Хозяева медных гор

Дальше только вода

Узенькая полоска земли, примерно вдвое короче, чем на нынешней политической карте, часть вице-королевства Перу, но автономная, со статусом генерал-капитании, напрямую подчиненной Мадриду, потому что прифронтовая. Так уж вышло, еще в XVI веке, когда конкистадоры, сокрушив великое Тауантинсуйю, где митимайо быстро освоились со статусом пеонов, ощутив даже некоторое облегчение, двинулись южнее южного лимеса инков, племена мапуче и техуэльче, цивилизацией еще не испорченные, дали отпор. Великие токи Лаутаро и Кауполикан погибли в этой борьбе, но дали сородичам время осознать происходящее и наладить реальное сопротивление, - и железные люди не прошли, а это обстоятельство обусловило особое положение колонии Чили в системе американских владений Испании.

Зависимость от Лимы практически фиктивна. Разве что налоги Мадриду платят через тамошнее казначейство, да еще экспорт-импорт идет через Кальяо (свои порты волею короля категорически закрыты, дабы не впускать конкурентов Испании), - но вывозить практически нечего, разве что зерно. Да еще медь, много меди, очень хорошей меди, - однако медь стратегический продукт, принадлежит короне, на ней не разживешься, а потому экономика развивается «сама в себе», со всеми нужными ремеслами, вплоть до мануфактур (вообще-то тоже запрещено, но если не на продажу, а для себя, можно).

Хотя, правду сказать, на вывоз тоже многое идет, но не через Лиму, а за горы, через Мендосу в Буэнос-Айрес. Разумеется, контрабандой (торговля между вице-королевствами опять-таки запрещена, да ведь как проверишь, тем паче, если дать проверяющим на лапу). И кабильдо (местные советы), как везде, имеют вес, но покруче, чем везде, потому что решения нужно принимать без проволочек. А кроме того, в отличие от везде,  нет трибунала инквизиции, потому что люди в цене, а если кто-то из hombres вдруг позволит себе богохульство, так падре усовестит и наложит епитимью.

Как и везде, нужда в рабочих руках, но гораздо сильнее, чем везде, потому что индейцев мало и они всегда могут сбежать к тем, которые «за речкой». Там им, правда, будет сложно, потому что «свободные» не любят «рабов», и тем не менее, полегче, а со временем и интегрируются. А потому тупого рабства в генерал-капитании нет. Есть «подопечные». Плавно переходящие в incilinos, что-то типа крепостнs за долги, с барщиной и отработкой, зато со своей семьей, своим участком, своим домиком, а если повезет попасть господскую banda (дружину), так и вовсе жить можно. Опять же, батюшка заступается, а «за речкой» дикари, чьи души, не зная света Христова, обречены Аду.

Вся земля разделена на 32 майората, гигантские феодальные поместья, принадлежащие 32 семьям, потомкам первых поселенцев, наследственные, неделимые и неотчуждаемые, со своими маленькими армиями, обязанными поддерживать крохотные королевские подразделения в борьбе с «заречными». Это не обычные асьенды, как везде, везде, даже в Мексике, таких раритетов прошлого в чистом виде нет, а в Чили есть.

Зато, - совершенно как везде, - социальная лестница. Испанцы пупы  земли и венцы творения. Как правило, в колонии временно, по ходу карьеры. А если почему-то остаются и роднятся с местными «своего круга», дети их уже креолы. В общем, тоже испанцы, со всеми правами, богатенькие, даже и с титулами, - но для чистых espa?oles неформально уже второй сорт. Даже если учились в Саламанке и наследники «майоратов», выше первого зама при персоне из центра не поднимаются. Дальше всяческие метисы, и тут уж цветовая шкала разработана скрупулезно: если индейской крови четверть и меньше, почитай, почти креол, хотя и пересортица, можешь и в кабильдо избираться, а если больше, извини, плебс. Хотя, возможно, и богатый, со своей мастерской, лавкой и так далее, вплоть до rotos, то есть, оборванцев, которые, тем не менее, все же выше indios.

И войны. Постоянные и непростые. Индейцы освоили и лошадь, и огнестрел, и новую схему организации: вместо айльяреуэ-племен – вутан-мапу, устойчивые союзы, возглавляемые военными вождями-токи, сперва выборными, затем, как положено, наследственными, а вутан-мапу входят втату-мапу, всеобщую конфедерацию с единым советом вождей. Так что, иногда бились, чтобы округлить владения и разжиться рабочими руками, но гораздо чаще, чтобы свое. И бились годами. С переменным успехом.

«Арауканская война обошлась Испании гораздо дороже, в смысле человеческих жертв, чем завоевание Мексики и Перу», - отмечал знаменитый географ Элизе Реклю, и это так. «Сорокалетняя война», начатая в 1571 г. токи Колоколо, в 1612-м привела к уходу испанцев за Био-Био. «Шестнадцатилетняя» после ряда крупных побед токи Льентура кончилась в 1641-м Кильинским миром, зафиксировавшем границу. «Семнадцатилетняя» (1655-1671), «Трехлетняя» (1723-1726) и «Шестилетняя» (1766-1772) подтвердили, что «Кильину нет альтернативы», и в 1774 г. в Сантьяго прибыли послы независимой Араукании, принятые на соответствующем уровне.

А в общем, тягучая, тусклая, монотонная жизнь глухой глубинки, с постоянным дрожанием земли и столь же постоянным ворчанием в адрес Лимы, которая грабит, и Мадрида, который совсем забыл, что в Чили тоже люди. И род уходил, и род приходил, а все пребывало вовеки. Только в середине Века Просвещения реформы не чуждого духу перемен Карлоса III впустили в форточку малую толику свежего воздуха: власть позволила приоткрыть порты, но это мало что изменило, ибо Лима, как и раньше, диктовала тарифы, а к тому же, иностранные товары, красивые и недорогие, начали гасить местные промыслы.

Правда, местное начальство, - тогдашний капитан-генерал Амбросио О’Хиггинс был человеком прогрессивным, мыслящим в унисон времени, на голову выше подчиненных и подведомственных,  - приняло некоторые меры, поддержало мануфактуры, построило дороги, уменьшило поборы, - но все это строго в рамках полномочий, робко, скромно, не посягая на устои. В стиле «все что могу лично». В том числе, и закрывая глаза на контрабанду. Как и многие начальники в испанских колониях, и конечно, не без выгоды для себя.

Но не столько английскую, как на атлантическом побережье, сколько американскую, ибо аккурат в то время южную часть Пасифика начали осваивать янки, охотясь на китов и котиков, а заодно и приторговывая. Это не поощрялось, с 1788 по 1810 за контрабанду были задержаны 252 североамериканских судна, а сколько не задержаны, можно только гадать, и связи Чили с новорожденными США крепли из года в год.

Чудики

Вот так вот они и жили. Стабильно, достаточно сытно, - но ведь не хлебом единым. Хотелось большего понимания метрополии. Хотелось новизны, дефицит которой мучил «высшее общество» неимоверно. А новые веяния до Сантьяго и Консепсьона с округой, в отличие от Буэнос-Айреса, до которого из Европы было рукой подать, - сколько ее, той Атлантики? - долетали не скоро и скудно. Тем паче, через Лиму. И мало кто мог позволить себе съездить в Европу.

Но все-таки ездили, и кое-кто из съездивших, вроде богача из богачей Хосе Антонио Рохаса, привозил умные книги, вошедшие в моду на Старом Континенте, кто-то брал эти книги почитать, а потому обсуждали, проникаясь мыслью, что вот оно, объяснение всех вопросов. Дидро, Руссо, Монтескье, Вольтер, Гольбах, Гельвеций, прочие властители тогдашних дум. Да еще испанские «экономические критики», предлагавшие скромные, но назревшие реформы. В общем, было что обсудить в крайне узком, очень досужем кругу благонамеренных, но гордых своим свободомыслием провинциалов, а кое-кто, восторгаясь собственной смелостью, решался и задумываться о большем.

В 1780-м, когда вице-королевство трясло великое восстание Хосе Габриэля Кондорканки, Тупак Амару II, отголоски которого, долетая в глубинку, обрастали деталями вовсе уж фантастическими (но об этом подробнее в книге про Перу), дошло даже до реального дела. Ну как дела... Тот самый Хосе Антонио де Рохас, владелец заводов, газет, пароходов, - то есть, шахт, мастерских и трех кораблей, - прозванный в Сантьяго «чародеем» за чрезмерное увлечение физическими и химическими опытами, вернувшись из Европы с грудой книг, телескопом и микроскопом, позволил себе вынести на дружеское обсуждение тему «естественных прав человека». При этом сравнивая достоинства и недостатки монархии с достоинствами и недостатками республики, в конце концов, дойдя даже до рассуждений применительно к Чили.

От такой дикой крамолы народ, конечно, шарахнулся, но все же нашлись две понимающие души, обе родом их la belle France, - Антонио Бернэ, обучавший детей «чародея» латыни и французскому, и Антонио Грамюссе, обучавший их же математике и танцам, - которые слушали и поддакивали, аж пока кто-то не донес, а когда кто-то донес, «нежелательных иностранцев» вывезли в Лиму, где четыре года мурыжили допросами, а потом выслали в Европу, куда один из них не доплыл, ибо умер в пути, а второй доплыл и пропал со страниц истории. Самого «чародея», как столпа общества, не тронули, даже микроскоп с телескопом не конфисковали, - но рассуждать о высоком он на какое-то время перестал, а несколько королевских чиновников за раскрытие опаснейшего «заговора трех Антонио» получили повышения по службе.

Рассуждения и обсуждения на этом, конечно, не прекратились, однако первые, да и вторые, а уж особенно третьи новости из революционного Парижа провинциалов, даже самые вольнодумных, не столько воодушевили, сколько напугали, тем паче, что и приходили в соответствующей обработке. Свободы, равенство и братство, конечно, славно, реформы тоже, но вот ущемление церкви, аж до пропаганды атеизма, упразднение монархии, гильотины на площадях, - это уже было как-то слишком. Несколько exaltados, конечно, нашлись, но в целом публика насторожилась, и даже самые отъявленные вольтерьянцы типа сеньора де Рохаса, того самого «заговорщика Антонио» одобрили объявление Испанией войны взбесившемуся северному соседу, а «восторженных» арестовали, посадили, и никто их не пожалел.

Впрочем, салонная болтовня, она и в Шепетовке салонная болтовня, а бывало и посерьезнее. Не в самой генерал-капитании, конечно, где народ такого попросту не понял бы, а на выезде. Скажем, в самом начале 80-х некий Хуан Хосе Годой, «светский иезуит», высланный из Чили за подрывную пропаганду и подозрительные шашни с индейцами, прибыв в Лондон с двумя товарищами, о которых неизвестно ничего, кроме позывных «Мигель» и «Суарес», прорвался в высокие кабинет, представив сэрам детальный план свержения «отсталой испанской власти». Естественно, с последующим уходом Чили с его медью под крышу прогрессивного Лондона. Однако, будучи благожелательно выслушан (медь – дело хорошее, о меди почему не поговорить?), понимания не нашел, после чего перебрался в Штаты, кого-то там заинтересовал и вернулся организовывать подполье, но был арестован и сгинул в тюрьме.

Бывает. На самом деле, инициативному человеку просто не повезло, он появился слишком рано. Планы у Англии очень даже были, и весьма обширные, однако Испания, на тот момент союзник, знающий свое место, не входила в число приоритетов. Безусловным приоритетом была Франция, только-только нагло вмешавшаяся в британскую АТО на территории будущих Штатов, в результате чего Лондон потерял колонии. Такое не прощается, сэры готовили ответный удар, не имея возможности отвлекаться, и в конце концов, как известно, нанесли его 14 июля 1789 года.

Впрочем, интереснейшая тема участия туманного Альбиона в подготовке первого этапа известных событий во Франции слишком обширна, чтобы углубляться в нее подробно, тем паче, что очень много зыбкого. Оставим ее исследователям, уже второй век роющим землю, и просто зафиксируем факт: «латиноамериканское направление» считалось резервным. Хотя, конечно, и фонды были выделены, и люди работали, и кадры подбирались. Например, полковник Франсиско де Миранда, знатный венесуэльский креол, философ-недоучка и авантюрист по натуре, которого, в отличие от сеньора Годоя, не отвадили, а придержали и поставили на учет где следует.

Нет, подробно о доне Франсиско, разумеется, не здесь, а в книге про Венесуэлу, но без краткой информации к размышлению никак. Убежденный вольтерьянец и «враг тиранов». Республиканец и демократ. По натуре редкостный авантюрист, видимо, жить не способный без адреналина и одержимый сверхидеей свободы для Латинской Америки. Амбиций как у еще мало кому известного Наполеоне Буонапарте, энергии тоже не меньше. Волонтером участвовал в борьбе за независимость США, где познакомился аж с самим месье Лафайетом и по его рекомендации вступил в масоны, потом вышел на связь с тихими англичанами, выразившими полное сочувствие идеалам мистера Миранды и попросившими просто немножечко подождать.

Ждать сидя сиднем, однако, натура не позволяла, и полковника мотало туда и сюда по всей Европе с какими-то проектами, но его, везде принимая (связи работали), нигде не слушали, ссылаясь на масштабность задач, которые по силам только англичанам или русским, - и наконец, паззл сложился. Потерпев поражение в войне с Францией и по необходимости став ее союзников, Мадрид из младшего партнера превратился в законную цель охоты, а значит, добычу, которую можно свежевать и делить, - и у Миранды появились деньги, неведомо откуда, но немалые. Энергии же у него было выше крыши, а когда энергичный человек, тем паче, со связями, получает много денег, начинаются чудеса.

Нулевой цикл

Всего год, даже меньше, напряженнейшей организационной работы, и алле ап! – в 1797-м в Лондоне возникла «Ложа джентльменов» с подзаголовком «Большое американское собрание». Без единого англичанина в составе, вообще без еворопейцев, даже без янки, - только уроженцы испанских колоний, только молодые образованные парни из хороших (чем знатнее, тем лучше) креольских фамилий, по тем или иным причинам (в основном, в связи с учебой) жившие на Старом Континенте.

Так или иначе, на кого письменно, а с кем-то случайно сталкиваясь лично, сеньор Миранда выходил на каждого, и на каждого в распоряжении сеньора Миранды оказалось подробнейшее досье с указанием всего, что нужно знать, вплоть до любовных интрижек, мелких черточек характера, причуд и хобби. Никакого влияния на Родине ни у кого из них, конечно, не было, но ведь никто никуда не спешит, молодежь растет и любит тех, кто ее уважает. А доверительные, на равных беседы со взрослым и таинственным полковником Мирандой, жизнь которого сияла, как одно сплошное приключение, были так романтичны, так красивы и так далее…

Работа с кадрами шла в лучших традициях. Кто-то по тем или иным причинам отсеивался, кто-то оставался, и его со временем посвящали в новые тайны, повышая самооценку и желание проявить себя на благо Отечеству и человечеству. В основном, конечно, ребята были родом с атлантического побережья, - Ла-Платы и Новой Гранады, - но был и чилиец. Только один – совсем юный Бернардо О'Хиггинс, сын того самого дона Амброзио, весьма не чуждого Просвещению генерал-капитана Чили, ставшего к тому времени аж вице-королем всего Перу. А яблочко от яблони недалеко падает.

Блестящий, остро воспринимающий несправедливость мира и желающий этот гадкий мир улучшить, студент Оксфорда был удостоен высшей степени доверия, и вернувшись домой, стал активно агитировать «весь Сантьяго» за все хорошее против всего плохого, хотя на рожон не лез, и сыщики, получившие приказ на всякий случай проследить, вскоре доложили по инстанциям, что дон Бернардо политически чист, а что болтает много, так молодой ведь. Ничего страшного, женится, придет в норму и, глядишь, послужит не хуже папы.

А тем временем, в Европе колесо катилось. После фактической аннексии в 1808-м Испании императором французов, посадившим квази-королем в Мадриде своего брата Жозефа, звезды сошлись. Если вынужденный союз Бурбонов с «цареубийцами» сам по себе вывел Испанию из «цивилизованного мира» в разряд врагов туманного Альбиона и всего прогрессивного человечества, то теперь, став добычей «корсиканского чудовища», она утратила остатки легитимности, выпав из системы международных отношений. На Иберийском полуострове началась революция. Вернее, гражданская война, и «лоялистов», вставших на защиту Бурбонов, от глухо реакционных до сияюще либеральных, Англия поддерживала всем, чем могла, вплоть до прямой интервенции.

Со своей стороны, искали поддержки и осевшие в Севилье, а затем в Кадисе «лоялисты». Везде. В частности, и в ранее обижаемых колониях, - объявив, что отныне они «интегральная часть испанской монархии», во всем равная провинциям метрополии. Уже не только с обязанностями, как раньше, но со всеми проистекающим отсюда правами. Что, конечно, креолов обрадовало, но не слишком впечатлило. Декрет правильный, спору нет, лучше поздно, чем никогда, - но в реале-то что? Торговля с Испанией без которой полный зарез рухнула, пусть и не до нуля, но около того, «солидные люди» несут убытки, а тут еще и налоги взвинтили. Нет, понятно, война, обожаемому монарху нужны деньги, но откуда же их брать, если торговли нет, а требуют все больше?

Элиты колоний злились. Ворчали в Мехико, шипели в Боготе, бурчали в Байресе, - и Сантьяго в этом смысле исключением не был, ибо люди везде люди, и на контрпродуктивность реагируют остро. Особенно после приказа из Кадиса: всех «подозрительных» брать под арест и везти в Лиму для выяснения, а все «сомнительных», то есть, ведущих невосторженные разговорчики, высылать в 24 часа. Учитывая, что разговорчики вели все, злость нарастала. Дескать, мы-то со всей душой, нам велели готовиться к возможным вторжениям с моря, мы отмобилизовали ополчение, аж 16 тысяч мужиков со стволами, а с нами за всю нашу верноподданность, выходит, вот так вот, да?

По всей логике, умное начальство в таких случаях не обостряет. Но у генерал-капитана Гарсия Карраско, сделавшего карьеру в провинциальных гарнизонах, похоже, играл административный зуд, усугубленный полным неумением оценить новости из Каракаса, Боготы и с Ла-Платы. 25 мая по доносу арестовали троих очень уважаемых в Сантьяго людей, записанные в «сомнительные», поскольку обсуждали письмо, полученное из Байреса проживавшим в Чили богатым оптовиком-портеньо.

Посягательство на столпы общества, связанные родством с «Тридцатью Двумя», - лучшего триггера нельзя и придумать. Вдобавок несколько депутаций с просьбой пересмотреть решение сеньор Карраско развернул, не проявив уважения даже к епископу. И когда 11 июня 1810 года стало известно, что арестованных, признав «подозрительными», намерены увезти, к зданию кабильдо подтянулся народ, - естественно, в лице лучших своих представителей («плебсу» все это было до лампочки), - требуя гнать ко всем чертям «испанскую тварь», а власть передать «правительственной хунте» из местных. Упаси Боже от крайностей, конечно же, представляющей власть «обожаемого монарха»! - , но понимающей чаяния и настроения верноподданных чилийцев.

Разумеется, на такую резкость устроители митинга, - отцы города, высшее купечество, кто-то из «тридцати двух», епископ, - не пошли. Ограничились созданием комитета в защиту прав арестованных, после чего чин-чином, за подписью сотни самых видных граждан и с печатью кабильдо, «почтительно вручили» генерал-капитану официальное, юридически безупречное прошение об отмене указа о вывозе арестованных и освобождении их на поруки или, в крайнем случае, под залог. С упором на то, что люди пожилые, достойные и убежать никуда не смогут, да и не захотят.

Возможно, сумей сеньор Карраско оценить ситуацию хотя бы в этот момент, что-то пусть не изменилось бы (нельзя отменить смену времен года), но случилось бы позже или пошло мягче. Но старый солдат, не знающий слов любви, решив, что непреклонная суровость воспитует много о себя мнящую деревенщину лучше слюнявой мягкотелости, распорядился арестованных вывозить, так что, на рассвете 13 июня, хитро усыпив бдительность пикетов, бдящих на такой случай у тюрьмы, подчиненные его распоряжение выполнили. И это стало ошибкой хуже любого преступления…

Вся власть Советам!

14 июля на улицу вышел «весь Сантьяго». В полном смысле слова. Все хоть сколько-то влиятельные familias, с вооруженными клиентами, даже некоторые из 32 семей во главе своих собственных milicianos, то есть, главная военная сила колонии. Теперь, наконец, все осознал даже сеньор Карраско, и 16 июля аудиенсия (королевская администрация) огласила состав «национальной хунты» (пять креолов, два испанца) во главе с Матео де Торо Самбрано, графа де ла Конкиста, коренным чилийцем в невесть каком поколении, некогда очень толкового военного, на полях сражений в Европе выслужившего почти невозможный для креола чин бригадира регулярных войск, который первым делом призвал «любимых детей» к присяге на верность Регентскому совету в Кадисе, принеся ее первым, и «христианской любви».

Со стороны властей, казалось бы, огромный шаг навстречу. Дона Матео в колонии чтили, - однако сразу же пошли пересуды, что старый, - 85 лет от роду, вояка будет всего лишь подставной фигурой, что вскоре и подтвердилось изданием указа о запрете собраний и ношения оружия. А поскольку все знали, что в день подписания новое руководство хворало и делами не занималось, лодка, на первый взгляд выровнявшаяся, вновь начала раскачиваться, причем ранее смутные настроения оформлялись в заявления, очень различные.

Большая часть «всего Сантьяго» и уже поддержавших столицу городов стремилось сочетать привычное с новым, скажем так, традицию с реформой, и видело лучший выход в получении статуса «отдельного конституционного королевства» во главе с «возлюбленным королем нашим Фердинандом VII де Бурбон». Однако звучали и другие мнения. Пока еще не вслух, - о таком вслух говорить не полагалось, - но из рук в руки передавали рукописные копии анонимного «Христианского политического катехизиса», автор которого, подписавшийся Хосе Амаро де Ла Патриа (Хосе, Любящий Отчизну) неизвестен до сих пор, и выяснить, кто он был, уже, видимо, не удастся.

Впрочем, не важно, кто автор. Важна суть документа. А суть документа проста. Сперва длинные абстрактные рассуждения насчет благотворной роли просвещения в святом деле пробуждения чувства ненависти к рабству, тирании и деспотизму, но это пропускаем. А потом неведомый карбонарий (впрочем, карбонариев еще не было) чеканил: «если же Божьей волей короля не станет и воля его не будет законно выражена, власть переходит не к тому, кто объявит себя его представителем, но к народу, который единственно вправе формировать новую власть». То есть, фактически именно «катехизис революции», как называют этот документ чилийские историки. С отрицанием права на власть Регентского совета и любого иностранного вмешательства.

Ложка оказалась очень к обеду. 12 сентября советники городского кабильдо потребовали от старика де Торо Самбрана созыва «открытого кабильдо», то есть, народного вече, чтобы расставить точки над i , а через шесть дней «весь Сантьяго», - чиновники, духовенство, военные, «патриции» и торговцы (450 человек, среди них 14 испанцев), - собрались решать основной вопрос.

Естественно, орали. Лично граф де Конкиста считал, что менять ничего не надо, но его зашикали. «Отцам города» нравилась идея автономного королевства под властью любимого монарха. А несколько особо продвинутых делегатов заикнулись и о независимости, но их было очень мало, - спор, по сути, шел между «стародумами» и «автономистами», причем многие «автономисты», сами боясь своей смелости, готовы были уступить. И все же самые решительные крикуны перекричали: когда под крики Queremos la junta! («Хотим хунту!») посчитали поднятые руки, старик положил «жезл власти» на стол и, заявив: «Вот вам власть, распоряжайтесь ею, как хотите!», пошел к выходу.

Уйти, правда, не дали. Задержали с поклонами, с улыбками, и выбрали главой «правительственного совета с полной властью в Чилийском королевстве до восстановления в правах нашего короля», и естественно, после такого жеста королевская аудиенсия заявила о подчинении хунте, а 20 сентября приняла участие в церемонии приведения к присяге военных и ополчения. Однако надежды на умеренность не оправдались. Реальную власть перехватили крайние любители свободы, уже не считавшие нужным молчать, в первую очередь, Хуан Мартинес де Росас, ставший «душой хунты», а при нем, скромно держась в стороне, «уполномоченный по делам милиции», - Бернардо O’Хиггинс, несколько лет сидевший в имении и в городе практически не появлявшийся.

И засучили рукава. Переформировали ополчение в регулярные части, назначив командирами своих людей, установили контакт с бушующим Байресом, и даже приняли решение о свободе торговли, открыв все порты для «всех, кто приплывет с миром, желая взаимовыгодно торговать». Тем самым убедив сотрудничать даже оппонентов, потому что самые заядлые «автономисты» и самые оголтелые «лоялисты» прекращали спорить, когда речь шла о разрыве отношений с докучливым и обременительным опекуном из Лимы.

Однако лебедя, рака и щуку в одну телегу не впрячь. В феврале 1811 года скончался старый граф Матео, его заместитель, видя, что превратился в куклу, ушел из политики, и полное сосредоточение власти в руках «крайних» вызвало реакцию «умеренных». Хунта стала неработоспособна, после чего сошлись на том, что необходимо избрать Национальный конгресс, чтобы сам народ (в смысле, «весь народ», куда плебс по умолчанию не входил) принял решение о своем и «королевства Чили» будущем. Определили и дату начала выборов, - 1 марта, - и дату выборов в Сантьяго: 1 апреля, и началось.

Об агитации говорить нечего, кроме того, что была она шумна, весьма напыщена и сопровождалась эксцессами, - но это и так понятно. Равным образом, надеюсь, понятно и беспокойство наблюдавшего за всем этим кабильдо, члены которого понимали, куда начинает дуть ветер. Да и не только они: понимали и военные-испанцы, и немногочисленные, но влиятельные «лоялисты», а понимая, решили принять превентивные меры, пока дело не зашло слишком далеко.

А сказано – сделано. 1 апреля, за час до начала голосования в столице, полковник Томас Фигероа вывел на улицу 200 солдат, - «Да здравствует король! Смерть хунте!», - а полковник Диего Рейна, член хунты и начальник столичной артиллерии, поддержал его, выкатив несколько пушек. Мятеж, однако, не кончился удачей. Основная часть гарнизона подчинилась командиру, хоть и испанцу, но «крайнему», вмешавшемуся немедленно.

В конечном итоге, после пары часов перестрелки путч захлебнулся, сеньора Фигероа и сеньора Рейна, формально судив, поставили к стенке, а Мартинес де Росас, руководивший подавлением, объединил хунту с кабильдо в Исполнительную директорию, которая распустила королевскую аудиенсию как «ненужное излишество», провела выборы в Сантьяго и правила страной три месяца, до созыва сессии Конгресса.

Съезд народных депутатов

4 июля 1811 года Конгресс начал работу, но не в том составе, на который надеялись «крайние». Им досталось всего 12 мест из 42 (не прошел даже Мартинес де Росас, который, сдав полномочия, вернулся к себе в Консепсьон). По сути, формальная оппозиция, ни на что не влияющая, а Конгресс 10 августа избрал новую хунту из трех человек, умеренных и благонадежных настолько, насколько позволяли обстоятельства.

Правда, силовики, помня судьбу Фигероа и Рейна, предпочитали в политику не соваться, и тем не менее, тенденция «крайних» напрягала, ибо, поскольку в воздухе запахло реальной властью, на авансцену вышли силы, традиционно политикой надменно пренебрегавшие, да и в начале событий оставшиеся практически в стороне, потому что сразу не разобрались. Проще говоря, «Тридцать Две семьи» решили потребовали своего, а в и понимании это означало всё, и ни каплей меньше.

Впрочем, прошу прощения. Не совсем «Тридцать Две», - некоторые еще сомневались, думали, взвешивали, - но своего требовал клан Ларраин, так или иначе объединяющий девять майоратов, а это было крайне серьезно, тем более, что одним из представителей этого древнего, очень сильного клана был молодой офицер, пару месяцев назад вернувшийся из Европы и очень быстро ставший непререкаемым авторитетом среди военных, - и тут нам не обойтись без отступления, ненадолго перенесясь из Нового Света в Старый.

Скобка открывается. К этому времени «Большое американское общество» уже отладило механизмы и трудилось, не покладая рук. Одна за другой в Америку ушли две экспедиции, поднимать народ на революцию в Венесуэле, на родине полковника Миранды, которую он считал самой подготовленной для вспышки, - и обе, даром что были подготовлены отлично, провалились. Стало ясно, что наскоком не взять, необходима тонкая, кропотливая работа. Вот примерно в 1807-м внутри «Ложи джентльменов» и появилось нечто, поначалу именуемое просто «внутренним кабинетом», а года через три вышедшее на свет Божий как самостоятельная, ни от кого не зависящая «Ложа Лаутаро» с очень четкой и конкретной целью: свободу Америке руками американцев.

Ничего нового? Как сказать. И да, и нет, потому что новая структура, в принципе, принимая всех, кто достоин, гражданских брала только по рекомендации действительных членов, а действительными членами были только креолы, воевавшие в испанских войсках против французов. И не просто воевавшие, но проявившие талант, с наградами и ранениями, начавшие рядовыми волонтерами и в боях заработавшие большие эполеты.

Особое предпочтение, - после собеседований лично с Мирандой, у которого на такие нюансы был нюх, ибо и сам в молодости был таким, - максимально радикальным и отличавшимся идеализмом, но при этом высоко себя ценящим. С каждым, кто отвечал этим критериям, полковник работал индивидуально, создав в итоге своего рода созвездие талантов, - в основном, как и «джентльмены», уроженцев Ла-Платы (Хосе Сан-Мартин, Карлос де Альвеара, еще сколько-то) и Венесуэлы, чилийцев же было немного. Собственно, всего один.

Знакомьтесь: Хосе Мануэль Каррера. На тот момент 25 лет. Потомок конкистадоров. Сын самого крупного чилийского «короля меди» и «герцога золота», члена первой хунты. Красавец, храбрец, учился в Саламанке на финансиста, после прихода французов записался рядовым в испанскую армию, прекрасно проявил себя и стал сержантом, потом старшим сержантом, затем лейтенантом, и вскоре, после «случайной встречи» с Карлосом де Альвеаром, близким Миранде офицером-креолом, «офицером» ложи «Рыцари Разума», которую Альвеар возглавлял,  то есть, кандидатом в  члены «внутреннего кабинета».

Узнав о событиях дома, рванул было за океан, но забыл подать рапорт, даже не сообщил о своих намерениях товарищам , и попал под суд, однако был освобожден под обязательство служить, как служил, однако в конце июля на британском торговом судне, капитан которого, сжалившись, взял его пассажиром, прибыл в Чили. Сразу по прибытии стал кумиром и для ополченцев, и (понятно, почему) для испанских офицеров, а «старшие» клана Ларраин, празднуя возвращение родича, посадили мальчишку за свой стол, что по тогдашним понятиям значило очень много.

Далее постараюсь суше, без объяснений, чтобы никому ничего не навязывать. 4 сентября части рождающейся чилийской армии, с участием и ополченцев (под руководством Хуана Хосе и Луиса Каррера, братьев героя), и регуляров, без единой капли крови вынесли из кабинетов «вторую хунту», вслед за чем Хосе Мигель, объявленный армией генералом, сообщил о полном разрыве Чили с Испанией. Ибо: «в Латинской Америке настала пора независимости, и никто не может остановить ее победный марш!».

Депутатов, выражавших возмущение особенно громко, примерно треть от общего числа, отправили под караул. «Болото», как всегда, прогнулось под изменчивый мир, безропотно проголосовав за предложенный «патриотами» новый состав хунты, уже третьей по счету. Очень неожиданный: только «крайние», притом, отборные, во главе с Мартинесом де Рохасом, а на следующий день поклонники «крайних», взяв под контроль второй город страны, Консепсьон, создали еще одну хунту, провинциальную, заявившую о полной поддержке переворота и подчинении новым властям, но в автономном режиме.

События рванули в галоп. Чили разорвало отношения с Перу, объявило Бурбонов вне закона, направило полпреда в Байрес, считавшийся «факелом независимости». Однако, как выяснилось, у демократии, особенно в «крайнем» выражении, есть изъян. Хунта означала законность, а в рамках законности все, недовольные случившимся, начали требовать восстановления полной законности, и пресечь это в рамках закона никакой возможности не было. А при первом же намеке на разгон «говорильни» четыре члена правительства обрушились на пятого, Карреру, твердо заявив, что нарушений законности не потерпят, - а эти сеньоры были не из тех, на которых можно давать.

Мы все глядим в Наполеоны

Такая позиция, безусловно, отвечала всем юридическим нормам, однако давала оппозиции время собраться с силами. А потому Хосе Мигель Каррера, никого ни в чем не убеждая, пошел другим путем. 15 ноября его братья, придя во главе десятка солдат, вытащили «третью хунту» на воздух, после чего молодой генерал, пренебрегая Конгрессом, созвал «большой кабильдо», избравший «четвертую хунту», на сей раз, в составе трех правителей: естественно, самого Карреры (от Сантьяго), неизбежного Мартинеса де Росаса (кроме него, Консепьсон никого в хунте видеть не хотел) и еще одного известного, но относительно умеренного «крайнего», против которого Каррера возражал, прося избрать своего брата, но не сложилось.

Несложно понять, что после такого экзерсиса о сколько-нибудь слаженной работе речи быть не могло. Хосе Мигель откровенно вел себя в стиле «упал-отжался», при этом не выдвигая никаких соображений по делу, сеньор Мартинес де Росас не собирался служить декорацией в, как он говорил, «танцульках с кастаньетами», а третьего соправителя просто бесило откровенное непочтение к нему со стороны «молодого столичного фанфарона».

В конце ноября оба заявили о невозможности работать и демонстративно вышли из правительства, после чего генерал, вопреки общим ожиданиям, к Конгрессу не обратился. И «большой кабильдо» созывать не стал. 2 декабря 1811 года, сообщив депутатам, что ему «все известно и позволять этого он не намерен», но ничего не объяснив, Хосе Мигель Каррера приказал солдатам помочь сеньорам очистить зал и объявил себя полновластным диктатором «по воле Чили и праву Высшей Необходимости».

Логики случившегося понять не мог никто. Вернее, понимали  каждый на свой лад. Ларраины, вылетевшие из Конгресса, где были в большинстве, вслед за доном Рамиро, патриархом клана, твердили: «Мальчонка свихнулся!». «Крайние», сбежавшиеся в Консепьсьон вслед за сеньором Мартинесом де Рохасом, не без оснований обратив внимание на дату переворота, вопили, что Каррера «метит в Бонапарты». «Умеренные» галдели кто во что горазд, не зная, что думать, потому что диктатор, четко заявив о независимости, больше ничего не сказал, и сообразить, что он намерен делать со страной, не было никакой возможности. А церковь просто молчала, выжидая.

Сложился пат. В Сантьяго, опираясь на большую часть силовиков, слепо его обожавших, безраздельно властвовал Каррера, окруженный самыми «ультракрайними» вроде бывшего монаха Камило Энрикеса, молившегося на бюст Марата, которым слова «независимость» было достаточно. Но и в Консепсьоне возникла хунта, возглавленная Мартинесом де Росасом, объявившая себя единственной законной властью до восстановления полномочий Конгресса, и там тоже были воинские части, пусть меньше, чем в Сантьяго, однако вполне боеспособные. Сам же диктатор не хотел гражданской войны, зато очень хотел понять, чего он, собственно, хочет, кроме независимости, а потому начал переговоры с Консепьсоном на предмет помириться, но при условии, что его власть, как главы государства, не будет ставиться под сомнение.

Коса, однако, нашла на камень. Мартинес де Росас тоже не хотел братоубийственной войны, тем паче, что шансы выиграть ее были невелики, но не желал и слышать о диктатуре, предлагая вместо нее то «триумвират», то «консулатуру», то еще что-то, и не отступая ни на шаг. И так весь декабрь, а потом весь январь, и весь февраль, и весь март, и весь апрель, - до тех пор, пока в мае военным Консепсьона, тупо ожидающим исхода переговоров, все это не надоело.

А когда надоело, они разогнали «альтернативную хунту», создали свою, из трех офицеров, а бывшего лидера под конвоем отправили в Сантьяго, на полную волю диктатора, которому присягнули. Каррера же, не зная, что делать с пленником, которому он не желал ничего плохого, в конце ноября просто выслал трибуна и главаря в Ла-Плату, в город Мендосу, где тот и умер полтора года спустя от «ипохондрии». Сиречь, разочарования в жизни.

И вот вопрос: а чего, собственно, хотел генерал Каррера? Загадка, и единственный мало-мальски вменяемый вариант ответа заключается в том, что он, в отличие от политиков (вернее, тех, кто себя таковыми полагал), твердо знал, что война неизбежна. Что болтовня болтовней, а рано или поздно вице-король пошлет из Лимы войска, и тогда что скажут ораторы? Полшестого? Нет, Чили нужна была армия, и настоящая, как в Европе, а не рыхлое ополчение, слегка разбавленное никогда всерьез не воевавшими колониальными солдатами, - и эту армию он начал создавать. Параллельно подогревая население пропагандой на тему «Отечество в опасности!», разъясняя, что в таких делах пощады не бывает никому, потому что кто не с нами, тот против нас.

Все остальное было доверено «ультракрайним», и они понемногу учились справляться и экономикой, и с прочими нужными вещами. Естественно, не забывая о главном: агитации за республику, что Каррера активно поддерживал, приняв личное участие в подготовке «Временного конституционного регламента XII года», первой конституции Чили. Вполне прогрессивной, с коллегиальным президентским советом на три года, сенатом и полным набором свобод, а чтобы «умеренные» не очень дрожали, формально «под условной эгидой испанского монарха, но не Испании». При этом, хоть и диктатура, репрессий не случилось, а кто очень сильно мешал, того доставляли в порт и сажали на борт.

В общем,  генерал утвердился. Его, пожалуй, даже полюбили. Не все, но многие. Не только армия, которая и так боготворила, но и плебс «высшего уровня», с которым он, научившись этому в Испании, где случалось общаться с крестьянами-герильерос, умел, не заигрывая, общаться на равных. Да и среди «32 семей» появилась поддержка: кланы, традиционно враждующие с Ларраинами, диктатора поддержали. Зато от Ларраинов, жестоко оскорбленных, можно было ожидать всякого. Как и от «конституционного крыла» в Консепьсоне, ушедшего в глухую оппозицию и понемногу консолидировавшегося вокруг нового лидера, Бернардо О?Хиггинса. А между тем, политическая ситуация складывалась так, что все эти дрязги могли очень противно аукнуться…

А поди-ка попляши...

Завершив предыдущую главу ламентацией «А между тем, политическая ситуация складывалась так, что все эти дрязги могли очень противно аукнуться…», я, безусловно, смягчил. Они не могли не аукнуться, потому что Лима следила за событиями очень внимательно. Вице-король Фернандо де Абаскаль, опытнейший управленец с колоссальным стажем работы в колониях, не гоня коней, выжидал удобного момента.

Только в декабре 1812 года, когда информаторы из Чили дали знать, что на юге генерал-капитании, в краю непуганых Ларракинов, обстановка потихоньку склоняется в пользу короны, генерал Антонио Пареха, имевший длинный и успешный послужной список, получил приказ аккуратно пощупать лед, и если не получится, отступить, а если получится, поступать по обстоятельствам.

И получилось. Высадившись на южном островке Чилоэ с совсем небольшим отрядом, - 250 бойцов, правда, отборных, - дон Антонио уже через месяц с некоторым удивлением доложил вице-королю, что народ в защиту прав монарха поднимается (вернее, народ приводят, но какая разница?) неожиданно бодро. Так что под ружьем у него уже более двух тысяч штыков,  силами которых взят под контроль самый южный город колонии Вальдивия, - маленький, но все же город.

Claro! – ответствовала Лима, и в начале марта испанцы двинулись на север, хотя, если уж совсем точно, не столько испанцы, сколько чилийцы под флагом законной монархии. «Майоратам» надоели социальные эксперименты, они раздавали ружья пеонам, в городах тоже нашлись недовольные, кто чем, и сюжет стремительно обретал черты гражданской войны.

В итоге, 27 марта пал город Талькауано, не чета Вальдивии, под угрозой оказался Консепьсон, опора «конституционной оппозиции», и республиканцам пришлось, срочно призываяпод ружье всех, кто не прятался, сверхсрочно мириться. Создали Ставку, главнокомандующий, естественно, сам Каррера, в штабе – его братья, а также временно забывший о «полном отрицании принципа диктатуры» Бернардо О’Хиггинс со своим alter Хуаном Маккенна, а в связи с отбытием диктатора на фронт, на хозяйстве в Сантьяго осталась «временная хунта», без номера, потому что не избранная, но назначенная.

Мирились в темпе, но темпа не хватило: в конце марта части Парехи, сломав сопротивление храброй, но не очень подготовленной чилийской армии, заняли Консепсьон, однако на этом белая полоса кончилась. По мере подхода новых и новых подразделений из Сантьяго, «испанцы» увязали в стычках, а когда против них сосредоточились все силы республиканцев, откатились вспять, оставив не только Консепсьон, но и Талькауано, однако откатились в порядке, сумев укрепиться в Чильяне, чуть севернее Вальдивии.

По мнению многих историков, несомненный успех можно было развить, тем более, что талантливый и тактичный с местными союзниками сеньор Пареха тяжело заболел и уже на ноги не встал, а его офицеры не ладили между собой, - но не развили, а замерли на подступах к Чильяну. Согласно официальной трактовке, из-за военной неопытности главнокомандующего, допустившего целый ряд непростительных ошибок, но есть нюанс.

Вновь открываю скобки. Да, толика правды в этом есть, и немалая. Хосе Мигель Каррера, прекрасный солдат европейского чекана, едва ли соответствовал занимаемой должности. В войне с французами он был храбрым рядовым, толковым капралом, в лейтенантском чине успешно командовал ротой, - и на этом всё. Дальше начинался уже не его уровень, тем более, в противостоянии с таким противником, как сеньор Пареха с преемниками.

Все так. Но есть нюанс. Назначая виновников провала, исследователь с неизбежностью оказывается перед выбором: Каррера или О?Хиггинс, - а поскольку дон Бернардо в пантеоне чилийских Отцов-Основателей прочно занимает одно из самых заметных мест, шишки по необходимости более века летели на голову диктатора, который-де и того не учел, и этого не предвидел, и вообще, ни с чем не справился. И есть тут некая особая подоплека, о которой позже поговорим детально. А пока просто зафиксируем.

Но как бы то ни было, более чем месячная передышка сыграла на руку «силам правопорядка». Испанцы пришли в себя, переформировались, отрыли окопы, сделав Чильян по меркам места и времени неприступным, и после серии неудачных атак в августе, когда Каррера все же решил наступать, осада была снята. А вторая попытка прорвать линию укреплений, в октябре, и вовсе завершилась полным провалом, и небольшие, чисто тактические успехи, достигнутые O?Хиггинсом на своем участке, делу не помогли.

Между тем, проблемы на фронте закономерно влекли проблемы в тылу. После неудачи под Чильяном, хунта переехала из столицы ближе к передовой, но не в Ставку, а в город Талька, резиденцию штаба O?Хиггинса. А там 27 ноября издала декрет о смещении Карреры с поста главнокомандующего и замене его доном Бернардо, мотивируя это «необходимостью видеть во главе армии офицера не только волевого и знающего, но и обладающего решительным оптимизмом», причем, со ссылкой на самого Карреру, после боев у Чильяна назвавшего О?Хиггинса «первым солдатом Чили».

Несложно понять, что Каррера к декрету отнесся, мягко говоря, без восторга, тем более, что в это же время оба брата диктатора и его главная опора, поехав в Сантьяго, в пути были перехвачены какой-то бандой, переправившей их в Чильян, к испанцам, и поскольку о времени выезда и маршруте мало кто знал, возникли основания для очень неприятных подозрений. Тут, правда, конкретики не было, а вот насчет смещения про интриги к О’Хиггинса диктатор говорил, не особо выбирая выражения, и даже тот факт, что дон Бернардо долго отказывался (а хунта неуклонно настаивала) оценивал, как «гадкое лицемерие», - и значительная часть армии с ним соглашалась, отказываясь подчиняться кому угодно, кроме любимого главкома.

Людей из Лимы все это только радовало. На запрос, что делать с братьями Каррера, дальновидный вице-король ответил: не казнить, не судить, держать под охраной с уважением, а в начале 1814 года направил в Чили подкрепление с артиллерией и командующим, не уступавшим опытом покойному Парехе, 4 марта сумевшим занять городок Талька, базу О?Хиггинса и «ключ» к Сантьяго, и отбить этот важный пункт республиканцам, как они ни старались, не удалось.

Пришлось удовлетвориться хотя бы тем, что  угрозу столице сняли, стараясь не вспоминать, что для этого пришлось оттянуть силы с юга, после чего роялисты без сколько-то серьезных усилий заняли Консепьсон. И вот тут-то, словно резонер в старой комедии, на авансцену вышел, чтобы на мгновение блеснуть и сгинуть в никуда, новый герой: британский подданный, капитан флота Его Величества Георга IV м-р Эдвард Хильяр…

Этот похабный, похабный, похабный, похабный мир...

Сперва только факты, ибо письма сохранились, а потом пару слов от себя. В середине марта испанский командующий генерал Гаинса получил из Лимы письмо, в котором вице-король, выражая благодарность за достигнутое и уверенность в том, что теперь войну можно закончить одним ударом, тем не менее, предписывал принять «важного человека из Англии», который будет посредником в переговорах с бунтовщиками о мире. С указанием, что вопрос этот не обсуждается, поскольку «относится к сфере высшей политики».

Сложно сказать, что подумал дон Габино, но хунта, - очередная, на сей раз во главе с полковником Франсиско де Ластра, ранее служившим в испанской армии в метрополии, британского моряка приняла, предложения внимательно выслушала и, кратко обсудив, дала формальное предписание Ставке начать мирные переговоры, что и был уполномочен сделать бригадир Хуан Маккенна, ближайший сотрудник О’Хиггинса.

Докладная от 19 апреля по итогам первой встречи: «Особые причины, о которых будет донесено лично, влекут за собой необходимость действовать по обстоятельствам, главным образом исходя из того, что в противном случае мы не получим никакой обещанной нам помощи», на что дон Бернардо ответил: «Поддерживаю. Хотя, конечно, в иных, благоприятных для нас внешних условиях капитуляция была бы невозможной».

На мой взгляд, самое важное здесь казалось бы незначительное слово externos (внешние), в сочетании с предупреждением о неполучении помощи por lo dem?s (в противном случае). Потому что внешняя помощь в Чили шла только из одного источника, - Буэнос-Айреса, - который сам был, в общем, передаточным звеном, и явление м-ра Хильяра в сочетании с этим простым фактом, говорит если и не обо всем, то очень о многом. Особенно в свете изменившихся реалий.

Ибо: весна 1814. Париж пал. Наполеон ушел за горизонт. Европа свободна, - то есть, в основном, под Англией, а что не под Англией, так этим занимаются, но что касается Испании, то она однозначный сателлит, всем обязанный и полностью покорный. В такой ситуации раздевать догола Фердинанда VII, вернувшегося в Мадрид на британских штыках было и неэтично, и невыгодно, однако и списывать в расход немалый профит, достигнутый в Латинской Америке, тоже было невыгодно, а насчет этики тут речи не было.

В итоге, генерал Гаинса, от имени вице-короля, и бригадир Маккена, от имени хунты, 5 мая на берегу речки Лиркай подписали не нравившееся ни испанцам, ни чилийцам соглашение из 16 статей. Главная – первая. Мир, роспуск армии, всем амнистия, Чили признает власть испанской короны (вопрос о статусе, провинция или автономное королевство отложен на потом) и получает полную свободу торговли со всеми странами, «не враждебными Испании». В первую очередь, с Великобританией, которой, «после Бога, так обязана Испания», Лима же, со своей стороны, в течение месяца выводит из Чили войска.

По существу, ровно то, с чего начинали. Мягчайший «автономизм», против которого четыре года назад агитировали и покойный Мартинес де Росас, и сам О’Хиггинс, но в конкретном раскладе maximum maximorum возможного. Если, разумеется, рассуждать продуктивно. Однако Хосе Мигель Каррера продуктивно рассуждать не хотел, и попытки дона Бернардо поговорить по-хорошему наткнулись на нежелание слушать. Даже хуже.

Еще раз в скобках. Проще всего списать шероховатости в отношениях двух незаурядных людей на личное соперничество, взаимное непонимание, разность взглядов на будущее, в конце концов, перенеся тему в плоскость двух медведей в одном лесу. Но самое простое решение далеко не всегда самое верное, и здесь, к сожалению, именно тот случай. Иное дело, что некоторые подспудные нюансы многим так неудобны, что скрыты в архивах намертво, и лично я к этим архивам доступа не имею.

Остается гадать по крупинкам соли, то есть, по намекам на намеки в личных переписках. Вроде строчки из более позднего письма О?Хиггинса Сан-Мартину: «Я сделал все, чтобы разъяснить этому человеку всю пагубность его позиции. Я напомнил, что наши большие друзья рекомендуют совсем иное. Однако он в своем нежелании меня понять дошел до того, что сказал: "Я ценю помощь наших больших друзей, но Америка принадлежит американцам, и никто из-за океана не смеет нам диктовать. Во всяком случае, если речь идет о Чили"».

Вот, как говорится, и думайте сами, решайте сами. Но слова словами, а дело делом. 23 июля, дождавшись возвращения из плена братьев, генерал Каррера при поддержке основной части армии совершил в Сантьяго очередной переворот, сформировав «хунту Республики» во главе с самим собой, и пояснив, что испанцы все равно придут, поскольку мир с мятежниками для Мадрида пустая бумажка, чтобы иметь время на перегруппировку. Все сторонники «похабного мира» попали под раздачу, правда, без расстрелов, но очень серьезную: полковник Ластра оказался на нарах, Хуан Маккенна и другие «соучастники измены» вылетели из страны.

Естественно, приверженцы O?Хиггинса (вернее, противники Карреры и, соответственно, как это ни парадоксально, сторонники Испании) в южном Талька такой зигзаг политики не признали, и грянула мини-войнушка, мелкая, без большой крови, но крайне неуместная, ибо о лучшем поводе объявить неприятный мир «недействительным не по вине Испании» вице-король не мог и мечтать.

Уже 3 августа 5000 испанцев под командованием генерала Мануэля Осорио, ветерана наполеоновских войн, высадившись в Чили, подступили к Талькауано, потребовав капитуляции, - а у чилийцев с войсками было очень туго: в распоряжении Карреры находилось не более 600 солдат, причем вооружение их оставляло желать много лучшего, и примерно около того или чуть меньше бойцов стояло под знаменами О’Хиггинса. То есть, после вынужденного примирения (деваться было некуда), самый максимум полторы тысячи – против пяти.

Тем не менее, после совместного воззвания двух лидеров к нации, люди пошли в ряды. К концу сентября в списках на довольствие числилось уже 4122 солдата, и все эти силы (1700 бойцов O’Хиггинса, остальные под командованием братьев Каррера) были брошены на оборону стратегически важного города Ранкагуа. Бой за который начался 1 октября и завершился на следующий день полным разгромом подразделений дона Бернардо, с трудом вырвавшегося из кольца и покинувшего город с тремя сотнями бойцов.

И опять же, трудно что-то понять. Традиционно поклонники О’Хиггинса валят всех собак на Карреру, который якобы, в лучшем случае, «не смог оказать своевременную помощь», а в худшем и вовсе подставил конкурента. На что оппоненты, приводя аргументы самого Карреры, резонно возражают, что он как раз вел бой в соответствии с диспозицией, в поле, а О’Хиггинс должен был поддерживать его огнем из укреплений, вместо того неведомо зачем, вопреки настояниям Хуана, брата диктатора, двинув войска в штыковую, тем самым сломав порядки Хосе Мигеля на флангах.

Но Бог с ним. Историки незаинтересованные, рассматривающие сражение чисто через призму военной науки, сходятся на том, что бой инсургенты проиграли еще до начала, просто в силу разницы количества и качества, - и примем это за основу. Главное, что после Ранкагуа армия, - хотя Каррере свои части удалось без фатальных потерь, - распалась, а выжившие (Каррера прямо с поля боя, О’Хиггинс – ненадолго заглянув в столицу) вместе с сотнями штатских, которым было чего опасаться, ушли за Анды. Первая Республика, как ее именуют в Чили, Patria Vieja (Старое Отечество), перестала существовать. Началась Reconquista.

Кричали женщины «Ура!»

Вступление королевских войск в Сантьяго напоминало триумф римских цезарей. Ало-золотые знамена, гербы Дома Бурбонов, празднично одетые толпы, ключи от города на шелковой подушке, бокалы красного терпкого вина офицерам, цветы, цветы, цветы, - и в воздух чепчики бросали. «Воочию убедился, - отчитывался изрядно удивленный генерал Осорио в Лиму, - что главари мятежа и их обманутые приверженцы никогда не находили отклика в сердцах народа. Ранкагуа навечно заставит вспоминать их имена с ужасом».

В известном смысле, он был прав, хотя, конечно, немалую роль сыграла и прокламация, подписанная сеньором де Абарнелем и торжественно зачитанная на центральной площади. Оставляя все на волю монарха, вице-король от своего имени подтверждал условия «майского пакта» по поводу амнистии. Правда, из числа прощенных исключались все, взявшиеся за оружие после 5 мая (кроме профессиональных рядовых солдат и поставленных под ружье пеонов), но это само собой подразумевалось, зато всем, кто так или иначе помог, гарантировалась полная неприкосновенность и сохранение всех прав.

Здравый, дальновидный подход пожилого, умудренного длинным стажем работы в колониях человека, и генерал Мануэль Осорио, ставший военным губернатором, его полностью одобрял, ибо подход этот обеспечивал испанцам прочную социальную поддержку. Прежде всего, на самых верхах: «Тридцать Две семьи» устали от беспорядков, тем паче, успели осознать, что ничего хорошего новые европейские веяния им, людям старого времени, не несут, и готовы были служить короне, как служили три века.

А куда лама с копытцем, туда и краб с клешней. Торговцы радовались восстановлению нормальных экономических связей, мастеровые – появлению спроса на обычную, не военную продукцию, да и вообще, всем сколько-то «приличным» людям возвращение короля казалось долгожданной стабильности, - а мнение плебса, как и несогласие пары тысяч «крайних», ушедших в бега или забившихся в норки, никому интересно не было.

Вот только логика времени не совпадала с логикой вице-короля. Крах французской Империи, означавший, как многим тогда казалось, полное крушение итогов «Французского Эксперимента» и Реставрацию тысячелетних порядков, запустил маятник назад. В Европе вообще, даже в самых развитых ее странах, а уж в изрядно отсталой Испании, где перепуганный, озлобленный король-неврастеник «ничего не забыл и ничему не научился», как мало кто, так и тем паче. Карали «смутьянов», искореняли «вольнодумие», выжигали «безбожие», не считая числа, не разбираясь в степени вины и не стесняясь в средствах, благо, старшие партнеры на все закрывали глаза.

Короче говоря, вернулось средневековье. Гарроты, виселицы, расстрелы стали повседневным явлением, - и помимо прочего, Фердинанд VII получил от Священного союза мандат на возвращение и «успокоение» колоний, а в придачу к мандату, обширный кредит Сити, - разумеется, под солидный процент, - и через Атлантику в Новый Свет поплыли армады. Тысячи закаленных многолетней войной с самой грозной армией мира солдат, тысячи новобранцев - бывших партизан из крестьян, отвыкших работать, но готовых сражаться за короля, сотни опытных, заслуженных офицеров, десятки проверенных, зарекомендовавших себя генералов, - и лучшее оружие, купленное в Англии на полновесные британские фунты британских же стерлингов.

Остановить эту махину, по крайней мере, с ходу возможности не было никакой. Инсургентов гнали и били везде. Били в Мексике, где, к тому же, борьба за свободу началась без всякого британского участия, а потому считалась неправильной и подлежала реструктуризации. Били в Венесуэле, откуда с трудом успел унести ноги Симон Боливар, неформальный наследник доскакавшегося и сгинувшего в испанской тюрьме Франсиско Миранды. Даже могучей Ла-Плате, куда испанцы не сунулись, поскольку у Лондона там был свой интерес, пришлось скукожиться, навсегда уйдя из Верхнего Перу. Естественно, стать приятным исключением Чили, тем паче, уже «замиренное», не могло и не стало, и в этом смысле, тысячекратно прав был Каррера, выступая против «майского мира», который, как он и говорил, мог быть только «временной уловкой врага».

Получив из Мадрида два монаршьих послания, - одно с выражением «благоволения» за красиво проведенную АТО, а второе с «порицанием» за «потворство предателям короны и Бога», - вице-король сообщил в Сантьяго, что дискурс изменился. Приказ есть приказ, и генерал Осорио, пусть и без всякой радости, приступил к делу, объявив «режим реконструкции» на всей территории, кроме очень-очень высокогорного Кокимбо, где, перерубив канатные мосты через пропасть, сидел крохотный гарнизон инсургентов.

Время разворачивали вспять вплоть до костюмов (мода минувшего века стала малым, но важным символом лояльности). Восстановили королевскую аудиенсию и кабильдо (без выборов, по списку губернатора), членам которого пришлось на коленях, как в церкви, благодарить Лиму за «спасение Чили», - но вовсе уж от души, согласно личной инструкции короля, отыгрались на амнистии. «Врагами короны», - правда, все же с градацией на 12 категорий, - были объявлены все сколько-то «приличные» люди, жившие на территории Patria Vieja, кроме тех, кто «делом и кровью доказал верность».

Что ж, воля короля - воля Господа. Сколько-то участников полузабытого «путча Фигероа», сколько-то упрямых монархистов, в 1810-м не гнувшиеся по ветру, сколько-то волонтеров, примкнувших к войскам Парехи, а потом Осорио, да еще некоторое количество «верных», как выяснилось, втайне пересылавших в Лиму секретную информацию, - в том числе, вы не поверите, даже некоторые члены Конгресса и «хунт», - получили полный набор счастья. В общем, на круг, с тысячу. Зато всем остальным, от глав «32 семей» до мелкого лавочника пришлось походить по мукам, потому что «комиссия очищения» работала на основе презумпции виновности.

Все депутаты, все чиновники всех хунт, все ораторы, все офицеры, даже родня «врагов короны» (мать братьев Каррера и не она одна), общим числом более двух сотен, пошли за решетку. Официальных казней, правда, не учиняли, но 80 человек сгноили до смерти, еще 50 выслали на гиблый остров Хуан-Фернандес, затягивая следствие, пока их не сгрызла малярия. Однако Его мадридское Величество, читая донесения, пришло к выводу, что генерал Осорио «слишком либерален и мягкотел», поэтому дона Мануэля отозвали, заменив маршалом Марко дель Понтом по прозвищу la Persona mec?nica, после чего стало ясно, что с отъездом «освободителя» кончилась белая полоса и началась черная.

Но даже сумевшие доказать, что не виновны, и получившие в «комиссии» вердикт culpable solo de pasividad (виновен только в пассивности) все равно считались виновными, ибо не встали с диванов, не погасили мятеж сами, ожидая, пока из Перу придут испанские мальчики, чтобы умирать за ленивых чилийских шахтовладельцев, а стало быть, обязаны были погасить военные издержки. И тут уж пощады не было никому, ибо и Лиме, и Мадриду деньги были крайне нужны.

Поэтому налоги одичали до людоедства, за неуплату полагались конфискации, ежемесячно объявлялись принудительные займы, больно бившие даже по самым зажиточным чилийцам, а уж люд помельче и вовсе поставившие на грань голодомора, - и ожесточение, нарастая, прекращалось в гнев.

«До "освобождения", - итожит Франсиско Вальдес Вергара, - большинство либо оставалось равнодушно к событиям, либо охотно вступало в королевскую армию, но Reconquista изменила все. Уже через год редко кто, от патрициев до плебеев, не готов был обнажить меч во имя свободы», и ничего удивительного в том, что примерно с весны 1816 года в сельской местности появились летучие отряды, по мере сил гадящие испанцем, где только можно.

Мелкие, кусачие, они атаковали даже города, а если вдруг прижимало, уходили за Анды, где им готов был и стол, и дом, и помощь боеприпасами, потому что именно там, за Андами, в ла-платской провинции Куйо и ее столице Мендосе теперь ковалось будущее потерявшего себя Чили…

Люди длинной цели

Никак не обойтись без разговора о Буэнос-Айресе, где в это время решалось очень многое, без понимания чего не понять и все дальнейшее. Но о событиях в Байресе все уже досконально рассказано в книге о Ла-Плате, а потому, думаю, можно обойтись кратким экскурсом.

В 1812 году, когда Объединенные провинции Ла-Платы уже были свободны от испанцев и бурлили протуберанцами общественной активности во всех возможных оттенках, из Лондона на родину, согласно решению ложи «Лаутаро» прибыли несколько военных, зарекомендовавших себя в войне талантом и героизмом, и разумеется, прошедшие полный курс наук в «школе дядюшки Миранды». Все они были парни не старые, яркие, активные, либералы и республиканцы разного уровня радикальности, а особо выделялся среди них полковник Хосе де Сан-Мартин.

Герой легендарной битвы при Байлене. «Высокий крепкого сложения человек, - как описывает его близкий друг, Уильям Боулс, - со смуглым и выразительным лицом… Прекрасно воспитан, прост и сдержан в общении, образован, жаден до знаний… Подобно античным героям, фанатичен в работе, полностью лишен как личных амбиций, так и жажды наживы, в неистовой же любви к свободе напоминает Робеспьера, но без всякой кровожадности». Быстро проявил себя отличным военным организатором и блестящим командиром, а затем, набрав в Байресе серьезный вес, возглавил военный переворот, в результате которого ложа «Лаутаро» (ла-платский филиал лондонской) захватила власть.

Властью, однако, военные (если в рамках нынешней политической фразеологии, «ультра-левые») распорядились неординарно. Никаких социальных экспериментов проводить не стали, оставили политику политиками, но взамен Сан-Мартин потребовал не мешать ему идти к самой главной цели: освобождению всей Америки от «позора чужеземной монархической тирании», и получил желаемое, став командующим Северной армией, на границе с Верхним Перу, недавно потерпевшей несколько поражений и нуждавшуюся в срочном обновлении командования.

Однако, приняв войска, понял, что с такой армией далеко не уедешь, и необходимо создавать новую, принципиально иную, но главное, обладая талантом стратега и оценив общую обстановку, пришел к выводу, что Верхнее Перу, почти столь же промонархическое, как Нижнее, не путь в Лиму, а глухая стена на пути. Поэтому в августе 1814 года написал в Байрес, попросив пост губернатора какой-нибудь пограничной провинции, и получил с лихвой: специально для него из богатой Мендосы выделили провинцию Куйо, а в Мендосу поставили его креатуру. После чего, обладая практически ничем не ограниченными полномочиями, сеньор Сан-Мартин начал обстоятельно, без лишней спешки готовить последний и решительный бой.

Вот с кем пришлось иметь дело чилийским беженцам, но и сеньору Сан-Мартину пришлось иметь дело с людьми непростыми, взаимоотношения которых были еще не проще. Грубо говоря, взаимная неприязнь на почве разборок темы «Кто виноват?» уже плавно переходила во взаимную ненависть, генерировал которую, в основно, Каррера, продолжавший считать себя диктатором и главнокомандующим, а О’Хиггинса открыто обвинявший в поражении. И разумеется, раскололась чилийская эмиграция: подавляющее большинство военных безусловно поддерживали Хосе Мигеля, зато основная часть политиков стояла на стороне дона Бернардо. Примирить стороны возможности не было, и приходилось выбирать, с кем работать, а тут тоже были сложности.

Казалось бы, все трое из «гнезда Миранды», значит, в общем и целом, единомышленники. Так? Так. Но не совсем. Сан-Мартин – один из столпов ложи «Лаутаро», член «внутреннего кабинета», бесспорный глава филиала в Байресе О?Хиггинс – из самых первых «джентльменов», в Чили с 1802, никуда не выезжая, связей с Лондоном не отмечено, с Байресом нечастая переписка. В «Лаутаро» не входил, с доном Хосе лично не знаком. Каррера – хорошо знаком с Сан-Мартином по Испании, в «Лаутаро» формально не состоял, но состоял в «Рыцарях Разума», ее «дочке». По уставу  должен был подчиниться  старшему товарищу. Ан нет.

О единственном разговоре губернатора Куйо с экс-диктатором Чили почти ничего не известно, но известно, что он был, а из обрывков, разобранных исследователями даже не по буквочкам, а по знакам препинания, кое-что проистекает. Судя по всему, Сан-Мартин сообщил молодому соратнику, что «Лаутаро», - то есть, старшие товарищи в Байресе и Лондоне, - его поведением недовольны, начиная с самовольного побега из Англии на войну и кончая диктатурой.

На что тот, видимо, отреагировал в том смысле, что он – чилиец, а чилийцам ни Байрес, ни сам Лондон не указ, касаемо же мнения ложи, то он, Хосе Мигель Карррера, никакой «Лаутаро» знать не знает, а подчиняется только полковнику Миранде или, - из байресских, - полковнику Альвеару, главе «Рыцарей Разума». И вот это было самой серьезной ошибкой, потому что байресский филиал к тому времени раскололся на «яростных» (сторонников Сан-Мартина) и «спокойных» (сторонников Альвеара), а оба лидера полностью побили горшки.

В итоге, общего языка не нашли настолько, что братья Каррера угодили под домашний арест, а солдат-чилийцев, этим очень недовольных, разоружили, после чего мелкими группами разбросали по разным подразделениям формируемой армии. Зато с О’Хиггинсом губернатор поговорил очень тепло (тот все понимал правильно), установив полный контакт, - а в конце концов, отправил всех четверых в Байрес, чтобы там решали.

В Байресе же тоже все ходило ходуном. Патриоты соревновались в патриотичности патриотизма, выметая друг дружку из коридоров власти, уже появились «унитарии» и «федералисты» (очень подробно об этом в книге про Ла-Плату), и чилийцы угодили в самое полымя, причем О?Хиггинс оказался на стороне «унитариев», Каррера же сразу вошел в команду Карлоса Альвеара, и когда тот через пару месяцев стал Верховным правителем, у дона Хосе Мигеля все, казалось, пошло на лад, - однако еще через пару месяцев, в апреле 1815 года Альвеар проиграл внутреннюю борьбу, бежал, и надежды Карреры рухнули: экс-диктатор остался без связей, но с настоятельной просьбой руководства ложи плыть за океан в распоряжение центра.

Громкие американцы

Вариантов не было. Никаких. И Хосе Мигель, расставшись с братьями, убыл в Европу, давать объяснения. Однако вскоре, в самом начале 1816 года, путями неисповедимыми всплыл в Штатах, уже неплохо (за три месяца выучил) говоря по-английски. Без денег, но зная, куда идти. Ибо еще в Чили подружился с Джоэлем Пойнсетом, «особым агентом» США в Южной Америке, так близко, что тот, выходя далеко за границы своих инструкций, с искренним энтузиазмом помогал ему руководить войском и страной, - и как выяснилось, дружбу не забыл.

Принял с распростертыми объятиями, помог с деньгами, а потом, будучи персоной заметной и со связями, познакомил с друзьями и друзьями друзей: президентом Мэдисоном, госсекретарем Монро, Джоном Астором, тогдашним богачом номер один, и прочими политиками, бизнесменами, «золотыми перьями» и военными высшего уровня Эндрю Джексона, а также знаменитым спикером конгресса Генри Клеем.

Побывал везде, в Нью-Йорке, Бостоне, Филадельфии, Балтиморе, и всем понравился, потому что был обаятелен, искренен, а главное, высказывал мысли, которым слушатели аплодировали, после официальной части, на неизбежном фуршете подходя, представляясь, чокаясь, пожимая руку и выражая интерес к продолжению знакомства, ибо излагаемое молодым гостем из Чили было элите янки близко и понятно.

Вкратце: мы, американцы, боремся за свободу Америки от заокеанских тиранов, за свободу и республику, и мы не можем позволить, чтобы нашу святую борьбу использовали в своих интересах новые заокеанские тираны; многие из них представляются друзьями, но друзья не диктуют, что делать и как быть, друзья просто помогают, и если им нужна помощь, им тоже нужно помогать, но не потому, что они давали в долг, а потому что друзья. Я знаю, о чем говорю, я сам попал в мышеловку, но вырвался. Итак, Ladies and Gentlemen, я здесь, на священной земле свободы, где все получилось, и я уверен, что вы, the people of the United States, поможете многострадальному народу Чили!

Не цитата, но предельно близко к тексту. И: да. Именно. America for americans, лозунг, который в Штатах уже созревал, но прозвучит лишь через восемь лет, из уст президента Монро с подачи госсекретаря Джона Куинси Адамса, которые тоже сидели в зале, слушали чилийского гостя, кивали в знак полного согласия и рукоплескали.

К тому же, янки-дудлей давно и сильно злила позиция властей Байреса, предоставивших (как и испанцы) «режим максимального благоприятствования» английским купцам, но отказавших в этой малости североамериканскому бизнесу, и все они знали, что в Чили, при Каррере (по просьбе м-ра Пойнсета) гости из Штатов имели такие льготы. А кроме того, - это тоже следует иметь в виду, - в те годы американцы, хотя и умели считать деньги, однако были в изрядной мере идеалистичны, реально, а не на словах считая себя Знаменосцами Свободы.

Так что, не стоит удивляться тому, что очень скоро сформировался кружок очень влиятельных «карреристов», в том числе и бизнесменов высшего уровня, готовых вкладывать деньги в перспективный проект, а на запах денег поплыли и эмигранты из Ла-Платы, по тем или иным причинам оказавшиеся в изгнании. Возникли собственные СМИ, - "Maryland Censor" и "American Farmer", - но и полуофициальный "National Intelligencer", издаваемый братом вице-президента, отмечал «честный, боевой и предприимчивый дух» братьев Каррера.

В итоге, уже осенью в распоряжении чилийского генерала были пять кораблей с полусотней пушек и трюмами, забитыми оружием, плюс шестьдесят семь волонтеров, имеющих военный опыт, в том числе, два десятка офицеров, и в декабре 1816 года он отплыл из Балтимора в Ла-Плату, надеясь набрать там солдат для вторжения в Чили. Однако 9 февраля, немедленно по прибытии в Байрес, Каррера был задержан. Правительство Ла-Платы официально предложило ему передать свой флот, оружие и людей под командование Сан-Мартина, от чего Хосе Мигель наотрез отказался, заявив, что «Сан-Мартин собирается не освобождать мою страну, а покорять ее, он не позволит моему народу выбрать президента, а навяжет народу свою собачку».

Вернуться в порт ему не дали, а предложили сдать оружие и проследовать. Корабли и груз были реквизированы, люди, как нежелательные иностранцы, взяты под арест (правда, не надолго, и что интересно, ни один из boys не согласился служить Ла-Плате, даже за очень длинный песо; кто-то уехал в Рио, кто-то вернулся домой, но Каррере не изменил ни один), а самого Карреру закрыли «до выяснения». На том основании, что план освобождения и обустройства Чили уже утвержден, но участие братьев этим планом не предусмотрено. Porque слишком много болтал в Estados Unidos.

Что было чистой правдой. «Больших друзей» похождения возмутителя спокойствия в Штатах шокировали неимоверно, да и Сан-Мартин сделал выбор, поставив на Бернардо О?Хиггинса, в феврале 1816 вернувшегося из Байреса с одобрением ложи и ставшего самым близким и верным помощником губернатора Куйо, как писали тогда, его «неотлучной тенью». И детальный план, в самом деле, уже работал вовсю.

Беспощадно облагая данью иностранцев, да и местных (этих, правда, в форме займа), сдирая с колоколен колокола и переливая их в пушки, конфискуя для военных нужд лошадей, Сан-Мартин к осени 1816 года имел армию, какой еще не видел Новый Свет. Хорошо вооруженную, отменно обученную и наполовину черную (1500 негров прислали из Байреса, еще 500 конфисковали на месте, вместе с лошадьми), - правда, чилийцы в абсолютном меньшинстве. И при этом, поскольку всех «подозрительных» изгнали из провинции еще в сентябре, испанцы ничего не подозревали, зато Сан-Мартин, плотно работавший с партизанами по ту сторону гор, располагал полной информацией о силах противника.

К Рождеству три полных дивизии, - 3400 штыков и 600 сабель при неплохой арте, - ждали только приказа, и приказ прозвучал сразу после Святой Ночи, в теплой форме личного письма: «Чилийцы, друзья и соотечественники! Армия под моим командованием идет освободить вас от тиранов, угнетающих нашу дорогую землю. Солдаты, братья мои, только вперед!».

А далее известно. Тяжелейший, потрясающий точностью, скоростью и красотой исполнения переход через Анды, выход на прямую дорогу к Сантьяго и 12 февраля победа при Чакабуко над значительно большей испанской армией, успевшей преградить путь, но не выдержавшей натиска. Тем более потрясающая, что хорошо мотивированные солдаты, ветераны войны с Наполоном, выстояв всего два часа, побежали, оставив на поле боя 500 человек убитыми (при 150 павших бойцов Армии Анд) и 600 пленными, в том числе, самого маршала Марко дель Понта, губернатора Чили. Остальные, даже не пытаясь защищать столицу, бежали на юг, - и 14 февраля Сан-Мартин вошел в Сантьяго.

Свободны наконец...

Война занятие прихотливое, всякое бывает, но масштаб и яркость Чакабуко поразили всех, - сам сеньор Абаскаль, вице-король Перу, узнав, записал в дневнике: «есть основания опасаться перелома», - однако «южного рывка», на добивание испанских войск в Консепсьоне, не последовало. Это было не ошибкой, как полагает, скажем, Бенхамин Викунья Маккенна, но объективной реальностью: Ej?rcito de los Andes была предельно вымотана. Ограничились занятием (под песни и пляски публики, которую реконкистадоры достали) городов, откуда роялисты бежали, спешным набором пополнения (желающих оказалось немало) и, разумеется, установлением новой, хорошей и правильной власти.

На следующее же утро после бегства испанцев и торжественной встречи освободителей, кабильдо абьерто Сантьяго объявило Сан-Мартина главой чилийского правительства, однако дон Хосе отказался, сообщив, что он тут гость, исполняющий свою миссию, которая только-только началась, выразив, однако, пожелание, чтобы «чилийские друзья» оказали доверие «доброму и честному республиканцу, первому солдату Республики сеньору О’Хиггинсу», и 16 февраля доверие было единодушно оказано: дон Бернардо стал supreme director - Верховным правителем Чили, - и объявил состав правительства, а правительство, засучив рукава, принялось строить прекрасный новый мир.

Первым делом учредили филиал ложи «Лаутаро». Настежь распахнули двери тюрем, освободив всех политических, и тут же заполнили свободные нары «изменниками», то есть, чиновниками, служившими испанцев, кое-кого для примера расстреляв на площади (чего испанцы не делали). Разогнали «особую стражу», создав вместо нее четыре полиции, цивильную, вспомогательную и тайную. Объявили полную свободу слова с отменой цензуры, но запретом под страхом ареста поминать добрым словом «авантюриста и тирана Карреру». Вплоть до запрета держать дома желто-белые полотнища, - первые флаги Чили, - потому что придуман и вышит этот флаг был Хавьерой Каррера, сестрой диктатора, очень политически активной дамой.

Естественно, не пренебрегали базисом. Громогласно отменили введенные испанцами налоги, но тут же ввели новые, ничуть не меньше, - на «святое дело свободы» и прочие полезности. Например, на восстановление Национальной библиотеки, учрежденной Каррерой, Национального института, учрежденного им же, и еще много на что из созданного диктатором и отмененного испанцами, - но реально деньги шли на армию, формированию и обучению которой уделялось максимальное внимание. По всем азимутам – от обязательного призыва каждого десятого до учреждения кратких курсов младших командиров.

И разумеется, заявили о необходимости скорейшего созыва Национального Конгресса, - «единственного органа, правомочного определять волю Нации», однако с оговоркой «как только обстоятельства позволят», а поскольку обстоятельства, на взгляд О’Хиггинса, не позволяли, Верховный правитель волевым решением создал «сенат», куда включил семерых самых верных и послушных сотрудников, поручив им «спокойно и ничуть не спеша готовить Конституцию».

В общем, все шло ровно. На плацах ла-платские сержант и рядовые муштровали чилийских рекрутов, в ускоренном темпе формируя «Объединенную андскую и чилийскую армия». Сенаторы, ничуть не спеша, писали проект конституции. Мытари собирали налоги со всего, что шевелится, кроме английских купцов, чьи суда стали частыми гостями в Чили. Цивильная полиция охраняла порядок, тайная занималась тайными делами, а вспомогательная, надо думать, вспомогала. Единственная газета страны, La Palabra libre de Gobierno («Свободное слово правительства»), ежедневно радовала граждан позитивом, и граждане радовались, в соответствии с законом, не вспоминая об «авантюристе и тиране Каррере». Во всяком случае, громко и в публичных местах. Быть выпоротым никому не хотелось.

А вот тихо и не в публичных – шуршали. Выражали недоумение насчет «засилья пришельцев из-за гор», действительно, сидевших везде и считавших себя вправе вести себя, как пожелается. Сетовали на налоги, огорчались принудительному набору добровольцев и строгости муштры. Но главное, сравнивали былое с нынешним, приходя к выводу, что испанцев прогнали к месту, и спасибо за это, но при Хосе Мигеле, даром, что назывался диктатором, было как-то и легче, и сытнее, и свободнее.

Это докучало революционерам, и не только в Сантьяго. После ареста Карреры и конфискации его кораблей пресса Штатов устроила шум, мало с чем сравнимый. Гасили всех. И правительство Ла-Платы, и лично Верховного правителя сеньора Пуэйрредона, и «агрессора» Сан-Мартина, и «марионетку» О’Хиггинса, и ("Richmond Enquirer") «некие тайные общества, не более чем инструменты в руках европейских тираний, под видом борьбы за Свободу навязывающих Свободным Нациям новое рабство в интересах кучки богатых негодяев». Не забывали и насчет «новых попыток удушить нашу юную Демократию необоснованными, бесчеловечными пошлинами, против чего восстал благородный м-р Каррера».

Далее шли выводы: «республиканизм никогда не будет процветать в Буэнос-Айресе, пока там безраздельно царит господство английской фракции», с предложением поговорить на тему,  не пора ли организовать блокаду Ла-Платы?.. и не скинуться ли на создание «корпуса храбрых американских парней, желающих помочь дружественному народу Чили»?.. И когда эту идею поддержал лично м-р Ирвайн, куратор отдела Южной Америки в Госдепе, власти Ла-Платы решили, что вопрос нужно как-то закрывать.

Карреру освободили, широко распиарив сей факт в СМИ. Передали ему паспорта для него и братьев, тоже к тому времени арестованных (одного за дуэль с фатальным для противника исходом, другого за участие в дуэли как секунданта). Вдобавок через посредника предложили достаточно денег, чтобы безбедно жить в Англии или любой европейской стране в обмен на обязательство не возвращаться, что сам Хосе Мигель оценил очень точно: «после этой театральной сцены я не сомневаюсь, что нас хотя вычеркнуть из истории Америки».

Получив отказ, зашли с другого конца, предложив пост посла Объединенных провинций в США, «где у него там много преданных друзей», гарантировав, что при согласии с братьев снимут все обвинения. По словам Бенхамина Викунья Макенны, в какой-то момент у экс-диктатора «был свой момент слабости», - 3 апреля 1817 года он написал письмо сеньору Пуэйрредону, сообщив, что «готов отказаться от гонки во имя идеалов, которые, видимо, никому не нужны».

Однако, в конце концов, 18 апреля Хосе Мигель, поговорив с братьями, все же предпочел бежать с помощью «группы Джона Кеннеди», военных моряков с американского фрегата «Вифлеем», под видом пьяного морпеха доставивших его на шхуну, отбывающий в занятый португальцами Монтевидео. На столе в квартире беглеца осталась записка: «Не может быть покоя, если не отстоять свою честь, столь грязно поруганную, свои идеалы, которые дороже жизни, и свое Отечество, брошенное в топку чужих интересов…»

Братья и сестры

Говорят, что человек сам творец своей судьбы, и это верно, - но до определенного этапа, пока он решает только свои личные вопросы. А вот занявшись политикой, которая, по сути, сплетение сотен и тысяч судеб, человек все меньше зависит сам от себя, становясь, как говорил великий Эдвард Гиббон, не столько режиссером своего спектакля, сколько одним из актером пьесы, которую пишет Судьба, и знать свою роль ему не дано.

Именно так произошло с Каррерой. До бегства из Байреса его роль была относительно второстепенна, - крупный политик из мало кому интересного захолустья, и согласись он эмигрировать, в Европе стало бы одним зажиточным рантье больше, только и всего. Однако Хосе Мигель принял иное решение, и с этого момента стал фактором, раздражающим многих, потому что его в большой политике эта карта, никем не учтенная, смешала расклады.

Он был связан с Альвеаром, а значит, противопоставил себя оформившемуся «унитаристскому» истеблишменту Байреса, - в его понимании, «тирании и абсолютного деспотизма». Он связался с Артигасом, вождем «федералистов», а следовательно, стал раздражать и Объединенные провинции и Империю. Но главное: он нашел общий язык янки, элиты которых признали его с братьями «одними из лучших друзей Соединенных Штатов во всей Южной Америке», а это уже нарушало все планы Лондона.

И вокруг него постепенно складывался круг отчаянных, влиятельных, популярных людей, чилийцев и не чилийцев, по разным поводам оказавшихся в оппозиции, а это делало его по-настоящему опасным для новых властей Чили, то есть, - в первую очередь, - О?Хиггинса, которого Хосе Мигель называл исключительно Ricelme, что вообще-то было правдой, поскольку в семьe нового Верховного правителя Чили были свои тайны, и «весь Сантьяго» знал, что покойный дон Амброзио, маленького Бернардито любивший и растивший, так до самой смерти ни разу и не назвал его своим сыном.

В общем, как водится, политическая неприязнь перерастала в личную, а личная, в свою очередь, подпитывалась политическими мотивами, - ибо популярность Карреры, имя которого запрещалось даже помнить, в Чили начала расти. По той простой причине, что страна окончательно превратилась в базу подготовки рывка на Перу, - Сан-Мартин думал только об этом, к Чили не проявляя никакого интереса, - а оплачивать создание «Великой армии» приходилось людям, с которых драли три шкуры. И по той простейшей причине, что невероятная энергия Хосе Мигеля, помогавшего Альвеару сколачивать «федералистский» альянс против Байреса, прямо угрожала, при успехе замысла, сорвать «перуанский план» Сан-Мартина.

Короче, что-то нужно было делать. Но что? Добраться до самого Карреры (идеальный вариант) руки были коротки, а если бы кто и рискнул, в уругвайской пампе, где властвовал Артигас, ручонки бы ободрали с конем. Начинать зачистки чилийцев, сочувствующих бывшему диктатору, без оснований означало вызывать у населения, и так напряженного, самые отрицательные эмоции, вплоть до мятежей и дезертирства. И какая-то неглупая голова, отталкиваясь от того факта, что братья Хосе Мигеля, - старший, Хуан Хосе, и младший, Луис, - находятся в Байресе, нашла как ей, видимо, думалась, неплохое решение вопроса.

Как водится, в скобках. После бегства «среднего, но главного» ребят из тюрьмы выпустили, но оставили в Байресе под гласным надзором, запретив выезд. Сами-то по себе они, простые hombres типа «Мне бы саблю да коня, да на линию огня», опасности не представляли, но в руках Хосе Мигеля, умевшего ими управлять, превращались в крайне эффективные инструменты. Придержали и сестру, донью Хавьеру, девицу-красавицу, волевую, жесткую и рисковую, - хотя она никуда и не рвалась (дома ей, фанатичной патриотке, придумавшей первый национальный флаг, делать было нечего, где-то в глуши  «звезда Чили» просто не прижилась бы, а на войду тогда приличных девушек не брали).

Естественно, братья томились без дела. Естественно, сестренка бесилась и рвалась в бой. А связи с Хосе Мигелем, чье слово в семье было почти таким же законом, как слово отца, не было, - за этим следили очень строго, - и беспокойная семейка варилась в собственном соку. И вот в такой ситуации какими-то вовсе уж непостижимыми путями в июне 1817 года донья Хавьера получила письмо от близкой подруги из Сантьяго, а в письме излагалась масса интересного. В принципе, описывалось все, как есть, но при этом сообщалось: незваный гость настолько хуже индейца, что люди всерьез настроены сбрасывать «аргентинское иго», и уже даже кое-что готовят. И военные тоже в игре, в частности, полковник Мануэль Родригес, командир полка «Гусары смерти», лучшего подразделения чилийской армии и друг детства братьев Каррера.

На самом деле, в изложении решительно всех исследователей, от «заговора братьев» за версту несет самой пошлой провокацией, но донья Хавьера, не зная, что муж подруги делает неплохую карьеру при О?Хиггинсе, поверила, ибо очень хотела получить именно такую информацию. А поверив, сообщила братьям, присовокупив от себя, что по ее мнению, ехать надо. Безусловно, прав Бенхамин Викунья Маккенна: «фатальная, безумная затея, продукт мечты романтичной дамы», но Хуан Хосе и Луис загорелись. Им было удобно, когда кто-то решал за них, тогда они просто делали дело, ни о чем не думая, а все вопросы, связанные с реализацией взяла на себя решительная сестра.

Нет, ну в самом же деле, ведь все же просто. Нужно только ускользнуть из постылого Байреса, вернуться домой, собрать друзей, захватить «двух наглых самозванцев», О?Хиггинса посадить, чтобы не мешал, Сан-Мартина выслать, как нежелательного иностранца, - и точка. Братишка Родригес поможет. Проще простого же, правда? Остается только составить список будущего правительства, чтобы когда Хосе Мигель прибудет (разумеется, очень скоро), он был доволен.

Вообще-то, конечно, имей заговорщики возможность связаться со «средним, но главным», он бы им многое объяснил. Внятно. Но такой возможности не было, а сестра требовала не медлить, да медлить и не хотелось. Так что, сказано – сделано: поехали. Порознь (сестра, умница, подсказала). Один под видом слуги отставного офицера, второй, прицепив накладную бороду, изображая из себя мелкого коробейника. И все сразу поползло по швам. Лично у меня есть даже ощущение, что «слугу» и «офеню» на всем протяжении пути «пасли», тем паче, что войти в роли они так и не смогли, и когда парни добрались до зоны влияния Сан-Мартина, обоих повязали: Луис в начале августа в Мендосе, Хуана Хосе несколькими днями позже в Сан-Луисе.

ХХХ

О задержании тотчас сообщили О?Хиггинсу (Сан-Мартин в это время был в Байресе, выбивая дополнительные средства на армию) и предложили привезти арестованных в Чили, от чего Верховный правитель отказался в самых резких выражениях (вы задержали, вы и разбирайтесь), зато в Сантьяго прошли аресты всех, кого любая из трех полиций держала на подозрении, а также полковника Мануэля Родригеса. Правда, очень скоро выяснилось, что ни на кого никакого серьезного компромата не нашлось, о заговоре они ничего не знали.

Это гражданские. Что же до командира «Гусар смерти», то он совершенно честно сказал, что аргентинцев  его тяготят, но испанцев тяготят еще больше, стало быть, выбор сделан. А поскольку в воздухе пахнет войной,  во имя Отечества не время для заговоров. Вот если бы появился Хосе Мигель, тогда бы он, полковник Родригес, еще  думал бы, кто правильный Верховный, но Луис и Хуан Хосе – это ж несерьезно, они славные парни, он их очень любит, но не больше. И вообще, можете хоть посадить, хоть расстрелять, но попробуйте потом сохранить лояльность моих гусар.

В итоге, отпустили всех, кроме братьев, хотя уж к ним-то, сидящим в Мендосе, претензий у тамошних властей не было и быть не могло. Зато была просьба Сан-Мартина подержать, как можно больше, а просьба Сан-Мартина означала приказ, и срочно нашлись какой-то лавочник, обвинивший Луиса в ограблении лавки, и какая-то проститутка с жалобой на Хуана Хосе, якобы зверски ее избившего при исполнении ею служебных обязанностей. Чистая уголовка, конечно, и мало верится, - но нужно же провести следствие, опросить свидетелей, очные ставки, то-сё, а у дознавателей и так работы по горло, так что, perdon, seniores, придется подождать.

Когда такие новости донеслись до уругвайской пампы, мнение Хосе Мигеля на сей счет было предсказуемым: ребята влетели по собственной дури, и влетели круто; «Они не годятся для таких дел. У них нет ни мозгов, ни ресурсов, и сейчас не время. Шантажировать меня не позволю, пусть посидят, а когда выпустят, я им все объясню, мало не покажется». И более ничего. У «младшего, но главного» и без того была масса дел: работа с «федералистами» в пользу Альвеара начала приносить плоды, Артигас помогал, чем мог, и главное, активная переписка со Штатами, наконец, вышла на конретику.

А между тем, в Чили сюжет близился к развязке. В отличие от Первой Мировой, когда, как известно, «войны не хотел никто, война была неизбежна», в данном случае, война была неизбежна, ибо ее хотели все. О подготовке армии вторжения в Лиме прекрасно знали, а потому решили играть на опережение. Тем паче, что чилийцы провоцировали: 12 февраля, в первую годовщину сражения при Чакабуко, О?Хиггинс огласил манифест, извещающий Urbi et Orbi, что «Отныне и впредь континентальная территория Чили и прилегающие к ней острова составляют фактически и юридически свободное, независимое и суверенное государство и навсегда отделяются от испанской монархии...».

Учитывая, что весь юг Чили по-прежнему находился под властью законных хозяев, - там сидел губернатор, там развевались испанские флаги, - а документ подразумевал всю колонию, casus belli был налицо. Но если бы в Перу ничего не знали, но если бы никакого манифеста не случилось, испанцы все равно бы не знали, все равно начали бы, потому что таков был приказ Мадрида: Фердинанд VII требовал вернуть колонию, и генерал Осорио, лучший из колониальных генералов, получил в свое распоряжение большую, хорошую армию, в январе 1818 года перешедшую условную линию перемирия.

И вот ведь парадокс. Именно Мариано Осорио в свое время упорно доказывал высшей власти, что Чили не та колония, где нужна жесткость, что именно в Чили, если подойти к вопросу умно, у Испании есть, на кого опереться, - но вынужден был, подчиняясь приказу, действовать жестко, но все равно потерял пост из-за «мягкотелости». Теперь, начиная новую кампанию, он еще раз попытался убедить высшее руководство в том, что, в данном случае, хотя испорчено очень много, ласка лучше, чем таска, - но в ответ получил категорическое: «Огнем и мечом! Не рассуждать!», - а между тем, население Чили, хоть и очень злое на аргентинцев, слишком хорошо помня дни Reconquista, повторения не желало, - и страна сплотилась.

План Сан-Мартина, уверенного в себе и своей армии, был, как всегда, ясен и элегантен. Обойдя передовые части испанцев, «Объединенная армия» вышла к крепости Талькауано, занятой основными силами Осорио, предполагая взять ее штурмом и сбросить противника в море, после чего зачистить территорию от мелких отрядов не представляло бы труда.

Однако дон Мариано был достойным соперником: штурм провалился, осада затянулась и стала бессмысленной, и в результате, чилийцам пришлось уходить, оставив провинцию Консепьсон, где скрытых монархистов было больше, чем где бы то ни было, и отойдя к городку Талька, заняв исключительно удобные позиции у Канча-Райада, где в ночь на 19 марта и произошло сражение, намечавшееся, как генеральное, и ставшее первым и последним поражением Сан-Мартина за всю его военную карьеру.

И вновь повторю сказанное ранее: война – seniora капризная. На сей раз солдат у Сан-Мартина было пусть и не на много, но больше, выучкой они не уступали испанцам, по части артиллерии тоже, а в боеприпасах даже превосходили, - и все решало качество руководства, но Сан-Мартин решил доверить командование чилийскому партнеру, а О?Хиггинс в какой-то момент растерялся. Зато Мариано Осорио, победитель при Ранкагуа, был, как минимум, очень талантлив, - считалось, что будь он при Чакабуко, многое могло пойти иначе, - а в эту ночь блеснул, как никогда ярко.

В итоге – большие потери и не отступление, но бегство с полной утратой порядка. Был даже момент, когда армия, на глазах превращаясь в толпу, рванулась к горам, чтобы бежать в Мендосу. Все было бы кончено, не спаси ситуацию полковник Мануэль Родригес, о котором мы  говорили выше,  сумев остановить солдат криком: «За вами все еще ваша страна, граждане!». Там же, на поле боя, поскольку все были уверены, что и Сан-Мартин, и О?Хиггинс мертвы, он объявил себя  Верховным диктатором, и оставался им  ровно 30 часов, пока в Сантьяго не вернулись дон Хосе и дон Бернардо, оба раненые, но живые. И тем не менее, в городе началась паника похуже, чем после Ранкагуа, - вполне обоснованная, потому что Сантьяго был практически беззащитен: подходы к столице прикрывала только одна потрепанная дивизия, в общем, примерно 800 штыков с десятком орудий.

Однако испанцам победа тоже далась трудно, а остатки Объединенной армии, укрепив позиции, сумели их удержать. Наступление с ходу захлебнулась, две недели шли позиционные бои, для испанцев осложненные атаками мелких летучих отрядов, и за это время «дуумвират» с невероятной энергией перестраивал армию. И довольно успешно, поскольку O?Хиггинс придумал интересный трюк. Видя, что население в добровольцы не спешит, он издал и огласил указ о награждении «всех, кто доблестно служил делу Свободы, помогая покончить с остатками владычества тиранов», вписав туда более трех тысяч человек, в основном, не имевших никакого отношения к зачисткам лоялистов, проведенным после Чакабуко.

Согласитесь, креативно. Теперь, в случае реванша испанцев, почетный список, учитывая волю короля, превращался в смертный, и внесенным в него оставалось только идти на сборные пункты. Ситуация выровнялась, главное было впереди, и общее мнение заинтересованных лиц сводилось к тому, что у Мариано Осорио шансов побольше. «Думаю, - сообщал в те дни Хосе Мигель Каррера в письме Карлосу Альвеару, - когда мы восстановим тебя в законной должности, нам придется вместе идти за горы, бить Осорио, который, скорее всего, прогонит бедняжку Ricelme. Клянусь милостью Святой Девы, мне этого мерзавца даже немного жаль…»

Борьба по правилам и без правил

Впрочем, времени на «жалеть мерзавца» у Хосе Мигеля практически не было. У него все шло, как нельзя лучше, и работы было по горло. 21 марта, - в Чили все висело на волоске, - из Вашингтона прибыл человек с письмом, датированным 15 ноября минувшего года и подводящим итог многих месяцев переписки. Как бы неофициальное: адресант, Дэвид Портер, – ничуть не политик, а просто вице-командир ВМФ США, личный друг Хосе Мигеля и недавно вступившего в должность президента Монро. Частное, аккуратное, на любой посторонний взгляд – рассказ об инаугурации и выражение лучших пожеланий борцам за свободу в братских странах.

Но: «мимоходом, дорогой друг, скажу, что отношение к Вам у нас теперь еще благоприятнее, Вас помнят, Вам сочувствуют… Говорят, что наш общий друг не намерен признавать независимость Объединенных провинций с учетом как наших интересов, так и интересов самих провинций, власти которых крайне неразумны и склонны к тирании, однако все может измениться в случае возвращения к власти нашего общего друга…

Прочее на словах изложит Вам податель сего письма, от себя же скажу, что интересы Европы не должны учитываться патриотами Америки, и путь к признанию независимости стран Южной Америки лежит через создание правительств, понимающим высокие идеалы Свободы так же правильно, как Вы… Благоприятный момент наступил, и мы уверены, что вы знаете, как воспользоваться им ко всеобщему благу, используя всю свою энергию. Об этом совсем очевидностью говорит Ваше прекрасное обращение, за возможность ознакомиться с проектом которого искренне благодарим…».

Проще говоря, речь идет о том, что президент Монро, госсекретарь Джон Куинси Адамс, Конгресс и high society США определились, и готовы делать ставку на Карреру и его партнера в Байресе, Карлоса Альвеара, даже если это осложнит их отношения с Испанией и Великобританией. А помянутое в письме «прекрасное обращение» - ничто иное, как «Манифест народу Чили», написанный Хосе Мигелем еще летом 1817 года, и тогда же отправленный на ознакомление в Вашингтон, округ Колумбия, а 4 марта 1818 опубликованный.

Интересный, надо сказать, документ. Полностью отрицающий месть, амбиции, любые частные интересы, но очень душевно излагающий «милому народу, товарищам моим и соратникам» мотивы борьбы. Вопреки общей тогдашней манере, без особой напыщенности, Каррера писал:

«Моя цель не только защитить свою честь, но предупредить народы о невидимых опасностях и указать на происки внутреннего врага. Было бы подло и неразумно из деликатности молчать о том, о чем кричать нужно. Мы сражались, мы пролили нашу кровь, чтобы уничтожить тиранию, а не менять тиранов, лицемерно говорящих о свободе, но несущих новое рабство»,

и далее – вовсе уж недопустимое с определенной точки зрения: «Я не позволю, чтобы наша судьба решалась за нашими спинами, никем не избранным руководством тайных организаций, рядовые члены которых не знают, кому служат те, кто требует от них слепого подчинения, а требующие подчинения исполняют волю тех, чьи имена и намерения таятся во тьме».

Публикацией этого манифеста Хосе Мигель перешел свой Рубикон, открыто бросив вызов уже не только Сан-Мартину и О?Хиггинсу, и даже не только «унитарному» правительству могучих Объединенных провинций, но силам, куда более мощным, и письмо м-ра Портера подтвердило, что шаг этот оправдан. Теперь от ситуации в Чили, кто бы ни победил в схватке, уже мало что зависело, все решалось на много высшем уровне, и на этом уровне фигура Карреры вырастала до ферзя, - но, конечно, его интересовало и Чили.

В Чили же война опять показала свой норов. Утром 5 апреля 1818 года у реки Майпу Объединенная армия, после очередного уникального маневра Сан-Мартина через перевалы, сошлась с войсками генерала Осорио в бою, по ходу которого таланты командующих перестали играть какую-то роль: последние два часа люди просто убивали друг друга, выясняя, кто первый сломается, - и сломались испанцы. С обеих сторон – по полторы тысячи павших, множество пленных; подводя итоги самого крупного кровопролития за все годы войны, Сан-Мартин чеканил: «Вскоре победившая армия убедится, что это сражение решает судьбу всей Америки», - и был прав. До полной развязки оставались годы, но все дальнейшее было делом техники.

А спустя примерно две недели в ставку Артигаса, где пребывал Хосе Мигель Каррера пришло сообщение о гибели его братьев, расстрелянных 8 апреля, спустя три дня после битвы при Майпу, по приказу губернатора Мендосы. Никакой логики и никакого смысла в этой казни не было, ее причиной называли то, что Хуан Хосе и Луис, устав от безделья, задумали побег, сговорившись с заключенными-монархистами, и это вскрылось.

Однако по свидетельству очевидцев, суд был пародией на суд, и власти позже выражали сожаление, оправдывая себя ссылками на «трудные времена». В связи с чем, есть и такое мнение, что никакой попытки к бегству не было, а была негласная просьба O?Хиггинса, подкрепленная указанием Сан-Мартина, после появления манифеста Хосе Мигеля решивших, что семья Каррера стала чересчур опасной.

Возможно, и так. Хотя, с другой стороны, братья сами по себе были абсолютно безобидны, и не исключено, что целью расстрела было просто сделать «среднему, но главному» больно. Не в стиле Сан-Мартина, но он мог и не знать, зато О?Хиггинс люто ненавидел Луиса, убившего на дуэли его лучшего друга, Маккенну. В Чили, во всяком случае, где до того над «приключением» братьев посмеивались, никто не сомневался в том, что казнь была «подлым убийством», и 17 апреля, когда новость долетела до Сантьяго,  Мануэль Родригес, сыгравший со своим полком ключевую роль в битве при Майпу и уже ставший живой легендой, ворвался во главе разъяренной толпы на заседание кабильдо абиерто, потребовав «положить конец аргентинской оккупации» и отставки Juacho Ricelmе, «этого подлеца с кровью на душе».

Однако власти были наготове: ла-платские солдаты рассеяли «врагов свободы», взяв полковника Родригеса в плен. Правда, судить героя Канча-Райады и Майпу, спасителя Сантьяго, которому к тому же Сан-Мартин был обязан жизнью, не рискнули. Дело спустили на тормозах, но вскоре «Гусары смерти» были расформированы, а дон Мануэль без суда сослали в горный поселок Тиль-Тиль, где 26 мая (вообще не в стиле Сан-Мартина, который, видимо, не знал) пристрелили в административном порядке, надолго сей факт засекретив. Что же до Хосе Мигеля...

«Выслушав подробности, - вспоминает Бенедетто Кастилья, - генерал Каррера несколько побледнел, но не утратил обычного своего спокойствия, лишь губы его слегка шевелились. Затем, окончив молитву и осенив себя крестом, он попросил повторить все, не упуская ни малейших подробностей, вслед затем сказав: "Хорошо. Парни не осрамили честь фамилии, отец может ими гордиться. Но я, признаться, такого не ожидал. Теперь мне остается только повесить четырех негодяев либо умереть, пытаясь это сделать… "».

Расстреливать два раза уставы не велят

Чуть-чуть отойду от точной хронологии, потому что тема все-таки Чили, а не война, а до последнего звонка еще далеко. Осорио ушел в Перу, но на юге, в Консепсьоне, Талькауано, Лос-Анхелесе, Вальдивия и по всему «индейскому фронтиру» стояли королевские гарнизоны, красно-золотой флаг реял над островом Чилуэ, куда можно было подбрасывать подкрепления, и всем этим победившим patriotes необходимо было заниматься. Причем, уже без помощи аргентинцев, и не лучшими силами, потому что лучшие силы Сан-Мартин готовил к походу в Перу, выжимая из Чили все соки.

Он вообще был «человеком цели», этот дон Хосе, и его целью, согласно программе «Лаутаро» была Лима, а все остальное – лишь этапами. Поэтому он почти не интересовался чилийскими проблемами. Да что чилийскими! – когда в 1819-м серьезные сложности возникли у Байреса и Байрес потребовал, чтобы Андская армия шла на подмогу, сеньор Сан-Мартин, официально – подчиненный Ала-Платы, ответил начальству вежливо, но категорически: no.

А между тем, «потрясение Майпу» рассеивалось. Испанцев на юге было не очень много, но слабые духом дезертировали, остались только сильные, в основном, не испанцы, а местные, и к ним шли подкрепления. Не из Перу, где только приходили в себя, - а «из-за речки». Мапуче, ранее державшие нейтралитет, сделали выбор, и хотя республиканцы тоже звали, - в пользу испанцев, с которыми за полвека твердого мира даже сдружились. А кроме того, к тому времени пампа чтила Христа, самый уважаемый токи, старый Доминго Марилуан, был ревностным католиком, а его духовный отец, падре Ферребу, бывший офицер, - ярым монархистом.

Поэтому еще 3 февраля 1814 года, вожди съехавшись по зову генерала Осорио, решили  так: это война белых, пусть белые и воюют, но в целом мы за Самого Большого Токи. Так что, если его воинам придется совсем туго, мапуче придут. И вот, увидев, что уже туже некуда, прислали гонцов, извещая, что слово помнят и готовы.

И не только мапуче. Шли и люди из горных «републикет»,  где обитал всякий фартовый люд, от пеонов, которым надоело гнуться, до ухарей, не поладивших с властями, владений потомственных бандитов-контрабандистов, деды-прадеды которых век, если не полтора назад основали первые «курени». С  властями жили они в состоянии холодного мира, но с прямой уголовщиной давно завязали, если кого-то грабили, то не в Чили, а за горами, в Мендосе. Так что, явление аргентинцев, имевших на вольных людей острый зуб, вольным людям пришлось не по нраву, тем паче, что, дикий народ, в душе были монархистами, да и очень религиозны.

Так что, двинувшись в ноябре 1818 года на юг, республиканцы очень скоро поняли, что легкой прогулки не получится, и хотя полковнику Санчесу, главе королевских сил Фронтира, пришлось оставить Консепсьон, зато он, развивая наступление, отбил у республиканцев Чильян, притом, что войск в его распоряжении было куда меньше.

Естественно, в Сантьяго разгневались. В январе 1819 года на юг пришло солидное подкрепление, - 4000 штыков и сабель во главе с опытным и толковым полковником Рамоном Фрейре, - и сеньору Санчесу пришлось отступать, сдавая город за городом: Лос-Анхелес, потом Консепсьон, по ходу множество мелких городков, - на юг, к Вальдивии, но оторваться не получалось: свежие силы врага «сидели на хвосте», терзая арьергарды.

Попытка уйти за Био-Био, в края мапуче, не получилась, армия все больше напоминала толпу голодных бродяг, с каждым днем все более терявших кураж. В какой-то момент полковник, собрав офицеров, предложил обсудить вопрос о сдаче на приемлемых условиях, - и многие, в общем, согласились: плетью обух не перешибешь, а потом заговорил некто Венансио Бенавидес.

В скобках – для любителей латиноамериканских сериалов. За полную точность не ручаюсь, детали разнятся в зависимости от симпатий биографов, но вот представьте: приличная периферийная семья. Папа испанец, мама креолка, сыновья-погодки уже креолы. Все роялисты, только младший из тех, чьи сердца требуют перемен. С началом войны старший под испанским флагом, младший - горой за республику.

И вот: старший, попав в плен, приговорен к расстрелу, но младший, узнав, его выпускает, за что сам получает «вышку». И выводят на обрыв, но за миг до залпа парень прыгает в пропасть, каким-то чудом выживает, добирается до испанцев, которые решают его расстрелять, как шпиона, и даже ставят к стенке, но тут появляется старший. Немая сцена.

Сезон второй. Оба за короля. Старший по зову сердца, младшему просто идти некуда. После Чакабуко оба в плену. Старший получает «вышку» как враг, младший как изменник. Оба расстреляны. Но младший, весь в дырках, ночью выполз из ямы, дополз до людей, как-то выходили, а потом лично Сан-Мартин недобитого помиловал: тогдашние уставы позволяли, да и почти калека.

И зажил человек мирной жизнью, женившим на невесте покойного брата, в которую был влюблен с детства, ярой роялистке, служа клерком в мэрии Консепсьона, а когда война вновь пришла на юг, занимался организацией эвакуации, и на военном совете ему вообще места не было. Но ввалился и заявил: No pasaran! Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!

Вопрос: с чего бы вдруг вдоволь нахлебавшемуся войны, уставшему от нее женатому человеку, которому плен решительно ничем не грозит, потому что все долги Республике выплачены, совершать такой пируэт? Месть за брата? Взгляды жены? Возможно. А вот из его письма соратнику: «Мой бесценный товарищ! вспоминаю ту ночь, когда Архангел Мигель явился мне и именем Божьим спросил: "для мирной ли жизни Он явил тебе чудо, трижды спасши от смерти?" Ныне ты меч в руке моей: иди и побеждай!».

Что он говорил, как, не знаю, но настроения его речь переломила. Самого полковника Санчеса, правда, убедить не удалось, он все же ушел в Вальдивию, но абсолютное большинство армии единодушно избрала дона Венасио jefe de la Frontera (начальником Границы). А вскоре  и сам Хоакин де Песуэла, вице-король Перу, подтвердил назначение, присвоив  верному слуге короля  чин полковника с «особыми полномочия во всем Чили», - и не говорите мне, что это не латиноамериканский сериал, причем старый, потому что теперь таких не снимают.

Мервые не кусаются

А теперь -  батальный блокбастер, такой себе The Longest Day длиной в три года. Даже с элементами мистики, потому что, не исключено, без Архангела Мигеля таки не обошлось. Или просто дремал в человек такой особый дар, дремал, и проснулся, но действовал Бенавидес так, что профессиональные военные только диву давались.

В общем, совершенно штатский человек, он не только быстро собрал армию в 1700 штыков при двух тысячах «красных кавалеристов», но и заставил всех, включая парней из «републикет», стоять навытяжку. Плюс к тому, угадал с кадрами: в горах братья Пинчейра, потомственные атаманы, а на побережье – падре Хуан Антонио Ферребу (тот самый), потому что бывший офицер. И началась Guerra a Muerte, - Война Насмерть, - названная историками так, потому что в этой войне ни та, ни другая сторона не брали пленных, а кто начал первым, как ни старались, выяснить не удалось.

Фронтир заполыхал. Бенавидес налетал ниоткуда и уходил в никуда, не щадя никого, кроме известных монархистов, атаковал из засады и громил, вырезая бегущих, и чем больше было побед, тем больше людей к нему шло. В Лиме ахали, сравнивая дона Венансио с великим вандейцем Кадудалем. Антонио Пико, его «лейтенанта», прибывшего просить денег и оружия, обеспечили всем, и сверх того – пакетом патентов на чины и орденами, кому полковник Бенавидес сочтет нужным: ибо ясно было, что речь идет о судьбе Перу.

В Сантьяго же дела шли наоборот, от плохого к худшему. Политика О?Хиггинса понемногу заставляла людей думать, что до свободы жилось лучше, к казне, как пиявка, присосался Сан-Мартин, подняли голову сторонники генерала Карреры, и это было очень опасно. Впрочем, об этом подробно чуть позже, главное, деньги все-таки нашлись, и даже Сан-Мартин, видя такое дело, выделил в помощь полковнику Фрейре несколько подразделений.

А между тем войска дона Венансио осадили Лос-Анхелес, разгромив 22 сентября войска, посланные на выручку, и вырезав всех пленных, после чего республиканцы решили покинуть город. Однако конница роялистов шла вслед за длиннющей, - 500 солдат и более тысячи гражданских обоего пола и всех возрастов, - колонной, в удобном месте окружив и сделав предложение: если солдаты сдадутся, гражданских отпустят. Не имея шансов, чилийский командир согласился, после чего дон Венансио приказал убить гражданских, кроме 70 монархистов на глазах у военных, которых зарезали потом. Солдатам, правда, дали выбор: умереть или служить королю, и большинство решило жить.

Теперь под полным контролем роялистов, - 1800 кадровых солдат, 3000 ополченцев и не менее 2000 мапуче, - оказался весь Фронтир, кроме побережья. 2 октября, с налета взяв Консепьсон, Бенавидес осадил Талькауано, где укрылся полковник Фрейре и остатки его войск, менее 1000 бойцов, с минимумом боеприпасов и почти без еды.

Ждать было нечего, и Рамон Фрейре принял решение прорываться, однако вылазка 25 ноября сорвалась. Тем не менее, через два дня, осажденные решились на вторую вылазку, - и тут случилось неожиданное: в разгар боя на сторону республиканцев перешли солдаты из гарнизона Лос-Анхелеса. В итоге, потеряв 1700 кадровых бойцов, лучшие свои подразделения, Бенавидес с индейцами бежал, но Фрейре, естественно, не мог его преследовать.

Неудача была очень серьезной, но в Лиме не особенно огорчились, ибо все решалось в Европе, где уже готовилась отплывать армада с 19 тысячами ветеранов на бортах. Прибытие ее в Новый Свет означало победу, так что, задачей полковника Бенавидеса было только выиграть время, и он это сделал наилучшим образом.

Но все пошло не так. О событиях 1 января 1820 года и получивших в истории название «Революции Риего», писать не хочу, - иная тема, - и вопрос о роли англичан тоже обсуждать не будем. Отмечу лишь, что как только все, что интересовало Лондон, было достигнуто, у Риего, которому до того все удавалось, косяком пошли провалы вплоть до петли.

Главное: гражданская война в метрополии, сорвав отправку в Америку пополнений, сделала поражение испанцев неизбежным, тем паче, что у Чили флот появился. Разжились чисто пиратскими методами, и это забавная тема, но и об этом позже, - но как бы там ни было, 4 февраля 1820 года сэр Томас Кокрейн, нанятый в Англии, занял Вальдивию, и с утратой этого порта роялисты потеряли основную базу снабжения, да и связь с Лимой.

Тем не менее, подвести Архангела Мигеля дон Венансио не мог. Он собрал новую армию, воодушевил людей и развернул «малую войну», но теперь чилийцы давили. Отняли все занятые им города, даже рискнули сунуться «за речку», и хотя «за речкой» не сложилось, в воздухе висели скверные ощущения: на объявленную Рамоном Фрейре амнистию «клюнули» многие. Однако дон

Венансио не сдавался. Создал очередную армию, он взял неприступную Талькауано, разбил республиканцев 22 сентября при Пангале и в двухдневной (26-28 сентября) битве под при Тарпелланки, даже создал «правительство колонии Чили», немедленно признанное Лимой, но…

Но все это уже была агония. Несколько маленьких побед, - и тяжелое поражение 10 октября при Лас-Вегасе. Несколько маленьких побед в декабре, - и еще один разгром. В рядах начались раздоры, заговоры, дезертирства, и в конце концов, на совете командиров дону Венансио сообщили, что удача от него отвернулась (было у мапуче и хлопцев из «републикет» такое суеверие), передав командование более удачливому Антонио Пико. Есть, правда, и версия, что подчиненные заподозрили лидера в намерении капитулировать, но уверенности нет, его биографию два века порихтовывают в соответствии с симпатиями.

В любом случае, смещение состоялось, и возможно, Бенавидес сам был рад этому: убивать его никто не собирался, а в его личных записках есть упоминания о «смертельной усталости». К тому же жена, сопровождавшая его везде, была на сносях, и бывший командующий с супругой и парой близких людей на маленькой шхуне отплыл в Перу. Однако по дороге в одном из портов был сдан властям капитаном: 50000 тысяч песо «за голову» были огромной суммой, так что моряка никто даже не осудил.

Потом был Сантьяго, краткий суд и виселица. Тело, снятое после суток «демонстрации», расчленили, руки, ноги и голову отвезли на юг в воспитательных целях, остальное сожгли, и это, в общем, считается финишем Guerra a Muerte, хотя, на самом деле, не совсем так. Еще долго сражался падре Ферребу (расстрелян 2 сентября 1824 года), еще полгода после казни падре, пока не погиб в бою, дрался Антонио Пико, лишь через пять лет пошли на переговоры мапуче, получив от Чили признание себя «независимым народом», а реку Био-Био «государственной границей», хотя ряд кланов, не пожелав смириться, ушли за горы, в аргентинскую пампу.

А уж «републекты» во главе с братьями Пинчейра стали головной болью чилийцев аж до 1832 года, когда дали последний бой при Эпулафкена. Кто-то из историков, правда, пишет, что «это уже была не война за королевское дело, но обычный бандитизм», но кто-то полагает, что как раз «война за короля», своего рода «креольский протокарлизм». А по мнению некоторых, речь вообще следует вести о «единственном в истории Чили восстании свободных крестьян, спасавших свой особый уклад жизни».

Впрочем, все эти сложности, превратившие юг страны в пустыню на много лет вперед, фатальными для Республики не были. До Сантьяго южане все равно не дошли бы, а мятеж Риего в Испании вообще сделал их борьбу частностью. Куда больше, до бессонницы и нервных срывов в эти годы беспокоила О?Хиггинса иная проблема, от событий в метрополии никак не зависевшая, и звали эту проблему Хосе Мигель Каррера…

Вот и конец моей песни…

На самом деле, явная тревога, сквозящая по сему поводу в письмах Верховного , адресованных Сан-Мартину и товарищам из Байреса, вполне понятна. Политика политикой, но казнь (а по сути, убийство) братьев Каррера перевела конфронтацию в плоскость вендетты, а это у латинских народов и сейчас серьезно, в то время же было серьезнее некуда. Еще больше усугубило ненависть бессмысленное глумление дона Бернардо над 86-летним отцом Хосе Мигеля, которого привели на банкет по поводу казни «бандитов Каррера», а затем заставили оплатить расходы на расстрел сыновей, после чего старик слег с инсультом и умер.

Это, кстати, шокировало даже близких друзей («Уверен, что такой скверный совет дал Вам тайный враг, которого следует немедля прогнать», - писал из своей ставки Сан-Мартин), - но не англичан. Англичане, учитывая отношение Верховного к Альбиону (о чем несколько ниже), высказывались примерно в стиле генерала Миллера: «Ошибка? О да. Но его ошибочные суждения и поступки ничто в сравнении с добротой его сердца».

У Хосе Мигеля, разумеется, было совсем иное мнение. А еще у него был план, точный и здравый. Выступая против «унитариев» Байреса, видевших себя «коллективным вице-королем», он отстаивал идею «свободного союза провинций». А потому, в союзе с могущественным тогда Хосе Артигасом (подробно в «ла-платском» томе), опираясь на поддержку США, готовил возвращение к рулю своего друга Альвеара, после чего решение «чилийского вопроса» было бы уже делом техники.

Изрядно порывистый по натуре, он научился держать себя в руках, и трудился без эмоций, в итоге, добившись полного успеха: 1 февраля 1820 года объединенные силы провинций наголову разгромили войска Байреса при Сепеде. «Унитарная» конституция в соответствии «Пактом Пилар» умерла, Аргентина официально стала Конфедерацией, а одной из статей договора определялись «интересы генерала Карреры, чья роль в восстановлении Свободы неоценима». Он получил деньги, солдат, оружие и снаряжение для создания «Армии восстановления Чили», - то есть, именно то, чего хотел.

Да только вот беда: хотя к власти в Байресе пришли «федералисты», среди них не было Альвеара. Не желали. Почему, объяснять долго и незачем, но не было, а кто был, тот залетному чилийцу ничего не обещал, - а кроме того, и новые «федеральные» власти в пограничных провинциях, панически боясь Сан-Мартина, сразу же отказались помочь в «восстановлении Чили» и даже позволить ему пройти по своей территории.

В такой отчаянной ситуации, - армия есть, но ни тыла, ни дороги домой нет, - Каррера пошел ва-банк: 1 июля 1819 года с одобрения нескольких влиятельных caudillos Карлос Альвеар был объявлен губернатором Байреса «по решению его освободителей от унитарного ига». Однако портеньос на шантаж отреагировали не так, как ожидалось: они выбрали своего губернатора и послали против «самозванца» войска, параллельно предложив «освободителям» обменять Альвеара на серьезное понижение пошлин.

Щедрость «освободители» оценили, так что сражение при Сан-Николас-де-лос-Арройос друзьям пришлось давать при подавляющем численном перевесе противника, и ничем, кроме проигрыша, оно кончиться не могло. Проигрышем и кончилось, после чего Альвеар, не видя ни смысла, ни возможности продолжать борьбу, ушел со сцены, в эмиграцию, а Каррера с несколькими эскадронами, примерно 500 сабель, решил идти в Чили, при необходимости пробивая дорогу силой, кто бы ни загородил путь.

И шел. Занимая города, выпуская из тюрем заключенных, готовых идти вместе. Затем, поскольку таковых было мало, развернулся в пампу, отыскал становище вождя Янкитруза, слывшего «бичом границы», и попросил поддержки. Изумленный токи, на белых иначе как на врагов или добычу не смотревший, не отказал, но при условии, что гость пройдет испытание «веревкой, огнем и железом». Что это означало, не знаю, додумывать не хочу, но Хосе Мигель Каррера экзамен выдержал, после чего к маленькой армии Pitchi Mapu (Молодого Короля), - такое имя дали ему после церемонии - присоединились несколько сот раскрашенных всадников. А это было уже кое-что. Но…

Но все-таки мало для возвращения за Анды, тем паче, что закрыл свои границы и Байрес. Ничего личного, упаси Боже, просто кто бы там ни был у руля, хоть «унитарии», хоть «федералисты», слово Лондона для  морских ворот континента значило очень много, а Лондон крайне настоятельно просил сделать все, чтобы генерал Каррера, лидер «североамериканской партии», не добрался до Чили, где уже не было Сан-Мартина (в сентябре 1820 года он, наконец, уплыл из Чили в Перу), а популярность О?Хиггинса стремительно понижалась.

К тому же, индейцы есть индейцы, свободная стая, дети природы. Они храбро бились, но в остальном вели себя, как если бы шли в обычный malon, подбирая все, что можно, и совершенно не считаясь ни с нормами тогда еще не принятых в Гааге и Женеве конвенций, ни, тем паче, с правами человека, - а это тоже затрудняло путь, потому что баррикады строили стар и млад.

Каррера метался. Попытался вырваться из круга, оказав помощь одному из самых могущественных каудильо, боровшемуся за влияние с коллегами, но тот, помощь приняв и расплатившись боеприпасами, в поход на Чили идти не захотел (дорого и ни к чему), - и в феврале 1821 года, решив, что все сроки вышли (тем паче, что из Сантьяго звали), генерал принял решение идти напролом, через Сан-Луис, Кордову и Мендосу.

Ополчение Сан-Луиса опрокинул, буквально размазав, потом смел заслоны в Кордове, затем, 10 июля при Рио-Куарто, побил милицию Мендосы, но из-за гор пришли части, посланные О?Хиггинсом, и граница осталась на замке. К тому же, это ведь была Мендоса, где убили братьев, поэтому Каррера разрешил мапуче не стесняться, после чего врагов стало много больше, и 30 августа Хосе Мигель потерпел поражение в Пунта-дель-Медано, а через пару дней был сдан врагу несколькими офицерами в обмен на помилование.

Дальше быстро. Приговор «за многочисленные, известные всем преступления», право написать письмо жене («Прощай, голубка, я спел свою песню…»), и около полудня 4 сентября шесть пуль в грудь. По словам очевидца, фра Бенито Ламаса, вел себя невероятно храбро, крикнув напоследок: «Я умираю за истинную свободу Америки!». Как сообщал Джон Форбс, «особый агент» США в Байресе, госсекретарю Джону Куинси Адамсу, тело расстрелянного расчленили, как позже тело Бенавидеса: голову выставили в Мендосе, правую руку послали в Кордову, а левую в Сан-Луис. Однако власти провинций отрицали, что позволили себе «такое варварство», и так это или не так, мне выяснить не удалось.

Вот так завершилась одиссея генерала Хосе Мигеля Карреры, создателя и диктатора Patria Vieja. Имя его велели не произносить вслух, - и во избежание проблем, долго не произносили. Потом вспомнили, а в 2005-м один из сильнейших судов ВМФ Чили получил имя El General Miguel Carrera. Но что забавно, в Штатах, когда весть о расстреле туда дошла, чилийского друга, вопреки политической логике, предполагающей забывать неудачника, вспоминали долго и тепло, сожалея о гибели «принципиальных республиканцев».

Уникальный лидер

Ну а теперь, никуда не денешься, об О?Хиггинсе. Лично мне, не скрою, дон Бернардо остро не симпатичен, но именно поэтому следует быть максимально объективным, а потому оценок выставлять не стану, и тенью Боливара, понимавшего южного коллегу однозначно, - «Глупый деспот, ненавидимый всеми за жестокость и неумелое управление…», - прикрываться тоже не стану. Дам слово тем, кто безусловно поддерживал и одобрял.

Ну вот, скажем, Мэри Грэхем: «Душевный, простой, открытый…». Или генерал Миллер: «Ошибка? О да. Но его ошибочные суждения и поступки ничто в сравнении с добротой его сердца». Это я уже цитировал в связи с казнью братьев Каррера, и при всем уважении к леди и джентльмену, их восторги как-то не вяжутся с реальностью. Согласитесь, лично поздравлять заслуженного, всеми уважаемого человека 85 лет от роду с расстрелом его сыновей, а потом взимать с него плату за услуги расстрельной команды, - это если и «доброта сердца», то какая–то очень уж специфическая. Как по мне, о личности сия деталь говорит всё.

Но, допустим, управленцу высшего уровня не нужно быть гуманистом. Ему нужно вникать в проблемы, подбирать компетентные кадры, организовывать их работу, контролировать ее, - а этим дон Бернардо тоже похвастаться не мог. Как вспоминала та же м-с Грэхем, «он слишком доверялся другим и слишком мало полагался на себя, подавая чужое мнение, как свое, если автор мнения был ему по нраву», и адмирал Томас Кокрейн по тому же поводу добавляет: «Имея информацию о том, что Родригес Альдеа, министр финансов, погряз в злоупотреблениях, разоряя страну и противопоставляя общество Правителю, он не давал ей ходу и отказывался верить, находя в министре не только знающего финансиста, но и понимающую душу».

Однако опять: допустим. Ну, доверчив, некомпетентен в финансах, склонен к фаворитизму. Бывает. Но уж некое стратегическое видение пути, по которому должна идти юная страна, основы ее политического развития, понимание, с кем борешься, а на кого опираешься, - без этого ж никак не обойтись, не так ли? Но у дон Бернардо даже и в этом смысле все было совсем не слава Богу. То есть, концепцию он имел, идею тоже, даже с избытком, и верил в нее, и старался воплотить в жизнь, но… Вот в том-то и дело, что «но», - и отсюда самое место переходить к беспристрастной конкретике.

Дано: независимость. От врага отбились, мятежи на юге локальны, центру не угрожают. Это плюс. Все остальное – минус. Не растекаясь, ибо дал же зарок хранить беспристрастность, доверюсь информации Отто Коцебу, дважды посетившему Чили аккурат в годы правления О?Хиггинса: «На каждом шагу следы разрушения. Спаленные деревни, невозделанные поля, вырубленные плодовые деревья, множество нищих — таковы печальные следы недавнего прошлого, что не удивляет, ибо всякая война пагубна для хозяйства.  Но достойно удивления, что нигде не видно стремления что-то строить, восстанавливать, кроме разве лишь огромного канала, где роют землю множество худых мужчин, получающих в уплату за труд похлебку и немного хлеба».

Не верить г-ну Коцебу, русскому мореплавателю, никак и ни в чем не заинтересованному случайному человеку, всего лишь поверявшему бумаге свои ощущения от увиденного, смысла решительно никакого. То есть, страна в полном упадке, усугубляемом «патриотическим долгом», - то есть, фактически, уплатой «дани за освобождение» Сан-Мартину, который никогда и не скрывал, что видит в Чили только плацдарм и кошелек для похода в Перу. Вполне честно и говорил, и писал, и до победы, и после: «Получив свободу, чилийцы могут наилучшим образом ею распорядиться, принеся свободу другим», и меньше всего думал о том, что разоренная страна тоже нуждается в средствах.

Ладно, допустим. Сан-Мартин, он такой. Голова. Лично я бы ему палец в рот не положил. Стало быть, средства нужно изыскивать, благо, и изыскивать нечего. Прежде всего, раз есть порты, значит, есть пошлины, сборы и прочие радости, на которых шикарно поднялся и прочно встал на ноги аж сам Байрес. Готовый источник доходов, так? Так. Но не так. Потому что в торговле с Чили весьма заинтересованы англичане, но при этом англичане хотели бы торговать без всяких пошлин. Или, в крайнем случае, платить 2%, то есть, можно сказать, не платить ничего.

И англичанам ведь тоже не откажешь. Они мало того, что помогали отстоять независимость, организовали патриотов, снабжали их, сорвали отправку из Испании экспедиционного корпуса, так ведь, и продолжают лоббировать: все страны, так или иначе от них зависящие (Португалия, Бразилия, Мексика) признали независимость Чили, а это тоже очень дорогого стоит, за это тоже нужно платить. А не то заставят. Им палец в рот не клади.

Впрочем, такими сомнениями дон Бернардо не баловался. Для него, начавшего свой путь в Революцию и Власть на берегах Темзы, туманный Альбион был безусловным маяком и светочем, который всегда прав и слова «нет» слышать не должен по определению. Тем паче, что они готовы дать в долг, и много, и даже дали, и даже два займа: один правительственный – миллион песо под 6% годовых, второй от Сити – пять миллионов, под гарантии Уайт-холла и 13% годовых, зато с рассрочкой на 30 лет.

А поскольку обслуживать долг (не говоря уж про отдавать) не из чего, добрые партнеры великодушно согласились удовлетвориться правом беспошлинной торговли. Конечно, с эксклюзивным правом ввоза товаров и вывоза сырья. И чтобы Штатам, которые, правда, тоже признали Чили (Карреры нет, но жизнь продолжается), - никаких уступок. Ни-ни.

В общем, из этого ручейка тоже не напьешься. Собственность не взимает плату с хозяина, а молодая независимая страна всего за два года стала монопольной собственностью друзей из-за океана. Более сорока лондонских, манчестерских, ливерпульских фирм, быстро обосновавшись, покупали земли, подмяли под себя рудники, и так далее, и тому подобное; в Лондоне даже возникла Ассоциация по вопросам Чили, - хотя официально признавать Чили островитяне не торопились. А зачем? Страна и так подсела на иглу импорта, а немногочисленные лицензии для своих купцов выписывались лично министром финансов, - тем самым сеньором Родригесом Альдеа, - который со всего имел свою долю и партнеров в обиду не давал.

Мааалчать!

Согласитесь, не все так однозначно. Хотя и Свобода. А деньги между тем нужны позарез, - и? Нет, насчет конфискаций у сбежавших роялистов понятно. И насчет чрезвычайных налогов с немногих, кто не сбежал, тоже. Но это, как вскоре выяснилось, капля в море. Никуда не денешься, нужно облагать всех, - ведь за счастье быть свободным нужно платить. Скажем, революционная десятина, - чем плохо? Ведь не церковная же, церковь – она за короля, и ей платить не надо, но это не значит, что десятину не надо платить вообще.

Или (тоже умная мысль, сеньор Родригес Альдеа, золотая голова, придумал) обязательные займы с зажиточных граждан. Не принудительные, упаси Боже, а именно обязательные, - на образование, на культуру, то есть, на армию, - с возвратом через 20 лет, любой патриот рад будет дать взаймы Отечеству в минуту грозной опасности. А если кто не рад, значит, не патриот, и тогда с ним будет разбираться одна из трех полиций, или Особый Трибунал, у которого не попляшешь, чай, не при испанцах.

И о чудо! – такие меры давали волшебные плоды. Деньги откуда-то появлялись, а с ними возможность затыкать дырки, в первую очередь, конечно, оплачивая подвиги Сан-Мартина в Перу, но кое-что и дома. Вот только очень скоро стало понятно, что можно допрыгаться. Напряжение росло, а всех не пересажаешь, тем паче, не перестреляешь, - и следовательно, нужно как-то объяснить людям смысл происходящего, найти какие-то компромиссы, допустить их к какому-то участию в решении вопросов, напрямую их касающихся, чтобы не вышло, как в США, где вся бодяга началась с умеренного и лояльного No taxation without representation в Бостоне. Иными словами, нужна Конституция, где все расписано раз и навсегда, с обязанностями граждан, но и с правами.

То есть, чтобы никого не вводить в заблуждение, Конституция у Чили уже была. Прямо в 1818-м, 23 октября, через полгода после Майпу, и приняли, чай, не под ярмом заокеанского тирана живем. Даже, как пишут исследователи, симпатизирующие О?Хиггинсу, «одобренная плебисцитом», - в том смысле, что прочитали перед толпой, собравшейся на площади, спросили, кто за, посмотрели на лес рук (красивых слов в тексте было много) и объявили, что всенародно проголосовано. Но эта конституция явно не работала.

Нет, нельзя сказать, что документ был так уж совсем плох. Напыщенный, в стиле эпохи, но с полным набором прав человека и гражданина, не хуже, чем во Франции, даже лучше, потому что во Франции король. Вот только никаких гарантий соблюдения в бумаге прописано не было, зато четко указывалось, что законодательная ветвь – временная, сугубо совещательная, а основной источник власти народ, «глашатаем воли» которого выступает Верховный правитель, заодно являющийся и «куратором» третьей, судебной ветви. С неуказанным сроком пребывания на мостике.

То есть, права и полномочия у дона Бернардо такие, какие не снились ни реакционному Фердинанду VII, ни его отцу, ни деду, ни даже средневековым монархам, своеволие которых все же как-то ограничивалось всякими парламентами, кортесами или генеральными штатами, - и сеньору О?Хиггинсу такое положение дел очень нравилось, больше того, он полагал его единственно правильным и возможным.

Отступление в традиционных скобках. Бесспорно храбрый (ни пулям, ни саблям не кланялся), безукоризненно честный (ни песо к рукам не прилипло), но при этом болезненно тщеславный (в чем себе отчета не отдавал), дон Бернардо, «плавая» в экономике, менеджменте и прочих государственных премудростях, искренне полагал их второстепенными, ибо был человеком Идеи. Примерно, как Сан-Мартин, - только если Идея Сан-Мартина определялась программой «Лаутаро» (независимость на штыках, а потом хоть трава не расти), то О?Хиггинс, в «Лаутаро» не состоявший, был насквозь пропитан Идеей лондонской «Ложи джентльменов», - построение государства Всеобщего Счастья в том смысле, в каком его понимали кумиры, от Вольтера и Дидро до Робеспьера (а кое-кто втайне восхищался даже крамольным Маратом).

То есть, - его же словами, - «Я ненавижу аристократию. Равенство – вот мой кумир…», и все, что надо, и как надо, рассказано в книгах умных философов, а всякие там экономики-менеджменты сугубо вторичны по сравнению с Волей и Просвешением, которые сворачивают горы. Что, безусловно, дано понять не каждому, а только избранным, самим Провидением предназначенным руководить и направлять. Массы же не сами не понимают, что им, на самом деле, нужно, а потому...

Опять его словами, - «Если они не понимают, в чем их счастье, а они и не в силах этого понять, их следует заставить понять это, не потакая их собственным ограниченным мыслям… Их следует заставить быть счастливыми насильно, ей богу, если они должны быть счастливы». Sic! И значит: «Мы установим порядок в сочетании со свободой, ограничив свободу порядком во имя свободы. Мы создадим поистине патерналистское правительство на основе не пустых слов, не слов, не ложных мыслей того или иного человека, но истинного, единодушного, от сердца идущего выбора всего свободного народа…»

То есть, в переводе с возвышенного языка великих людей на общедоступный: вам, граждане Чили, повезло так, как вы даже себе не представляете. Я, Бернардо О?Хиггинс, прочитал, обдумал и понял много умных книг, о которых вы даже не слышали, и не услышите, потому что тупые, и я знаю, что вам нужно, чтобы быть счастливыми.

Во-первых, вам нужна свобода, и вы ее, спасибо мне, имеете. Во-вторых, вам нужно равенство, и я жизнь положу, но равенство вам обеспечу. И в-третьих, вы обязаны быть счастливыми, а следовательно, я сделаю вас счастливыми по самым лучшим, самым идеальным лекалам, какие только придумало небогатое на такие умы, как я, человечество. Ну а ежели кто-то решит спорить со мной, уж не обессудьте, ради общего счастья пойду на все.

Поэтому – прочь старые титулы и гербы. Долой прогнившую старорежимную систему «майоратов», имения делить на всех наследников с правом продажи всем, кто способен платить, хотя бы тем же англичанам. Остальные пусть пашут, как всегда пахали, планида у них такая. Или, если не нравиться, идут в бизнес. И цыц. Я сказал. А я есть революция. А всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она имеет силу защищаться, Можете быть уверены: я такую силу имею, причем не по какой-то там Божьей воле и на по придурочному монархическому праву, а на основании нашей дорогой, вымечтанной поколениями страдальцев и борцов Конституции. Dixi. Кто-то против?

Злые вы, уйду я от вас…

А против были многие. Очень. Собственно, все. Крупные торговцы – из-за диких, хуже того, непредсказуемых налогов, к тому же, в значительной мере, уходивших из Чили в Перу, в действующую армию, притом, даже не свою, но главное, из-за фокусов непотопляемого министра финансов, выдававшего лицензии только нескольким фирмам в Вальпараисо, и всё.

Бизнес помельче – из-за тех же налогов, но еще больше из-за ярких новаций сеньора Родригеса, придумавшего, в частности, посылать в лавки и лабазы пожарных на предмет проверки опасности возгораний и взимать штрафы за наличие опасности, которую пожарные обязательно находили. Он вообще много чего интересного придумал, и все его придумки, одна к одной, ложились в копилку нарастающей ненависти.

Всемогущие владельцы «майоратов», которые дон Бернардо собрался упразднить, понятно почему, и вместе с ними категорически против были их inquilinos, потому что их «крепостное право» в Чили было очень патриархальным: сеньор был хозяином, но и старшим в большой семье, имевшим не только права, но и обязанности, которые неуклонно соблюдал. Поэтому, кстати, и попытки деребана провалились: указ-то О?Хиггинс подписал, землемеры в глубинку поехали, однако padrones объяснили пеонам, что эти городские люди перепишут землю, потом продадут ее тоже городским и жизнь перестанет быть привычной, - и землемеры начали просто исчезать, а куда, никто не знал – не ведал.

Насчет церкви, думаю, все без слов понятно, но кроме того, очень против была и армия, бившаяся на югах с montoneros Бенавидеса, ибо снабжение, доверенное министром финансов своим партнерам, шло по принципу «чего похуже, но втридорога», и в действующие войска, дислоцированные в городах, которые никто и не думал восстанавливать, где голодные люди шатались от ветра,  приходило если не рванье, то тухлятина.

Правда, до какого-то времени недовольство удавалось гасить мантрами про внешнюю угрозу: дескать, Верховный знает, что делает, у него есть весь объем информации, а у нас нет, нельзя нарушать стабильность, не то придут испанцы и всех поработят, а вот когда армия Сан-Мартина победит, тогда сразу станет хорошо, и не будет нужды в диктатуре. Но вот уже и армия Сан-Мартина победила, а диктатура осталась, и хорошо все равно не стало, стало даже хуже, поскольку уже и ссылаться стало не на что.

А если добавить, что правительство, устанавливая вертикаль, без которой дон Бернардо просто не понимал, как управлять, свело к нулю права местного самоуправления, на которое curatores из Сантьяго перестали обращать внимание, ведя себя по-хамски, то я даже не знаю, на кого вообще опирался Верховный. Кроме, понятно, трех полиций и министра финансов.

Характеризуя ситуацию, авторы старых добрых «Очерков по истории Чили» (Соцэкгиз, 1961) чеканят: «Реакционеры умело использовали недовольство, которое возникало в связи с экономи¬ческими трудностями и с наличием у О'Хиггинса очень широких полномочий, что многими рассматривалось как узурпация власти», и я, честно говоря, искренне завидую этим людям, уютно видевшим мир в черно-белой гамме, без оттенков.

Ибо: а как иначе было рассматривать действия Верховного, кроме как именно «узурпацию власти»? И как было не обвинять Верховного «в связи с экономическими трудностями», если львиную долю этих трудностей вырастил лично его «серый кардинал»? Да и вообще, можно ли было ждать доброго отношения к Верховному после издевательства над стареньким доном Игнасио Каррерой, которой «весь Сантьяго» любил и уважал?

В итоге даже послушный, ручной, лично сформированный О?Хиггинсом сенат, первое время делавший «ку» на любые инициативы дона Бернардо, начал (все сенаторы, в конце концов, кого-то представляли, а довольных в стране не было) ставить палки в колеса на единственном направлении, в котором хоть что-то мог делать: по финансовым вопросам, а когда в январе 1822 года Верховный попытался распустить сенат и взять на себя еще и функции законодательной ветви, генералы заявили, что такого армия не потерпит, потребовав исполнить обещание и созвать Учредительное собрание, дабы принять вменяемую Конституцию, а потом, наконец, выбрать нормальный Конгресс.

Как ни верил в себя О?Хиггинс, даже до него дошло, что лучше уступить, чтобы пригасить страсти. 23 июня долгожданная Учредилка начала работу, причем Верховному путем несложных махинаций удалось обеспечить удобное ему большинство, и когда он демонстративно подал в отставку, Собрание отставку отклонило, придав таким образом диктатуре дополнительную легитимность, а 30 ноября утвердив проект, вполне устроивший дона Бернардо, который лично его и написал.

В сравнении с «вариантом-18» новый вариант внушал и радовал. Во всяком случае, четкими формулировками о разделении властей, широких правах двухпалатного Конгресса, многоступенчатых выборах и выводе судебной ветви из ведения Верховного. Правда, и Верховный сохранял огромную власть, но теперь она ограничивалась шестью годами (с правом переизбрания еще на 4 года), а также обязательным утверждением важнейших декретов Конгрессом.

И все бы ладно, но в руках дона Бернардо оставались все рычаги для комплектации Конгресса своими людьми (вернее, людьми из окружения «серого кардинала»), и народ (плебс не в счет) не безмолвствовал. В помянутых выше «Очерках» это называется «подняли голову сторонники Карреры», но в «сторонники Карреры» можно было смело записывать всех, помнивших, что при «диктаторе» не расстреливали, не сажали, а налоги были спокойными, иными словами, просто всех. Так что, правильнее сказать, перспектива терпеть дона Бернардо еще десять лет не устраивала никого. Включая и британских партнеров, уже завязавших контакты с куда более вменяемыми людьми.

Короче: общая нищета, вплоть до голода, дефолт. А тут еще, очень ко времени, страшное землетрясение, разрушившее Вальпараисо (церковь, ясен пень, оценила это, как «гнев Господень»), - и когда в такой ситуации войска на юге получили очередную партию дырявых сапог, в Консепсьоне рвануло: Рамон Фрейре, победитель Бенавидеса, повел армию на Сантьяго, прирастая по пути частями из других провинций, отрядами, посланными на подавление и  дружинниками майоратов, занимая город за городом, и на его пути не встал никто, напротив, везде восставали и выметали власть из кабинетов, подчас и через окно.

28 января 1823 года занялось и в столице. Кабильдо абиерто, - по сути, «весь Сантьяго», - в относительно вежливом, но ультимативном тоне сделало Верховному предложение, от которого, учитывая, что гарнизон полностью поддержал, а полиция попряталась, было невозможно отказаться. В тот же день дон Бернардо, произнеся длинную путаную речь с обвинениями в адрес «наймитов испанского тирана», подал в отставку, сдал полномочия временной хунте и «добровольно» уехал в Перу, увозя с собой (его слова!) «три саквояжа, чистую совесть и обиду, но оставив веру в добродетель человечества».

Ну что ж. Можно сказать, как авторы «Очерков», «будучи представителем левых передовых кругов патриотических сил, объективно отражал интересы зарождавшейся буржуазии (еще, однако, не консолидировавшейся как класс), стремившейся к радикальным преобразованиям в экономической и политической жизни страны, к демократизации политического строя» (круто, да?), можно, как многие фанаты-биографы, «опередил время». А можно и «клокочущая пустота», - что, на мой взгляд, ближе к истине.

Иерархия доминирования

Итак, великий человек ко всеобщему облегчению пошел с вещами на выход, однако почти сразу пришло понимание, что облегчаться рано. Больше того, стало ясно, что не ясно ничего. Ибо государства фактически не было. Была разоренная дотла своей, но еще более чужой войной, которая, слава Богу, закончилась, - но после этого выяснилось, что Чили как таковая никого не интересует. То есть, какие-то клочья шерсти большие друзья, конечно, стригли, но в целом захолустье, впритык прижатое к Пасифику, всерьез осваивать который руки пока что ни у кого из взрослых не дошли, выпало из зоны внимания, его мелкие проблемы всем наскучили, и как жить дальше, следовало думать самим.

В такой ситуации, конечно, была и своя прелесть: как минимум, лет десять можно было дышать свободно, без удавки, как тот же Байрес, вокруг которого плелись интриги и ломались копья, а за десять лет можно многое придумать и многое сделать, если, конечно, уметь думать рационально и знать, что делать.

А вот с этим были серьезные проблемы. Притом, начиная с фундамента, ибо общественность до сих пор попросту не понимала, что такое политика, делясь, в лучшем случае, на carreristads и o'higginistas, то есть, фанатоов Карреры и О?Хиггинса, политические программы которых сводились, в основном, к тому, что «вот вернется Хосе Мигель, и заживем», или «дон Бернардо знает, как лучше».

Теперь, однако, Карреры не было вовсе, а О?Хиггинса все равно, что не было, и приходилось как-то определяться, формулируя некие интересы, вокруг которых можно сплотить ряды. В связи с чем, по ходу крикливых дискуссий как-то сами собой, очень быстро (буквально за две недели) сформировались группировки, имеющие нечто похожее на зародыши политического видения. Очень зыбкие, крайне неустойчивые, и всё таки. Ну и, естественно, тут же пошли стенка на стенку: pelucones против pipiolos.

Допуская, что не каждый из читающих сей текст достаточно искушен в мове Сервантеса, поясняю на пальцах: pelucones – от peluco (парик, бывший в ходу при испанцах, но вышедший из моды), а pipiolos – от pipio (трудно переводимая игра слов, но ближе всего к «болтунишкам» или, точнее, «свиристелкам»).

Первые – солидная публика, в основном, из людей «старого времени», втайне тоскующих по «старому режиму», не по испанцам, понятно, а по точным правилам и строгой иерархии (эти сочувствовали, скорее, покойному Каррере), и хотели они твердого порядка, такого, при котором безусловные права личности ограничиваются лишением личности права устраивать беспорядки во имя «святой свободы» без точных определений критериев.

Вторые, как правило, из числа homo novus, тоже «чистая публика» уровнем сильно ниже, - мелкие торговцы, интеллигенция etc, - «при царе» ничего из себя не представлявшие, но, крепко приподнявшись в годы войны, теперь считавшие себя ничем не хуже (их вполне устраивал бы беглый О’Хиггинс, если бы не его самодурство и некомпетентность), и в их прогрессивном понимании высшей ценностью была свобода личности и ее самовыражения, пусть даже от этого пострадал бы порядок.

Естественно, возникали и группы помельче, с теми или иными нюансами взглядов, но мелкота так или иначе примыкала к кому-то из «больших», время от времени то перебегая к оппонентам, то возвращаясь в лоно, - но их всерьез не принимал никто, и как бы то ни было, основным вопросом философии текущего момента стала тема, что первично: порядок во имя свободы или свобода во имя порядка. А уже отсюда постепенно прорисовывалась конкретика, и поскольку своего политического опыта было с гулькин нос, господа политики, ничтоже сумяшеся, обезьянничали с Байреса, где опыт было с горкой.

Ну и, следовательно, - «унитарии» (которые в париках, по нынешним понятиям, консерваторы) и «федералисты» (которые языком мелют, а если в близких нашему времени понятиях, то либералы). То есть, зеркальное отражение аргентинского расклада, в данном случае, вывернутого наизнаку, подкладкой наружу, пуговицами внутрь, - и тут, думается, не излагая подробно то, что до блеска вылизано в «ла-платском цикле», следует все же пояснить.

В Аргентине «унитариями», то есть, сторонниками жесткой вертикали, где центр отдает указания провинциям, были торговые тузы крупнейшего порта, Байреса, на три головы переросшего отсталую, бедную глубинку. Соответственно, «федералистами», борцами за максимальную автономию провинций, числили себя хозяева пампы с ее огромными стадами и патриархальными ценностями. И при этом, все провинции Аргентины, даже самые «дотационные», были все-таки во всех смыслах самостоятельными «квази-государствами», в принципе, способными уйти в свободный полет и жить самостоятельно.

В Чили все было совсем иначе. Тут и провинции были меньше, и в пространстве они не были так разнесены, и самодостаточности не имелось, - все города и регионы образовывали некий, как говорилось в СССР, «единый народнохозяйственный комплекс», а потому и для тенденций к сепаратизму и междоусобицам предпосылок не имелось. По сути, «свиристелки» просто опасались возвращения испанских порядков, когда генерал-капитан из Сантьяго диктовал свою волю всем; им хотелось всего лишь немного автономии и равенства на политическом ринге со столичными тяжеловесами. Поэтому, бойко и страстно ратуя за «федерализм», они фактически сами не очень понимали, чего хотят, - по крайней мере, не могли вербально оформить смутные желания.

Естественно, все это не за день окончательно откристаллизовалось, понадобилось некоторое время, но общая картина дана, чтобы потом уже не отвлекаться. И прошу помнить: все это теория. На практике же, поскольку политика не физика, не химия и не математика, а ремесло социальное, во многом определяемое биологией, - то есть, конкретными  особенностями конкретных особей вида Homo Sapiens Sapiens, ratio в ней определяет далеко не всё, очень многое зависит от субъективного, будь он трижды неладен, фактора. .

«Альфа-самцы», как положено, алчут командовать, распределять, карать и миловать.  «Беты», их верная опора, не претендуя на майку лидера, им помогают, разделяя и триумфы, и провалы. «Гаммы», как водится, жмутся к «альфам» и «бетам» по принципу родства, свойства, старых дружб и связей, всяко доказывая свою нужность. Чтобы выжить, а если свезет, повысить статус. «Эпсилоны» же (то есть, плебс) в политике участвуют только когда выводят, чтобы использовать, а потом, одарив дозой адреналина, отослать назад.

Ну и хватит. Схема дана, детали пусть узкие спецы в скучных талмудах разбирают, а главное изложено, и суть главного проста: объективная реальность, помноженная на субъективную неизбежность, в обстановке крушения всех только-только наметившихся структур и конфигураций, усугубленного полнейшей разрухой, сулила стране много захватывающе интересного…

Галера для генерала

Ситуацию, имевшую место в Сантьяго после отъезда О?Хиггинса лучше всего характеризует слово «бедлам». Хунта была, стало быть, и власть была, но власти не было. Люди ругались, и что еще хуже, непонятно из-за чего: никаких планов никто не имел. Склока перекинулась на улицу, от баррикад и смертоубийства страну спасала армия, фактически взявшая на себя все, и некоторые офицеры уже поговаривали о том, что это правильно, но разговорчики в строю гасила твердая позиция авторитетного генерала Фрейре, считавшего, что армии политике нечего делать, ибо не разбирается.

В конце концов, видя, что толку не будет, хунта приняла более чем здравое решение: 30 марта представители трех провинций страны подписали «Акт воссоединения», некую «временную конституцию», согласно которой главные решения откладывались до созыва Учредительного Собрания, а пока что руководить страной поручалось Верховному правителю плюс Сенату из делегатов всех провинций. Верховным же на следующий день объявили Рамона Фрейре, вступившему в должность, как пишут очевидцы событий, «с гордостью, но без радости».

Думаю, так оно и есть. Имея возможность судить с высоты двух веков, трудно избавиться от ощущения, что 35-летний герой войны, был, безусловно, не «гаммой», но и не то, чтобы совсем уж «альфой». В отличие от многих коллег, о власти  не грезил, к власти не рвался, и отправляясь в поход на столицу, даже не предполагал, чем это для него кончится. Но коль скоро уж кончилось именно так, будучи человеком долга, к новой, куда тяжелее всех предыдущих роли отнесся предельно ответственно, сразу же начав формировать свою команду, ибо полагал, что офицерам политику доверять нельзя, поскольку, сами знаете, беда, коль пироги начнет пекчи сапожник.

Впрочем, басен дедушки Крылова дон Рамон явно не читал, исходя из элементарной логики, и выбирая сотрудников, руководствовался ею же. При этом, будучи провинциалом, да еще выходцем из небогатой семьи, свою звезду он поймал, как и большинство офицеров, благодаря Революции, и тяготел, скорее, к «федералистам»-pipiolos (будущим либералам). А потому, с уважением выслушивал мнение их лидера Мигеля Инфанте, спикера вскоре собравшегося Сената, где «свиристелки» оказались в большинстве. Однако, поскольку тот рассуждал, в основном, о возвышенном, премьером назначил лидера «унитариев»- pelucones (то есть, консерваторов) юриста Мариано Эганья, знавшего толк и в экономике, и в социалке, и в прочих скучных материях.

Работал новый Верховный честно, без заскоков и вечного «яканья» предшественника, многое получалось, кое-что даже совсем недурно, хотя Конгресс оказался плохо управляем и бестолков. Задачу же номер раз, создание новой, уже третьей по счету Конституции взял на себя отец премьера, д-р Хуан Эганья, весьма пожилой интеллектуал  старомодных взглядов, но зато лучший юрист тогдашнего Чили, автор философских работ, известных даже в Европе, и вообще, величина такого уровня, что  pipiolos возражать не могли.

12 августа 1823 года собралась, наконец, вторая Учредилка. Обсуждали проект Constitucion Moralista дона Хуана, а 29 декабря голоснули «за», хотя документ оказался, мягко говоря, спорным. Ибо сеньор Эганья-старший, в юности видный правозащитник, яркий философ, некоторые идеи которого позже взял на вооружение Тейяр де Шарден, увидел в поручении уникальный шанс опробовать на практике свои разработки на тему «идеального общественного устройства». А идеал, с точностью до буквы внедряемый в реальную жизнь, это, скажу я вам, штука посильнее «Фауста» Гёте.

Если по самой сути: писаный Закон есть отражение Божьего промысла, основанного на морали и нравственности, доступных лишь «отмеченным печатью духовности избранникам Господним». А потому опираться во всем следует на богатый опыт, накопленный «Матерью нашей, непорочной Католической Церковью, которая одна лишь вправе судить, в какой мере созрел гражданин для участия в политике, а равно и для высказывания своего мнения».

То есть, - в сухой выжимке, - есть граждане, а есть «активные граждане» (21 год и старше, ревностные католики, обладающие недвижимостью, либо капиталом, либо «по воле Господней пребывающие на службе»). Они могут избирать и избираться, а также печататься в газетах. Все остальные обязаны «духовно расти» до «активного» уровня, а дорос гражданин или не дорос, определяет раз в год собирающаяся комиссия в составе уважаемых падре и отобранных ими «активных» с правом совещательного голоса, в течение этого года «бдительно проверявших» повседневную жизнь соискателей.

Уже красиво, правда? Но ко всему, еще и изложено было все это таким запутанным, древне-юридическим языком, что автору пришлом написать приложение – толстую брошюру, где попунктно разъяснялся смысл статей Основного Закона и методика его понимания, а потом еще одну толстую брошюру – руководство для понимания разъяснений.

В результате, пишет очевидец, Отто Коцебу, «Документ по большей части понравился решительно всем, поскольку каждый, как бы ни были запутаны его взгляды, прочитал в нем то, что хотел бы прочитать. Но также решительно все в местом обществе недовольны тем, что из документа ничего нельзя понять, даже в части обязанностей гражданина, и это уж не говоря о его правах, и все стремятся читать не самоё конституцию, но пояснения к ней, которые столь же неясны».

Тем не менее, постепенно кое-что прояснялось, и вскоре все, вплоть до радикальных pelucones, которым, казалось бы, должно было прийтись по вкусу, признавали, что по сравнению с идеями Эганьи даже завихрения О?Хиггинса казались верхом умеренности, - а что с обратным знаком, так какая разница, если невыполнимо? Рipiolos же и вовсе отказывались считать документ Конституцией, поскольку «она связывает руки правительству, противоречит здравому смыслу, и понимают ее лишь сам сеньор Эганья и его сын, но сын только ради того, чтобы не огорчать отца».

В конце концов, когда стало ясно, что жить не по лжи до такой степени, какая хотелась бы иоральному до опупения дону Хуану, нельзя, 18 июля 1824 года действие «конституции Эганья» единогласно приостановили, заодно окончательно отменив и Основной Заокн 1823 года, и вновь начали собирать «Учредилку», дабы выработать, наконец, что-то вменяемое. Однако не смогли, ибо каждый мнил себя Солоном, а всех остальных еле-еле придурками.

Кончилось тем, что в апреле 1825 провинции Консепсьон и Кокимбо, то есть, две из трех, отозвали своих депутатов, заявив, что ни о каком сепаратизме речи нет и не будет, но пока у страны нет простой, понятной и подходящей всем конституции, подчинять они намерены только своим, местным Ассамблеям и указам Верховного. После чего, дон Рамон распустил «Учредилку», провел выборы в новую, уже четвертую, а поскольку она оказалась еще хуже третьей (хотя куда уж?), через два месяца, в июле того же года, распустил и её.

Нужны Сантьяго деньги, с'est la  vie...

Трудно понять, как выдерживал все это Верховный. Но выдерживал, - вероятно, потому, что в один прекрасный день запретил извещать себя о деталях апофеоза вялотекущей демократии и начал править в ручном режиме, ибо иначе было нельзя. «Чили достигла апогея национального унижения… Страна повсеместно пришла к полному банкротству, у нее нет ни войск, ни кредитов, ни ресурсов, ни сплоченности», - злорадствовал в Перу беглый О?Хиггинс, и таки да: проблем было много, и все они были главными, и в первую очередь, естественно, вопрос финансов.

Советуясь с бизнесменами и старыми, еще колониальных времен аппаратчиками, дон Рамон урезал непомерные зарплаты чиновникам, введя «госмаксимум», и продал с торгов часть государственных земель, но этого не хватало. Решился даже отнять большую часть поместий у церкви, выгнав из страны возражавшего папского нунция, а заодно и епископа. За такую наглость Рим, конечно, «наглеца» отлучил от причастия, но, судя по всему, Верховный полагал, что Господь, в отличие от кредиторов, поймет и простит.

Возможно, и хватило бы, но гирей на шее висело обслуживание долгов по лондонскому займу. Тут придумать ничего не получалось, пока премьер Эганья не подыскал интересного человека, владельца торговой фирмы «Portales, Cea and Co.», слывущего в бизнес-кругах «молодым гением», а тот предложил взять на себя выплату «британского займа», взамен попросив монополию на табак, алкоголь, игральные карты и гербовую бумагу.

Внимание: на сцену выходит новый герой. Диего Порталес-и-Паласуэлос, по рождению очень знатный испанец, один из немногих, оставшихся в Чили после войны и прижившихся. Мало чему учился, ибо по воле родителей с детства предназначался в священники. Не случись Революции, священником бы и стал, но Революция сделала родительскую волю не обязательной, и Диего, традициям вопреки, занялся тем, к чему лежала душа, - бизнесом.

Задатки у парня были: начав с нуля и крутясь везде, где подворачивалось, он вскоре был уже богатым человеком, а затем стал и одним из столпов торговой элиты, «королем табака», однако политикой не интересовался вообще, и в предложении Верховного увидел только возможность огромной прибыли. Пусть и с определенным риском, но «молодой гений» верил в себя, и все, в самом деле, пошло очень хорошо, с полной выгодой для государства. Появилась даже возможность покончить с последней головной болью, доставляемой испанцами, все еще занимающими во всех отношениях важные острова Чилоэ.

В отличие от многого другого, в этом вопросе генерал Фрейре ни в чьих советах не нуждался. Значение Чилоэ и в стратегическом, и в экономическом, и в политическом смысле он понимал очень хорошо, ошибку, допущенную в марте 1824, когда попытался решить вопрос с наскока, учел. А кроме того, сознавал, что нужно спешить: Боливар, уже руливший в Перу, настоятельно предлагал свою помощь, а это означало, что архипелаг может стать перуанским.

Тщательно и профессионально подготовленная, благо, деньги, спасибо Порталесу, появились, кампания оказалась краткой: в январе 1826 года над Чилоэ взвился чилийский флаг. Однако затраты на войну обрушили только-только приподнявшийся бюджет, творить чудес не умел даже Порталес, и Верховному, поскольку ВМФ был уже не особенно нужен, пришлось пойти на экстралегальный шаг, продав почти весь чилийский военный флот Байресу, - правда, задорого.

Это позволило выплатить жалованье войскам, но повлекло за собой неприятный побочный эффект: в мае на только-только освобожденном Чилоэ подняли мятеж поклонники О?Хиггинса, объявившие архипелаг «Островами Свободы», а дона Бернардо, ясное дело, Верховным правителем, - и поскольку флота уже не было, генералу Фрейре пришлось вновь отправляться на юг, решать новые проблемы в рабочем порядке.

Ну а пока дон Рамон восстанавливал территориальную целостность, еще в ноябре покинув столицу, на хозяйстве по статусу остался спикер временного конгресса, сеньор Инфанте, - если помните, душа и мозг самых яростных «свиристелок», - и под его руководством шла работа над проектом нового административного устройства страны. Каковой и был подготовлен, а 31 января 1826 год обрел силу закона. Отныне страна была разделена на восемь провинций, каждая во главе с губернатором, своей Ассамблеей и широчайшей автономией.

Ничего дурного в этом не было, но сеньор Инфанте пошел дальше, в отсутствие Верховного, 4 июля, - в день годовщины США, на федеративное устройство которых он молился, как на икону, - созвав очередную «Учредилку», рассмотревшую вопрос о «незаконности продажи флота без консультаций с конгрессом», а затем упразднившую должность Верховного. Вместо нее ввели должность президента Республики, избрав «временным» очень уважаемого, но политически бесцветного адмирала Мануэля Бланко Энкалада, - за месяц до истечения срока каденции дона Рамона.

Возникла коллизия. С одной стороны, будучи полномочным «и.о.», сеньор Инфанте имел право и созывать конгресс, и проводить его. С другой стороны, принимать решения такого уровня без участия действующего Верховного или дополнительных полномочий в письменном виде, у него права не было, и в смысле строго юридическом можно говорить о государственном перевороте.

Однако для спешки у лидера «федералистов» имелись все основания: на выборах нового Верховного все шансы были у лидера «унитариев», популярного премьера Эганьи. Допустить такого непорядка «федералисты» не собирались, - и есть ощущение, что генерал Фрейре был в курсе, потому что, как провинциал, да еще не из крутых, идеям либералов, плохо понимая, все же сочувствовал. Да и не тот он был человек, чтобы ради лишних трех недель пребывания на посту устраивать гражданскую войну, - и потому, получив новости из столицы, 9 июля ответил прошением об отставке.

На том и конец главы, но, - нельзя не отметить, - присутствовала в коллизии еще одна грань. Совсем не политическая и вроде бы незаметная, но только «вроде бы». В пакете законов, проведенных сеньором Инфанте, где-то в середине списка, значилась и новелла об отмене права компании «Portales, Cea and Co.» на табачную и алкогольную монополию, в связи с «незаконностью предоставления монополии решением Верховного правителя без консультаций с конгрессом». Причем задним числом, отменяя с момента получения, и тот факт, что конгресс на тот момент был недееспособен, равно и как принцип Lex prospicit, non respicit (закон обратной силы не имеет) законодателей не затормозили.

В принципе, причина понятна. За два года «молодой гений» поднялся так круто, что начал, помимо табака, где был признанным «королем», вползать и в зерно, и в медь, понемногу превращаясь в «короля королей», а это било по интересам либеральных политиков, имевших долю в бизнесах его конкурентов. Понятно, что заинтересованные лица ответили по-суворовски: «Широко шагает мальчик, надо остановить», - и остановили, да так жестко, что дон Диего с трудом, с огромными потерями спас «Portales, Cea and Co.» от полного краха. Однако добивать не стали, ибо ведь Nada personal, solo negocios. Или, если угодно, чтобы понятнее, Nothing personal, just business.

Но это кому как. Думается, знай достопочтенные либеральные господа, какую лавину стронули, они, раз уж начали, растерли бы сеньора Порталеса в порошок, доведя до долговой ямы или самоубийства. Потому что самое последнее дело пинком будить спящую «альфу». Но ведь, как слово наше отзовется, нам не дано предугадать. И как отзовется дело, тоже…

Легкость мыслей необыкновенная

Abra Cadabra по-испански означает нечто вроде «фокус-покус». Именно так принято называть интригу сеньора Инфанте, без отрыва от производства, чисто юридическими штучками (и возможно, при участии Фрейре) резко укрепившего позиции временно сплотивших не любящие друг друга фракции «федералистов»-pipiolos. Но брать всю власть, продвинув кого-то из своих в президенты, либералы не пожелали, потому что исполнительная власть означает ответственность, - а казна пуста, система управления в параличе, собрать налоги невозможно и так далее.

Опять же, тоже важно, еще не завершилась война на островах, где их (вернее, многих из них) единомышленники, замаявшись ждать ненаглядного О?Хиггинса, который подстрекать подстрекал, но ехать не спешил, не нашли ничего лучшего, чем обратиться к испанцам, тем самым, подставив столичных друзей под подозрение в причастности к государственной измене.

Согласитесь, опускаться в такую грязь интеллигентным, креативным людям , положительно неприлично. О чем и заявил с трибуны лидер либералов: дескать, мы – ум, честь и совесть нации, люди высокой мысли, наша задача – не руководить, а писать законы, объяснять руководству, как правильно эти законы понимать и контролировать, все ли оно поняло. А потому, не перетягивая все одеяло на себя, делаем шаг навстречу господам «унитариям» и отдаем им важный пост главы государства. Бурные аплодисменты, переходящие в овации, все встают и единогласно голосуют за адмирала Мануэль Бланко Энкалада.

Каденция морского волка, однако, не продлилась и двух месяцев. Человек простой и в политике неискушенный, он достаточно скоро осознал, что лучше иметь дело с пиратами, у которых какие-то понятия о приличиях все же есть, и после очередной стычки с Конгрессом подал в отставку. На пост заступил вице-президент Агустин Эсагирре, волевой дядя, имевший опыт работы в Real-politik и безупречное революционное прошлое, включая смертный приговор и несколько лет отсидки в тюрьме при испанцах.

Этот был жестче. Мятеж на Чилоэ додавил железной рукой, поставив к стенке два десятка либералов и заставив конгресс одобрить это мероприятие, потому что связи с испанцами были налицо. А вот по прочим мелочам контакта не получалось, - в первую очередь, из-за банкротства «Portales, Cea y C?a», которое президент считал абсолютно незаконным, в связи с чем, притормозил именным указом, - и это, понятно, вызвало бурю. Но еще большая бурю, можно сказать, букет тайфунов, началась 19 января 1827 года, когда сеньор Инфанте представил Конгрессу проект очередной, не помню уже, какой по счету Конституции.

На сей раз Основной Закон был выдержан в «федеральных» тонах и представлял собою окрошку из обрывков самых продвинутых на тот момент конституций, но, в основном, на Конституцию США. Уступка «унитариям» единственная: католичество – государственная религия, но и эта уступка лишь частичная, потому что была и статья о свободе вероисповедания.

В остальном – полный пир либерального духа, с упором на то, что вся власть парламенту, а президент, если и не зиц-председатель, то, во всяком случае, стреноженная лошадка. И важнейшее: практически ничем не ограниченная, на самой грани суверенитета автономия всех восьми небольших провинций, причем даже без скромной толики противовесов, имевшихся на тот момент в Штатах, и это подавалась, как «шаг вперед по сравнению с нашим эталоном».

От очень красивого документа так густо тянуло неизбежным развалом страны и гражданской войной, что поставить его на обсуждение, вопреки договоренностям, не получилось. Даже либералы, и даже некоторые члены составлявшей его комиссии считали проект если не «сумасбродным», то, во всяком случае, «непродуманным», требуя рассмотреть поправки, которые комиссия в ходе работы отказывалась обсуждать.

Такое соглашательство, в свою очередь, злило либеральные массы, требующие «сделать как в Штатах» прямо сейчас, и массы решили «подтолкнуть» вождей. В ночь с 24 на 25 января полковник Энрике Кампино, «федералист» пылкий и радикальный, верхом, в сопровождении роты солдат столичного гарнизона ворвался в зал заседаний, арестовал несколько министров и заявил, что сеньоры депутаты могут идти по домам, потому что теперь страной будет править народ в лице армии.

Поскольку урезонить буянов ссылками на то, что такими методами США не построишь, не получалось, пришлось звать отставного Верховного, генерала Фрейре, который вмешался и все довольно быстро уладил, однако когда уладилось, Агустин Эйсагирре заявил, что работать с больными на голову людьми, уважая себя, впредь не намерен, и подал в отставку.

Решили вновь призвать к власти безотказного Фрейре с тем, чтобы он «восстановил порядок», и он восстановил, после чего, абсолютно не желая руководить, тоже подал в отставку. Однако Конгресс чуть ли не на коленях упросил дона Рамона побыть президентом хотя бы до 5 мая, до намеченной даты утверждения Конституции, что уже казалось делом решенным. Во всяком случае, pipiolos в этом не сомневались.

И зря, ибо прилетело эхо мятежа. Арестованные путчисты, видя, что могут стать крайними, в обмен на амнистию заговорили. Зазвучали имена. Стало ясно, что некоторые столичные персоны из либерального лагеря о предстоящем мятеже, как минимум, знали. После чего авторитет либералов, подававших себя, как «идеалистов и законников», резко пошел на спад , - и Ассамблеи одна за другой заявили, что не намерены подчиняться законам, принятым в «узком кругу людей, скрывающих от публики свои истинные намерения».

В итоге, обсудив и с огромным трудом утвердив первые девять статей, Конгресс забуксовал. Кричали, ругались, шантажировали, втихую покупали голоса, но до нужного результата голосов все равно не хватало, - хотя бы на один-два постоянно шло с недобором, - так что, пришлось отправлять проект на рассмотрение провинциальных Ассамблей, а это означало, что он в «нужном» виде не будет принят никогда.

Тем временем, устав от всего происходящего, но честно отмахав веслом обещанный срок, генерал Фрейре 8 мая, как и обещал, ушел, сдав пост вице- президенту, генералу Франсиско Антонио Пинто, известному воину, бывшему послу в Англии, англоману и, пожалуй, самому видному военному в либеральной элите. Генерал же Пинто 2 июня, видя, что депутаты утратили остатки вменяемости, отправил их на каникулы, но вскоре, проведя консультации с лидерами фракций, решил, что мертвое не воскресить, и распустил Конгресс, назначив новые выборы.

А пока они так препирались, в Сантьяго произошло событие, никак не знаковое. На первый взгляд, казалось бы, совсем мелкое, мельче не придумаешь, однако потянувшее за собой цепь очень серьезных последствий. Хотя предвидеть этого не мог никто. Ну, в самом деле, велика важность: просто по улицам забегали мальчишки, пиаря еще одно периодическое издание...

Новая газета

Нет, разумеется, в тогдашнем мире пресса имела весьма большой вес. На наши, как говорится, деньги, она была еще и ТВ, и Сетью, и «открытыми клубами». То есть, в значительной мере, формировала общественное мнение,  в те времена, в отличие от наших, реально имевшее значение. Но, тем не менее, газета, сама по себе, всего лишь газета, ее еще нужно раскрутить, найти пути к стабильной аудитории, создать репутацию, а это дело долгое, сложное и далеко не всегда выходит, как хочется. Бывает, замах на рупь, удар на копейку.

Однако Диего Порталес, хотя опыта в медиа-бизнесе не имел никакого, верил в себя. Располагавший в период взлета всей полнотой  правительственной информации, включая секретную, он очень хорошо узнал реальное положение дел, но, не интересуясь политикой, до времени в политику не совался. Теперь же, когда политика заинтересовалась им, пожал плечами и вызов принял.

Его El Ambriente (Мир вокруг нас) с подзаголовком La lectura fr?vola para las personas serias (Несерьезное чтиво для серьезных людей), девизом El dinero es la suciedad, si son muchos (Деньги – грязь, если их много), красивыми картинками и заявленной целью: обеспечить нормальные условия для развития экономики, быстро стала популярной настолько, что подписчики появились и в провинции, а издание начало приносить доход, хотя издатель (он же главред и ведущий колумнист) такой цели перед собой не ставил.

Чтобы понятнее. Еженедельник с ежедневным двухполосным приложением типа французской «Цепной утки». Самые острые, самые серьезные темы, но весело и прикольно. Аналитика на высоте, журналистские расследования захватывающе интересны,выводы убийственно логичны, прогнозы точны, а инсайды постоянно подтверждались, - и ничего странного, что вскоре газета стала «не просто газетой».

Вокруг издания, выносившего на свет Божий детали «серых схем», клановых связей, попилов и откатов, - короче говоря, мутные делишки и гадкие страстишки самых главных либералов, - начали кучковаться солидные люди, не имевшие земляков и старых друзей в кулуарах и потому терпевшие убытки, а либеральная  пресса, кроме клички estanceros, аргументов не имела. «Табачники» же, ничуть не обидевшись, так и назвали свой кружок, становящийся все более похожим на партию. Мелким «сочувствующим» группам, настаивающим на «особом мнении», в кружок дверь была закрыта, им предлагали разовое, по ситуации сотрудничество.

Убедительные же разъяснения того факта, что чилийские либералы, на самом деле, никакие не либералы, потому что «либерализм» - это то-то, то-то и то-то, а «наши недотыкомки» горазды только языками трепать, привлекли и внимание pelucones, увидевших, что сеньор Порталес озвучивает их мысли. Так что, вскоре как-то незаметно, вроде само по себе оказалось, что мнение молодого бизнесмена, в политике профана, стало определяющим даже для «мастодонтов», неофициально признавших дона Диего своим идеологом и лидером.

И сколько ни говори про «незаменимых не существует», а против фактов не попрешь. Меньше чем за год термин "pelucones" исчез из политического словаря, равно как и неактуальный для Чили термин "unitarias". Теперь люди, чьим официальным рупором стала El Ambriente, вслед за неформальным лидером именовали себя солидно и красиво: консерваторами.

Да что там, даже оппонентов, не ребячась насчет "pipiolos" и держа себя по максимуму в рамках корректности, называли только либералами, призывая учиться культуре дискуссии, оперировать не ярлыками, но аргументами, и в ответ на все оскорбления повторяя ключевой тезис сеньора Порталеса: «Ustedes, caballeros, quieren grandes logros, queremos un gran Chile». То есть, «Вам, господа, нужны великие свершения, нам нужна великая Чили», - и не спрашивайте, знал ли Петр Аркадьевич о Порталесе, зачитывая 10 мая 1907 года с трибуны Государственной Думы «Речь об устройстве быта крестьян и о праве собственности». Не ведаю. Скорее всего, не знал, - откуда бы? – но ведь идеи носятся в континууме, их нужно только  поймать и материализовать.

Такая стратегия давала плоды. Тираж El Ambriente неуклонно рос, его ежедневное приложение толстело, а тиражи либеральных изданий падали, и  это явственно свидетельствовало о том, что «чистая публика», даже вполне либерально настроенная, начинает понемногу прислушиваться к мнению оппозиции.

В преддверии выборов в очередную «Учредилку» тенденция казалось опасной, либералам пришлось сбавить тон и перейти к некоей внятности, однако на этом поле они проигрывали, ибо сильны были, главным образом, в громкой риторике. Однако и риторику не забрасывали: на избирателей уровнем пониже она по-прежнему действовала, а чтобы вернуть традиционную аудиторию, из Испании импортировали знаменитого отставного политика Хосе Хоакин де Мора, предъявляя его всем сомневающимся: дескать, Европа с нами!

В итоге, на выборах 1828 года победили, хотя и с очень незначительным перевесом, за счет вольнодумной столицы, все-таки либералы, 8 августа представившие публике очередной проект очередной, - на сей раз, как они утверждали, окончательной, - Конституции. Примерно как старая, поумерили прыть только с самыми безумными пунктами насчет федерализма, а так с полным набором всего, что было раньше, но с важнейшей новацией: статьей об отмене «майоратов» и свободной продаже земель «всем, умеющим читать», - и вот эта статья стала атомной бомбой, подложенной либералами под самих себя.

Почему? А давайте просто заглянем в редакционную статью El Ambriente, посвященную именно этому вопросу. «В чем цель? – задает вопрос невесть кто, стало быть, лично Порталес. – В том, утверждают господа либералы, чтобы избавить Чили от наследия монархических времен, создав культурные фермы, подобных фермам в США, которые они так чтят? О да, несомненно! Похвально, похвально, похвально! Но разумно ли? Пусть наши majores старомодны, но, тем не менее, они дети земли, которой обладают. И они отцы inquilines, эту землю возделывающих. Так давайте же предположим…»

Далее рассуждения. Во-первых, дробление неделимых поместий сразу же нарушит стабильность поставок, а значит, нанесет удар по экспорту и тем самым по бюджету. Во-вторых, нет гарантий, что отдельные члены семей, получив часть фамильной земли в собственность, сумеют ею распорядиться. В-третьих, непонятно, кто будет покупать. Чилийцев с капитальцем не так много, значит, покупать будут иностранцы,  в первую очередь, для спекуляций, которые неизбежно разрушат и так слабенькую финансовую систему страны. В-четвертых, неизбежно разорение многих majores, а эти люди за себя постоять могут, и за ними пойдут, потому что, в-пятых, наследственные арендаторы в «майоратах», кроме обязанностей, как положено при приличном феодализме, имеют и определенные права, а чужак, купивший землю, будет видеть в них только рабов. И так далее, с выводом: если кому-то нужны великие потрясения, тупое «напролом» в вопросе о земле – самое то.

Из искры возгорится пламя

В принципе, рассуждения не очень соответствующие духу, как пишут мудрые авторы антикварных «Очерков истории Чили», эпохи «ускоренного становления капиталистических отношений», но ведь любая эпоха состоит из этапов, ускорять приход которых не стоит, ибо маятник может пойти назад. Спустя какое-то время аргументы El Ambriente, разумеется, утратили актуальность, но на тот момент тому самому пресловутому духу эпохи более чем соответствовали.

Судя по всему, либералы (по крайней мере, здравомыслящие) сей нюанс тоже понимали, поэтому создали специальную комиссию для доработки вопроса, - и давайте тпру. Вернемся к практике. Практика же заключается в том, что, как пишут чилийские историки, «с Конституцией 1828 года в Чили пришла эра такой свободы, какой в стране не было ни до, ни после». В том смысле, что всем (кроме «плебса», к демократии не допущенного и не просившего) стало можно все, аккурат по Шаову: «Хочешь – деда выдвигай в губернаторы, а хочешь – бизнес открывай с итальянцами», не говоря уж о праве невозбранно свиристеть.

Само по себе, это, конечно, цацки-пецки и быстро надоедает, однако первый год, а то и два-три кружит голову, и выборы в Конгресс (уже не чрезвычайный, а законный) принесли либералам большинство, и соответственно, в 1829-м президентом плавно стал тот же генерал Пинто. Вполне открыто и легитимно. Но. Вторым  пришел консерватор Франсиско Руис Тагле, и согласно конституции, вице-президентом должен был стать он. Однако не стал. И «бронзовый призер», генерал Хоакин Прието, опять же консерватор, тоже. Вопреки всей логике и своей же Конституции, большинство определило на пост Numero Dos либерала Хоакина Викунью, четвертого в списке.

Реакцию несложно представить. El Ambriente и ее к тому времени появившиеся «дочки», - «Этот веселый мир», «Давайте смеяться» и «Смех сквозь прицел», - встали на дыбы, и возразить этим дыбам было нечем. Спустя пару недель признавать итоги выборов вице-президента отказались Ассамблеи ключевых провинций страны. Смертельно оскорбленный генерал Хоакин Прието объявил, что намерен бороться с жульем за Конституцию, его мгновенно поддержали командующие южными военными округами, служившие под его командой и сохранившие о нем самые теплые воспоминания, а чуть позже их поддержали и гарнизоны севера.

По сути, взбунтовалась вся армия. Ладно, не вся, но две трети, и стало зябко. К тому же, президент Пинто, видимо, идеалист, а может быть, просто умный человек ( он просил, чтобы «вице» стал № 2 в списке), сам не одобрял очередную Abra Cadabra, и подал в отставку, не слушая отчаянные мольбы Конгресса остаться на посту. Через пару дней туда же, чуя недоброе, ушел и ставший президентом Хоакин Викунья, и во главе страны формально оказался его брат Франсиско, спикер сената.

Но именно формально: столицу, где улицы были заполнены толпами орущими "?Todo el poder a el Consejo!", - «Вся власть Совету!», - не считая Дома правительства и министерств, контролировал самопровозглашенный Consejo de amigos del Ambriente (Совет друзей El Ambriente), взявший на себя все, от социалки и обеспечения порядка до решения куда более насущных вопросов.

Ну и: 7 ноября 1829 года расширенное, - на площади, с участием всех желающих, включая «плебс», - совещание оппозиции постановило немедленно отстранить правительство, и сформировало Правительственную хунту во главе с Хосе Томасом Овалье, известным адвокатом,  членом редколлегии El Ambriente. Правда, насквозь либеральные кабильдо Сантьяго и Ассамблея провинции отказались признавать «узурпацию», подтвердив верность «временному президенту», но увы. К тому времени дон Франсиско, переодевшись в лакея, уже держал курс на более спокойный Вальпараисо. Напоследок, правда, приказав верному генералу де Ластра, остановить идущие с юга войска Хоакина Прието.

А дальше… Но видели ли вы, ребята, бурю? Так вот, дальше была не буря, а нечто, похожее на скверный водевиль, не будь в декорациях так много трупов, что объявить реальные цифры не посмела ни та, ни другая сторона. Маневры, стычки, интриги, клятвопреступления, - если описывать все, Майкрософта не хватит.

Потом, 14 декабря, ничья при Очагавии,  перемирие, гражданская войнушечка в либеральном стане (фанаты О?Хиггинса пытались  вернуть великого человека, который всем супостатам покажет кузькину мать),  очередное явление генерала Фрейре, последней надежды либералов (уже не всех, а тех, кто еще не перебежал к хунте). А в финале, 17 апреля 1830 года, la madre de todas las batallas (мать всех битв), тяжелое, злобное, ибо за идею, побоище битва на реке Лиркай, которую дон Рамон, обычно удачливый, в виде исключения, проиграл.

И всё. В том смысле, что либералы потеряли всё. У них больше не было ни столицы, ни армии, ни хотя бы клочка территории, ни влияния (все, кто сомневался или колебался, отреклись раз и навсегда), ни даже надежды, которая тоже умерла. Осталось только грустное ощущение, что все это надолго, и предчувствия их не обманывали. Как минимум, на поколение вперед.

Что же до консерваторов, то они в этот сложный период практически не суетились. Не глядя, что война в разгаре, незадолго до сражения при Лиркае, созвали «особое совещание представителей провинций», где все законы, принятые в 1829-м, были единогласно отменены, после чего хунта чин-чином сдала власть законному временному президенту - дону Франсиско Руису Тагле, которому, как мы помним, нечестные люди жульническим путем не позволили стать «вице».

Он, однако, к делам не приступив и даже правительство не сформировав, через две недели от поста отказался, передав полномочия своему «вице» Хосе Томасу Овалье, тому самому, который возглавлял Правительственную хунту. А тот первым делом огласил состав нового кабинета, в котором портфели главы МИД, МВД и министерства обороны получил Диего Порталес. Чему никто не удивился, напротив, в разговорах «за политику» все соглашались: пришел Хозяин…

Годы великого перелома

Хозяин, в самом деле, пришел. Да так, что когда в марте 1831 года внезапно скончался президент Овалье, это кого-то, конечно, огорчило, но мало кого взволновало: люди гораздо больше волновались на тему, почему на выборах 5 апреля консерваторы выставили кандидатуру генерала Прието, а не сеньора Порталеса, предложенного всего лишь в «вице».

Хотя, с другой стороны, всем было ясно, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, и реальным правителем страны остается дон Диего. Что, после ослепительной победы на выборах, подтвердилось и списком министров, при новом главе государства оставшихся при своих портфелях, и общим курсом нового президента, до буквы продолжавшим курсе ушедшего.

Надо сказать, у избирателей имелись веские причины потоком голосовать «за», - о причинах чуть ниже, - но даже наступи за год полное разочарование в консерваторах, выразить несогласие избиратель мог бы разве лишь не явившись на участок. Ибо за этот год Порталес сумел выжать из страны или, как минимум, загнать в глухую тень всю оппозицию.

Без расстрелов, без тюрем, но эффективно. Арестовали, отвезли к перуанской границе и пинком выставили за кордон очень немногих, вроде генерала Фрейре, да и критика без призывов не возбранялась, но либералы, которые не уехали добровольно или не приняли продуктивное решение сотрудничать с властями, забились в щелки.

И были правы. Дон Диего филигранно владел методами экономического воздействия, и уж ими-то пользовался без всякого стеснения. А узнать в один прекрасный день, что против тебя открыто следствие по обвинению в неуплате налогов, торговле больным скотом или нарушении пожарной безопасности на складах никому не хотелось. Тем более, рыльца почти у всех «бывших» были в пушку, а у кого не было, так ведь один в поле не воин.

К тому же, масштабно, крупным наждаком почистили силовые структуры. Если раньше перевороты и гражданские войны рассматривались, скорее, как вид спорта, и за участие в них с «неправильной» стороны победившая, - то есть, «правильная», - сторона наказывала легко-легко, то теперь не шутили. Всех генералов и большую часть офицеров, бившихся при Лиркае «не на той стороне», вычистили без пенсиона и права ношения мундира, не рассматривая слезные прошения. Да и многих других, с формулировкой «Герои старых войн для новых войн не годятся», - но, правда, с этими вели себя гуманнее, установив пенсион.

Полностью переформировали полицию. Перетряхнули военную академию. А также и Национальную гвардию, вычеркнув «социальную мелочь», - и собрав 25 тысяч бойцов, которым можно было доверять, в отличие от армии, зараженной (печальное наследие войны за Независимость) недопустимо либеральными настроениями.Созданию этой опоры стабильности дон Диего придавал такое значения, что сам, человек сугубо штатский, выучился неплохо фехтовать и стрелять, после чего принял на себя командование элитным гвардейским полком в Сантьяго.

Ну и, безусловно, поскольку без духовных скреп никак, помирились с церковью, покаявшись перед Папой за возмутительное поведение «ныне разоблаченного изменника и тирана» Рамона Фрейре, отнявшего у святых отцов их законные угодья. Земли вернули  в полном объеме, со всеми древними привилегиями. И не из фанатизма. Свою позицию  дон Диего шикарно изложил в беседе с близким другом, Эганья-младшим, человеком глубоко верующим: «Вы, дон Мариано, верите в религию я же верю в священников. Клянусь всеми святыми, при разумном и умелом обращении чертовски полезный инструмент».

В общем, Credo первого человека в государстве было простое: «Кнутом и пряником, если ими правильно и вовремя пользоваться, можно излечить любую нацию, какими бы укоренившимися ни были ее скверные привычки», но вот ведь парадокс: первый человек не кривил душой, говоря и повторяя "A mi las cosas de pol?tica no me interesan" («Политика меня не интересует»). Своей огромной властью он явно тяготился, на всех постах стараясь подбирать людей сведущих, достойных доверия, и торопливо сбрасывая с себя ношу, как только приходил к выводу, что теперь пойдет и без него.

Скажем, потребовав пост министра здравоохранения, за три месяца организовал сеть фельдшерских пунктов для «бедных» по всей стране, провел всеобщую вакцинацию оспы, и ушел, оставив на хозяйстве заместителя, прекрасного врача, продолжившего его начинания.То же самое в МВД: всего за год очистил страну от бандитов, что казалось в принципе невозможным (очень помогла придуманная им креативная мера наказания: «автомобили» - клетки на повозках, в которых злодеев возили по стране, показывая людям и рассказывая, что они натворили). Но очистив, тут же сдал МВД полицейскому со стажем, опытом и авторитетом.

Потом отказался от руководства МИД и МО, потом ушел с поста вице-президента, решив поработать  губернатором Вальпараисо, из которого мечтал сделать город-картинку, потом и вовсе попытался жить частной жизнью, занимаясь бизнесом. А не отпускали. Постоянно писали, приезжали, присылали ходоков. Просили то совета, то занять тот или иной пост (МВД, МИД, ВМФ, МО), то просто приехать в столицу, разобраться, навести порядок.

В общем, такая себе «диктатура авторитета», напоминающая первышаги грядущего д-раа Салазара, которого суровые военные из раза в раз слезно молили оторваться от преподавания, в конце концов, вымолив согласие стать премьером под обязательство «есть глазами» и стоять в струнку без разговорчиков в строю. Просто: «Если без меня не могут, я не вправе отказать». И приезжал, и мирил, и поправлял, и рекомендовал, и снова убегал в Вальпараисо, а то и вовсе в имение. Ибо: «Я уже не нужен, машина налажена», - и точно так же отнесся и к работе в комиссии по подготовке нового Основного Закона.

В принципе, идею считал мелкой, ведь «Все эти бумажки пустяки. Самая лучшая бумажка не спасет, если машина сломается», но не отрицал, что  нужно, потому что не дикари же, без Конституции никак. Иное дело, что старая плоха, нужна другая, и готовить ее следует, не пуская дело на самотек, доверив надежным, проверенным кадрам, не запятнавшим себя «ошибками, бессмысленными фантазиями, юридической безграмотностью, стоившей нашей стране множества великих бед».

Скучные важные темы

Курировать процесс дон Диего отказался наотрез. Хотя, конечно подсказывал. Например, не допускать к работе никого, кто состоял хотя бы в одной из прежних «конституционных комиссий». Это правило не подразумевало исключений даже для самых близких единомышленников: вне структуры остался даже старый Хуан Эганья, хотя, конечно, в неофициальном порядке к его мнению прислушивались и предложения рассматривались.

В итоге, проект вышел на славу. Фундаментальный постулат : «В Чили нет привилегированных классов, все равны перед законом». А далее частности. Избиратели - мужчины от 21 года, грамотные, обладающие собственностью или «свободным искусством» (художники, учителя, музыканты и так далее). Хочешь в Конгресс? Не вопрос: в нижнюю палату, если доход не ниже 500 песо в год (уровенькрепкого хозяина), в сенат, если доход не менее двух тысяч (а это уже элита). Мэры, околоточные, судьи – только выборные, но кандидатов предлагает правительство.

«Майорат», как всякая собственность, священен, неприкосновенен и неделим. Католичество государственная религия, на госслужбу без справки от падре ни-ни, всяких сомнительных прововедников, в тюрьму,  Равно как и за призывы к изменению государственного строя, хотя бы и путем выборов, - и прочь запрет на преследования за убеждения, выдумку свиристелок.

Но главный герой документа – президент. Национальный лидер. За непочтение к его личности и критику действий – каторга. Никаких «вице» (вице-солнц не бывает). Избирается коллегией выборщиков (чем Чили хуже Штатов?) на пять лет с правом двух переизбраний. Обладает правом абсолютного вето. Назначает и увольняет министров, офицеров и послов, а также членов Госсовета. Естественно, главнокомандующий и шеф полиции. Правда, самостоятельно объявлять войну и заключать мир не может, но отменить решение могут не менее 90% депутатов.

Короче говоря, власти больше, чем у любого европейского монарха после ХII века, и при этом абсолютно неподсуден, с пожизненным иммунитетом, а поменять эти установки можно только двумя третями голосов обеих палат, при одобрении президента и утверждении следующим составом Конгресса.

Вот такой суровый документ подготовили (Порталес только просмотрел проект, не внося никаких поправок), а затем, 25 мая, утвержден, и без особых изменений действовал аж до 1925. Но вот ведь вопрос: а для чего? Ведь явный же перекос, отнимающая немало прав и возможностей даже у самих консерваторов. А что взамен? Во имя каких целей, ради каких задач?

То есть, с цель-то давно объявлена: Gran Chile. Задачи же не озвучивали, а просто решали, спасая, - вернее, создавая заново, - экономику. Каждый на своем месте, - в первую очередь, министр финансов Мануэль Ренгифо, один из estanceros, комменсант и финансист, ранее политикой не занимавшийся совсем. Ему Порталес доверял, не проверяя.

Поскольку тема скучная, без деталей, пунктиром. Режим жесткой экономии во всем. Сокращение штатов. Налоговая реформа. Реформа таможни: низкие пошлины на вывоз своего, высокие – на импорт, если данный товар производится в Чили, но ввоз инструментов и приборов от обложения освобожден. Никаких налогов с рыбаков, огромные льготы изобретателям и «майоратам», хозяева которых рискнули сажать нужные стране лен и коноплю. Каботаж – эксклюзив чилийского торгового флота, владельцам которого тоже льготы.

И появились деньги, мгновенно уходившие на строительство дорог, расширение портов, а главное, реконструкцию Вальпараисо, самых удобных «морских ворот» страны. Потоком: склады и терминалы с крохотной платой за хранение, куда бы ни шли товары дальше, - а в результате: все флаги, как говорится, в гости к нам. Аккурат в тот момент, когда Европа и Штаты, наконец, начали всерьез осваивать восточный сектор Пасифика.

И появились еще большие деньги, тотчас уходившие в горную отрасль, на реконструкцию шахт и изыскание новых залежей. Серебра с медью и раньше было много, на них многое стояло, но теперь стало больше, а медь после появления технологий Карла Ломбера интересовала Европу даже больше, чем раньше, когда очень интересовала. И уже стояла резолюция «Aprobado!» («Утверждено!») с двумя кудрявыми росчерками  на прошении сеньора Сантьяго де Савала о госкредитах на добычу селитры: Ренгифо и Порталес сумели угадать перспективу этого ранее незаметного сырья.

И появились реально большие деньги: за пять лент поступления в казну увеличились вдвое. В цифрах не так много, но дефицит бюджета стал неприятным напоминанием, а рост экономики по всем показателям – реальностью, что позволило начать игру с внешними партнерами почти на равных, понемногу пресекая шантаж. Даже с теми, от кого, казалось бы, традиционно зависели.

Например, когда англичане, давние и устоявшиеся старшие партнеры, получив запрос насчет пароходной линии, предложили не очень хорошие условия, Порталес сказал: «Нет!», и выдал концессию янки Робу Уитлайту, чьи условия были куда выгоднее, - и через десять лет первая в Южной Америке пароходная компания стала собственностью государства, а сэры, опасаясь укрепления «курса на север», стали вести себя куда приличнее.

А еще давили родимые пятна капитализма, проступившие на запах больших денег. И жестко. Даже Томас Сеа, старый компаньон Порталеса, пойманный на выдаче какой-то лицензии за откат, причем англичанам (!), в два счет вылетел со службы, схлопотав огромный штраф и высылку на год. С пояснением: «Дон Томас мой близкий друг, но если ему сойдет с рук, потому что он Сеа, значит, не будет оснований наказывать не Сеа». Это впечатлило, и надолго.

В общем, хозяйство становилось на ноги неуклонно и прочно, как нигде, ибо такого подхода к вопросу нигде больше в бывшей испанской, а ныне независимой Америке не случилось. Даже в Аргентине. Однако же понимаю: экономика, юриспруденция и всякие прочие скучные детали многих уже утомили. Вернемся к игре престолов…

Суета сует

Даже когда все хорошо, что-то всегда хоть немножко, а не хорошо. Или, по крайней мере, не совсем хорошо, потому что так хорошо, как хотелось бы, не бывает.  Человек на то и человек, чтобы стремиться к лучшему.  В связи с чем, к 1835-му при всех, так сказать, неуклонно растущих показателях, в монолитном ранее стане консерваторов наметились внутренние сложности.

Формально разногласия крутились вокруг статуса церкви, - Мануэль Ренгифо с группой товарищейполагал, что клир должен знать свое место, да еще некоторых экономических нюансов, - большинство же считало нужным держать «подморозку» еще лет десять, но, в сущности, вновь играл субъективный фактор. Слишком ярких людей выдвинул на авнсцену Порталес, чтобы они не тяготились самим фактом его ненавязчивого, но давящего диктата, и диссиденты требовали «коллегиальности», а лично сеньор Ренхифе и вовсе метил в президенты.

Борьба амбиций – жестокий спорт, она не предполагает компромиссов, зато неизбежность обострения конфронтации предполагает поиск союзников, хотя бы и временных «попутчиков», в связи с чем, возникла газета El Filopolita, и вокруг нее, как некогда вокруг El Ambriente начали кучковаться все, кто был чем-то недоволен. В том числе, конечно, и лояльные либералы, уставшие от пребывания в «кухонной оппозиции» и узревшие шанс без риска напомнить о себе.

Схема надежная, апробированная, почему нет? Правда, расследований по фактам всяческих злоупотреблений газета не публиковала (эту хворь залечил Порталес на пару с тем же Ренгифо), но «акулы пера» бойко критиковали президента Прието за «безликую инертность», а Порталеса за «отрицание общественного прогресса» и «деспотический персонализм», и просвещенной публике нравилось. Ей, известное дело, всегда нравится, когда критикуют власть, а вот официозу, даже если там чистая правда, просвещенная публика традиционно не доверяет. Ибо просвещенная.

Неудивительно, что параллельно росту популярности El Filopolita укреплялось и влияние сеньора Ренгифо, и его окружения, так и прозванного «филополитами», и это в итоге начало тревожить не только церковь, но и самого президента Прието, мечтавшего о втором сроке, а поскольку уладить вопрос не получалось, естественно, вспомнили о «палочке-выручалочке», которая сидела в имении, разрабатывая концепцию «Gran Chile», и заниматься пустяками желания не проявляла.

Однако пришлось. Победа «филополитов» на выборах сделала бы невозможной реализации концепции, а кроме того, Ренхифе, набирая союзников, переступил черту, поставив вопрос о возвращении военных, изгнанных в 1830-м. То есть, по сути, о реабилитации либералов. Чего дон Диего потерпеть не мог, да и президент фактически умолял, суля любой пост и любые полномочия.

С возвращением в столицу Порталеса, назначенного главой трех ведомств (МО, ВМФ и МВД), ситуация развернулась на 180 градусов. Возникнув ниоткуда, за пару месяцев обрела популярность газета El Farol (буквально «Фонарь», но можно перевести и как «Блеф»). Выходя на день позже El Filopolita, она в колонках авторов, подписывавшихся El Prickle («Колючка») и La ?lcera («Язва»), едко и по делу разбирала материалы, в результате чего сеньор Ренгифо, став посмешищем, обиделся и ушел из министерства финансов в успешный бизнес, хотя Порталес пытался убедить его не дуться по пустякам.

Однако газета газетой (дон Диего утверждал, что он ее не читал и даже не видел), а главные события, как водится, протекали в кулуарах. Встречи, деловые обеды, совещания открытые, приоткрытые и при закрытых дверях, а в итоге, на выборах в 1836-м, сеньор Прието сохранил пост, получив 143 голоса с отрывом от ближайшего конкурента, старого либерала Инфанте аж на 132 пункта. После чего редакция El Filopolita закрылась, и El Farol тоже закрылся, - и кстати, кто скрывался под псевдонимами El Prickle и La ?lcera, по сей день неведомо, хотя предположения, конечно, есть. А вы как думаете?

А между тем, эхо словесных побоищ в Сантьяго растекалось широко, долетая в том числе, и до Перу, где уже шестой год в полунищенских условиях томилась, копя обиду и злость, чилийская эмиграция. Экс-вершители судеб, военные и штатские, понимая, что законным путем домой не вернуться, устали ждать у океана погоды, и письма от товарищей, оставшихся в Чили, их в период «газетной войны» изрядно воодушевляли. Казалось, вот-вот, - еще немного, еще чуть-чуть, - и дома на мостик придут люди, с которыми можно договариваться, но вышло, как вышло, а ждать и терпеть дальше люди уже не могли, - ну и, сами ведь знаете, как оно бывает, когда фурункул созрел, дозрел и перезрел.

Летом 1836 года, спустя пару месяцев после выборов, генерал Рамон Фрейре, получив у неких перуанских доброжелателей оружие и деньги на аренду двух барков, высадился с маленьким отрядом на острове Чилоэ, где позиции либералов были традиционно сильны, намереваясь создать армию и свергать «диктатора Прието и интригана Порталеса». И нарвался. Маленькая стычка, арест, - и трибунал выписал экс-Верховному «вышку», после апелляции замененную 20 годами каторги, а затем изгнанием в Австралию.

Помилование генерала, его бойцов, а также полусотни особо буйных либералов, поспешивших взяться за оружие при первых новостях с архипелага, крепко рассердило Порталеса. Он не любил «свиристелок», ненавидел мятежников, а генерала Фрейре к тому же не без оснований считал соучастником «абракадабры Инфанте», из-за которой чуть не стал банкротом.

Но, гневаясь и бранясь, - "Los generales s?lo entienden por la sangre!" («Генералы понимают только с кровью!»), - вмешиваться не стал. Поскольку всегда придерживался буквы закона, а согласно закону, у «надежды либералов» имелась куча смягчающих обстоятельств, начиная с заслуг в войне за Независимость. И все зачлось, потому что, в конце концов, лично против него настолько, чтобы убивать, никто ничего не имел.

Да и сам дон Диего, поостыв и проанализировав сюжет, в письме одному из друзей оценил его фразой вольтеровского Кандида: "Tout est pour Ie mieux dans Ie meilleur des mondes possibles", то есть, «Всё что не делается - всё к лучшему». Типа, ну свезло дону Рамону, ну и его счастье. Мелочи вроде судеб отдельных людей Порталесу были не интересны. А вот что «само Провидение» подбросило ему повод выйти на очередной этап плана «Великого Чили», который он считал главным делом своей жизни, - наоборот…

Нехитрый план Санта-Круса

В том, что рейд Фрейре - только вершки, а корешки тянутся за кордон, в Лиму, никто в чилийском политикуме не сомневался. И на то были серьезные основания, ибо отношения с Перу даже в колониальные времена, на уровне «субъектов федерации», теплом не веяли, а уж после распада Империи и вовсе подернулись морозцем.

Мало того, что Лима, пользуясь полной невозможностью Сантьяго отказаться от услуг порта Кальяо, как и при вице-королях, взвинчивала пошлины в разы, теперь не было и вице-королей, которые могли бы принять челобитную и разобраться. Ответные же меры хотя и принимались, но выиграть таможенную войну шанса не было опять же из-за того, что Чили нуждалась в перуанском транзите гораздо больше, чем Перу в чилийских поставках.

И добро бы только это, но нет: самостийность принесла еще большие проблемы. Миллионный «британский долг», часть которого, как договаривались Сан-Мартин и О?Хиггинс должен был разверстан после освобождения Перу от испанцев на две страны, фактически полностью ушел на снаряжение и обеспечение армии Сан-Мартина, которого проблемы Чили интересовали очень мало, - а теперь власти Перу отказывались от выплаты и своей доли, и процентов, и тем паче, от возмещения расходов, понесенных Чили, мотивируя это тем, что не просили себя освобождать извне, ибо и сами бы как-то справились.

Никаких аргументов насчет «сами бы не справились» при всей их полной справедливости в Лиме не слушали и слышать не хотели. А между тем, речь шла о суммах огромных, и если при либералах, поскольку в Перу тоже у руля стояли, в основном, либералы, вопросы можно было порешать «политически» (конечно, с откатами), то теперь Сантьяго ни в какие «братские отношения» не верил, твердо стоя на том, что даже peso даже без одно centavо уже не peso, и требовал своего, к тому же, внятно намекая на готовность свое просто забрать.

Зато чилийская эмиграция после пяти лет сидения на бобах без соуса готова была, в обмен на помощь перуанских друзей, реструктуризировать эту дискомфортную тему, - иначе откуда бы у нищих эмигрантов, живущих на переводы от родственников, появились корабли, оружие, и главное, несколько орудий? И вот тут никак не обойтись без отступления, так что, скобки открываются.

О Перу и Боливии разговор особый, это тема отдельной книги. Отмечу лишь тот факт, что после независимости ситуация и там, и там складывалась намного сложнее, чем где угодно, даже в постоянно полыхающей внутренними войнами Аргентине. Причин много, детализировать не место, но если по сути, изначально, еще со времен Тауантинсуйю, это была одна страна, а затем одно вице-королевство, разделенное после великого восстания Хосе Габриэля Кондорканки, Последнего Инки, на Нижнее Перу (собственно Перу) и Верхнее Перу, позже ставшее Боливией, включенное в Ла-Плату.

Тем не менее, разорванное тяготело друг к другу во всех смыслах, стремилось к воссоединению (в связи с чем, Аргентине так и не удалось отбить Верхнее Перу у испанцев), но в конце концов, по причинам, о которых будет рассказано в соответствующей книге, возникли две республики: совсем слабая Перу, где по ряду внутренних причин не было никакой стабильности, и куда более мощная, богатая (хотя тоже не без внутренних проблем) Боливия, еще не предполагавшая, что ей со временем предстоит стать задворками континента.

Долгое время батально-брутальный сериал, - перевороты, самозванцы, конституции, прочие цацки-пецки, - казался бесконечным. Однако в 1829-м к власти в Боливии, где уже, казалось, ничего путного не будет никогда, пришел специально приглашенный «варяг», бывший перуанский президент Андрес де Санта-Крус, в прошлом близкий сотрудник Боливара, сумевший превратить, казалось бы, безнадежную помойку в нормальную страну, с экономикой, приличными законами, сильной армией и вообще.

Методы его, безусловно, нельзя было назвать травоядными, - местную элиту, привыкшую к вседозволенности на уровне промискуитета, маршал прижал к ногтю жестко, так, что успевшие сбежать считали себя везунками, но на фоне всех без исключения бывших колоний страна стала островком покоя и достатка, правда, в отличие от Чили, обеспечиваемых в ручном режиме. А когда стала, дон Андрес приступил к осуществлению своей (и Боливара) старой мечты, благо, и случай подвернулся архиудобный: очередной президент Перу, не желая стать линией между датами, позвал его на помощь, взамен согласившись на объединение двух стран.

И тут маршал Санта-Крус развернулся вовсю. Помог товарищу, прогнав тех, кто его прогнал (кстати, не без боливийского участия), потом прогнал тех, кто прогнал тех, кто его прогнал, потом, когда надоело, начал просто побеждать (это он умел) и расстреливать, и в конце концов, в начале 1836 года, добился своего: возникла Конфедерация, состоявшая из двух Нижних Перу (Северного и Южного) и Верхнего Перу (Боливии), которая, как самая большая и сильная, держала в руках двух «побратимов», а сам стал главой «триумвирата президентов» и «верховным протектором» Андской Конфедерации.

Нельзя сказать, что все это было плохо и вредно. На воссоединенных с Боливией землях устанавливались боливийские порядки, шебутные генералы, обладавшие своими личными армиями и cчитавшие себя napoleonitоs, крепко получили по зубам, в лучшем случае, сбежав в Чили, оживилась торговля, начали подниматься мануфактуры, - но пострадавшим (как в мундирах, так и в сюртуках) это не понравилось. Они, затаившись, ждали своего часа, и хрен бы с ними, однако у них был мощный союзник, которому происходящее по соседству не нравилось куда больше, чем им самим.

Безусловно,  речь идет о Диего Порталесе. Внимательно следя за событиями в ближнем зарубежье, очень его тревожившем, он оценивал Андреса де Санта-Крус, как очень серьезную опасность, и даже не потому, что тот, хотя никогда не говорил об этом, восстанавливая страну в пределах вице-королевства, рано или поздно должен был вспомнить и о генерал-капитании Чили. То есть, и поэтому тоже, но дон Диего, разрабатывая свою «концепцию», как всегда, смотрел дальше и глубже кого угодно, на много ходов вперед. Да, собственно, давайте спросим его…

Ma?ana принадлежит нам!

«(...) Позиция Чили по сравнению с позицией  Конфедерации Всех Перу слаба и неустойчива. Этого не может потерпеть ни народ, ни правительство, потому что это ведет к самоубийству. Следует понять, что эти два народа, единые по всем признакам, по происхождению, языку, привычкам, религии, идеям, обычаям, в сущности, конечно, один народ. А это повод для величайшей тревоги. Объединившись хотя бы ненадолго, они всегда будут сильнее Чили, в любых вопросах и обстоятельствах (…)

Вывод ясен: эта Конфедерация должна исчезнуть навсегда из американского сценария. Из-за ее размеров; из-за величины ее белого населения; из-за колоссальных общих богатств, пока еще мало эксплуатируемых; из-за неизбежных претензий на нашу сферу влияния в Тихом окане; из-за большого числа просвещенных людей белой расы, связанных с влиятельными семьями в Испании; из-за дальновидности ее политиков, хотя и не таких дальновидных, как мы. По всем этим причинам Конфедерация, если не удавить ее на корню, задушит Чили до уровня ничтожества (...)

Следовательно, наши морские силы должны действовать, как на войне, нанося решительные удары, без оглядки на то, что войны нет. В конце концов, мы обмануты, ограблены, и мы вправе восстановить наши права. Но главное, мы должны доминировать в южной зоне Тихого океана. Без завоеваний, кроме некоторых интересующих нас территорий, но доминировать вечно. Кому-то придется потесниться, кому-то одержать верх, и я бы хотел видеть победителем Чили…»

Это личное письма дона Диего близкому сотруднику и единомышленнику, адмиралу Мануэлю Бланко Энкалада, датированное 10 сентября 1836 года, в сущности, является конспектом его «великой концепции», и поскольку стесняться дона Мануэля не было никакой нужды, все, как видим, предельно четко. Порталес хотел войны, и как можно скорее, пока протектор Санта-Крус, которого дон Диего оценивал очень высоко, не разобрался с неизбежными при воссоединении шероховатостями, потому что потом могло стать уже слишком поздно.

При этом Порталес спешил еще и потому, что хорошо понимал: эта война сулит Чили успех, ибо в стране полный порядок, есть деньги, есть небольшой, но хороший флот и очень неплохие вооруженные силы, на которых он не экономил, - а вот у Конфедерации, потенциально очень мощно, но измотанной долгим бардаком, всего этого пока что не было. Но ведь пока, а что потом будет, кто скажет?

Стало быть, начинать самое время, благо, в Сантьяго сидят на малом пайке от силовых ведомств перуанские эмигранты, готовые, в обмен на чилийскую помощь, реструктуризировать все проблемы. А что почти все они за Конфедерацию, просто кто-то против лично Санта-Круса, а кому-то не нравится, что в тандеме доминирует Боливия, так опять же, какая разница? - когда дело будет сделано, пусть творят, что хотят.

Так рассуждал сеньор Порталес, а у него вслед за словом всегда шло дело. В августе 1836 года несколько очень хорошо подготовленных боевых кораблей во главе с капитаном Викторино Гарридо двинулись к берегам Перу и прямо на рейде Кальяо, худого слова не говоря, взяли на абордаж и угнали в Чили шесть кораблей, весь, в общем, соседский ВМФ. Без всякого объявления войны, - а в ответ на запрос из Лимы: «как, дескать, это понимать?» – правительство Чили ответило: понимать это надо так, что терпение кончилось. Суда реквизированы в счет долгов. А поскольку их стоимость не покрывает и 10% причитающегося Чили, чилийский никуда не уйдет и оставляет за собой свободу действий.

Абсолютно четкий, беспримесный casus belli. Но протектор Конфедерации не хотел войны. Умный человек, он прекрасно все понимал («Мне нужны три года, всего три года, или хотя бы два…», - это из его переписки). К тому же, хотя официально правительство Перу категорически отрицало какое-то соучастие в рейде Фрейре, на процессе по делу о вторжении всплыли некоторые факты, ставвившие Лиму в крайне неловкое положение, а Чили возводившие в страдальцы.

Поэтому дон Андрес принял все условия, продиктованные с листа капитаном Гарридо: признал угнанный ВМФ «залогом», согласился, что долги есть, обязался начать переговоры по финансам и гарантировал, что если изгнанный Фрейре или кто-то из его людей объявятся в Перу, они пойдут под суд, как мятежники. А сверх того, как бонус от себя и жест доброй воли, сместил министра обороны за превышение полномочий и «ошибочные действия без ведома руководства».

Разумеется, такой исход Порталесу не подходил ни в коей мере. Поэтому сразу по возвращении эскадры в Лиму отправился Мариано Эганья, один из самых доверенных сотрудников дона Диего, с пакетом дополнительных требований. Ничего особенного, просто (а) упразднить Конфедерацию, «не отвечающую жизненным интересам Чили и ее первенствующему значению в регионе», и (б) вернуть в Перу эмигрантов, «обеспечив им право участия в управлении государством». Или, сеньор протектор, сами понимаете.

Очень точный ход. Полностью и безоговорочно капитулировать генерал Санта-Крус отказался. В конце концов, если в Перу у него не все было гладко, то в Боливии контроль был полный, и боливийская армия, вполне качественная, стояла под ружьем, а кроме того, Англия, не очень довольная слишком самостоятельным Порталесом, обещала блокады не допустить. Опять же и время на подготовку имелось, поскольку в те времена раскачивались долго.

Так что, из Лимы пришел отказ, вежливый, но категоричный, и сразу после этого, 28 сентября, Конгресс, заслушав доклад Порталеса, постановил наделить его, как военного министра, чрезвычайными полномочиями на случай войны, в соответствии с Конституцией, оставив вопрос, объявлять войну или не объявлять, на усмотрение президента Хоакина Прието.

Президент, правда, как и очень многие, в обострении конфликта, на котором фанатично, не терпя возражений, настаивал министр, смысла не видел, поскольку переговоры же о долге уже фактически начались и посредники (понятно, из Лондона) были настроены лояльно. Да и тарифы Конфедерация соглашалась понизить, стало быть, зачем? Страна, в конце концов, только-только пришла в себя, встала на ноги, а война это всегда риск, кровь, похоронки и расходы, расходы, расходы.

Непопулярность затеи дон Диего сознавал, однако свою «концепцию», которая могла бы воодушевить общественность, раскрывал, не желая дразнить Англию и США, только самым близким друзьям, типа адмирала Бланко Энкалады, при условии строжайшей тайны. Он просто давил авторитетом, по ходу договорившись о союзе с Аргентиной, имевшей свои претензии к Боливии, а значит, и к Конфедерации, и в конце концов, после объявления Санта-Крусом декрета о созыве Объединительного съезда, чилийский Конгресс разорвал дипломатические отношения с Перу, а 28 декабря президент Прието подписал Декрет об войны, и с этого момента военный министр официально стал «военным диктатором» Чили.

И Господь воздаст мне полной мерой...

Разумеется, объявление войны не означало немедленного старта. Порталес намеревался действовать наверняка, а этого, раз уж блокировать побережье Перу из-за англичан не получалось, можно было добиться только вторжением, что требовало обстоятельной подготовки. Один за другим открывались военные лагеря, где спешно обучали новобранцев, ждали заказанного в Европе новейшего оружия, и так далее, и тому подобное.

А между тем, если столичные элиты удалось если не убедить, то заставить, в провинциях необходимость войны была ясна совсем не каждому, скорее, наоборот, и либералы увидели в глухом несогласии населения шанс поймать свою рыбку в мутной воде. Не говоря уж о пропаганде эмигрантов, чьи курьеры проникали в страну и выходили на старые контакты, объясняя, что вот он, последний шанс, и есть не сейчас, то уже никогда.

В результате, здесь и там начались вспышки. Небольшие, легко гасимые, но ясно было: торопыги, бегущие впереди экипажа, лишь малая часть от тех, кто готов восстать, если обстоятельства сложатся удачно, а допускать такое безобразие было не в стиле Порталеса. Поэтому инструкции «чрезвычайным трибуналам», - приговор в 72 часа, без права обжалования, - он писал лично.

«Поскольку медлительность и нерешительность обычных судов является главной причиной безнаказанности политических преступлений, пагубных для общества, ибо подают дурной пример, эту причину необходимо устранить». И покатилась волна арестов, подчас с расстрелами, - именно тогда прозвучало знаменитое "Si mi padre conspirara contra el gobierno, a mi padre fusilaria", то есть, «Если мой отец замешан в заговоре, расстреляйте моего отца».

Правда, - Порталес, холодный рационалист, не хотел перегибов, - той же инструкцией «четыре пули» предписывалось определять только в совершенно ясных случаях (взят с оружием в руках, обнаружен арсенал, найдены письма эмигрантов, подстрекающие к мятежу, арестован во время сходки заговорщиков), в сомнительных же случаях полагалась высылка.

Это соблюдалось, за  этим следили специальные эмиссары МВД, приставленные к трибуналам, но все равно, происходящее пугало абсолютной беспощадностью. Из уст в уста передавались слова министра, сказанные очень уважаемому им священнику, умолявшему пощадить некоего конспиратора по каким-то очень веским причинам: «Такое исключение обесчестит правительство, дав повод сомневаться в его уважении к закону».

Вот в такой напряженной ситуации дон Диего  по просьбе полковника Антонио Видаурри, которому покровительствовал, поехал  в городок Килота провести смотр элитного батальон  «Майпу», и там, 3 июня 1837 года, был взят под стражу, - «Вы арестованы, г-н министр, поскольку это отвечает интересам Республики» и ознакомлен с меморандумом, подписанным офицерами батальона: «Единственная наша цель - остановить кампанию в Перу, безумную затею одного амбициозного человека», прокомментировав это с отвращением: "?Desgraciado pa?s!, se ha perdido cuanto se ha trabajado por su mejoramiento", в примерном переводе, «Несчастная страна! Столько сделано, чтобы ее улучшить, и они готовы все прогадить…»

Впрочем, формальности формальностями, а мятежный полковник повел батальон на Вальпараисо, где, как он предполагал, с его приближением должно было начаться восстание либералов. Однако ошибся: в городе никто даже не пикнул, зато начальник гарнизона, уже известный нам Бланко Энкалада, организовал оборону, и глава путчистов, видя, что не все идет так, как думалось, велел Порталесу написать адмиралу приказ о сдаче города. В противном случае:«Вы живы чудом. Ваши преступления заслуживают сотен пуль, и если не напишете, будете расстреляны».

«Не пугайте, - ответил министр. - Я не ценю свою жизнь, она посвящена стране. Я пожертвовал личной жизнью и покоем ради нации. Я мог ошибаться, но ошибок не вижу. Впрочем, извольте», и быстро набросал: «Мой друг! Если Вы не сдадите город, меня, вероятно, расстреляют. По чести сказать, такой исход мне не по нраву, поскольку в среду важное совещание, но прошу Вас исходить из военной и государственной пользы, как поступил бы в таком случае я сам».

Скорее всего, сеньор Видаурри рассчитывал на другое, но другого не было, и пришлось послать в штаб адмирала то, что было, - а вечером 5 июня, когда подошел к Вальпараисо, на окраинах, в предместье Серро-Барон, его уже ждали готовые к бою войска. И бой вышел горячий, аж до утра, но еще ночью капитан Сантьяго Флорин, пасынок Видаурри, оставшийся сторожить арестованных, посадил Порталеса и его секретаря в карету, вывез к месту, где шло сражение, высадил министра и велел солдатам его расстрелять.

Солдаты, однако, не решались, и только когда капитан, взбешенный негромкой репликой арестованного:   «Это, конечно, не мое дело, милейший, но вы поступаете неразумно, и скоро в этом убедитесь», выхватил саблю, грозя всех порубить, кто-то посмел. Всего две пули. Первая в подбородок, вторая в спину. Потом, когда министр уже не смотрел в глаза, в ход пошла сталь: пять или шесть штыковых, колотых ран и одна от сабли, рубленая. Было 3.32 утра 6 июня 1837 года, и  тело, над которым плакал осталенных в живых секретарь,  разъезд победителей  обнаружил  всего через три-четыре часа.

Итак, дон Диего погиб. Глупо, неожидано, - но путч, никем так и не поддержанный, провалился. «Майпу» расформировали, солдат выпороли, офицеров, взятых на поле боя, расстреляли. Видаурри, бежавший с поля боя и заочно разжалованный, почти четыре месяца метался по стране, пытаясь найти убежище, собрать людей или перейти границу, но границы были на замке, на всех дорогах стояли патрули, и никто к нему не шел, а за любую помощь преступнику был обещан расстрел, и перед ним закрывались все двери.

Уйти не получилось. На суде Антонио Видаурри надменно молчал, но содержимое его портфеля, найденного на поле боя, говорила сама за себя: переписка полковника свидетельствовала, что он, если бы взял Вальпараисо, либо, при удаче, впустил бы в город эмигрантов, либо, ежели что, уплыл в Перу. Капитан Флорин был куда разговорчивее, убеждал судей, что действовал по устному приказу отчима (так ли это осталось неведомо), но готовность к сотрудничеству не помогла, да и не могла помочь.

Приговор был понятен заранее. 4 октября всех подсудимых публично расстреляли на главной площади Вальпараисо, под веселую музыку. Затем, согласно приговору, голова полковника была выставлена на обозрение (ее потом кто-то снял с шеста и выбросил в канаву), тело скормлено свиньям, а правую руку капитана бросили на том месте, где расстреляли Порталеса, тела свиньям не бросив, реакция же общества была бурной.

В абсолютном большинстве чилийцы скорбели, - дона Диего, как выяснилось, если и не любило, то ценило и уважало большинство, и оппоненты тоже. Мануэль Ренгифо, например, плакал. Кузен же полковника, дравшийся против путчистов у Серро-Барон и даже лично пометивший главу мятежа клинком, изменил фамилию, на улице мятежника иначе как «собакой» не называли.

Были, конечно, и несогласные, кое-кто, наверное, злорадствовал. Даже наверняка. Но они разумно не светились, и лишь много времени спустя поднявшие голову либералы объявили сеньора Видаурри «предтечей пробуждения либеральных идей, смело восставшим против авторитаризма и ненужной войны» (Бенхамин Викунья Маккена), А по большому счету, ничего не изменилось. Как говорил сам Порталес, «если машина работает исправно, я не нужен…»

Железным сапогом раздавим супостата!

Итак, Диего Порталес ушел на покой. Он, работая сутками и неделями напролет, всегда говорил «отдохну потом», и вот это «потом» настало. Рано, нежданно, бестолково и безвозвратно. Что ж, с классикой не поспоришь. Человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус! – и тем не менее, бывают люди, даже смертью своей толкающие вперед дело своей жизни.

Своего «труженика и мученика» Чили проводила в последний путь по первому разряду, с приспущенными флагами государства, которому он служил, под молитвы «князей церкви», многим ему обязанной. Сердце по требованию народа и властей Вальпараисо, было оставлено в городе, который он так любил, в целом же тело, забальзамированное светилом, специально выписанным из Франции, обрело приют в кафедральном соборе Сантьяго, - а настроение общественности, разогретой речами и колокольным звоном, переломилось.

Если раньше очень многие войны не хотели, боялись, не видели в ней смысла, сомневались в ее нужности, то теперь, когда вмешательство соседей в чилийские дела, да еще в такой форме, стало очевидным, Чили требовала отмщения, - не столько даже перуанцам, по общему мнению, «стенавшим под игом боливийского диктатора», сколько лично «диктатору». И никого не волновало, что причастность Санта-Круса к «трагедии в Килоте» не доказана, - это не доказано и поныне, но ведь неважно, знал он или не знал: соучастие эмигрантов не оспаривал никто, а они кушали с рук маршала, и стало быть, вся ответственность лежала на нем.

Страна вопила: "?No olvidaremos, no perdonaremos!". Cтрана звала: "?A las armas!". Страна в едином порыве требовала: "?Adelante!".  А когда страна в едином порыве, никакая власть не станет возражать, - и в сентябре 2800 штыков и сабель во главе с адмиралом Бланко Энкалады, высадившись в Южном Перу, после долгого и тяжкого марша заняли важный городАрекипу, где привезенные в обозе эмигранты создали «временное правительство», тотчас признанное Сантьяго.

Однако Санта-Крус отреагировал оперативно. В ноябре 1837 года флот Конфедерации, - не перуанский, а боливийский (тогда Боливия имела выход к Большой Воде), стоявший не в Кальяо, а потому не угнанный, - вышел в океан и атаковал острова Хуан-Фернандес, освободив содержащихся там заключённых, а затем нанёс удары по важнейшим портам, кроме хорошо защищенного Вальпараисо. Одновременно армия двинулась к Арекипе, а обещанного эмигрантами массового восстания не случилось. Лидеры местной оппозиции не спешили, сомневались, торговались…

Арекипа оказалась в осаде, и Бланко Энкалада, чтобы спасти свою армию, принял вполне приемлемые условия протектора, 17 ноября подписав с его уполномоченными договор в поселке Паукарпата. Ничего непосильного, даже ничего унизительного: признание Конфедерации и возвращение флота Перу, угнанного капитаном Гарридо, а взамен (Санта-Крус по максимуму подчеркивал, что хочет мира) Конфедераци обязуется выплатить все долги по лондонскому займу (с процентами) и отпускает чилийцев по-хорошему, с развернутыми знаменами, оружием и под гром военного оркестра.

Как говорится, лучшее из худшего. Но не в той ситуации. В Чили такой исход сочли национальным позором. «Улица» бушевала. Конгресс, без дебатов денонсировав el pedazo de papel desagradable («гадкую бумажонку»), возбудил против адмирала, посаженного, не глядя на все былые его заслуги, в тюрьму, дело по обвинению в измене (правда, позже, когда страсти улеглись, оправдали, признав, что «действовал согласно обстановке»), и колесо покатилось дальше.

С января по-взрослому развернулась морская война. Сильная чилийская эскадра блокировала перуанское побережье, но десанты, попытавшись высадиться, были если не вырезаны, то сброшены в воду, а крупный бой на рейде порта Ислай 12 января завершился вничью, и наступил пат на много месяцев вперед.

На суше шло успешнее. Экспедиционный корпус генерала Мануэля Бульнеса, фактически, вся армия «нового образца», созданная Порталесом (5400 штыков и сабель) высадилась уже не в Южном Перу, а в Северном, на сей раз сделав ставку на генерала Агустина Гамарра, одного из экс-президентов, изгнанных Санта-Крусом. В родных местах он имел друзей и влияние, к нему пошли, кое-где начались восстания, и это помогло, тем более, что иметь дело пришлось со слабыми перуанскими подразделениями, - боливийская армия разбиралась с аргентинцами, напавшими с востока.

Правда, атака на Кальяо (с суши и с моря) сорвалась. Перуанцы отбили три штурма подряд, а удавить их костлявой рукой голода не вышло, поскольку военные суда Англии, Франции и США, крейсировавшие в регионе, «из гуманитарных соображений» запрещали блокаду, и у осажденных имелось все необходимое, включая боеприпасы. В конечном итоге, осаду пришлось снять и увести войска на соединение с основными силами, поскольку маршал Санта-Крус, побив аргентинцев, уже направлялся в Перу.

Однако «направлялся» не значит «прибыл». После непростой войны на востоке пришлось задержаться в Потоси, приводя в порядок армию, а тем временем чилийцы, разбив 21 августа перуанские войска, двинулись дальше и в конце октября после неожиданно тяжелых боев («Они сражались, как боливийцы, даже как мы…», - рапортовал Бульнес) заняли Лиму. Всего на несколько дней, - Санта-Крус уже выступил в поход, и пришлось уходить, - но за время пребывания успели собрать «патриотический конгресс» и несколько десятков столичных диссидентов объявили «оба Перу» независимыми от «вечно вражеской Боливии», а генерала Гамарра временным президентом.

Развязка приближалась. Стороны осторожно прощупывали друг друга рейдами, 12 января 1839 года, наконец, встала точка над i в морской войне: победа при Касма обеспечила чилийскому ВМФ господство в юго-восточном секторе Пасифика, но все понимали, что вопрос решится на суше. А на суше без спешки, последовательно и методично навязывал свою линию протектор, талантливый вояка, многому научившийся у Боливара, уже при котором заработал эполеты.

Чилийцам не везло. За тактическими поражениями при Портада де Гиас и Матукада последовал очень серьезный проигрыш 6 января у Буина, после чего Санта-Крус сходу занял стратегически важный Юнгай, перерезав чилийские коммуникации и тем самым загнав интервентов почти в ловушку, ибо из Боливии к маршалу уже шли подкрепления. Вот в такой ситуации, абсолютно исключая отступление, хотя уйти было несложно, и сознавая, что шансов на успех становится все меньше, Мануэль Бульнес принял решение атаковать, и…

Ихтамести уходят домой

Издавна и по сей день каждое 20 января в Чили отмечают салютами, парадами, торжественными мероприятиями, в Перу же и в Боливии кладбищенкски молчат, словно забыли, хотя, конечно, помнят все. И это понятно. Есть вещи, которые если и не приказано забыть, не полагается помнить. Хотя, начиная бой, сам чилийский командующий сомневался в исходе.

Дона Мануэля можно понять. Войск у него, если верить документам, а не чилийским историкам, по понятным причинам определяющих количество «конфедератов» в 6000, добавляя к вышедшим в поле тех, кто еще только маршировал из Боливии, было больше, и намного. Если точно, то 4467 чилийцев и 800 перуанских «патриотов». То есть, свыше 5200 штыков и сабель, причем, в саблях серьезный перевес, - а под стягом Санта-Круса стояли 2581 перуанец (без знака качества), 1521 боливиец и четыре пушки против восьми, но…

Но ведь война есть война, на войне частенько умение побеждает число, а в этом смысле генерал от маршала отставал, и вовсе не из-за разницы в званиях. Безусловно, дон Мануэль был талантлив, при Лиркае, когда генерал Прието, был такой досадный момент, растерялся, именно его маневр решил исход «матери всех битв», но Лиркай был единственным настоящим, большим сражением, где тогда еще полковник Бульвес командовал сколько-нибудь крупными силами. И все. А в годы войны за самостийность – лейтенант, получивший капитан уже по итогам, и потом, в основном, парады плюс редкие стычки с мапуче. Todo.

Согласитесь, негусто. А вот маршал Санта-Крус, куда старше, начинал, как мы помним, при Боливаре, о котором можно сказать много всякого, но ставить под сомнение его военный дар не посмеет никто, и Libertador оценивал молодого Andresito почти наравне со своим любимцем, гениальным Сукре, в итоге удостоив его генеральского звания и поста президента Перу. Ныне же за бывшим Andresito полз длинный шлейф побед, - над венесуэльцами, аргентинцами, перуанскими и боливийскими napoleonitos, а теперь уже и над чилийцами. Да к тому же, его скуластые горбоносые солдатики-аймара, вымуштрованные прусским генералом Отто Брауном, ничем не уступали чилийцам, а то и превосходили их.

В общем, можно сказать, по нулям. Хотя, конечно, если не брать в расчет перуанцев с обеих сторон (не ахти что), получалось 4400 чилийцев против 1500 «орлов Брауна», а такой перевес всегда солиден, однако позиции маршала, - прочная линия укреплений на возвышенности и абсолютно непроходимый овраг на правом фланге, - слишком напоминали Фермопилы, чтобы атаковать с полной уверенностью. Но и не атаковать не выходило: со дня на день могли появиться еще 2000 боливийцев, и тогда шансов не оставалось вообще. Ни для армии Бульнеса, ни для потерявшей всю армию Чили.

И грянул бой! Юнгайский бой. Встречный, с переменным успехом. Отбив чилийскую атаку, отборные части пехоты маршала перешли в контрнаступление на склоне горы со сладким названием El Azucar, отбив у врага две пушки из восьми, а после такого успеха проявили нежданную стойкость и воодушевленные перуанцы. И хотя после этого сражающиеся затоптались на месте, дело явно шло к ничьей, для дона Мануэля равносильной разгрому, дона же Андреса, напротив, более чем устраивавшей.

Между тем, к исходу второго часа драки уже никто не сомневался, что итогом ее будет именно ничья. Но что ни говори про талант, умение и опыт, которые, конечно, очень важны, seniora La Guerra, дама капризная, весьма неравнодушна к искре Божьей, а в этот день без нее не обошлось. И в начале третьего часа боя по правому флангу маршала ударила конница. Со стороны оврага. И не надо напоминать мне, что овраг считался непроходимым. Я помню. Я сам об этом сказал. Но в свой звездный час человек проходит даже то, что пройти в принципе нельзя, потому что, поймав звезду, можешь всё.

Впрочем, не буду интриговать. Всего-то навсего четыре дня подряд, в глубокой тайне, при всеобщем удивлении, почему не начинаем, пока боливийские подкрепления еще далеко, в овраг, по узенькой, неудобной, крутой тропке вводили конницу. По одному, по два, по три, с интервалами, и в конце концов, накопили чуть больше трех сотен всадников, которые в нужный момент ударом в совершенно беззащитный фланг решили дело.

Итог. Почти полторы тысячи «конфедератов» погибли, в основном, при бегстве (кавалерия шла вдогон и не щадила), более 1600 сдались в плен, войска Бульнеса двинулись на юг и в апреле вновь заняли Лиму, маршал Санта-Крус отступил на север и, будучи отрезан от Боливии, ушел в Эквадор, а по всей Конфедерации покатилась волна мятежей. Боливийские генералы, оставшись сиротками, решали, кто теперь папа, перуанские «диссиденты», славя «нашего Гамарру», захватывали власть, а сам Агустин Гамарра, на основании Jus gladii, то есть, права меча, уже законный президент, объявил о расторжении союза с Боливией.

Тут же, правда, проснулись «перуанские страсти». Стать президентами пожелали многие, в Перу началась гражданская война, некий генерал Виванко, бывший эмигрант, позвал на помощь боливийцев, Гамарра, отбившись, осознал, что Конфедерация это хорошо, если во главе Конфедерации – он, и начал войну с ослабевшей Боливией, но об этом читайте уже в другой книге.

Чилийцы же, побыв в Перу еще какое-то время, получив от Гамарры подтверждение, что долги будут уплачены, и убедившись, что каша заварена всерьез и ни о каком единстве соседей речь не будет идти еще долго, сразу после сообщения из Гуаякиля, что маршал Андрес Санта-Крус выслан в Европу (напуганные власти Эквадора требование Сантьяго исполнили не медля), вернулись домой пожинать лавры, а лавров их ждало много.

А напоследок я скажу, что Юнгай стал Вехой. Именно с большой буквы. «Триумф Юнгая» - общенациональным триумфом. «Гимн Юнгая» - общенациональным гимном. «Легенда и герои Юнгая» - общей легендой и общими героями. Как пишет Эрнесто Ибаррури, «Юнгай лег в основу национальной идентичности. Ушло недоверие креолов к испанцам, пришло понимание отличия себя от соседей. Чилийцы стали чилийцами».

В общем, как и предполагалось незадолго до  войны максимой: "Esto es necesario, porque solo ahora el ?xito est? garantizado. Hace un a?o era temprano, en un a?o ser? demasiado tarde", или, если кто не понял, «Это необходимо, потому что только сейчас успех гарантирован. Год назад было рано, через год будет поздно». Так разъяснял коллегам свою позицию Диего Порталес, а дон Диего, похоже, не ошибался никогда…

Чилийское чудо

Триумф при Юнгае изменил многое. Чили стала безусловным гегемоном региона, хотя в тот момент еще не собиралась этим пользоваться: людям из Сантьяго более чем хватало, что соседи поднимутся не скоро, и они решали куда более серьезные вопросы, которых было немало, и вот ведь нечастый случай: практически все в, так сказать, позитивном русле.

Оценив случившееся, европейские государства стали рассматривать Чили как серьезную силу, и с этой силой, поскольку всерьез заниматься зоной Пасифика «большие братья», занятые кто в Алжире, кто в Индии, кто в Мексике, еще не могли, следовало дружить, ибо там было много всякого, весьма и весьма интересующего Старый Континент.

Например, медь. Она всегда была «козырем» Чили, и всегда шла нарасхват, а тут еще нашли новую, и начался «медный» бум. Плюс серебро. Тоже «козырь», но потом отошел на второй план, ибо жилы истощились, однако в Атакаме обнаружились месторождения покруче прежних, и к «медному» буму добавился «серебряный», аж до уровня «серебряной лихорадки».

А еще селитра, внезапно ставшая «международным стратегическим сырьем», - и бум. А еще гуано, лучшее из известных тогда удобрений - тоже в Атакаме, - и бум. И наконец, нашли уголь, много, и ничем не хуже английского. Настолько не хуже, что правительство сократило закупки угля в Англии, перейдя на свой, и вместо руды начало экспортировать металл.

Ну и, конечно, зерно. И ячмень. И мука. Все это издавна уходило, сколько ни предложи, а сейчас требовалось еще больше, больше, больше, - приходилось распахивать целину, - потому что в Австралии и Калифорнии началась «золотая лихорадка», там росли города, а дешевле, удобнее и качественнее, чем Чили, в зоне южного Пасифика не поставлял никто.

Короче говоря, рынок подбирал все. Нарасхват. С руками, - и просил еще. С задатком. В основном, конечно, английский, однако на особых условиях, и чем пытаться пересказывать, лучше, наверное, предоставлю слово Хью Макферсону, представителю одной из британских оптовых фирм в Сантьяго, так будет и проще, и короче.

«Здесь, в Чили, - писал он в 1845-м кому-то из деловых партнеров, - есть отличие от других американских стран. С властями сложно договариваться, они выписывают лицензии, не соглашаясь на компромисс, даже если речь идет о личной заинтересованности. Они избегают брать в долг, а если берут, очень кропотливо изучают условия. Больше того, они сами ставят условия, соглашаясь допускать наши капиталы лишь в долевом соучастии. Вам, в Буэнос-Айресе, видимо, трудно это понять, но для нас такое положение дел стало привычным, и мы работаем так, как будто работаем в Европе».

Действительно, в это время Чили, во всяком случае, на высшем уровне (хотя и за ситуацией на уровнях пониже следили) не знала ни коррупции, ни черных схем, ни безоглядного погружения в кредиты, настаивала на совместном бизнесе, и не позволяла на себя давить, а если кто-то все же пытался, власти немедленно искали альтернативный вариант.

Скажем, когда в 1842-м категорически не подошли предложения Сити насчет очень нужной железной дороги, - первой в Южном полушарии, - правительство президента Мануэля Бульнеса (генерал Прието, отбыв второй срок, уже ушел, передав пост «герою Юнгая») просто отдало концессию янки. Тому самому м-ру Уилрайту, который хорошо и на хороших условиях обеспечил страну пароходами, - как ни сердились в Лондоне.

И после этого, если англичан что-то интересовало, они уже не упрямились: медь, и серебро, и селитра, и гуано, и зерно, - только акционерные общества, с равным участием англичан и чилийцев, как государства, так и частников, при полном взаимном интересе, но не навытяжку. И торговый флот в доле, и банки тоже совместные, при участии чилийских партнеров. Давить не хотели, потому что и так профит получался немалый, а флот и армия работали в других местах.

В итоге: как минимум нулевой баланс экспорта и импорта, а как правило положительное соотношение доходов и расходов, новые торговые договоры, спокойные условия  кредитов, совсем без которых, конечно, не получалось, - и рост. Неуклонный, требующий новых рабочих рук, а отсюда, начиная с 1845 года, поток колонистов, заселявших целинный юг. Но не абы каких: ставку делали на немцев, и не просто немцев, а с деньгами, готовых начинать сразу, по новейшим технологиям и без кредитов. Но, конечно, при полном освобождении от налогов на 12-20 лет. И в общем, к середине пятого десятилетия века никто не оспаривал, что Чили на континенте – «номер 1».

Странно? Нет, не странно. Тем более, не чудо. Просто исключительно удачное стечение благоприятных обстоятельств, исключительно удачно использованных. В отличие от Бразилии, компактная территория и более-менее однородное население. В отличие от Аргентины, относительная равномерность развития регионов и отсутствие внутренних склок. В отличие от Перу и Боливии, практически никаких «родимых пятен» колониального прошлого, кроме разве что «майоратов» и вообще помещиков, царей и богов в своих усадьбах, но и тут нашли противоядие. Вернее, нашел Порталес, но подобранная им команда очень последовательно следовала наработкам покойного лидера.

А наработки, в сущности, были простые. Даже никаких «завещаю вам, братья». Просто указания, данные в рабочем порядке: за счет «правильно организованной крупной торговли» строить свою финансовую систему, создавать свой капитал, его силами создавать свою промышленность, чтобы не стать сырьевым придатком, поменьше лезть в долги. Ну и насчет коррупции: «Честь и слава чилийскому чиновнику, обогатившему себя, получив от иностранца деньги в знак благодарности. Позор и тюрьма ему же, если это пошло во вред Чили».

Чего уж проще? Проще некуда. Хотя нет, есть куда: сейчас наша опора – те самые «граждане с 500 песо годового дохода» и выше, которым есть, что терять, которые хотят стоить больше, остальные пусть сидят тихо. Прочие же проблемы, в которых дон Диего разбирался плохо («аграрного вопроса» он вообще боялся, как огня, считая, что любая попытка его решить кончится бедой), Порталес считал нужным просто «заморозить до времени, которое само подскажет».

То есть: дают наши «бароны» зерно? Дают. И много. Экспорт «старые хозяйства» обеспечивают? Более чем. Ну, значит, и не надо на них обращать внимание, пусть живут как хотят, лишь бы в политику не лезли (а они и не лезли, скучно им было), - ну а чтобы inquilinos (равно как и городской «плебс») вели себя прилично, всячески баловать церковь, а уж она, матушка, их в узде удержит.

Скажете, в теории красиво, но как на практике? Люди, что с ними поделать, слабы, тем паче, если не держать в ручном режиме. И не поспоришь. Как правило. Но все-таки, не всегда, - команда, созданная доном Диего, включая и его оппонентов, отдадим ей должное, целых десять лет, все последние годы президента Прието и оба срока президента Бульнеса, предложенный им курс выдерживала. Пусть и с поправками на «слаб человек».

Вот только время, оно не стоит на месте. Чем крепче вставало на ноги Чили, чем больше крутилось денег, чем шустрее бегали паровозы, чем гуще стоял дым над фабриками и чем шире раскидывалась новая распашка, тем больше откуда ни возьмись появлялось новых «граждан с 500 песо и больше», и они начинали требовать своего. Насчет этой проблемы дон Диего говорил только, что когда-нибудь это обязательно случится, и тогда будем думать. Но он был мертв, а с мертвым не посоветуешься; решать приходилось живым.

Эстафета поколений

Примерно в 1846-м, когда стало ясно, что блаженный покой эпохи президента Прието и первой каденции президента Бульнеса уже не так стабилен, что новые вызовы уже потихоньку звучат, в кулуарах, дотоле монолитных, начались мелкие, еще не очень заметные разногласия. Часть «старых консерваторов», включая главу государства, полагала, что от добра добра не ищут, машина, как говаривал дон Диего, работает, а стало быть, ничего менять не надо, поскольку любые перемены влекут за собою непредсказуемость.

Понятная позиция. Другая же, и числом, и удельным весом не слабее группа тех же «старых консерваторов», напротив, стояла на том, что от прогресса не уйти, объективную реальность на кривой козе не объехать. И поскольку «время, которое само подскажет», похоже, пришло, значит, нужно начинать какое-то движение, чтобы заранее оседлать пока еще только наметившуюся волну. В первую очередь, - раз уж самим трудно разобраться, - понемногу выпуская на сцену молодежь, которая и побойчее, и поумнее, и ей, в конце концов, жить.

Естественно, речь шла о «своей молодежи», из хороших консервативных семей, сорвавших приз в 1830-м, и естественно, по воспитанию и духу эти юноши были абсолютными консерваторами. Однако не чурались и новых веяний, ловили летевшие из Европы свежие ветры, сравнивали и приходили к выводу, что пришло время перемен, а стоять на месте ни к чему, потому что застой, пусть и очень комфортный, пагубен. Юноши, так сказать, обдумывали житье.

Ну как юноши… 23-30 лет, по тем временам, взрослые люди, уже пробующие силы на госслужбе, даже успевшие себя неплохо зарекомендовать. И хотя «заскорузлые», включая президента, ворчали, влияние их укреплялось, потому что эти «дети своих отцов» понимали многое, чего не понимали прошедшие свое звездное время папеньки. Кучкуясь вокруг газеты El Cemanario illustrado, они понемногу оформлялись в команду, имевшую даже и лидера – относительно молодого, немногим старше их Мануэля Монтта, estrella en ascenso, которого многие уже называли «Порталесом новой эпохи».

Действительно, «восходящая звезда», чистила себя под покойного дона Диего, которого считала учителем, наставником, идеалом, и не скрывала, что видит себя его наследником, призванным проводить реформы, которые непременно провел бы кумир, не сними его Судьба с доски так рано. Вперед и только вперед, непременно «размораживая», но умеренно и аккуратно, с прицелом на годы и годы, - именно в этом ключе трудился сеньор Монтт, возглавив министерство просвещения и юстиции, специально «под него» выделенное старшими товарищами из МВД. Весьма успешно, кстати сказать, - и потом, пойдя на серьезное повышение (МИД и МВД в одном флаконе), шел тем же курсом, подтягивая в структуры людей, которым безоговорочно верил, вроде своего ближайшего друга Антонио Вараса.

Короче говоря, «старшие» готовили «звезду» в преемники «национальному герою», и хотя многие «старики» сомневались, из своего круга выделить кого-то, кто мог бы стать безусловным лидером, у них не получалось, - никто не хотел уступать, - а среди «детей» лучшей кандидатуры, чем Manuelito, не было. В этом сходились все.

Имелась, однако, и другая молодежь. Кто-то из старых либеральных семей, не ограничившийся папиными наставлениями, кто-то из «новых 500 песо в год», - и они тоже они обдумывали вопросы, которых раньше не было, и у них уже были варианты ответов, отличавшиеся как от родительских, так и от предлагаемых «реакционной» El Cemanario illustrado.

Этим «детям своих отцов», нащупывая совсем новую дорогу, в отличие от «команды Монтта», не у кого было спрашивать совета, кроме иностранцев, обитавших в Чили. Не всех, конечно, а самых просвещенных и активных, а таких было немало. Скажем, француз-экономист Курсель Сеньель, венесуэльский биолог Андрес Бельо или «аргентинский кружок» во главе с Доминго Сармьенто, о котором подробно рассказано в «ла-платском цикле» и его неизмеримо либеральная, с совершенно новыми идеями газета El Progreso.

Да и свои авторитеты имелись, вроде профессора Викторино Ластаррия, автора нашумевшей книги «Исследование о социальном влиянии Конкисты и колониальной системы, установленной испанцами в Чили», в которой эзоповым языком, но очень прозрачно указывалось, «кто виноват». Он стремился воссоздать почти умершую либеральную партию, и делал ставку на свежую кровь. А что основанные им газеты власти время от времени закрывали за наезды на церковь, так это только добавляло интерес, и свежая кровь, типа Франсиско Бильбао, первой «жертвы режима», отчисленного из универа за критику той же церкви, к нему льнула, хоть и поругивала за осторожную умеренность.

Как водится, обсуждали, что делать. Как водится, приходили к мысли, что так жить нельзя, что конституцию пора переписывать, а еще лучше, принимать совсем другую, в духе времени. Чтобы у президента поменьше власти, чтобы не два срока подряд, чтобы латифундисты, majores и помельче, перестали быть «солью земли», чтобы (главное!) социальные лифты открылись не только для «проверенных лиц», но и для «достойной молодежи из простых семей». Ну и полный обязательный набор: расширение избирательных прав, свобода печати, просвещение в массы и так далее, и тому подобное.

Вот эти ребята, из очень хороших семей, объединившись в «Клуб реформ», - весьма дорогое (5 реалов вступительный взнос и 8 реалов ежемесячно), далеко не всем доступное удовольствие, - занимались болтовней на всякие крамольные темы. Поначалу не спеша, но чем дальше, тем больше себя раззадоривая и пламенея, поскольку все торопились жить и все спешили чувствовать, чтобы потом не было стыдно за бесцельно прожитые годы, а если конкретно, чтобы не пропустить на самый верх сеньора Монтта сотоварищи, ибо все понимали: если дон Мануэль станет президентом, им ничего не светит еще десять лет.

Поэтому пытались объединяться, создавать союзы, но без особого успеха, рискнули и митинговать, агитируя «плебс», потому что сами по себе были так слабы, что даже бдительная полиция внимания не обращала, - для начала, на пробу, против церкви, потому что наезжать на правительство было страшновато, - но поскольку это было вопиющим нарушением правил игры, правительство за такое арестовывало. Да и «улица», с которой, сами не зная, как подступиться, пытались заигрывать, не очень понимала, чего хотят от нее и что хотят объяснить эти чисто одетые, завитые и надушенные господа, легко выбрасывающие в ресторанах деньжищи, на которые работяга может прожить неделю.

Однако чем ближе подползали выборы, тем сильнее обострялись настроения, мозги туманились, руки чесались, и тут, весной 1850 года, в Сантьяго возникла новая организация. Казалось бы, очередная однодневка, но, вопреки всем прогнозам, не скончавшаяся, подобно предшественницам, через пару месяцев, а совсем наоборот.

Оно ведь как. История,  дама с заскоками, цену себе знающая, непредсказуема. Иногда бывает, вроде и все предпосылки сложились, и по всем признакам вот-вот должно рвануть, ан нет: день за днем, и ничего. Тягучая инерция берет свое. А бывает, казалось бы, бабочка, крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, сядет на спину верблюду, и мощный зверюга падает на колени. То есть, про бабочки, я, конечно, загнул, одна бабочка весны не делает. Но вот две бабочки – уже сила.

Дружба великая и трогательная

Смешно спорить с тем, что нельзя объять необъятное, и все же:  мучит необходимость ужимать текст. Можно, конечно, ограничиться минимумом. Вернулись, дескать, из Европы «А» и «Б», основали то-то и то-то, тем и ограничившись, и для справочника более чем достаточно, - но я-то пишу не справочник, а…

Впрочем, хрен его знает, что я там пишу, главное, что таки да: в самый разгар бурлений на тему «Перемен требуют наши сердца» в родные пенаты вернулись Сантьяго Аркос и Франсиско Бильбао. Второй – уже известный диссидент, по нынешним меркам, «христианский социалист», побывавший за вольнодумие под судом, а в Париже окончательно ушибленный революцией 1848 года, которую видел воочию, первый же просто мажор из очень хорошей семьи, еще ничем себя не проявивший, но именно он привез Книгу.

Ага. С большой буквы. И неважно, что дома, в la belle France, месье Ламартина за его «Историю жирондистов» с грунтом мешали, - дескать и то не так, и это не этак, - важно, что в Чили она стала бомбой. Как писал очень видный либерал Бенхамин Викунья Маккенна: «Грянул гром. "Жирондисты" стали пророческой книгой, почти Евангелием, а Ламартин полубогом, сродни Моисею». На ее страницах, как и в книгах сверхмодных тогда романтиков типа Виктора Гюго и Эжена Сю, тосковавшая по откровениям молодежь нашла все, чего не могла найти дома, -  герои прошлого стали примерами, которым, уважая себя, просто нельзя было не подражать. Даже в мелочах, не особо разбираясь, кто там был жирондистом, кто монтаньяром, а кто и вовсе «бешеным».

Так что, как когда-то в Париже внезапно объявились «Аристиды» и «Анаксагоры», в Сантьяго возникли собственные «Бриссо», «Вернио», «Сен-Жюст» и даже «Марат», стайками ходившие за Бильбао и Аркосом, быстро ставшими кумирами и вожаками. Да и как могли не стать, если, кроме полного понимания, куда идти, еще и «одевались во фраки с золочеными пуговицами, сшитые по моде "а ля Робеспьер"; носили низкие фетровые шляпы в стиле Демулена, белые узкие штаны, символ крайнего республиканизма. Длинные волосы покрывали их плечи в стиле романтизма»? Это убивало наповал.

Близкие друзья, ребята были, тем не менее, изрядно разные. Бильбао, уже тертый жизнью мечтатель, романтик и утопист, автор крамольной брошюры «Анализ прошлого и программа его разрушения», которую власти сожгли, но «Самиздат» вовсю тиражировал, мечтал о «Свободе в равенстве и равенстве в свободе», то есть, мире равных и свободных собственников, управляющих собой на основе «истинно христианского отношения друг к другу». Разумеется, путем революции, однако через «сознание людей и их совесть».

Аркос же шагал куда шире. На первый взгляд, обычный afrancesado, - «офранцуженный», - модник и бабник, обожавший эпатировать общество рассуждениями о «святой гильотине», в узком кругу он оказывался дельным молодым человеком. Считая делом своей жизни перелицевать Чили по канонам, завещанным великим Фурье, в его понимании, «величайшим колоссом XIX века», он, в отличие от автора «фаланстеров», был уверен, что одним лишь примером каши не сваришь. О нет, не сваришь!

«Нам нужна энергичная, мощная, быстрая революция, которая срубит под корень все беды, от которых происходит бедность, невежество, деградация населения… Только она может землю и скот у богатых и распределить их среди бедных, возместив, однако, собственникам стоимость того, что у них отняли… И долой центральную власть, вся власть общинам». То есть, в общем, чистой воды прудонизм, хотя о Прудоне отзывался свысока, типа, ну да, толковый мужик, - но не Фурье.

Этот тандем оказался именно тем, чего не хватало «рассерженной молодежи», и не только ей. Покрутившись какое-то время в «Клубе реформы», Аркос быстро пришел к выводу, что тамошнее «шумим, братец, шумим» абсолютно несерьезно и в марте 1850 года ушел, уведя группу самых яростных молодых штурманов будущих бурь, создав собственное Sociedad de la Igualdad («Общество равенства»), объявившее, что ему не по пути с либералами, вечными лузерами, которые постоянно проигрывают, потому что очень далеки от народа, а без народа, ради которого, в сущности, все, ничего не добьешься.

Размежевались, стало быть. И от слова тотчас перешли к делу, организовав «хождение в народ». Разумеется, не совсем уж в бедняцкие предместья, а в ремесленные кварталы, где обитал истинный, в его понимании, народ, «стоивший» 200, 300 или 400 песо в год, хотя, в принципе, примкнуть и участвовать не возбранялось никому. Даже оборванцев принимали дружески. Ибо, говорил Аркос, «Пришло время, когда рабочий класс приобретает осознание своей силы и власти».

Стоп. Несет. Поэтому, цыц, песня, и максимально сжато. Аркос оказался идеальным «мотором», Бильбао – идеальным агитатором, их окружение лучилось энергией, и все пошло очень быстро. Уже в начале апреля вышел в свет первый номер El amigo del Pueblo (привет гражданину Марату!) с программной статьей:

«Мы обратимся к народу и будем действовать через народ. Мы верим в победу принципов социальной республики, в светлое будущее и процветание для рабочего люда… Мы во весь голос провозглашаем революцию и принимаем звание революционеров… Но мы ненавидим революцию за насилие, наша единственная цель – это прогресс идей и прогресс жизни людей в мирных условиях».

Вроде бы, скромно. Протест на полусогнутых. Но ведь раньше ничего такого не то, что не было, никто в Чили ничего подобного даже не представлял. Речь впервые шла о создании «партии нового типа», со своим уставом, чем-то типа программы и даже гимном (то ли «Марсельеза», то ли еще не написанный «Интернационал»), ставившей целью не дорваться до власти, а полностью изменить фундамент общества, тем паче, звавшая к сотрудничеству «плебс», и это привлекало.

Если на первое заседание пришло только шестеро, в том числе, два богатых ремесленника, читавших газеты и решивших посмотреть, что да как, то уже через пару месяцев на акции Общества стекались сотни «плебеев», а летом igualitares считали себя уже 600 человек в нескольких городах. И не только справных хозяев, но и тех, кому нечего терять, кроме своих цепей. Тем паче, что в новой организации читали бесплатные лекции по самым разным наукам и рассказывали много такого, что всякому любопытно знать.

«Популярность обрушилась на нас, как дождь в солнечный день, - писал много позже Сантьяго Аркос, - мы не предполагали такого, но еще меньше могли мы предполагать, что у популярности есть изнанка. Ведь мы были так неопытны», - и действительно, события уже вырвались из-под контроля, подчиняясь, по Пушкину, «силе вещей», и подчеркнутое стремление «Общества» избегать политики, погрузившись в социальные вопросы, как залог «моральной революции», разбилось об эту непреодолимую силу.

Не призывая восставать и крушить, «Друг народа» активно атаковал, по по выражению Бильбао, «церковную Бастилию», размещая все более резкие материалы, и в конце мая, когда дон Франциско опубликовал острый памфлет «Бюллетени духа», грянул гром: церковь официально объявила о его отлучении, запретив верующим общение с ним. По меркам тогдашней Чили, такой памфлет был серьезным уголовным преступлением, и чтобы не попасть под репрессии, руководство «Общества» приняло решение закрыть газету, что и случилось в начале июня. Но параллельно проявился еще один конфликт, менее громкий, и вместе с тем, куда более глубокий.

Невероятная, стремительная популярность организации, ее массовость, естественно, привлекли внимание либералов, увидевших шанс повысить свое, совсем небогатое влияние на общество. В «Общество» хлынули «приличные люди», доселе его «не замечавшие» (на ранних этапах туда шли только самые отпетые радикалы). Возникло «политическое» крыло, требовавшее включиться в реальную борьбу за власть, а не заниматься «пустыми мечтаниями», и это крыло, знавшее толк в интригах, набирало влияние.

Под его контролем оказалась новая газета, La Barra («Прут»), почти не интересовавшаяся социальными проблемами, разве что на уровне риторики, зато наотмашь критиковавшая власть и почти открытым текстом призывавшая к баррикадам. Аркос, видя это и попытавшись пресечь - «В политике верховодят только богачи, им неинтересны нужды народа, которым они хотят воспользоваться», - при всем своем авторитете ничего сделать не смог, в итоге, отойдя в сторону.

С этого момента началась «аристократизация», что отразилось даже в лозунгах. «Нас называют социалистами, - заявляло новое руководство, - нас подозревают в желании поднять восстание против церкви и государства, хуже того, в подстрекательстве против богатства и смущении бедности несбыточными посулами. А между тем наша цель – всеобщее благо!».

Правда, «плебс» не уловил, да и не мог уловить, эту смену курса, он по-прежнему шел за «Обществом», даже с еще большим энтузиазмом, потому что простое и ясное «Вот прогоним плохую власть, станем хорошей властью, и всем будет хорошо» звучало куда понятнее странноватых утопических идей, но само «Общество» изменилось. Эксперимент провалился. Организация «нового типа» превратилась в обычную для тех времен «конспирацию», нацеленную на «революцию» в латиноамериканском понимании этого слова. Впрочем, справедливости ради, отмечу, что новая программа, во всяком случае, была, как минимум реалистична. Она не забивала мозги словесами, а звала к действию, объясняя, как и зачем…

Неугомонный не дремлет враг

…И вот теперь, наконец, правительство встревожилось. Оно совершенно не опасалось импотентных говорунов-либералов, вновь по старинке именуемых pipiolos, и оно не видело особой опасности в митингах «плебса», слушавшего пустоватые утопические речи, зовущие ко всему хорошему без какой-то реально опасной конкретики. Это если по отдельности.

Но вот подчинение либералам многочисленного и очень активного «Общества» уже внушало серьезные опасения, а потому все споры на «верхах» умолкли. Консерваторы сплотили ряды, уже почти не споря насчет кандидатурв Монтта, и даже церковь, считавшая его, убежденного католика, но не фанатика, «досадно светским», это решение поддержала, просто потому, что лучшего варианта не было.

Строго говоря, не было и формальных поводов для опасений. В успехе , учитывая, что избиркомы формировались из людей ответственных и сознательных, а утверждались президентом, власти не сомневались, - но обстановка напрягалась. Либералы, впервые за 20 лет чувствуя себя силой, явно намеревались идти напролом, при необходимости продолжая политику иными средствами, а igualitares, взятые ими под полный контроль, обеспечивали им поддержку «улицы», и не только в Сантьяго, - а потому в июне шеф столичной полиции распорядился внедрять в «Общество» осведомителей и оперативно отслеживать тенденции.

К августу 1850 года, когда собрания, непременно завершающиеся многолюдными шествиями, стали повседневной рутиной, накал настроений стал таким, что струна уже не могла не порваться, - и 19 августа порвалась, казалось бы, по совершенно ничтожному поводу. Всего лишь очередное мероприятие. Как всегда, в парке, под открытым небом. Правда, многолюдное (800 душ), но невинное. На тему льготных кредитов, очень спокойное: «царило подлинное братство, не было классов, все были братья, ремесленники, пролетариат».

И возник маленький конфликт: кто-то узнал в соседе личного куафера сеньора Монтта, после чего, как бедолага не доказывал, что тоже рабочий сферы услуг и право имеет, его вытолкали. Дав мимоходом пару тумаков. А он вернулся с нарядом полиции, и наряд задержал того, кто ударил, велев остальным расходиться и не нарушать. Что поделаешь, президиум законопослушно объявил финиш, народ начал растекаться, задержались человек 15-20, главным образом, лидеры, чтобы обсудить случившееся, и тут, откуда ни возьмись, налетела туча народа с палками, молотками и даже ножами.

Начали бить. Полицейские, надзиравшие за собранием, заступились, тоже получили по мозгам, засвистели, вызывая подмогу, сбежались и расходившиеся люди, - и в результате девять хулиганов, крепко помятые, оказались в кутузке. Где выяснилось, что они, во-первых, переодетые солдаты, а во-вторых, ничего личного, начальство велело.

Случись такое в наше время, диагноз «провокация» был бы очевиден, но в ту наивную эпоху так не изощрялись. Просто сеньор Мануэль Бульнес, человек до последней косточки военный, всегда действовал прямо и руководство силовых структур подбирал по себе. А шеф полиции, получив указание, решил, не мудрствуя лукаво, кого-то тупо, в лоб и по лбу, запугать.

И зря. Эффект оказался предсказуемо обратным, особенно после суда, на котором прокуратура пыталась обвинить в хулиганстве руководство «Общества». То есть, не пыталась, а даже преуспела, - всем выписали штрафы, - но у публики мнение возникло вполне однозначное: в igualitares потоком пошли даже те, кто обычно держался от политики в стороне. Как работяги («Наших бьют!»), так и («Мы с народом, мы за народ!») либеральная фракция Конгресса в полном составе, и очень скоро в «Общество» записались почти три тысячи человек, то есть, 4% населения столицы, или 15% взрослых мужчин.

Такое не могло не вдохновлять на великие дела. Причем, всех. Даже профессор Ластаррия, либерал осторожнейший, бушевавший исключительно намеками, 26 августа, открыто писал в дневнике: «Тысяча воодушевленных граждан на обычном собрании! Улица запружена до отказа! Да! Это общество – единственное орудие оппозиции, и это мощное орудие!».

А если уж люди такого чекана так злоупотребляют восклицаниями, можно только представить себе, что творилось парой уровней ниже. Не факт, что 1793 год в изложении месье Гюго, но уж дух 1848 года веял весомо, грубо, зримо, и если в столице ситуация еще как-то более или менее держалась в рамках, то в провинции она шла в галоп.

Особенно шустро колесо Истории крутилось на севере, в городе Сан-Фелипе, центре провинции Аконкагуа, где «Общество» работало особо настырно, а местные либералы полностью подмяли его под себя, совершенно отбросив социальный вопрос в угоду политике. Властям было неуютно, и власти реагировали, сперва закрыв газету, а затем и лидера ячейки, некоего сеньора Лару, позволявшего себе раскачивать лодку, вовсе не видя берегов.

Разумеется, начался скандал. Столичные соратники митинговали, столичные либералы вынесли вопрос о «тирании в Аконгуа» на обсуждение Конгресса, и 21 августа разгоряченная недавним «избиением младенцев» нижняя палата 26 голосами против 21 осудила действия властей Сан-Фелипе, постановив привлечь их к суду. Естественно, сенат, где ненадежных не было вовсе, 13 сентября это решение не утвердил, и тем не менее, поражение правительства, первое после Лиркая, было налицо, и войска, выведенные в день обсуждения на улицы, только подчеркивали, что власть боится.

А когда, решив сделать шаг навстречу, правительство все же сменило проштрафившееся провинциальное начальство, масло в огонь потекло бурными струями. Митинги, манифестации, листовки, и все это в жестком, наступательном тоне, а в Сан-Фелипе, где на носу были выборы, дело и вовсе шло к победе либералов, представителям же властей оставалось только расклеивать плакаты, от имени «всех добропорядочных граждан» призывавшие власть «утихомирить опасных крикунов, потерявших чувство меры».

Ответом на что был все более злой смех и разговоры о том, что в разговорах нет никакого смысла, ибо в некоторые мозг понимание можно вбить только свинцом, и эти искры, доносясь до столицы, падали на горючую почву: La Barra, и ранее не ласковая, теперь и вовсе рубила наотмашь, полностью отрицая, что реформы могут состояться любым путем, кроме вооруженного.

Ибо: «Революции всегда имеют социальны. Подлинные революции свершает народ, которого до сих пор в Чили вроде и не было. Что даст нам революция? Всё. Простые, либеральные и равные для всех законы и возможности… развитие просвещения, промышленности и нравственности. Так вперед же!», - и никаких гвоздей. Сомненья прочь, возьмемся за руки друзья…

Такое развитие ситуации, как ни странно, придало властям уверенности: лавировать им было куда труднее, чем принимать жесткие меры, к тому же, генерал Бульнес и на войне любил действовать не упреждение. И когда поздно вечером 20 сентября, сразу после очередного, вовсе уж подстрекательского выступления La Barra, 87 ведущих либералов в глубокой тайне собрались, чтобы официально утвердить коллективное вступление в «Общество», правительство решило, что время пришло

По Сантьяго пошли аресты. По спискам, давно уже готовым и выверенным. На сей раз били по штабам, за решеткой оказались влиятельные люди, к такому обращению не привыкшие, но, в основном, изымали и увольняли офицеров, на которых имелись доносы по поводу «симпатий», а среди них аж полковника, командовавшего Национальной гвардией всея провинции.

Но мы поднимем гордо и смело...

«Улица» между тем накалялась до самого яркого красна. Вновь, идя навстречу чаяниям масс, вспомнили о «социальном вопросе». Вновь пошли в народ с лозунгами, сделавшими бы честь и мятежным рабочим июньских (1848) баррикад в Париже. Открыто заговорили даже о грядущей Демократической Республике Равных. И все это прилюдно, страстно, зажигая «плебс» не на шутку.

14 октября по столице промаршировала колонна, какой город еще не видел, за полторы тысячи душ. В ногу. Левой, левой, левой! «Во главе, - указывает очевидец, - сам Бильбао… в голубом фраке и белых брюках (символ мира, небесный символ, подобный голубю), и как апостол, хранящий тело Христово, он нес хоругвь – "древо свободы", вышитую цветным бисером».

За властью не заржавело. 25 октября мэрия увеличила штрафы за несанкционированные шествия, предписав «Обществу» с 1 ноября пропускать на собрания всех, кто пожелает, а не по членским билетам, как было заведено. Разумеется, «во имя свободы и прав человека». Это означало, что отныне мероприятия превратятся в хаос, поскольку из провинции уже привезли несколько сотен inquilinos, получивших от своих «майоров» приказ во всем подчиняться властям, ходить туда, куда велят, и бить всех, на кого укажут.

Лидеры «Общества» направили протест, настаивая, что любая организация имеет право допускать на собрания только своих активистов, и вообще, они стремятся «лишь просвещать угнетенный народ, но не вводить его в грязную политику». Но, конечно, не помогло, а потому, когда стало ясно, что не помогло, крепко посоветовавшись, решили, что отступать некуда, в пришло время показать властям, что с огнем не шутят.

И показали. 28 октября, за двое суток до Часа Х. По мнению некоторых историков, на улицу вышло четыре тысячи активистов, как если бы в нынешней Москве два миллиона. С жесткой, предельно политической повесткой дня и максимально резкой резолюцией: «Нет кандидатуре Монтта, долой Republica Concervadora!». Это уже был прямой вызов, с элементами провокации: даже романтичный сеньор Бильбао заявил, что «если власть пошлет войска, мы встретим их букетами цветов, но этих букетов будет шесть тысяч, и они будут грозны».

В сущности, «Общество», вернее, оседлавшие его либералы, откровенно шли на обострение, и чем дальше, тем меньше оставалось шансов его избежать. А роль триггера сыграли события в том самом Сан-Фелипе, где тучи уже сгустились дальше некуда, потому что бывшие власти, крепко обижавшие тамошних igualitares, по сравнению с новыми, пришедшими на смену, казались белыми и пушистыми.

«Новая метла» либеральничать с либералами даже не думала. Проведя несколько совещания с силовиками, она известила столицу, что «в случае беспорядков могут быть сложности, поскольку солдаты полностью разложены агитацией оппозиции», приказав надежным офицерам выставить патрули, и если что, дополнительных указаний не ждать. А затем распорядилась снять с офиса «Общества» национальный флаг над зданием, по причине наличия на белой полосе надписи «Да здравствует Демократическая республика! Война тиранам!», определив этот факт как глумление над национальной символикой.

Разумеется, оппозиция пыталась возражать, но некий Луис Лара, один из лидеров, был тут же арестован, а когда другой активист, Бенито Кальдера, пришел с группой товарищей к казармам требовать свободы узнику, арестовали и его, после чего весь «плебс» Сан-Фелипе сбежался к казармам кто с чем и пошел на штурм, при полном непротивлении военных. Арестованных вызволили, на их места водворили «новую метлу», приказавшую солдатам открыть огонь, по ходу слегка пырнув его ножом, а заодно и шефа полиции.

Наутро, 5 ноября, объявила о себе «революционная хунта» в составе того же Лары и двух офицеров, представлявших полностью поддержавший «Общество» гарнизон, - и в столицу помчался нарочный с письмом. Ни в коем случае не резким, напротив, весьма миролюбивым: Лара и Кальдера, зажиточные, всеми уважаемые сеньоры, видимо, сами испугались джинна, вылетевшего из бутылки, вместе с прочими «приличными людьми», просили немногого. Всего-то свободы для Лары и Кальдеры под залог, амнистии участникам беспорядков, да еще дозволения «Обществу» нормально «просвещать угнетенных».

Вполне очевидная, даже понятная слабость. Но слабых бьют. Видя, с кем имеют дело, власти стали крайне жестки. Президент Бульнес передал власть в провинции местному военному начальству, тот мобилизовал надежные части, а затем, несмотря на готовность мятежников вести переговоры, сообщил в Сантьяго, что «бунтовщики ни на какие переговоры не идут», а стало быть, силового варианта не избежать, и запросил помощь войсками.

Между тем, отсутствие полной информации сыграло злую шутку с оппозицией в Сантьяго. Точно зная только, что «наши в Сан-Фелипе легко взяли власть» и «армия с нами», даже самые аккуратные и взвешенные либералы сочли, что час настал, и стало быть, «Вперед, вперед, сыны Отчизны». 6 ноября, - в Сан-Фелипе как раз клянчили компромисса, - La Barra опубликовала манифест «Основы реформы», по сути, призывающий читателей к оружию. Однако уже на следующий день президент объявил осадное положение, и полиция прошлась частым гребнем, забирая и увозя всех сколько-то известных агитаторов, горланов и главарей, не глядя на степень радикальности.

Затем появились военные патрули. Расклейщики крепили на стенах плакаты, извещающие население о запрете «Общества равенства» с разъяснением: «Оппозиция с каждым днем все сильнее подтачивала основы порядка… Она проповедовала войну бедных против богатых, угрожая принести беды, сравнимые с бедами Французской революции… Правительство не позволит существовать очагу восстаний и революций, не позволит проливать кровь».

Короче говоря, Сантьяго превратился в нечто похожее на него же, но 123 года спустя, и точно так же, как 123 года спустя сопротивления практически не было. Вопреки обещанию Франсиско Бильбао «вывести шесть тысяч людей с оружием», что-то похожее на какие-то  стычки случилось только в рабочих предместьях, но там солдаты быстро и даже без крови навели порядок, разогнав три сотни мастеровых.

Самому Бильбао удалось сбежать, и он еще какое-то время, примерно с неделю, скитаясь по друзьям, выпускал листовки типа «Наше общество запрещено, но оно будет жить!.. Не рвите членские билеты! Мы продолжаем непреклонную войну с деспотизмом!», но потом, убедившись, что стал гласом вопиющего в пустыне, наглухо ушел в подполье. Туда же ушел и Сантьяго Аркос, но 23 ноября его взяли.

Правда, как и прочую «чистую публику», долго держать не стали, просто выслали, - «плебсу» же, даже зажиточному, пришлось посидеть дольше, а 28 ноября из Сан-Фелипе пришло сообщение о полном подавлении мятежа, причем без огня и крови: хунта распустила сама себя, приказав сложить оружие. Как писал испанский посол, докладывая Мадриду, «К счастью, этот народ не привык к революциям. Власть, уверенная в своих силах, отказалась от переговоров и потребовала сдачи, после чего мятежники уже не смели возражать».

В общем, никто не смел возражать. Во всяком случае, в тот момент, - слишком жестко и напористо действовало правительство. 14 декабря Конгресс, уже полностью очищенный от «причастных к беспорядкам» либералов, подтвердил роспуск «Общество равенства», после чего, отметив «полное спокойствие мудрого чилийского народа», отменил осадное положение и вернул стране демократию. Вновь разрешили выходить даже La Barra, ставшей теперь очень шелковой и скучной, но попытку нескольких igualitares в феврале 1851 года воссоздать организацию, пресекли круто: сходку разогнали дубинками, всех участников арестовали и оштрафовали на кругленькие суммы.

И всё? Нет, не всё. Больше того, совсем не всё. Теперь-то, когда победа Мануэля Монтта на июньских выборах была обеспечена, - президент, разослал по регионам установку: «Действовать в полном понимании того, что сеньор Монтт - единственный кандидат, способный обеспечить стране порядок и развитие», - как раз и пошли самые ягодки. Ибо, после появления в печати манифеста «20 лет покоя и труда», - по сути, программы назревших, актуальных, постепенных и очень хорошо продуманных реформ, - объединилось необъединимое.

С заранее известным итогом

Говорить, знамо дело, легко. Делать трудно. Еще труднее думать, что делаешь, и уж вовсе неподъемно убеждать в своей правоте тех, кто не хочет понять, потому что им и так хорошо, а после нас, известное дело, хоть потоп, и трава не расти. Манифест Монтта, - вернее, Монтта и Вараса, потому что Мануэль Монтт и Антонио Варас, ближайшие друзья и единомышленники, всегда работали в тандеме, - напугал многих, и в списке напуганных разбежавшиеся по норкам столичные либералы стояли далеко не на первом месте.

В отличие от благодушного генерала Бульнеса, руководившего по принципу «живи и давай жить другим», при условии, конечно, что никаких разговорчиков в строю, Chacho и Chucho (так называли в Чили сиамских близнецов) не скрывали, что намерены усилить контроль сверху за всей экономикой, а значит, и политикой. Правда, поясняя, почему, и вот тут можно только удивляться: всего лишь отслеживая тенденции соотношения экспорта с импортом и сопоставляя их с колебанием курсов лондонской биржи, два юриста каким-то верхним чутьем уловили суть того, что позже будет названо «экономическим субкризисом 1847 года», поняли, чем это может угрожать Чили, и выписывали рецепты.

Вот только воспринимать эти рецепты, хотя авторы и предлагали широкое обсуждение, оппозиция не хотела. По разным причинам, но единодушно. На севере, в «рудных» Ла-Серена и Кокимбо, самых развитых в стране и, разумеется, навзрыд либеральных, - вторая по мощи ячейка «Общества» в стране после столицы, - бизнес тяготились диктатом центра, желая сам определять, сколько отстегивать. И вообще: «Хватит кормить Юг!».

Но и на Юге, в оплоте «майоров», недовольство било через край. Тамошние скотовладельцы, хозяева бескрайних земель, - более чем не либералы, наоборот, крайние консерваторы, - тоже считали себя обиженными, пребывая в полной уверенности, что центр выделяет дотации меньше, чем мог бы, и дает льготы порту Вальпараисо в ущерб южному Консепсьону. К тому же, мощный аристократический клан Виа, повелевавший регионом еще с испанских времен и напичканный военными всех рангов, от лейтенанта до генерала, был возмущен самим фактом очередного (вопреки всем обещаниям) выдвижения кандидата от «столичных», то есть, себя, любимого, от реальной власти.

Короче говоря, нельзя сказать, что регионы не устраивала предлагаемая Монттом «свобода в порядке». Вполне устраивала. Но только если «порядок» основан на их понимании «свободы», а ждать еще десять (и более того, двадцать, потому что за Монттом явно следовал Варас), - ни-ни. И вот на этом фундаменте общего понимания того факта, что в случае победы Монтта им по-прежнему светит куковать в оппозиции, но уже в куда более строгом ошейнике, возникла диковатая коалиция «ежа с ужом»: либеральная партия выдвинула генерала Хосе де ла Крус, весьма консервативного, но популярного «героя Юнгая».

Разумеется, насчет «потом» никто не обольщался, хотя всем было ясно, что если Всевышний попустит генералу прийти к рулю, придется грызть друг другу глотки, так ведь это ж, пойми, потом. А пока что они царило полное понимание, и партнеры дружно запугивали население «абсолютной и бессрочной потерей свободы» в случае победы Монтта, «несущего стране чудовищную диктатуру».

Готовясь к выборам, стороны копили силы, стараясь, однако, оставаться в рамках приличия, хотя получалось не всегда: и либеральные, и крайне консервативные СМИ единодушно прогнозировали, что победит, безусловно, генерал де ла Крус, но «столичные политиканы путем чудовищных и бесстыжих фальсификаций отнимут у народа победу», и в стране, чем ближе дело шло к июню, становилось все более и более неспокойно, и тем неспокойнее, что уже отошла от ноябрьского шока несистемная оппозиция, разгромленная в столицк, но твердо уверенная, что смелость города берет.

На рассвете 20 апреля 1851 года, аккурат в Пасхальное воскресенье, добрых обывателей Сантьяго разбудили выстрелы. Сперва никто ничего не понимал, потом прояснилось: полковник Педро Урриола, очень известный вояка, герой всех войн, бывший депутат и даже министр, ушедший в отставку, протестуя против выдвижения Монтта, которого он, как убежденный либерал, на дух не переносил, решил менять власть. Не сам, конечно, а на пару с еще одним полковником, Хусто Артеага, тоже известным воякой и либералом. Но главное, при политической поддержке вынырнувшего из подполья Франсиско Бильбао и других самых-самых радикальных лидеров разогнанного «Общества», обещавших ему «покрыть Сантьяго баррикадами» и «вывести на улицу разгневанных 5000 мужчин».

План двух отставников был прост: поднять солдат, среди которых они были популярны, захватить казармы артиллерийского полка и заодно арсенал, располагавшийся там же, воодушевить «народным делом» пушкарей, а потом, раздав оружие восставшим массам, атаковать La Monedа и объявлять Демократическую Республику. И какое-то количество солдат на призыв таки откликнулось, - правда, значительно меньше, чем хотелось бы. После чего, план, по чести, следовало бы менять на ходу, развернувшись на резиденцию пока еще ничего не подозревавшего президента, но полковники все же двинулись к казармам, предполагая, что скоро подойдут толпы штатских единомышленников, а уж тогда пушкари перестанут сомневаться.

С толпами, однако, вышел облом. Франсиско Бильбао, абсолютно уверенный в себе (хотя, честно говоря, после ноябрьского фиаско сложно понять, с какой стати), в назначенный час, безусловно, вышел на улицу с ружьем и товарищами, - лютыми либералами Хосе Мигелем Каррера (сыном того самого, родившимся в день казни отца) и Бенхамином Викунья Маккенна, - и призвал народ. Но с удивлением обнаружил, что народ не спешит: за два часа из обещанных полковникам пяти тысяч явилось 15 активистов.

Вести такую толпу к казармам было и неловко, и бессмысленно, и пламенный трибун решил строить баррикады, как в Париже. То есть, баррикаду, поскольку в тридцать рук больше одной не построишь, - но и тут вышел анекдот: поскольку перекрывали улицу чем попало, а попали мешки с орехами, обыватели, стоящие поодаль и подбадривавшие революционеров, начали орехи растаскивать, и баррикада очень быстро исчезла сама собой, после чего революционеры тоже исчезли, решив дожидаться, чем кончится у военных.

А у военных только начиналось. Протоптавшись у казарм примерно два часа, уразумев, что подмоги нет и, видимо, не будет, выслушав мнение сеньора Артеаги, полагавшего, что солдат мало и боеприпасов тоже, а значит, надо бы делать ретираду, пока не начали бить, храбрый полковник Урриола ровно в 7 часов утра приказал атаковать.

И начался бой, длившийся, несмотря на постоянное прибытие подкреплений к осажденным, более пяти часов. Пять попыток штурма, и все неудачные, - по ходу пулю в голову получил и сам Урриола, - и незадолго до полудня, видя, что шансов никаких, а окружение вот-вот, полковник Артеага приказал бойцам спасаться, кто как может, а сам помчался в миссию США, где и спрятался.

Кто куда, узнав об исходе дела, обошедшегося примерно в 200 совершенно бессмысленных трупов с обеих сторон, помчались и гражданские лидеры, - некоторые в имения, кто-то по друзьям, а лично сеньор Бильба вскоре всплыл в Вальпараисо. По слухам, бежав из Сантьяго в дамском платье, но это, полагаю, именно слухи: едва ли пышная шевелюра и окладистая борода позволили бы дону Франсиско пройти через городские заставы в образе сеньоры.

Впрочем, неважно, - куда важнее, что 5 мая, как только известия о событиях в Сантьяго долетели до Ла-Серены, тамошние либералы и igualitares при полной поддержке всего окрестного «рудного» бизнеса создали «Патриотическое общество», объявив, что любой исход выборов, кроме «естественной и неизбежной» победы генерала Хосе Мария де ла Крус, признавать не будет.

Руины стреляют в упор

Разумеется, такая «революция» правительство не напугала, скорее, воодушевила. Оно продолжало готовить выборы, и 25 июня выборы, наконец, состоялись, и по итогам дали абсолютное преимущество Монтту. За генерала де ла Круса высказались только Консепсьон и Ла-Серена, после чего оппозиция отказалась признать выборы, как «фальсифицированные» (что, в общем, недалеко от истины, хотя и непонятно, в какой мере; вполне возможно, что Монтт, проиграв еще пару-тройку провинций, в целом, победил).

Впрочем, детали уже не играли никакой роли. 7 сентября, за 11 дней до формального объявление итогов, «Патриотическое общество» без единой капли крови взяло под контроль Ла-Серену, на следующий день создав два Consejo del pueblo (народных совета), «хозяйственный» и «военный», объявив главным Хосе Мигеля Карреру-сына, немедленно начавшего формировать «Армию Севера», командующим которой стал полковник Хосе Артеага, «герой 20 апреля», через пару недель двинувший свое небольшое (с полтысячи штыков) войско на юг, к истошно либеральному Сан-Фелипе, где поддержка уж точно была обеспечена, Ла-Серена же осталась ждать. Под общим лозунгом «Хосе де ла Крус – наш президент!», - и в напряженном ожидании вестей с юга.

А новости шли неплохие. 13 сентября Консепьсон, и без того же не очень подчинявшийся столице, официально объявил «состояние революции за справедливый подсчет голосов» и провел парад еще летом созданной армии. Очень неплохой, - пограничники, несколько регулярных батальонов, ополчение и конница союзных мапуче, - а всего около четырех тысяч штыков и сабель. То есть, почти в полтора раза больше, чем в распоряжении правительства, помимо прочего, еще и вынужденного послать часть войск (пусть и не лучших, поскольку направление не считалось слишком уж опасным) на перехват «Армии Севера».

В том, что 14 октября у Петерки «революционные» части проиграли, ничего удивительного нет: числом они, пожалуй, не уступали карателям, но с оружием дело обстояло куда хуже, а о выучке и говорить не приходится. Однако и преследовать их, в порядке отходящих назад, в Ла-Серену, победители не стали, вместо того, согласно приказу командующего, бывшего президента Мануэля Бульнеса, вновь нырнувшего в родную стихию, развернувшись на юга, где обстановка складывалась куда грознее.

Имея информацию о событиях, «президент по версии оппозиции», военный пусть и не такой яркий, как его бывший командир, но опытный и толковый, заняв несколько крупных городов, далее очертя голову не попер, а остановился, успешно укрепляя армию, и только узнав о поражении северян и приближении войск Бульнеса, выступил в поход. Реальной драки, судя по всему, он не хотел, во всяком случае, удобнейший момент для флангового удара не использовал, вместо того предложив взаимно сложить оружие и провести новые выборы, однако когда Бульнес, наотрез отказавшись, атаковал сам, войска де ла Круса не только устояли, но и контратаковали, вынудив «Юнгайского Тигра» отступить.

Далее пошла скучная батальная хроника с переменным успехом, - города брали, города отдавали, позиции оставляли, позиции захватывали, - пока южане, не спеша, но неуклонно продвигавшиеся на север, не добрались до городка Лонкомилья, стоявшего на берегу одноименной реки и превращенного по приказу Бульнеса в «Сарагосу», в честь славного испанского города, более года не сдававшегося самому Наполеону.

Вот там-то 8 декабря состоялось генеральное сражение, невероятно тяжелое, с переходом в уличные бои, завершившиеся отступлением потрепанных и деморализованных войск де ла Круса, через шесть дней, не видя возможности восстановить дисциплину, согласившегося сложить оружие и подписавшего «договор Пуапарке», признав итоги июньских выборов законными в обмен на полную амнистию всем участникам событий.

Капитуляция юга сделала положение севера безнадежным, тем более, что соседи из Атакамы, - тоже либералы, но при этом бизнес-конкуренты, тем паче, без всяких ячеек «Общества» (тамошние рудокопы были слишком забиты), - связавшись со столицей и получив «добро», за свой счет наняли аргентинцев, разбили «революционеров» при Пеньюэласе и окружили мятежный город.

Взять, правда, не взяли, получили по зубам и больше не лезли, но свободы маневра лишили, - и хотя вернувшаяся после поражения у Петерки «Армия Севера» атакамцев отогнала, вскоре подошли регулярные войска, взявшие город в осаду. И тем не менее, получив предложение капитулировать, Ла-Серена, проведя митинг на площади с участием всех, кто желал, отказалась.

Этот отказ, к слову сказать, удивил всех здравомыслящих людей. «Никто не может понять, чего они хотят, - записал в те дни капитан Карраско, один из участников осады. – Их по сравнению с нами мало, запасов у них мало, а дон Хосе отечески позаботился о них. В чем смысл?». И действительно, одним из пунктов «договора Пуапарке», - генерал де ла Крус благородно настоял на этом, а добродушный Бульнес не стал возражать, - была амнистия не только южанам, но и «всем, кто отрицал законность выборов».

Иными словами, на Ла-Серена пакт тоже распространялся, так что, ни жизни, ни имуществу осажденных решительно ничего не угрожало. И тем не менее, город, перерытый траншеями и перегороженный баррикадами, сражался, причем вместе с мужчинами, - солдатами, горожанами, шахтерами с ближних рудников, в осаждающих стреляли и женщины, и дети. Уже зная, что Юг – всё и помощи не будет, раз за разом отбивая атаки, под постоянным артобстрелом, гася постоянно вспыхивавшие пожары, город, неведомо ради чего, держался, - поражая, как уже сказано, здравомыслящих людей.

Впрочем, знай здравомыслящие люди о происходящем в Ла-Серене больше, их изумление вообще не знало бы границ. Пока igualitares во главе с Каррерой, крича «No pasaran!», отбивали атаку за атакой, полковник Артеага, их командующий, решил, что быть диктатором еще лучше. Упаси Боже, не для капитуляции, - в «Договоре Пуапарке» четко значилось «амнистия для всех, не признавших итоги выборов», и он, как участник апрельского мятежа Урриолы, под нее не подпадал, - а просто какая-то вожжа попала под хвост. Хотелось человеку быть главным, и всё.

Каррера, однако, хотя за власть не цеплялся, заявив, что человек, проигравший поход на юг, не справится и здесь, предпочел сдать власть местному, - очень уважаемому в городе негоцианту Николасу Мунисаге, - после чего обиженный полковник просто устроил путч, захватив власть, негоцианта отстранив, а Карреру посадив в тюрьму. Чуть позже, правда, выпустил, но диктатором остался.

И вот ведь непонятно, а для чего? Всего несколько дней спустя, 28 декабря, сообщив на военном совете, что поражение неизбежно, а к стенке ему идти неохота новоиспеченный napoleonito передал «диктатуру» одному из местных офицеров, под амнистию подпадавшему, а сам с еще несколькими «людьми 20 апреля» на борту бригантины Entrepenant покинул город. После чего новый «диктатор» немедленно вернул полномочия всеми уважаемому сеньору Мунисаге, мгновенно заявившему, что игра затянулась, и нашедшему понимание у большинства «приличных» либералов.

Решали, однако, уже не они. Когда дон Николас, полагаясь на свою популярность, сообщил о начале переговоров бойцам, его, при всем уважении, освистали, закидав чем попало, и бывшему любимцу с трудом удалось унести ноги. Выдержав полтора месяца осады, «плебс» и работяги с приисков хотели драться, - однако, прогнав власть, не знали, как распоряжаться властью, и как организовывать оборону тоже не знали. Они за это время научились только воевать.

Так что, отбив на  на следующий день очередной штурм, защитники строем покинули город, держа путь на городок Копиапо, - там аккурат 28 декабря началась очередная «революция» во главе с торговцем Бернардино Вараона (в нынешнем произношении, Баррахона, но давайте уж говорить, как говорили тогда), естественно, членом «Общества». О поражении южан и о ситуации в Ла-Серена он уже знал, и тем не менее, дал сигнал, поднявший несколько сотен рудокопов.

Тут уже логики не было никакой, просто No pasaran ради No pasarana?a. Правительственные войска, заняв 31 декабря пустые траншеи Ла-Серена и дав себе пару дней отдыха, двинулись на север, 8 января при Линдеросе легко разбив похожее, скорее, на толпу ополчение Копьяпо и заняв город. Революция закончилась. То ли две, то ли три тысячи настоящих буйных похоронили. Президент Монтт, полномочия которого уже никто не оспаривал, раздав слонов (аресты, сроки, расстрельные приговоры, на основе «Договора Пуапарке» замененные изгнаниями), мог приниматься за работу.

Нас было двое на челне

Как и предполагалось, в Чили пришла власть более жесткая, чем при добродушном «Юнгайском тигре». Неразлучные «сиамские близнецы» (даже их могилы ныне рядом, и города, названные в их честь, совсем близко друг от друга), наводя порядок, в средствах не стеснялись. Настолько, что вскоре пошли даже разговоры о «диктатуре», и в чем-то верные, - но с учетом того факта, что диктатура полностью оставалась в рамках Конституции, которую и президент, и премьер, оба законники, чтили на грани обожествления.

Спокойно вводили прямое правление, вычищали из армии «опасных» офицеров, о высылках же и речи нет: высылали косяками, всех, так или иначе причастных к событиям 1850-1851 годов, не глядя на семейные связи и вес в обществе. Больше того, подавив мелкий глупый мятеж, устроенный кем-то особо буйным 11 сентября 1852 года, отдали всех пленных под трибунал, и семерым президент меру наказания не смягчил. Ибо за дела надо отвечать.

Вообще-то в Чили, привыкшей при Мануэле Бульвесе, что глава государства, припугнув, в конце концов, милует, такое было  не принято, но победитель при Лиркае и Юнгае, герой войны за Независимости, повидавший на своем веку слишком много крови, мог позволить себе милосердие. Chuncho же и Chancho, полагая себя «Порталесом нового времени», были все таки людьми помоложе, без ореола легенды, и мягкость считали слабостью.

Впрочем, средства средствами, - любое средство, в конце концов, применяется ради достижения цели, - а цель свою Монтт (естественно, при участии Вараса) не скрывал: «20 лет покоя и труда» не были пустой предвыборной болтовней, там все говорилось по делу. Но, правда, намеками. Без намеков – в личной переписке.

«Наше благополучие обеспечено нашими товарами, необходимыми Англии, прежде всего, и другим странам Европы. Но сложности, прискорбно возникшие там, пусть и небольшие, однажды могут проявиться грозно, и если по каким-то причинам наши товары перестанут покупать, последствия могут стать для всех нас более чем скверными. Необходимо быть готовым ко всякому…»

Это из письма, датированного 8 апреля 1849 года, насчет «экономического субкризиса», поразившего Европу за полтора года до того, и выводы отсюда сделаны неубиенные: нужно свое производство, чем скорее, тем лучше, а следовательно, чем скорее, тем лучше, необходимы реформы. Да, осторожные, да, постепенные, начиная с самых назревших проблем, к которым общество готово, но необходимы. И под личным неусыпным контролем, потому что…

Еще раз из переписки: «Исключительная успешность наша в торговых делах порождает опасения. Торговый и промышленный класс склонен к упрочению, прежде всего, прибыли, далеко не всегда сообразуя свой интерес с интересом государства. Больше того, ставит свой интерес выше интереса общественного. Вот почему предпринимателей не следует допускать к прямому участию в политике. К чему может привести такое участие, ты, друг мой, видишь на примере наших несчастных соседей…»

Короче говоря, Мануэль Монтт, сам того не понимая, боялся мирового финансового кризиса, и (прекрасно понимая) коррупции, неразрывно связанной с бизнесом, если впустить его в политику, примером чему стало соседнее Перу. Именно поэтому – строжайший ручной режим, похожий, как точно отметил Эрнандо Уррутия, на «римский принципат в его лучшие годы», и поэтому же полное, базисное недоверие к либералам, уже не как к мечтателям, но как к людям со своим интересом.

А что касается реформ, так, в первую очередь, конечно, «земельный» вопрос. Тот самый, которого, как огня, боялся Порталес, видя в спешке по этой дороге прямой путь к гражданской войне, в связи с чем, смело решая самые сложные проблемы, эту тему откладывал на далекое «потом». Но теперь «потом» подступило к горлу, и откладывать уже не получалось.

14 июля 1852 года отменили майорат. 20 семейств, пережитки колониальных времен, уже висели на шее Чили пудовой гирей, тормозя экономику и затрудняя нормальную политику, ибо ничего нового не хотели. А зачем? У них и без того было все. Значительная часть руд добывалась на их землях, по их земля катились составы, они получали долю с любой прибыли, но при этом оставались балластом, надменным и капризным, ибо, истые идальго, презирали «торгашей» и жили по старинке.

Закон, разумеется, был крайне сдержанным, с массой оговорок. Никаких сотрясений основ. Никакой «земли тем, кто ее обрабатывает» (inquilinos как были голы и босы, так и остались), а только обязанность делить поместья между наследниками, наследникам же – право свою землю продавать. Так что, и ударило не по всем «герцогам зерна» и «маркизам мяса», а по ничтожному их проценту.

Больше того, и наследники, желающие что-то улучшить, и многие помещики помельче, внедрявшие в своих имениях полезные новации, были рады случаю прикупить землицы. Но все-таки «благородные доны» насторожились. Они ждали чего-то в этом духе, они, в основном, даже были «за», и тем не менее новизна оказалась неприятной. Ведь если можно нарушить нерушимую традицию в одном, значит…

Следующим шагом, в 1853-м, стала отмена церковной десятины, хотя и крайне рассердившая клир, но доспевшая не меньше, чем ликвидация «майоратов». Chuncho и Chancho вовсе не были антиклерикалами, они исправно ходили и к мессе, и к исповеди, но к церкви, как к институту, относились примерно, как покойный Порталес, - «при правильном использовании, прости Господи, чертовски полезный инструмент», - и считали излишним как перенакопление ею богатств, могущих приносить пользу государству, так и чрезмерное влияние на умы, влиять на которые следует правительству.

Безусловно, отмена десятины, усугубленная отказом восстановить в стране орден иезуитов и вернуть ему земли, еще больше насторожила purisimos (чистейших), то есть, крайних консерваторов, всегда друживших с падре, и падре попытались бодаться. Получив сдачи в виде Гражданского кодекса, узаконившего гражданский брак для не католиков, неограниченный контроль государства над образованием и подчинение священников светской власти.

Тут, потеряв в глазах «чистейших», власти, показав себя борцами с косностью, обрели некоторые симпатии в стане либералов, и эти симпатии усилил подчеркнутый отказ «сиамских близнецов» от неписаной, но устоявшейся системы «патронажа», то есть, выдвижения молодежи и не только на серьезные должности по признаку принадлежности к «хорошим семьям».

Раньше в таком подходе был смысл, поскольку подходящее для высоких постов образование получали только дети «аристократов», и к тому же ценился принцип лояльности, то есть, чтобы из «своих». Но теперь, когда ребят с образованием стало больше, появился выбор, а Chuncho и Chancho ценили сотрудников не за породу, но за талант. Разумно, с какой стороны ни посмотри, но такое пренебрежение обычаем, обижая родню, влекло за собой обвинения в персонализме и стремлении поставить себя над партией.

Порталесу было легче

В общем, Монтт и Варас, наряду с немалым позитивом, получили на свои головы и негатив. Консервативный лагерь, четверть века монолитный на зависть граниту, дал трещинки. Самые крайние  purisimos усмотрели в действиях тандема «измену священным принципам и партийным обязательствам». Либералы же, даже оценив начало реформ по достоинству, считали «сиамских близнецов» самыми крайними purisimos, поскольку те их в политику категорически не пускали.

Все эти сложности, впрочем, были естественны, даже, вероятно, брались в расчет. Во всяком случае, Конгресс тандем держал прочно, «заветов Порталеса» придерживался неуклонно, позицию свою разъяснял четко и внятно. А поскольку отдача от работы правительства (новые мосты, новые линии железной дороги, новые терминалы, ипотечный фонд, много-много начальных школ, учительские курсы плюс стабильный рост экономики) вполне устраивала всех, от кого что-то зависело, проблем не возникало.

Само собой подразумевалось, что Монтт заложит фундамент «нового консерватизма», вполне отвечающего требованиям времени, а окончательно доведет дело до ума, после чего можно будет думать о двухпартийной системе, Антонио Варас (по общему мнению историков, «человек исключительных дарований, более всего повлиявшего на эволюцию чилийской политики XIX века») в ходе своей «десятилетки».

Иного варианта просто в голову никому прийти не могло, и возражений не было. Вернее, были, но мнением либералов правительство привычно не интересовалось, тем более, что на выборах 1855 года в Конгресс оппозиция получила всего несколько мест, ворчание же в собственной фракции тандем полагал не заслуживающим внимания.

И зря. Бесспорно, рудименты прошлого, время которых минуло, но еще не кануло, purisimo в сюртуках и purisimo в сутанах, - оставались серьезной общественной силой, и сила эта, обсуждая «дела наши скорбные», приходила к тому, что Монтт уж пускай досидит, но пропускать к власти Вараса нельзя ни в коем случае. Потому что он не только продолжит «линию измены», но и за десять лет усугубит ее так, что возврата к старому доброму прошлому не будет.

Ворчали поначалу тихо, но чем дальше, тем громче, и с течением времени салонные разговоры все больше напоминали то, что в ХХ веке назвали бы «антипартийным заговором». Вплоть до готовности, как говорил позже г-н Май-Маевский, к временному союзу с Петлюрой, - то есть, либералами. Для окончательных решений и конкретных действий не хватало только повода, а когда нужен только повод, любая мелочь оказывается тем самым лыком, которое в строку.

Вот казалось бы: пустяк. Летом 1858 года некто Педро Сантелис, мелкий церковный служка в соборе Ла-Серены, потерял должность, якобы разбив камнем окно ризницы во время распития с дружками освященного вина. Так, во всяком случае, объяснял причину увольнения настоятель, вообще-то не обязанный перед кем-то объясняться.

Пострадавший, однако, не согласившись, подал жалобу на настоятеля в церковный суд, указав, что стекло разбили хулиганы, а начальство, уличенное им в краже из кассы собора, просто мстит ему за правду. И предъявив какие-то доказательства, выиграл, после чего настоятель, для которого дело приняло личностный оборот, подав апелляцию в церковный суд высшей инстанции, где решение оказалось уже в его пользу.

И тода священники, оправдавшие бедного служку (святые отцы оказались принципиальны) подали жалобу на настоятеля в гражданский суд, который, изучив дело, подтвердил их правоту, обязав церковь восстановить пострадавшего на службе, после чего дело приняло совсем другой оборот: на стороне настоятеля выступил сам архиепископ, глава всей чилийской епархии.

А тут уже началась политика. Его Преосвященству, скорее всего, были глубоко безразличны и судьба служки, и само дело, однако теперь восстанвить уволенного означало признать компетенцию гражданского суда в церковных делах, что категорически исключалось, а не подчиниться решению суда означало совершить уголовное преступление и сесть.

В конце концов, архиепископ написал открытое письмо президенту, взывая к нему, как к конституционному «Защитнику Церкви», и Монтт оказался в сложной ситуации. Как человек, политик и юрист, он полагал судебное решение непререкаемым, а неподчинение ему - наказуемым, но, с другой стороны, посадить Его Преосвященство означало спровоцировать грандиозный скандал, вплоть до раскола партии, которую он всеми силами пытался склеить.

Нет, выход, разумеется, нашелся. Chuncho принял архиепископа, уважительно с ним поговорил, успокоил, а Chаncho тем временем уговорил принципиальный padres (во имя единства Церкви Христовой) и пострадавшего служку (в обмен на должность уборщика в министерстве) отозвать иски, и все бы хорошо, но именно эта смешная история стала катализатором раскола.

Из фактического отказа президента защитить прав Церкви там, где они были несомненны, purissimo сделали вывод о «несомненном предательстве» и мир во фракции, а значит, и в Конгрессе, рухнул безвозвратно. «Чистейшие» атаковали «отступников», поддерживавших Монтта, срывали обсуждения законопроектов, учиняли обструкции, бранились в прессе, и вообще гадили, как могли. Естественно, взывая к тени Порталеса: дескать, дон Диего, которого мы хорошо знали, такого бы не допустил.

Скрывать, что теперь будет сделано все, чтобы Варас не стал президентом, теперь никто даже не думал, напротив, только об этом и вопили,но в ответ глава государства лишь снисходительно улыбался: колоссальная власть, дарованная ему Конституцией, включая полный контроль над избиркомами, делала все эти угрозы «шумом обиженных старых мальчиков», ломаного песо не стоящим, пока все остальное в порядке. Но…

Но в далеко за океаном, в Европе грянул первый мировой (вернее, «общеевропейский») полноценный экономический кризис, - тот самый, который прозорливо предвидел и опасался Монтт задолго до, - и паника в Сити не могла не ударить по Чили. Какое-то время прожить без импорта, на своем, страна еще как-то могла, но вот без экспорта, на котором стоял бюджет, никак.

А запрос на руды упал, и на зерно тоже, и на все остальное. Не совсем, конечно, упал, но цены понизились, - и как результат, зашаталось все. Торговля замерла, заводы и рудники тоже. Пошла волна банкротств, к середине 1857 года начался голод, и хотя «сиамские близнецы», подготовившие, на всякий случай, «стабфонд», как-то ухитрялись не доводить дело до края, население роптало снизу доверху, как водится, виня во всем власти.

Полный кошмар, по счастью, длился не так уж долго, всего около полугода, а потом Сити решило свои проблемы, рынок стабилизировался и жизнь пошла на поправку, но зерна негодования дали плоды. «Чистейшие», организационно оформившись, создали собственную фракцию, ultramontaneros, фактически «партию в партии», поставив перед тандемом ультиматум: или полный назад, или война на уничтожение. И безусловно, никакого Вараса после Монтта.

Коса, однако, ударилась о камень. Chuncho и Chancho были слишком опытны, чтобы не видеть, куда дело идет, и в ответ на требование purissimos сделали ответный ход, сами выйдя из партии и призвав «всех, кто смотрит вперед» следовать за ними. Ибо интересы Родины превыше частных.

26 декабря 1857 года официально заявила о себе новая, Национальная, партия, в просторечии montvaristos, то есть, «люди Монтта и Вараса». Этого ждали все, кто «не с краю», - умеренные консерваторы и умеренные либералы, желавшие спокойного развития, а не «больших скачков», - и стало понятно, что у этой партии, к тому же, опирающейся на колоссальную власть президента, есть все шансы выиграть и выборы в Конгресс, и президентскую гонку.

Мы хотим сегодня!

Ответом на такой решительный шаг стала очередная «дикая коалиция», куда более жизнеспособная, чем семь лет назад. «Старые люди» и «новые люди» из числа умеющих ждать, нашли общий язык на базе согласия в главном: Варас не должен наследовать Монтту. Разумеется, в рамках Конституции, вполне их устраивавшей, поскольку, в общем, ради них и создавалась.

Но, как водится, были и такие, кто ждать не умел и не хотел, - в основном, просившиеся домой и милостиво прощенные «люди 51 года», вроде известного нам Бенхамина Викунья Маккенна, а также familias Гайо и Матта, владельцы рудников и шахт Копьяпо, столицы рудной Атакамы, слишком недавно взлетевшие в зенит, чтобы войти в элиту, но не собравшиеся ждать милостей от природы, и потому либеральные. Аж до «регионализма», на что в Сантьяго реагировали крайне нервно.

В скобках. Резоны у людей из Атакамы были серьезные. Их провинция, недавно еще глухое захолустье, в итоге «медный» и «серебряного» бума стала одним из основных доноров бюджета, и её элиты не хотели быть дойными коровами для дотационных провинций юга. Да и оплачивать развитие портов, не имея права высказать свое мнение, считали в корне неверным. В связи с чем, требовали, как минимум, больше автономии хотя бы в экономике, - и никакими разъяснениями о «создании нации» убедить их было невозможно, а деньги и, значит, влияние их уже перешибали доходы и влияние «аристократов».

Этих Конституция 1833 года не устраивала категорически, как и Антонио Варас в президентском кабинете на следующие десять лет. Они желали всего и сразу, и меньшим, чем ее отмена, введение прямых выборов, подчинение президента Конгрессу они удовлетворяться не собирались, о чем в своей газете «Конституционная ассамблея», стартовавшей 20 октября 1858 года, рассуждали вполне открыто, как о чем-то не только актуальном, но и неизбежном.

Но газета, пусть она сто раз коллективный агитатор и коллективный пропагандист, всего лишь газета, а «непримиримые» шли дальше. В ноябре 1858 года в Копьапо, Консепсьоне, Сан-Фелипе и еще нескольких продвинутых городах, попробовавших свои силы в 1851-м, возникли ячейки participantes («участников»), - сеть организации, поставившей целью не ждать выборов, а сместить Монтта силовым путем, взять власть и решить все вопросы одним ударом.

Естественно, искали выходы на Сантьяго, прощупывали почву. Правда, взгляды «участников» были настолько радикальны, что столичные либералы, враги всяких крайностей, перепугавшись, поначалу отказались даже говорить, - но, правда, позже вошли в долю, выделив деньги на оружие, не столько веря в успех, сколько чтобы в случае успеха не в стороне от пира победителей.

Не дремала, однако, и полиция. Выяснить детали ее информаторам не удалось, - конспирацию «участники» наладили недурно, - но какие-то данные о возможности превращения слова в дело просочились, а в таких случаях «сиамские близнецы» кошек за хвост не тянули. 11 декабря, когда «Конституционная ассамблея» созвала столичных либералов на митинг, а на митинге прозвучали призывы к неконституционным действиям, все участники митинга пошли под арест.

Параллельно по обвинению в оскорблении властей закрыли редакции всех оппозиционных СМИ, даже умеренных, а наутро правительство ввело осадное положение в трех «ненадежных» провинциях, выслав из страны самых голосистых. Включая Бенхамина Викунья Маккенна, самого голосистого рупора оппозиции. А также глав familias Матта и Гальо. За нарушение закона о печати и порядке финансирования прессы.

Ход, в принципе, разумный. Зная о заговоре, но не имея достаточной информации, чтобы предотвратить «революцию», правительство, по крайней мере, обезопасило столицу,  одновременно начав наращивать крохотные (всего-то 2750 штыков и сабель) вооруженные силы, постановив увеличить их в 2,5 раза. Но пресечь развитие событий в провинциях возможности уже не было. Там лавина уже катилась, и вечером 5 января в Копьяпо вспыхнуло.

«Участники» взяли город под контроль без единого выстрела, полковник Сильва, крайне непопулярный губернатор провинции Атакама, бежал с небольшим отрядом, а «главой временного правительства Республики Чили» общее собрание горожан избрало Педро Леона Гальо, немедленно начавшего создавать армию.

Потенциал имелся: в первые же два дня записалось 2000 добровольцев, и желающие постоянно прибывали. Вот оружия не хватало, но в Атакаме уже пыхтела вполне современная металлургия, не говоря уж о мастерских. Заводы начали делать огнестрел, и совсем неплохой, - в том числе даже 15 вполне современных орудий.

А самое главное, «временное правительство» получило запас времени, - подарок соратников из Сан-Фелипе, Вальпараисо и Консепсьон, тоже начавших в ночь на 6 января. Тут, правда, власти, подсуетившись, огоньки погасили в зародыше, при первых искрах, но пока суд да дело, Атакаму оставили в покое, и Гальо, с пехотой, конницей и артиллерией, занял порт Кальдера, где удалось вооружить еще несколько сот бойцов, и дальше стало легче.

Двинулись на юг, 14 марта разбили полковника Сильву при Попугайчиках (Los Loros), заняли восторженно встретившую их Ла-Серену и начали расширять зону влияния, понемногу продвигаясь к Сантьяго. И с каждой милей оптимизм нарастал, поскольку стало известно, что камрады на Фронтире, вдохновленные вестями из Копьяпо, собрав армию в 2000 бойцов, идут на Чильян.

Впрочем, как вспыхнуло, так и погасло: после первых успехов, одержанных с помощью дружественных мапуче, люди Фронтира 12 апреля потерпели поражение при Майпоне и разбежались, а ровно через две недели в Вальпараисо высадились 3000 солдат «срочного призыва», посланных на подавление, во главе с очень опытным генералом.

Противопоставить этой вполне реальной силе Педро Леон Гальо мог только 1800 хорошо вооруженных солдат плюс столько же с пиками, но весточка из-под Майпона не идеально сказалась на боевом духе, и 29 апреля около холма Серро-Гранде «революция» завершилась. Глава «временного правительства» бежал в Аргентину, в тот же день сдалась Ла-Серена, а 12 мая, после нескольких дней осады и четырехчасового штурма пал Копьяпо.

Последним отголоском стала проблема мапуче. Они, в целом, держали нейтралитет (два-три небольших клана не в счет), но когда войска, атакуя либералов, вошли на их территорию, взялись за оружие. Драка, затянувшись на два года, окончилась вничью (граница осталась прежней) и дала интересный побочный эффект, но об этом позже.

Главным же последствием стал отказ Антонио Вараса от участия в выборах. Не с бухты-барахты. По его словам, «Во имя всеобщего спокойствия и во избежание братоубийственной войны», и Мануэлю Монтту, несколько месяцев убеждавшего друга изменить решение, в итоге пришлось признать, что, видимо, да: страна перешла черту, за которой, как ни печально, в ручном режиме   не управишься.

А далее уже без проблем: после недолгих консультаций либералы, «националы» и «чистейшие» согласовали общего кандидата, спокойного, ни с кем никогда не враждовавшего сенатора Хосе Хоакина Переса, имевшего немалый опыт и массу друзей, и он, в 1861-м триумфально избранный, ибо против не был никто, сразу же сформировал невиданное ранее в Чили коалиционное правительство. Эпоха Republica Concervadora завершилась.

Нам нет преград ни в море, ни на суше

Ну что ж. До сих пор мы ехали не спеша, с остановками, подчас долгими, а теперь можно и подхлестнуть каурку. Пусть даже нельзя сказать, что избрание Хоакина Переса стало финишем Консервативной Республики и стартом Либеральной, на самом деле, его длинная, традиционно «два по пять» каденция была переходным этапом, все равно, особо рассказывать не о чем. Так что, давайте коротко и по самой-самой сути.

В чем заключалась суть «машины», которую выстраивал Диего Порталес и пытался сохранить Мануэль Монтт со своим неразлучным Антонио Варасом? В том, что люди есть люди, и если их не контролировать, частные интересы рано или поздно возобладают над государственными.

А следовательно, необходима не просто сильная, а всемогущая власть президента, контролирующего все процессы от имени и на благо государства, представляющего все общество. Правда, работяги и прочий «плебс» в шкалу не вмещались, но тогда это было в порядке вещей, - а гарантией стабильности считалась личная безупречность главы государства и его выдвиженцев.

Красиво. В идеальном выражении, правильно, не хуже римского принципата в лучше годы. Вот только жизнь не статична. Развитие влекло за собой усложнение, появлялись новые социальные слои с новыми интересами, которые они хотели лоббировать свободно, без диктата, эти интересы, в свою очередь, оформлялись новыми идеями, зажигавшими массы, не умеющие понять, что идеи всего лишь декорации чужих интересов.

И когда стало ясно, что время в узде не удержать, а крови может пролиться много, Монтт с Варасом, как мы с вами уже знаем, отступили, дав жизни идти своим чередом. После чего выяснилось, что интересы у партнеров по «дикой коалиции» разные, и честно созданная президентом Пересом коалиция из всех-всех-всех, успев единогласно принять разве что закон об амнистии для активистов всех «революций», начала расползаться.

Первыми ушли «националы» Монтта, не согласные с тем, что министры, теперь назначаемые по рекомендации партий, а не «сверху», занимаются открытым лоббингом групп, которые представляют. Затем сказали Adios! самые «крайне левые», требовавшие немедленно менять Конституцию 1833 года, как «олигархическую», - чего солидные люди делать не собирались.

Так что, в конце концов, опорами режима сеньора Переса стали консерваторы (вполне умеренные, поскольку старики, хотевшие, чтобы «все как при испанцах», уходили со сцены) и либерала, тоже умеренные, потому что самые богатые, крутившие экспортно-импортный опт и банковские операции с англичанами, уже ничем не ограничиваемыми. То есть, в общем, примерно те, на кого опирался Монтт, но без этических заморочек насчет «абсолютного приоритета государственных интересов».

Тем не менее, исключительно удачная конъюнктура рынка, рост цен на все, что производила страна, масштабное строительство, профицит бюджета, аккуратность британских партнеров, умевших работать ненавязчиво, по всем показателям выводили Чили на первое место по континенту, с неплохим отрывом даже от Бразилии и Аргентины.

Жить становилось лучше, жить становилось веселей всем, хоть сколько-то «приличным», и если не считать мелких интриг в кулуарах, время было, можно сказать, скучное. Некоторым развлечением с дозой адреналинчика стала в это «блестящее десятилетие» разве что война, одними историками именуемая испано-латиноамериканской, а другими «Первой Тихоокеанской», но поскольку прямее всего относится она к Перу, а Чили задевает лишь рикошетом, подробно на сей счет в соответствующей книге, здесь же – вскользь.

Пунктиром. Примерно в это время Испания, наконец, начала реально выходить из тяжелейшего двухвекового кризиса. Привстала на ноги, обросла мяском и попыталась вернуть себе место за столом великих держав, хотя бы на самом-самом краешке. Нашла понимание в Париже, которому чем могла помогла в Мексике, не встретила возражений в Лондоне, имевшем свои претензии к Перу, и попыталась восстановить позиции в бывших колониях. Не то, чтобы уж вовсе вернуть статус-кво, на такое и не замахивались, но показать, кто смотрящий на зоне.

Началось недурно. В марте 1861 года эскадра адмирала Парехо явилась в Санто-Доминго и упразднила Доминиканскую Республику, уставшую от взаимной резни патриотов настолько, что морпехов королевы Изабеллы многие встретили даже с радостью. Затем двинулись к берегам Перу, - не завоевывать, но потребовать, наконец, вернуть долги, числившиеся за вице-королевством, которые Лима признала, но не платила, а чтобы требование выглядело убедительно, сеньор Пареха занял острова Чинча, с колоссальными залежами гуано, на тот момент, основного  экспортного продукта Перу.

Естественно, в защиту перуанцев, забыв раздоры, поднялась общественность всех братских и не очень братских стран. В Чили, которую ситуация затрагивала напрямую, - особенно. И когда 18 сентября 1865 года, в День независимости, эскадра экс-метрополии адмирал Парехо, войдя в порт Вальпараисо, потребовал приветствовать испанский флаг салютом в 21 залп, как при королях, реакция последовала мгновенно. Ровно через неделю Конгресс единогласно объявил Испании войну, заключив военный союз с Перу, Боливией и Эквадором.

Воевать, правда, было почти нечем, имевшиеся в наличии корвет и пароход с пушками на фоне эскадры как-то не смотрелись, - но послали гонцов в Европу, кое-чем там разжились, а в США и вовсе прибарахлились недурно. Правда, Штаты, где Север только-только задавил Юг, объявили строжайший нейтралитет и официально помогать отказались, - но ведь доктрину Монро никто не отменял, и по частным каналам охотники поддержать «братьев» против Испании, оккупировавшей очень нравившуюся янки Кубу, нашлись.

Ну и, в конце концов, в Мадриде начинать серьезную войну сразу со всеми не рискнули. И средств не хватало, и выучка оказалась не ахти, да еще и перуанцы ухитрись в одном из боев захватить испанское судно. Маленькое, правда, но ведь захватили, - аж адмирал Пареха от потрясения застрелился. Так что, в итоге, эскадра получила приказ уходить. И ушло, напоследок, уже просто чтобы нагадить, 31 марта 1866 года разнеся в прах половину беззащитного Вальпараисо, а затем, в перуанском Кальяо, нежданно для себя получив серьезные сдачи.

Такая вот недолгая, почти бескровная и не очень затратная (Вальпараисо все равно собирались перестраивать, а пара хороших военных бортов в хозяйстве всегда сгодятся) войнушка, - однако градуса в котел национальной гордости, если не сказать «самодовольства», добавила изрядно. Ведь как-никак, бывшие хозяева, которых по старой памяти слегка побаивались, ушли восвояси не солоно хлебавши, даже получив по зубам, и это, в сочетании с экономическим восторгом, вдохновляло.

В связи с чем, правительство президента Переса пришло к выводу, что раз уж все так недурственно, значит, настало время решать задачу, давно уже (очень, очень давно) самую актуальную и никак не решаемую, - но чтобы не заскакивать вперед, думается, есть смысл слегка отмотать пленку. Ненадолго, всего на семь-восемь лет назад…

Генеральный план "Sud"

Доставшиеся в наследство от испанцев непростые отношения с мапуче, чьи земли (ныне провинции Арауко и Био-Био) рвали страну на две связанные только водой части, крайне нервировали чилийцев, тем более, что они были оформлены официальным договором, а договоры должны исполняться. Местные же кланы, в отличие от аргентинских, старые договоры чтили, «малонов», то есть, набегов, практически не случалось, но вот земля! Их земли манили белых людей, поскольку экспорт зерна составлял очень значительную часть доходов республики, и хотелось больше, да и эмигрантов где-то надо было расселять.

Но бумажку-то, если очень хочется, можно и под сукно, а вот воевать с мапуче, как не раз показала жизнь, бывало дорого и безрезультатно. Поэтому еще Порталес настаивал, что «индейские земли нам принесет не солдат, а священник и учитель», и все правительства старались придерживаться этой линии, благо индейцы в дела белых не вмешивались. А если и вмешивались, то разве лишь в период «революций», отдельными кланами и на сугубо коммерческой основе, без политических и уголовных акцентов.

Тем не менее, в 1859-м, когда пара мелких вождей, решив подкалымить, поддержала инсургентов на юге, а преследовать их за речкой не позволили сородичи, прогнав чилийцев восвояси, возник удобный повод попробовать и справедливость восстановить, и землицей поживиться. О чем и доложил президенту Монтту полулярный в армии полковник Корнелио Сааведра, мужик неглупый и «заречные реалии» знающий досконально, представив проект «умиротворения Араукании».

Тщательно выверенные тезисы выглядели красиво. Дон Корнелио предлагал отказаться от порочной практики рейдов, а продвигать границу понемногу, подавляя сопротивление и вытесняя сопротивляющихся, но не везде,  лишь в «удобных для земледелия» районах, а землю под фермы не продавать, а раздавать даром всем, кто захочет, разбавляя население «нетуземным элементом».

При этом, особо подчеркивалось, создавая не только сеть фортов, но сразу и города. С телеграфом, школами, больницами. И тянуть железную дорогу. Но! - «обеспечивать туземному элементу доступ ко всем благам цивилизации, чтобы, подавив силой упорство, приучить к человеческой жизни, сделав возможным интеграцию нынешним дикарей в чилийское общество».

План был принят, изучен, одобрен лично Варасом, как всем казалось, будущим президентом, однако пока обговаривали детали и выделяли деньги, оказалось, что Антонио Варас президентом не будет, а у созданной президентом Пересом коалиции ко всем чиновникам, близким к Монтту, в том числе, и к дону Корнелио, доверия не было.

Поэтому план Сааведры заморозили, начали готовить свой, но вскоре позиция властей изменилась: полковника пригласили к президенту, сообщили, что предложение принято и дали полный карт-бланш. Странный поворот, безусловно, но у властей не было иного выхода, ибо все сильнее раскручивалось колесо событий, начавшихся еще 22 августа 1858 года, когда в Вальпараисо сошел на берег француз, записавшийся при высадке «юристом и географом…»

Эта история от пяток до макушки обросла слухами. Больше того, сделано все, чтобы превратить ее в анекдот. В общих, так сказать, интересах. А между тем, если отшелушить наросты домыслов, в сухом остатке получается куда интереснее, чем в любом приключенческом романе, потому что реальность бывает круче фантазий. Вот и давайте максимально близко к фактам…

Антуан Орель (то есть, Аврелий) де Тунен из Дордони (глухомань еще та), родился 12 мая 1825 года. Восьмой ребенок в семье богатого крестьянина Жана Тууна, в годы Реставрации купившего дворянство, ставшее ненужным после Июльской революции. Юрист, преуспевающий адвокат. Зачитывался книгами про индейцев (Джон Теннер, Майн Рид, Гюстав Эмар), увлекся идеей «воссоединения 17 испано-американских республик в монархическую конфедерацию». В общем, большой романтичный мальчик из тех, кто нынче уходит в «ролевики», с той важной разницей, что нынешние в субботу уходят, а с понедельника возвращаются в реал.

До 1835 - размеренная провинциальная жизнь. Работа, прогулки, книги, на которые уходили почти все деньги. Потом уволился, уехал в Париж, а далее лакуна на три года. Писал статьи, читал книги, - и всё. Никаких деталей аж до того самого 28 мая 1858 года, - а потом прозрачно. Пожил в Вальпараисо, совершенствуясь в испанском, который немного знал, перебрался на юг, в Вальдивию, там у кого-то обучился азам язык мапудунгун, лингва-франка пампы, и свел знакомство с Шарлем Лашезом и Луи Дефонтейном, торговцами высокого полета, вскоре сделав им крайне интересное предложение, от которого они не отказались.

Очень трудно, кстати, понять, почему. Оба, и месье Шарль, и месье Луи, были отнюдь не пацанами и не авантюристами. Оба немолоды, оба крупные оптовики, много лет жившие в Чили. По всем параметрам, классические французские буржуа, из разряда тех, кто ни единого су не упустит и не отрежет, до того семь раз не отмерив. С какой стати они прислушались к сумасбродным речам странного бородача, которого знали без году неделю, что он им сказал, как заинтересовал, чем привлек? Странно, и ответа нет, и видимо, уже не будет.

Ин ладно. Как бы то ни было, весной 1860 года де Тунен переправился за Био-Био, во владения Мангина, лонко горных гоэче. Эти парни считавшихся самыми злыми и опасными в Араукании, зато их вождь, по старшинству, носил титул ?idol Lonco, то есть, верховный вождь всех мапуче между Камнем и Водой, и хотя реальной власти это ему не давало никакой, старик был уважаемый, слово его многие принимали, как закон, ибо он был мудр.

На несколько месяцев месье Антуан пропал из виду, ни слуха, ни духа, а в начале ноября некий индеец посетил двух торговцев и передал им качос, два камешка с тамгой, пропуски на право свободного въезда в индейские земли и гарантию защиты от всех опасностей, с требованием спешить, чтобы поспеть к «дню большого совета», на котором их присутствие необходимо.

Милостиво даровать соизволил...

И таки да: съезд 17 ноября 1860 года по масштабам оказался грандиозен. Такого никто не видывал. Прибыли почти все уважаемые персоны, даже враждовавшие, даже из-за гор, в том числе, и великий Кальфукура, «Наполеона пампы», давно переселившийся в аргентинскую Патагонию (кто читал «ла-платский» том, тот в курсе).

Шесть лонко – вождей главных горных и равнинных кланов (не явились только двое), девять токи – военных вождей (явились все), два десятка мачи – шаманов, и более 3000 самых прославленных воинов. Более чем убедительно, и доклад, заслушанный этими солидными, знающими жизнь людьми, тоже был убедителен.

Четко. Без сантиментов. В основном, на мапугундун, но при необходимости, если слов в языке мапуче не хватало, с переходом на испанский. Тезисы. Вы достойные, независимые люди, но для «цивилизации» вас все равно, что нет. Для «цивилизации» вы варвары (пояснение). В лучшем случае, неразумные дети, которых нужно воспитывать.

Следовательно. Ваша независимость эфемерна (пояснение), рано или поздно придут и подчинят, сил хватит. Ваши земли тоже, с точки зрения «цивилизации», не ваши; у детей нет собственности, потому что они не могут ей разумно распоряжаться. Ergo (пояснение), когда-нибудь у вас отнимут и землю.

Прошу тишины, я не закончил. Выход есть. Вы уже знаете Христа, значит, относитесь к цивилизованному миру. Это хорошо. Но мало. Вам нужно срочно стать политической нацией (пояснение). То есть, срочно создать гражданское общество (пояснение) и нормальное государство, основанное не на племенных понятиях, а на принципах свободы, равенства, братства (это объяснять, учитывая уровень социального развития слушателей, не требовалось).

Таким образом, вам нужна конституция (пояснение) и безупречно оформленная власть, а также добрый старший брат, который при случае заступится. И разумеется, люди, способные взвалить эту ношу на себя и донести до цели. Так вот, я квалифицированный юрист, у меня связи в самой прекрасной и сильной стране мира, рядом с которой Чили все равно как плотник супротив столяра, и я готов быть вашим королем. Слово за вами. Спасибо за внимание.

Так он говорил. Как с равными. Однако и слушали его далеко не человеки естественные в понимании Руссо. В отличие от тэульче аргентинской пампы, они давно жили бок о бок с белыми, вели с ними торговлю, иные дела, подчас и роднились. При испанцах у них были специальные abogados para indios, так что, силу официальных закорючек тоже разумели, и опять же, до сих пор не вполне понимали, что такое Республика, зато от дедов-прадедов знали, что El Rey это солидно и престижно. Как в Испании.

Больше того. Многие, особенно из равнинных, чтили Христа, ездили на исповедь за реку, к падре (правда, и маниту чтили, но все же). Кое-кто умел и читать-писать. Так что, они многое понимали, а если не понимали, расспрашивали, и в конце концов, единогласно сказали: да. После чего списком пошли давно подготовленные на такой случай королевские указы.

Первый: «В Араукании основана конституционная и наследственная монархия. Королем рar la gr?ce de Dieu et la volont? des Indiens de l'Extr?me Sud du Continent Americain, Roi d'Araucanie (по милости Божьей и воле индейцев крайнего юга американского континента) избран Орель Антуан де Тунен». Второй: о флаге (зелено-сине-белый), гербе ("четыре добродетели") и гимне (вариация Марсельезы). Третий: о короне (железная), языках (мапугундун и французский - государственные, испанский - официальный) и столице в селении Перкенко.

Далее - манифест о даровании верноподданным Конституции (копия конституции Второй Империи).И наконец, 20 ноября, после переговоров с Кальфукурой, о присоединении к королевству восточных мапуче аж до Атлантики на правах автономного герцогства, после чего к официальной титулатуре добавилось «… et de Patagonie».

Короче, все продумано, все подготовлено.   Далее  - рутина. Образовали Государственный совет (все лонко и токи) и кабинет министров (молодой Квипалан, сын Мангина, и два француза), - а потом монарх направил официальную ноту президенту Монтту, сообщая о рождении нового государства и готовности дружить, приложив к посланию текст Конституции, куда более демократичной, чем в Чили. Копии Основного Закона были отосланы в ведущие чилийские СМИ, и 29 декабря 1860 года El Mercurio, самая влиятельная газета Консепсьона, опубликовала материал, как сенсацию.

Полетели письма и за океан. В Штаты (Америка для американцев!), в Рим (присылайте епископа!) и, естественно, в Париж, чиновникам уровня глав департаментов МИД, военного министерства и министерства флота. Суть: вот вам готовая Nouvelle France («Новая Франция»), тепленькая, только надо спешить. Мои подданные мечтают о тесной дружбе с Империей, мое правительство готово предоставить самые широкие льготы и концессии.

Интонации писем (они сохранились) нейтральные, просто сообщения, но некоторые фразы позволяют предполагать, что с адресатами ранее были какие-то переговоры. Однако ответа не пришло ниоткуда. В США назревала Гражданская война, церковь, известное дело, в таких случаях очень нетороплива, а Наполеон III к этому времени уже сделал полную ставку на поход в Мексику, и тема Чили никого не заинтриговала.

А пока суд да дело, ожидая ответов, король постепенно приживался, приспосабливался, становился частью системы. Какой-то реальной власти не имел, - лонко как правили кланами всегда, так правили и теперь, министры были декорациями (в итоге, оба француза уехали), сам монарх, понимая свое положение, вел себя предельно тактично, но уважения к себе Орель I добился, и по заслугам.

«Кто говорит, что король был безумцем, тот лжет, - вспоминал полвека спустя Хуан Кальфукура, сын «Наполеона пампы». - Он был странным человеком, любил уединение со звездами, не любил пиры, отказывался от красивых девушек, предпочитая беседы со старыми токи, чьи слова он записывал. Но он, белый из-за моря, был наш. Он одевался, как мапуче, носил прическу, как у мапуче, любил сушеные яблоки, как мапуче, он говорил, как мапуче, и он был храбр…»

Уже, согласитесь, немало. А кроме того, монарх, ни на кого не давя, мягко и ненавязчиво показывал,  что очень полезен. Давал советы по всяким ремеслам (очень много знал). Разъяснил подданным принципы «цивилизованного» судопроизводства (понравилось) и гражданских прав (не очень поняли, но пришлось по душе). Наладил чеканку «своего» золотого песо (небольшим тиражом, но очень понравилось), посоветовал ввести правильную налоговую систему, и так далее. От пышных же титулов для вождей и орденов для славных воинов наивные мужики вообще млели.

Так что, власть-то, конечно, условная, то ли есть, то ли нет, но мнение месье Антуана обрело вес, сам старик Хуан Мангин прислушивался к  монаршьим советам, а его сын Квилапан, которого боялась вся пампа по обе стороны гор, в юности «лейтенант» самого Кальфукуры, вообще подпал под обаяние. Особенно, когда в декабре 1869 года, при намеке на чилийское вторжение, идеально сработала присоветованная Его Величеством система мобилизации.

Вооружен и очень опасен

Вот тут-то в Сантьяго, ранее смотревшем на все спокойно, в полной уверенности, что с придурка, как уверяли люди, знающие нравы «соседей», вот-вот снимут скальп, заволновались. Во-первых, мапуче не спешили ни снимать скальп, ни даже просто гнать «сумасшедшего». Во-вторых, же началась интервенция Франции в Мексике, и это не могло не обеспокоить, потому что явная же «рука Парижа», забивающая колышки на завтра.

Неудивительно, что президент Перес поручил найти и арестовать. Это было не так уж просто, - посылать за речку группу захвата на верную погибель без гарантий успеха не хотелось, - но колесики завертелись, а системная работа всегда дает плоды, тем более, что де Тунен, будучи абсолютно уверен в том, что Чили будет вынуждена признать королевство, ибо оно провозглашено в строгом соответствии с международным правом, никакого худа не ждал.

Ну и. Уже 5 января 1862 года король, объезжая свои «владения» в рамках подготовки к первым выборам в парламент, был сдан чилийскому патрулю, поджидавшему в условленном месте, одним из «придворных», беглым капралом по имени Хуан Баутиста в обмен на прощение и малую мзду. А спустя два дня арестованного допросил лично полковник Сааведра.

По итогам допроса дело пошло в суд, прокурор обвинял по статье, предусматривавшей от восьми до пятнадцати, однако впаять срок и на том закрыть дело не вышло. Де Тунен «столь блестяще организовал свою защиту, безупречно доказав, что Чили не имеет суверенитета над Арауканией и не вправе на таковой претендовать», что когда новость дошла до европейских СМИ и вызвала интерес, ситуацию сочли за благо спустить на тормозах.

Процесс прервали. Подсудимого, освидетельствовав, признали психом и отправили в дурдом, в одиночку и на цепь, как «буйного одержимого», но затем, по ходатайству возмущенного французского консула, все же освободили и депортировали во Францию, навечно запретив въезд в Чили под страхом отбытия полного срока.

Естественный вопрос: а был ли вообще в этой истории «французский след»? В Сантьяго на сей счет не сомневались (или делали вид, что не сомневаются), но никаких доказательств не было и после не нашлось. Сам месье Антуан в толстых и обстоятельных мемуарах (аж два тома) указывает только на «внимание некоторых больших господ к моей мечте во имя Франции, понимание моей высокой цели и готовность оказать поддержку, если я проявлю достаточно упорства, чтобы достичь мечтаемого», - да и то, очень смутно.

Тем не менее, некоторые французские историки, найдя какие-то косвенные свидетельства, склонны считать, что «...увлечение Императора идеей колоний везде, где это не вступало в конфликт с интересами Англии, имело характер маниакальный. Энтузиастов негласно поощряли в Африке, в Полинезии, в Сиаме… Есть основания полагать, что некоторые чиновники Империи контролировали и эту миссию, и будь она более удачлива, у нее была бы поддержка со стороны Франции». Но это так, вилами по воде…

Тем временем, в отсутствие Ореля I, арест которого изрядно потряс мапуче, а деза о его расстреле, запущенная чилийцами, повергла в глубокую печаль, «план Сааведра» вступил в силу. Действуя методично и без спешки, благо, разрозненные кланы почти не сопротивлялись, предпочитая отходить, полковник занял плодородную долину реки Мальеко, - юг нынешней провинции Био-Био, - основал сеть фортов и город Анголь, но на том и завяз, наткнувшись на сопротивление сильных лонко побережья.

Итак, прогноз пропавшего короля, в который не все верили, оказался точен, и нужно было объединяться. Что всегда и везде сложно, а у мапуче к тому же существовало своего рода местничество, по старшинству кланов, роду и возрасту, и вожди следили за соблюдением очень внимательно. Однако все понимали, что считаться местами не лучшее время, и поскольку Хуан Мангин хворал, заранее обсуждали возможные расклады, приходя к компромиссу.

В итоге, примерно через год после ареста монарха, когда старый вождь горных гоэче закрыл глаза, совет вождей избрал новым ?idol Lonco относительно молодого Квилипана, заодно (впервые за сто лет) назвав его и мапу-токи, и тем самым, наполнив церемониальный титул вполне реальными полномочиями, близкими к княжеским. При этом, как пишет историк и этнограф Хосе Бенгоа, знающий о мапуче всё, «избрание состоялось хотя и по старым обычаям, но именем короля и с соблюдением некоторых статей Конституции, что позволило обойти традицию избирать старейших».

Главную роль в решении «парламента», отмечает он же, сыграли «дружба наследника Мангина с Кальфукурой и его близость к королю», а программа избранника состояла, в сущности, из одного-единственного пункта: "Petu m?lele r?ngi deumayal tai? wayki, kompalayay wingka tai? mapu mew". То есть, «Пока в предгорьях растут колигеи, мы можем делать копья, пока мы можем делать копья,  wingka не войдут в наши земли». Точка.

Достаточно скоро слово стало делом. В конце 1867 года очень большое по тем временам и местам (около 5000 копий) ополчение гоэче спустилось с гор, и получило полную поддержку: на сторону ?idol Lonco встал даже сильнейший лонко равнинных Венансио Коньэпан, считавшийся «цивилизованным» (все его сыновья учились в Чили). Как полагает Хосе Бенгоа, «вождей воодушевило не только количество  всадников Квилапана, но и его уверенность  в скором возвращении короля, который восстанет из мертвых и привезет оружие».

И слово, став делом, оказалось неприятным для чилийцев. Поселки Фронтира, не говоря уж о новых поселениях южнее Био-Био, горели, блок-посты гибли, погорельцы бежали на север, пало несколько фортов, а регулярные войска, несмотря на огромное превосходство в оружии, терпели одно поражение за другим.

Январь прошел скверно, февраль и март не лучше, а после поражения в двухдневном (25-26апреля 1868 года) сражении у Кекерегуаса и неудач при Тегуине, Курако, Пераско, присутствие белых в долине Мальпеко обозначали только три форта, устоявшие исключительно благодаря артиллерии.

Потом, правда, подошли дополнительные силы, появились новые карабины, умеющие стрелять быстро-быстро, и черная полоса началась у мапуче. Весь 1869-й полковник Сааведра наступал, атакуя поселки, угоняя скот, сжигая запасы провизии, - а попытки Квилапана контратаковать срывались. Не совсем, кое-что получалось, даже в Анколь удалось ворваться, - но эпизодами.

К тому же, дон Корнелио, умело чередуя кнут с пряником, лично выезжая на переговоры с колеблющимися кланами, играл на всех струнах, ссорил, пугал, льстил, делал уступки, - и в конце концов преуспел. 25 сентября большинство лонко и токи, включая почти всех равнинных, приехав в Анколь, где их встретили даже не по-дружески, а по-братски, как согражан, подписали договор, согласившись «навсегда уступить правительству Республики» не только долину Мальпеко, но и еще несколько участков, а главное, отказать в подчинении Квилапану.

В итоге, к началу декабря ?idol Lonco, отошедший в предгорья, куда армия боялась заходить, мог полагаться только на 2500 копий гоэче и их вассалов. Остальные либо сложили оружие, либо (горцы) заняли выжидательную позицию, в ответ на требования мапу-токи прислать воинов отвечая: «Ты обещал, что король, которого убили, вернется. Где же он?».

Ответить было нечем, а у мапуче пустое слово считалось, да и теперь считается, тяжелым позором, лгущий же вождь и вовсе нечто из области глупых сказок.  Встал вопрос об импичменте. И тут, в самый пикантный момент, Орель I, который, как все уже поверили, убит и  никогда уже не возвратится, потому что из могил не встают,  вернулся. Причем, как и обещал мапу-токи, не с пустыми  руками. И не один.

На волю, в пампасы!

Шесть лет во Франции не прошли зря. Детали, к сожалению, почти неизвестны, но факт: месье Антуан развернул бешеную активность. Совершенно точно, побывал у нескольких министров, включая военного, но тут понимания не нашел: в Мексике дела шли очень скверно, и Наполеону III было не до новых приключений. Не отчаявшись, де Тунен обратился к общественности, издал том мемуаров, опубликовал десятки статей, и тут пошло лучше.

Люди откликнулись, в том числе, как раз в это время ставший очень популярным Жюль Верн, который встречался с «королем» и, судя по всему, именно на базе его рассказов создал обаятельные образы благородного патагонца Талькава и его не менее благородной лошади Тауки. С подачи месье Жюля и его друзей шапка пошла по кругу, счет в «Лионском кредите» округлялся, а потом на контакт с месье Антуаном вышла госпожа Удача.

В скобках. Как уже сказано выше, жизнь и судьба Антуана Ореля де Тунена обросли легендами определенного образца. Подчас кажется даже, что кто-то преднамеренно стремился превратить его в ходячий анекдот, немало в этом преуспев, и отголоски по сей день бродят в статьишках мелких публицистов, берущихся писать на эту тему. Самый свежий из известных мне примеров – статейка некоего Валерия Ярхо в «Вокруг света».

Прошу внимания: «…месье Планшо, известный парижский толстосум-нувориш, мечтавший о членстве во французской Академии наук согласился финансировать затею Тунана, если тот поможет ему стать академиком… Для арауканского короля это было совсем не трудно: он предложил составить араукано-французский словарь, и сам же предоставил все необходимые материалы... Затея принесла месье Планшо триумф. Он стал академиком и, в свою очередь, сдержал обещание, вложив в Арауканию деньги, дабы получить право на единоличное пользование природными ресурсами королевства».

Здесь бред все, и чтобы в этом убедиться, достаточно знать критерии отбора во Французскую Академию, куда бойкий нувориш попасть не мог ни при каких обстоятельствах. А можно и просто ознакомиться с полным списком французских «бессмертных», которых всегда сорок, причем новые появляются, когда «кресло» освобождается в связи со смертью хозяина. Никакого Планшо, как видите, в реестре нет и в помине. То есть, вранье без примеси.

Правда же состоит в том, что Мишель Планшо, армейский капитан, вернувшись из Китая, где участвовал во «второй опиумной», ушел в отставку и быстро разбогател, став владельцем пары доходных домов, кафе и ломбарда. Как ему так свезло, не знаю. Есть версия, что в Пекине разжился мешочком уникальных драгоценных камней и сумел распорядиться ими с умом, но правда ли, Бог весть, - однако факт: экс-вояка был горячим поклонником творчества месье Верна, прочитав «Дети капитана Гранта» «заболел» мапуче, и сам вышел на связь с «королем», предложив свои услуги и деньги, вырученные от продажи всего имущества.

Выручка оказалась немалой. С учетом собранного по подписке, хватило и на оружие, и на боеприпасы, и на фрахт. Так что, в самом конце 1869 года, «король» и его «маршал» через океан, через Аргентину (месье Планшо под своим именем, его «слуга» инкогнито), через горы, с караваном тяжело груженых мулов, минуя разъезды и блок-посты, в самом конце 1869 года добрались до ставки Квилапана, где их встретили с восторгом.

И подугасшее зарево занялось пуще прежнего. Пораженные возвращением короля, в которое уже мало кто верил, лонко равнин сломали трубку мира, тем более, что три сотни скорострельных карабинов в его багаже ничем не уступали ружьям противника. И теперь мапуче действовали не так, как всегда: избегая фронтальных атак, они организовали (говорят, не без рекомендаций «маршала», создавшего эффективный Генштаб) скоординированную «малую войну».

У чилийцев появился повод нервничать. Стычки стали рутиной, побед не случалось, поселки и скот мапуче эвакуировали в предгорья. Короче говоря, образовалась черная дыра, и в эту дыру без толку улетали огромные деньги, - а когда 25 января 1871 года сеньор Сааведра (уже генерал) сумел-таки навязать Квилапану генеральное сражение при Кольипули (примерно с равными силами, 2500 против 3000), итог оказался ничейным.

Естественно, в Сантьяго случившееся восприняли как поражение, дорогое и досадное, решив дальше не экспериментировать.  Пришел приказ тормозить, подтверждать старый договор с мапуче и налаживать линию фортов там, где уже закрепились, - но главное: избавиться от «сумасшедших французов», назначив за их головы любые деньги.

Дело, однако, оказалось не таким уж простым. Поднять руку на короля охотников не находилось, да и сделать это было трудновато. «Мой отец защитил короля Ореля, - вспоминает тот же Хуан Кальфукура, - и когда полковник Сааведра предложил заплатить ему, чтобы убить короля, отец отказался сам и запретил всем, кому дорога жизнь… Позже, когда король решил опять ехать во Францию за оружием, я сам охранял его на всем пути до границ владений Сафукуры и пригрозил гневом отца, если король не доберется до Буэнос-Айреса. Конечно, Сафукура охранял его очень хорошо».

Так что, королевская кровь не пролилась. А вот «маршалу» Планшо, на время поездки сюзерена в Европу оставшемуся на хозяйстве, не повезло: кто-то его все-таки подстерег, и получил награду. Правда, и монаршье везение оказалось с ущербинкой. По запросу Сантьяго его, опознав, арестовали в Байресе, и консул Третьей Республики (Империю уже убили под Седаном) принял его с рук на руки, отправив во Францию в кандалах, с предупреждением, что на территории Чили сеньор де Тунен будет расстрелян без суда.

С прибытием на Родину злоключения не кончились. Судя по всему, кто-то счел, что «очередную бонапартистскую авантюру» следует наказать всерьез, так что, Ореля I лишили паспорта и поместили под гласный надзор в Бордо, из-под, которого он, правда, сбежал, и в 1874-м опять попытался вернуться к своим «добрым подданным». Однако добраться не сумел: неподалеку от границы был арестован и депортирован, и в 1876-м повторилось то же, хотя на сей раз безмерно усталый человек даже не рвался в Чили, всего-то попросив аргентинские власти позволить ему построить ферму в Андах.

И на этом, в общем, с Его Величеством можно попрощаться. Объявленный в Чили и во Франции «сумасшедшим», он еще какое-то время по инерции жил, издавая указы и раздавая титулы тем, кто его «сумасшедшим» не считал. Потом получил с помощью друзей месье Верна мелкую должность в родной Дордони, а 17 сентября 1878 года умер в городке Туртуарек. Если кому интересно, завещав «железную корону» племяннику Ашилю, основателю династии, правящей виртуальным королевством «Араукания и Патагония» и нынче. Но это уже совсем иная, да и не очень интересная тема.

Что же до его подданных, то там все понемногу устаканилось. Сохранив за собой долину Мальпеко (негусто, если сравнить с изначальным планом, но куда больше, чем ничего) правительство Чили заселяло ее и обустраивало, запретив армии «проявлять агрессию», - и на много лет вперед стало спокойно. Иные мапуче даже решили, что все плохое позади.

Так что, Квилапан обосновался в своей ставке, в поселке Лонкоча, где, не зная, чем себя занять в мирное время, глухо запил и скончался от алкоголизма на рубеже 1874-1875 годов. «Его смерть, - пишет Хосе Бенгоа, - оставила горцев без великих вождей, и всех мапуче тоже. Больше ?idol Lonco не выбирали», - и если верить Хоакину Мотанекура, «лейтенанту» Квилапана, великий вождь до последнего своего дня был уверен, что король обязательно вернется опять… 

Железная рука прогресса

…Начну, пожалуй, так. Ровно в 4 часа утра 14 февраля 1879 года 500 чилийских солдат, высадившись в Антофагасте, экономическом центре боливийской Атакамы, спокойно заняли город, прогнав крошечный, всего 40 не лучших солдатиков, гарнизон, а заодно и боливийских чиновников, подняв над всеми общественными зданиями флаги Чили. Хотя нет, стоп. Давайте не забегать вперед, на целых восемь лет, а потому вернемся назад, в 1871-й, чтобы понять, что, как и почему…

На всякий случай, напомню. Если смотреть в корень, смысл долгого и тяжкого конфликта чилийских консерваторов и либералов заключался в том, что старые аристократы, цари и богигигантских поместий Центральной долины, так или иначе ладя со «старыми» либералами (крупными оптовиками, которым они сбывали свое зерно), цеплялись за «блаженную стабильность», обеспеченную Конституцией 1833 года.

Взлетевшие на разработке руд «нувориши» и «парвеню» севера в их видение мира не укладывались, допускать их, пусть сколько угодно богатых, к власти они не хотели, а те, что называется, перли буром. Естественно, оформляя бур цветами свободы, равенства, братства. Отсюда все «революции» и все «гражданочки», а равно и все красивые лозунги, летевшие в доверчивые массы, падкие на сладкие словеса, потоком льющиеся из уст ораторов воссозданного в 1868-м «Клуба реформ» и Радикальной партии, рубаху на груди рвавшей «за народ».

«Долой покровительство аристократам и налоговое неравенство! Даешь протекционизм, централизацию, всеобщее избирательное право!», и многое другое из разряда «чтобы никто не ушел обиженным». И т. н. «народ», дура такая, слушал образованных людей, приходя к выводу, что вот они, его подлинные вожди и заступники. И лилась кровь. Всякие разночинцы и плебс умирали за интересы горнопромышленников, крестьяне, как правило, гибли за старых патриархальных господ, а купоны, естественно, стригли серьезные люди.

Старая, так сказать, «меритократическая» схема, придуманная Диего Порталесом, в рамках которой высшая власть, представленная всемогущим и лично безупречным президентом, контролировала личные и групповые амбиции бизнеса и политиканов, «новых политиков» не устраивала категорически. На этом, как мы уже знаем, споткнулись Chuncho и Chancho, а президент Перес, спокойный, неконфликтный человек, своего видения не имевший, создав коалицию из «не своих» людей, в дела особо не лез, вполне удовлетворившись десятью годами безмятежной власти, и Конгресс резвился невозбранно.

В начале 1871 года либералы в Конгрессе сумели, наконец, выбить одну из опор «Конституции Порталеса»: вторичное избрание одного и того же лица на два срока подряд было запрещено. Сделано это было красиво, при полном непротивлении уходящего президента, которого это уже не касалось, и с согласия большинства консерваторов, которые сами хотели бы поучаствовать в выборах, не выжидая бесконечные десять лет. А лиха беда – начало.

Не очень яркие фигуры президентов Федерико Эррасурис Саньярту (1871-1876) и Франсиско Анибал Пинто (1876-1881), выдвинутых, как фигуры согласия, как и сеньор Перес, предпочитали своего мнения не иметь и в сложные верхушечные политические комбинации не вмешиваться, благодушно утверждая составы постоянно менявшихся кабинетов, и когда в 1873-м консерваторы, войдя в зону турбулентности, временно вышли из правительства, чтобы разобраться со своими делами, либералы, оставшись в одиночестве, поспешили подрезать поджилки нелюбимой Конституции по самому возможному максимуму.

Новые поправки, лучась безбрежным демократизмом, на самом деле, если вникнуть в суть, были сурово рациональны. Скажем, сокращение срока полномочий сенаторов в полтора раза (с 9 до 6 лет), равно как и прямая, а не косвенная, как раньше, система их выборов, давали возможность быстро обновить «старый» сенат. Отныне без «выборщиков». То есть, без людей, куда менее, нежели «народ», падких на трескучую демагогию «собраний и ассоциаций», обретших обрели полную свободу.

Или вот: резкое упрощение получения чилийского гражданства. Казалось бы, шаг навстречу тому же «народу», - а на поверку еще один козырь либералам, потому что понаехавшие шли работать не на плантации, где своих inquilinos хватало, а на заводы, фабрики и рудники, - тем самым, пополняя электоральную базу «новых людей», своих кормильцев.

А уж насчет ограничения права президента использовать чрезвычайные полномочия, и объяснять излишне: если раньше глава государства, решив, что политиканы заигрываются, мог распустить Конгресс, то отныне этот инструмент у него отняли, подсластив пилюлю запретом на импичмент «во всех случаях, кроме грубого нарушения закона или измены Отечеству».

В общем, время брало свое. Идеалы, завещанные Порталесом, отступали под давлением интересов, тем паче, что интересы ведь тоже меняются. Если «старая» аристократия дорожила традиционными, патриархальными ценностями, то молодое поколение «королей зерна» уже не видело ничего «низменного» в бизнесе и не имело ничего против продуктивного сотрудничества с «королями руд», разумеется, на долевой основе, против чего те нисколько не возражали.

В итоге, консерваторы разряда purisimo медленно, но неуклонно теряли влияние, а либералы, во всех их цветах и оттенках, наступали, используя все возможности для развития успеха. Скажем, в 1878-м, когда скончался старый, уже казавшийся бессмертным архиепископ, правительство, вопреки закону и обычаю, предложило Риму кандидатуру своего, либерального падре. А после отказа и выдвижения Папой другого иерарха, словно выдернутого из XVII века, консерваторы, поддержав его, в глазах общества оказались врагам прогресса и потеряли немало политических очков.

Иначе, впрочем, и быть не могло. Эпоха не предполагала иного. Его Величество Капитал понемногу покорял Чили, слывшую «кусочком Европы в Америке», и старое уходило, уступая место новому. Не без огрехов, конечно, - капитализм, и в Европе-то дикий, здесь просто рвал заживо, сводя «низы плебса» на уровень животных, с эмигрантами прибывали крамольные идеи, возникали первые ячейки, первые кружки, первые рабочие газеты…

Но этим умели справляться, - и в 1878-м при полном одобрении властей возникло уж-жасно левое «Общество Франсиско Бильбао», членами которого были рабочие, а основателями «представители прогрессивной интеллигенции, ориентировавшие трудящихся на обретение прав не путем разрушения, но через получение образования в вечерних школах».

Так что, все это общему оптимизму не мешало, - в отличие от мирового экономического кризиса второй половины 70-х годов, первого в истории человечества по-настоящему страшного бедствия такого рода, подмявшего всё, что шевелится, кроме разве глубинных районов Амазонии, Сахары, Черной Африки и, вероятно, Гималаев…

Кристалл преткновения

Кризис ударил по Чили, живущей за счет экспорта, страшно. Резко упали цены на «царицу-медь» и серебро, соответственно, рухнула добыча, шахты и заводы начали закрываться, и по стране покатилась безработица с неизбежно сопутствующими ей проблемами. В сочетании с давно  наметившимся, а теперь грянувшим падением спроса на чилийское зерно (у Штатов появилось свое, калифорнийское), ситуация для привыкшей процветать страны сложилась тяжелая, даже пугающая. Правительству были нужны деньги, много, срочно, и летом 1878 года правительство президента Пинто приняло решение о займе.

Но не у Сити (заветы Порталеса помнили и старались соблюдать), а у своих банкиров, тесно связанных с правительством, которые, как ни странно, стояли на ногах очень хорошо (филиалы чилийских банков были даже в Европе, этот факт важен, но почему, объясню ниже). И банкиры не отказали, взамен получив право выпускать «банковские билеты», обязательные к приему наряду с государственной валютой. А чуть позже, когда банки заигрались в эмиссию, Конгресс сделал кредиторам одолжение, разрешив произвольно устанавливать курс. После чего, понятно, виток за витком покатилась инфляция.

Но вот ведь какая штука. В медной отрасли – полный провал, в серебряной – еще хуже, о сельском хозяйстве и речи нет, а банки, тем не менее, кредитуют. И более того, экспорт растет, деньги в страну поступают. Почему? А потому что селитра. Она в то время считалась лучшим из удобрений, и кризис ни на спрос, ни на цену не влиял: спрос рос, а цены повышались. Так что, правительству было чем заинтересовать банкиров. Однако тут имелась серьезная сложность…

Дело в том, что залежи селитры, единственной в тот момент надежды Чили, были не свои. То есть, свои, но не совсем. Разрабатывали-то их чилийцы, но не дома (в Чили месторождения были скудны и немногочисленны), а в Боливии, в прибрежной (тогда Боливия имела выход к морю) провинции Антофагаста и севернее, в Тарапаке, самой южной провинции Перу.

Этот вопрос висел в воздухе давно, порождал ненужные конфликты, и с ним работали. В 1866-м, после долгих переговоров, вроде договорились и провели границу с Боливией по 24-й параллели, поладив на том, что от 23-й до 25-й все плюшки от добычи гуано, селитры и прочего - пополам, а на боливийских таможнях будут бдить чилийские контролеры.

После чего в соседскую зону селитры, организовать добычу которой у властей Боливии не было средств, двинулись чилийские деньги и предприниматели, быстро став большинством в основных городах боливийской части Атакамы, и большинством весьма активным: очень скоро они создали «политическое землячество» La Patria и добились муниципальной автономии.

В 1874-м старый договор уточнили. Граница осталась прежней, а чилийцам (за «вклад в развитие приморских территорий») предоставили право льготной добычи гуано и селитры 23 и 24 параллелями, причем Боливия обязалась не повышать налоги с чилийцев выше существовавших на тот момент. По сути, справедливо, но со временем в Ла-Пасе, державшем страну в куда меньшем порядке, чем в Чили, и всегда сидевшем в дефиците, стали полагать, что как-то все это неправильно и надо бы условия договора подрихтовать, - а это уже было чревато всякими обострениями.

Та же селитра осложняла отношения и с Перу. Там пограничных проблем не имели, все решили еще при испанцах, но месторождения Тарапаки, поскольку Лима, как и Ла-Пас, денег хронически не имела, разрабатывали те же чилийцы, платившие обусловленный налог, но растущий спрос на селитру порождал соблазны и нежелание делиться кровным. В связи с чем, с 1873 по 1875 в Лиме штамповали законы, сперва аккуратные, но чем дальше, тем все более жесткие, в итоге объявив селитру государственной монополией.

В соответствии с новыми правилами, отрасль перестраивалась. Все уже накопленные частниками, своими и зарубежными, запасы предписывалось сдать, и оборудование oficines (предприятий по добыче) тоже. Конечно, недаром, взамен выдавались особые «селитряные боны», предполагающие компенсацию, но всем было ясно, что это просто красивый пипифакс, потому что Перу фактически было банкротом, и какого-то просвета в этом грустном факте не предвиделось.

Против лома нет приема. Уложив в саквояжи бессмысленные, хотя и очень красивые перуанские бумажки, злые и обиженные чилийские промышленники начали перебираться в боливийскую Атакаму, где создали концерн La Compa??a de Salitres y Ferrocarril de Antofagasta («Чилийская селитряная и железнодорожная компания Антофагасты»), сокращенно CSFA.

Однако проблемы шли по пятам. Власти Боливии, сидящей в еще более глубокой яме, вдохновленные примером, в феврале 1878 увеличили пошлины для «иностранцев, извлекающих неправомерно большую прибыль в ущерб национальному бюджету». А когда концерн, сославшись на договор 1874 года, отказался платить, боливийский президент Иларио Даса заявил, что вся селитра CSFA, а также ее инфраструктура, будут конфискованы и проданы с торгов.

И это было ошибкой. Большой ошибкой. Если совсем точно, то очень большой ошибкой. Потому вокруг селитры и железных дорог крутились не просто деньги, но очень, очень большие деньги, а когда вокруг чего-то крутятся очень, очень большие деньги, прежде чем влезать в вопрос, следует очень, очень крепко подумать. Тем более, если ты всего лишь Боливия.

Рука, качающая колыбель

Пожалуй, внесу уточнения. Вокруг селитры крутились не очень, очень большие деньги, как было сказано, а деньги громадные, и долю (естественно, не откаты, а законно, как акционеры CSFA) с них имели практически все сколько-нибудь влиятельные политики Сантьяго. Настолько влиятельные, что при всей нелюбви к подробностям, не могу не назвать хотя бы некоторых.

Военный министр сеньор Сааведра (тот самый, начавший покорение мапуче). Министр иностранных дел сеньор Санта-Мария (впоследствии президент). Министр внутренних дел сеньор Варгас. Министр юстиции сеньор Унееус. Министр финансов сеньор Сегерс. Начальник Генштаба генерал Сото. Крупный бизнесмен и политик сеньор Бальмаседа (еще один будущий президент), и это всего лишь малая часть длиннющего списка.

Уже достаточно, правда? И все эти солидные люди стояли за спинами ходоков, с 1873 года, и чем дальше, тем упорнее, обивавших пороги высоких кабинетов в Сантьяго, требуя «обуздать перуанцев», то есть, захватить Тарапаку и, как минимум, заставить Лиму отказаться от монополии. И другие солидные люди, тоже пайщики, все громче грохотали с трибуны Конгресса, бросая в зал и (через прессу) в народ лозунги типа «Атакама наша!», подразумевая весь «берег селитры», кому бы он ни принадлежал.

Но был и еще один аспект. По итогам десятилетий независимости, Чили считалась таким себе «филиалом Англии». Даже внешне: никакой привычной latinos веселой расхлябанности, никакого панибратства, никакого Hasta ma?ana, то есть, «отложим до завтра». Минимум эмоций. Сухая, деловитая, с оттенком ханжества викторианская чопорность. Прагматизм, настойчивость, упорство, - короче, ordnung und ordnung, - за что чилийцев частенько называли еще и «пруссаками Нового Света».

Почему так получилось, не наша тема. Поиску ответа посвящен не один десяток книг, а для нас важно, что Сантьяго был связан с Лондоном особыми, весьма крепкими узами. И не только из-за кредитов, хотя Королевство исстари было главным кредитором. И не только из-за торговли, хотя Королевство было основным экспортером и импортером. Значительно больше.

В ряду государств, порожденных Англией и ставших ее кормушкой, Чили занимала особое место. Сочтя в свое время по каким-то своим причинам целесообразным согласиться с «доктриной Порталеса», - если помните, любой бизнес при условии долевого участия с чилийцами, люди с Альбиона стали частью чилийского истеблишмента, и притом, органичной частью. От наличия огромной, влиятельной английской диаспоры, тесно связанной и с Островом, и с местной аристократией, до экономики, где уже было сложно понять, где кончаются интересы чилийских компаний (банков) и начинаются интересы британских. А в рамках этих интересов (во всех отраслях), селитра в данный момент  стояла на первом месте.

Для полного колорита, пожалуй , осталось сообщить, что 42% акций CSFA контролировал богатейший чилийский банкир Артуро Эдвардс, представлявший интересы, в частности, своей ливерпульских родни. Еще 34% акций владел британский трест "Anthony Gibbs and Sons", а управляющим компанией (чилийская доля - 1,2 миллиона фунтов, английская – миллион их же) служил м-р Герберт Хикс, один из самых известных менеджеров Англии. И это даже не поминая чилийских, англо-чилийских и чилийско-английских банков, крепко-накрепко повязанных с Сити и подкармливавших правительство Пинто.

Ничего удивительного, что Сантьяго не собирался отступать, чего бы это ни стоило, и в том, что Сити, и стало быть, Англия, в обострявшемся конфликте были однозначно на стороне Сантьяго, тоже ничего странного. Разумеется, свой интерес у англичан был и в Перу, и в Боливии, но там не было такой тесной, вплоть до семейных контактов связки, там власти, не сумев стать партнерами, стали попрошайками, а главное, Сантьяго долги платил, Лима же и Ла-Пас, трепыхаясь в перманентном кризисе,  давно уже ни за что не платили.

Хуже того, оказавшись главными держателями перуанских «ваучеров», британцы очень хорошо понимали, что Лима, обещающая рассчитаться по долгам с доходов от реквизированной селитры, слова если и сдержит, то очень не скоро, поскольку у Перу не было средств для организации монопольного производства, - так что, позиция Лондона была определена задолго до, и высказана совершенно однозначно.

«Эта монополия, конечно, выгодна перуанскому правительству, но при этом наносит очевидный ущерб нашим интересам, связанным с селитрой. Мои попытки объяснить м-ру Прадо положение дел столкнулись с непониманием», - писал в это время в отчете Форин-офис посол Королевства в Перу, и лондонский Economist, рупор Сити, подводил итог: «Мы всегда считали, что монополия, осуществляемая местным правительством, является гибельной политикой. Теперь мы с огорчением отмечаем, что гибель весьма вероятна...»

Но все-таки «перуанский» вопрос как-то обсуждался. Люди из Лимы неоднократно подтверждали, что так или иначе, не завтра, так через год или два, по «ваучерам» расплатятся, если совсем уж приткнет, льготами и концессиями, так что в этом направлении не особо нагнетали. А вот инициатива Боливии, президент которой поставил вопрос ребром: или повышение налогов, или полная конфискация, была расценена как шантаж и грабеж.

Тут компромисс не просматривался никак, и крупнейшие СМИ Чили, - либеральная El Mercurio, консервативная La Prensa и радикальная El Ferrocarril, никогда не соглашавшиеся решительно ни в чем, но обильно субсидируемые Джиббсами, - рубили «патриотические» тексты сплеча, как под копирку, разъясняя обществу, что иначе никак. И как отмечал британский посол в Сантьяго, докладывая шефам обстановку, «Общие настроения таковы, что Чили непременно постарается овладеть Антофагастой и всем побережьем. Это вполне определенно. Все мои собеседники уверены, что непопулярность президента Дасы и его правительства, незавидное состояние госказны и страны в целом да¬ют возможность приступить к аннексии».

Дипломаты и ихтамнеты

В общем, картина ясна. 8 ноября 1878 года чилийский посланник в Ла-Пасе вручил боливийскому президенту короткую и жесткую ноту: если закон о повышении налогов на иностранцев не будет отменен, а закон о конфискациях вступит в силу, Чили сочтет себя вправе денонсировать договор 1874 года о границах, а следовательно, будет реанимирована проблема принадлежности района Антофагасты, и ответственность за возможные последствия ляжет исключительно на власти Боливии.

Некоторое время дипломаты без всякого задора препирались. В Ла-Пасе стояли на том, что территория – их, и распоряжаться на ней их суверенное право, что, в общем, соответствовало истине. Чилийцы, вытащив из архивов старые протоколы и карты, парировали: дескать, во-первых, договор есть договор, а во-вторых, в 1866-м и 1874-м они уступили, в сущности, свою землю, но в обмен на компенсацию, то есть, льготы на 25 лет, и если уж возвращаться к вопросу, то не раньше 1899 года. Что тоже соответствовало истине.

Но все это шевеление осуществлялось уже сугубо ради соблюдения приличий. Лавина стронулась, и не могла не стронуться. «У нас в конгрессе есть несколько влиятельных друзей, акционеров нашей компании, - докладывал в январе 1879 года в Лондон представитель Джиббсов, - и если бы правительство не выполнило своих обещаний о немедленных действиях в разрешении этого вопроса, то на него было бы оказано сильнейшее давление. И несомненно, что правительство было бы вынуждено действовать более энергично. Однако правительство и без давления целиком на стороне добра и правды. Таким образом, что-то изменится только в том случае, если м-р Даса отменит свое безумное решение. Мое мнение таково, что этого не случится…»

Этого и не случилось. В том же январе боливийские власти начали прикрывать чилийский бизнес в Атакаме. В начале февраля было официально сообщено о скором секвестре имущества CSFA. А 14 февраля, - в день первого аукциона, - ровно в четыре часа утра 500 чилийских солдат, высадившись в Антофагасте, столице боливийской Атакамы, спокойно заняли город, прогнав крошечный гарнизон, а заодно и боливийских чиновников, подняв над общественными зданиями флаги Чили.

В ответ на спешный запрос Ла-Паса, - дескать, мы тут серьезно озабочены, что происходит? –  незамедлительно последовал ответ. Дословно: "Lamentablemente, el Gobierno de la Rep?blica de Chile no cuenta con informaci?n completa sobre los eventos en Antofagasta. En cuanto a las tropas chilenas en el territorio de la Rep?blica de Bolivia, seg?n nuestros datos, no est?n all?" («К сожалению, правительство Республики Чили не располагает полной информацией о событиях в Антофагасте. Что касается чилийских военнослужащих  на территории Республики Боливия, по нашим данным, их там нет»).

Несколько дней руководство Боливии осмысливало сие сообщение, сравнивая с рапортами с мест, а 1 марта, когда президент Даса, устав выглядеть идиотом, с согласия парламента официально объявил незнайкам войну, чилийский Конгресс поставил общественность в известность о «чудовищной, жестокой, нарушающей все принципы добрососедства и ничем не спровоцированной агрессии, угрожающей чести, достоинству, территориальной целостности и самому существованию нашей страны».

Однако войну «руководствуясь нормами международного права и миролюбивыми мотивами», Сантьяго объявлять не стал, выразив надежду на то, что боливийские партнеры одумаются. Так что, зона оккупации продолжалась в режиме "no est?n all?", и уже к 23 марта чилийский флаг реял над центром провинции, Каламой, а также портами Кобиха и Токопилья, - то есть, над всей боливийской Атакамой аж до границы Перу, после чего наступило затишье.

Но вот что пикантно: еще утром 13 февраля, за сутки до событий в Антофагасте, лондонский Комитет держателей чилийских ценных бумаг объявил о готовности отложить на пять лет получение дивидендов, «для помощи дружественной Чили в развитии важных экономических проектов». Без малейшего намека на политику, но, повторяю, за сутки до. Бывают же такие совпадения…

На старт! Внимание...

Рассказывать о Тихоокеанской войне сложно. Не потому, что сложно, а потому, что война эта коснулась сразу трех стран, определив будущее всех, а одну из трех на много десятилетий выкинув в кювет истории. Поэтому о ней придется рассказывать и в книге про Перу, и в книге про Боливию, - а как это сделать, не повторяясь. Надо думать. Что-нибудь придумается. А пока буду рассказывать, избегая деталей, не связанных с Чили напрямую…

Всего через несколько дней после объявления Боливией войны, флаги Чили, войну по-прежнему не объявлявшей и утверждавшей, что никаких чилийских войск в Антофагасте, Каламе и других городах боливийской Атакамы нет, реяли над всей Атакамой. Аж до рубежей перуанской Тарапаки. Это нервировало, и правительство Перу, всерьез озаботившись, поручило своему посланнику в Сантьяго, Хуану Лавалье, предложить посредничество в переговорах. При условии, что перед началом консультаций те, кого нет, уйдут.

В ответ президент Пинто, предельно вежливо подчеркнув, что Чили, собственно, ни с кем не воюет, - это злая Боливия объявила войну, - а приказывать тем, кого нет, не может, потому что их нет, признал, что вот-вот всякое терпение кончится, и война будет объявлена. Но, в принципе, Сантьяго готов и поговорить, при обязательном условии, что Перу официально заявит о нейтралитете в возможной «горячей стадии», то есть, об полном отсутствии какой-либо заинтересованности, кроме любви к миру.

И вот тут возникла сложность. В свое время, еще в 1873-м, Ла-Пас и Лима заключили секретный договор о военном союзе, как раз на случай чилийской агрессии. Правда, секретность договора предполагала возможность лавировать, но тут правительство Боливии, которому терять было уже нечего, подбадривая электорат и армию, 2 апреля 1879 года опубликовало текст пакта, и Перу оказалось в положении хуже губернаторского.

Чилийцы потребовали денонсации договора, который, по их словам, исключал возможность рассматривать Перу не только как потенциального посредника, но и вообще, как «нейтрала». Сеньор Лавалье ответил, что лично он сделать этого не может, поскольку такой шаг – исключительная прерогатива парламента, и попросил отсрочку в две недели.

Казалось бы, все как должно. Однако президент Пинто, честно сообщив в ходе личной встречи, что «чилийские военные и моряки считают настоящий момент подходя¬щим для движения как на Боливию, так и на Перу, поскольку именно сейчас Чили сильнее», дал понять, что любые проволочки рассматривает, как попытку выиграть время для подготовки к войне.

Естественно, взять на себя функции президента и парламента посол не мог, о чем 3 апреля и сообщил президенту на очередном приеме, после чего 5 апреля Чили, наконец, объявило войну и Боливии, и Перу, - хотя юг Тарапаки «те, кого нет», заняли днем раньше. Тогда же полковник Сотомайор, командир «тех, кого нет», был отмечен за «оперативное исполнение приказа», ибо официально считалось, что он начал работу только теперь. А 11 апреля лондонский Economist в разделе Financial reports отметил: «Цена перуанских бон растет. Это, по нашему мнению, вызвано неприятностями перуанцев. Кредиторы нашей страны надеются, что чилийцы будут больше уважать их права».

Ну а теперь, пока танцы с саблями еще не начались, самое время сказать пару слов о соотношении сил, на первый взгляд, далеко не идеальном для Сантьяго. Под ружьем у Чили стояло около 3000 штыков и сабель (население 2,5 человек), кадровая армия Боливии примерно такая же (население где-то 2 миллиона), а у Перу плюс-минус восемь тысяч (при населении более трех миллионов). Однако количеством преимущество и исчерпывалось, с качеством все обстояло гораздо хуже, причем по всем параметрам.

Финансы? У Сантьяго, несмотря на кризис, какая-то, даже неплохая экономика имелась, а у Ла-Паса и Лимы, почитай, нуль. Внутреннее состояние? В Чили идеальный порядок, а в Боливии вечная тряска, а в Перу и вовсе кто-то с кем-то постоянно воевал, и даже в короткие периоды перемирий покой только снился. Внешняя поддержка? Как бы и да: у Аргентины сложные терки с Чили за Патагонию, с Испанией у Перу и вовсе договор о дружбе, но все это обнуляет «цыц» из Лондона, а у Штатов нет влияния в регионе. Ну и, тоже ведь немаловажно, чилийцы уже на месте и разворачивают фронт, боливийцам же еще нужно перейти Анды, а перуанцам топать через всю Атакаму.

Сравнение же чисто военных потенциалов и вовсе нагоняет тоску, ибо Чили в полной мере освоила опыт франко-прусской войны, первой европейской «войны нового типа» (к слову, именно тогда в военных кругах возникло «немецкое лобби», добившееся, чтобы юных офицеров отправляли учиться не только в Сандхерст, но и в Рейх).

Незадолго до «визита в Антофагасту» завершилось перевооружение, армия перешла на винтовки г-на Комблена,   обзавелась 72 орудиями Круппа, сформировала штабы, создала топографический отдел, очень помогавший офицерам на местности (позже, когда бои уже шли вовсю, перуанские вояки обыскивали тела павших чилийских коллег, чтобы разжиться картами собственной территории). И обучение рядового состава велось по германским уставам.

В этом смысле, с противниками можно было даже не сравнивать: что перуанские кадровики, что боливийские, не считая пары-тройки парадных батальонов, больше напоминали крестьянское ополчение, да в значительной мере, им и были, поскольку немалую часть подразделений возглавляли «полковники», - богатые помещики, ради красивого звания сформировавшие «полк» из своих индейских пеонов.

Несколько лучше для союзников обстояло дело с ВМФ, в тех условиях принципиально важным: поскольку основная часть коммуникаций шла по воде, шансы того, кто контролировал воду, были неизмеримо выше. Здесь на старте событий счет был не в пользу Чили: не говоря о всякой плавучей мелочи, один немолодой (1862 постройки) монитор против двух перуанских (боливийский военный флот в природе отсутствовал).

При этом легендарный перуанский флагман «Уаскар», - фанаты флота, знающие о броненосцах все, не дадут соврать, - считался «кораблем с боевым характером и счастливой судьбой» (о чем подробно в «перуанском» цикле), а это, как говорят иные морские волки, тоже очень важно. Однако со дня на день ожидался приход из Англии двух уже готовых броненосцев нового поколения, с вдвое более прочной броней.

В общем, у чилийского командования была уверенность в успехе, и тем большая, что старт войны оно сумело выиграть вчистую, в полной мере воспользовавшись всеми своими преимуществами, и сумев   почти без потерь занять обширную, богатую и стратегически важную территорию.

Есть такая профессия...

После первых успехов «тех, кого нет», ставших, наконец, «теми, кто есть», ситуация зависла. В принципе, чилийцы взяли у Боливии все, чего хотели, у Перу тоже откусили вкусный, хотя и маленький кусочек, и могли бы тормозить, - но аппетит приходит во время еды, хотелось еще вкусненького, а кроме того, ни в Ла-Пасе, ни в Лиме не собирались выбрасывать белые флаги. Союзники готовили ответ, и чилийцы спешно наращивали силы, однако получилось плохо. Наступать через каменистую, безводную Атакаму без стабильного снабжения, было немыслимо, все зависело от поставок с моря, а тут поводов для радости не могли бы найти даже самые записные оптимисты, - Большую Воду держало Перу.

То есть, чилийцы начали борзо и на воде. Рейд на порт Икике, блокада установлена, основная часть флота, оставив на хозяйстве мощную «Эсмеральду» и «Ковадонгу», тоже судно не слабое, ушла кошмарить Кальяо, - и тут появился «Уаскар». Да еще с напарником, «Индепенденсией», тоже монитором, но без особой легенды, просто хорошим судном. 21 мая грянул бой, полный героизма (в этот день погиб и стал национальным героем Чили капитан Артуро Прат), но стоивший чилийцам их лучшего на тот момент корабля, «Эсмеральды».

Правда, не повезло и перуанцам, - «Индепенденсия», охотясь за «Ковандонгой», села на риф и была сожжена командой, - но хозяином океана с этого дня стал «Уаскар», под флагом адмирала Мигеря Грау, «рыцаря морей», трепетно уважаемого даже чилийцами. То, что он творил на коммуникациях чилийцев полгода, не поддается описанию. Обстрелы портов, уничтожение транспортов (людей неуклонно брали на борт и отпускали), приведение в негодность лучших боевых судов чилийского ВМФ, захват военных караванов, частенько с подкреплениями, идущими в Антофагасту, и так далее.

В итоге, пришлось отменить операцию «Кальяо» и отозвать флот в Вальпараисо. Потерял должность командующий чилийским флотом. Новому главному по морским делам было приказано забыть обо всем, кроме охоты на «Уаскара», и после появления долгожданных броненосцев нового типа, «Кокрейн» и «Бланко Энкалада», охота началась. Однако сперва без особого успеха, - и даже 8 октября, когда один из «новичков» в сопровождении полудюжины «старичков» поймал корабль-легенду у мыса Ангамос, адмирал Грау, как вспоминали его офицеры, был спокоен, как обычно: дескать, ничего страшного, мы покусаем их, а потом прорвемся и уйдем.

Возможно, так оно и было бы: «Уаскару» на его веку доводилось бывать и в более крутых переделках, бодаясь аж с Royal Navy, однако у всякой удачи есть лимит, и никому не дано знать, когда Судьба его закроет. Первый же залп «Кокрэйна» смел все живое с капитанского мостика, разорвав дона Мануэля на куски. Затем, в течение двух часов, погибли три принимавших командование на себя офицера, и команда продолжала бой, подчиняясь приказам боцмана. Потом догнало и боцмана, после чего матросы дрались уже без приказов, - пока на помощь «Кокрэйну» не прибыл «Бланко Энкалада».

Драться дальше не имело смысла. Получив очередное предложение сдаться, примерно 40 израненных матросиков, посовещавшись, капитулировали, потребовав спустить перуанский флаг только в порту, куда уведут судно. Это условие чилийцы приняли, и «Уаскар» под своим флагом пришел в Вальпараисо, где его привели в порядок и включили в состав чилийских ВМФ.

Матросов отпустили под честное слово больше не воевать, останки адмирала Грау с невиданными почестями передали перуанцам, а через пару недель к флоту Чили присоединился быстроходный «Ангамос», купленный в Германии, и чилийское господство на Воде стало абсолютным, что сделало, наконец, возможным начинать серьезную войну на суше.

Теперь целью стала провинция Тарапака, «столица» перуанской селитры, юг которой и так был уже оккупирован. Взяв ее под контроль, чилийцы убивали двух зайцев: лишали противника денег на продолжение войны, а сами, наоборот, получали дополнительный источник дохода. Логика развития сюжета была так ясна, что союзники имели время подготовиться: в Икике, столице соседней провинции, сконцентрировались войска генерала Хосе Буэндиа. Наспех обученные, с плохой артой, но солидные числом, - почти 10 тысяч штыков, перуанских и боливийских. И к тому же, с резервом: чуть южнее, в Такне, стояли еще 4 тысячи бойцов во главе с самим генералом Иларионом Даса, президентом Боливии.

2 ноября, спокойно высадившись с 19 транспортных пароходов в порту Писагуа, 10-тысячный чилийский корпус занял удобный плацдарм, и 4 ноябры примерно половина десанта во главе с полковником Сотомайором, «героем Антофагасты», двинулась на север, отсекая армию генерала Буэндиа от резервов. В тот же день выступил в поход и Буэндиа, послав Илариону Даса призыв идти на подмогу, потому что «в этом бою решится всё». Однако генерал Даса спешить не стал. То есть, на подмогу-то пошел, не отказался, но шел крайне медленно и осторожно, то и дело останавливаясь, а 16 ноября и вовсе прекратил марш, заявив, что «солдаты выдохлись» и приказав возвращаться в Такну.

Позже разобрав это дивное решение по косточкам, и современники, и военные историки, и просто историки единогласно вынесли вердикт: «трус», а уж чего боялся боливийский лидер, потерпеть поражение и лишиться поста или просто за свою шкурку, неведомо. Но, в любом случае, для войск Хосе Буэндиа, упорно бредущих сквозь пыльную жару, это был нехороший сюрприз, и когда 19 ноября, через две недели тяжелейшего марша, измученные и голодные союзники вышли, наконец, к деревушке Долорес, к позициям сытых и всем довольных чилийцев, занявших удобные позиции на высотах, итог был предсказуем.

Никто, в том числе и чилийцы, не оспаривают героизма перуанских и боливийских солдат, за два часа поднявшихся в семь атак, и личного мужества генерала Буэндиа, получившего три ранения, тоже не оспаривает никто, - однако орудия пришельцев были гораздо лучше, и когда их огонь полностью подавил слабенькую, с бору по сосенке собранную арту союзников, союзники побежали. Правда, и преследовать их, опасаясь подвоха, чилийцы не стали, так что, боливийцы, оклемавшись и не зная, что с их президентом, отошли на свою территорию, а сильно поредевшие (всего-то 2 тысячи штыков) перуанцы, не заходя в обреченный Икике, направились в Тарапаку, подбирая по пути мелкие гарнизоны.

27 ноября чилийский авангард все же настиг отступающих, и тут уже Фортуна улыбнулась Хосе Буэндиа: его солдаты отбили удар, нанесли интервентам серьезные и даже захватили несколько крупповских чилийских пушек, однако преследовать бегущего в панике врага перуанцы не могли, - совсем не было конницы, - а сил было так мало, что генерал решил продолжать отход, и в конце концов, знаменитый «марш без воды» по раскаленным камням завершился удачно.

19 декабря дон Хосе, сумев почти не допустить потерь, вывел своих людей к Арике, в ставку президента Мариано Игнасио Прадо, и сразу был арестован по приказу главы государства за «трусость, нераспорядительность, дезертирство с поля боя и сдачу врагу Тарапаки», - но, впрочем, позже суд и его, и его офицеров оправдал.

Хочу в Париж

А пока солдаты сражались, пока Хосе Буэндиа спасал остатки войск и сидел на нарах, генерал Прадо, лидер нации и главнокомандующий, решал куда более насущные вопросы. После известий о разгроме он покинул Арику, защищать которую «до последней капли крови», было приказано полковнику Франсиско Бологнеси, считавшемуся самым талантливым воякой Перу, вернулся в столицу и обратился к населению, очень искренне поведав о беде, и объявил сбор средств на нужды сопротивления агрессорам.

И Лима откликнулась. Все противоречия отошли на задний план. Нищие с паперти несли свои медяки, торговцы выгребали кассы, дамы из высшего света жертвовали драгоценности еще испанских времен, - да что там, даже ростовщики несли накопления, даже бандиты выгребали досуха общак. А когда (очень быстро) средств накопилось достаточно для того, чтобы, как красиво формулирует Альфредо Чавес Кастро, «скупить на корню все кладовые всех Круппов», президент Прадо утром 19 декабря исчез.

Просто исчез. Растворился, каким-то странным образом миновав стражу на въездах в город. Не предупредив ни парламент, ни военных, ни министров. Но, правда, оставив манифест, объясняющий, что страна в труднейшем положении, в связи с чем, место президента сейчас в Европе, а обязанности главы государства временно возлагаются на «вице», уважаемого, но очень старого и больного генерала Луиса Ла Пуэрта. Точка. Пишите письма.

К слову сказать, с этим бегством вопрос очень странный, ставший предметом ожесточенных споров. Противники сразу же оценили поступок президента, как дезертирство и казнокрадство, новый глава государства лишил беглеца гражданства и генеральского звания, очень многие с этим согласились, но звучали и голоса против. В частности, со ссылками на то, что несколькими месяцами раньше парламент разрешил сеньору Прадо эту поездку, но главное, указывая, что он, уезжая, оставил в Перу семью, которую очень любил, что, согласитесь, нелогично, реши он сбежать навсегда.

И в этом есть логика. Действительно ведь, супруга его первой сдала свои семейные украшениям,  всег три его сына честно и храбро воевали с интервентами, один за другим пав в боях и став национальными героями Перу, а кроме того, сеньор Прадо, в самом деле, просил дать ему разрешение вернуться домой и сражаться хотя бы рядовым, но  не позволили. Хотя, с другой стороны, собранные деньги и камушки куда-то делись, и когда через несколько лет ему разрешили вернуться, он, отвечая на этот вопрос бубнил что-то уклончивое, - типа, украли, - а потом, доказав, что, во всяком случае, не дезертир, опять уехал в Париж,где и умер в 1901-м, больше в Перу не возвращаясь.

В общем, темна вода во облацех, не все так уж однозначно просто, но, в любом случае, обстоятельства отъезда и тот факт, что деньги уехали, а оружие так и не появилось, людей сердил, и хорошим словом бывшего лидера нации долго не поминали, да и позже мало кто полностью простил ему сей эпизод биографии. Но, впрочем, подробно обо всем этом в книге про Перу.

Старик же Ла Пуэрта, честно пытавшийся что-то предпринимать, продержался всего четыре дня. Он просто не мог взять ситуацию под контроль. 23 декабря часть гарнизона Лимы восстала, требуя нового, нормального руководства. Тотчас объявились несколько претендентов на роль нормального, а поскольку каждый считал самым нормальным себя,  два дня шли уличные бои, вслед за чем  оказалось, что теперь в Перу за главного будет некто Николас Пьерола, полковник (и очень интересный дядька, но об этом опять же не здесь), старый враг выбывшего из игры Прадо, сходу объявивший себя не президентом (ведь не избирали же), а просто Верховным вождем Республики. А также и (чего мелочиться?)  Защитником индейской расы.

Практически одновременно сменилась власть и в Ла-Пасе. После отказа Илариона Даса вернуться в столицу из Перу, куда он убыл, покинув Такну и войска, 28 декабря Государственный совет по требованию армии отстранил его от должности, избрав временным главой государства пожилого генерала Нарсисо Камперо, давно отошедшего от всякой политике, но на фронт пошедшего и там, во главе «железной» пятой дивизии, проявившего себя самым лучшим, каким можно было проявить себя в тех обстоятельствах, образом.

Информацию о решении Госсовета направили в Перу, предложив генералу Даса вернуться, сдать войсковую казну (собственно, всю казну страны, которую он, объявив войсковой, забрал в поход) и принять командование любой дивизией не его выбор, однако дон Иларион, смертельно обидевшись на «завистников и предателей», возвращаться отказался наотрез.

И добро бы сам, невелика потеря, но и казну возвращать тоже не пожелал, мотивировав отсутствие желания тем, что, «не испытывая доверия к людям, которые ее наверняка разворуют, считает своим долгом сберечь ее для народа», - после чего, как и сеньор Прадо, отбыл в Париж.  Но тут уж без всяких сомнений насчет мотивации, потому что жил на очень широкую ногу, про Боливию вообще не вспоминая. Правда, много лет спустя, поиздержавшись, все же вспомнил, решил вернуться, - и на свою голову. Но об этом тоже не здесь.

Надо сказать, выбор новых лидеров и Лиме, и в Ла-Пасе был очень хорош. Лучший вариант. И полковник Пьерола, и генерал Камперо к понятиям чести, Родины и партиотизма относились серьезно, полковник был храбр и энергичен, генерал храбр и очень опытен, - но обе страны какое-то время трясло, и в принципе, весь этот бардак, будь у чилийцев силы наступать, создавал им идеальные условия для решительного удара.

Однако в данный момент сил не было. Блеск побед не означал легкости, а каменистая пустыня паспортов не спрашивает, она одинаково сурова ко всем. Победители и завоеватели, сами возможно, не ожидавшие такого масштабного успеха, выдохлись. Они нуждались в передышке, да и в Сантьяго людям нужно было определить, как быть дальше, - а передышка, хотя бы на месяц, не говоря уж про два, давала побежденным, растерянным и деморализованным, возможность осмыслить обстановку, собраться с силами и подготовиться к дальнейшему. Сдаваться не собирались ни Лима, ни Ла-Пас…

Было ваше, стало наше...

Затишье всегда хорошо. Можно чистить перышки. И чистили. Войска, оружие, флот, - все как полагается, но мудрые люди из Сантьяго работали тоньше. Имея в полном распоряжении, помимо боливийской Атакамы с ее селитрой, еще и перуанскую Тарапаку, где, помимо селитры, имелись последние еще не растащенные груды гуано, чилийское правительство заявило, что считает своим долгом выплатить Англии все, что задолжала Лима. За счет  продажи перуанского сырья, естественно.

Это было вопиюще противозаконно, с какой стороны ни посмотри. Однако Комитет владельцев перуанских ценных бумаг, собравшись в феврале 1880 года на экстренное совещание по этому вопросу, приветствовал «мудрое и благородное решение» овациями и троекратным Gip-gip-hooray . А 18 марта лорд Солсбери, министр иностранных дел Её Величества, официально заявил о полной поддержке Англией «бесспорного права» Чили «распоряжаться всеми доходами на временно или постоянно занятых ею территориях по своему усмотрению».

Убедившись, что шаг сделан в верном направлении, правительство Чили отменило на «временно  или постоянно занятых территориях» Перу перуанский закон о государственной монополии на селитру, после чего начались аукционы, победителями которых становились частные лица, «просто рекомендованные» лондонскими партнерами, в основном, Английским банком, которым ведал один из братьев Джиббс, - и кстати, поскольку этот момент важен, отмечу, что одним из главных скупщиков стал некто Томас Норт, на тот момент крупный, но мало кому известный британский маклер, о котором нам еще предстоит говорить.

Излишне говорить, что столь здравые действия сразу же дали эффект. Если Англия, сразу же после начала войны объявившая  the absolute neutrality, и раньше подыгрывала Чили, то теперь процесс начал принимать уже вовсе неприличные формы. Не говоря уже о поставках оружия, оплачиваемого Чили за перуанский счет, дело дошло до того, что попытка Николаса Пьероры, нового лидера Перу, взять заем на покупку того же оружия у парижского банка братьев Дрейфус, с которым он поддерживал давние деловые связи, было нагло блокированы Лондонским комитетом держателей облигаций перуанского долга: Сити просто пригрозило Парижу спровоцировать дефолт.

И все же такая, будем говорить прямо, наглость имела и обратную сторону: правительства и общественность Перу и Боливии, и так настроенные на реванш, получили дополнительный стимул к борьбе. Бешено энергичный полковник Пьерола призвал в армию всех мужчин от 18 до 60 лет, - то есть, по сути, всех перуанцев, потому что в Перу в те годы мало кто жил дольше. Все доходы от селитры и гуано провинций, не занятых чилийцами, были брошены на закупку оружия в США, выражавших «сочувствие и моральную жертвам агрессии».

В этом же направлении работал новый боливийский лидер, генерал Камперо, по согласованию с Лимой ставший командующим объединенной армией. Как бы и не по чину, но сеньор Пьерола, имея звание полковника (гражданской милиции) и потрясающе лично храбрый, никакого военного опыта не имел, зато имел мужество это признать.

В общем, к началу февраля 1880 года в департаментах Такна и Арика, севернее оккупированной Тарапаки, сконцентрировались весьма серьезные силы союзников, и в Сантьяго, читая рапорты с мест, понимали, что только полный разгром этих войск может переломить ход войны, а то и, поскольку Боливия уже выдыхалась, к распаду альянса. В действующую армию ушел соответствующий приказ, после чего отдохнувшие, полностью пришедшие в себя чилийцы во главе с опытным генералом Мануэлем Бакедано перешли в наступление.

В очередной раз чилийский генштаб действовал, как отмечает Карл Бухнер, «по-европейски». Опираясь на англо-французский опыт действий в Крыму, десанты высадились одновременно в двух точках. Основные силы, чуть больше 10 тысяч бойцов, 26 февраля с налета заняли небольшой, но важный порт Ило, а севернее нанесли удар по стратегически важной Арекипе. Правда, ее перуанцы сумели удержать, но ценой отвода части сил с направления главного удара, которое сочли вспомогательным.

Таким образом, укрепленный район Такна-Арика был отрезан от возможных пополнений, спешно комплектуемых Пьеролой в Лиме. Десять дней спустя войска Бакедано двинулись на порт Арика, уже плотно блокированный с моря, однако еще через десять дней спустя неожиданно  развернулись на юг, и 21 марта при Лос-Анхелесе разбили перуанский заслон, пробив дорогу к Такне.

На первый взгляд, шансы были примерно равны. У союзников где-то 12 тысяч бойцов, у интервентов чуть меньше, но огнестрел лучше, особенно пушки, зато защитники города заняли выгодные позиции на высотах, и там укрепились. Правда, не имея никакой надежды на подкрепления: армия в Лиме еще не была вполне готова, а сильный гарнизон Арекипы на помощь не шел, опасаясь десанта, так что, на рассвете 26 мая, после серии небольших «пристрелочных» стычек, генералу Камперо пришлось принимать бой с тем, что было.

Сражения, как известно, в деталях описывать не люблю, но драка вышла предельно жестокой, с обоюдными проявлениями героизма. Первая атак чилийцев разбилась об огонь союзников, однако в начале второй атаки орудийный огонь превратил в фарш весь левый фланг обороняющихся, боливийскую кавалерию, и хотя перуанцы отчаянно бились еще более двух часов, это предрешило исход сражения, а вовремя и к месту введенный в дело резерв поставил точку.

Понеся огромные потери, уже не имея боеприпасов, подразделения союзников в панике рассеялись по пустыне: остатки боливийцев, унося на плечах раненого президента, ушли за кордон, остатки перуанцев - в направлении Лимы. Жители же Такны, начитавшиеся в газетах, что, дескать, «идет зверье», кинулись в консульства и дома иностранцев, защищенные статусом.

И оказалось, что газетные страшилки не были военной пропагандой, больше того, смягчали реальность. Озлобленные огромными (2300 душ, всего в полтора раза меньше, чем у противника) потерями, чилийские солдаты, войдя в беззащитный город, не церемонились. На улицах начались избиения, грабежи, убийства (убивали, в основном, раненых солдат), даже изнасилования, что вообще-то в те времена и в тех местах не практиковалось.

Попытки отрицать эксцессы позже ни к чему не привела: показания врача Клаудиуса Алиага, данные 27 июня под присягой, были названы «клеветой», на том основании, что врач – боливиец, однако его слова подтвердили несколько иностранцев, чьи жены и добришко стали жертвами беспредела, а также консулы, заявившие Сантьяго официальный протест. После чего отдали под трибунал и расстреляли некоего капрала Сильву, обвиненного в совершении всех 97 признанных актов мародерства и насилия, и дело  было закрыто. Больше претензии не принимались: все внимание генерала Бакедано сосредоточилось на Арике.

Кондуктор, нажми на тормоза...

La ?ltima batalla de la Alianza (Последняя битва Союза), - так называют битву при Такне, после которой обескровленная Боливия фактически вышла из войны, - сделала чилийцев, уже хозяев Воды, еще и хозяевами южного побережья Перу. Единственным еще державшимся портом, - и очень важным портом, - оставалась Арика, но судьба ее была уже практически предрешена: имея, согласно ведомостям, две свежие полнокровные дивизии, полковник Франсиско Болоньези, герой войны с Испанией и нескольких гражданских, прозванный за внешность Дон Кихотом и считавшийся в Перу «солдатом номер один», реально располагал слава Богу, если двумя полками, включая моряков (всего менее двух тысяч). Об артиллерии и говорить не приходится, но, по крайней мере, укрепления были очень хороши, - да еще с моря гарнизону мог помочь старенький, но довольно сильный монитор «Манко Капак».

В самом конце мая, собрав военный совет, полковник изложил офицерам свое видение ситуации, не скрыв, что дела очень плохи, но прорваться еще можно, и сообщив, что кто бы какое решение ни принял, он не осудит, но сам намерен защищать Арику «до последнего патрона и пока не сломана сабля». В ответ офицеры высказали огорчение сомнениями командира в их готовности стоять до конца, постановив «умереть, но не отдать кусочек Отечества пришельцам и насильникам», а со 2 июня ни о каком прорыве уже и речи не было: блокада сомкнулась с суши и с моря.

Особость ситуации под Арикой заключалась в том, что командир дивизий, взявших город в кольцо, полковник Педро Лагос, очень хотел боя. По личным мотивам: в армии его, достойного и храброго вояку уважали, но после поражения, понесенного от мапуче при Кекерегуасе, прозвали  Еl Рerdedor («Неудачник»), и под Арикой ему выдался случай смыть клеймо. Тем не менее, скрупулезно подготовив все, что нужно, и воодушевив войска (5379 штыков), полковник все же счел необходимым исполнить формальности: рано утром 5 июня гарнизону предложили сдаться, а после предсказуемого отказа Арику накрыли огнем.

Двое суток небольшой городок расстреливали беспрерывно и методично, однако Арика огрызалась, время от времени, но больно. В ходе перестрелки тяжелые повреждения получили чилийские броненосцы, выйдя из строя и утратив возможность стрелять. Анализируя ход боя, многие специалисты склоняются к мнению, что будь в арсеналах Арики больше боеприпасов, у защитников была бы возможность, по крайней мере, продержаться долго, однако арсеналы пустели на глазах, и к полудню 7 июня, когда сеньор Лагос скомандовал штурм, мало у кого оставались даже патроны в подсумках.

Дрались штыками, прикладами, банниками, даже топорами и мачете, но в таких ситуациях не продержишься. Укрепления пали одно за другим, «Манко Капак» ушел на дно, затопленный своей командой, и только на крутом холме Морро, перуанцы, - 598 человек - еще держались, но к сумеркам погибли последние. В их числе, полковник Болоньези, накинувший на плечи перуанский флаг. Немногих пленных, взятых на улицах, - в основном, раненых, - чилийцы, как и после Такны, озлобленные потерями и не считая индейцев людьми, расстреляли на церковной паперти, и теперь Чили полностью контролировала весь юг перуанской «косты» - побережья.

И вновь стало тихо. Не навсегда, но надолго, - и в ситуации, идеальной для Чили, имевшей отныне только одного противника, потому что Боливия, хотя мира и не просила, воевать больше не могла, а идти в боливийские горы никто и не собирался: чилийцы хотели только Атакаму, и они ее получили. Да, в общем, и с Перу они уже взяли все, что хотели, и на высшем уровне уже шли разговоры, что можно бы и подводить баланс. На вполне скромных условиях, оглашенных 6 сентября в Конгрессе министром иностранных дел Хосе Мануэлем Бальмаседой, считавшимся крайним голубем:«Без уступок не обойтись, но нам нужна Тарапака как источник богатства и Арика как выгодный пункт торговли на  побережье. Таков наш минимум».

Однако мнение правительства определяло далеко не все. С ним категорически не соглашались военные, как всегда, в пору успехов желавшие большего, - «Нам нужен Кальяо, без Кальяо победа не будет полной и окончательной», - а с военными вполне соглашалась общественность, добела разогреваемая СМИ, по мнению которых, победа не могла быть окончательной без Арекипы, а вполне возможно (почему нет?) и Лимы.

Тем не менее, садиться за стол переговоров пришлось, потому что так посоветовали из Лондона, где многие влиятельные люди и компании, делавшие гешефт не на селитре и гуано, а на торговле с Перу в целом, считали, что с войной пора кончать. Любые сомнения, выражаемые по этому поводу в Сантьяго, в расчет не принимались, в Вестминстере начались даже бурные дебаты на тему, «а не агрессоры ли эти чилийцы?», и чилийское лобби, при всем своем могуществе, с трудом сдерживало натиск.

Очень сердилась и Франция, два-три десятка граждан которой, мягко говоря, пострадали. А вот Берлин, напротив, поддержал Чили безоговорочно. Еще с начала войны, с согласия Лондона, в те времена, при Бисмарке, с Рейхом очень дружившего, несколько кораблей  Hochseeflotte гостили в Вальпараисо, в знак симпатии к чилийским камрадам, а сам Бисмарк аккуратно вбрасывал в прессу комментарии о вреде насилия, развязанного «этими перуансими милитаристами». Правда, особого влияния у немцев в регионе не было, и ничем особым помочь он не могли, однако такая позиция запомнилась, и позже имела последствия.

В конечном итоге, правительство Чили дало согласие. Уговорили и перуанцев. Хотя Николас Пьерола в успех и не верил, будучи убежден, что чилийцев можно остановить только свинцом, но он создавал новую армию, и мужчины на его призыв шли поголовно, даже индейцы с гор, которых никто не мог бы заставить, а чтобы превратить толпу в армию, нужно было время. Так что, Лима, получив предложение, не сочла возможным отказаться, - а «честным маклером», который уж точно в стороне и никому подыгрывать не станет, по общей договоренности, определили США, которые охотно дали согласие.

А корабль плывет...

Итак, 22 октября на борту американского фрегата «Lackawanna» на рейде официально еще перуанской, а фактически уже чилийской Арики начались переговоры, заранее обещавшие быть непростыми, ибо условия Сантьяго были откровенно грабительскими. Вкратце. Хотим Антофагасту и Тарапаку, хотим 11 миллионов песо с Перу и 9 миллионов песо с Боливии, как возмещение расходов на войну, хотим, чтобы Перу и Боливия признали, что мы их селитру и гуано продавали законно. А кроме того, хотим, чтобы Такна и Арика остались у нас, как залог, пока все предыдущее не будет выполнено. И никаких споров: мы полагаем, что это не повод для торговли.

Естественно, чилийское правительство понимало, что такой подход перуанцев (боливийская делегация присутствовала в виде необходимого, но чисто декоративного элемента) не устроит, а потому заранее, когда условия перемирия только обсуждались с англичанами, приняло меры, чтобы смягчить неизбежно жесткую позицию Лимы, и СМИ рассуждали об этих мерах вполне открыто.

«Хотим ли мы войны? – рассуждал 8 сентября 1880 колумнист влиятельнейшей El Ferrocarril. – Разумеется, нет! Мы, чилийцы, спокойный, миролюбивый народ. Войны хотят злобные враги, кровожадные индейцы, куда большие варвары, чем наши дикие, но благородные арауканы. Мы должны убедить их в преимуществах мира! Для этого необходимо уничтожать и солдат, и промышленность, и ресурсы. Ни одна хижина не должна остаться вне досягаемости миротворческого огня нашей морской артиллерии... Никакой жалости, только разрушать и убивать. Сегодня, и именно сегодня нужно действовать во имя одной цели, с одной мыслью - полностью уничтожить все ресурсы и все богатства наших врагов, во имя мира и жизни на земле!».

Ну хорошо, это пресса. Она без патетики никак. Но и президент Пинто, милый, интеллигентный либерал 20 сентября писал своему другу, профессору консерватории: «Я убежден, что Перу не пойдет на заключение мира на тех условиях, которые мы ей предложим. На такие условия нельзя пойти, пока тебя не повалили на спину, и они уступят лишь тогда, когда их страна будет полностью испепелена. На мой взгляд, это лучше всего может быть достигнуто сохранением оккупации территорий, которые мы завоевали. Наш флот должен бомбить Перу, должен подорвать ее торговлю, должен высаживать десанты на побережье, чтобы парализовать ее торговлю и дезорганизовать ее сахарную промышленность, последнюю основу ее доходов».

Ну а должен, значит, должен. В сентябре 1880 года эскадра капитана Патрисио Линча двинулась в рейд вдоль побережья Перу до самой границы с Эквадором, высаживаясь в приморских городах и равняя с землей все, кроме жилых домов, хотя зачастую жгли и жилье. Особое внимание уделяли всему, связанному с сахаром, и тем паче, если владельцы имели репутацию патриотов, жертвовавших на восстановление перуанской армии.

Имущество таких просто равняли с землей, однако и «нейтралов» заставляли платить колоссальные контрибуции, при малейшем намеке на несогласие взывая динамитом здания, железные дороги, вырубая деревья, сжигая урожай, угоняя или убивая лошадей и мулов, конфискуя продовольствие подчистую, вплоть до буханок хлеба в небогатых домах.

Так, кстати, повествуют чилийские источники, в перуанском изложении все куда круче, а сопротивляться было некому (за весь рейд парни Линча потеряли всего 3 камрадов), но, надо сказать, чилийцы брезговали грязной работой: их приказы исполняли китайские кули, завезенные на сахарные плантации и жившие там в совершенно скотских условиях. Зная путунхуа (он, будучи на службе UK, побывал на Опиумной), дон Патрисио представлялся им «алым ваном, посланником Сына Неба», повелевшим восстать и завоевать для Поднебесной Перу.

Подкрепленное лозунгом «Грабь награбленное!», это действовало. Китайцы оказались прекрасными проводниками, грузчиками и карателями. Вот они да, погибали сотнями, - главным образом, в стычках с неграми, бывшими рабами, а ныне пеонами, ненавидевшими желтых, как понаехавших и отнявших работу, и кроме того, полагавших своим долгом защищать от насилий бывших хозяев, - но это же не в счет.

В итоге, испепелив побережье, наведя ужас даже на Эквадор, который случайно задели (сразу же, разумеется, принеся извинения и вернув все)  и разрушив множество судеб, эскадра вернулась, доставив в закрома Родины миллион франков звонкой монетой и 35 миллионов ею же в ассигнациях, не считая неведомо сколько сахара, риса, хлопка и прочих полезных трофеев.

К чести правительства, оно покачало головой, однако, поскольку сеньор Линч прекратил безобразничать утром 22 октября, день в день с началом «переговорного» перемирия, бранить его всерьез никто не стал, ибо война есть война. А представителю США, позволившему себе упрек в «бессмысленной и ненужной жестокости», бравый флотоводец кротко ответил, что «всего лишь брал пример с вашего великого генерала Шермана, сделавшего то же самое в Атланте, а что касается китайцев, так разве не вы науськивали негров на белых?», - и вопрос заглох как-то сам по себе.

И все-таки, страшный рейд Линча не стал, как надеялись в Сантьяго, «убедительным разъяснением». Напротив, перуанцы ожесточились до предела, и переговоры, едва начавшись, забуксовали. Представители Лимы отказались даже обсуждать вопрос о территориальных уступках, заявив, что «присутствие войск Чили на территории Перу явление временное, партизанская война идет, следовательно, "позиция победителей" невозможна».

Провалилась и попытка приватно поговорить с людьми из Ла-Паса, предложив пару кусков перуанской территории в обмен на сепаратный мир. Вернее,  боливийский вице-президент Анисето Арсе, имевший серьезные деловые связи с Чили, в принципе, не возражал, однако когда он, вернувшись, сообщил президенту, что есть-де и такое предложение, которое стоило бы рассмотреть, потому что Сантьяго щедро заплатит, генерал Камперо обвинил его в государственной измене и выслал из страны, говорят, даже дав пощечину.

Окончательно тупик создала позиция Штатов, поскольку «честный маклер» имел в вопросе свой интерес. Как экономический («Американская селитряная компания» очень хотела внедриться в регион), так и политический (только что пришедшая к рулю администрация Джеймса Гарфилда, особенно его «правая рука» и без пяти минут госсекретарь Джеймс Блейн, были убежденными «панамериканистами», считавшими, что Англии в Новом Свете пора потесниться). А потому м-р Ишайя Христианси, добрый янки, беспристрастно модерируя процесс, в свободное время нашел возможность, тайно встретившись с перуанцами и боливийцами, дать им понять, что дела их не так уж плохи, потому что в Вашингтоне есть верные друзья, которые своих не бросают.

Учитывая и без того предельно жесткую позицию сеньора Пьеролы, ненависть к чилийцам генерала Камперо и редкостное единство власти с народом в этом вопросе, лучшего триггера невозможно было придумать: 27 октября делегации союзников совместно потребовали удаления с конференции представителей Лондона и Берлина, «объективность которых находится под серьезным вопросом», после чего стало понятно, что всем спасибо, все свободны, гасите свет.

Излишне говорить, что такой оборот событий сыграл на руку «чилийскому лобби» в Лондоне, поскольку даже его оппоненты согласились, что терпеть такие демарши от каких-то латиноамериканцев, тем более, если за ними торчат уши Дяди Сэма, нельзя, - а соответственно, и ястребам в Сантьяго. К этому моменту они уже тоже поняли, что разевать рот шире желудка не нужно, ибо и партнерам невыгодно, и для Чили бесконечная война может стать «черной дырой», но от формулы «Тарапака-Такна-Арика» отступаться не собирались. А перуанцы, со своей стороны, не собирались признавать даже фактический захват этих провинций, что исключало любые переговоры.

Такой вот сложился пат, из которого прямо проистекало, что оккупацию части страны пострадавшие признают только в том случае, если оккупирована будет вся страна или хотя бы столица. И стало быть, как отмечала 3 ноября по итогам провалившейся конференции та же El Ferrocarril, «Любой сторонник мира должен поддержать продолжение войны, потому что путь к миру лежит через Лиму».

Священные слова: "За нами Лима!"

А пока разогревалось общественное мнение, военные, уверенные, что все будет, как надо, - в первую очередь, конечно, им, - трудились, не покладая рук, готовя поход вглубь континента. Армия, считая все службы, вместе с тыловыми, выросла до 42 тысяч штыков и сабель при обычном особом внимании к арте, подготовили и солидный парк гужевой живности.

Короче, ничего не забывали, все учли и предвидели. И с доставкой, учитывая полное господство на Воде, где после гибели «Атауальпы», последнего монитора Перу, чилийцы стали полными посейдонами, сложностей не было вообще, - если, конечно, не биться лбом о бастионы Кальяо. Но биться лбом никто и не думал делать, благо мелких портом, защищать которые перуанцы даже не пытались, сознавая полную бессмысленность, было предостаточно.

Так что, медленное, очень плавное, - заняли, закрепились, подтянули пополнение, пошли дальше, - движение к Лиме, начатое еще в ноябре, к началу 1881 года увенчалось выходом основных сил (примерно 27 тысяч бойцов) к реке Лурин, чуть южнее столицы Перу, где Николас Пьерола лихорадочно готовился к обороне, укрепляя предполье и формируя Резервную Армию.

Людей у него хватало с лихвой, - чилийцы, по уже установившейся традиции, мародерствовали вовсю, и это способствовало притоку добровольцев, так что, 30 тысяч вооружили. Остальных, кому не хватило стволов, отправили по домам, а их было примерно столько же, но вот с боеприпасами дело обстояло похуже, и кроме того, имелся дополнительный негатив: при всех своих достоинствах, дон Николас не соответствовал моменту.

Энергичный, храбрый, готовый умереть за Отечество, сведущий в экономике, менеджменте и прочих важных для политика материях (много позже, став законным президентом, он проявит себя наилучшим образом и войдет в историю, как один их самых успешных лидеров страны), - да! И популярный, потому что богат, а стало быть, не вор. Но в делах военных он разбирался очень плохо, а что еще хуже, будучи потомственным coste?o (уроженцем побережья), не доверял serranos (уроженцам внутренних районов), то есть, старой аристократии, а значит, и большинству офицерского корпуса.

Объяснять, почему и как в Перу сложилась такая ситуация, да и вообще, пересказывать одиссею полковника Пьеролы, бодавшегося с предшественниками более десяти лет, здесь не место (будет разложено по полочкам в «перуанском» цикле). Просто примем, как факт: в кадровом вопросе дон Николас шел от ошибки к ошибке, расставляя на ключевые посты тех, кому верил, притом, что эти люди, во многих вопросах сведущие, в военном деле бултыхались около нуля, если не ниже.

Тем не менее, оборона, выстроенная по треугольнику городков-спутников Сан-Хуан, Чорильос и Мирафлорес казалась надежной, боевой дух защитников, пусть и плохо обученных (не было времени муштровать всех этих индейцев, ремесленников и студентов, явившихся на сборные пункты), был высок. Даже более чем: как отмечает Мануэль Гонсалес Прадо, «народ хотел сражаться, в отличие от, да будет им стыдно, многих просвещенных патриотов».

Так что, когда на рассвете 13 января чилийцы пошли в атаку на Сан-Хуан, они обожглись: первая линия обороны, возглавленная военным министром Мигелем Иглесиасом, генералом, которому Пьерола полностью доверял, дала им  отпор, какого от ополченцев ждать не приходилось.Тем не менее, «круппы» в очередной раз сделали свое дело. Несмотря на великолепное руководство, перуанцы выстоять не смогли.

Со второй попытки интервенты отбросили их за Сан-Хуан, аж к Чоррильос, примерно через два часа тоже оставленный под шквальным орудийным огнем. Итог: почти пять тысяч убитых и раненых у чилийцев, в полтора раза больше у защитников столицы, и разумеется, оба городка, считавшиеся престижными курортами, победители разграбили дочиста, а затем сожгли дотла, лишив лимскую знать загородных особняков.

14 января договорились о перемирии на сутки (убитых необходимо было похоронить), и эти сутки Николас Пьерола, перебравшийся на передовую, использовал до минуты, в ответ на предложение почетной капитуляции (потери смутили генерала Бакедано) с единодушного согласия военного совета ответив отказом: все знали, что боеприпасов мало, но сдаваться не хотел никто.

Так что, 15 января сошлись у Мирафлореса, последнего рубежа обороны, где (если без деталей, которые ни к чему) повторилось то же самое. Как под копирку. Сперва успешное, с немалыми потерями у врага, отражение штурма и переход перуанцев, лично возглавленных полковником Андресом Касересом, еще одним военным, которому Пьерола доверял, в штыковую контратаку, тоже успешную, затем море огня и фланговый удар свежих дивизий.

При всем героизме, выстоять вчерашние крестьяне, торговцы и школяры не смогли. Путь в Лиму был чист, и 17 января чилийцы вступили в горящий (подожги сами горожане), злобно молчащий город, - но ничего не завершилось: Николас Пьерола с остатками войск ушел в горы, выжили, хотя и попали в плен, полковник Касерес и генерал Иглесиас, оба посеченные осколками и обретшие в боях за столицу репутацию героев, а богатые внутренние города, - Арекипа, Куско, Кахамарка, - уже скидывались на продолжение войны, поскольку убивать чилийцев хотело уже все население страны.

Обыкновенный чилизм

Вот говорят: время стирает, притупляет, смягчает. Это правда. Но правда и то, что стертое, притупленное, смягченное, оседает в памяти надолго. Как говорят южноафриканские буры, «Мы простили, но мы не забыли», и должен признать: бродя в процессе работы по латиноамериканским военно-историческим и просто историческим форумам, я в этом убедился. Сколько ни настаивают чилийские участники на «Этого не было, не было, не было!», перуанцы в ответ наотмашь бьют фактами, цифрами, именами, и в ряду больных мест памяти видное, если не первое место занимает Лима, ибо там после вступления оккупантов началось нечто, обычным умом трудно постижимое.

Казалось бы, по всей логике, взятие старинного, очень богатого города, где располагались представительства всех ведущих торговых фирм Европы, аккредитовались корпункты всех главных СМИ обоих полушарий и обитала огромная европейская диаспора, должно было быть оформлено красиво. Это принесло бы политические дивиденды.

Ан нет. Сложно понять, почему (возможно, просто срывали зло), но чилийские солдаты, привычно громя и грабя вражескую столицу, не давая пощады даже аристократам, словно сорвались с цепи. Словно специально (раньше такое было случайностью) принялись кошмарить иностранцев, и не только относительно безобидных, вроде итальянцев или шведов, но и немцев, французов, янки, даже англичан, и офицеры в большинстве случаев как бы всего этого не замечали.

Естественно послы и консулы бросились к генералу Бакедано, требуя унять подчиненных. Естественно, генерал Бакедано отдал приказ о «защите нейтральных граждан и гражданских лиц», даже приказал расстрелять несколько погромщиков. И тем не менее, более недели улицы Лимы были опасны для жизни, а европейская пресса в один голос с прессой США возмущенно печатала письма с мест, прорывавшиеся даже в Times. После войны м-с Сесиль Ву Брэйдинг опубликовала эти письма, - «Британские очевидцы о чилийской оккупации Лимы», - и подборку неприятно читать, как, впрочем, и материалы ассоциации Senioras de Lima, объединявшей перуанских аристократок.

В перспективе, все это изрядно усложняло, - однако на тот момент о перспективе мало кто думал. Сантьяго ликовал, с шампанским, балами, фейерверками и братаниями на улицах. Военные же, ощущая себя богами Олимпа, строили грандиозные планы, вдохновляясь не только зрелищем покоренной Лимы, но и новостями из Кальяо, самой мощной морской крепости бывшей Испанской Америки, примерно в те же дни, впервые в своей истории сдавшейся осаждающим, правда, перед капитуляцией затопив остатки ВМФ, - и под сурдинку головокружения от успехов, было решено, наконец, покончить с еще одной давней проблемой. Привычной и, казалось бы, на фоне событий в Перу, мелкой, но это как сказать...

Еще осенью 1880 года, даже раньше, в чилийской прессе, помимо бодрых репортажей с фронтов, стала популярна тема Араукании, и мало кто сомневался, что с подачи правительства, причем, не без веских причин. Аккурат в унисон старту Войны за селитру, соседняя Аргентина приступила к операции «Завоевание пустыни», то есть, формальному включению в состав территорий мапуче (о чем подробно рассказано в «ла-платском» цикле). А это было серьезнейшим поводом для беспокойства, поскольку границы в пампе все еще не существовало, и Чили оспаривала у Аргентины права на ее нынешний юг аж до Атлантики.

Мнения на сей счет в Сантьяго и Байресе бытовали полярные, так что, ситуация из года в год балансировала в рамках Si vis pacem, para bellum. Поэтому, в принципе, после атаки на Антофагасту можно было ждать вмешательства аргентинцев в войну на стороне пострадавшей от агрессии Боливии, с которой, тем паче, издавна поддерживались дружеские связи. Правда, ситуацию тогда удалось разрулить с помощью Лондона, однако Аргентина, дав согласие не вмешиваться, считала Патагонию, рассматриваемую в Чили, как естественное продолжение Араукании, пристойной компенсацией.

Короче говоря, следовало спешить, и чилийцы, без отрыва от основной работы, летом 1880 года начали понемногу, явочным порядком продвигать линию фортов, занимая земли независимых мапуче, которые, конечно, огрызались, но не сильно, ибо не понимали, насколько все скверно.

А вот осенью, когда к крупному лонко Эстебану Ромеро приехал на побывку сын, учившийся в Чили, и привез пачку газет, рассказав батюшке новости, - поняли. А когда поняли, реакция была такой, какой бывала всегда, начиная с XVI века, когда тогдашним лонко и токи стало ясно, что белых людей можно унять, только крепко ударив. И что интересно, по словам Хосе Бенгоа, «впервые в истории очень раздробленные кланы восстали все до единого, чего не случалось и при великих вождях».

27 января 1881 года (Лима еще дымилась, а в Сантьяго вовсю пенилось шампанское) 3000 всадников, прорвав Фронтир, сожгли все поселенческие фермы в районе Трайгена и атаковали сам город, выгнав (но не перебив) понаехавших. Крупный форт Лебульман, взять, правда, не смогли, как и другой ключевой форт, Лос-Сальсас, но потрепали защитников крепко, так, что те забыли о вылазках.

Ну и, - уже оравой в 32 тысячи копыт (или, если угодно, в 8000 грив), - пошли вдоль «линии Мальпеко», показывая всему, что двигалось, кто в доме хозяин. А после разгрома двух карательных отрядов на холмах Сьелола (не помогли и «круппы», доставшиеся мапуче, которые, правда, их выбросили), в осаде оказались все форты линии, а один из них, Nueva Imperial, даже пал, не выдержав штурма, что вообще-то теоретически считалось невозможным.

Поймал сеньор медведя...

Сама по себе ситуация, при всей неприятности, фатальной не была, напротив, давала повод для окончательного решения вопроса с таким досадным рудиментом средневековья, как индейской независимость, и три полка ветеранов во главе с полковником Грегорио Уррутия уже даже приступили.

Однако имел место еще и аргентинский фактор. Байрес ультимативно потребовал «прекратить нарушения договора с независимой нацией мапуче», намекнув, что отказ расценит, как casus belli. Вот этого уже не хотелось: в отличие от армий Боливии и Перу, аргентинская армия ничем, включая арту, не уступала чилийской и была обстреляна в многочисленных гражданских войнах, Англия же, с которой у Байреса были наилучшие отношения, после «досадных инцидентов в Лиме» молчала.

Вариантов не просматривалось, и напоминать аргентинцам что они сами «нарушают договор с независимой нацией» не приходилось, чтобы партнеры не обиделись. Пришлось садиться за стол переговоров, и 23 июля (бои в Араукании как раз вошли в зенит) представители Сантьяго и Байреса подписали, наконец, десятилетиями обсуждавшийся Договор о границах, признав, что рубеж будет проходить по вершинам Анд.

Таким образом, за Аргентиной осталась вся Патагония, включая предгорья, и сегодня многие чилийские историки рассуждают, а не прогадали ли, отдав за казавшиеся тогда завидной добычей четыре порта и селитра колоссальную территорию всей нынешней южной Аргентины, в недрах которой, не говоря уж о выходе к Атлантике, как позже оказалось, имеется много всякого.

Впрочем, снявши голову, по волосам не плачут. Получив желаемое, Аргентина признала, что «нарушений договора нет», и судьба мапуче была решена, хотя сами они об этом еще не догадывались. Напротив, им везло, они взяли форт Шьеоль, сильнейшее укрепление Фонтира, разбили несколько крупных отрядов полковника Уррутия, и война затянулась аж до ноября, когда объединенные силы индейцев все же проиграли долгое (3-10 ноября) генеральное сражение в районе форта Темуко.

Далее оставалось только закрепить победу. Что и произошло в ходе нескольких карательных походов 1882 года, с непременным возведением фортов, а 1 января 1883 большой совет лонко принял решение прекратить борьбу и отказаться от прав, предоставленных «старыми договорами», полностью положившись на «гуманизм и добродетель» победителей.

Итак, ценой последней и решительной крови (почти 600 солдат, примерно 3000 воинов) подвели черту под Трехсотлетней войной. Юг и север сомкнулись, а мапуче пришлось выбирать: либо оставаться жить, как привыкли, на 6.18% исконной территории, причем самых скверных, либо выбираться в большой мир, - и скажем, токи Коэнэпан, один из вождей последней войны, умер, лишь чуть-чуть не дожив до назначения своего младшего сына, Венансио Коэннэпан Уэчуаля, министром Республики Чили.

Впрочем, арауканский фронт был второстепенным. А на первостепенном, несмотря на впечатляющие победы, все складывалось как-то не так. В Сантьяго-то праздновали, даже, подтверждая лозунг о «полной и окончательной», сократили армию почти на 8000 штатных единиц, но, глядя правде в глаза, правительство (по ходу дела сеньор Пинто ушел, сдав пост сеньору Санта-Мария, что, впрочем, ничего не изменило), ничего хорошего не видело.

Уже было совершенно понятно, что «Нам нужно все Перу» не пройдет, и даже на Кальяо старшие партнеры замахиваться не позволят. Срочно нужен был мир и юридическое закрепление достигнутого, но вот как раз с этим возникли проблемы: после захвата столицы перуанцы, вот ведь странный народ, еще больше нацелились воевать до победного конца, и упрямый президент Пьерола, осев в высокогорном Аякучо, идти куда чилийцы боялись, ни на миг не падая духом, создавал новую армию и никакого мира заключать не собирался.

В такой ситуации, поскольку журавль высоко, пришлось брать синицу, то есть, иметь дело с «временным президентом» Франсиско Гарсия Кальдероном, избранным в феврале тремя десятками «столпов» лимской элиты. К политике дон Франсиско раньше отношения не имел, слыл пацифистом, и возражать против «избрания» оккупанты не стали, разрешив даже продвинуть в «вице» адмирала Лисардо Монтеро, застрявшего в Лиме по ранению. Он-то  пацифистом отнюдь не слыл, однако,  не имея реальной власти, и опасен не был, зато, будучи авторитетен в войсках, самим фактом своего присутствия агитировал за «прекращение ненужной войны».

Правду сказать, «новая власть» была властью очень условно. Кроме районов, занятых чилийцами, ее признал только северный город Трухильо, где у жены «временного президента» имелась влиятельная родня, а «новая армия Перу» (400 штыков для показухи) вызывала разве что смех. Но все-таки это было лучше, чем ничего, и когда созванный под Лимой «национальный конгресс» (два десятка не сбежавших депутатов, которых настоятельно попросили, да часть столичной знати) проголосовал за разрыв союза с Боливией и мир с Чили (разумеется, с территориальными уступками), в Сантьяго слегка перевели дух.

В отличие от военных, поймавших звезду и готовых маршировать хоть до Байреса, а хоть и до Мехико, политики уже не видели смысла воевать. Они хотели осваивать селитру и гуано на новых территориях, прекратить тратить деньги на военные нужды, погасить непонимание в отношениях с Европой (этого они так хотели, что даже позволили «временному президенту» гасить долги парижским Дрейфусам, кредиторам Пьеролы), они спешили вывести из Лимы становящийся обузой «ограниченный контингент», притормозить растущие амбиции генералов… Да мало ли дел, в конце концов?

Иными словами, политикам, свое взявшим и знающим, что навсегда, уже плевать было и на Боливию, и на Перу, и лично на сеньора Гарсия Кальдерона. Они хотели только получить важную для партнеров бумажку с подписью, - а уж в том, что тихий немолодой  юрист в больших очках, сидящий практически под арестом, это бумажку подмахнет, никто даже не думал сомневаться. И зря…

Деловые люди

Отдам должное творцам параллельной реальности из Сантьяго: схему легитимизации аннексии они продумали "на ять". С точки зрения технологий проколов быть не могло, потому что не могло. Умные люди расписали всё по пунктам, и Патрисио Линч, в награду за морские, а затем и сухопутные подвиги ставший главой оккупационной администрации, - «последним вице-королем», - вместо ушедшего в политику Мануэля Бакедано, действовал строго по методичке.

Формально с «временным правительством» Чили находилась как бы в состоянии войны. До такой степени, что в городке Магдалена, дачном предместье Лимы, не было ни одного чилийского солдата, ни одного чилийского флага,  и городок  считался не оккупированным, а стало быть, частью воюющей стороны. Хотя все всё прекрасно понимали. И сеньора Франсиско Гарсия Кальдерона варили не спеша, спокойно и вполне учтиво давая ему понять, что деваться некуда.

Для понимания. Старый юрист принадлежал к «партии» (кавычки, поскольку все очень зыбко, настоящие партии в Перу еще не оформились) civilistas. То есть, солидных, образованных, зажиточных городских господ с учеными степенями, считавших себя носителями прогресса и очень не любивших «милитаристов», то есть, политиков с большими эполетами, руливших страной с момента обретения независимости, и в общем, по делу не любивших.

Подробно об этом, когда речь пойдет про Перу и Боливию, но скажу сразу:  поскольку большинство бед страны было связано как раз с  амбициями военных, полвека деливших власть, ни на что больше не обращая внимания. По мнению друзей сеньора Гарсия Кальдерона, да и его самого, виновниками случившейся трагедии были именно «тупые и заносчивые вояки», а исправлять, восстанавливать и налаживать придется им, цивилистам. Притом, с болью, кровью и потерями.

Так что, в целом, «временный президент» понимал, что рано или поздно придется уступить, но он был перуанцем, патриотом, и он не хотел уступать. Отмалчивался, притворялся больным, неделями (все же юрист экстра-класса) спорил о формулировках, - и саботировал. «Я молю Небеса избавить меня от этого креста, - писал он в те дни другу. – Я не хочу, не в силах пятнать свое имя, оставлять это пятно будущим поколениям моей семьи. Неотвратимость угнетает, я надеюсь на чудо, я зову Deus ex machina».

И видимо, «временный президент» звал очень искренне, потому что Deus таки явился. Не из «машины», но какая разница? Он вышел на авансцену, - длинный сухопарый дядя преклонных годов с козлиной бородкой, в синем фраке, при красном галстуке-бабочке, полосатых панталонах и белом цилиндре, - и звали его, конечно же, Сэм. А если совсем точно, Сэмюэль И. Христианси, полномочный представитель м-ра Джеймса Абрахама Гарфилда, двадцатого президента США.

Уже поминал об этом, но уместно повторить. Аккурат в это время,  полнемногу оклемываясь после бойни «синих» и «серых», Штаты быстро превращались в то, что известно нам по ХХ веку. Хищник еще не набрал полную силу, но уже наращивал клыки и когти, накачивал мышцу и присматривался, что где плохо лежит. И сам м-р Гарфилд, и его ближний круг, - особенно Джеймс Блейн, с марта 1881 года глава Госдепа, - понимали Доктрину Монро по-новому, не просто полагая, что европейцам нечего делать в Америке, но в полной уверенности, что Америка, от Аляски до мыса Горн должна принадлежать Штатам. А ситуация в Перу давала шанс запустить коготок в очень вкусный ломтик, и м-р Христианси, как мы уже знаем, в октябре 1880 года, будучи «честным маклером», сделал первый шаг в этом направлении, фактически выведя войну на новый виток.

Теперь же настало время шагнуть дальше, и 4 мая в конфиденциальном письме м-ру Блейну посланник в Лиме сообщил сие прямее некуда: «Единственно эффективный путь для установления нами контроля над торговлей Перу и домини¬рующего влияния на этом побережье заключается в том, чтобы активно вмешаться с целью принудить к мирному урегулированию на приемлемых условиях и подчинить Перу путем протектората или аннексии... Взяв Перу под контроль, мы будем доминировать во всем регионе, и доктрина Монро станет реальностью. Большие рынки, широкое поле деятельности…»

Письмо было получено, ответ последовал без промедления, и в начале июля, посетив сеньора Гарсиа Кальдерона (формально с прощальным визитом, поскольку его отзывали) м-р Христианси исполнил «окончательный, особо приятный долг». То есть, вручил «временному президенту» верительные грамоты, заявив о признании его правительства Вашингтоном, а на словах подчеркнув полную готовность Штатов «не допустить расчленения Республики Перу, хотя бы и ценой максимальных последствий определенного рода». Что, по сути, означало «вплоть до интервенции», хотя, разумеется, такое вслух не произносят.

А вскоре, в самом начале августа, на смену ему прибыл новый посол, Стивен Хёрлбат, отнюдь не дипломат, но политик и военный, отставной генерал армии «синих», земляк и выдвиженец покойного Линкольна, боевой камрад экс-президента Гранта и м-ра Гарфилда, приятель м-ра Блейна, и реальные полномочия его сильно превышали официальные. Больше того, у него был план.

В отличие от многих, Дом уже тогда действовал очень конкретно. За время, прошедшее после срыва переговоров, янки навели мосты с французской фирмой Cr?dit industriel, державшей две трети государственного долга Перу. В связи с событиями, фирма, естественно, боялась за вложенные капиталы, а потому вышла на Белый Дом с приличным предложением. Дескать, если Штаты «возьмут под защиту» регион, а нам делегируют право эксклюзивного вывоза селитры и гуано, мы выплатим и перуанский долг англичанам, и контрибуцию Чили, а сами будем получать 7,5% ежегодно прибыли на вложенный капитал.

Что ж, вполне деловое предложение. Ни Госдеп, ни сам м-р Гарфилд ничего против не имели, Уолл-стрит с «Американской селитряной компанией» инициативу одобрили, и эмиссары Cr?dit industriel, прибыв в Перу, заверили «временного президента» в том, что поддержка США ему гарантирована, а м-р Хёрлбат, вручая верительные грамоты, это подтвердил. Больше того, осообщил сеньору Гарсия Кальдерону, что США не позволят Чили расширить свои владения  за счет дружественного Перу.

Прозвучало это тем более убедительно, что новый посол говорил без всякой патетики, суровой прозой, подчеркивая, что Штата не филантропы, им это выгодно, и по финансам, и по политическим соображениям. Поскольку в обмен на поддержку они хотели бы получить морские и угольные базы в перуанских портах, в первую очередь, на острове Чимботе, а кроме того, конечно, концессии и всякое прочее.

Такой подход подкупал, вызывал доверие, а официальный меморандум м-ра Хёрблата «последнему вице-королю»: дескать, имейте в виду, что приобретение чилийцам даже пяди перуанской территории не будет признано, но будет оспорено, The House and The Hill   воспримут данный факт «с решительным и действенным неудовольствием», и вовсе возрождал надежду.

Ведь это наши горы!

Теперь, уже не чувствуя себя загнанной в угол мышью, старый адвокат мог позволить себе говорить с оккупантами не с позиций марионетки, и заявил, что никогда не поставит подпись под договором об уступке хотя бы самой малой части Отечества, и обсуждать это тоже не намерен, поскольку Чили его формально не признает. А вот Штаты формально признают, и с ним он вести дела будет.

Это, понятно, не понравилось Сантьяго, и еще меньше, учитывая сольную партию США, понравилось Лондону. 6 ноября старика арестовали и вывезли в Чили, озвучив «окончательные и единственные условия»: до подписания договора о безусловном отказе от Тарапаки и возможном (на определенных условиях) Такны и Арики, разговор о выводе чилийских войск невозможен. И: США отныне не рассматриваются, как арбитр.

Такой вариант в Вашингтоне тоже рассматривали и ответ подготовили заранее. Выразив the most vigorous protest and a categorical warning в связи с арестом м-ра Гарсия Кальдерона, признанного правительством США, м-р Блейн заявил о «высочайшей возможности разрыва дипломатических отношений» и направил в регион переговорщика Уильяма Трескота, имевшего репутацию «посланца войны». С эскортом из нескольких военных судов и самыми широкими полномочиями по их использованию без согласования с руководством.

Ситуация звенела на грани взрыва, - но вмешалась Судьба в виде пули из револьвера психопата Шарля Гито, нечистого тампона и заражения крови. 19 сентября Джеймс Гарфилд, за два с половиной месяца до того тяжело раненный, скончался, а занявший его место вице-президент Честер Артур был фигурой без идей и крайне зависимой от фракций конгресса. В конгрессе же фракцию осиротевшего м-ра Блейна очень не любили за нахрапистое поведение. Да и вообще, рановато было для таких прыжков, как верно отметил Стивен Холл, «это было бы неизбежным 20 лет спустя, при Мак-Кинли, но не при Гарфилде».

Так что, проект сошел на нет, м-р Хёрлбат вскоре аж умер от огорчения, а госсекретарю пришлось не просто уйти в отставку, но и отбрыкиваться от расследования «корыстных мотивов» в перуанском сюжете. Отбрыкаться-то он отбрыкался, по ходу отчеканив: «Совершенно ошибочно, джентльмены, считать эту войну войной между Чили и Перу. Это - английская война с Перу, а прямо говоря, английская война против нас, и Чили в этой войне всего лишь орудие», - однако дальнейшее участие Штатов в шоу ограничивалось «моральной поддержкой».

Тем не менее, чилийский план провалился с треском. Ставить столь необходимую подпись было уже некому. Сеньор Гарсия Кальдерон, сидя фактически в плену, на роль подписанта не годился, и его «вице», адмирал Лисардо Монтеро тоже. Не столько даже потому, что был далеко не «голубем» (и не таких ломали), а по той причине, что чилийцы совершили грубую ошибку, позволив ему, пока вся описанная история раскручивалась, выехать на курорт в связи с открывшимся легочным кровотечением.

Собственно, даже не ошибка. Адмирал реально харкал кровью, чилийские врачи диагностировали туберкулез в последней стадии, от чего тогда не лечили, и бедолагу, по большому счету, отпустили из Магдалены умереть с комфортом. Вот только на курорте он так и не появился, а всплыл в категорически не признавшей оккупантов Арекипе, на границе с дружеской Боливией, и без всяких признаков болезни (ибо перестал пить отвар из какой-то андской травки). Зато мандатом от сеньора Гарсия Кальдерона на случай чрезвычайных обстоятельств.

Итак, на неоккупированных территориях оказалось сразу два президента, но разговаривать было не с кем. То есть, адмирал был готов общаться, однако ни о каких уступках и слышать не хотел, а Пьерола в своем высокогорье вообще отрицал существование чилийцев, как партнеров по чему угодно, кроме войны до победного для Перу конца. Иначе говоря, ситуация вырвалась из-под всякого контроля, - и добро бы дело было только в сеньоре Монтеро, никаких войск не имевшем, или в Пьероле, которого, в общем, не так сложно было добить.

Как оказалось, складывать оружие не собирается Перу. Практически в полном составе, от мала до велика. Настолько, что от немногих «продуктивно мыслящих» сеньоров, готовых прямо и откровенно сотрудничать с оккупантами, забрав детей, уходили жены, добрые католички, а церковь, от архиепископа до самого мелкого падре не принявшая оккупантов, их не осуждала. А если уж дамы вели себя так, что говорить о мужчинах?

Практически сразу после падения Лимы в сьерре, то есть, горных грядах, которые в Андах очень крутые и снежные, начали собираться отряды montoneros, в основном, из кадровых солдат, не захотевших расходиться по домам, но шли и добровольцы. Много. Без оружия, но очень желающие убивать интервентов. Не хватало только лидера, - однако свято место пусто не бывает, и появился полковник Андрес Касерес.

«Высокий, стройный, широкоплечий, с худощавым белым лицом, серыми глазами и шрамом на правом веке, длинными, густыми каштановыми волосами и толстыми бакенбардами a la austriaca. Бесстрашный, упорный, цепкий, не унывающий. Умеющий и повелевать, и подчиняться. Готовый биться за Перу с кем угодно: с чилийцами, с природой, с перуанскими политиками». Это мнение врагов. Как пишут о нем друзья, представляйте сами.

Вообще, конечно, сюжет для Дюма. Отца. Раненый под Мирафлорес, дон Андрес попал в плен, отказался дать слово чести больше не воевать, и был помещен под арест для отправки в Чили. Однако 5 апреля бежал из Лимы, ушел в горы с крошечным отрядом (несколько раненых солдат из больнички, где лежал сам), и через десять дней добрался до Аякучо, к президенту Пьероле, который тотчас произвел его в генералы, назначив командующим Ejercito de Centro (Армией «Центр»), а несколько позже военным министром.

И очень не прогадал. Всего за пару месяцев несколько сотен растерянных солдатиков «законного президента» превратились в регулярную армию, с единой формой, структурой, пристойным (спасибо Боливии), хотя и не лучшим вооружением, включая небольшой артиллерийский парк, - правда, почти без кавалерии, - неплохим штабом и командованием, в которое верили, потому что генерал Касерес был идеальным примером для подражания.

«Он легко выносил длительные марши по горам, хребтам, пустыням, оврагам и оврагам, а также лишения, не боясь голода. Он знал, как вдохновлять своих солдат и пробуждать их мужество, и вместе с тем, он прекрасно знал язык коренных народов, которые к нему шли», - это тоже пишет чилийский автор, воевавший с доном Андресом, и действительно: костяк в 2500-3000 регуляров очень быстро оброс индейскими ополченцами.

И вот ведь нюанс, поражавший и чилийцев, и лимских аристократов, и многих историков, прошлых и нынешних.  Казалось бы, что за дело андским кечуа до творящегося в долинах? Ведь чилийцы, горами не интересовавшиеся, их не трогали, и ясно же, что при любом исходе событий они так и тянули бы свою лямку, как тянули ее и при Инках, и при вице-королях, и при независимости, от которой ничего не получили. И заставить их, забрить насильно, возможности не было. И платить было нечем. А тем не менее, шли. С копьями, пращами, каменными дубинками, как в эпоху Манко Капака. Сотнями, а если надо, и тысячами.

«Это по-настоящему удивляет, - пишет Мартин Виллануэва. – При изучении документов создается впечатление, что коренные жители гор видели в Касересе кого-то вроде Кондорканки или Пумакауа, хотя он был белым и ничего индейцам не обещал, кроме смерти в борьбе за Перу. Это сложно объяснить, как пытаются многие, только тем фактом, что он свободно владел их языками».

Это, действительно, сложно объяснить. Этого не мог понять до конца и сам дон Андрес. В замечательной монографии Уго Перейра Пласенсиа «Андрес Касерес в политическом, социальном и культурном понимании» пересказано воспоминание жены генерала, всегда бывшей с ним рядом, о разговоре, случившемся между ней и мужем после его встречи с очередной толпой пришедших в Аякучо индейцев.

«Глаза его были влажные. "Почему ты плачешь?" – спросила я. "Mamasita" – ответил он, - "потому что мне очень жаль этих бедных индейцев; они идут на смерть, и я не могу отговорить их. На все уговоры они отвечают "Мы - перуанцы", на мои вопросы, зачем им это нужно, они отвечают так же, иных ответов у них нет, и у меня нет выбора, кроме как чем-то их научить, чтобы они хоть немного поняли, что такое современная война. Но ведь быстро не научишь, их будут убивать, как собак". "Нет", ответила я, "их не будут убивать, как собак, они будут умирать, как герои". И мы плакали вместе».

Ведьмак

Короче говоря, к октябрю президент Пьерола имел настоящую армию, - но этой армии не нужен был президент Пьерола. Он строил какие-то политические планы, выступал с речами, а позиция montoneros была предельно проста: никаких договоров с Чили, пока землю Перу топчет хотя бы один чилийский сапог. Их надо просто убивать, и не надо лишних слов. Народ, в основном, был простой, и в этой горячей массе дон Николас, очень городской человек, пусть даже сто тысяч раз «перуанский Гамбетта» (очень лестное сравнение!), авторитета не имел. Его уважали за мужество, за патриотизм, но и только, во всем остальном считали пустым местом, и в конце концов, на исходе ноября попросили по-хорошему сдать пост.

От некоторых предложений, как известно, нельзя отказаться, и президент, огласив напоследок изящный манифест (дескать, пока был нужен, служил Отечеству так, а теперь буду этак), а затем убыл в Боливию. Но, к чести его, не ушел в обидку, а со всей свойственной ему энергией и при активной помощи президента Камперо занялся снабжением Сопротивления оружием, главой же государства  командиры 28 ноября объявили генерала Касереса. Тот, однако, высокую честь отклонил, заявив, что двух глав на одну страну много, так что, раз уж сеньор Монтеро не намерен договариваться с оккупантами, следует подчиняться ему.

Приятно удивленный адмирал, конечно, оценил такой шаг по достоинству, назначил дона Андреса командующим Армией «Центр» и всячески поддерживал его материально. Приказов же, все прекрасно понимая, старался не отдавать, напротив, назначил еще и «исполнительным вице-президентом». То есть, по факту, соправителем, подразумевая, что генерал сам прекрасно знает, что делать, и прекрасно справится без ценных указаний. Вот, правда, сеньор Пьерола в Ла-Пасе, узнав о таком зигзаге, серьезно обиделся, и эту обиду затаил на всю жизнь, но об этом не тут, а у чилийцев возникала серьезная головная боль.

Действительно: разгромили регулярные армии двух стран, взяли столицу, выиграли все крупные сражения, - а покончить с полупартизанскими отрядами, да еще «дикарскими», которые оккупанты и армией-то считать не снисходили, чего уж проще? Ну да, горы, засады, «бандитам», бывает, везет, но если взяться за дело системно, они и месяца не продержатся. Так что, пока опять не появилась регулярная армия, при наличии которой победа уже не победа, надо спешить.

И взялись вплотную, но всю осень так ничего и не добились, и в декабре тоже, в связи с чем, пришлось, теряя лицо, просить Сантьяго увеличить корпус до 15, 5 тысяч бойцов плюс почти три тысячи, чтобы удержать север. Разумеется, Сантьяго не отказал, прислал требуемое, но выразил крайнее неудовольствие в связи с нежданными дополнительными расхода, СМИ язвили вовсю, и рассерженный как втыком из  центра, так и едкими карикатурами, «последний вице-король» решил действовать наверняка, выделив на уничтожение войск Касереса аж две дивизии, более 3000 штыков и сабель.

В начале января 1882 года очень хорошо подготовленная «вторая экспедиция» стартовала. Однако с самого начала все пошло не по правилам. El Brujo de los Andes, - «Андский ведьмак», - как уже называли дона Андреса за умение быть везде и негде, если нужно, растворяясь с войсками в прозрачном водухе, сперва исчез бесследно, путая и мороча карателей, а потом, 5 февраля, атаковав, основательно потрепал и загнал в города. Карательные отряды попытались ходить в рейды, учинять массовые расстрелы в индейских деревнях, индейцы в ответ начали заживо расчленять пленных, и рейды прекратились: все знали, что маленькому чилийскому отряду за городской чертой земли есть разве что на полтора метра вглубь.

Ни о каком наступлении на Аякучо или еще на что-то теперь не приходилось и мечтать, как и о генеральном сражении. Мелкие отряды montoneros кусали и убегали, атакуя из засад в самых неудобных для защиты местах, на горных мостах и горных тропинках, устраивали мини-лавины, нанося небольшие по отдельности, но очень болезненные, если посчитать все вместе, потери, а 26 июня разбили довольно приличный отряд чилийцев в открытом бою при Санграра.

Но и это оказалось увертюрой: 9 июля парни Касереса уничтожили гарнизон городка Консепсьон, выкурив уцелевших и запершихся в церкви дымом (те, несмотря на крики «Чилийцы не сдаются!», в итоге, все же сдались), и в тот же день почти поголовно были вырезаны гарнизоны городков Маркавайя и Пукара, после чего оккупанты предпочли вообще уйти из мелких населенных пунктов.

Эта серия побед, пусть даже небольших, сугубо местного значения, значила для Резистанса очень многое. Оказалось, что чилийцев можно и напугать, и гнать, и побеждать, более того, стало понятно, как это делать. Многократно окрепла вера в себя, возникло ощущение многих отрядов, как единого целого, появился лидер, которому безоговорочно верили. Замелькали и другие: на севере очень удачно действовал другой генерал, Мигель Иглесиас.

В скобках. Очень богатый помещик, в свое время служивший в армии, потом ушел в отставку, занялся хозяйством, но когда грянула война, на свои деньги, из своих арендаторов создал  и обучил дивизию в 3000 штыков, помог старому другу Пьероле взять власть в Лиме, стал военным министром, готовил столицу к обороне, исключительно отважно и компетентно сражался.

Раненый при Чоррильос, попал в плен, где, в отличие от Касереса, дал слово чести не воевать, и был отпущен, однако в начале 1882 года явился к адмиралу Монтеро и был назначен командующим Армии «Север». В родной Катамарке, где его слово исстари было законом, создал соединение в тысячу штыков и 13 июля одержал небольшую, но яркую победу при Сан-Пабло, не имевшую, правда, каких-то последствий, потому что враг подтянул подкрепления и развить успех не получилось.

Тем не менее, еще полтора месяца генерал Иглесиас удачно продолжал малую войну, а 31 августа 1882 года внезапно опубликовал манифест, - Grito de Montana («Клич с гор»), - объявив, что пора принять реальность: война проиграна. Проиграна по вине самих перуанцев, занимашихся чем угодно, но не подготовкой к войне, и надо договариваться с врагом, пока тот не уничтожил Перу. Пусть даже ценой отказа от части родной земли, ибо иначе чилийцы не уйдут.

А поскольку никто, кроме него, генерала Иглесиаса, не смеет взглянуть горькой правде в глаза, он, командующий Армией «Север», выходит из подчинения адмиралу Монтеро, которого лично высоко ценит, отказывается от всех контактов с сеньором Пьеролой, которого лично продолжает уважать, как доброго друга и патриота, и намерен начинать переговоры с оккупационными властями. Если, конечно, народ поддержит…

Подпишем союз, и айда в стремена!

Воззвание Иглесиаса грянуло громом среди ясного неба. Такого никто не ожидал, тем паче, от него. Кое-кто заговорил об измене, и даже сейчас некоторые (очень немногочисленные, правда) конспирологи рассуждают о вероятном сговоре, включавшем и нарушение данного слова, и даже победу при Сан-Пабло, одержанную, по их мнению, для укрепления авторитета, в рамках игры в долгую, по согласованию с Линчем.

Эта версия, однако, не прижилась, и вряд ли соответствует истине. Куда ближе к ней, родимой, прямолинейно наивные авторы стародавних «Очерков истории Чили» (Соцэкгиз, 1961), для которых все просто и ясно: «Крупные плантаторы-сахарники и торговая буржуазия косты стремились любой ценой покончить с войной и оккупацией побережья. Их точку зрения выразил М. Иглесиас, бежавший после битвы за Лиму из плена».

Тут просто по-житейски все ясно. Действительно, бесконечная война начала утомлять многих приличных людей, особенно из тех, кто делал деньги не на гуано и не на селитре, а на третьем богатстве Перу - сахаре. Они нищали, их плантации и заводы дотла сжег Линч, их семьям было плохо, в колнце концов, на их провинции чилийцы не претендовали, и они готовы были пожертвовать этими дурацкими Тарапакой, Такной и Арикой, хотя, конечно, не говорили об этом вслух, опасаясь общественного мнения.

А не вслух говорили. «Не опасайтесь, милая, - писал жене некто Эухенио Гутьеррес,  промышленник из Трухильо, - я весьма осторожен. По моему мнению, если жители Такны и Арики, действительно, патриоты Перу, они должны были сами встать от мала до велика, плечом к плечу, не дожидаясь, пока мы начнем нести такие убытки ради их желания остаться перуанцами. Но это, безусловно, строго между нами. Если у генерала Иглесиаса ничего не получится, и я, и все наши друзья, имеем возможность сказать, что нас принудили подписать, угрожая суровыми карами. Ведь характер генерала всем известен…»

Впрочем, были и более откровенные. Несколько позже, 19 июня уже 1883 года, популярная газета La Tribuna опубликовала открытое письмо Хосе Антонио де Лавалле, одного из тех, кто первым поддержал «Клич с гор», генералу Касересу, где все было изложено совершенно прямо: «Да, Касерес торжествует в Матукана, в Серро-де-Паско, в Уаразе или в Уамачуко. Но он не идет спасать побережье, не спешит вытеснить врага из столицы, не стремится выбить победителя из провинций, которые тот желает присвоить. Делай он это, мы все пошли бы за ним, но он остается в горах, потому что не имеет на это сил, как и все мы. Так во имя чего же все эти бессмысленные жертвы?»

Ну и, чтобы уж вовсе прояснить, - слово самому герою торжества. «Сан-Пабло, эта великая победа, стала для меня ударом. Я не хотел этой битвы, но неопытные, восторженные люди рвались в бой, и мы победили. Но как высока был цена этого мгновения славы, и как коротко оно было! Мои храбрые солдаты немногочисленны, у нас мало оружия, мы не может противостоять такому жестокому и грозному врагу, нарушающему все законы войны, сея месть и разрушения в нашей благородной Кахамарке. Жертвы бесплодны, они лишь провоцируют врага, срывающего злость на беззащитных людях. Я убежден, что продолжать все это для нас непростительно…»

В общем, все по Федору Михайловичу. Широк человек. Очень широк. И не только в России. Разве что действовал дон Мигель без всякой карамазовщины, быстро и уверенно. За пару месяцев разобравшись с несогласными, собрал у себя на севере Ассамблею (сеньор Гутьеррес, автор письма, которое я цитировал выше, - один из депутатов) на предмет легитимизации себя. И Ассамблея легитимизировала все, что нужно, «именем народа Перу» 1 января объявив генерала Иглесиаса «президентом-возродителем Республики» и вотировав ему полномочия на переговоры с Чили. Всех предыдущих президентов (Пьеролу, Гарсия Кальдерона, Монтеро и Касереса) определили, как «незаконных».

Разумеется, такой пируэт не признал никто, кроме Кахамарки. Ни Пьерола, только что вернувшийся в Боливию из Европы с грузом оружия, ни Монтеро, вооружавший волонтеров в Арекипе, ни Касерес, ни большинство чилийцев. Ибо absurdum est. В конце концов, дона Николаса утверждал Конгресс, а дона Франсиско заедино с адмиралом выбирало, как при вице-королях, кабильдо Лимы, - но тут? No, no y no. Ни с какой стати и ни на каких основаниях провинциальное собрание одного из департаментов, даже не самого влиятельного, не могло претендовать на «от имени народа».

А вот чилийцы сделали стойку. Для них случившееся было подарком Фортуны, поскольку договор с каждым днем становился все необходимее, и Сантьяго требовал. Но не получалось. Как ни давили на беднягу Гарсия Кальдерона, который был в Чили («Вели себя невежливо и жестоко», скажет он потом), как ни убалтывали Монтеро, сидевшего в Арекипе, но все без толку, а попытки выходить на Пьеролу и вовсе кончались ответным матом. А выбрать какую-то неведому зверушку, готовую подписать все, что велят, Сантьяго строго запретил, не желая быть посмешищем. И тут, вдруг, совершенно неожиданно, - такой алтын!

9 февраля 1883 год Патрисио Линч получил приказ из Сантьяго: прекратить всякие военные действия на севере, бросить все силы на секретные переговоры с «президентом-возродителем», а главное, принять все меры, чтобы его никто не обидел, ибо есть данные, что «бандит Касерес» намерен вскоре сходить на север с инспекцией.

«Есть!», - ответил «последний вице-король», и немедленно приступил к исполнению, для начала отведя из Кахамарки войска и послав туда несколько крупных караванов с оружием с ничтожной охраной, - два-три солдатика на 30-40 фургонов, - а «банды Иглесиаса», естественно, все это добро тут же захватили. Естественно, «с боем», потому что предавать гласности детали начавшихся консультаций пока что не следовало.

И вот здесь распишись в углу...

Тем временем, 22 апреля адмирал Монтеро созвал, в противовес «северному конгрессу», другой Конгресс, куда серьезнее: разными путями, подчас очень извилистыми, в Арекипу съехалось большинство делегатов настоящего, еще довоенного Конгресса, полномочия которого были продлены в связи с военными действиями. Обсудили ситуацию. Подтвердили категорический отказ от любых переговоров на любых условиях Чили (то есть, от заявления о возможности территориальных уступок).

Далее занялись кадровыми вопросами. Утвердили д-ра Гарсия Кальдерона в статусе «официального президента», адмирала Монтеро – в статусе «действующего президента», а Мигеля Иглесиаса – в статусе «мятежника против законнной власти», и уполномочили генерала Касереса, вице-президента и командующего вооруженными силами Республики, «восстановить конституционный порядок в северных районах страны».

Внешняя реакция на съезд Конгресса в Арекипе была предсказуемо разной. Боливия, разумеется, тотчас признала полную правомочность, США крайне аккуратно откликнулись в духе «с сочувствием и симпатией восприняли», Европа в полном составе словно бы и не заметила (как, впрочем, не заметила и «конгресс» в Кахамарке), зато в Сантьяго мгновенно сообщили о «полном и категорическом непризнании сборища никого не представляющих авантюристов».

3 мая, сразу после встречи с посланцами сеньора Иглесиаса, прошедшей в обстановке если и не «братской, сердечной», то, во всяком случае, «деловой, конструктивной», Патрисио Линч, «последний вице-король», отдал приказ подчиненным «помешать горным бандитам воспрепятствовать свободному волеизъявлению чилийских граждан». Ибо всем было ясно, что если Касерес, уже двинувший войска исполнять постановление Конгресса, доберется до Кахамарки, никакое оружие из «разграбленных» караванов Иглесиаса не спасет.

Силы на перехват пошли солидные, в общей сложности, до 10 тысяч штыков и сабель, - то есть, почти две трети «ограниченного контингента» против чуть более 3 тысяч «Ведьмака», - и с разных сторон, стремясь зажать в кольцо. Однако не получилось: 26 мая военный совет Армии «Центра» принял решение идти через горы, и 30 мая перуанцы двинулись через Белую Гряду, мечту и кошмар современных альпинистов (более 4 тысяч метров над уровнем моря).

Этот почти 40-дневный переход, - с минимумом продовольствия, при недостатке воды (ели снег) и воздухе, холодном, как всегда в горах, и настолько разреженном, что изнемогали даже горные кечуа и аймара, а огонь разгорался с трудом, да еще и почти без потерь (всего 17 человек), - в военной истории считается эпизодом, не имеющим прецедентов. Суворов и Ганнибал с их Альпами, что называется, нервно курят в стороне, не говоря уж о Хосе де Сан-Мартине, преодолевшем, правда, те же Анды, но в куда более удобном месте.

Естественно, садиться на хвост чилийцы не посмели, и 8 июля армия Касереса спустилась в предгорья, городку Уамачуко, где располагался штаб самого полковника Горростиага, а рано утром 10 июля начался бой, решавший судьбу не только судьбу севера и сеньора Иглесиаса, но и много большее.

Шансы были, как говорится, пополам. У чилийцев – менее тысячи солдат, но свежих, отдохнувших, при отличном оружии, включая пять «круппов» и трех сотнях кавалеристов. У перуанцев – примерно втрое больше живой силы и вдвое больше орудий, но пушки старые, слабые, а обученной пехоты не более половины личного состава (остальное – индейцы с пращами и дубинками), и кавалерии не было совсем. При этом, однако, позиции Касерес занял намного лучшие, зато к Горростиага уже шли и с часу на час могли прийти подкрепления.

Далее, - как всегда, опуская детали, - сошлись и дрались. К исходу второго часа, благодаря исключительно удачному расположению орудий, сумевших погасить «круппы», перуанцы, хотя и понесли большие потери, начали пережимать, и тогда чилийцы пошли в рукопашную: длиннющие штыки (у перуанцев таких не было) давали им преимущество, да и наличие кавалерии это преимущество многократно усугубляло. К тому же, высокогорный поход солдат «Ведьмака» крепко вымотал, - и когда на четвертом часу боя подошли свежие чилийские части, остатки montoneros, хотя и не побежали, но начали отходить, унося раненого в свалке Касереса.

Поражение оказалось тяжким, жертвы огромными, примерно тысяча только убитыми, вдесятеро больше, чем у карателей. Пленных, - около двухсот душ, все раненые, - победители почти поголовно перебили. Вернее, «реставрировали», то есть, «доработали» (термин «добить» уставами чилийской армии был строго воспрещен). Рядовых перекололи штыками, офицеров расстреляли. Тем не менее, многим удалось и уйти, и несмотря на временный уход из строя «Ведьмака», его офицеры продолжали сражаться: 8 августа был уничтожен большой отряд карателей в городке Уануко, через месяц обнулили тоже не маленький в городке Ханта, и понемногу опять подтягивались добровольцы.

Но, как бы то ни было, армия «Центр» временно перестала существовать, и это развязало руки Мигелю Иглесиасу, сразу же начавшему вести переговоры с «последним вице-королем» открыто, и переговоры эти 20 октября завершились подписанием мирного договора в Анконе, уютном пригороде Лимы.

Всего 14 статей. Главные: (а) Чили признает «правительство» Иглесиаса единственной законной властью в Перу; (б) боевые действия прекращаются, после ратификации сенатами обеих стран – мир; (в) Тарапака безоговорочно уходит к Чили; (г) Такна и Арика остаются под оккупацией на десять лет, а затем их судьба решится на плебисците. Далее о контрибуциях, компенсациях и прочем бабле.

В скобках, дабы потом не отвлекаться. Чилийцы обманули. Ни через десять, ни через двадцать, ни через тридцать лет плебисцит не состоялся. Его откладывали под разными предлогами, пренебрегая решениями всех арбитражей, кто бы их ни проводил. Вместо плебисцита шла свирепая «чиленизация», зачистка с корнем всего перуанского, что пыталось выжить во «временно оккупированных» провинциях.

Обстоятельная и жесткая. С изгнаниями за «подпольные школы», сроками за распространение перуанских газет, изъятием детей «патриотические лагеря»в  и принудительным распеванием гимна. С завозом голытьбы из Чили, сразу получавшей жилье и работу в ущерб местным и с беспределом «патриотических обществ», терроризировавших всех «не патриотов», сжигая дома, калеча, а зачастую, при полном равнодушии полиции, и убивая. К слову, одним из активистов этой кампании был адвокат Сальвадор Альенде Кастро, отец своего очень известного сына, тоже Сальвадора.

И кое-что получилось. Хотя и не все. В 1926-м, когда за окончательных арбитраж взялись США, уже подцепившие Сантьяго на поводок и пожелавшие сделать доброе дело Лиме, тоже своему клиенту, Чили отказать не посмела, и 3 июня 1929 года, после все-таки проведенных плебисцитов, Такна вернулась в Перу, Арика же, где перуанцев почти не осталось, ибо вытолкали, «с гордой радостью избрала Чили».

Обещает быть весна долгой...

Но это много позже. А пока что, сразу после подписания, «последний вице-король» покинул Лиму, передав ее «единственным законным властям», и расположился в предместье. Покинули город и чилийские войска, значительная часть которых еще до того, как подписи были проставлены, двинулась в поход на Арекипу, решать вопрос с адмиралом Монтеро.

Сам по себе адмирал опасности не представлял, но мешал, и раньше-то изрядно, а теперь очень сильно. Как наличием богатых арсеналов, которые могли быть использованы бродящим где-то, но, черт его побери, живым Касересом, так и, в первую очередь, статусом законного главы государства, на фоне которого Иглесиас выглядел коллаборационистом, что ставило под сомнение легальность договора.

21 октября парламентеры доставили в Арекипу ультиматум: или сеньор Монтеро покидает страну и распускает армию, сдав все оружие, и в этом случае ни уходящим, ни оставшимся ничего не грозит, или город сотрут с лица земли. До последнего здания и последнего человека, не глядя ни на пол, ни на возраст. В том, что чилийцы не шутят, не сомневался никто, и брать на себя ответственность адмирал не рискнул, обратившись к народу, а народ думал по-разному.

Очень многие требовали драться, но немало было и не согласных. Дошло до крови, так что, в конце концов, сеньор Лисандро прекратил дискуссию, приняв решение уйти, не доводя дело до братоубийства, тем паче, что шансов устоять было очень немного. Позже кто-то одобрил это решение, а кто-то осудил, но сам адмирал до конце жизни был убежден, что поступил правильно.

«Я отправляюсь в Боливию, оттуда в Буэнос-Айрес, - написал он Касересу 28 октября, уже с пути, - но мой отъезд из Арекипы не означает признания мною правительства г-на Иглесиаса, управляемого Чили. Моей целью было спасти город. Таким образом, я, от своего и д-ра Гарсия имени, передаю Вам, генерал, все полномочия временного президента Республики, признанного всей перуанской нацией, и какие бы Вы решения ни приняли, заранее с ними согласен. Располагай Вы флотом, я счел бы за честь просить доверить мне хотя бы шлюп, но флота нет, и практической пользы принести не могу…»

Письмо это дон Андрес получил уже в ноябре, когда раны зажили, и положению его позавидовать сложно. В принципе, рассчитывать было не на что: арсеналов нет, от Боливии отрезан, в активе разве лишь несколько десятков небольших отрядов, по-прежнему подчинявшихся ему, как командующему, а теперь и временному президенту, но это капля в море, и тем не менее, «Ведьмак», восстановив костяк Армии «Центр», открыл военные действия.

С точки зрения любого продуктивно мыслящего человека, логики в этом не было никакой, поскольку оккупанты, согласно «Анконе», и так уже покидали предгорья, стягиваясь к Лиме. В связи с чем, сеньор Линч направил в горы письмо, прося не атаковать уходящих, ибо ведь бессмысленно, и получил ответ: «Я, как законный президент, ничего не подписывал. Лима столица моей страны. Вы под Лимой. Ваши прислужники в Лиме. Прах друзей, павших в Тарапаке и Уамакучо не даст мне спать, если я дам вам уйти свободно. В моем понимании, это станет изменой и дезертирством…»

В итоге, уходили чилийцы с тяжелыми арьергардными боями, с небольшими, но все-таки потерями, о которых «последний вице-король» в Сантьяго не сообщал, вместо этого еще раз попробовав уговорить «Ведьмака», и на сей раз ответ был менее резок: «При таких обстоятельствах постоянные интересы Перу обязывают меня, как законного президента до возвращения д-ра Гарсия или адмирала Монтеро, которые единственно могут освободить меня от обязанностей, во имя будущего Перу, ограничить военные действия с момента ратификации, но не раньше».

Атаки продолжались и после 8 февраля, когда «Анкону» ратифицировал сенат Чили. И после 9 марта, когда проголосовал «за» сформированный Иглесиасом «законный» сенат Перу. И после 4 апреля, когда генерал Камперо «выпил чашу яда», подписав перемирие (мир заключили только через 20 лет) с Чили, «добровольно уступив» все побережье, после чего Боливия, лишившись выхода к морю, начала быстро деградировать.

Булавочные уколы? Несомненно. Однако, просачиваясь в СМИ, инфа о мелких стычках и наличии в Перу президента «не по чилийской версии», вызывали тревогу и в Сантьяго, и в столицах «партнеров», и в конце концов, когда сеньор Линч, прислав уже личного секретаря, потребовал от Касереса внятно объяснить свою позицию, дон Андрес 19 июня ответил открытым письмом.

«Чилийское правительство добилось всего, что пожелало; это свершившийся факт. Теперь оно должен вывести свои войска из Перу, если только у него нет намерения вечно доминировать здесь силой, чего оно не достигнет, если только не превратит страну в кладбище. Моя, как президента Перу, обязанность проследить за уходом, после чего приступить к восстановлению страны. Таким образом, пока последний чилийский солдат не уйдет, я намерен атаковать или, во всяком случае, следить за исполнением Чили взятых на себя обязательств…»

Теперь, наконец, стрельба утихла. Последние небольшие отряды чилийцев уходили из районов, подконтрольных «Ведьмаку», тихо-тихо, только по заранее согласованным дорогам, под присмотром, а 4 августа, когда последний оккупант перешел границу, дон Андрес, собрав командиров, подвел итог: «Итак, друзья, война окончена. Много горя, много мертвых друзей, вечная боль. Тем не менее, нужно жить, нужно возрождать страну. Однако прежде всего, полагаю, нужно задать  несколько вопросов сеньору Иглесиасу, именующему себя президентом…», - но, впрочем, это уже относится не к Чили, а стало быть, об этом не здесь.

Рельсы упрямо режут песок

Сейчас, уж извините, речь пойдет о базисе. Экшна не будет. Хотя, если подумать, будет не просто экшн, а всем экшнам экшн. Но сперва давайте сперва вернемся в Чили, где мы, год за годом мотаясь по долинам и по взгорьям вслед за действующей армией, давненько не были, совсем не обращая внимания на тыл. А между тем, далеко от линии фронта за это время многое изменилось.

На первый-то взгляд, ничего революционного. Либералы, обеспечивая армию всем необходимым и умело конвертируя лавры побед, продолжали понемногу обстригать Конституцию, тесня консерваторов по всем азимутам, и крепко, и дружно, не глядя, кто либерал, а кто уже радикал, и столь конструктивное единение окупалось.

На выборах 1881 года им совместными усилиями удалось провалить самого Мануэля Бакедано, легендарного «генерала Победы», популярность которого, вероятно, была сравнима с популярностью Жукова в 1945-м, но взгляды не соответствовали стандартам чистого либерализма, усадив в главное кресло страны очень своего человека, Доминго Санта-Мария, занимавшегося, в основном, вытеснением церкви из политики. В этом вопросе он были железобетонно принципиален, даже пойдя на разрыв с Ватиканом, но против этого Конгресс совершенно не возражал, даже поддерживал.

Так что, в надстройке не происходило ничего интересного, а вот о базисе этого не скажешь. Там дела творились серьезные, ибо по итогам войны, еще задолго до подписей под «Анконой», стало ясно, что Чили стала, скажем так, главным на хуторе. Или, ежели кому-то претит блатное арго, говоря словами русского дипломата Александра Ионина, посетившего Сантьяго в 1889-м, «сделалась в своем положении на краю южноамериканского материка чуть ли не одним из главных факторов в жизни Нового Света». Круче истощенной Парагваем Бразилии и очень неравномерной Аргентины, об остальных и речи нет.

Ничего удивительного. Страна и раньше была богата, к тому же, содержалась в порядке, а теперь стала, по тогдашним меркам, богата фантастически. В недрах провинций, отжатый у Боливии и Перу, чего только не было. Серебро, сера, медь, йод, гуано, и все это уже с готовой инфраструктурой, - приходи и добывай, - и на все это стоял устойчивый спрос. Не говоря уж о селитре, издавна бывшей в цене, а теперь, поскольку шла не только на удобрения, но и на новые виды взрывчатки к новому оружию, вообще ценившейся чуть ли не на вес золота, - а Чили, обобрав соседей, после войны стала в смысле селитры мировым монополистом.

Ну и, естественно, вокруг селитры, закрутились большие, куда большие, чем раньше (хотя и раньше речь шла о суммах колоссальных) деньги. Где-то гремели залпы, текла кровь, а на милой Родине пачками возникали компании, частные и акционерные, открытые и закрытые. Возникали новые шахты, на старые завозили новое оборудование. Короче, как у Джека Лондона: «Сакраменто край богатый, золото гребут лопатой», типичная «золотая лихорадка», только вместо желтого металла белые кристаллы, - и старший партнер покупал все, по нарастающей, не глядя (когда война еще шла), что чилийское, а что перуанское.

По сути, селитра стала базовой опорой экономики, что всегда не есть хорошо, но при таком буме в послезавтра мало кто смотрел. Хотя, конечно, поток средств ручейками уходил и в другие привычные отрасли, в первую очередь, на медь, раньше считавшуюся «царицей», теперь же ставшую чем-то типа «вдовствующей королевы». Англичане ею, правда, не очень интересовались, дом Ротшильдов и так контролировал 43% всей разведанной меди планеты, так что, сюда имели возможность проникнуть и янки, которых от селитры оттеснили жестко.

Ну а янки есть янки. У них, конечно, после освоения Дикого Запада, где меди нашлось очень много, и своего хватало, тем паче, что внедрялись самые новые, самые прогрессивные технологии добычи, так что, разрабатывать купленное в Чили они не торопились, однако они умели смотреть на несколько шагов вперед, и понимая, что рано или поздно с Англией придется бодаться, столбили все, куда могли дотянуться. И там, куда дотягивались, - Anaconda Copper Company, детище знаменитого Маркуса Дейли ползла в авангарде, - внедрялись и укоренялись, подчеркнуто не влезая туда, где кормились сэры.

И конечно же, - оно, думаю, и так понятно, но просто для порядка, - ажиотаж порождал инфраструктуру. Нужны были новые железные дороги, новые морские компании, новые терминалы, новые финансовые структуры, - и они возникали. А плюс ко всему, «умиротворение Араукании» с конфискацией у мапуче 93% их земель, выбросило на рынок огромные земли, удобные для запашки и разведения овец, то есть, зерна, всегда бывшего в цене, и шерсти, которая, конечно, не селитра, но была так востребована, что иначе как «золотым руном» ее не называли.

При этом, на «освоение Юга» (включая приведение в чувство последних мапуче, которые пытались качать права) правительству не пришлось даже тратиться. Просто землю давали тем, кто мог развернуть крупное хозяйство, и очень скоро четыре «фамильных» компании, объединившись в «Общество по эксплуатации Огненной Земли», успешно решив проблему туземцев, стали еще одной курочкой, дававшей в бюджет золотые налоговые яйца. Плюс, само собой, пошлины.

Особый подход

Короче говоря, денег море, торговый баланс из года в год с профицитом, все флаги в гости к нам, и так далее. А в первую очередь, естественно, Юнион Джек, который, собственно, даже не в гости, а свой в доску, ибо давно уже поселился, пустил корни и дал плоды. Поэтому сразу после оккупации Атакамы, а затем и перуанской Тарапаки организовать стабильность в селитряной отрасли поручили томe же, кто занимался этим при перуанцах, м-ру Роберту Харви, во-первых, высококлассному специалисту, а во-вторых, доброму другу и партнеру англо-чилийских банкиров уровня Агустина Эдвардса и Джиббсов.

Разумеется, м-р Харви не отказал. Ни присматривать, ни подобрать надежных партнеров, готовых участвовать в приватизации, - поскольку введенная Перу госмонополия была оккупантами отменена сразу же, - и взявшись за дело, быстро организовал торги, лоббируя тех, за кого мог поручится, то есть, друзей и соотечественников. В частности, пригласил из Англии старого приятеля, финансиста средней руки Джона Томаса Норта, негласно (официально не имел права) став его компаньоном, а тот который активно взялся за дело, скупая перуанские боны, гарантированные теперь чилийцами, создавая АО и бойко оперируя акциями на бирже в Сити.

Это было чертовски выгодно, а кроме того, считалось патриотичным: в Атакаме и Арике до войны «пустили кое-какие корни» немцы, и вытеснить их джентльмены считали делом чести во славу Альбиона и лично Вдовы.Так что, уже в ходе войны почти всю селитру Чили, всю Атакаму и всю Тарапаку, включая еще не изученные, но перспективные районы, впрок, подмяли пять британских фирм: Лондонский банк для Мексики и Южной Америки, естественно, всемогущие Джиббсы, влиятельная в Лондоне компания Бальфур-Вильямсона, ну и м-р Грейс, державший остатки перуанской селитры. А в первую очередь, конечно, Норта и Харви, мудро дававших жить другим, но и себя не обделявших, скупая, помимо прочего, перспективные, но еще не разведанные земли и протягивая железнодорожные ветки.

После войны, когда все устаканилось, эти активы подорожали на порядок, если не на два, а то и больше, что отмечал и г-н Ионин: «Когда Норт устраивал свои первые компании на акциях, то цена селитры в Европе, куда она сплавялась через Англию, доходила до 36 шиллингов за квинтал, а производство ее с таможенными расходами стоило от 6 до 7 шиллингов. Читатель видит, какой она давала барыш — до 600 процентов на капитал!», - и Норт вошел в зенит.

Недавно еще зажиточный, но не особо известны бизнесмен скупал концессии где только мог, в Египте, в Бразилии, в Австралии, при этом ничуть не жадничая, но щедро вовлекая в свои дела влиятельных людей, даже о мимолетном кивке которые недавно не мог и мечтать, и high society, оценив талант по достоинству, ответило взаимностью. М-р Норт вошел в Совет Сити, дом Ротшильдов на очередном собрании Постоянного селитряного комитета снял в его пользу кандидатуру своего протеже, лорды Черчилли вошли в круг его не только компаньонов, но личных друзей, и сама Вдова обласкала новую звезду Альбиона рыцарским званием и чином полковника.

О Чили же и говорить нечего. Высший свет Сантьяго принял новый столп общества, как родного, а в «зоне интересов», - Антофагаста и Тарапака, - даже сравнивать не с чем. «В Икике, да и во всей Тарапаке, и южнее, включая бывшие земли Боливии, - отмечал г-н Ионин, - есть свой король... Короля этого зовут королем пустыни, или, скорее, королем селитры; его воля закон, его гнев страшен, а милость желанна, его фотографии продаются тут же во всех магазинах, с изображенном королевской короны наверху; имя ему полковник Норт».

И такое положение дел некоторых чилийских, политиков и не политиков, смутно раздражало. При все том, что м-р Норт и другие «короли» вели себя с подчеркнутым почтением к законам, исправно отчисляя все положенные налоги и платя пошлины, капитал есть капитал. Инвесторов и акционеров интересовала селитра, одна селитра, и ничего, кроме селитры, а потому любые проекты правительства, так или иначе связанные с селитрой, встречали с их стороны полное понимание. Зато все, к селитре не относящееся, увязало в согласованиях, в конце концов, уходя в долгий ящик, - влияния для этой комбинации у людей из Лондона было достаточно, хотя в Сантьяго, в отличие от очень много где, влияние это стояло на очень особенных слонах и очень особенной черепахе.

Чили, в отличие от очень  государств континента ближнего и дальнего зарубежья, все же была страной специфической. Если где-то местную знать можно было пугать или прямо и откровенно покупать, то здесь такая возможность исключалась по определению. Ибо «доктрина Порталеса», пусть и уже изрядно не соответствовавшая духу времени, пусть и отвергаемая либералами, как «реакционная», все же была основой основ. Люди на ней выросли.

«С нетерпением ожидая Вас, мой дорогой друг, - писал м-р Харви в одном из первых писем м-ру Норту, приглашая его приехать и принять участие в скупке перуанских бумаг, - считаю важным заранее разъяснить некоторые особенности здешних господ. Они считают себя равными англичанам, и говоря по совести, так оно и есть. Поэтому говорить с ними нужно, как с англичанами. В ответ на любое предложение о разовом вознаграждении за разовую услугу, с вами наверняка разорвут всякие отношения, перед вами закроют двери, возможно даже, вы получите вызов на поединок. Но если предложить им место в совете, или определенную долю акций в деле, или совместное вложение капиталов, и если объяснить, что именно в этом вложении они, и только они, могут принести пользу своему государству, при этом обогатившись сами, тогда отказа не будет».

Podemos!

Согласитесь, полезные инструкции. И м-р Норт, как смотрящий от Сити по Чили, усвоил их четко, взяв за основу. Широчайший круг контактов, масса связей, но никаких «барашков в бумажке», никаких борзых щенков, никаких попилов и откатов, даже никаких синекур для великовозрастных отпрысков. Только сухое, деловое сотрудничество с «традиционными политиками» из всех партий и всех фракций Конгресса, с военными, с аристократами и юристами. Если акции, то «по-дружески», без каких-то обязательств, если места в советах директоров, то с конкретными участками работы.

Это принималось. Как уважительное признание социального статуса и личных достоинств. А потом небольшие, в сущности, невинные просьбы уже воспринимались, как свои, и значительная часть депутатов, как правило, во всем противоречащих друг другу, по ряду вопросов голосовала так, как хотелось бы м-ру Норту, причем, с полной уверенностью, что во благо согражданам.

Ну вот, скажем, протекционизм. Конечно, это поможет встать на ноги местному производителю, - но когда? Нескоро, очень нескоро, а тем временем простому человеку придется покупать не дешевое и качественное, пусть и Made in England, а дорогое и похуже. Свое, правда, но будет ли простой человек рад? Да и зачем изобретать колесо, если оно уже изобретено и стоит недорого?

Или налоги с инфраструктуры в «королевстве селитры». Они вполне умерены, но если их чуть-чуть понизить, доходы в бюджет вовсе не упадут, а подрастут, потому что британские друзья пустят сэкономленные деньги на развитие той же инфраструктуры, эффективность которой станет выше, а ведь смысл цивилизации именно в том, чтобы интенсифицировать процесс.

В итоге, интересы селитры, - то есть, Англии, - начинали диктовать курс чилийской экономике, а по большому счету, и политике, а это, несмотря на умные рассуждения в СМИ, которым м-р Норт всегда был готов помочь, не нравилось многим, кто не сподобился заседать в Конгрессе. «Общественное мнение страны, - отмечает Эрнан Рамирес, - включая и промышленников, но исключая самые высшие политические слои, чувствовало ненормальность такого положения дел, и уже через два-три года после войны такие мысли стали предметом обсуждения».

Действительно, уже в конце 1886 года, когда горизонт был чист, без единой тучки, - El Eraldo, рупор крупных заводчиков-металлургов разъясняла своим читателям «всю абсурдность» ситуации, когда в результате тяжелейшей войны «политые кровью простых чилийцев богатства стали владением иностранных спекулянтов, ничем не связанных с Чили, не питающих интереса к процветанию страны, не болеющих за ее успехи».

Иными словами, расклад, при котором всем, кто хотел и умел думать, становилось ясно, что чем дальше, тем больше экономику и, значит, в перспективе, политику Чили определяет Лондон, порождала социальное беспокойство, везде и всегда чреватое социальным заказом, а  это далеко не всех устраивало. И нельзя сказать, что  в (по Эрнану Рамиресу) «самых высших политических слоях» не было сил, этого беспокойства не разделяющих. Чтобы не пересказывать, покажу, и простите за огромную цитату.

«Нет ничего плохого в британских инвестициях, - писал еще в 1885-м известный экономист, профессор и либеральный депутат Мануэль Аристидес Саньярту своему близкому другу, главе МВД, то есть, по статусу, премьер-министру сеньору Бальмаседе, - как нет ничего плохого в акционерных обществах. И я, и Вы, друг мой, не чужды этой интересной и выгодной игре. Плохо то, что для многих господ даже из нашего круга их участие в финансовой деятельности англичан начинает доминировать над долгом чилийского политика.

Конечно, английские банки дают прибыль большую, нежели чилийские, но есть опасность, что люди, держащие деньги в английских банках, извлекающие доход из английских компаний, в какой-то момент перестанут быть чилийскими предпринимателями и станут по сути предпринимателями английскими, отстаивающими интересы Англии, а это неприемлемо.

Да, мы неразрывно связаны с Англией, в этом наша удача, мы гордимся тем, что стали "уголком Англии", мы готовы быть частью и младшим компаньоном Англии, но это не значит, что мы можем позволить себе стать новой Индией, из которой выкачивают ресурсы, не позволяя развиваться. Мы  должны создавать собственную промышленность, для чего у нас имеются и деньги, и ресурсы, и умы, мы обязаны сотрудничать с англичанами, но не слепо покоряться им. Если сегодня мы уступим наши позиции, в будущем мы перестанем быть Чили».

Смело. Амбициозно. И естественно. По сути, победа в войне, обрушившийся золотой дождь, темпы развития, сравнимые с европейскими, сыграли с Чили злую шутку. Или добрую, это уж кому как. На уровне базиса она была способна совершить качественный рывок от «великой сырьевой державы» в просто развитые страны. Даже с неким «империалистическим» оттенком, то есть, с вывозом товаров (или даже капиталов) в соседние страны, - тем самым, бросив вызов Европе.

Именно эти смутные ощущения, гуляющие в коллективном чилийском подсознательном, по сути, озвучивал сеньор Саньярту, и его готовы были поддержать многие. Потому что всяческая бизнес-мелочь, имеющая кое-какую копейку и мозги, но не имеющая возможности пристроить капиталец по своему разумению и рвануть к высотам, тяготясь положением «купи-продай» при англичанах и связанных с ними «больших людях», думала примерно так же.

Пусть она, эта масса, и не умела высказать все так умно, как профессор и депутат, да еще в интимном письме премьеру, но тиражи El Eraldo и других «правдорубов» росли, в отделах «Нам пишут» появлялись письма от самых разных представителей общественности уровнем чуть выше работяги. Призрак чего-то этакого бродил по Чили от Такны до Огненной Земли, а когда появляются такие призраки, они рано или поздно обрастают плотью.

Плюс электрификация всей страны

Честь имею рекомендовать: Хуан Мигель Бальмаседа. Аристократ с корнями, уходящими в XVII век, стойкий либерал, но при этом выдвиженец президента Мануэля Монтта, отнюдь не либерала, выделившего юношу, заметив в нем «моральную силу, способности к организации и стойкий патриотизм» и лестно сравнившего его с Порталесом.

Из года в год набирал авторитет. Став главой МИД в разгар войны, сумел умиротворить очень враждебно настроенную Аргентину, после чего президент Санта-Мария назначил его главой МВД, то есть, премьером, и там он тоже не подкачал. При этом, сугубый прагматик, неплохо округливший состояние на акциях «селитряного бума».

В том, что на выборах 1886 года призером станет именно он, не сомневался никто, настолько, что все потенциальные оппоненты, люди авторитетные и с немалой поддержкой, предпочли не соревноваться, и получив невероятное для Чили большинство голосов, - 324 330, то есть, более 70%, - дон Мигель, 18 сентября принеся присягу, приступил к исполнению своей программы.

Программа же была обширна, за долгие годы продумана, и представляла собой план превращения Чили в «регионального тигра». То есть, быстрый экономический рывок, чтобы перестать быть «селитряной сверхдержавой», реально, а не на красивых словах став «Европой в Южной Америке», путем индустриализации на базе самых новых, самых современных технологий, позволяющих экспортировать товары и не зависеть от импорта.

Согласитесь, весьма амбициозный проект. Хотя от «а» до «я» просчитанный лучшими экспертами, не казался фантастикой. Куда фантастичнее выглядело, - и друзья главы государства на это указывали, - намерение Бальмаседы примирить все фракции ожесточенно грызущихся между собой либералов, вновь создав мощную партию, воодушевленную государственным интересом, который в итоге принесет пользу всем. В возможность реализации этой задумки не верил никто, а вот сам президент, проведя в Конгрессе полжизни, почему-то верил.

Впрочем, поначалу все шло очень даже хорошо. Собрав в правительстве всякой твари по паре, и тем самым на время утихомирив даже самых буйных, новый президент засучил рукава. Считая своим кумиром Бисмарка, он, тем не менее, в плане «давай-давай» копировал не столько методичного графа, но, скорее, Наполеона III, - но ведь у того на первых порах все получалось, и у Бальмаседы тоже получалось, тем паче, что денег хватало на всё.

И шло-ехало. Железные дороги, каналы, пристани. Порты, мосты, телеграф, электричество, трамваи, канализация, больницы. И заводы, заводы, заводы, уже не плавильные, но инструментальные и сборочные, а поскольку своих кадров не хватало, из Европы (еще со времен его премьерства) приманивали иммигрантов, но не всех подряд, а классных мастеровых, особенно немцев, способных организовывать серьезное производство.

Кое-что, - скажем, новейшее оружие, броненосцы, канонерки, - приходилось закупать, но очень старались выйти на импортозамещение. Так что, невероятно быстро: свои, не привозные локомотивы, свои металлоконструкции, а отсюда: новые заводы и мастерские, новые рудники, и все это государственное. Хотя, конечно, от инвестиций не отказывались, однако насчет контрольных пакетов было строго. Ну и, естественно, резко рвануло вперед просвещение: пачками открывались школы, технические колледжи, институты.

Очевидцам это казалось сказкой. «Целые города вдруг вырастают по берегу пустыни, - писал г-н Ионин, - железные дороги строятся всюду, еще вчера ее не было, и вот она, везде грохот строек, всюду очереди в конторы, беспрестанно набирающие рабочих». Короче говоря, «настоящая оргия материального прогресса», как отмечал сэр Бэйли, английский посланник, скептически прибавляя: «и непонятно, ради чего, если страна, продавая столько селитры, может купить все. Странное для солидного политика ребячество!».

Не совсем добрая ирония, согласитесь, и объяснялась она просто: уже первые шаги Бальмаседы озаботили стратегических партнеров. Пока что, коль скоро речь не шла о селитре, немногих и не самых влиятельных, типа производителей паровозов и оборудования, но и они умели усложнить послу жизнь, требуя «прекратить это безобразие», и посол проводил встречи с депутатами от самых разных фракций, настаивая на «более взвешенном экономическом курсе».

Так что, в Конгрессе время от времени начинались дебаты, но Конгресс и без того был криклив, а Бальмаседа имел достаточно опыта, чтобы выстроить систему сдержек и противовесов, которой умело оперировал. Хотя оппонентов из месяца в месяц становилось все больше.

Старым «королям зерна», которых все устраивало и никакие инновации не были интересны, не по нраву оказался новый Горный кодекс, по которому государство получало право отнять у них лежавшие впусте земли (хотя и за огромную компенсацию). Еще большую суматоху в верхах вызвало учреждение национального банка, имевшего право лицензировать деятельность частных, а следовательно, ставившего под контроль привычные фокусы с денежными потоками. Однако и тут Бальмаседа как-то держал баланс.

Вот только пресловутую «силу вещей» не обманешь. Объективно каждый шаг президента хоть чуть-чуть, но ослаблял позиции Лондона, и в Лондоне все пристальнее присматривались к происходящему. Там очень не одобрили соглашение о займе с Германией на огромную сумму, которую Сити и само с удовольствием выделило. Там крайне удивились решению Бальмаседы заказать постройку броненосцев нового типа не в Ливерпуле, а во Франции, и еще больше были озабочены в связи с прибытием в Чили инструкторов из Рейха, а чилийских кадетов в немецкие военные академии.

И тем не менее, не одобрив, удивившись и озаботившись, реагировать не спешили, поскольку в те годы Париж уже не считался конкурентом, а Берлин еще не считался. Да и сеньор Бальмаседа, выросший на глазах, свой в доску, акционер и лоббист, считался все же не отступником, а этаким анфан-террибль. Но вот явное стремление президента открыть путь в страну Штатам настороженность очень усилило, хотя вопрос касался всего лишь меди.

Как мы знаем, бывшая «царица» в это время была не в фаворе. Цены как упали, так и бултыхались внизу, особого спроса не было, и в принципе, люди из Сити не особо обращали внимание на суету вокруг красного металла. Хотя, конечно, на всякий случай, впрок, самые дальновидные, типа Duncan Fox & Co и Balfour Williamson, рудники прикупали и придерживали.

Но появление янки, начавших внедряться в отрасль, встретили, мягко говоря, без восторга. Тем паче, что Патрик Иган, с 1886 года посол США в Чили, в свое время чудом избежавший петли ирландский фений, «детей Вдовы» очень не любил зато быстро нашел общий язык с сеньором Бальмаседой, который, искренне уважая «стратегического партнера», не скрывал, что хотел бы «разбавить» ориентацию на Альбион ориентацией на Север.

Спор хозяйствующих субъектов

Только давайте сразу расставим все по полочкам. Хосе Мигель Бальмаседа не был ни романтиком, ни революционером, ни «чужим среди своих». Он был частью системы, в которой вырос, и всегда стремился к компромиссу, за что и получил прозвище El Volatinero (канатоходец), которое сам считал комплиментом. Либерал до мозга костей, мечтавший полностью отменить Конституцию 1833 года с ее льготами старым сословиям, он, тем не менее, сделал все, чтобы помириться с церковью, и точно так же, в его намерения не входил конфликт с Лондоном.

В конце концов, он вырос в рамках «англо-чилийского симбиоза», высоко ценил близость страны с Англией, имел в Лондоне друзей, обладал акциями, - в связи с чем, стремился все свои действия координировать с англичанами. Общался, консультировался, разъяснял, предлагал самые комфортные варианты сотрудничества вплоть до «мы готовы быть вашим передовым отрядом в Тихом океане… Чилийский флот с радостью преподнесет Королеве любые острова, которые Англия хотела бы контролировать, вплоть до Гавайев…».

Единственное, на чем он настаивал, это на самостоятельности Чили. На ее праве быть не халявщиком, не шахтой селитры, не мальчиком на побегушках, но партнером. Пусть и младшим. То есть, уступая Англии все, что в Букингеме, Вестминстере и Сити пожелают потребовать, во всем остальном самостоятельно определять свой путь и свои перспективы, если угодно, «подбирая объедки за тигром», благо, островов в Полинезии и Микронезии хватит на всех.

Судя по всему, он, - по крайней мере, на первом этапе, - искренне полагал, что сможет усидеть на двух стульях, а вот мудрые люди в Лондоне, имевшие за спиной опыт столетий, понимали, что это не получится, и понимая, - по крайней мере, на первом этапе, - пытались урезонить. Ничего, конечно, не говоря прямо, но давая понять, что при таких темпах индустриализации (а чилийские товары уже начали экспортироваться в Боливию и Перу) конфликт интересов рано или поздно неизбежен. И они были правы.

В феврале 1887 года чилийское правительство оплатило злосчастные «перуанские боны» и стало владельцем селитряных залежей и предприятий Тарапаки, доныне находившихся в залоге, сразу вслед за тем приняв закон о запрете на отчуждение государственной собственности, имеющей хоть какое-то отношение к селитре. Формально это не нарушало никаких обязательств и не ущемляло ничьих прав, однако м-р Норт и его компаньоны рассчитывали, что оплаты не случится до 1889 года, после чего, по условиям залога, они сами смогут выкупить интересующую их собственность. И пошла реакция.

Притом, что решение властей вызвало более чем положительный отклик во всей стране (мелкий и средний бизнес пришел в восторг от возможности так или иначе присосаться к «белому золоту»), в Конгрессе вновь начались дебаты. Уже слишком многие там были тесно подвязаны к фирмам м-ра Норта, а кое-кого эти фирмы уже просто провели в депутаты, и эти «новые люди», вчерашний «плебс», независимо от партийной принадлежности, готовы были рвать за хозяев глотки в прямом и переносном смысле.

Тем не менее, Бальмаседе, опытнейшему аппаратчику, искушенному в интригах, как мало кто, удалось вырулить и на сей раз. Выступив 1 июня в Конгрессе, он воззвал к единению, напомнил о заветах Порталеса, объяснил, что вместе мы, либералы, сила, а если вместе с радикалами, то силища, поодиночке же, да при такой грызне, нас порвут, и предложил самым крикливым посты в правительстве.

Это впечатлило. «Новые люди», которым очень понравилось быть «элитой», понимали, что депутат – хорошо, но министр – лучше, и притихли, однако ничто не дается даром: как указывает Игнасио Ибаррури, «была допущена двойная ошибка: граждане , опытные и принципиальные, ушли в оппозицию, а радикалы, мало подготовленные и для Бальмаседы чужие, стали "троянским конем", готовым уйти в оппозицию в любой момент».

Тем не менее, тактически комбинация оправдала себя. Целый год Конгресс оставался если и не спокоен, то, в основном, лоялен, голосуя за предлагаемые президентом «уточнения», то есть, за дальнейшую индустриализацию страны на основе государственных запасов селитры в Тарапаке, и в конце концов, сеньор Бальмаседа решил, что пришло время сделать очередной шаг.

4 марта 1889 года глава государства в сопровождении большой группы «королей металла» и массы журналистов, чилийских, европейских и из США, на корабле «Амазонас» отправился с «государственной ревизией» на север страны, где посетил все рудники и все заводы «селитряной зоны». После чего, 8 марта на торжественном банкете в Икике, «столице селитры», выступил с политической речью, названной в СМИ «сожжением мостов».

Нет, разумеется, внешне все выглядело предельно корректно. Высший свет, леди and джентльмены, seniores y senioras, брызги шампанского, хамон, пармезан, холуи во фраках, испанский и английский вперемешку, тосты, здравицы, аплодисменты, но после длинного рассказа о впечатлении от экскурсии: «Не скрою, я шокирован тем фактом, что в зоне нашего национального богатства, в основном, пребывающего в частном владении, владельцы принадлежат, в основном, к одной только национальности», и: «очень нам дружественной, но было бы предпочтительнее, чтобы они принадлежали чилийцам».

Впоследствии многие исследователи оценят «выступление в Икике», как «фактическое объявление войны британскому бизнесу, ставшему своего рода государством в государстве», но это не совсем так. Следует, скорее, говорить о «декларации намерений» в связи с некоторыми обстоятельствами, скажем так, непреодолимой силы, о которых лондонские друзья (а таких было немало) проинформировали правительство Чили примерно в конце января, рекомендуя отнестись к сообщении как можно более серьезно.

И на то имелись веские причины. Стабильный рост цен на селитру привел м-ра Норта и его компаньонов к мысли, что неплохо бы взять под контроль не 41% «белого золота», а все, что есть. То есть, так или иначе приватизировать и предприятия, принадлежащие чилийскому государству, - разумеется, честно купив. Однако замысел был настолько масштабен, что даже при самых щадящих ценах ни самому м-ру Норту (100 миллионов фунтов), ни всем пяти «королям селитры» вместе (350 миллионов) такой проект был не под силу. Что, впрочем, не препятствовало: был создан «Союз Селитры», синдикат, куда охотно вошли все тузы Сити, включая Ротшильдов и Бэррингов; «с охотой участвовала и вся знать Англии», какой-то пай внес даже Букингем.

То есть, как говорит г-н Ионин, не только путешественник, но и дипломат, знавший подоплеку событий, «для осуществления подобного предприятия: одних денег было мало — нужно было озадачить само чилийское правительство, отуманить его, придавить его упрямство громадностью силы целой Англии», и сделать это синдикат доверил лично м-ру Норту. О чем, собственно, и сообщили в Сантьяго лондонские доброжелатели.

Полковника никто не хочет

16 марта 1889 года «его селитряное величество», как писала одна из сервильных газет, прибыло в Чили, имея, помимо колоссальных полномочий от компаньонов, личный интерес. Ибо возникла проблема. За пару лет до того, скупая перспективные земли, м-р Норт приобрел уже разведанное, но еще не взятое в эксплуатацию месторождение Laguna, около Икике.

Обошлась покупка в смешные 110 тысяч фунтов, но потом выяснилось, что оформление прошло не совсем чисто, к тому же, кто-то подделал оценочную справку, понизив стоимость товара в десять раз, и чилийское правительство, приостановив сделку, начало судебный процесс. Позиции полковника в этой тяжбе были слабее некуда, но теперь, представляя синдикат, он не сомневался, что дело, при некоторых уступках с его стороны, будет решено в его пользу.

Естественно, включился и «зомбоящик», то есть, пресса, потому что «ящик» тогда еще не изобрели. М-р Норт еще и мыс Доброй Надежды не одолел, а влиятельные чилийские газеты, - не все, но очень, очень многие, всех политических оттенков, - уже пели осанну. «Короля пустыни» сравнивали с Сан-Мартином, Порталесом, Колумбом, даже Цезарем, рассказывали, как он велик, но при этом прост и доступен, детально описывали все то невероятно хорошее, что он сделал для Чили, восхищались «редким мужеством человека, решившего предпринять такую тяжелую поездку, чтобы поклониться своей второй Родине», и так далее, и тому подобное. Завершалось призывами встречать с цветами.

Встреча, однако, оказалась неубедительной. То есть, все, что положено было, и «высший свет» явился, и депутатское представительство внушало, но Сантьяго в целом событие не очень заметил. А на официальном уровне готовности встретиться с одним из богатейших людей тогдашней планеты не выразил никто, кроме нескольких чиновников невысокого уровня, которых вежливости ради прислали, да судебного пристава с извещением о проигрыше м-ром Нортом тяжбы по делу Laguna в суде первой инстанции.

Понятно, гостю из Англии подробно доложили о «речи в Икике», после чего подключились очень высокие связи, однако организовать встречу с президентом или хотя бы премьером так и не удалось. Ситуация выглядела уже просто унизительной, и высокий гость решил покинуть столицу, переехав в Икике, где у него все было схвачено и вся элита так или иначе зависела от него.

Там, естественно, оказалось полегче. И приняли с триумфом, и на деловой банкет сошелся весь цвет Тарапаки. Правда, из официальных лиц не явился никто, зато во главе стола, рядом с виновником торжества, сидел генерал Мануэль Бакедано, легендарный герой, «отец победы», - личный друг президента, но при этом владелец солидного пакета акций селитряных компаний.

Прозвучала красивая, страстная речь о гостя любви к Чили, о готовности положить жизнь на алтарь ее процветания, о неких «амбициозных, недальновидных политиках», ставящих палки в колеса англо-чилийскому бхай-бхай. И «вся Тарапака» аплодировала, в итоге подписав обращение к президенту с просьбой «прислушаться к аргументам великого полковника Норта».

Но и все. Ничего больше. Прошение осталось без ответа, на предложение синдиката насчет хотя бы концессий последовал отказ, а после попытки пойти окольным путем суд второй инстанции окончательно отказал гостю из Лондона в вопросе о Laguna. Не помогли ни письмо от главы дома Ротшильд, ни письмо от Бэрринга, ни ссылка на мнение лорда Черчилля. Разве что имя Вдовы м-р Норт озвучить не посмел, но, видимо, и это бы не помогло.

Больше того. В апреле, в самый разгар хлопот полковника насчет аудиенции хотя бы в режиме «на ногах», чтобы не выглядеть вовсе уж униженным, указом президента была учреждена «Особая комиссия по селитре» для изучения всего, что относилось к «белому золоту». В том числе, ревизии ситуации в частных владениях, полный учет государственных ресурсов, оценка их и подготовка рекомендаций правительству «для дальнейших действий».

Звонкая вышла пощечина. «Король пустыни», конечно, сделал вид, что ничего особенного не произошло, однако прервал свой визит и вместо октября, как планировалось, уехал в июне, сопровождаемый язвительными статьями в прессе. А вот «популярность Бальмаседы, как сообщил в Вашингтон посол Иган, выросла еще более — его провозглашают героем, и некоторые осмеливаются говорить подобное даже в Икике».

Надо сказать, «селитряное величество», оказавшееся просто «полковником», да и то не настоящим, потому что в армии никогда не служил, а просто Вдова удостоила, успел отбыть вовремя. Это избавило его от очередного унижения: всего через пару дней после того, как пароход исчез за линией горизонта, 1 июля 1889 года, Бальмаседа выступил в Конгрессе со второй «великой речью», открыто заявив, что «провинция Тарапака, гордость и достояние Чили, превратилась в иностранную факторию, наподобие китайского Гонгконга. Терпеть это далее невозможно с точки зрения национальной выгоды и национальной чести».

И: пора поставить точку на монополии «некоей достойной нации» в отрасли, «жизненно важной для гармоничного развития Чили, начиная с тех областей, где юридическое оформление собственности вызывает обоснованные сомнения». Потому что «интересы наших давних добрых друзей для нас приоритетны, но интересы Чили превыше всего». А на вопрос, не может ли сеньор президент уточнить, тотчас последовал ответ: правительство готовит пакет документов для экспроприации восьми рудников, принадлежащих железнодорожной компании Nitrite Railways.

Далее Бальмаседа зачитал документы, доказывающие, что названные объекты были присвоены главной «чугункой» Тарапаки, обеспечивавшей доставку селитры в порты, - одним из ключевых предприятий империи Норта, - самовольно, самозахватом, в заключение сообщив о намерении пригласить для проверки реальной стоимости купленных сеньором Нортом бизнесов экспертов влиятельной геологоразведочной фирмы из США.

И вот это уже означало войну. Пусть и холодную, но войну. Даже не столько с полковником, оно бы еще ладно, сколько с тем смутным,  неопределимым, но очень серьезным, что стояло за ним, - и победитель мог быть только один, потому что ничьих в таких холодных войнах не бывает…

Парадоксы неплановой экономики

Визит м-ра Норта расставил все по местам, и хотя полковник убыл, семена он посеял, не скупясь, благо, почва была хорошо унавожена. У «линии Бальмаседы» была неплохая поддержка, но и оппозиция неслабая. Очень против него была церковь, не простившая президенту его последовательно «просвещенческого» курса. Не менее жестко настроены были консерваторы «старого» типа, напуганные перспективой отчуждения земель, которыми они владели, не вкладывая денег в обустройство, и консерваторы «нового» типа, овцеводы Огненной Земли, которым не нравилось, что льготные годы кончились, а президент их не продлевает, требуя платить налоги в полном объеме.

Еще больше сердились старые экспортеры, сросшиеся с Англией, как сиамские близнецы, и банкиры, чьи банки, по факту, были банками Сити. И даже среди как бы «национально мыслящих» политиков, которым глава государства шел на уступки, стремясь приручить, были недовольные, потому что, хотя Бальмаседа вроде бы делал то, чего они требовали, то, чего они требовали, расходилось с тем, чего хотелось бы м-ру Норту, с которым у них сложились особые отношения.

Ничего странного в том, что вскоре после «сожжения мостов» Конгресс, по выражению современника, «словно укусила бешеная собака». Вменяемые дебаты, даже с придирками, вышли на уровень постоянной истерики. Причем реальный смысл конфликта тонул в потоке слов: на правительство наезжали, обвиняя в «посягательстве на парламентские свободы», один кабинет рухнул, вслед за ним рухнул второй, и хотя президенту все же удалось сформировать более или менее устойчивую коалицию, она тоже грозила лопнуть в любой момент.

Параллельно косяками пошли проблемы на другом фронте. В одночасье, резко, без явных показаний на лондонской бирже поползли вниз цены на йод и серебро, ранее пусть и невысокие, но устойчивые, - а что еще гаже, то же самое непонятно почему случилось с медью, вторым по объему экспортным товаром страны.

Тут, правда, объяснение было. Осенью 1889 года началась эксплуатация рудников Рио-Тинто в Испании, куда ранее Сити денег не вкладывал, поскольку считал разработку очень дорогой, да и металл был похуже. Но все равно непонятно. Потому как теперь вдруг оказалось, что и металл хорош, и стоимость на разработку не так уж высока, тем паче, что Испания гораздо ближе, чем Чили, и не нужно тратиться на перевозку.

В итоге, - зарисовка с натуры, сделанная аккурат в это время г-ном Иониным, - «Работа в медных рудниках идет на убыль, и если продолжится такой кризис, то страна обанкротится... Многие бросили уже рудники... рабочие бегут отсюда массами далее на север, в пустыни, на другие заработки, бросая свои семейства почти в нищете», - а к тому же внезапно упала и добыча селитры, поскольку на лондонской бирже поползли вниз и на нее, и предприниматели Тарапаки, сокрушаясь, ограничили добычу. После чего начал сползать и курс песо.

Все это очень мешало, кое-кто даже позволял себе предполагать, что никакой случайности нет, а злая англичанка гадит, но догадки не так важны. Важны последствия, а последствия очевидны: сокращение финансовых операций, кризис торговли, волна банкротств, и резкое ухудшение жизни «низов», либо терявших работу, либо нищавших, потому что бумажные деньги обесценивались. И все это шло так быстро, что «низы», ранее проблем не доставлявшие, зашевелились.

В скобках. Мало с чем сравнимое по темпам развитие промышленности в это время привело к формированию в Чили не просто предпролетариата, но, скажем так, пролетариата классического, заводского, причем в количестве, куда большем, чем в Бразилии и Аргентине, где такими процессами могли похвастаться немногие самые развитые центры.

Естественно, - ведь разгар эпохи «дикого капитализма» же, - жизнь работягам медом не казалась, и работяги дулись. Как везде. Однако именно в Чили, лет на 10-15 раньше, чем у соседей, недовольство оформлялось идейно и организационно, - в связи с тем же прогрессом. Ибо в Чили иммигрантов старались завозить квалифицированных, со стажем, а такие кадры, вместе с профессиональными навыками, привозили и кое-что в придачу.

Немцы растолковывали местным, что такое марксизм, испанцы обучали азам анархизма, ирландцы растолковывали насчет тред-юнионов, а чему могли научить (и учили) бывшие парижские коммунары, думаю, понятно без слов. Так что, удивительно не то, что когда массам стало реально плохо, они начали шуметь и бастовать, но степень слаженности и организации.

Из искры, проскочившей в июле 1890 года в Икике, разгорелось пламя, быстро охватившее всю Тарапаку и всю Атофагасту, перекидываясь с севера на юг, рудников в порты и на «чугунку». Причем, в центре событий забастовка шла по-европейски организованно и спокойно, без насилия, превратившись во всеобщую и с едиными требованиями: работяги желали получать зарплату серебром или, если бумагой, то с учетом инфляции.

Все это случилось так неожиданно, и было так непривычно, - охрана просто боялась связываться, - что господа обратились к гаранту Конституции с требованием принять срочные меры, то есть, прислать войска, однако ответ оказался не таким, какой ждали: «Телеграмму получил. Запросил доклад интенданта. Ознакомился. Требования забастовщиков считаю умеренными и разумными. Желал бы знать, какие шаги предприняты вами для достижения справедливого взаимопонимания с рабочими».

Такого хозяева не ждали, любви к президенту это не добавило, однако, раз уж иных вариантов не было, они пошли другим путем. Предложили стачкому создать делегацию, встретились, обсудили и согласились повысить зарплату на 50% и выплачивать ее серебром, при этом подчеркнув, что решение это приняли по доброй воле, не согласуя со столицей, откуда непременно пришли бы войска, что для них, сторонников «единства труда и капитала», неприемлемо.

Приятно удивленные, рабочие пожали хозяевам руки и пошли по местам, запомнив, что хозяева, оказывается, «свои ребята», а все их неприятности из-за фокусов правительства, где собрались ворюги и дураки, - но такая идиллия случилась только на ключевых заводах. А где фабрички были поменьше и народец потемнее, никаких соглашений не было, и разгуливалась стихия. Начались штурмы контор, стычки с охраной, потом с полицией, и в конце концов, когда зазвенели стекла и пролилась кровь, на сцену вышли войска, - президент, уважая интересы «достойных рабочих», не собирался терпеть бунты «разнузданной толпы». И не терпели.

Сперва не терпели только дубинками, но когда в Вальпараисо дело дошло до погромов хлебных лавок и магазинов с выносом товаров, а по ходу дела толпа убила еще и нескольких лавочников, пытавшихся спасать свое добро, войска не стали терпеть, открыв огонь. В итоге, помимо арестов, на мостовой осталось с полсотни убитых и примерно столько же раненых, в том числе женщины и дети, как всегда, скандалившие в первых рядах…

Люди со статусом

К этому моменту раскол в Конгрессе дошел уже до клинча. У Бальмаседы, безусловно, среди депутатов было немало сторонников, однако чем дальше, тем больше становилось понятно, что они в меньшинстве. И добро бы бодаться приходилось только с консерваторами вроде Карлоса Валькера Мартинеса или «старыми» либералами, лидер которых Эулохио Альтамирано был официальным советником  Nitrite Railways. С ними все было ясно, и технологии борьбы отработаны. Но затрещала по швам вся огромным трудом созданная президентом «либерально-радикальная» коалиция.

Один за другим в оппозицию уходили и те, кого вроде бы удалось приручить, и те, кто считался надежными сотрудниками. Скажем, влиятельный политик Хулио Сегера, умевший держать в кулаке либеральную фракцию, к удивлению президента, ушел из Госсовета, став юрисконсультом компании м-ра Норта, и поговаривали, что жалованье его было большим. А некий Энрике МакИвер, лидер, казалось бы, надежных радикалов, поддерживал дона Мануэля много лет, особенно, в борьбе с церковью. У него на это были личные основания, - его бабушке-протестантке отказали в захоронении на приличном кладбище, - и он мстил, считаясь «правой рукой» главы государства (в бытность того еще просто министром) по вопросу «Раздавите гадину», да и после избрания Бальмаседы поддерживал все его инициативы.

Теперь же, по странному совпадению, после морской прогулки с м-ром Нортом, когда тот гостил в Икике, сеньор МакИвер, чуть ли не ежедневно, клеймил президента: дескать, против его планов «вопиют убеждение, честь, достоинство и национальная гордость», - а за ним (куда иголка, туда и нитка) тянулись другие видные радикалы. И мало у кого из них хватало мужества хотя бы поговорить перед уходом с президентом, как сделал это, скажем, «левый радикал» Валентин Летельер, честно поверивший дневнику, что «был с шефом откровенен, признавшись, что мотивы моего поступка не политические».

Дабы не растекаться: да. Все именно так, как сразу кажется. Этот вопрос, когда заинтересованные лица ушли из политики и из жизни, был изучен досконально, и вывод исследователей, полностью идентичны, на какой бы стороне они ни стояли. Если весьма левый Хуан Рамирес Некочеа со ссылками на документы показывает, что «многих политиков Чили пленило английское золото», то весьма правый Арнольдо Бланко, по сути, с ним соглашается: «Конгресс оказался минирован золотом национальных и иностранных банкиров, но…», и дальше всего лишь доказывает, что этим «но» оправдано все, потому что «линия Бальмаседы несла Чили неисчислимые бедствия».

Ну что ж, не будем спорить. Бедствия так бедствия, уже не проверишь, поэтому просто зафиксирую: английские компании, действительно, создавали особые «благотворительные фонды», перекачивая колоссальные средства депутатам, политикам, судьям, насчет СМИ и речи нет, и прочим-«филантропам», для «проявления заботы о приютах, домах призрения, а также на иные важные для будущего Чили дела». А лично м-р Норт всеми силами приручал деловаров Антофагасты, где его позиции были куда слабее, чем в Тарапаке, приманивая их повышением цен, - но, правда, не очень успешно.

Всё это давно доказано. Как доказано и прямое участие в этом общаке старых чилийских (то есть, англо-чилийских и чилийско-английских) банков, являвшихся, по сути, филиалами Сити. У них, хотя идеи президента насчет вывоза капиталов, просто выбора не осталось. И обойдусь без подробностей, поскольку тема, хотя и крайне интересна, может увести нас далеко.

Однако будем справедливы. Далеко не вся оппозиция ела с английской руки, недовольство проявляли и люди вполне самодостаточные, склонявшиеся, в принципе, к поддержке инициатив президента. Их, промышленников, вовсе не возражавших против того, что англичанам стоит потесниться, поскольку чилийский бизнес уже на много способен сам, беспокоило другое, - волна забастовок, которую они воспринял очень близко к сердцу, и они давали властям, что недовольны, говоря об этом прямо и открыто.

Скажем, La Union, курс Бальмаседы поддерживавшая, тем не менее, указывала: «социалистическое движение в Чили не является призраком. Властям следует обратить на это больше внимания». А El Estandarte catolico и вовсе ужасалась появлению «язвы коммунизма», тоже пеняя властям на «странное благодушие». И так далее. И тому подобное.

Собственно, и Энрике МакИвер начал свой разворот с резкого осуждения отказа Бальмаседы послать войска против забастовщиков в Икике, заявив с трибуны: «Как всем известно, я всегда поддерживал президента, но не могут поддержать его сейчас, когда он явно заигрывает с бесом. В Чили нет социальных проблем, все, что происходит, занесено к нам врагами. Любому культурному человеку ясно, что рабочим нечего делать в политике, они не имеют ни соответствующей культуры, ни подготовки для понимания вопросов управления страной и еще меньше подготовлены для участия в нем».

Короче говоря, многие сторонники начали рассматривать президента Бальмаседу пусть и не как «потрясателя основ», но как слабака, боящегося применить силу там, где это необходимо. Хотя, на самом деле, он просто был дальновиднее многих критиков, - некоторым из них позже хватило мужества это признать, - и понимал, что если уж на политическую арену выходят новые силы, то уничтожить их нельзя, можно только приручить и оседлать.

А потому, когда началась волна протестов, вместо разгонов и расстрелов предпочел установить контакты с руководством не так давно возникшей Демократической партии, отколовшейся от радикалов, поскольку ее основатели, молодые политики без связей в элитах, понимали, что там им ничего не светит, а вот если сделать ставку на рабочих, можно выиграть. Как оно, собственно, всегда и бывает; именно так, если говорить о Чили, от консерваторов когда-то, перепрыгнув на новую поляну, отделились националы, а от либералов радикалы, именно так позже от демократов отделятся социалисты, а от них уже и коммунисты.

Но это в будущем. Пока что новорожденная партия  была мала, слаба, невлиятельна, зато ее активисты, строя свое будущее, копытом землю рыли, не опасаясь лезть под дубинки и садиться на нары на неделю другую, и тем самым, набирая влияние среди «плебса» (далеко не только работяг), полагавшего, что нашел, наконец, господ, которые за него.  А поскольку грамотных (и стало быть, имеющих право голоса) плебеев становилось все больше, у них была перспектива, и сеньор Бальмаседа сумел это понять, тем паче, что уж они-то поддерживали его курс от всей души.

К слову, они могли стать и очень хорошим кадровым резервом. Никак не хуже «групп поддержки», - своего рода клубов, создаваемых под эгидой правительства из молодых, амбициозных и образованных провинциалов, полностью разделявших идеи президента о Великом Чили и рвавшихся в социальные лифты, которые никогда не открыли бы им «традиционные политики», а сеньор Бальмаседа готов был распахнуть настежь.

Очень умно. Очень дальновидно. Вот только чтобы заглянуть так глубоко и угадать так точно, нужно быть очень прозорливым политиком,  владельцы же заводов, кем бы себя ни видели в грезах, были всего лишь бизнесменами, а бизнесмен, не умеющий заглядывать глубоко и угадывать точно, или умеющий, но только в рамках своего кошелька, по сути всего лишь барыга...

Гарант и Конституция

Как бы то ни было, держать ситуацию в руках становилось все сложнее. В сущности, вернулся бумеранг, большой и тяжелый, в запуске которого, - вот ведь парадокс, - принимал активное участие сам Бальмаседа, вместе с другими либералами обкусывая по краям «реакционную» Конституцию 1833 года, наделявшую главу государства правами почти абсолютного монарха, которому никакой Конгресс не указ.

Ему это казалось логичным, и это, в общем, действительно, было логично: схема Порталеса, предполагавшая полную свободу депутатов, ограниченных волей одного безупречно честного человека, была все же слишком идеалистична, поскольку люди не любят, чтобы их интересы кто-то ограничивал, пусть и в интересах государства. Эта схема была обречена на слом самой «силою вещей», но теперь, когда полномочий у Конгресса и президента было ровно поровну, а Конгресс явно работал не на государство, президенту было сложно.

Мало-помалу ветви власти переставали понимать друг дружку. В кулуарах Конгресса, ущемленных наездом на партнеров и спонсоров,  шли разговоры о диктатуре, в СМИ появились публикации о «попрании прав народных представителей», а следовательно, и народа. Глава государства парировал в Diario oficial, разъясняя, что «единственным сувереном является нация, или, что то же самое, народ, но не группы политиканов, действующих в узких интересах отдельных клубов».

Тем не менее, депутатский корпус ужесточал нападки, сломав имевшуюся коалицию и отказываясь утверждать любые варианты новой. Игра парламента была понятна. Согласно закону, если правительство не утверждено в течение полугода, Конгресс получал право сформировать кабинет без согласования с президентом и даже объявить ему импичмент.

Однако и у президента имелся козырь: право распустить Конгресс, и в начале 1890 года он, заручившись поддержкой генералов, даже начал готовить указ на сей счет, после чего депутаты отступили. Правительство было сформировано по принципу «этому дала, этому дала и вообще всем дала», но все понимали, что этот тяни-толкай мертв с момента рождения.

Конгресс уже совершенно откровенно саботировал даже не «линию Бальмаседы», но любые действия им же созданного  правительства, даже направленные на решение очевидно необходимых задача, - например, когда 30 июня 1890 года истек срок полномочий правительства на сбор налогов, депутаты просто не продлили его, хотя по закону это было их прямой обязанностью.

Бюджет затрещал, и президенту пришлось издавать специальный декрет, что Конституцией хотя и не возбранялось, но и не поощрялось, а когда Конгресс, усмотрев в этом попытку «установить диктатуру», отозвал министров, вновь оставив страну без правительства, вдобавок еще и завалив обсуждение бюджета на следующий год, Бальмаседа, уже не ища компромиссов, принял вызов.

И начался чистой воды пинг-понг: умело тасуя кадры, глава государства фактически ввел прямое правление, при этом объявив, что, поскольку данный Конгресс неработоспособен, он, ежели все будет идти, как идет, намерен, не распуская его, весной 1891 года провести внеочередные выборы, но по новой схеме, изменив состав избирательных комиссий по своему усмотрению. Дабы вместо политиканов в парламент пришли новые люди, «молодые, образованные, не запятнанные лоббизмом, коррупцией и грязными интригами».

Это был удар. Под-дых. Все понимали, что «изменение по усмотрению» означает уход из избиркомов прижившихся там персон, за десятилетия плотно сросшихся с рекомендовавшими их депутатами и всегда игравших им на лапу, а кто придет им на смену, не хотелось даже думать. Ибо всем было ясно, что на смену придут «молодые образованные» из «клубов поддержки», после чего, даже если подсчет будет кристально честен, состав Конгресса изменится.

Хуже того: президент, не ограничивая словами, сформировал  правительство меньшинства из молодых политиков, никак не связанных с олигархией и англичанами, объявив одного из них преемником. И вот тут уже накал агрессии рванул по нарастающей. Если раньше президента обвиняли только в «стремлении к диктатуре», то теперь берега потерялись окончательно, и что ни день публиковались все новые и новые страшилки, от обвинений в «желании перебить всех порядочных людей руками банды уголовников, нанятых в пригородах и тюрьмах» до «внешности дегенерата и манер шлюхи».

Это, конечно, для «чистой публики», однако не пренебрегали и «плебсом»: ему, не особо изощряясь, объясняли, что все его беды проистекают от глупости президента и жадности его министров, которые, сам ж помните, посылали войска расстреливать вас, тогда как мы, тоже ж помните, шли с вами на переговоры и повышали зарплату, и плебс кивал: ну да, все так и есть.

Пресса, играющая за президентскую команду, не оставалась в долгу, выплескивая тонны душистого компромата, а публика, разбившись, как всегда бывает в таких случаях, на два ненавидящих друг друга лагеря, - и порой кончалось совсем скверно. Например, 19 декабря, в ходе очень агрессивного митинга консерваторов, какой-то юноша из приличной семьи с криком «Умри, прислужник тирана!» попытался пырнуть ножом полицейского и получил пулю в плечо, а через два дня умер от сепсиса, после чего газеты начали выходить в траурных рамках с призывом «Долой банду детоубийц!». И так далее.

Но шум шумом, скандалы скандалами, а из реальных козырей у Конгресса оставался только бюджет. Вернее, отсутствие бюджета, начинать год без которого Конституция запрещала прямо, без возможности трактовать. И следовательно, обязательная сессия в конце 1890 года давала возможность шантажировать президента и вынудить его отступить.

Однако Бальмаседа, варившийся в кулуарах не одно десятилетие, тоже это прекрасно понимал, а потому, согласовав вопрос с министрами, надежными депутатами и генералитетом, с которым всегда дружил, созывать сессию не стал, вместо того 1 января 1891 года декретом установив бюджет на текущий год в размерах предыдущего. В связи с «нежеланием и неспособностью народных представителей исполнять свой долг», что фактически (учитывая, что новые выборы состоятся максимум через 60 дней) означало роспуск Конгресса.

Разумеется, были приняты все меры предосторожности. Наряды полиции усилили, гарнизон Сантьяго, полностью лояльный президенту, перевели на казарменное положение, - но ничего, кроме визга в газетах, не случилось и по всем признакам даже не намечалось. Жизнь текла своим чередом, стабильность цвела и пахла.

По известной и понятной нам логике, следовало бы, конечно, интернировать наиболее опасных оппонентов, просто на случай как бы чего не вышло, или хотя бы взять их под надзор, однако дело происходило в наивном ХIХ веке, так что, видя полное спокойствие, президент счел дело сделанным. Тем паче, что и 2 января было спокойным, и следующий день, и следующий, и еще, и еще, - аж до 7 января, когда в оппозиционных газетах появилось официальное заявление.

«Настоящим мы, Конгресс Республики Чили в лице его большинства, постановляем, что: (1) президент Республики, сеньор Хосе Мануэль Бальмаcеда, не может продолжать находиться на своем посту и, следовательно, отстраняется, начиная с этого дня; (2) никто из министров его кабинета, являющихся его сообщниками в покушении на конституционный порядок, не может заступить на освобожденный им пост; (3) и следовательно, мы назначаем дона Хорхе Монтта для руководства мероприятиями Конгресса, направленными на восстановление конституционного порядка. Дано в Сантьяго 1 января 1891 года».

И подписи. Больше половины членов нижней палаты, две трети сенаторов. Фракция консерваторов в полном составе, фракция «националов» почти в полном составе, много либералов и радикалов. А главная изюминка простого и ясного документа, подписанного еще 1 января и переданного для публикации надежным людям в том, что когда газеты заорали про сенсацию, подписанты уже находились на борту броненосца «Бланко Энкалада», флагмана ВМФ Чили, почти в полном составе на полном ходу идущего к Икике…

Командую флотом. Монтт.

Итак, alboroto. Или, если угодно, revuelta. Официальные лозунги красивее некуда: за Конституцию, против диктатуры, вся власть Конгрессу, то есть, народу в лице лучших его сынов. Однако реальную суть событий предельно честно озвучил один из главных спонсоров путча, крупнейший банкир Эдуардо Матте: «Хозяевами Чили являемся мы — владельцы капитала и земли; над нами Бог, с нами Англия; все остальное — глупая, продажная и поддающаяся влияниям масса: ни ее мнение, ни ее права, ни ее престиж ничего не значат».

Прямо на борту сформировали «революционную хунту»: два лидера Конгресса (спикеры палаты депутатов и сената) плюс капитан Хорхе Монтт, кузен еще одного крупного банкира, Педро Монтта, как командующий ВМФ, военной опоры путча, ибо именно на моряках мероприятие держалось. Породой, в основном, аристократы юга, то есть, консерваторы, флотские, помимо прочего, были традиционно связаны с морской торговлей, стало быть, с банками, а кроме того, получали образование в Англии, считали себя филиалом Rоyal Navy, и на многое смотрели сквозь призму Rule, Brittania!

Так что, в распоряжении правительства остались только две канонерки, хотя и нового поколения (их командиры, молодые лейтенанты, недавно назначенные лично Бальмаседой, ориентировались на знаменитого капитана Латорре, находившегося во Франции, где принимал новые броненосцы, готовые вот-вот сойти со стапелей, а он, получив запрос, как быть, ответил, что офицеры присягу не нарушает). Остальные семь судов, включая два броненосца, ушли на север, - и это означало полное господство на море.

Позаботились и о внешней поддержке. Еще даже до начала мятежа, как бы по частным делам, во все сопредельные и несопредельные страны поехали эмиссары будущей хунты, чтобы, когда придет время, сразу же начать хлопоты на всякие безотлагательные темы: где-то договариваться о невмешательстве, где-то о признании, и везде о займах и поставках оружия.

Тут, понятно, требовались люди серьезные, и подобрали ходоков одного к одному, солиднее некуда.В Лондон отплыл англо-чилийский банкир Агустин Росс, в Вашингтон – Педро Монтт, птица того же полета, но с хорошими связями на Уолл-стрит. В Ла-Пас и в Лиму – два пожилых дипломата, известные тем, что несколько дет назад, в Анконе настаивали на том, чтобы не обдирать Перу и Боливию, как липку, - без успеха, правда, но с тех пор в Перу и Боливии их уважали.

Ну и, как без этого, кроме официальных лиц, поехали и тихие люди, без ярких имен и кудрявых полномочий, но с аккредитивами на неограниченные суммы, чтобы, как дело ни обернулось в инстанциях, закупать железо в частном порядке. И тоже не мелочь: в Штаты, например, поехал Рикардо Трумбуль, человек м-ра Норта, - разумеется, совершенно отдельно от Педро Монтта, целившегося на Дом и Холм.

А вот с армией вышла неувязка. То есть, ядро личного состава подготовили заранее: не считая трех сотен морских пехотинцев, в «королевстве Норта» под ружье готовы были встать добровольцы, в унисон бунту на флоте захватившие несколько мелких городков. С опорой, кстати, на «плебс»: работяги хорошо помнили, что всего полгода назад, во время забастовок, хозяева с ними говорили по-хорошему и дали прибавку к жалованью, а солдаты, наоборот, стреляли.

Реального смысла событий никто из них, конечно, не осознавал, а к тому же, хозяева щедро платили добровольцам, так что охотников пострелять нашлось немало. Тут проблемы не было. А вот с офицерами проблема была: среди офицерского корпуса Бальмаседа с его планами Великого Чили и постоянной заботой о вооруженных силах пользовался уважением.

В итоге, рядовой, в основном, не очень обученный состав имели, даже с резервом и даже с оружием (пока готовились, втихую закупали), но без офицеров и командующего. Причем не абы какого, а такого, чтобы под его знамя шли офицеры. Однако никто из генералов с именем изменить президенту не согласился. Даже Мануэль Бакедано, кумир и легенда, в котором мятежники были уверены, потому что у него имелся крупный пакет акций Норта, получив лестное предложение, ответил отказом: дескать, всей душой с вами, но президент мой личный друг, а для меня это важно. Могу разве что советовать на общественных началах.

Тем не менее, поискав, нашли. Возглавить еще не существующие «легионы революции» согласился некий Эстанислао Дель Канто, всего лишь подполковник, но боевой, проявивший на перуанских фронтах и храбрость, и талант. Акций у него никаких не было, однако за год до событий он, занимая пост коменданта небольшого южного города (и обижавшийся, что недооценили) был вычищен из армии за вполне реальную халатность, после чего обиделся еще больше. Так что, узнав, что Конгресс готов не только восстановить его в рядах и облечь высоким доверием, но и произвести через чин в генералы, дон Эстанислао, к Конституции вполне равнодушный, сказал "Si!" без размышлений.

Так что, на старте расклад получался следующий. У мятежников солидный общак, но у правительства денег всяко больше, а совсем уж выкладываться неохота. У мятежников подполье практически по всей стране, но сильное, готовое организовать восстание и сформировать ополчение ( на первых порах, тысячи три), только на севере, в «королевстве Норта», а у правительства только кадровые части около 10 тысяч с возможностью развернуть втрое.

Однако на это нужно время, а пока что силы, верные правительству, разбросаны по всей стране. На севере же их не так много, тоже тысячи три, но тоже раскиданные по трем провинциям, и хотя возглавляет их очень опытный и толковый полковник Эулохио Роблес  (тоже получавший интересные предложения, но с презрением отказавшийся), но защищать все побережье при полном господстве путчистов на Воде, никак не выйдет. Во всяком случае, пока из Франции не придут броненосцы с верными президенту командами, а до этого по всем прикидкам еще не менее полугода.

Отсюда и стратагема: любой ценой изменить статус хунты с (о эти злоязыкие журналюги!) agua gobierno, - «водяное правительство», - на вменяемый, с хоть какой-то освобожденной территорией и столицей. Но главное, взять под контроль «селитряный» север. Ибо при удаче в бюджет «революции» потекут живые деньги, и с внешним миром можно будет говорить не с позиции попрошайки. А кроме того, это заставит задуматься тамошние гарнизоны, среди которых наверняка есть (не может не быть) сомневающиеся.

Однако хотя все это, - море, суша, деньги, арта, бортовая броня и прочее, - и важно, но этим увертюра не исчерпывается. Потому как, знаете же, на войне, что горячей, что холодной, фронты бывают всякие. И обычные, когда глаза в глаза, и без флангов, и за линией фронта, и в тылу врага, - но есть и фронт невидимый, пренебрегать которым нельзя, и от этого факта никуда не деться.

Шпрее впадает в Темзу

События в Сантьяго встрепенули много кого, много где и по-разному, но с Англией, полагаю, все ясно. Официально, конечно, - сразу же, - полный нейтралитет, но за кулисами событий каменной стеной стояли Сити, Форин офис и Букингем. Причем бывшие настолько в курсе, что даже эскадру к берегам Чили направили за пару дней до путча. А когда 9 января Бальмаседа объявил о закрытии портов в зоне мятежа, попросив Лондон досматривать транспорты, идущие в Чили, кабинет Её Величества просьбу просто проигнорировал, более того, предупредил, что если досмотр попытаются делать чилийцы, Royal Navy откроет огонь. Ибо неловко же находить оружие, посылаемое, несмотря на нейтралитет, и следовало позаботиться о том, чтобы груз дошел по назначению, не попав в чужие руки.

То же и с финансами. Обязанная с точки зрения закона выполнять декрет президента от 30 января 1891 года о выплате пошлин с вывозимой селитры законному правительству, Англия, этот нюанс надменно проигнорировав, платила, кому считала нужным, - то есть, хунте, а просьбу чилийского МИД все же не нарушать закон британский посол отказался даже сообщать по начальству, пояснив, что в Лондоне уже все решили.

Впрочем, на сей предмет Бальмаседа не особо обольщался, с самого начала сообщив соратникам, что «в этой войне у нас два противника». А вот с Германией все обстояло не так просто. На Рейх президент возлагал особые надежды, и у него были на то все основания. В конце концов, именно он, еще в ранге министра при Доминго Санта-Марии, приложил руку к массовому приезду немцев, и вообще всячески поощрял процессы, в итоге которых «культурное государство Чили стало возможным называть южноамериканской Пруссией», а юг страны, как пишет Ионин, «маленькой Германией, местами без латинского элемента».

Да что там! Он, нарушая сложившиеся связи, заказывал военные материалы не в Англии, а в Германии, справедливо поясняя, что немецкие – лучше. Он поощрял развитие немецкого пароходного общества «Космос», предоставив ему льготы. Он брал займы у  Deutsche Bank и у банка Mendelssohn und S?hne. Он лично приглашал немецких офицеров, в том числе, талантливого капитана Эмиля Кёрнера (ставшего в Чили полковником и куратором Военной академии), да и вообще, поощрял «германизацию» сухопутных сил, видя в этом (хотя вслух не говорил) противовес английскому влиянию. И в конце концов, он даже пустил немцев в святая святых: по подсчета Рамиреса Некочеа, в годы его правления фирмы Рейха контролировали 18% рынка селитры.

Казалось бы, долг платежом красен, - ведь немцы порядочный народ и всегда платят по счетам. Однако не сложилось. Безусловно, Берлин, в отличие от Лондона, не действовал с особым цинизмом, некий политес соблюдал, но с самого же начала стало понятно, что он не опора. Объявив о поддержке «правительства, представляемого законным президентом», Рейх, тем не менее, играл грязновато. Как закрывая глаза на поставки им оружия частными лицами, так и отказом продать Бальмаседе выставленный в это время на торги броненосец, появление которого у берегов Чили мгновенно изменило бы расклад.

Иными словами, решение было принято, и приняли его на самом верху, так что, когда к чилийским берегам в январе двинулась из Китая немецкая эскадра, барон фон Маршаль, der Reichsau?enminister, телеграфировал барону фон Гутшмидту, посланнику в Чили: «Прошу указать начальнику нашей эскадры, чтобы он избегал занимать позицию, враждебную партии конгресса, если придется выступить в защиту германских интересов», - но, видимо, были и некие секретные инструкции, потому что эскадра вела себя не просто «не враждебно партии конгресса», а подчас прямо ей подыгрывала. Но, правда, в основном, в плане логистики, огня так ни разу и не открыв.

Почему так? В частности, и по финансовым соображениям. Гильермо Матте, чилийский посол в Берлине, представляя, кроме Отечества, еще и одну из крупнейших отечественных банкирских семей, успел завязать полезные связи, пролоббировать юизнесы, а поскольку семья Матте входила в пул спонсоров путча, в случае победы президента солидные немецкие люди могли понести вполне реальные убытки. Но главное все-таки не в этом.

Значительно позже было опубликовано письмо барона фон Гутшмидта руководству от 29 января, фактически, отчет о ситуации, очень подробный. «К партии конгресса, - сказано там, - принадлежат крупные банкиры, большинство шахтовладельцев и крупных земельных юнкеров, вообще представители классов, являющихся ведущими в стране… Если бы им было нанесено поражение, они были бы разорены, их владения конфискованы и вообще произошел бы переворот всех имущественных отношений с вытекающими отсюда последствиями».

И вывод: «Если победит конгресс, нынешняя линия останется в нынешнем положении, возможно, изменится в сторону улучшения. Если бы победит правительство, Чили вероятно окажется  под властью черни во главе с диктатором, планы которого могут огорчительно изменить картину в этом полушарии».

Так вот, на этом письме есть две пометки: NB напротив «в сторону улучшения», а «изменить картину в полушарии» подчеркнуто красным карандашом. То есть, имперский министр, пропустив красоты стиля, понял суть. Страшилки насчет «черни», «диктатора», тем паче, «переворота всех имущественных отношений» его совершенно не заинтриговали. А вот «улучшение» и «картина в полушарии» - иное дело. И совершенно не бином Ньютона, почему.

В то время Рейх уже распахивал крылышки, присматривался ко всему, что плохо лежит на планете, от Африки до Полинезии, но еще не осмеливался по-настоящему бодаться с Англией. С Парижем – не исключалось, но к Лондону относились с уважением, хотя, конечно, и конкурировали, однако лишь там, где это казалось возможным. А выбить прекрасных сэров из Чили, где они плотно-плотно пустили корни, возможным не представлялось, зато, заняв правильную позицию в данном кризисе, немцы гарантированно сохраняли связи со старыми чилийскими партнерами, заодно и оказывая Англии добрую услугу, попросту обязывающую их потесниться. Победа же президентской команды, при всех симпатиях, означала приход в регион зверя, желавшего кушать все в одиночку, ни с кем не делясь. Поскольку, сами понимаете, доктрина Монро.

Не бойся, я с тобой!

Как мы уже говорили, первая попытка США внедриться в регион, - на пике Тихоокеанской войны, - оказалась комом. По разным причинам, но, правду говоря, даже не погибни президент Гарфилд, после чего «линия Блейна» ушла в тень, вряд ли тогда, в 1881-м, могло бы получиться что-то путное. Штаты ведь, хотя рванули вперед резко, еще не вполне отошли от последствий Гражданской, имели массу нерешенных внутренних проблем, и миссию Стивена Хёрблата, объективно говоря, можно считать если и не авантюрой, то, во всяком случае, пристрелкой, первой ласточкой большой программы.

Нынче же звезды сошлись куда удачнее. За десять лет дядя Сэм окреп, нарастил мышцу, окончательно определился с меню, и готов был потягаться с кем угодно. Хотя, конечно, слегка и переоценивал свои силы, но уже именно что слегка, - и на Панамериканской конференции 1889 года о «большой, дружной семье американских стран, которые вправе рассчитывать на заботу уже вставшего на ноги старшего брата» было сознательно заявлено в тоне, рассчитанном на то, что в столицах Старого Света ни у кого не останется иллюзий.

Тем паче, что во главе Госдепа опять пребывал Джеймс Блейн, возращенный в большую политику президентом Гаррисоном, а взгляды м-ра Блейна за десять лет ничуть не изменились. А Патрик Иган, его назначенец в Сантьяго, как мы уже знаем, рассматривал свое назначение не только как важную службу новой Родине, но и как возможность отомстить Королевству за обиды, нанесенные его родной Ирландии, за которую он дрался и едва не угодил в петлю. И уж с м-ром Иганом у президента Бальмаседы было полное взаимопонимание.

Дело в том, что «Канатоходец» реально видел Чили великой державой. Пусть в региональном масштабе, - прожектером не был ни в коем случае, - но великой. Доминирующей, разделяющей и властвующей. И у него были все основания, потому что по потенциалу, по ресурсам, по темпам роста, по развитию инфраструктуры, наконец, его страна на тот момент опережала даже некоторые европейские страны, причем не только из числа аутсайдеров, вроде Португалии или Греции, но и, скажем, борзо рвавшуюся в «новые сверхзвезды» Италию. Она могла, - а по мнению президента, должна была, - играть большую роль, нежели роль сырьевого придатка, пусть даже при крупнейшем игроке мира, и пусть даже привилегированного.

Этого, кстати, как раз и не могли понять в Англии, вполне серьезно рассматривая сеньора Бальмаседу, как «не вполне нормального мегаломана», как однажды назвал его м-р Харви, партнер «полковника» Норта, в приватном письме старшему компаньону. Добавляя, что «ничем, кроме душевной болезни, этого не объяснишь. Чили имеет то, чего не имеет никто. Мы платим честные налоги и пошлины, мы не диктуем правила жизни, чилийское высшее общество, и это известно всем, часть высшего общества Англии, часть нас самих, так почему же, с какой же стати этот сеньор требует большего, чем то, что уже есть?».

У американцев же, - еще раз напоминаю: речь не о тех Штатах, которые мы знаем, а о Штатах конца XIX века, - понимание было. В Вашингтоне видели разницу между Чили и разнообразными «анчуриями» (как, кстати, и в случае с Парагваем), оценивали деловой подход чилийцев к любой повестке дня, их практицизм и хватку, и проект отношений с Сантьяго выработали особый, подразумевавший некий симбиоз. Но это опять же отдельная тема, - просто зафиксируем, - а Бальмаседа, со своей стороны, внимательно изучая американский опыт, еще до избрания пришел к выводу, что, как когда-то говаривали в рекламе, при всем богатстве выбора, альтернативы нет.

А потому, еще в июне 1885 года, вопреки всем сомнениям тогдашнего президента Доминго Санта-Мария, отступившего под давлением своего премьера и уже определившегося преемника, Сантьяго посетила, как сказали бы нынче, многопрофильная комиссия Конгресса США, обсудившая вопрос о заключении американо-чилийского торгового договора, настолько деликатный, что детали итогов визита засекретили.

И потому сразу после избрания Бальмаседы резко оживилась ранее тихая Grace & Company, первая ласточка бизнеса США, еще в 1881-м, ни на что особое не претендуя, бросившая якорь в Вальпараисо, а к 1890-му ставшая крупнейшим экспортером селитры в США, а параллельно, ведущим дилером по экспорту чилийской шерсти. Плюс еще много чего. И (опять-таки) потому США не просто сразу же и наотрез отказались снабжать мятежников оружием и боеприпасами, наложив эмбарго на торговлю с ними, но и приняли меры против контрабанды, причем, очень жесткие.

Когда в марте 1891 года Рикардо Трумбулю, спецагенту хунты, удалось закупить во Фриско большую партию  товара, - 6 тысяч винтовок и 2,5 миллиона патронов, по бумагам проходивших, как «лопаты и гвозди», в открытом море транспорт «Итата», прибывший из Арики и принявший груз, перехватил крейсер «Чарльстон», без церемоний развернув его обратно в Сан-Диего. Груз конфисковали, судно арестовали, как «пиратское», а нота протеста, по истерической просьбе хунты направленная в Вашингтон английским МИД, была встречена ответной нотой, безукоризненно учтиво сообщавшей, что чья бы корова мычала.

Короче говоря, Джозеф Кеннеди, английский посол, докладывая в Фори офис еще 12 апреля, что «по мнению барона Гутшмида, м-р Иган активно действует против британских и германских торговых и политических интересов в Чили в целях установления влияния САСШ в этой республике», был прав. Но тогда еще он даже не догадывался, насколько прав.

Позже, не устояв под напором Госдепа, старавшийся быть сдержанным The Hill одобрил и отправку к берегам Чили эскадры во главе с одним из самых сильных крейсеров US Navy "Baltimore", поставив военморам задачу во-первых, охранять «научное» судно Relay, во вторых, блокировать «пиратские акции», - то есть, поставки оружия мятежникам, - а во-вторых, «действовать согласно полученным устным инструкциям во благо США и демократии».

Вот эскадра и действовала, постоянно оказываясь в зоне боевых действий, особенно когда хунта готовила высадки десанта, после чего в Сантьяго узнавали подробности, а контр-адмирал Браун парировал обвинения в «шпионаже» заявлениями, что он не шпион, а нейтральный военный моряк, сведения же в столицу сообщает «по врожденной болтливости».

Но действовала не только эскадра, а и частные лица. Скажем,  руководство Central and South American Cables С°, прокладывавшей телеграфную линию на севере Чили, по просьбе президента приказало техникам отключить линию Кальяо- Кокимбо, подключив линию Кальяо-Вальпараисо, и тем самым оставило без связи штаб-квартиру мятежников в Кокимбо, где располагалась мятежников, а м-р Иган, реагируя на «сильное негодование мятежной фракции», улыбчиво сообщил, что в дела частного бизнеса The House не вмешивается.

Впрочем, все это, при всей важности, не предполагало открытого вмешательства «добрых друзей». Интриги, рекомендации, дать оружие (или перекрыть каналы), отключить связь, поделиться важной информацией, - да. Но не более. Без перехода грани, за которой кончается нейтралитет. А коль скоро так, то и решалось все не в столицах, даже не на морях, а на земле. И  сколько ни тверди Злато (в пересказзе Александра Сергеевича)  «Всё куплю!», в конечном итоге, прав сэр Редьярд: хладное железо властвует над всем.

А самое страшное, что мы врозь...

Сразу же после начала мятежа, 8 января, президент Бальмаседа издал указ, объявивший «капитана Монтта и окружающих его лиц предателями Отечества и народа». В то же время, «водяному правительству» предлагалась неделя на раздумья, с гарантией, в случае прекращения безобразий, амнистии. Однако путч начинался не для того, чтобы уйти в свисток. Ровно через неделю, рано утром 16 января калибры броненосца «Бланко Энкалада» обстреляли Вальпараисо, и одновременно с кораблей мятежной эскадры в нескольких точках севера высадились небольшие десанты, пытаясь уцепиться за какой-то плацдарм, чтобы начать формирование «легионов революции».

Гражданская война началась, - но события ползли улитой, и ситуация, на первый взгляд, складывалась в пользу президента. Он, безусловно, потерял Воду, и это сильно мешало, однако два новейших скоростных миноносца, Almirante Condell и Almirante Lynch, сохранили верность. То есть, чем огрызаться все-таки было, а ожидавшееся, пусть и не скоро, прибытие из Франции сверхмощного Arturo Prat и двух крейсеров (капитан Латорре, отказавшись от колоссальных взяток, подтвердил верность присяге) обещало полное решение проблемы. А отправленное на американском корабле серебро с монетного двора, дойдя до верфей, - премия за досрочность, - подстегнуло корабелов, гарантировавших, что успеют раньше, чем планировалось.

Оперативно работало и военное министерство, создавая 40-тысячную армию, чтобы покончить с мятежом раз и навсегда, однако пока что приходилось обходиться тем, что было, а было немного: у полковника Эулохио Роблеса Пиночета, вояки старого, заслуженного и верного присяге, под ружьем стояло не более трех тысяч солдат, разбросанных по трем провинциям. Чего, в принципе, если собрать в единый кулак, на хунту, войск не имеющую вовсе, хватило бы с лихвой. Однако пехота по воде не ходит, а как только какой-нибудь гарнизон покидал тот или иной прибрежный город, там тотчас высаживался десант, пытаясь пускать метастазы, при подходе правительственных войск тотчас убегая обратно на борта под прикрытием судовых калибров.

Короче говоря, пат. Мятежники взяли Писагуа, прибарахлившись изрядным количеством селитры, тут же загруженной на пароходы и уехавшей на продажу, затем потеряли Писагуа, 21 января проиграли бой при Запиги, через два дня при Альто-Хосписио, еще через три дня – при Пунакими. Контроль над большей частью населенных пунктов, восставших при появлении десанта, был восстановлен, но 6 февраля мятежники опять взяли Писагуа, уже большими силами и с прекрасным оружием (первые транспорты из Англии разгружались прямо на Воде).

На сей раз, полковник Роблес, стремительно двинувшийся из Икике на подавление, 15 февраля, наткнувшись на плотную оборону у деревушки Долорес, не победил. Правда, и не проиграл, но понес большие потери, вслед за тем, правда, взяв реванш (в меньшинстве: 900 против 1200) при Уаре. Однако, поспешно двинувшись назад, узнали, что «назад» уже нет.

Стратагема удалась. 19 февраля, воспользовавшись отсутствием гарнизона, десант мятежников занял Икике, центр провинции и столицу «королевства Норта», и мало толку было уже от того, что из 150 героически дравшихся солдат, оставленных в городе, погибло 130, а два десятка выживших были отпущены с почетом. Отбить город с налета никакой возможности не было. 27 февраля там высадилось 1700 штыков, уже вполне серьезная армия, и хунта, наконец-то уцепившаяся за кусок суши, объявила себя «Временным правительством Икике».

Ну что ж, война есть война, и никто никогда не говорил, что подполковник, а ныне, по версии хунты, генерал Дель Канто бездарен. Он прославился, как мастер маневра, еще в Перу, и тот факт, что его переманевровали, полковника Роблеса, естественно, огорчив, в панику не поверг. В конце концов, он занимал отличную позицию в городе Позо-Альмонте, к нему подтягивались войска, пока немного, но уже шли и крупные подкрепления, и стало быть, стратегически ничего потеряно не было. Следовало всего лишь собраться с силами и атаковать.

Однако Эстанислао Дель Канте свои генеральские эполеты отрабатывал по полной программе, 7 марта атаковав сам, и вновь подтвердил, что в смысле стратегии хунта сделала выгодный гешефт. Притом, что качественно его войска уступали солдатам Роблеса, их было раза в полтора больше, они располагали прекрасным оружием и абсолютно не знали нужды в боеприпасах, а части дона Эулохио в мелких боях поредели и числом, и патронами, окончательный же итог сражению подвели две «картечницы Гатлинга», снятые с судов. К исходу пятого часа боя погибли почти все правительственные офицеры и более половины солдат, Позо-Альмонте пал, посеченного осколками Роблеса победители вместе с другими ранеными зарезали в госпитале. Уйти в Каламу удалось примерно трети армии, пленных дали выбор: присоединяться или к стенке.

Это поражение, - тем паче, что ни одного бесспорного лидера после гибели Эулохио Роблеса в разбросанных частях не осталось, - стало для правительства очень скверным сюрпризом. На сторону мятежников, правда, не перешел никто, какие-то части отступили в Перу, какие-то в Боливию, один из полков, дважды перейдя Анды, добрался до Сантьяго, но в Антофагасте, гарнизон которой ушел к Позо-Альто, после таких новостей проснулись «спящие», и повторилась история с Икике. 19 марта подразделения мятежников заняли город.

Теперь ситуация уже не выглядела смешной, и глумливых карикатур насчет «водяного правительства» и «беглой революции» поубавилось. В Сантьяго поняли, что наскоком не возьмешь, - а вот в Икике, напротив, на волне головокружения от успехов решили ковать железо, пока горячо. Ревнуя к успеху сухопутных сил, флотские предложили «временным» ослепительный план быстро и полной победы: атаковать Вальпараисо, где тоже есть подполье, погасить огнем береговые батареи, высадить десант, - и айда на Сантьяго, пока президент еще только приступил к формированию новых частей.

С точки зрения штатских, план выглядел красиво, генерал Дель Канто пожал плечами, - дескать, не мое дело, - и после скрупулезной (в этом хунте никак не откажешь) подготовки эскадра двинулась на юг, 23 апреля атаковав Вальпараисо. Однако же не срослось: береговые батареи оказались зубасты, попытку мятежа в городе власти раздавили, не дав разгореться, и мятежный флот отошел перевести дух к бухте Кальдера, где его и атаковали два маленьких, но очень вертких и злобных миноносца.

В итоге, - к слову сказать, именно тут была реализована первая в истории успешная торпедная атака, - «Бланко Энкалада», флагман и гордость чилийского ВМФ, вопреки всем прогнозам ушел на дно вместе с несколькими сотнями лучших морских пехотинцев, и еще две «гордости» покорежила так сильно, что ремонт обещал быть трудным и долгим.

Реванш? В какой-то мере, да. Мечты о «быстрой и полной победе» лопнули, морская удавка слегка ослабела, и моральный дух правительственный войск, угнетенный «печалью Позо-Альмонте», изрядно окреп. Но север был потерян до финала, каким бы этот финал ни был, а это означало, что в руках мятежников оказались почти вся медь и вся селитра Чили.

«Мы прочно овладели Такной, Тарапакой, Антофагастой и Атакамой, - радостно писал в Лиму 30 апреля один из «временных». – Нам принадлежит территория с доходом в 33 миллиона, что вдвое больше дохода всех остальных провинций, с 13 млн. фунтов иностранного капитала 800 тысяч в остальной части страны. Наши запасы селитры огромны. Мы надеемся, правительство Перу сумеет по достоинству оценить, что означает такое положение вещей».

Законы военного времени

А la guerre comme ? la guerre. Ответом на события в северных провинциях, включая подтвердившиеся слухи о расправах с ранеными и репрессиях против сторонников центра, стали заявление о намерении подавить мятеж «железной рукой» и назначение главой МВД (то есть, премьером) Доминго Годоя, известного юриста и фанатика идеи «Великой Чили», слывшего человеком холодным, не знающим, что такое эмоции.

А он взялся за дело очень системно. Все СМИ, хоть как-то выступавшие за мятежников, закрылись, в аристократических лицеях объявили каникулы, клубы и политические центры, кроме лояльных властям, распустили. Заработала «параллельная полиция», расследовавшая факты появления в столице антиправительственных листовок, раскрыли несколько «спящих» ячеек, готовивших диверсии, и в конце концов, вышли на подпольный комитет «Сантьяго», координационный центр оппозиции, выяснив, что возглавляет его сенатор Карлос Уолкер Мартинес, один из лидеров партии консерваторов, а «обычная» полиция не ловила мышей, поскольку ее шеф, получив гарантии генеральского звания, ловлю саботировал.

По итогам расследования на стол президенту лег доклад с рекомендациями. Сеньор Годой настаивал на конфискации имущества заговорщиков, замене обычных судов военными и расстрелах. Резолюция была: "?Confirmo!" («Утверждаю!»), но с поправками. Расстреливать разрешалось только в случае доказанной причастности к диверсиям, - и сеньора Бальмаседу можно понять: список подпольщиков оказался не очень велик (несколько десятков имен), однако это был «весь Сантьяго». То есть, представители практически всех «старых фамилий» страны, где вся аристократия были теснейшим образом связана, и даже самые ярые balmacedistas имели если не родню, то друзей среди диссидентов.

Поэтому к стенке поставили немногих и не сразу, - первое исполнение состоялось только 12 июля, когда списали в расход некоего Рикардо Каммингса, попытавшегося при помощи подкупленных портовиков взорвать динамитом правительственные миноносцы. Учитывая, что раньше Бальмаседа подписал несколько помилований, жена обреченного бросилась в ноги президенту, однако ответ был жесткий: «Я много и долго миловал, некоторых даже отпустил в Икике, но в результате предатели только наглеют. Примите мои соболезнования и самые искренние сожаления. После войны я рассмотрю вопрос о пенсии».

Работали и по другим направлениям. Еще 11 февраля издав указ о роспуске Конгресса и правя в ручном режиме, Бальмаседа спешил юридически оформить реформу Конституции. Это дело он считал жизненно важным, и потому спешил с созывом Учредительного собрания, выборы в которое состоялись 29 марта (участвовали, понятно, только лояльные кандидаты), а первая сессия началась уже 20 апреля. Правда, не все избранники, держа нос по ветру, прибыли, - многие даже из самых доверенных, выжидая, так или иначе уклонились, - но это касается только старых политических волков.

Молодые же и активные волчата, отобранные в «клубах поддержки» и не имевшие с «традиционными политиками» никаких связей, восприняли событие с восторгом и охотно включились в обсуждения подготовленного правительством текста. Очень, к слову сказать, разумного: власть главы государства отнюдь не становилась диктаторской, как в старой «конституции Порталеса», система сдержек и противовесов сохранялась, однако вводились гарантии против шантажа «исполнителей» законодателями, а что еще важнее, предусматривались рычаги против корыстного «лоббизма».

По ходу, правда, Бальмаседе пришлось поступиться «железным» сеньором Годоем, которого он прочил в преемники, - все, в том числе и свои, этого дико боялись, - понизив его до министра юстиции, но на смену   пришел не менее надежный человек, молодой, энергичный и верный. А главное, официальным наследником президента, полномочия которого истекали 19 сентября, утвердили сеньора Клаудио Викунья, еще одного молодого политика, которого «Канатоходец», можно сказать, лично вырастил и воспитал, в связи с чем, был уверен в нем, как в самом себе.

Но, разумеется, главное внимание было обращено на войну, которая в конце апреля, когда хунта заняла весь север, слегка угасла. Стороны готовились, и в этом смысле, преимущество все-таки было на стороне правительства. Не говоря уж о прибытии броненосцев, до которого было не рукой подать, но все-таки ближе, чем раньше, его мобилизационный ресурс многократно превышал аналогичные показатели мятежников, и отказников почти не случалось, да и добровольцы шли охотно: «плебс» не любил «элиту», а к тому же, власти положили новобранцам очень неплохое жалованье. Так что, предписанный президентом набор (34-40 тысяч за три месяца) шел по плану, без особых сбоев.

А вот на севере с этим обстояло похуже. Вроде, сплошные плюсы, и командующий толковый, и оружие последних моделей поступало, и с боеприпасами было все в порядке, и «боги войны» (корабельные пушкари) дело знали, а вот в количественном плане мобилизационный ресурс подходил к пределу, и уже было ясно: как ни тужься, хоть и насильно забривай, максимум возможного – 10 тысяч, и это потолок.

Да и с качеством пехоты (прикормленный местный «плебс» плюс «чистая» молодежь, с детства прекрасно говорившая по-английски) дело обстояло совсем не так хорошо: профессиональных офицеров и сколько-то серьезно знавших дело унтеров, способных в короткий срок сделать из «сена-соломы» приличных бойцов, насчитывалось исчезающе мало, а немногие перебежчики погоды не делали. И вот тут-то случилось событие, казалось бы, мелкое, но из тех мелочей, которые подчас ломают спину верблюду: в Икике появился человек, которого не ждали.

Педагогическая поэма

Для понимания. Еще при президенте Санта-Мария в ходе тщательного анализа военных действий с подачи Бальмаседы было решено перестраивать армию на прусский манер. Потому что Садова и Седан, да и немецкие колонии с их успехами говорили многое. И вообще, новому времени нужна новая армия. Связались с Берлином, и по рекомендации фельдмаршала Мольтке через военного министра генерала Бронсарта фон Шеллендорфа в 1885-м наняли Эмиля Кёрнера, артиллериста и штабиста с великолепной репутацией.

Которую он, между прочим, и подтвердил, получив незадолго до отъезда невероятно выгодное предложение из Китая, но отказавшись разорвать контракт, притом, что командование, интересовавшееся Поднебесной куда больше, чем Чили, рекомендовало все же ехать в Пекин, обещая, что оформит все, как приказ, который не обсуждается. Но: nein, das ist unm?glich!  Как пишет лучший биограф героя, Гуго Кунц, «китайские предложения неизмеримо превосходили чилийские, но все соблазны потерпели крушение перед благородством его позиции, понимание чести и верностью слову».

Прибыв в Чили, капитан, уже в чине подполковника, возглавил Военную академию, прекрасно себя проявил, воспитав две сотни  молодых офицеров высочайшего класса, однако вошел в конфликт с генералитетом. Герои войны, накрепко спаянные, единым фронтом противились продвижению молодежи и «новомодным европейским выдумкам», опасаясь стать рудиментами. Дескать, и без этого перуанцев били, и боливийцев били, и мапуче тоже били, и если надо, кого угодно порвем. А херр Эмиль (для чилийцев Эмилио) упорно настаивал на «обновлении» и продвигал своих курсантов, как мог, так что, конфликт с каждым годом углублялся.

Бальмаседа оказался меж двух огней. У него были идеальные отношения с генералитетом, всецело его поддерживавшим (ведь даже Мануэль Бакедано, дольщик и пайщик, против не выступил, да и Дель Канте выступил только потому, что был сильно обижен). Но и с генеральным инструктором у него были прекрасные, уважительные отношения, и когда вспыхнул мятеж, тот сразу же подтвердил свою лояльность, заявив, что когда военный выступает против главы государства, это не есть Ordnung.

И к молодым офицерам «нового образца» президент тоже относился прекрасно, всячески выказывая расположение, однако когда их депутация явилась к нему, прося должностей выше сержантских, учитывая мнение генералов, помочь ничем не смог, даже когда херр Кёрнер подтвердил, что его воспитанники готовы к реальному делу лучше «людей-легенд».

В итоге, начались дезертирства. «Академики» по одному, по двое перебегали на сторону хунты, там сразу же получая роты, батальоны и эполеты от капитана и чуть выше, отец же командир еще и пытался их выгораживать, - в связи с чем подпал под подозрение, получил из военного министерства извещение о расторжении контракта и начале внутреннего расследования по подозрению в подстрекательстве курсантов к измене.

Это, естественно, обидело и унизило, - и 5 мая 1891 года подполковник Кёрнер, уже безработный, с группой учеников на германском торговом судне Herodotus ушел из Вальпараисо в Икике. Встретили его c ребятами, как посланцев Фортуны, с распростертыми объятиями, молодняк расставив по престижным местам, которых было много, а дона Эмилио, подтвердив контракт и звание (от повышения жалования и полковничьих эполет «авансом» ehrlicher alter Soldat отказался),  по просьбе генерала Дель Канто, с которым военспец был хорошо знаком, назначили начальником штаба. Сперва на общественных началах, а потом и официально.

В скобках. Авторы восхитительно черно-белых «Очерков истории Чили» (Соцэкгиз, 1961), гневно бичуя звериный оскал германского империализма, рубят сплеча: «Дезертирство Кёрнера, его переход на сторону мятежников не могли произойти без ведома правительства Германии», далее уходя в область высокой нравственности: дескать, «Куда девались "благородство" и "верность слову" когда Кёрнер, изменив законному правительству, бежал из Сантьяго в Икике и встал на сторону мятежников?».

Простим им, иначе они мыслить не умели. На самом же деле, решение выставленного со службы подполковника оказалось неожиданным и для посла, барон фон Гутшмида, запросившего Берлина, как это следует понимать, и для Берлина, откуда ответили, что нехорошо, конечно, и в личное дело капитана Кёрнера внесен выговор, однако подданный Рейха, будучи во временном отпуске с императорской службы, вправе сам принимать решения.

Впрочем, это не существенно. Главное, - чисто по Пушкину, - они сошлись, вода и камень, стихи и проза, лед и пламень. Нитка нашла свою иголку, или, если угодно, Скобелев -  своего Куропаткина, и херр Кёрнер начал работать со всей пунктуальной методичностью кадрового прусского офицера, курируя процесс изготовления из дуболомов чего-то приличного. А также наставляя местных офицеров в искусстве тактики, устраивая штабные игры, повышая квалификацию артиллеристов, и так далее. В чем ему активно помогали бывшие курсанты, а также два десятка отставных прусских фельдфебелей, найденных среди немецких фермеров юга.

Вообще-то, став честными бауэрами, эти фрицы и гансы ранее ни о чем этаком не помышляли, - колонисты вообще от конфликта держались в стороне, - однако когда приятные молодые люди в штатском, явно местные, но с роскошным Hochdeutsch, появившись в их краях, сообщили, что приглашает сам господин подполковник, да за неплохие песо, да еще и воевать не надо, а надо учить, фельдфебели, хоть и бывшие, отказать не могли. А с точки зрения властей спокойного юга, ничего страшного не произошло: просто несколько фермеров куда-то уплыли по своим делам.

И всего за три месяца, даже меньше… Нет, разумеется, никто не волшебник, но что может сделать с рыхлой массой, половина которой идейно мотивирована, а вторая половина получает хорошее жалованье, талантливый и компетентный прусский капитан, имея в своем распоряжении пару десятков им же самим подготовленных офицеров и столько же отставных фельдфебелей, несложно себе представить.

А кому сложно, поясню: три бригады по три тысячи штыков (не считая арты и конницы), и в каждой бригаде около тысячи солдат «иноземного строя», вооруженных, в частности, первыми в стране точными и дальнобойными «Манлихерами» (остальные, как и правительственные войска, имели подустаревшие французские «Гра»). А когда все это было сделано, примерно в начале или, максимум, середине июля, генерал Дель Канто и подполковник Кёрнер доложили хунте и военному совету разработанный ими план кампании.

Стынет мотив на высокой волне...

Естественно, на этом военном совете я не присутствовал. Не смог. Так уж вышло. По объективным обстоятельствам. Но есть мемуары участников, и по ним, да и по всему примерно ясно. С основным докладом, после командующего, разъяснившего ситуацию в целом, выступил сеньор Кёрнер, и очень сухо, без эмоций, разложил «в целом» по полочкам.

Итак, Herrschaften, армия создана, в нашем распоряжении 10 тысяч штыков, и это предел. С вооружением gut, подготовка личного состава тоже, а три полка даже sehr gut, и Вода, в общем, за нами. Теперь о противнике. Его войска подготовлены достойно , вооружены чуть хуже наших, но качество командования на высоте: генерал Оросимбо Барбоса, как мы все знаем, опытен и талантлив. А главное, мобилизация завершена, и Сантьяго располагает боеспособными силами более чем втрое превышающими наши. Правда, войска эти разделены на четыре примерно равных корпуса, прикрывающих ключевые районы страны от нашей атаки с моря, - и прошу не забывать, что не позже середины сентября в распоряжение сеньора Бальмаседы поступят новые мощные суда.

Таким образом, мы с генералом Дель Канто полагаем, что промедление смерти подобно. Появление эскадры Латорре, при всем уважении к сеньору Монтту и его доблестным морякам, оставит нам выбор только между эвакуацией и капитуляцией. Следовательно, необходимо атаковать, и атаковать Сантьяго, -разумеется, через Вальпараисо, с максимальной внезапностью. Лучше, конечно, с полной внезапностью, но об этом не приходится и мечтать (к сожалению, есть данные, что среди нас есть агенты сеньора Бальмаседы).

Однако маневры судов сеньора Монтта пока что не позволяют противнику понять, куда мы готовы нанести удар, а когда это станет ему понятно, весь вопрос в том, насколько быстро генерал Барбоса успеет подтянуть резервы. Есть основания полагать, что наши друзья в Сантьяго могут ему в этом помешать, и в любом случае, если данный план будет принят, вероятность успеха мы с командующим оцениваем примерно как три к двум, а если промедлить, шансов вообще не будет.

Как видим, никаких эмоций, сплошь логика и техника, и план, простой и понятный, был принят. Подготовка к операции началась, о чем в столице вскоре узнали: подполковник Кёрнер не ошибся, в стане мятежников, в самом деле, был влиятельный «крот», - «Макбет» (имя по сей день неизвестно), американец ирландского происхождения, крупный бизнесмен и бывши фений, близкий друг м-ра Игана, умело выдававший себя за англичанина и подтвердивший верность «революции» обильными взносами на «дело свободы». Ему было известно многое, но все-таки не всё, и сообщив правительству о том, что операция "Рu?o" («Кулак») утверждена, а в Сантьяго могут проснуться недобитые «спящие», точного направления удара он указать не смог.

Тем не менее, в Сантьяго тоже сидели умные люди, и старого генерал Барбосу по прозвищу Abuelo (Дед) армия уважала с полным на то основанием. Его видение ситуации совпадало с точкой зрения подполковника Кёрнера, а рекомендации сводились к тому, что надо ждать. Идти на север по суше всей массой – значит, оголить побережье. Посылать на север, через все естественные преграды часть собранных войск, - значит, посылать их на убой. Стало быть, следует исходить из того, что главная слабость врага именно в его силе конкретно в данный момент. Он не может не пойти в атаку, и это нам выгодно. Будем готовиться, естественно, покусывать вражьи суда миноносцами, но корпуса пусть стоят, где стоят.

Куда будет нанесет удар, понять несложно. Скорее всего, по Вальпараисо, чтобы потом идти на столицу. Но не в лоб, потому что береговые батареи главной военно-морской базы страны слишком сильны, а на дальних подступах, можно предположить, - прошу внимания, вот карта, - в заливе Кинтеро, и вот там-то, укрепившись на правом берегу Аконкагуа, тылом к Конкону, есть смысл его ждать, прямо сейчас дав корпусу в Консепсьоне быть в полной готовности к выступлению. Операцией командовать буду лично я.

И наконец, важное. На мой взгляд, три к двум, что этот бой мы проиграем, у противника есть серьезные домашние заготовки, но наша задача не победить (хотя, конечно, победить было бы неплохо), наша задача - максимально ослабить противника в преддверии генерального сражения, а затем отойти туда-то и туда-то, где делаются необходимые приготовления.  Ну и там уж, сеньор президент, 50 на 50. Но, как командующий, прошу обеспечить тыл.

Дон Орозимбо был совершенно прав. Информация «Макбета» о наличии в столице «параллельного» Революционного комитета Сантьяго, дубля того, который обезвредили еще в апреле-мае, очень напрягала, ибо дело было уже не в листовках и даже не в агентуре конгресса. Ориентировка Икике содержала вполне конкретные указания: взрывать мосты через Майпу и Ангостуру (всего три объекта на воздух, и дорога подмоге из Консепсьона перерезана) и уничтожать телеграфные линии. И приказ Бальмаседы на сей счет тоже был более чем конкретен: немедленно охрану у каждого моста, разъезды, чем больше, тем лучше, и «пуля любому, кто подходит к мосту без разрешения».

Так и действовали. Нескольких шпионов поймали, расстреляли, но ничего путного они, нанятые для разовой работы «плебеи», рассказать не могли. А тем временем, 16 августа, «Ревком», получил указания центра, приказал молодым активистам подполья выдвигаться навстречу «нашим», чтобы взрывать мосты. И вот тут, думается, не обойтись без нескольких слов про «случай в Ло Каньяс», по сути, сущей мелочи, однако о многом говорящей.

Представьте: молодежь, почти подростки, около сотни, - точнее, 84 сорванца, - в основном, из «очень хороших семей», породистые, как коккер-спаниэли леди Лилибет, но и два десятка парней попроще, долго-долго рвавшиеся к реальным подвигам, с восторгом двинулись навстречу приключениям. Взяли винтовки, патроны, динамит, оседлали лошадок,  и 18 августа мелкими группами добрались до явки, асьенды Lo Ca?as, около очень важного моста, а ночью, при попытке приступить к делу, были замечены патрулем, - и сами понимаете, законы военного времени.

Не спасся почти никто. Кто-то отстреливался, но слабо. Сколько-то перебили в рабочем порядке, выживших согнали в асьенду, там, опросив, разделили. «Плебеев» расстреляли сразу, согласно декрету, девять «аристократов», как предписывала секретная инструкция, собрались отослать в Сантьяго. Но командир части, полковник Алехано Сан-Мартин, не позволил.

Ибо: «Вот лежат ваши друзья. Они мертвы, потому что из простых семей, а вы живы, потому что ваши семьи богаты и знатны, вас пытаются вытащить даже сейчас.  Но ваши отцы продают Чили англичанам, и не боятся, потому что привыкли к безнаказанности, и вы тоже привыкли. Basta! Мне плевать на инструкции, я все равно через пару дней мертвец. Но все должны знать, что никто не может безнаказанно предавать Отечество!», - и отдал приказ: к стенке, всех.

Степень шока, прокатившегося по стране, сложно представить. Многое бывало, но такого – никогда, и добро бы еще ребят просто расстреляли под горячую руку (чего не бывает на войне), но объяснение полковника ударило громом. Генерал Барбоса, говорят, плакал, президент затребовал полковника Сан-Мартина для объяснений, - но разбор полета не состоялся: в тот же день  войска мятежников высадились близ Вальпараисо, аккурат как и прогнозировал дон Орозимбо, в бухту Кинтеро,  а через сутки уже маршировали единственно возможным путем на Конкон, миновать который было нельзя.

Слезы и кровь, что пролиты, священны...

Теперь, когда все прояснилось, Бальмаседа действовал быстро, со свойственной ему энергией, по «плану Барбосы». Тотчас телеграфировали в Консепьсон: выступайте, ждем! - а сам дон Оросимбо с восьмью тысячами солдат уже выдвинулся на давно присмотренные позиции, к Аконкагуа. Правый  ее берег был крут, труднодоступен, там можно было держаться долго, - если бы, конечно, не корабельные калибры.

Но, коль скоро орудия эскадры накрывали район, генерал Барбоса и его заместитель, генерал Хосе Мигель Алькеррека, один из вернейших солдат президента, рассчитывали не столько победить, сколько нанести врагу максимально возможный урон, а затем, сохранив как можно больше живой силы, отступить на соединение с подкреплениями.

Сражение 21 августа выдалось упорным, жестоким, серьезные потери понесли обе стороны, но правительственные войска все-таки больше, потому что снаряды с Воды, хотя и через раз, но ложились точно, и в конце концов, уйти с позиций в порядке удалось далеко не всем. Около двух тысяч солдат армии Чили попали в плен, где им предоставили выбор: расстрел или сражаться за Конгресс, и это, поскольку умирать не хотелось, позволило мятежникам восполнить потери, - да и местные сторонники подтянулись.

И все же попытка с ходу атаковать Вальпараисо провалилась: дон Оросимбо, заняв выгодные позиции у Винья-дель-Мар, как и было обещано президенту, сумел их удержать, вынудив триумфаторов отойти, а через два дня подоспели и свежие части. Со своей стороны, Дель Канто и Кёрнер, видя, что наступать тут, где флот ничем не поможет, а позиции противника очень крепки, толку нет, отошли и, совершив красивый круговой обход, вышли к юго-востоку от Вальпараисо, планируя занять город, пока защитники не сообразили, что к чему.

Расчет не оправдался: выйдя в намеченную точку, мятежники обнаружили, что их ждут. Точно спрогнозировав действия Дель Канто, некогда воевавшего под его руководством, и Кёрнера, с которым дружил, генерал Барбоса, уже пополнив свои войска подкреплениями из Сантьяго и Консепсьона, двумя днями ранее вышел туда же, укрепившись на сильных позициях у Ла-Пласильи. Где рано утром 28 августа и началось, а к 17.00 завершилось решающее сражение.

По общему мнению военных историков, «эта битва стала для солдат Конгресса испытанием куда тяжелее битвы при Конконе: генералы Барбоса и Альсеррека сделали больше, чем в силах человека». Не сыграло роли и численное преимущество (две тысячи солдат, взятые в плен у Конкона и насильно поставленные в строй мятежников, пойдя в атаку, почти тотчас разбежались, тем самым уравняв силы сторон). И ВМФ на сей раз ничем помочь не мог.

Так что, видимо, следует говорить просто о военной удаче. Или еще чем-то в этом роде, - профессиональные военные, наверное, смогут объяснить лучше. Но так или иначе, после шести часов жуткого (30% личного состава «двухсотыми» с одной стороны, 21% - с другой, а что это значит, пусть опять же объяснят военные) боя правительственная армия попятилась, а потом побежала.

Старый генерал Барбоса, окруженный вражьими всадниками, на предложение сдаться крикнул: «Я убью вас, собаки!», пошел в рубку и погиб со всей охраной; его тело раздели догола, порезали и отравили в Вальпараисо вместе с телом генерала Алькеррека, за день до боя написавшего близкому другу, воевавшему за Конгресс: «Я не искал смерти в Конконе, но буду искать ее здесь, если увижу, что нас побеждают. Я не хочу жить, видя, как мою страну продают англичанам, а ты, Оскар, это увидишь, и мне тебя жаль».

В тот же вечер победители заняли Вальпараисо. Спустя несколько часов, уже ночью, в штаб Дель Канто пришла телеграмма из Кокимбо: военный совет 4 корпуса уведомлял «временное правительство» о готовности сложить оружие. Примерно в это же время, уже ближе к рассвету, в Сантьяго президент Бальмаседа, пригласив к себе генерала Бакедано, сообщил ему о случившемся и о своем решении уйти в отставку, попросив принять на себя полномочия главы государства. До прихода победителей, чтобы обеспечить порядок в городе, а потом, если получится, «защитить невинных».

Мануэль Бакедано согласился. 29 августа, с первыми лучами солнца, Хосе Мануэль Бальсмаседа, покинув Ла-Монеду, укрылся в посольстве Аргентины, а семью отправил в посольство США, и как вспоминают современники, «город был разбужен звонкой перекличкой колоколов, странной для этого неурочного часа. Трудно понять, как могли Божьи люди узнать о том, что знали пока что всего пять-десять человек, но они знали и звоном выражали радость».

Первым шагом «временного президента» стало объявление о прекращении войны, капитуляции и «полном подчинении нации воле Конгресса». Одновременно в тюрьмы ушел приказ об освобождении всех политических, и спустя несколько часов вышедший из подполья «Ревком» во главе с сенатором Карлосом Уолкером Мартинесом, уже развернулся вовсю.

После краткого совещания недавние сидельцы двинулись в неблагополучные предместья столицы и от имени «законных властей» предложили «добрым гражданам» наказать «предателей», выставив сколько угодно выпивки, после чего криминальный элемент кинулся в центральные районы и начался погром домов Бальмаседы, его родственников, его министров и вообще всех гражданских и военных, не поддержавших мятеж.

Крови вроде бы не случилось, люди, в основном, успели спрятаться, но грабили дотла, а кое-кого и покалечили, попытки же генерала Бакедано как-то пресечь беспредел были бесплодны, и утром 31 августа дон Мануэль покинул Ла-Монеду, передав полномочия депутату Альваро Коварубиасу, активисту «Ревкома». А спустя пару часов в Сантьяго прибыли Эстанислао дель Канто, Эмиль Кернер и Хорхе Монтт, опубликовавший манифест, извещавший граждан, что «святое и благородное дело победило, власть закона восстановлена, победоносные силы будут стоять на страже конституции и порядка», после чего погромы прекратились, как по мановению умклайдета. Началось восстановление демократии, и демократия не стеснялась…

Утром 2 сентября капитан (вернее, уже адмирал) Монтт подал в отставку «в связи с выполнением долга перед Отечеством», а Временное (теперь кавычки излишни) правительство опубликовало пакет указов. Numero uno: о выборах на основе старого закона. Numero dos: о полном, без льгот и пенсий изгнании со службы всех гражданских и военных, служивших «диктатору» (под раздачу попал даже капитан Латорре, «человек-легенда», победитель «Уаскара», посмевший отказаться от взятки в далеком Париже). И наконец, о суде над «палачом народа и узурпатором власти». Посольство Аргентины блокировали войсками, в Байрес сообщили, что «выезд сеньора Бальмаседы за рубеж невозможен, он будет задержан в любом случае. При необходимости правительство Чили пойдет и на арест преступника, каковы бы ни могли быть последствия».

Между тем, Бальмаседа, узнав, что семья в безопасности и м-р Иган это твердо гарантирует, на несколько дней впал в прострацию, и лишь примерно через неделю, начав просматривать газеты, понял, насколько все плохо, и пришел к выводу о невозможности сдаваться, поскольку суд обещал быть судилищем, а мера наказания заранее известна. Подставлять под неприятности друга-посла тоже не представлялось возможным.

Был, правда, еще один вариант: впритык к посольству стоял дом министра, бывшего ученика самого Карлоса Уолкера, который взял его под защиту. Туда едва ли кто-то решил бы являться с обыском, и хозяин дома предложил пересидеть у него, а там, глядишь, получится придумать и насчет побега. Однако побег Бальмаседа тоже исключал, полагая, что каждый должен отвечать за свои слова и дела.

Слезы и кровь,  нет, не пролиты зря...

Как бы то ни было, вечером 18 сентября, в день истечения срока своих полномочий, Хосе Мануэль Бальмаседа сел за письменный стол и написал полтора десятка писем. Сколько-то родственникам и друзьям (в основном, сохранились, ни в одном ничего политического), сколько-то врагам (не сохранилось ни одно, видимо, были сожжены), короткое, очень теплое письмо Патрику Игану с просьбой позаботиться о тех, кто попросил у него помощи, и еще один документ, не адресованный никому. Длинный, путаный. Полностью не даю, но дайджест полагаю необходимым.

«Такова судьба Чили, и я предвижу многие беды, которые обрушатся на нашу страну из-за человеческой слабости, забвения высших интересов, измельчания элиты общества, бесконечной жадности, не позволяющей остановиться, пусть даже уже ни в чем не нуждаешься. Я предвижу, что не стану последним в списке жертв тех, кто называл себя друзьями, но, не удовлетворяясь дружбой, хотел извлекать из Чили выгоду, покупая чилийцев.

Я предвижу также, что еще не раз подлость, алчность и бесчестие возобладают над законом и законным интересом Отечества, и я, увы, не последняя жертва на этом алтаре. Тот, кто продолжит мое дело, вряд ли сможет рассчитывать на лавры при жизни. Но я верю в Чили. Я надеюсь, что скорби прошлого, горькие жертвы настоящего и жестокие трагедии будущего станут камнями в фундаменте великой судьбы.

Мы не должны отчаиваться. Если сегодня наш флаг, воплощение подлинно республиканского народного правительства, пал на полях сражений, он будет снова поднят в недолгое время, и с многочисленными и более удачливыми защитниками, чем мы, и он будет гордо реять над великой страной, которую я любил больше всего в жизни. Когда вы, мои друзья, живущие и еще не рожденные, будете вспоминать обо мне, верьте, что мой дух со всей силой и любовью всегда с вами».

Около восьми часов утра, аккуратно запечатав и надписав конверты, Хосе Мануэль Бальмаседа лег на кровать, укрылся национальным флагом Чили, приставил дуло револьвера к правому виску и нажал курок. Известие о случившемся всколыхнуло притихший город. К аргентинскому посольству шли люди, очень много людей, и они плакали. Толпу пришлось разгонять войсками, тело было вывезено ночью и похоронено на кладбище в тайном месте, а падре в проповедях наставляли паству, что свершился «промысел Божий», что и подтверждено самоубийством.

Естественно, сообщили о случившемся и послы. Кто как.  М-р Кеннеди коротко и сухо, помянув буквально двумя словами, далее писал о том, что «отныне отношения Чили и Великобритании станут много более, чем сердечными», и был прав. Вскользь, как об уже не существенном, и барон фон Гутшмид, увлеченный иным. В письме министру о вступлении в Сантьяго «победоносной армии конгресса», он с восторгом указывал, что «вся пехота целиком и полностью маршировала длинным прусским шагом, что было одним из достижений полковника Кёрнера, капитана действительной службы прусской королевской армии, удостоенного чести идти рядом с генералом Дель Канто».

Далее, отмечая заслуги херра Эмиля, - «неутомимо, с величайшей энергией и настойчивостью обучал армию оппозиции, внедрял в ней дисциплину и в конце концов добился огромного успеха, всюду приписываемого лично ему», барон подводит итог: «Я был засыпан выражениями благодарности за все то, что этот немец сделал для Чили, его превозносят повсюду. Уверен, для интересов Империи это откроет самые широкие горизонты», - и тоже оказался прав. Да еще и с поощрением, ибо в Берлине сочли, что барон «с самого начала взял правильную установку». И победители не остались в долгу, а Лондон не стал возражать.

Вот Штаты… Тут иначе. Несмотря на все, позиция м-ра Игана не изменилась ни на йоту. Прекрасно зная, что победители в обиде и за фокус с телеграфом в Кокимбо, и за рейды адмирала Брауна, и за арест «Итаты», он, тем не менее, укрыл в посольстве несколько десятков близких соратников Бальмаседы, объявленных в розыск, выписав всем американские охранные грамоты. В Вашингтоне действия посла одобрили, направив в Вальпараисо крейсер "Балтимор", забирать подзащитных, и предупредив чилийцев, что попытка задержать их по пути в порт будет рассмотрена, как атака на США.

Задерживать не рискнули, 13 октября лично Патрик Иган, проводив спасенных до порта, проследил, чтобы они спокойно прошли на борт, а через три дня случился инцидент. Накануне ухода капитан Уинфилд Эшли дал матросам увольнительную до полуночи, и в портовых кабаках их начали бить, жестоко и явно целенаправленно, двоих даже подрезав насмерть.

Расценив это, - и вполне справедливо, - как провокацию новых властей, м-р Иган телеграфировал в Вашингтон, что налицо оскорбление США, то есть, casus belli, что при желании можно было взять за основу, однако в Вашингтоне сочли такой подход чрезмерным, «ребяческим», играющим на руку лишь конкурентам. Продолжайся война, иное дело, а так, раз уж победители пришли надолго и сидят крепко, работать нужно с ними.

В конце концов, после долгих  переговоров, правительство Гаррисона квалифицировало случай, как «неспровоцированный эксцесс», что смягчило ситуацию. Сантьяго уплатил крупное «возмещение», м-ра Игана отозвали, заменив «более нейтральным, менее страстным» представителем, но отношения между двумя странами охладели сильно и очень надолго.

Но, впрочем, Англия, Германия, Штаты… Все это интересно, но, спросите вы, а как же Чили? А в Чили, не говоря уж о материальных (дело наживное) и людских (более 10000 человек, пересчитывая на российские реалии, примерно 750 тысяч душ) случилось нечто совсем нехорошее. По мнению Даниэля Мартнера, классика чилийской экономики, - и мягко говоря, не «левого», - «все достижения прошлого, все мечты О?Хиггинса, все труды Порталеса, все славное экономическое будущее, казавшееся неизбежным, рухнуло из-за этой войны. Придя к концу ХIX века первой, с огромным отрывом, в ХХ она вошла аутсайдером».

И в общем, начиная сей труд, я собирался на этом и завершить, потому что та Чили, которую мы знаем, в самом деле, завершила свой путь, уступив место совсем иной, но потом, по ходу работы, понял: никак нельзя. Есть кое-что еще, о чем нельзя не рассказать, хотя бы вкратце, потому что современному читателю это знать полезно, а уж российскому - вдвойне и втройне...

У каждого свой чемодан...

Гибель Бальмаседы означала финиш сильной президентской власти, а по сути, гибель «проекта Порталеса», предупреждавшего, что «неограниченная власть многих станет властью личных интересов». На смену республике либералов пришла Парламентская республика. Вернее, квази-парламентская, потому что Конституцию, вполне победителям удобную, менять не стали, только приняли пару поправок, фактически обнуливших права главы государства.

Теперь рулило правительство, создаваемое «первым министром», которого выбирал Конгресс, а президент мог только утвердить без опции отказаться. В итоге, личность и пост утратили реальное значение, став почетно-церемониальными, - и поминать имена «глав государств» я буду поминать разве что мельком. Достаточно знать, что люди случались разные, но все они так или иначе были в этой игре и всем она нравилась.

Первой такого рода куклой стал героический адмирал Хорхе Монтт, лично, судя по всему, власти не хотевший, но уважаемые люди сказали, что больше некому, и он согласился. А согласившись, отбыл пятилетку на правах всеми уважаемой ширмочки, но, правда, сумев добиться «национального примирения», то есть, серии амнистий. Не сразу всем (градус ожесточения был очень высок), но все же в декабре того же 1891 года – младшему офицерскому составу побежденных, чуть позже – старшим офицерам и генералам.

И наконец, уже под финал каденции, уважив заслуги уходящего президента, Конгресс по его просьбе восстановил в правах всех уволенных, вернув им пенсии. А через пару месяцев торжественно, из секретной могилы в семейный склеп, перенесли   и Бальмаседу: «достойно, в обстановке печали его поклонников, с сочувствием его противников и снисходительностью почти всех его врагов». В конце концов, мертвые не кусаются.

Да и живые… Когда в 1893-м, поняв, что уже можно, притаившиеся соратники «диктатора» создали новую, либерально-демократическую партию, власти поначалу занервничали, однако быстро поняли, что уже никто никуда не идет. «Буйных» не осталось. Остались умные, готовые играть по правилам, лоббируя интересы фирм из США. Что ж, против этого никто не возражал, тем паче, что появилась возможность дурить часть электората, скучавшего по Бальмаседе.

А в общем, все стало строго по формуле банкира Эдуардо Матте: «Хозяевами Чили являемся мы — владельцы капитала и земли; все остальное — продажная и поддающаяся влияниям масса: ни ее мнение, ни судьба, ни престиж ничего не значат». Общество почти официально, - об этом говорили с трибун и писали в газетах, как о чем-то единственно естественном, - разделилось на три «уровня».

Наверху «высший класс». Иностранцы, политики, врачи, интеллектуалы, «короли» селитры, зерна, руд и шерсти, генералы, банкиры, - короче, «те кто привык жить в неоклассических особняках, одеваться по европейской моде, много читать, ценить искусство, владеть британскими акциями, посещать скачки». Они держали все рычаги влияния, и если прислушивались к чьему-то мнению, то только к мнению Лондона.

Ниже в табели о рангах ступенечками от цилиндров до кепок  шел «народ», ради которого «высший класс» формально жил и трудился: всяческий средний и мелкий люд с какой-никакой собственностью, чином или «чистой» профессией. На этих хозяева страны посматривали свысока, но резко от себя не отделяли, и протиснуться в социальный лифт  теоретический шанс, в общем, был. Но по пропускам и для немногих избранных, доказавших, что достойны.

А далее: просто «масса». Так называли работяг всех видов, - и жили они в условиях скотских, где своя нора в conventillo (груде ящиков) считалось признаком зажиточности, а кто не загнулся в 30 лет – глубоким старцем. Да и в 25 лет уже выглядели беззубыми дедами, чему способствовала работа без контрактов и выходных, до 16-18 часов в день, с талонами на еду вместо денег.

Их «высший класс», увлеченный высокими беседами, французской кухней, немецкими техническими новинками и многомесячными поездками в Европу, «где только и жизнь», предпочитал не замечать. Подчас, в свете новомодных европейских теорий, на верхах даже возникали дискуссии на тему, являются ли «монады массы» биологически вполне людьми, - а уж представить себе, что у них вообще могут быть какие-то интересы, и вовсе никто не мог.

Государство же просто приватизировали. Пять партий, - консерваторы, либералы, радикалы, «националы» и либерал-демократы, - крутились белками в колесе. Комбинировали, торговались, создавали коалиции, меняли союзников, покупали голоса, продавали голоса. Смыслом политики стала игра в политику, борьба за посты, дабы припасть к бюджету, переведя потоки своей группировке хотя бы на месяц-другой, а поскольку припасть хотелось всем, правительства лопались, как мыльные пузыри.

Уже при Хорхе Монтте, когда систему еще не отладили, сменилось 10 кабинетов и 40 министров. А дальше больше: полный калейдоскоп, сотни министров, на месяц, на неделю, а кое-кто, утром приняв пост, к вечеру уже покидал кабинет. Работать в такой ситуации было решительно невозможно, зато обязательным условием «политического союза» было устройство друзей и родственников на теплые места в госкорпорациях, и что бы они ни творили, суд и прокуратура не замечали.

Рука мыла руку, взятка, как указывает Хуан Фелиу Крус, стала «институтом публичного права», попилы и откаты – гарантией игры по правилам, и в этом смысле изобретательность человеческая границ не имела. Скажем, Агустин Росс и Агустин Эдвардс, два основных спонсора мятежа 1891 года, помимо постов затребовали «компенсаций», и в октябре 1894 года был учрежден англо-чилийский трибунал, имевший право определить, сколько должно Чили своим банкирам и Сити за «восстановление демократии». И определил круто. И выплатили до сентаво.

Программа? Не смешите. О «Великом Чили», равноправном, хотя и младшем партнере Англии, своей промышленности, вывозе товаров в Перу и Боливию, экспансии в Полинезию никто не думал. Не до того было. О государственной монополии на стратегическое сырье – тем паче. Наоборот, продавали все, что хотелось англичанам, естественно, получая благодарность. Но уже не акциями, как совсем еще недавно, а переводами на счет. Как за разовую услугу. А поскольку продавали по заниженным ценам, бюджет тощал, и приходилось брать в долг, причем, по каждому кредиту получали все меньше, ибо в новых займах учитывали проценты по старым. Песо шел в пике, не помогла и попытка ввести золотой стандарт.

Лодка качается раз, лодка качается два...

В итоге страна, еще недавно бывшая Англии ершистым другом и компаньоном, быстро превращалась в вассала. И хотя сюзерен не был жесток, даже покровительствовал (например, британский арбитраж по границам с Аргентиной, оказался в пользу Сантьяго, хотя аргументы Байреса были весомее), это начинало проявляться во всем, даже в чисто человеческих моментах.

«Я шокирован, - писал другу в Лондон один из очень видных либералов. – Шесть лет назад я был всего лишь депутатом, и м-р Николсон упорно добивался моей дружбы. Сейчас я министр, и мы прекрасно решаем все вопросы за обедом, но от приглашения поужинать он уклонился уже четвертый раз», и вот это напрягало. Вовсе уж становиться Индией «высший класс» не хотел, и потому пытался повысить уважение к себе, заигрывая с Рейхом.

Предпосылки имелись. Импортозамещение, налаженное при Санта-Мария и Бальмаседе просто рассыпалось. Англия ввозила, в основном, капитал, вывозя сырье. А Рейх, уцепившись в 1891-м, давал товары, и вползал. Аккуратно, но неуклонно, не  выжимая англичан, а занимая  места, на которые они раньше не обращали внимания, и тут чехарда правительств давала «высшему классу» возможность юлить: если немцам предоставлялись льготы, а основным партнерам это не нравилось, отменить уже не получалось из-за склок в Конгрессе.

С какого-то момента Чили без Рейха уже не могла. «Изделия германской промышленности: от оловянных солдатиков до крупповских пушек, от перочинных ножей до плугов, от механической игрушки до паровоза Борзига, от проволоки до рельса, от простого чулка до роскошного наряда, от кофейника до вольфовского парового котла в 1000 лошадиных сил — все это содействовало прокладыванию путей цивилизации в новой стране».

Но и не только это. В отличие от англичан, традиционно входивших в «высший класс», немцы, с подачи Берлина, о своих ни на миг не забывавшего, видевшего перспективу и создавшего в 1900-м специальный Reichsausschuss f?r die Zusammenarbeit mit Landsleuten im Ausland (Имперский Комитет сотрудничества с соотечественниками за рубежом), стремились стать своими в «народе». Естественно, на высших его уровнях.

Репутация колонистов юга в обществе была очень высока, доброй славой пользовалась их «ферейны» (общества). Политические, педагогические, научные. Военные, певческие, музыкальные, гимнастические. Стрелковые, школьные, церковные, больничные. Даже вдовьи, сиротские и похоронные. И они возникали везде, настежь распахивая двери «нашим латинским братьям», чтобы видели, как славно дружить с Рейхом. А «народ» побогаче тянулся. Детей отдавали в немецкие училища. Об армии и говорить нечего, там везде, от Академии до школы унтеров чувствовалась «честная немецкая рука».

В общем, Рейх исподволь поджимал Джона Буля. А вот Дяде Сэму было сложнее. Ему, до конца стоявшему за Бальмаседу, не доверяли, да и Лондон на американцев реагировал очень нервно, и Берлин не поощрял. И тем не менее, прагматичные янки внедрялись, не шилом, так мылом, где получалось, особое внимания проявляя не к селитре, а к не шибко доходной меди. Грубо говоря, Anaconda уже ползла, и не только она, в частности, подбираясь к огромному, но считавшемуся неперспективным из-за скверного качества руды месторождению в Чукикамате. Без особого успеха, потому что англичане, медью интересовавшиеся мало, все же на всякий случай участок подмяли, однако янки продолжали тихо активничать, и мало кто пока что мог понять смысл их комбинаций

Но «царицей» всего оставалась все та же селитра. Пока она была, были и деньги, а покупатели по-прежнему брали все и требовали больше, и стало быть, росла инфраструктура. Около селитры можно было хоть как-то прокормиться, и туда бежали все, у кого иного выхода не оставалось. Правда, жизнь в отрасли балансировала на уровне «врагу не пожелаешь», рук было больше, чем мест, хозяева могли позволить себе капризничать, и капризничали, понижая зарплаты, вводя ночные смены за полцены, а при первом же писке выставляя рабочих за ворота и занося их имена в особые списки, после чего идти было некуда.

Естественно, «масса» бунтовала. Стихийно, дико, на сторонний взгляд, очень некрасиво. За 10 лет т.н. «малого кризиса» (1892-1902) более трехсот раз. Ее, естественно же, разгоняли дубинками, а то и огнем, - но процесс уже шел по давно накатанной колее. Объявлялись агитаторы из эмигрантов, понимающие, что к чему, начали возникать мелкие, плохо контролируемые профсоюзики, - слабенькие, потому что на селитре пахала «масса» совсем темная, - и на этой волне звезду поначалу поймала Демократическая партия. Та самая, в свое время, если помните, отделившаяся от радикалов, тоже «чистая», из господ, но доселе остававшаяся «несистемной», потому что никому не была нужна.

Теперь надобность возникла. Демократов, имевших контакты в среде не слишком многочисленной «рабочей аристократии», начали привечать, приглашать в высокие кабинеты и на деловые ужины, обсуждать вопросы, рисовать варианты, - и они, став «почти системными», принялись работать с профсоюзами, не всеми, а которые почище, а затем (процесс почкования неостановим), от демократов начали отделяться первые социалисты, взявшиеся окучивать новую перспективную аудиторию.

В 1897-м возник маленький Социалистический союз, в 1897 плавно переросший в Социалистическую партию, ориентировавшуюся на учение Бакунина и Кропоткина, чуть позже, объявила о себе тоже небольшая «Социалистическая рабочая партия имени Франсиско Бильбао». Они гремелиот имени пролетариата и гневно бичевали власть капитала, они критиковали Демократическую партию за «сговор с эксплуататорами», но объективно итогом их деятельности стало объединение всех серьезных профсоюзов в единую, мощную, откуда-то имеющую деньги FOC (Рабочую Федерацию Чили). Весьма революционную, но при этом выступающую за «мирный путь» и за «сотрудничество с государством».

В какой-то степени эти технологии волну гасили, но не очень и на время: «социальный вопрос» (именно так процесс, который пошел, именовали газеты) никак не хотел сходить на нет, наоборот, обострялся, больше того, белое каление «масс» понемногу разогревало и «народ», у которого тоже были свои вопросы к власти. Это уже было опасно, и по логике следовало бы пойти «массам» навстречу хоть в чем-то, тем паче, что они не так уж много хотели.

Ну, как-то обозначить рабочий день, определив его, скажем, в 10 или 12 часов. Ну, платить не талонами на еду, а хотя бы частично деньгами, с учетом инфляции. Ну, аптечки в бараках, раз в год менять тюфяки и так далее. Немного же, правда? И решается на раз-два: всего-то и нужно, что признать профсоюзы, а там уж работать с их руководством, вовлекая его в систему. Ему только того и надо. И научиться таким несложным технологиям не проблема: в Англии все это уже давно пройдено, а Германии тоже, да и во Франции есть что позаимствовать.

Мочить в сортире!

Однако «высший класс», быстро и страшно вырождавшийся, просто не мог понять, что происходит. Ему слишком стабильно жилось. Тем паче, что власти, сравнивая ситуацию с проблемами соседей, склонялись к тому, что особой опасности нет: ведь в Бразилии и Аргентине, как-никак, гаучо, способные, ежели что, и в седло прыгнуть, и пикой ткнуть, а тут: «масса». Всего-то работяги,   в основном, тупые, темные,  ежели что, не так трудно загнать в стойло. Технологии-то известны. И это было ошибкой, тем более непростительной, что аккурат в это время, - шел уже 1905 год, - мир лихорадило отзвуками событий в России.

А началось с пустяка. Подорожало «мясо для бедных», которое в Чили, как в России хлеб. Народ в столице заволновался, и несколько карманных «рабочих» организаций  позвали низы «народа» на легальный митинг, чтобы выпустить пар, не доводя дело до безобразий. Лихие парни из анархистов и прочих буянов акцию не поддержали, присматривать, поскольку все согласовано, послали десяток полицейских, - но неожиданно вместо полутора-двух предполагавшихся тысяч на площадь в центре города явилось в 20 раз больше предполагаемого, фактически вся «масса» Сантьяго, и очень злая.

Что делать, не понимал никто, устроители просто не могли держать под контролем всю эту незнакомую, взведенную до предела толпу, а потому попытались действовать по домашним заготовкам. Зачитали обращение к президенту Эрману Риеско, «приняли единогласно», и понесли в Ла-Монеду, а узнав, что его там нет, двинулись к нему домой. Там нашли, и вроде  вошло в колею. Глава государства (кстати, очень приличный сеньор, продвинутый в президенты за полную безобидность) их принял, любезно поговорил, взял петицию, - и как бы все. Но ситуация уже вышла из берегов.

На площади, где клубилась толпища, прошел слух, что Риеско делегатов не принял и посадил в тюрьму. И «масса» взорвалась. Десятки тысяч людей, которым вообще нечего было терять, поскольку даже цепей они не имели, бросилась на президентский дворец, а нарвавшись на залпы, растеклась по столице. Начались грабежи, растаскивали продукты из магазинов и ресторанов, убивали тех, кто выглядел «зажравшимся». Полиция открыла огонь, уложив на месте человек семьдесят и арестовав несколько сотен, а сколько получили ранения, неизвестно, - однако задавить беспорядки не смогла.

Погром и стычки продолжались всю ночь, толпы атаковали полицейские участки, разбивали оружейки, и даже на следующий день, когда в Сантьяго вошли войска, бои не прекратились, а  шли еще два дня, медленно смещаясь из центра к окраинам, и количество убитых неведомо, поскольку официальные учреждения, выдавая справки о смерти, по приказу властей писали «несчастный случай», но не менее 500 душ.

Такой поворот событий изрядно напугал «высший класс», сделавший вывод, что улаживать «социальный вопрос» какими угодно технологиями, кроме стрельбы на поражение, все равно, что носить воду в решете. Особенно в провинции, где «народ» и «масса» не так смешаны друг с другом, как в столице. И началась стрельба, и стреляли весь 1906-й, укладывая забастовщиков сотнями, - со справками «несчастный случай», - особенно после жуткого землетрясения, когдав выяснилось, что отстраивать страну не на что, потому что деньги из казны, несмотря на огромные поступления, как-то рассосались.

А в декабре, в «царстве селитры», случилось совсем нехорошо, и тут можно длинно, но лучше коротко. В Икике шла «культурная» забастовка портовиков уровня «почти народ». С хозяевами заранее согласовали небольшие уступки, на демонстрацию «союза труда и капитала» ехал губернатор, - и тут в город пошла пампа, уставшая жить не-жизнью. Не сотнями. Тысячами. Спускались с гор, выползали из шахт, и шли, вместе с семьями. «Пешком или на поездах, которые сами вели… Многие из бастовавших сами разбирались в локомотивах».

Не ожидавшие такого власти направили в порт Икике войска, откуда только можно, солдат стало почти столько же, сколько забастовщиков, хотя  «массы» были настроены мирно: они очень верили в губернатора, и когда тот, наконец, прибыл, доставили его в мэрию на руках, вручили петицию и стали ждать. Но дождались только одного: тот, кого они так ждали, заявил, что правительством не может вмешиваться в такие споры, а затем потребовал, чтобы все возвращались откуда пришли, и в субботу 21 декабря, когда «масса» не подчинилась, по школе и улицам, где разбили бивак «гости города», ударили пулеметы.

Итог: более двух тысяч справок о «несчастном случае», - реально, видимо, вдвое больше. А в 126 свидетельствах (в первый и последний раз) откровенно указывалось: «причина смерти – огнестрельные ранения». Совсем скрыть такое, учитывая, что среди убитых были и боливийцы, и перуанцы, и даже испанцы, не смогли, хотя, конечно, официальной версией было «напали бандиты», - однако забастовки  стали еще злее, свинец не убеждал, потому что такую жизнь «массы» не особо ценили, солидных людей начали пырять ножами на улице, и «высший класс» искал варианты.

Главным пунктом программы нового президента, Педро Монтта, одного из триумфаторов 1891 года, красиво озаглавленной «Порядок и прогресс», стало строительство «самых современных тюрем, с системой одиночных камер и женских блоков», а параллельно архиепископ рассылал послания о необходимости «избежать социальных потрясений, сулящих печальные дни современному обществу», и «укреплять веру в будущую жизнь, в которой народ обретет полное возмещение за бедность и лишения земной жизни, получит неописуемые радости, которые господь воздаст за смирение».

Примерно о том же голосили политики. Скажем, известный нам сенатор Уолкер Мартинес, глава подполья при Бальмаседе, вещал о «священной любви между низшими и высшими», объясняя, что «отношения между хозяевами и рабочими должны освящаться духом справедливости и христианской веры», и призывая к братству «богатых и бедных, к скреплению высших и низших в интересах стабильности, которая должна стать высшим стремлением для всех».

А тем временем коррупция во всех ветвях власти приобрела такие формы, что английские газеты начали сравнивать Чили даже не с Никарагуа, а с Китаем. Это казалось не совсем приличным уже и многим из тех, кто залез в систему с головой. Осторожные заявления, что ничем хорошим такая политика не кончится, что появляются уже какие-то явно опасные организации, и следовало бы как-то подстраховаться, привлечь к управлению хотя бы верхушку «народа», звучали даже на страницах прикормленной прессы, даже с трибун Конгресса, однако «высший класс» по-прежнему ни о чем не хотел слышать.

Как заявил в июне 1913 года Агустин Эдвардс, еще один победитель Бальмаседы, «В священном 1891 году, установился режим, который не может быть, который не должен быть разрушен, так как в принципе он является наилучшим. Господь помог нам, и Он поможет нам опять. Возможно, придется расстрелять всех голодранцев и завезти новых, возможно, новое землетрясение поглотит их, а может быть, нас выручит большая война, но изменений в Чили не будет!».

Только клокочет в медных забоях...

Никак не получается поставить точку. Слишком много всего, слишком всё важно, взаимосвязано и поучительно. Поэтому давайте окончательно определим финишем, ну, скажем, 1925 год, действительно, ставший переломным, - и пойдем помаленьку через оставшееся десятилетие с хвостиком…

Пока что все шло своим чередом, привычно. Часть надстройки шиковала, убивая, а другая тянула лямку, умирая, но в глубинах базиса, куда глазом не заглянешь, и даже если заглянешь, не поймешь, шли процессы с красноватым оттенком. Не в переносном, а в самом прямом смысле слова. Ибо – медь.

В это время, - в начале второго десятилетия ХХ века, - она считалась «золушкой», цены на нее были стабильны, но спрос относительно невелик, англичане ею особо не интересовались, - зато очень интересовались американцы. Поэтом Сити, чисто инстинктивно, наложило лапу на огромные, но совершенно неперспективные из-за качества руды месторождения в Чукикамате. Однако, наложив, не знали, что с ней делать. Разрабатывать было убыточно, держать под спудом бессмысленно, и когда фирмачи из Штатов в 1911-м вышли с предложением поговорить серьезно, прекрасные сэры не отказались.

В деталях нужды нет. Пунктиром: в начале 1912 года на свет появляется Chile Exploration Company (Chilex), а параллельно и Chile Copper Company, куда по максимуму вложились знаменитые братья Гуггенхайм, и 3 апреля 1913 года сделка янки с англичанами была юридически оформлена. Так, пусть и в доле, пусть и не к селитре, а всего лишь к меди, - правда, с бонусом для United States Steel: арендой богатого железной рудой района Эль-Тофо, - но янки получили доступ в Чили. И ничего не случилось. К удивлению английских партнеров, американцы по-прежнему вели себя тихо, никаких фокусов не показывая. Они чего-то ждали.

Это очень важный момент. Его обязательно нужно запомнить. И еще на одно событие, случившееся в это время, следует обратить особое внимание: в 1912-м от Демократической партии отделился еще один осколочек, именовавший себя Partido Obrero Socialista, - Социалистическая Рабочая партия, -  немногочисленная, но невероятно активная. Она делала ставку уже не на «всех трудящихся», а только на работяг (конкретно, на шахтеров), у нее имелся харизматический лидер, Луис Эмилио Рекабаррен, человек уже совершенно «нового типа», и у нее откуда-то водились деньжата, которых с лихвой хватало и на прессу, и на работу в «массе».

Впрочем, до какого-то времени эти события мало кого волновали. Ну медь, ну очередные социалисты… И что? Внимание «высшего класса», то есть, политиков, полностью сконцентрировалось на событиях в Европе, где вот-вот должна была вспыхнуть большая война между Англией и Рейхом, то есть, двумя главными партнерами (если не сказать «сюзеренами» Чили), и приходилось срочно определяться, на чьей стороне быть, ибо исполнения «союзнического долга» требовали и Лондон, и Берлин.

Нет, разумеется, никто не звал чилийские войска в Европу, - невелика сила! – но англичанам хотелось, чтобы достаточно мощная чилийская эскадра взяла на себя часть нагрузки Royal Navy в Южной Атлантике, а немцам желательна была та же услуга, но в поддержку Kaiserliche Marine. Отказать Альбиону, учитывая теснейшие связи элит и банков, казалось невозможным, но и отказать Рейху, учитывая ультрапрогерманскую позицию армии, тоже.

И тем не менее, отказали обоим. Затянули, дождались, пока станет не до них, и объявили строгий нейтралитет. Как пояснил тогдашний президент Рамон Баррос Луко, еще один триумфатор 1891 года, «Война будет долгой. В итоге ее падет Британия или Германия. Францию растопчут. Только Соединенные Штаты могут остаться в стороне до тех пор, пока не увидят, что все плоды достанутся им. Нам же выгодно остаться в стороне от конфликта, потому что победитель будет слишком слаб, чтобы что-то диктовать. Итак, мы миролюбивы, мы не хотим воевать, а хотим мира и хотим торговать».

Смелое решение. И умное. Чем дольше затягивалась война, тем менее жестким становился тон старших партнеров, и тем легче становилось дышать «высшему классу». Спрос на чилийскую селитру, медь, йод, шерсть, мясо и зерно резко взлетел, и спрос на рабочие руки тоже. Доходы хозяев умножились многократно, со стола жизни полетели косточки «народу» и крошки «массе», и «массы» занялись делом, а жизнь стала спокойнее.

Но менялись конфигурации. Из-за войны традиционные, европейские экспортеры стали покупать гораздо меньше, и товаров везли гораздо меньше, а уж об инвестициях и речи нет. А возникающие лакуны быстро заполняли Штаты, готовые инвестировать, привозившие все и покупавшие все, включая ставшие убыточными для владельцев немецкие бизнесы, в основном, по меди и железу, ни в коем случае не посягая на священную селитру.

Тем не менее, в Лондоне встревожились, и в мае 1915 года инициировали Пакт АВС: Чили, Аргентина и Бразилия, верные вассалы Альбиона, договорились не позволять Штатам лишнего. Однако дитя оказалось мертворожденным: влияние США возрастало прямо пропорционально росту их доли в чилийской экономике и суммам, выделяемым на лояльность «высшего класса».

Так что, в декабре того же года президентом стал Хуан Луис Санфуэнтес, лидер либеральных демократов. То есть, «бальмаседистов», издавна завязанных на Штаты. Хотя, надо сказать, имя Бальмаседы, вновь ставшее популярным, а равно и его брат в кресле главы МВД, были чистой декорацией: партия уже давно стала системной и прекрасно сотрудничала с тем, с кем когда-то боролся дон Хосе Мануэль. Просто новым уже почти-почти старшим партнерам хотелось дополнительных гарантий, и «английские клиенты» потеснились.

Уже к 1917-му Штаты заняли первое место во внешнеторговых связях Чили, став основными покупателями железа, угля и «неперспективной» меди, откупив у Лондона еще сколько-то позиций на Чукикамате. А потом бойня подошла к концу, и все вдруг стало очень плохо: мало того, что наступил всемирный экономический спад, в 1921-м, как известно, перешедший в кризис, так еще и в Европе появилась синтетическая селитра, и в Чили резко осело всё.

А кроме прочего, американцы выложили на стол джокер: «метод Брэдли», над которым их eggheads корпели в своих лабораториях много лет. И не спрашивайте меня, что это такое, я не специалист в металлургии, но суть в том, что этот метода стал революцией в обработке меди, сделавший Чукикамату сверхприбыльной. К тому же, меди после Первой Мировой, когда стремительно рвались вперед технологии, миру требовалось все больше, но Чили с этих новых, колоссальных доходов не получало ничего, кроме небольших налогов.

Мир изменился

Последствия падения Её Величества Селитры, всевластие которой казалось непреходящим, трудно передать словами. Разве что по Толкиену: The world is changed. Резко и полностью. А вместе с ним – и вся структура «высшего класса». Вчерашние «короли», связанные с Рейхом, да и с Англией, пусть и победившей, покачнулись. Недавно еще несокрушимые банки лопались. Консерваторы, - если угодно, лендлорды, спешно переориентировались на Штаты, но получалось плохо, и страну, потерявшую краеугольный камень, бил озноб.

А уж если «высший класс» трясло, можно представить себе, как тяжко пришлось «народу», тем более, «массе». Десятки тысяч работяг, в одночасье лишившихся заработка на замерших селитряных залежах, с пожитками и семьями побрели в города. Они в полном смысле умирали от голода, и было их так много, что никакие пулеметы решить проблему не могли.

Правительству, во избежание чего-то реально страшного, пришлось учреждать alberges, огромные бараки, где вповалку ютились тысячи семей, дважды в день получая жидкую похлебку, - и эта «масса», сами понимаете, была очень горючей. Чтобы она полыхнула, нужен был только фитиль, - но в фитилях, при таких-то раскладах, недостатка не было. Уже в 1918-м по стране покатилась такая волна стачек, какой не бывало даже самые крутые годы очень непростого начала века.

Митинговали звереющие от вида голодных семей безработные, бастовали имеющие работу «на селитре», но чувствующие, что вот-вот ее лишатся, и те, кто этого не чувствовал, ибо пахал «на металлах», но получал зарплату, урезанную втрое, если не впятеро, тоже бастовал. Хуже того, вместе с «массой» выходил на улицы уже и «народ», которому тоже стало очень туго, причем не просто «народ», а самая опасная его составляющая – студенты. И совсем новым, невиданным ранее ингредиентом в этом кипящем котле была Социалистическая Рабочая партия, ставившая своей целью «сделать как в России», делавшая ставку на работяг, в первую очередь, шахтеров, и не шедшая на компромиссы.

В скобках. О РОS и ее харизматическом лидере, биография которого, с одной стороны, известна в деталях, а с другой, если присмотреться, полна загадок, можно говорить много. Есть целая куча вопросов. Но не здесь. Слишком тут все не просто, и крайне не хочется ударяться в конспирологию. Поэтому ограничусь констатацией: и действовала она крайне напористо, оттягивая «буйных» из более-менее ручных, старавшихся удерживать «массу» в рамках профсоюзов.

Совершенно понятно, что в такой ситуации властям, - то есть, «высшему классу», который они представляли, - следовало бы быть мудрыми, аки змеи, искать подходы, скользя меж капелек, подтягивать возможных союзников, идти на какие-то компромиссы, но «высший класс» на это просто не был способен. Он мог только жрать и убивать.

Элита выродилась, и абсолютным воплощением ее глава государства, мастодонт ушедшей эпохи. Он, - это не марксист какой-нибудь дает оценку, а сеньор Эдуардо Фрей, один из будущих президентов, «не обладал ни идеями, ни программой, история его политической деятельности — это история политиканства самого низкого пошиба, которое не могло дать стране ни надежд, ни определить ее истинное предназначение».

А потому… Хотя нет. Не буду подробно. Достаточно сказать, хотя рабочие и требовали-то немногого, их никто не хотел слышать. В стране шла, по сути, гражданская война. Без линии фронта, правда, но какая разница? В порту Икике, - центре угасающего «королевства селитры», постоянно находились корабли военно-морского флота, а на суше действовал фактически оккупационный режим, с комендантским часом и военно-полевыми судами.

И не помогало. Забастовщики захватывали немаленькие города, типа Пуэрто-Наталеса, прогоняли войска, устанавливали там «советы», а их расстреливали, расстреливали, добивая раненых. С официальным разъяснением: «агентура врага», «сионисты», «большевистская опасность», «посланцы Коминтерна». Потерь никто не считал, как пишет очевидец, «Лишь океан мог свидетельствовать, сколько людей похоронено с камнем на шее на дне».

И все равно, не помогало. Как не помогло и создание «Патриотических обществ» (их еще называли La Guardia Blanca, то есть, «Белая Гвардия») из «самого приличного» молодняка и люмпенов на подхвате, за мзду малую крушивших профсоюзные типографии, больницы, библиотеки, не говоря уж о разгонах митингов и убийствах самых горластых говорунов.

Выглядело это примерно так: «В эту ночь "патриоты" устроили странную процессию, все ненавидевшую и сметавшую все. Впереди шли "трибуны", очень прилично одетые, выкрикивающие лозунги во славу Чили. За ними - "герои" в обносках. Все с дубинками, топорами, мачете, и конечно, револьверами. Далее, составляя как бы арьергард, брели несколько полицейских и солдат, а позади всех шествовал смущенный, потупивший глаза падре… Разрушив все в поликлинике, он двинулись к лавке перуанского торговца, разбили стекла, ворвались в помещение, все перевернули вверх дном, и начали, не стесняясь, распихивать по карманам деньги и вещи, отдавая кое-что солдатам».

И опять-таки, не помогало. Наоборот, бесило, и уже не только «массу», тянувшуюся к топору и винтовке, но и «народ», к тому времени вполне образованный, созревший для участия в политической жизни и уставший сидеть на обочине, ожидая милостей от «высшего класса», превратившегося в полного паразита.

К середине июля 1920 года, когда дело дошло уже до атак с саблями на студенческие демонстрации из «чистых семей» в Сантьяго и налетов «красных бандан» на провинциальные города, в неизбежности «Новой Мексики» уже мало кто сомневался. Вернее, что будет, не знал никто, но решительно все сходились в том, что Чили от взрыва спасает только тот факт, что в декабре, и решительно все сходились в том, что как бы оно ни было, так как раньше не будет.

Когда народ един

К осени 1920 года расклад определился. «Высший класс», сознавая, что рискует если и не потерять все, то, во всяком случае, многое, на время забыв мелкие склоки, при благосклонной поддержке Штатов создал «Национальный союз», выдвинув кандидатом банкира Луиса Баррос Боргоньо, и ринулся во все тяжкие, призывая население «сплотиться для защиты Отечества».

Отечеству, правда, никто не угрожал, но приближался плебисцит в Такне и Арике, а в Боливии пришли к власти силы, не слишком дружелюбные к Чили, - а все остальное сделала пропаганда. О неизбежности войны вопили все репродукторы. Объявили мобилизацию, загоняя в казармы особенно буйных студентов и молодых рабочих. «Патриотические лиги» хулиганили по всей стране, призывая «Бить социалистов, студентов и анархистов, продавшихся за грязное золото перуанских сионистов», - и били, и громили.

Но толку было мало. Альтернативный «Либеральный союз», - системные радикалы, демократы и либералы, уставшие жить на подхвате, а также «новые либералы», выходцы из «народа», - набирал очки. Ибо бил в самое яблочко: «Социальная гармония может быть достигнута только при наличии свободы совести, равенства в правах и регламентации отношений между хозяином, посредником и рабочим». И не в последнюю (вернее, в первую) очередь благодаря уникально удачному выбору кандидата.

Позвольте представить: «лев из Тарапаки». По паспорту – Артуро Алессандри Пальма. На тот момент – 52 года, но выглядел значительно моложе. Модный адвокат и блестящий оратор. Яркий харизматик с бешеным биополем. Из самого что ни на есть «высшего класса». Помещик, депутат, сенатор, министр. Но, тем не менее, не стеснялся в выражениях, громя «позолоченных каналий», которых «пора выметать из нагретых кресел грязной метлой».

Голос его действовал на людей магнетически, обволакивал, обращаясь к «дорогой толпе, моей родной черни», он был чертовски убедителен. И «народ», и «масса», слушая его, млели, хотя смысл аргументов сводился к тому, что «Ненависть не создает ничего – продуктивна только любовь». Какая разница, если пришел мессия, чтобы всех обогреть и накормить?

Впрочем, была и конкретика: «Экономический прогресс народов основан на капитале, который дает хозяин, и мускульной силе рабочего. Благополучие народа и необходимое для прогресса социальное спокойствие настойчиво требуют гармонии между трудом и капиталом...», - и это нравилось. Тем более, что тотчас разъяснялся и смысл «гармонии»: рабочее законодательство, 8-часовой рабочий день, выходные, отпуска для рабочих, право на забастовки, а главное – обложение налогами тех, кто раньше их не платил, и равенство прав перед законом для всех, потому что все граждане равны, и никто не «масса». И разумеется, очень привлекало проникновенное: «Я скорее умру, чем допущу, чтобы еще раз пролилась  кровь хотя бы одного сына из народа».

«Высший класс», разумеется, шипел, крестил «предателем и большевиком», «подлым отступником», «новым Бальмаседой», а зря. Сеньор Алессандри просто был одним из немногих его представителей, понимавших, что происходил, и позже, вспоминая, объяснял свою позицию предельно честно.

«Утверждение большевизма в России после войны привело к тому, что в нашей стране широко распространялась пропаганда, дававшая понять нашему пролетариату и средним слоям, что они являлись бесправными рабами в своей собственной стране. И это было правдой. Пробуждение наших трудящихся и средних классов было столь могучим, что создавалась опасность взрыва пагубной социальной революции с ее ужасными последствиями. Я хотел избежать этой катастрофы, осуществляя постепенные изменения».

Как видите, проще некуда. И тем не менее, когда Хосе Вильягран патетически восклицает: «Это был действительно народный кандидат», - он прав. Как прав и Франсиско Линарес, восхищаясь «великим реформатором». То есть, особо великого, конечно, ничего не было, но ведь страна висела на волоске, и никто из «высшего класса» не мог и не хотел понять, что оттянуть ее от края пропасти можно только за шкирку. А вот дон Артуро смог и захотел. Впервые в истории Чили он не только говорил о «народе», но и обращался к «народу», и намеревался что-то для «народа» делать.

Это само по себе дорогого стоило, - но, разумеется, «народ» подразумевался сугубо в чилийском смысле, и тут очень прав тот же Франсиско Линарес. Действительно, «начался новый период в истории Чили. Полному политическому господству привилегированной касты крупных землевладельцев был положен конец. Алессандри пришел к власти как идол толпы. Народ стал ближе к общественной жизни». Но сеньор Линарес, великий социолог, больше прав, чем, видимо, сам думал. «Народ», действительно, стал ближе. Но не «толпа», хотя, по сути, именно она вынесла на Олимп своего «идола». «Толпы», - то есть, «массы», - «идол», умел используя, сам побаивался. Как, впрочем, побаивался её и «народ».

Как бы там ни было, 23 декабря 1920 год Артуро Алессандри Пальма, поддержанный всеми «низами», вплоть до «рабочих социалистов», вопреки всем попытка остановить его победный натиск принес присягу, - и первые же месяцы его правления ознаменовались тремя событиями, каждое из которых имело глубокий смысл.

Во-первых, одним из первых декретов новый президент, как и обещал, ввел 8-часовой рабочий день, а заодно и социальное страхование. Само по себе это, правда, мало что значило (поскольку детали прописаны не были, любой хозяин мог в любой момент уволить любого чересчур качавшего права работягу, благо, за воротами стояла голодная толпа), но, тем не менее, слово стало делом, и даже 1 мая теперь было государственным праздником.

Во-вторых, всего через полтора месяца после инаугурации в шахтерском городке Сан-Грегорио армия устроила такой расстрел, что расстрелы при всех предыдущих президентах на его фоне казались детским праздником. Правда, и случай был особый: рабочих, безусловно, обманули, обидели и спровоцировали, однако в итоге погибли хозяин, офицер и несколько солдат, что перевело стачку в мятеж, а мятежи давят жестко. «Массе» дали понять, что она все-таки не «народ» и должна это иметь в виду.

А в-третьих, уже в январе 1921 года правительство Алессандри получило от США заем на 24 миллиона долларов. Переговоры о кредите велись года полтора, затея принадлежала предшественникам, сам дон Артуро в ходе предвыборной кампании условия этого займа резко критиковал, - правда, не разглашая, но открыто выражая сомнения, - однако последние подписи поставил он, тем самым широко распахнув дверь Анаконде.

Всего год спустя, завершив череду нудных юридических формальностей, Anaconda Copper Mining , откупив долю Гугенхаймов, официально подмяла под себя 90% чилийской меди. И казалось бы, ничего особенного. Ни митингов, ни пальбы на поражение. Строчка в разделе «Новости экономики». Но именно это негромкое, мало кем из «народа» замеченное (а «массой» не замеченное вообще) событие было важнее всех декретов и всех расстрелов.

Медное время

На самом деле, Артуро Алессандри не был «вторым Бальмаседой», как шипели враги. То есть, в какой-то степени был, ибо хотел ограничить власть и вседозволенность олигархии (давайте уж наконец-то назовем все своими именами), пожирающей будущее страны. Но ни о какой «Великой Чили», кусочке Европы в Америке, как умный человек, уже не мечтал, сознавая, что время ушло безвозвратно. Его целью была социальная стабильность, невозможная без формирования хоть какого-то гражданского общество, без всякого потрясения основ и без всяких революций.

По сути, не так уж и много. Но олигархи, - во фраках, сутанах и мундирах с большими звездами, - считали, что чересчур, видя в нем человека, мало того, что посягающего на их наследственные права, но и пытающегося подпустить к власти, а стало быть, и к финансовым потокам «чернь». Раздражала и «странная» привычка разрешать войскам стрелять на поражение только «при явных признаках мятежа», пусть даже эти признаки трактовались очень широко. «Чернь» же (слово «масса» быстро выходило из моды), в свою очередь, видела в нем человека, которые обещал никогда не стрелять по толпе, а все равно, приказывает стрелять. И к тому же, заботится не «черни», а о тех, у кого и так что-то есть.

Так что, жизнь у дона Артуро сахарной не была. Конгресс, где олигархи имели абсолютное большинство в обеих палатах, начал ставить ему палки в колеса с самого начала, а «чернь» перестала ему верить, и убедившись в том, что «рабочие социалисты» все пророчили верно, начала краснеть на тему «весь мир насилья мы разрушим».

В конце декабря 1921 года начал работу IV съезд OPC, а уже 2 января было решено переименовать партию в Коммунистическую. Причем, если обычно, - везде и всюду, - на такой шаг шло меньшинство, а основная часть социалистов оставалась «розовой», то здесь голосов «против» на съезде не прозвучало: Чили стала единственной страной, где в Коминтерн на правах секции вошли все левые социал-демократы, сразу же став реальной и влиятельной силой в шахтерских районах, слово которых звучало весомо.

Так обстояли дела внутри страны. Но и на внешней арене возникали неизбежные сложности. Видя, что Чили стремительно превращается в колонию, Алессандри пытался найти способ остановить этот процесс. Опять-таки, не как Бальмаседа, не претендуя на роль «младшего партнера», - эта опция тоже была потеряна безвозвратно, - но балансируя на очень разных интересах кандидатов в хозяева. Иными словами, пытаясь как-то ограничить влияние Штатов, - уже не дружественных, как при Бальмаседе, - а впившихся в страну на полную катушку, четко расставляя по местам, кто хозяин, а кто «свой сукин сын».

Дон Артуро искал противовес, противовесом же могла быть только Англия, немало способствовавшая превращению Чили в то, во что она превратились, но теперь, после войны, потеряв многие позиции, стремившаяся хотя бы частично их восстановить, а потому готовая говорить мягче. Лондон, изрядно подкошенный войной, все же был еще очень силен, быстро восстанавливал силы, и дон Артуро, разумеется, не хамя Вашингтону, вел сложнейшую игру, стараясь найти формулу равновесия, оставлявшую Чили возможность что-то решать самой.

Кое-что даже получалось. Скажем, в марте 1923 года, на V Панамериканской конференции, проходившей как раз в Сантьяго, зачитали запрос Лиги Наций об участии в мероприятии. Реакция Чарьза Эванса Хьюза, госсекретаря Штатов, была мгновенной и крайне резкой: дескать, тут обсуждают свои американские дела только американцы, а Лига Наций может даже не мечтать. И все гондурасы с эквадорами послушно сказали «Ага».

Против выступили Аргентина, Уругвай и Бразилия, где влияние Лондона война не пошатнула, - и Чили, хотя по всем раскладам обязана была, как минимум, воздержаться. Причем, даже более жестко, чем британские клиенты: как с приятным удивлением отмечали ведущие газеты Альбиона, «Достойно удивления, но, оказывается, в Чили еще есть здоровые силы, удерживающие страну от закабаления США».

Учитывая, что технологический рывок того времени делал медь все более необходимой, - автомобильные заводы, заводы электрооборудования, оборонка требовали "More, more!", - игра получалась опасной. Но президенту Алессандри помогала общая ситуация: с 1923 года в мировой экономике начался подъем, и чилийская экономика тоже ожила, даже пошла в рост. Не резкий, не быстрый, но стабильный. Все, что производила страна, опять вошло в цену, и пусть селитра теперь ютилась на обочине, зато экспорт руды и металлов позволял дышать.

Прогнозы были хороши, ничто не предвещало конца бума. Бюджету стало легче, прибыли хозяев выросли, несколько улучшилась и ситуация на «низах», и накал снизился. Забастовки, конечно, продолжались, но уже не такие мощные. И самое главное, «народ», перестав нищать, успокоился, а «чернь», как ни напористо работали коммунисты, сама по себе была не так уж страшна.

В такой, в целом, неплохой ситуации, однако, таилась и опасность. Если раньше олигархи, ворча и бурча, все-таки нуждались в президенте, который, пусть и потеряв доверие «черни», все же был популярен среди обычного «народа», ценившего заботу о «маленьком хозяине», и среди «приличных профсоюзов», то теперь, когда жить стало легче, «маленький хозяин» полностью ушел в свои дела, изрядно утратив интерес к политике.

Соответственно, положение Алессандри стало куда более зыбким, он уже не мог диктовать, приходилось вести сложные кулуарные престидижитации с фракциями, мягко говоря, не любивших его политиканов, и поскольку это было справедливо сочтено за слабость, к весне 1924 года политика страны оказалась в состоянии если не полного паралича, то около того.

Конгресс, как когда-то, во времена Бальмаседы, уже ничего не стесняясь, проваливал все законопроекты, предлагаемые доном Артуро, ведя дело к импичменту, - однако проделать этот фокус до мартовских выборов никак не получалось. А на выборах, когда «маленький хозяин», оторвавшись от прилавка, верстака или кружки пива, на время вспомнил о политике, выяснилось, что президент все еще достаточно популярен.

В Сенате соотношение сил осталось прежним, а вот в нижней палате Либеральный союз усилился, и саботировать стало сложно, идея же импичмента вовсе сошла на нет. Явственно нарисовалась перспектива избрания следующего президента по рекомендации действующего, и олигархи, поговорив с послом США, весьма недовольным неудачей некоего м-ра Каммерера, посетившего Сантьяго с миссией от Уолл-стрит, решили не деликатничать.

Танец с саблями

Начнем со скобок. К этому времени армия Чили стала гораздо больше, чем четверть века назад, и с вербовки перешла на призыв. Правда, призывали не всех, - в основном, «чернь», по разверстке, - это была уже не старая, фактически, наемная армия. Количество офицеров, естественно, возросло на порядок, причем, кто ниже майора, в основном, были выходцы из «народа», которым дорасти до полковника и дальше не очень светило, ибо все места были заняты отпрысками «хороших семей».

Несложно понять, что к «парламентской» системе эти парни относились без пиетета, вполне разделяя мнение «народа». А вот генералы и полковники, напротив, свою Систему любили, флотские же традиционно и вовсе мыслили категориями полувековой давности. И все они дружно считали себя «особым сословием», этакой кастой, которая чище и выше жалких штафирок, способных только воровать, не зная, что такое «за Державу обидно».

Порой такие настроения облекались в слово, а изредка кое-кто пытался и перевести слово в дело. За два десятка лет случались и попытки переворота, правда, несерьезные, на уровне разговорчиков, и пресеченные на корню без серьезных репрессий. За этим политики следили очень внимательно, - а вот теперь лыко легло в строку.

Примерно в апреле 1924 года разговоры о «сильной руке» стали конкретны, несколько влиятельных депутатов и сенаторов вкупе с банкирами, завязанными на Уолл-стрит, дружески побеседовав с друзьями в погонах, убедились, что генералы, в принципе, не против, а адмиралы обеими руками за, и как в 1891-м сформировали «гражданский революционный комитет», что-то типа подпольного штаба.

Быстро выработали план. Предполагалось сместить президента и распустить «неправильный» Конгресс, а затем, под надежными контролем «нашей героической армии», провести «настоящие выборы». К июлю все было готово, но чтобы действовать наверняка, не получив отпора, не спешили, вовлекая в круг посвященных новые «большие звезды», - и по всем получалось там, что в сентябре можно будет начинать.

Поскольку конспирацию заговорщики наладили первоклассную, о подготовке путча президент не знал. Но, опытный политик, чувствовал что-то нехорошее, и понимал, откуда ветер дует, в связи с чем, принимал меры. Сам будучи человеком «высшего класса», он знал, что армейская мелочь очень не любит «людей со статусом» и мечтает потеснить «большие звезды» с мест, к которым они прикипели навечно, грея их для собственных детей.

А потому, не имея ни прав, ни оснований начинать чистки кадров, начал, строго в рамках своих полномочий, упразднять «лишние» генеральские должности. Вернее, вводить новые, пышные и шикарные, типа «главный контролер пехоты», «высший контролер флота» и так далее, но без четко прописанных полномочий, и на эти, в сущности, синекуры с орденами и надбавками уходили «самые лучшие и заслуженные, которые только и могут справиться со столь сложным заданием».

На должности же мелкие, рутинные, - командиров полков, капитанов судов, начальников баз, - назначались обычные майоры, а то и капитаны, простые парни, о таком даже не мечтавшие. Нетрудно понять, что популярность сеньора Алессандри в этой среде резко возросла, а поскольку многие понимали, что в их резком карьерном росте без политики не обошлось, появился интерес к политике, и в столичном Военном клубе, где ранее, главным образом, пили вино, играли в биллиард и обсуждали девочек, возник «кружок по интересам».

Мужики от лейтенанта до майора включительно обсуждали «горячие темы», на что высшее командование смотрело сквозь пальцы, не одобряя, но и не воспрещая, поскольку не сомневалось в том, что любой приказ подчиненные выполнят, а для дела некоторая политическая подкованность даже полезна. Но и президент, выслушивая доклады об этих беседах, благожелательно кивал, не требуя принимать никаких мер. У него были все основания полагать, что если вдруг что-то этакое грянет, будет на кого опереться.

И наконец, разразилось. Без сигнала, спонтанно. В связи с падением курса песо Конгрессе начали обсуждать законопроект о резком повышении жалованья депутатам. Эта тема широко освещалась в прессе, многие злились, поскольку денежного довольствия абсолютного большинства государственных служащих хватало разве лишь на то, чтобы как-то сводить концы с концами, и офицеры не были исключением. А потому, 3 сентября майоры Карлос Ибаньес и Мармадуке Грове вместе с  54 молодыми и злыми вояками в мелких чинах ввалились на заседание Конгресса и приняли в нем активное участие.

Обижать никого не обижали, огнестрелом в морду не тыкали, поскольку револьверов с собой не взяли. Но сабля была при каждом, и эти сабли очень звонко гремели о мрамор, когда кто-то доказывал, что без повышения оклада депутат эффективно работать не может, зато противникам закона (в основном, из президентской фракции) долго и громко аплодировали, и в конце концов, ушли, заявив, что офицер нуждается в прибавке больше, что пустая говорилка.

Естественно, перепуганные депутаты обратились к «большим звездам», однако генералы и адмиралы, причастные к заговоры и очень недовольные кадровыми экспериментами дона Артуро, никаких мер принимать не стали. Их инициатива подчиненных очень устраивала, поскольку позволяла использовать удобнейший случай, самим оставшись в стороне.

И потому 4 октября генерал Луис Альтамирано Талавера и его заместители сообщили правительству и Конгрессу, что не видят в случившемся ничего худого страшного и никаких мер принимать не намерены, а еще через сутки к главе государства явились представители некоей «мирной хунты», включая майора Ибаньеса, сообщившие, что на власть они не претендуют, законы и президента уважают, в политику не лезут, а выступают от имени армии, которая «есть единственная сила, способная спасти нацию от продажных политиканов».

Далее последовали требования: немедленно убрать куда угодно трех самых нехороших министров, включая военного, повысить жалованье офицерскому корпусу и немедленно принять трудовой кодекс, - то есть, придать президентским декретам «о рабочих» статус полноценных законов, чего упорно не хотел делать Конгресс. Против чего дон Артуро, хотя терять министров было жалко, в принципе, не возражал, и назначил главой МВД, - то есть, фактически, главой кабинета, - генерала Альтамирано, как самого главного военного страны, против чего, в свою очередь, не возражали посетители.

В Сантьяго идет дождь

События понеслись. Уже 7 сентября новый вице-президент de facto потребовал от Конгресса немедленно принять восемь законов, «необходимость которых очевидна всей Чили», пояснив, что противодействие может «заставить армию принять весьма жесткие персональные меры». На сей раз, как ни странно, никакого саботажа не случилось: всего за пару часов депутаты единодушно проголосовали за все, что раньше проваливали. Сперва утвердили бюджет, а затем проштамповали все президентские «рабочие» декреты.

Для сеньора Алессандри все это стало приятным сюрпризом. Но ненадолго. В этот же день, поздно вечером, после совещания генерала Альтамирано с равными по званию, в хунту были введены «большие звезды», представляющие «гражданский революционный комитет», и адмирал Франсиско Неф Хара сразу после этого поставил вопрос о персональной ответственности президента за «поведение некоторых министров».

Конечно, поставить вопрос еще не значит что-то решить, но к вечеру следующего дня посол США, попросив у дона Артуро аудиенции, сообщил главе государства, что по имеющимся у него данным хунта намерена президента арестовать «с возможными последствиями», причем, «укрыться в посольстве Великобритании военные, вероятно, воспрепятствуют, но Соединенные Штаты полностью гарантируют защиту».

Возможно, конечно, посол и блефовал, однако  сеньор Алессандри решил судьбу не испытывать, и попрощавшись с гостем, тотчас написал прошение об отставке «по состоянию здоровья», а 9 сентября уже наслаждался полной безопасностью в американском посольстве. Временным президентом по статусу стал Луис Альтамирано. Однако коса нашла на камень: 10 сентября посол Великобритании навестил генерала, и 11 сентября хунта предложила Конгрессу отклонить отставку президента, вместо того дав ему «отпуск на шесть месяцев для проведения лечебных процедур».

Далее новый руководитель сообщил депутатам, что никакого переворота не было, поскольку президента никто не прогонял, он сам поехал лечиться, и соответственно, он, как глава МВД, просто вынужден был принять всю полноту власти. Однако раз уж так вышло, Конгресс, к которому у граждан Чили накопилась масса справедливых претензий, с этого дня распущен, а править страной в «период отсутствия» президента будет Junta de Gobierno, - то есть, Правительственный Совет, - в составе его, как законного главы государства, и командующих родами войск.

Таким образом, формально у «комитетчиков» все как бы получилось. И нелюбимый президент за океаном (дон Артуро уехал в Европу), и неудобный Конгресс распущен, и свои люди у власти. Но получилось именно «как бы», и когда сеньор Алессандри писал близкому другу, что «не мог даже подумать, что люди из простых честных семей превратятся в лакеев этих каналий», он был не совсем прав: у «людей из простых честных семей» имелись свои планы, никак не укладывающиеся в генеральско-адмиральское понимание субординации.

Бывшие майоры Ибаньес и Грове, как оказалось, вовсе не намеревались удовлетворяться полковничьими погонами, важными должностями и перспективой стать своими для олигархов. Заработав в ходе событий серьезный авторитет в кругу равных, они действовали без оглядки на указания руководства, установив связи с рабочими организациями, кроме коммунистов, и 23 января 1925 года, спокойно придя в Ла-Монеду, арестовали сеньора Альтамирано. После чего, объявили высшей властью в стране себя, пояснив, что «идеалы революции преданы высшими офицерами», а теперь все в порядке.

Естественно, «большие звезды» попытались взбрыкнуть, но как когда-то с Бальмаседой не вышло: в ответ на приказ по флоту давить мятеж рядовой состав (невиданное ранее дело) не подчинился, эскадра в море не вышла и морская пехота Вальпараисо не захватила. И решить вопрос в столице тоже не получилось: элитный пехотный полк «Вальдивия», 27 февраля выйдя из казарм с оружием, столкнулся с полным непониманием всех остальных частей гарнизона и после короткой перестрелки передумал бунтовать, - после чего были приняты меры.

Три десятка самых влиятельных политиков от олигархии получили настоятельное предложение покинуть страну «во избежание непредсказуемых последствий», и рисковать не стали, а «январисты» опубликовали серию декретов, полностью изменивших политическую структуру страны. Все ограничения, наложенные на президентскую власть после гражданской войны, - в первую очередь, право Конгресса назначать и смещать министров, - были отменены. Президент вновь становился реальным главой государства с широкими полномочиями сроком уже не на пять, но на шесть лет, а в Рим, где «лечился» изгнанник, полетела телеграмма: дона Артуро просили вернуться к исполнению обязанностей.

«Ты победил, Галилеянин!», - вопили газеты, публикуя коллажи с портретами Алессандри и Бальмаседы в одеяниях римских триумфаторов, к могиле Бальмаседы и на дом к Алессандри несли цветы, и ответ из Рима пришел почти сразу. «Лев Тарапаки» согласился, подчеркнув, что «готов во имя Отечества прервать курс лечения», но при условии, что военные будут подчиняться ему беспрекословно, поскольку не намерен превращаться в марионетку, и «Январская хунта» подтвердила, что никак иначе.

Короче говоря, опять по Толкиену: The Return of the King. Вживе и в яви. В мощи и в силе. Но. Интересный нюанс: пока новая хунта «спасала революцию», а дон Артуро собирался в путь, в Сантьяго прибыла т. н. «комиссия Каммерера», та самая, которая год назад, не найдя с «Львом из Тарапаки» общего языка, убыла восвояси не солоно хлебавши, а после его отбытия в Европу была вновь приглашена «сентябристами», гарантировавшими подписание.

Казалось бы, «люди января» к этому вопросу должны были бы отнестись иначе, однако нет: гостей из Нью-Йорка приняли с полным почтением, подписав соглашение о «свободном и эксклюзивном» обмене песо на золото для американских партнеров, тем самый создав «режим полной открытости» для укрепления позиций США в чилийской экономике.

Тихий, незаметный, но очень важный для всего дальнейшего шаг, и есть ощущение, что «все политические бури этого года, включая и возвращение Артуро Алессандри», как пишет Питер Майнкрофт в «Новой истории меди», действительно, «стали внешним отражением начавшихся в это время переговоров Copper Exporters с заинтересованными европейцами о создании мегакартеля, о чем президента, видимо, поставили в известность через Джозефа Барнса».

Иными словами, чего бы ни хотели чилийцы, как бы ни интриговали и ни стучали саблями, политика Сантьяго определялась уже не в Сантьяго, а там, где осели контрольные пакеты акций на медь. Вряд ли Бальмаседу и прочих великих покойников, мечтавших при жизни о «Великом Чили», такая ситуация обрадовала бы, но 35 безвозвратно и бездарно растраченных лет взяли свое, и поздно было пить «Боржоми»…

Щепки летят

И вот эта глава – точно завершающая. Даже если комкать. Если же придется и вовсе рубить по живому, - а придется, потому что массив тесно переплетенных, проистекающих одно из другого событий так плотен и увязан, что, плывя по течению, опомнимся только в начале ХХI века. А это нарушит авторский замысел, так что, когда сочту нужным, заткнув уши, дабы не слышать визга, рубану.

Возвращаясь же к теме, сразу скажу, что Артуро Алессандри вернулся в страну, где теперь доминировали новые люди, с которыми ему было сложно найти общий язык, не столько ради власти (его срок все равно истекал), сколько чтобы довести до ума работу над новой Конституцией. В том, что она необходима, не сомневался ни он сам, ни «сильные парни», позвавшие его домой.

В скобках. О новых людях. Воистину - новые. Ничего общего со старыми партиями и старыми политиканами. Минимум личной заинтересованности, лютое желание реализовать себя – и безусловная идейность. Правда,  разная.Полковник Карлос Ибаньес, ставший в правительстве дона Артуро военным министром и «сильной рукой», полагая себя защитником интересов «маленького человека», лучший рецепт от всех хворей видел в «итальянском варианте». А полковник Мармадуке Грове, с юных лет  социалист (к слову, свояк семьи Альенде),   видел панацею в марксизме и даже слегка симпатизировал СССР.

Рано или поздно, такая разница видений не могла не сказаться, но пока что, - спасибо общему мировому подъему, - все задачи казались решаемыми. По крайней мере, в городах и развитых промышленных зонах. Даже на медных рудниках. Но не на селитряных копях. Там все было совсем худо, никакие законы не работали, и что делать, не знал никто. Ни дон Артуро, ни полковники. И ситуация развивалась сама по себе.

В марте, по ходу забастовки на большой шахте Марусия в Атакаме, - просили сущие мелочи, типа мыла, - кто-то убил инженера-англичанина, любившего избивать работяг хлыстом. Кто? Неведомо. Однако администрация рудника арестовала и без суда расстреляла технолога-боливийца, относившегося к рабочим человечно, сочтя его если и не убийцей, то подстрекателем.

Начался бунт. Стихийный, даже без участия профсоюзов. Начальство сбежало, вопя о «коммунистическом мятеже», а рабочие, понимая, что придут войска и будут стрелять во все, что шевелится, приготовились к сопротивлению, испортив пути и построив баррикады, - так что, когда взвод солдат во главе с капитаном Хильберто Тронкосо, одним из самых известных расстрельщиков, явился карать, в ответ полетели динамитные шашки.

Понеся потери, войска отступили, однако к ним уже шла подмога, полный батальон с артиллерией, и пока повстанцы обсуждали, что лучше, - сдаться или драться, - военные под прикрытием 12 пулеметов учинили ночной штурм. Бой вышел нешуточный: армия потеряла 36 человек убитыми, вдвое больше ранеными, но число погибших работяг неизвестно и по сей день, ясно только, что не менее шести сотен обоего пола и всякого возраста.

Почти одновременно бухнуло в Тарапаке. Тоже забастовка, - в Ла-Корунье, - тоже переговоры, правда, с участием профсоюзов, но когда о чем-то договорились и вернулись на работу, начались аресты лидеров, и 3 июня, при попытке задержать очередного «агитатора, горлана, главаря», погибла пара полицейских, а затем и начальник прииска, сдуру начавший стрелять в толпу. После чего отступать было уже некуда, тем паче, что разнесли и склады компании.

Естественно, в столицу пошла телеграмма, извещающая, что «в пампе вспыхнула советская революция», с намеком на «перуанский след», и военный министр Карлос Ибаньес приказал давить в зародыше. Осадное положение. Войска идут валом. Давили два дня, с артобстрелом и сожжением половины городка, - не помогло и то, что вожак повстанцев, анархист Карлос Гарридо, сдался в обмен на пощаду остальным. Его расстреляли, и большую часть остальных (2000 душ) тоже. Шестьсот выживших загнали в лагерь.

Информация о событиях в пампе, поданная соответствующим образом практически во всех СМИ, делавших упор на «убийствах» и «вооруженном мятеже», большинством населения была воспринята спокойно. «Маленький хозяин», которому сейчас жилось сносно, очень боялся «как в России», - военный министр Карлос Ибаньес поздравил «героев, восстановивших общественный порядок», а президент Алессандри поблагодарил «нашу доблестную армию» за «самопожертвование в патриотическом духе».

Собственно, судя по всему, и об этом пишут многие, дон Артуро в это время мало занимался внутренними делами, - все его внимание было уделено работе над новой Конституцией, которая 18 сентября и была принята. Страна превратилась в президентскую республику. Не такую абсолютную, как до 1871 года, но  теперь у «Верховного лидера нации» были очень сильные рычаги, хотя и Конгресс получил серьезные контрольные функции, - а голосовать получили право все, умеющие читать и писать. То есть, далеко не все, но ведь, по чести говоря, можно ли пускать в политику совсем темных людей?

Новое мышление

И вот теперь, подписав Конституцию, - прекрасную Конституцию, отличный трамплин для укрепления державы, дон Артуро политически скис. До истечения срока полномочий ему оставалось еще три месяца, но терпеть его не собирались. Он был необходим новым людям именно для того, чтобы этот важнейший документ был утвержден президентом, юридическую легитимность которого никто не мог оспорить, - и только.

Но как только документ вступил в законную силу, сеньор Алессандри со своей невнятной программой «давайте жить дружно» и желанием передать власть своему единомышленнику, министру труда Хосе Сантосу Саласу, стал обузой. Как для полковника Ибаньеса, насчет укрепления державы имевшего очень четкое политическое видение и рвавшегося в президенты, таки и для полковника Грове, после расстрелов в пампе полностью разочаровавшегося в ранее уважаемом доне Артуро.

В итоге, все случилось очень просто и корректно. Президент решил распустить правительство, военный министр приказал правительству не распускаться, премьер, поскольку новая Конституция еще не вступила в силу, да и потому что страшно было, подчинился военному министру. После чего, самолюбивый  «Лев из Тарапаки», абсолютно не желая быть за болвана в чужой игре,   1 октября ушел в отставку.

И в конце октября состоялись выборы, главная интрига которых заключалась в том, кто станет первым за 35 лет реальным главой государства: Эмилиано Фигероа Ларраин, политик старого поколения, устраивавший всех, кому было уютно в «парламентской республике», или тот самый Хосе Сантос Салас, кандидат от Социально-республиканского союза лиц наемного труда, рыхлого, сугубо под выборы сверстанного блока, объединившего всех левых, и тех, кто считался левыми, и тех, кто сам себя называл левым, кроме коммунистов.

То есть, в принципе, за неимением лучшего, готовы были поддержать и они, - даже сделали официальное предложение, - но сеньор Сантос Салас «красную руку» учтиво отверг, предпочтя слоган Santos va solo («Сантос идет один!»), и проиграл. Победил сеньор Фигероа, пожилой, склонный к компромиссам аристократ, устраивающий, в принципе, даже левых, кроме, конечно, не признававших никаких компромиссов «большевиков».

Впрочем, в ноябре, проанализировав итоги и признав ошибку, Социально-республиканский союз от блока с «красными» отказываться не стал, и на выборах в Конгресс добился немалого успеха, который разделили и коммунисты, сумев провести несколько своих людей в нижнюю палату, а одного даже в Сенат. Где, впрочем, его, одинокого и беззащитного, опытные волки быстро обломали, обтесали и сделали вполне ручным.

Очень быстро выяснилось, что первый за десятилетия «сильный» президент, сеньор Фигероа, приятный милый старик, был всего лишь ширмой, нужной всемогущему военному министру, ставшему при нем главой МВД, то есть, премьером и фактически «вице», исключительно на первых порах. К делам президента не подпускали, переговоры с Copper Exporters, Inc.,  в 1926-м взявшим под контроль почти всю медь мира, генерал вел сам, и без всяких согласований чистил армию «под себя», убирая конкурентов. В частности, уехал в почетную, - военным атташе в Лондон, - ссылку слишком «левый» и чересчур популярный Мармадуке Грове.

Далее все как по нотам. Поскольку ситуация в стране оставалась горячей, а принимать решительные меры патриарх чилийской политики не хотел и боялся, в феврале 1927 года его попросили подать в отставку, и были назначены новые выборы, признавать которые законными не согласилась ни одна «приличная» партия. Правда, согласились коммунисты, но вот как раз их мнение сеньора Ибаньеса не интересовало: как только согласие прозвучало, партию (а заодно «розовые» профсоюзы) запретили, а кандидата от «красных» арестовали и выслали на крайне неуютный остров Пасхи за «подрывную пропаганду».

В итоге, 28 мая, набрав в гордом одиночестве 98% голосов, генерал Карлос Ибаньес стал президентом, после чего взял у США займ в 84 миллиона (отказавшись от британского займа на куда более выгодных условиях) и начал строить «всенародное государство без олигархии и социальной розни», откровенно беря пример с Дуче, которого крайне уважал. И соответственно, отнюдь не возражая против величания «Муссолини Нового Света», и даже поощряя такие оценки, дон Карлос заявлял себя (и похоже, сам так думал) «защитником маленьких людей, нуждающихся в отеческой опеке», «врагом олигархии и политиканов».

Но не только заявлял. Правя железной рукой, сажая горластых и вообще не считаясь с Конгрессом (депутатов выгонял и назначал сам, а правил в ручном режиме, с помощью декретов), он параллельно повысил налоги на обороты с крупнейших капиталов, на эти деньги (плюс займы, которые брал в Штатах) развернув программу общественных работ. То есть, обеспечил заработком множество «маленьких людей», а если они тихо и покорно жаловались, активисты Республиканской конфедерации гражданского действия, официальных «генеральских» профсоюзов, подчас помогали решить вопрос.

В общем, все шло недурно. Хотя, конечно, как сказать. На самом деле, недовольных было куда больше, чем довольных. В пампе все так же маялись полу-жизнью добытчики селитры, в горах немногим лучше прозябали шахтеры, студенты волками выли от общего «упал-отжался», бизнес с ужасом смотрел на рост государственного долга, профессиональные политики бесились от полной невостребованности. А олигархи, связанные с Англией, которых коснулись «антиолигархические меры» (сектор, связанный с США, пользовался льготами), - тоже возмущались, в итоге решив, что необходимо что-то делать. И…

Новую песню выстрадай, Чили...

И в августе 1928 года из Аргентины в Вальпараисо, в расположение крупнейшей базы ВМФ Чили, прилетел красный самолет. Реально: красный, от шасси до закрылков. А на его борту лично Мармадуке Грове, к тому времени уже рассорившийся с президентом вдрызг, уволенный с госслужбы и убывший в эмиграцию, - с парой соратников и твердым намерением делать социальную революцию.

Авантюра? Да не сказал бы. Оставим в стороне участие британских структур, озабоченных «однобокой ориентацией» чилийского диктатора, - этот вопрос изучается, но до конца не прояснен, - однако олигархи, ориентированные на Лондон, скинулись щедро, и командиры базы, получив солидный бакшиш, были готовы, а популярность дона Мармадуке и в армии, и среди «розовых» всех оттенков была велика.

Так что, шансы пошатать трубы были намного выше нуля. Но президент знал (американцы предупредили), - и «дона Марма» взяли прямо на летной полосе, судили «за организацию коммунистического заговора», впаяли червонец и сослали на остров Пасхи. Могли и расстрелять, пожелай того дон Карлос, но он не пожелал (друзья все-таки), а с острова сеньор Грове ухитрился сбежать и добрался аж до Марселя.

И так оно все как-то шло, скорее, хорошо, чем плохо, а потом грянула Великая депрессия, и Штатам стало не до Чили, а генерал Ибаньес увидел, что это не хорошо, и даже Гугенхаймы, считавшиеся такими могущественными, помочь не спешат. Стало плохо с продуктами, с полностью остановившихся шахт Атакамы в столицу двинулись голодные скопища, обнаглели политиканы, активнее и злее стали студенты, в июле 1931 года захватившие университет и объявившие его «территорией революции», а когда попытка их разогнать кончилась гибелью пары бузотеров, заскандалил весь Сантьяго.

В принципе, можно было и подавить. Но Сантьяго – не Атакама, а студенты и мелкий столичный люд, на который, собственно, и опирался «Дуче Нового Света», - не затурканные pampinos. Министры, - личные, отборные, послушные, - начали подавать в отставку, партии отказали в сотрудничестве, старшие офицеры засомневались, страна занервничала, и в конце концов, 26 июля генерал Ибаньес, сдав пост спикеру Конгресса, покинул страну на военном судне, а новый «временный» торжественно поклялся «покончить с диктатурой», но через сутки, осознав, во что вляпался, передал бразды другому «временному», министру Хуану Эстебану Монтеро, - единственному, кто не побоялся ответственности.

Дальше – калейдоскоп. Или, как пишут чилийские историки, «судорожное время». Страна встала дыбом и ходила ходуном. Возвращались каторжники и эмигранты, на руках снесли с борта и пронесли по Сантьяго полковника Грове, полностью реабилитированного и назначенного комендантом первой в Чили военной авиабазы El Bosque. Все требовали власти, - и никто не хотел на капитанский мостик.

Хотя... «Левые» не отказались бы, - им, правда, никто не предлагал, но в хаосе перехватить штурвал было реально, - однако два десятка организаций всех оттенков красного, от нежно-розового до темно-багряного, вместо дела выясняли, кто краснее.  А пока они ругались, «партийные политики» скопом бросились в ноги к «временному» сеньору Монтеро, консерватору старой школы, имевшему репутацию человека строгого и справедливого, умоляя выставить свою кандидатуру в нормальные президенты.

Тот, уже сообразив, что к чему, к власти не рвался,  но в конце концов, согласившись с тем, что еще чуть-чуть, и с севера придет лиса, а кроме него, некому, согласился: «Если так, господа, если вы на самом деле готовы разделить со мной всю грязь, которой придется вымазать себя ради спокойствия страны, я подчиняюсь». А через пару дней восстал флот, впервые в истории Чили под красными флагами.

Но - basta. Как ВВС усмиряли ВМФ, как ультра-коммунисты устроили Большой Северный Бунт, а сеньор Монтеро в ответ - «охоту на коммунистов», не разбираясь, кто там ультра, а кто инфра, как полковник Грове, прогнав президента Монтеро, на 12 дней установил в Чили аж Социалистическую Республику, как посольство США ее устраняло, и вообще про 1932-й, получивший в истории название «год семи президентов», а потом про первый Народный Фронт и чем он предсказуемо кончился, говорить можно  долго. Но это уже будет рассказ о другом времени, и хотя все это, - и многое другое, не помянутое, - очень интересно, однако я за шкирку отрываю себе от Чили, и пусть идущий за мной будет сильнее меня.

Добавить остается немногое. «Судорожное время» затянулось надолго, красное билось с розовым, белым и черным, белое с розовым и красным, с черным иногда дружа, а иногда ссорясь, а потом и вовсе появилось коричневое, но тут уж белое озаботилось и коричневых расстреляло. Лишь через пару лет, когда американские Anaconda и Kennecott наконец нашли общий язык с британскими Anglo American plc, Roan Antilope, Rhokana и Rio Tinto, сформировав мегакартель International Copper Cartel, и каждый продюсер сериала получил свою долю меди, ситуация пришла в норму.

Чили по-прежнему хронически трясло, но, в связи с консенсусом хозяйствующих за морями-окиянами субъектов, это уже были внутренние подергивания одной из латиноамериканских стран, имевшей, но упустившей шанс стать чем-то большим. И никакая, даже самая лучшая Конституция, и никакая, даже самая сильная власть, и ни бог, ни царь, ни герой в кресле президента уже не мог ничего изменить. Впрочем, нас с вами это не касается. В последний раз окинув взглядом узкую полосу земли, зажатую между Камнем и Водой, мы уходим на Север.

?Qu? le vaya bien, Chile!

Yaw, Tawantinsuyo!