше владели древнееврейским, чем русским, стала особенно плодородной почвой для распространения иврита. Некоторые бывшие студенты таких прославленных литовских ешив, как Воложинская, отойдя от иудейства, стали столпами новой литературы на иврите, идолами сионистской культуры. Часть еврейской интеллигенции вдохновило движение Хаскала*, выступавшее за принятие ценностей европейского Просвещения, и появление в 1784 году в Кенигсберге журнала «А-Меасеф», который одним из первых стал использовать древнееврейский в журналистике[167].

Сионистская литература и публицистика развивались также и на имперских языках: русском и немецком. Эти языки знали в основном ассимилированные евреи, к которым принадлежали почти все лидеры сионистского движения. Особенно плодотворная и плодовитая литературная среда возникла в Одессе. В дальнейшем некоторые еврейские писатели, такие как Илья Ильф, Исаак Бабель и Михаил Светлов, станут писать по-русски и прославятся в Советском Союзе.

Владимир Жаботинский также мастерски писал на русском, но, в отличие от многих членов этой творческой среды, прославился как сионист. Максим Горький, будущий столп советской литературы, сокрушался, что сионизм перетянул на свою сторону столь многообещающего беллетриста. Жаботинский, известный прежде всего как основатель ревизионистского движения в сионизме и теоретик его политической и военной доктрины, был также автором нескольких пьес и исторических романов, отражающих его романтическое прочтение еврейских источников.

Интересно, что идеолог еврейской военной мощи пишет книгу о Самсоне, который, будучи ослепленным филистимлянами, убил себя вместе со своими врагами. Именно такой героический дух сионисты, а позже и государство Израиль, стремились внушить молодому поколению. Не случайно офицеров Армии обороны Израиля многие годы приводили к присяге в Масаде* – месте коллективного самоубийства евреев, восставших против Рима. В еврейской традиции всегда главенствовало стремление к выживанию, самоубийство же вызывало резкое осуждение. Поэтому многие раввины сочли романы, в которых библейских предков превращают в героев национального движения, и свойственное такой литературе сионистское мировоззрение чуждыми и враждебными иудейству. Сионисты же, за исключением последователей национал-иудаизма, гордятся тем, что создали новую нацию, сумев, в том числе благодаря преображению иврита, отдалить от иудейской традиции миллионы евреев в Израиле и других странах.

Победа иврита над идишем была не столько торжеством одного языка над другим, сколько триумфом идеологии, которая отвергла «галут»* и все, что могло показаться «галутным»[168], чтобы создать «нового еврея». Лидеры сионизма воспринимали идиш как угрозу, потому что очень многие иммигранты говорили именно на нем. Кнессет даже законодательно запрещал открытие театров, где в будущем планировалось ставить спектакли на идише, и издание ежедневных газет на этом языке. Любопытно, что евреев, христиан и мусульман, говорящих на арабском языке, в начале 50-х годов XX века было в Палестине гораздо больше. Однако сионисты не считали этот язык опасным, ведь для них местные жители были «отсталыми» по сравнению с европейскими поселенцами. Даже самые левые идеологи сионизма называли Палестину «целиной для построения новой культуры, которая станет решающей и преобладающей силой в новой метрополии»[169].

Философ и востоковед Эрнест Ренан (1823–1892) писал, что «сущность нации в том, чтобы все индивидуумы имели много общего и многое позабыли»[170]. В стремлении предать еврейскую преемственность забвению сионисты были куда старательнее, чем европейские националисты. Они хотели «отбросить культуру еврейской диаспоры и… стереть следы ее существования из коллективной памяти, чтобы претворить в жизнь [их] собственную идеологию. Успех их творения подразумевал подавление старой культуры и самого знакового ее элемента – языка идиш»[171].

Такое отношение к прошлому находило отражение даже в принципе проведения археологических раскопок, который применяли основатели государства для воспитания нового национального сознания. Практически все внимание уделялось памятникам библейского периода. В то же время официальная израильская археология зачастую игнорировала иудейские памятники многоязычной постбиблейской эпохи, когда еврейские мудрецы жили бок о бок с римлянами, греками и другими народами, закладывая основы традиции компромисса и отказа от насилия, присущие раввинистическому иудейству[172]. Создание современного иврита шло параллельно с созданием исторического повествования, приспособленного к нуждам сионизма.

Новый разговорный иврит развивался в основном искусственным путем; его создатели старались придать бытовое значение традиционным иудейским понятиям. Основной инициатор возрождения иврита Элиэзер Бен-Иегуда (урожд. Лазарь Перельман, 1858–1922) получил образование в традиционной еврейской школе Российской империи. В семнадцать лет Перельману было дано видение национального возрождения в Стране Израиля. С тех пор создание национального языка стало для него единственной мечтой. Сменив фамилию на звучащую по-библейски Бен-Иегуда, он прибыл в Иерусалим в 1881 году. Именно в его доме впервые стали разговаривать исключительно на иврите. Открыто взбунтовавшись против иудейства, этот подвижник ратовал за секуляризацию языка Торы. Обновленный язык привлекал приверженных традиции евреев знакомыми понятиями и в то же время отдалял от этой традиции «нового еврея». Морфологические формы слов оставались прежними, коренным образом изменялось только их значение.

Преобразование «языка святости» в разговорный национальный язык, безусловно, оскорбляет религиозные чувства многих евреев. Харедим вспоминают, что, получив в 1920-х годах контроль над несколькими религиозными школами, сионисты под предлогом повышения квалификации учителей в области иврита стали распространять сионистские идеи. Таким образом, очень скоро иврит стал символом сионизма, в результате чего по сей день многие ешивы и хедеры (начальные школы) в Израиле предпочитают вести преподавание на идише (а иногда и на английском). Для некоторых харедим иврит – это лишь «язык, созданный сионистами»[173].

Преподаватели-сионисты прививали любовь к языку и земле – двум самым важным компонентам националистического воспитания. В начале XX века, в подражание европейским националистическим движениям, сионисты ввели в систему воспитания пешие прогулки на природе. Любовь сионистов к стране подразумевала знание природы и выборочное знание истории, в которой не было места арабскому населению Палестины. Так, с самого начала колонизации энтузиасты-сионисты детально описывали флору и фауну региона, но не замечали арабских деревень.

Несмотря на кажущуюся близость к языку Торы, новый разговорный иврит никоим образом не вписывался в еврейскую преемственность. Идеи Бен-Иегуды с самого начала вызвали недовольство среди палестинских евреев, осудивших осквернение святого языка. Другие считали эти идеи частью сионистского заговора, направленного на захват и извращение языка духовной традиции. Появление нового светского иврита вызвало естественный гнев авторитетных раввинов, которые увидели в нем особо опасную атаку на иудейство, направленную прежде всего на учеников ешив – тех, кто мог воспринять, а значит, и поддаться влиянию новой литературы. Один из раввинов «обвинял сионистов в искажении “языка святости”; он [раввин] кипел от ярости каждый раз, когда слышал слово или фразу на новом иврите»[174].

Многие евреи, харедим и не только, не желают говорить на иврите и поныне. В XIX веке видные сефарды иногда общались на нем с представителями других еврейских общин. Но как только иврит превратился в средство сионистской пропаганды, набожные евреи полностью исключили его использование из своей речи.

Американский еврейский богослов Марк Эллис отказывается говорить на иврите, так как «он используется не для восхваления Бога, а в качестве орудия государственной власти». Эллис добавляет: «Не потому ли на “нашем” языке – языке власти и могущества – говорят с такой силой, потому что он означает возврат к ментальности гетто, но теперь вооруженного ядерными ракетами, своего рода, ядерного гетто?»[175]

Даже выражение «Государство Израиль» в новом языке имеет непростую историю. Введенный в употребление антисионистами, этот термин изначально имел откровенно саркастический оттенок. Позднее это выражение было заимствовано сионистами, которые придали ему положительную окраску. Согласно Равицкому, оно впервые появилось в раввинистическом памфлете начала ХХ века, направленном против сионистского движения и самой идеи еврейского национализма, отдаляющей евреев от Торы и заповедей. Уже тогда перспектива казалась столь опасной, что автор сравнивает ее с угрозой полного уничтожения евреев, цитируя «Книгу Эсфири»: «Потому что как смогу я видеть бедствие, которое постигнет народ мой, и как смогу я видеть гибель рода моего?» (Эсфирь, 8:6) Видимо, именно в таком контексте термин «Государство Израиль» был использован впервые:

«Я знаю, какое опустошение они производят в общине Израиля. Мое сердце замирает, в глазах у меня темнеет, я наполняюсь гневом от того, что говорится и делается. Они стремятся к земле не во имя истинной веры; не ради этого они размахивают знаменами (в то время как мы поднимаем знамя Господне). Какую «нацию» они могут создать, отбросив, избави Господь, нашу святую Тору и ее предписания? Как я могу вынести, что нечто будет называться «государством Израиля» без Торы и заповедей?»[176]

С другой стороны, это выражение принимает раввин Авраам Ицхак Кук (1865–1935) – выходец из России, которого английские власти назначили первым «главным раввином Палестины». Он был одним из немногих раввинов, поддержавших сионизм, впрочем, он толковал «Государство Израиль» совершенно иначе, нежели светские отцы-основатели. Он питал надежду на создание «идеального государства, которое зиждется на высших идеалах» – государства, «которое станет подножием трона Господа в этом мире». В его понимании страна должна была стать земным воплощением «Царства Израиля», лестницы Иакова, соединяющей небо и землю[177]. Этот термин несет в себе два противоположных значения: резко отрицательное и положительное. Оба значения обретают свой первозданный, почерпнутый в Торе смысл – как в языке религиозных антисионистов (которые воздерживаются от использования выражения «Государство Израиль»), так и в речи сторонников национал-иудаизма, вдохновленных видением раввина Кука.

В новом языке как атрибуте этнического национализма четко ощущается отвержение еврейской преемственности:

«Лишь для них иврит мог стать национальным языком, практически утратив религиозную ценность… Лишь для них коллективное еврейское самосознание возможно описать с помощью исторических терминов, полностью освобожденных от бремени религии. Лишь для них, на том или другом этапе эволюции еврейской национальной мысли, “Эрец Исраэль” мыслилась в политических терминах, рассматривалась сквозь призму романтического национализма, в отрыве от ортодоксального подхода».[178]

Масштаб секуляризации «лешон а-кодеш», языка молитв и Торы, становится особенно заметным, когда израильтяне, с детства говорящие на новом иврите, начинают изучать классические иудейские тексты. Оказывается, что их языка недостаточно, его нужно дополнять новыми словами и понятиями, а главное и самое трудное, – необходимо заново осваивать весь словарь еврейской традиции, частично забытый, а частично преобразованный в рамках светского сионизма. Дистанция между языками настолько велика, что возникла потребность в издании перевода Торы на современный иврит.

Хотя Бен-Гурион и заявлял с гордостью, что «…[мы] вновь обрели язык наших отцов, на котором они говорили с древними египтянами»[179], новый иврит, созданный сионистами для укрепления национального единства, фактически разделяет евреев. Большинство харедим не желают использовать для молитвы израильский иврит и придерживаются своего традиционного произношения. В йеменских, хасидских или литовских синагогах светский израильтянин поймет лишь отдельные слова, хотя служба будет идти как будто на его родном языке.

Ашкеназское происхождение (несмотря на более близкое к сефардскому произношение) современного иврита способствовало отчуждению арабских евреев, живших некогда на огромной территории от Йемена до Марокко. Известный израильский писатель Альбер Свисса считает новый язык «полной выдумкой; современным национальным языком, потерявшим связь со своими еврейскими корнями»[180]. Напротив, христианские сионисты, для которых Государство Израиль суть кульминация еврейской истории, подчеркивают библейские корни современного иврита, несмотря на то что жители Святой Земли во времена Христа едва ли знали иврит. Более того, некоторые современные лингвисты[181] считают новый иврит не семитским языком, а индоевропейским, ведь его создатели просто насадили слова библейского и раввинистического иврита на синтаксический каркас родных языков: идиша, русского и польского.

Некоторые просто считают, что разговорный язык страны следует называть «израильским». Такое понимание нового иврита является сугубо постсионистским, так как в нем отсутствует связь между языком страны и ее библейским прошлым. Однако в таком случае израильский язык, как и государство, должен принадлежать не евреям всего мира, а тем, кто живет в Израиле, вне зависимости от этноса или вероисповедания.

Ранние подвижники-сионисты относились к Земле Израиля примерно так же, как русские романтики, боготворившие Россию-матушку. Десятки русских песен, переведенных на иврит в первые десятилетия сионистского заселения страны, должны были внушить новоприбывшим любовь к Родине («моледет»). Как подобает матери, Родина готова принять в свой дом даже блудных сыновей, и любовь ее естественна, безгранична и безусловна. Материнские объятия – это последнее прибежище в случае беды, и Государство Израиль часто представляют как последнюю гарантию безопасности евреев. Если Земля Израиля в Талмуде в одном случае и описывается как мать[182], в рамках традиции эта метафора остается привязанной к исходному контексту, не имеющему ничего общего с заселением Земли Израиля[183].

Однако для иммигрантов овладение ивритом стало признаком преображения в «нового еврея». Причина такого отказа от своих корней и родного языка – разновидность известного явления самоненависти, присущей сионистской идеологии с самого рождения. Даже для защитников нового разговорного языка подобный разрыв был совсем не простым. Один из них с грустью заметил: «…когда мы говорили на идише, нас любили такими, какие мы есть»[184].