Танго в багровых тонах

Одна седьмая

Эпоху конкисты опустим, ибо конкисты, как таковой не было. Люди приехали кто откуда, и поселились. Не было и феодализма, как в Мексике и Перу, где индейцы, сменив в полном смысле слова людоедское правление ацтеков и тоже людоедское, хотя и в переносном смысле, правление инков на куда более мягкую власть испанского короля, облегченно вздохнули в статусе нормальных крепостных, да еще и с новым, вполне добродушным богом.

И смешение рас, - «метисация», - шло быстрее, чем в Перу и Мексике. Там-то, конечно, тоже мешались (а как иначе, если из 600 тысяч испанцев за 3 века 80% были здоровыми мужиками?), но там индеец, как правило, был «смердом», с которым официально родниться зазорно. А здесь покорять кочевых мапуче и лесных гуарани никто особо и не пытался, так что, они, крестившись, воспринимались, как диковатые, но равные.

По той же причине, кстати, - плюс неизобилие полезных ископаемых, - массированной колонизации не было. Обширные равнины, горные цепи, длинные реки, степное море с идеальным климатом и огромным стадами чего-то типа бизонов, - но все это считалось неперспективным. Во всяком случае, до XVIII века, при Габсбургах и первых Бурбонах единственный интерес Мадрида заключался в т. н. «королевском кинто» (20% всех добытых металлов отдай державе, и спи спокойно), а все остальное, Бога ради, пусть частники занимаются, лишь бы налоги платили.

Так что, первые городки к востоку от Анд, - Кордоба, Сантьяго-дель-Эстеро, Тукуман, - возникли исключительно как транзитные станции по дороге к порту, Буэнос-Айресу, и только потому, что дорога через континент из «серебряного Потоси», а оттуда – в Испанию, была куда короче морской дороги. При этом, сам Буэнос-Айрес права поначалу имел куцые:

считалось, что судьба ему стать, как писалось в одном из отчетов, «самым бедным городом Америки», и жили portenos, в основном, контрабандой из Бразилии, снабжая внутренние города всякой всячиной по ценам куда ниже, чем полагалось бы платить, покупая товары в Лиме. Ну и, конечно, имели «шкурный» интерес, в том смысле, что вдоль побережья паслись миллионные дикие стада, а что такое в то досинтетическое время значили шкуры (то есть, кожи), сами понимаете.

Так что, в ходе «вакерий», масштабных охот, дичь валили тысячами, затем обдирая, а мясо, в основном, бросая стервятникам, как позже охотники на буффало в США, - но не забывая и себя, и в результате, жили хотя и бедно, но более чем сытно, и жили (сплошь на говядине оно и немудрено) долго. Много дольше, чем в других вице-королевствах. А когда к концу первой четверти XVIII века стало ясно, что бизоны кончаются, поставили сеть «раскадеро» или «эстансий», -

скотоводческих хозяйств, прикрытых от налетов мапуче с юга цепью фортов, - и Буэнос-Айрес стал уже не просто «гнездом контрабанды», но еще и «столицей кож» Западного полушария. Суровые были hombres, жили жизнью, мало отличавшейся от жизни индейцев, с которым то враждовали, то дружили против соседей, и напоминали более всего всегда готовое к бою казачество.

Развивались и «внутренние» города – северный Тукуман, столица первого испанского губернаторства (Байрес стал вторым), Асунсьон, самый первый город в тех необъятных краях, Кордоба, имевшая университет не хуже европейских. Там скота было гораздо меньше, и специализировались кто на чем, - где-то валили лес, где-то ткали, где-то разводили мулов, - и тоже воевали с индейцами, только не лесными, а «дикими лесовиками».

В целом же, жили, каждый своей жизнью, поскольку торговых связей между провинциями Мадрид категорически не поощрял. Он вообще многого не поощрял, - например, уже при Бурбонах велено было вырубить оливковые рощи и уничтожить посевы табака, чтобы колонии покупали испанское, - но торговлю прижимал жестче всего, обложив внутреннюю торговлю такими пошлинами,

что было себе дороже платить. Тем паче, что оставшееся после выплаты всего положенного Мадриду, обкладывала пошлинами еще и Лима. В итоге, - всего один пример, - доставленная «длинным» путем льняная ткань стоила в Потоси около 30 песо за метр, а она же, приехав «по-черному» с побережья Атлантики, вшестеро меньше.

Так что, друг от друга «внутренние» не зависели. Их cabildo, - городские советы, избираемые всеми, имевшими свой дом, - обладали на своей территории полной властью, территории же определялись de facto по взаимному согласию на основе принципа uti possidetis, - «Поскольку владеете, владейте», - причем, по сравнению с Перу, где королевский учет и контроль были жестки, здесь царила демократия. Да и испанцев было совсем немного, в основном, чиновники, падре да офицеры, поскольку заморские искатели удачи искали, где глубже, а глубже, естественно, было западнее Анд или поближе к Карибскому морю.

Так что, населяли города, в основном, креолы, имевшие три, четыре, а то и пять поколений предков, живших на американской земле, но, по крайней мере, формально (фактически такое попадалось редко) не имевшие индейской крови. Они заседали в кабильдо, землю свою любили, ибо другой не знали, и знать не хотели, а испанцев недолюбливали, да и Испанию не знали. Хотя в «старых», внутренних городах, основанных первыми конкистадорами, к вопросам древности рода, титулам и заслугам предков, как отмечают все путешественники, относились куда более ревниво, чем в «плебейском» Байресе, и небогатый потомок кабальеро неофициально стоял выше богача, чей предок был простолюдином.

И так было год за годом. Города восточнее Анд жили сами по себе, поневоле подчиняясь Лиме и недолюбливая Буэнос-Айрес, время от времени ставивший условия, которые приходилось выполнять, ибо оттуда поступала контрабанда, а туда можно было сбыть свое без лишних накруток.

Хотя, с другой стороны, Байрес не боялся быть лидером в трудные минуты. Скажем, в 1680-м к устью Ла-Платы пришли португальцы, что угрожало общим интересам, а Лима мялась, не зная, что делать, поскольку между Мадридом и Лиссабоном был мир. И тогда именно губернатор и кабильдо Буэнос-Айреса взяли на себя ответственность начать «незаконную войну»,

оформив решение нотариально заверенным протоколом. После чего «внутренние» города могли присылать отряды, не опасаясь репрессий, - и португальцев перебили, спровоцировав нешуточный международный скандал, вполне способный завершиться гарротами для «самоуправщиков».

И перебили, несмотря на то, что Мадрид с Лиссабоном не воевали. Правда, португальцы не унимались, их отряды приходили вновь и вновь, а терять вкусные земли Испания не хотело, так что, по после долгой переписки, самоуправство сошло с рук, но ведь заранее никто не знал, как оно выйдет. И в итоге, - у Байреса появился авторитет, в сочетании с исключительными возможностями и немалыми средствами позволивший ему претендовать на роль «первого среди равных».

С другой стороны, в Мадриде, где проблема ла-платской конрабанды давно многих раздражала, пришли к выводу, что портеньос стали чересчур уж самостоятельны. Поэтому, в 1724-м в той же бухте, только на более удобном месте, основали город Монтевидео, центр территории Banda Oriental (Восточная полоса), подчиненный непосредственно метрополии, заселив окрестности канарскими гуанчами – воинственным берберским народом, испанизированным еще в XIV веке. К слову, отсюда (Guanches, Guanchos) пошло Gahuchos, ставшее позже определением всех «кентавров» Ла-Платы и не только её, - но это, повторяю, к слову, сугубо для самых любознательных.

Перезагрузка

Ход был, следует признать, филигранный, тщательно обдуманный и перспективный. Никак не связанный со «старыми» провинциями, новый порт не просто перекрывал пути «черному бизнесу», но и, куда более удобный в чисто практическом смысле (суда могли швартоваться не на рейде, как у соседей, а прямо у берега), по всем экспертизам обещал обернуться идеальными «воротами» и во внутренние земли, и из них, тем самым, резко ослабив позиции Буэнос-Айреса. Неудивительно, что сам факт его основания портеньо приняли в штыки, затаив немалую обиду на Мадрид.

Впрочем, на тот момент недовольство портеньос Бурбонов совсем не волновало, их больше заботила демаркация границ с португальцами. Спорили долго, и в 1750-м, наконец, пришли к компромиссу: юг Восточной полосы с Монтевидео доны оставили за собой, взамен согласившись оставить домам Колонию и отдать северные «Восточные миссии», формально свои, но фактически принадлежавшие Ордену Сердца Иисусова, - что, кстати, вызвало крупные последствия. Однако об этом позже, для нас же важно, что теперь Монтевидео стало отдельным губернаторством, окончательное же решение вопроса, поскольку компромисс в Мадриде считали неправильным, отложили на потом…

В 1776-м у метрополии, наконец, дошли руки завершить давно назревшую и затормозившую на полпути по множеству причин административную реформу. Огромное, - хотя и урезанное за шестьдесят лет до того, - неуклюжее и неэффективное вице-королевство Перу разделили по Андам, создав новое вице-королевство Рио-де-Ла-Плата. Очень большое: губернаторства Тукуман, Буэнос-Айрес, Парагвай, Монтевидео и даже совершенно лишнее Верхнее Перу (ныне Боливия).

А чтобы два раза не ходить, дон Педро де Севальос, губернатор Байреса, явившись в Колониа-дель-Сакраменто во главе отряда всадников, самого большого, который видела Америка, вымел португальцев с Восточной полосы, что Лиссабону пришлось признать и закрепить договором. Ну и, естественно, встал вопрос о том, где жить вице-королю.

Претендовали многие, что вполне понятно, - быть центром всегда полезно, - и у всех были свои козыри. Скажем, Кордоба – самая «породистая», самая «испанская», самый престижный университет этой части Америки, выпускники которого подвизались везде и всюду. А легендарный «серебряный» Потоси – очень богат, очень важен для метрополии и тесно связан с Лимой, что создает преемственность власти. А парагвайский Асунсьон, хотя и на отшибе, но именно он, основанный раньше всех, стал своего рода «матерью городов» (в те времена это учитывалось).

И тем не менее, в итоге выбор пал на Буэнос-Айрес: скорее всего, потому что он находился в идеальном месте для отражения возможной атаки португальцев, плюс гораздо лучше прочих (переплыть Лужу, только и всего) был связан с Испанией. Хотя, возможно, какую-то роль сыграли и деньги, которые чиновники в Мадриде, как и все чиновники, весьма уважали.

Как бы то ни было, замысел был грандиозен. К этому времени понимание экономики в европейских столицах, - и в Мадриде, конечно, тоже, - уже дошло до осознания того факта, что не едиными драгметаллами преумножается державный бюджет, но доходами населения. В связи с чем, поскольку серебряные рудники Анд за два века поисчерпались, а медные не очень окупали себя, глубокие политэкономы справедливо рассчитали, что рывок Испании могут обеспечить практически неосвоенные богатства Ла-Платы, а рассчитав, уже не скупились, планируя хозяйственный комплекс in future.

Новое вице-королевство имело выход и к Атлантике, и (через тогда еще не обрезанную Боливию) к Пасифику, роскошные реки, - быстрая и надежная доставка чего угодно куда пожелаешь, бескрайние равнины с бесчисленными стадами (шкуры!), джунгли с ценной древесиной, мощный потенциал рыболовства и боя китов, да и металлы, пусть переподчиненные, никуда не делись.

На внутренние терки между регионами, естественно, внимания никто не обращал, а чтобы не возникло лишних проблем, все права отдельных провинций сохранили в полном объеме, оставив за Буэнос-Айресом контроль и общее руководство. После чего, подряд, - в 1777-м и 1778-м, - издали два долгожданных, почти сотню лет лежавших под сукном указа: Акт о свободном интернировании и Регламент о свободе торговли, сняв, наконец, всем опостылевшие внутренние пошлины.

Что такое свободная торговля в большом порту, куда стекается самое разное сырье и самые разные товары, надеюсь, пояснять не надо. Почти сразу рванул бум иммиграции: ехали не только испанцы, итальянцы, французы и прочие, кому испанский было освоить легче, но и кто угодно. Возникли и всего за год-два встали на ноги торговые дома, готовые нанимать на работу сколько угодно рисковых парней, потому что необходимость в торговых агентах постоянно росла, и риск работы в сложных условиях оправдывался не только жалованьем.

«Молодые люди, почти подростки, присланные из Испании или приехавшие на свой страх и риск, -  указывает Мигель Луна, - зарекомендовав себя, женились, как правило, на дочери хозяина, приобретали статус, их избирали в кабильдо, в какой-то момент они получали почести и богатства». В итоге, быстро исчезли последние намеки на пиренейскую чопорность, все еще присущую «внутренним» провинциям: общество Байрес было обществом торговцев, их образованного потомства и владельцев скотоводческих эстансий, которые богатели не та быстро, как посредники, но даже став очень зажиточны, жили в своих владениях очень тяжело, изнурительно и примитивно.

«Благородные» предрассудки рассеивались на глазах. Один из путешественников того времени с удивлением отмечал, что на улице Буэнос-Айреса «можно увидеть мулатку, одетую, как благородная дама, и с нею уважительно раскланиваются, тогда как в Кордобе, будь она даже супругой богатого купца, родовитые креолы тотчас поставили бы и ее, и ее мужа на приличествующее место».

Параллельно наращивался и авторитет Байреса в глубинке. Территория-то была колоссальная, а связь скверная, по каждому поводу переписываться с центром было неэффективно, множество вопросов требовали решения на месте, - в связи с чем, Буэнос-Айрес, как и Лима, получил право право назначать на местах представителей, и вице-королевство было поделено на восемь интендант-губернаторств в восьми удобно расположенных городах.

Однако прочие города, оказавшись в двойном подчинении, чувствовали себя ущемленными и всячески пытались «перепрыгнуть» свои «мини-байресы», напрямую обращаясь в центральную администрацию. Чем администрация, естественно, пользовалась, при всяком удобном случае выступая в роли защитника «униженных и оскорбленных», - разумеется, на пользу Буэнос-Айресу.

Вот в таком, если без совсем скучных подробностей, виде подошли интересующие нас территории к рубежу XVIII-XIX веков, и на том можно было бы перейти к сюжетам куда более интересным. Но, чтобы непростая панорама будущих событий была ясна в полной мере, прежде всего, необходимо особо рассказать об одной из провинций вице-королевства, на все прочие непохожей, и позже сыгравшей в судьбах региона очень особую роль… 

Отцы и дети

Парагвай был большой, - вдвое больше, чем теперь, - но одной из самых неразвитых провинций вице-королевства Рио-де-Ла-Плата, а до того и Перу. Придя сюда очень рано, испанцы не особо прельстились этими землями, - в основном, джунгли, полупустыни и непригодные для серьезного скотоводства степи, а полезных ископаемых ноль, - и в результате остались только те, кому нравилась синица в кулаке.

К концу XVIII века население – около ста тысяч в 48 поселках, в основном, жмущихся к единственному городу, Асунсьону (2500 семей). Скот почти не разводили, копались в земле, выращивали маис и ячмень, в основном, для себя, а главным продуктом на вывоз была йерба-мате. Ремесленников с гулькин нос, но и асьенд немного, причем индейцы, работающие там, скорее батраки, чем крепостные. В основном же, - исключительное явление для вице-королевства, - фермы, где весь труд своими руками плюс батраки в статусе членов семьи, и держали фермеры свои участки непосредственно от короны, платя очень скромный налог.

Естественно, были и негры, однако совсем мало, а из тех, что были, в основном, свободные. Да и рабство предельно мягкое, с правом иметь собственность, вступать в брак, не быть проданным без семьи и подавать в суд на жестоких хозяев, - так что, рабы из португальских колоний десятками бежали в Парагвай, продаваясь в рабство владельцам асьенд.

В общем, глухое захолустье, куда новые люди не ехали, и соседи не из самых приятных: на северо-востоке – португальские «бандейранты», а на западе и востоке – дикие леса, населенные «дикими индейцами», и белые люди туда предпочитали не соваться. Вернее, обычные белые, к которым отцов-иезуитов не отнесешь. Они как раз шли, и в конце концов, создали некое подобие… Даже сложно сказать, чего, а мнения об этом феномене самые разные, вплоть до полярных, - от «социалистической республики» до «теократической тирании», - но Мария Зуева, специально исследовавшая вопрос, оценивает миссионеров Ордена Сердца Иисусова,

как «людей необычайно храбрых, мужественных, исполненных глубокой искренней веры и самоотречения», осуществлявших conquista spiritual (духовную конкисту) с целью подготовить гуарани к полноправному слиянию с миром белых людей. Во всяком случае, брат Хиль де Кастилья, один из идеологов проекта, разъяснял свои замыслы Папе в очень возвышенных тонах: «Европу не исправить. Слишком укоренились алчность, жестокость, низменные страсти. Мы нашли место, где можно начать все сначала, без духа наживы, без растлевающих душу денег, с истинной любовью, стремлением к свету и братством».

Итак, всего 30 «редукций» (примерно 70 деревень). Возникали без всякого насилия, исключительно проповедями и объяснениями. Полностью сохранялись общинные порядки, только с элементами выборности (естественно, из самих индейцев) и общинные земли, на которых трудились совместно, - но так было и до прихода белых наставников.

Рабочий день – 6 часов, затем еще два часа на своем участке, плоды которого принадлежали только тому, кто его обрабатывал, а выращенное на общих землях свозилось в общинные склады, где, отделив «королевскую долю» (налоги  короне платили исправно), раздавали все необходимое всем поровну. Телесных наказаний никаких, высшая мера - бойкот или изгнание.

Монахи официально никакой власти не имели, но пользовались абсолютным авторитетом, выступая арбитрами по всем вопросам и обучая индейцев читать и писать, как на родном языке (иезуиты придумали азбуку гуарани), так и по-испански. Перевели на гуарани немало европейских авторов, ставили пьесы по мотивам Шекспира и индейского фольклора, очень поощряли занятия музыкой, освобождая талантливых флейтистов и скрипачей от иных работ.

Кроме того, обучали ремеслам, а с некоторого времени, - с позволения властей, крайне озабоченных нашествиями португальских «мамелюков», - и военному делу, как владению оружием, так и тактике боя, в итоге, остановив таки натиск охотников до чужих мест и рабов. А в 1645-м, когда Луис Карденас, архиепископ Асунсьона Карденас и по совместительству губернатор Парагвая, позарившись на доходы, велел изгнать иезуитов, ополчение гуарани штурмом взяло Асунсьон и прогнало самого Карденаса.

Короче говоря, своеобразное чучхэ, которое, конечно, нравилось далеко не всем. Например, путешественник Луи де Бугенвиль, побывав в редукциях, отметил потом, что «живут сытно, одеты, обуты и выглядят довольными, все молодые умеют читать и писать. Многие знают наизусть Святое Писание. Нередки народные гуляния и театральные представления с комедиями, походившими, наверное, на наши старинные пьесы, называемые мистериями... Однако жить в таком монотонном унынии все равно, что при жизни оказаться в Аду».

Странный, на мой взгляд, вывод. То есть, конечно, шевалье де Бугенвилю, привыкшему к версальским маскарадам, в редукциях было скучно. Но, с другой стороны, в la belle France того времени французский крестьянин ел мясо два-три раза в год, и дети его не смели и мечтать о школе, в редукциях же каждая семья получала в день по 4 фунта мяса в день, а неграмотных не было вообще.

И факт: индейцы из лесов постоянно шли в миссии, и индейцы из асьенд постоянно бежали под крыло иезуитов, а такого, чтобы уходили обратно в леса или на асьенды, не отмечено, - так что, Бог с ним, с месье Луи. Были у миссий недруги посерьезнее, и в далекой Европе, на самых верхах, - и в первую очередь, совсем рядом, креолы «цивилизованного Парагвая».

Причина перманентного конфликта общественности Асунсьона с иезуитами предельно проста. «Лучшим людям» провинции было плевать на все и всяческие социальные эксперименты, но совершенно не плевать на то, что под боком есть ухоженные земли, принадлежащие каким-то дикарям, неважно, что добрым католиками, но многочисленным и неплохо вооруженным. И вдвойне не плевать, что на эти земли бегут пеоны из асьенд. И уж совсем не плевать на то, что иезуиты, в отличие от них, честных трудяг, не платят налогов и пошлин за сплав товаров по Паране в Байрес.

Но самое главное, что губернатор, руководствуясь указаниями Мадрида, конфисковывал рабов, которых ополчение Асунсьона ловило в лесах, дабы восполнить убыток людей в имениях. И в конце концов, в 1721-м горожане прогнали губернатора и выбрали нового – своего парня Хосе де Антекеру. Это был мятеж чистой воды, власти попросили иезуитов восстановить порядок, однако в августе 1724 года креольское ополчение, имевшее пушки, которых не имели гуарани, сумело отбиться, и тогда губернатор Буэнос-Айреса послал в Парагвай небольшой отряд регулярных войск, который при поддержке 6 тысяч воинов миссий в 1726-м взял Асунсьон. Самозванного губернатора отослали в Лиму, где посадили в тюрьму и после долгого следствия 5 июля 1731 года казнили, как мятежника.

Пламя в джунглях

На том, однако, не кончилось. Весть о расстреле «народного губернатора» взвинтила Асунсьон, и когда там появился некий Фернандо де Момпо, бежавший из лимской тюрьмы, где познакомился с Антекерой, давшим ему на сохранение свои бумаги, предсказать дальнейшее было нетрудно. В феврале 1732 года Асунсьон вновь восстал, но уже всерьез. Губернатора убили, город объявили «самоуправляющейся коммуной», первым делом издав указ об изгнании иезуитов и передаче редукций «со всем недвижимым имуществом» городу. А потом пошли дальше:

де Момпо разослал во все города колонии манифест, провозглашающий право «коммуны» не подчиняться никому, поскольку «интересы и права коммуны стоят выше, чем права всех установленных властей, в том числе и самого короля». Естественно, на такой демарш власти отреагировали очень оперативно, но в сентябре 1732 года «коммунерос» нанесли поражение испанским войскам, и Парагвай оставался в состоянии мятежа аж до марта 1735 года, когда 300 испанских солдат и восемь тысяч «добрых слуг короля» из редукций все же разбили городское ополчение. После чего асунсьонцы в наказание за дерзость потеряли древнее право выбирать губернатора.

Долг платежом красен: в благодарность за помощь иезуитам и их пастве скостили налоги, а индейцев из миссий объявили «равными в правах с потомками уроженцев Кастилии», то есть, с креолами. Однако уже в 1750-м по соглашению с Португалией территорию 7 пограничных редукций передали португальской Бразилии. Ничего личного, просто политика, доны даже выговорили (хотя домы очень возражали) право увести 29 тысяч индейцев на свой, западный берег реки Уругвай «в течение трех лет», и только после этого передача должна была состояться, - но гуарани уходить не захотели. Даже после того, как святые отцы объяснили им, что с машиной не дерутся, - и тогда падре сообщили начальству, что «своих детей одних не оставят».

Так началась «война семи редукций», на первом этапе которой «генералы» Хосе Тиаражу по прозвищу Сепё и Николас Нингиру, до войны - коррехидоры (старосты) миссий, разбили 2 тысячи испанских солдат, приведенных лично губернатором Буэнос-Айреса, и жили спокойно почти год, пока в феврале 1756-го не явилась новая армия, уже испано-португальская. В принципе, могли отбиться и на этот раз, - но Судьба: 7 февраля в случайно стычке погиб Сёпе, а 10 февраля, в самом начале генерального сражения, второй «генерал», и гуарани, оставшиеся без командующих, потерпели сокрушительное поражение.

Впрочем, Судьба вмешалась снова, на сей раз по-доброму. Исход гуарани в испанские владения был еще на стадии подготовки, когда в 1761-м договор Мадрида с Лиссабоном был аннулирован, и семь редукций вновь отошли к донам. При этом индейцев за восстание не наказали: в том же году они крепко помогли донам отбивать у домов Колонию-дель-Сакраменто, кровью искупив вину, а к тому же, падре взяли всю вину на себя, - и в итоге расплачиваться пришлось Ордену. В 1759-м он был запрещен в Португалии, а летом 1768 года иезуиты выгнали и из Парагвая, с конфискацией в пользу короны, и на замлях редукций учредили провинцию Мисьонес, подчинив ее непосредственно Буэнос-Айресу.

В принципе, признаваясь в «подстрекательстве», отцы-иезуиты мало чем рисковали: в европейских столицах судьба Ордена уже была решена, а семь бед – один ответ, и какая уже разница, почему? Много почему. Немалую роль (как когда с тамплиерами) сыграли богатства Ордена, очень нравившиеся властям, и общий либеральный настрой Века Просвещения (достаточно почитать, например, вольтеровского «Кандида», чтобы понять, как ненавидели «просвещенцы» иезуитов, единственных, кто умел с ними спорить). Да и влияния наследников Игнатия Лойолы монархи опасались.

Впрочем,  для нас  главное, что иезуиты ушли, и их наследство начали делить. Имущество распродали на аукционах, не очень дорожась (в итоге многие из бедняков-креолов стали людьми среднего достатка и Парагвай стал единственной в Америке мелкобуржуазной провинцией). С землей, естественно, оказалось сложнее: сперва попытались оставить все, как было, передав редукции  францисканцам, но не срослось. Они не были вредными, они очень старались, но индейцы от них уходили в леса, где быстро дичали (это, к слову, неплохой аргумент против тезиса об «эксплуатации» и «рабстве», - ведь от иезуитов не бежали).

Тогда, чтобы не терять умелых земледельцев и ремесленников, решили создать на бывшей территории 30 редукций новую колонию, Мисьонес, раздав землю индейцам и тем самыми превратив их в фермеров, причем, без права продавать участки (чтобы хитрые белые не облапошили наивных гуарани). Это частично получилось, но именно частично: большинство индейцев, охотно живших под опекой иезуитов, с испанскими чиновниками не ужилось и опять-таки бежало в леса, возвращаясь к давно забытой первобытности.

В какой-то момент власти даже опасались восстания, - но пронесло, скорее всего, потому что уже не было, кому объединить и возглавить. Во всяком случае, среди гуарани, - зато среди креолов Асунсьона, сменивших теперь гнев на милость (индейцы-фермеры, разобщенные и безопасные, их вполне устраивали), желающих и объединять, и возглавлять было предостаточно, - и не без оснований.

Иначе и быть не могло.

Конечно, изгнание иезуитов, дешевые распродажи их имущества, появление новых рабочих рук (несколько тысяч гуарани, не совладав с собственным хозяйством, ушли в батраки) сбили недовольство, и даже надолго, десятилетия на два, но потом выяснилось, что изменений к лучшему нет. Ибо Парагвай стоял на торговле, - оптовики закупали на фермах и асьендах матэ и продавали его, а продавать приходилось через Байрес. Именно там взималась вывозная пошлина, именно там присваивалась та прибыль, которую мог получить Парагвай, и по всему получалось так, что доны давят налогами, а портеньос просто и нагло грабят.

Естественным образом, в среде парагвайцев витала (и не могла не витать) мысль о том, что с зависимостью от Испании пора кончать, и с зависимостью от Буэнос-Айреса тоже, - а поставить точку на зависимости могла только независимость. И пусть даже предпосылок для этого пока что не было, но настроения в провинции витали нехорошие.

Недовольны были все. Креолы-асьюндадерос и креолы-оптовики  хотели избавиться от приезжих губернаторов и вернуть реальную власть, креолам попроще, ремесленникам и мелким торговцам, надоели налоги и очень нравилась мысль о продаже товаров на границах Парагвая, фермеры, и белые, и краснокожие, опасались очередных неожиданных указов из Мадрида или Буэнос-Айреса, а чернокожих пугали слухи о согласии Испании вернуть беглых в Бразилию.

В итоге, уже в 1796-м случилось что-то, не очень понятное, но, видимо, экстремальное, потому что губернатор Хосе Рибера ввел комендантский час и поставил ополчение под начало испанских офицеров, а в 1804-м появились уже и настоящие заговорщики, строившие планы восстания, как в 1732-м, и только отзыв нелюбимого Риберы слегка снизил градус. Но Парагваю и Мисьонес  нужна была только искра, чтобы разжечь пожар, - и тот факт, что это была единственная во всей Испанской Америке провинция, где люди, в основном, были сами себе хозяевами на своей земле, которую сами обрабатывали, не мог в будущем не придать зареву особого оттенка…

Кто вы такие? Вас здесь не ждут!

Тем временем, XVIII век уступил место новому столетию, начавшемуся под грохот пушек Бонапарта, и после 12 декабря 1804 года, когда Испания объявила войну Франции, в Лондоне оживился эмигрант Франсиско де Миранда, бывший испанский офицер, конспиратор и фанатик освобождения Америки от Бурбонов. Чудом уйдя от ареста, он долго отсиживался на Острове, где его, особо не балуя, на всякий случай, кормили, - а теперь некоторым показалось, что есть смысл прислушаться.

Правительство, правда, было занято совсем другими делами, но нашелся влиятельный в Адмиралтействе моряк, капитан Хоум Пофан, представивший м-ру Питту меморандум. Дескать, самое время, - на Ла Плате, которая Лондону совсем не помешает, англичан готовы встретить цветами, а новое государство будет нам по гроб жизни обязано. Премьер, не возражая, тонко улыбнулся, и м-р Пофан понес идею в массы, а после Трафальгара появились и новые заинтересованные лица, благо, в те дни служащим британской армии и Royal Navy не возбранялось немножко своевольничать, при условии, что своевольство приносит прибыль.

Так что, командование Капской эскадры, аккурат в этом время доделавшей дела на юге Африки, выделило суда, генерал Берефорд согласился съездить с мальчиками в Америку, и планы обросли плотью. Правда, бравый генерал заявил, что намерен не освобождать кого-то, а сделать Англии подарок и сам стать губернатором, - а это исключало и независимость будущих освобожденных от испанского ига, и поддержку местного населения, - но такие мелочи во все времена мало кого волнуют.

24 июня 1806 года британская эскадра, войдя в устье Ла Платы, открыли огонь по береговым батареям, быстро подавив попытку огрызаться. Явно готовился десант. Артиллерийский офицер Сантьяго де Линье, француз на испанской службе, немедля известил вице-короля, маркиза Рафаэля де Собремонте, тот приказал собирать ополчение и бросил на перехват десанту гарнизон, однако 27 июня стало ясно, что рассчитывать не на что: испанские войска к войне готовы не были. И маркиз, приказав подчиненным сдавать город, уехал в Кордову.

Не струсил, нет, - просто скрупулезно исполнил инструкцию, предписывавшую вице-королю в случае внешнего нападения обеспечить сохранность коронной казны, лично доставив деньги в надежное место, - но исчезновение командующего окончательно подорвало волю к сопротивлению. Красные мундиры вошли в Байрес. Испанская элита без всякой радости, но присягнула на верность королю Георгу, церковь, получив гарантии уважения ее прав, тоже, - а вот креольская улица, от мала до велика, злилась.

Продолжать войну хотели даже крупные оптовики-монополисты, возмущенные введением свободной торговли, и их лидер, глава кабильдо (мэр) Мартин де Альсага начал очень спокойно организовывать Резистанс. Первый блин, правда, вышел комом: попытка восстания провалилась, ее лидер, молодой купец Хуан Мартин де Пуэйрредон, бежал в Монтевидео, но в спустя несколько дней тот самый Сантьяго де Линье, пробравшись в город, убедил Альсагу не спешить, отправился опять же в Монтевидео, где получил 1000 солдат, чтобы отбить Байрес.

Примерно тем же занимался и маркиз де Собремонте в Кордове, и успей он раньше француза, его авторитет, безусловно, вырос бы и многое, возможно, случилось бы иначе. Однако Кордова была далеко, а Монтевидео рукой подать, и раньше успел Линье. 4 августа он появился под Байресом с отрядом в 2000 штыков («монтесы» плюс партизаны), и спустя десять дней неудачливый губернатор по версии Лондона сдался.

Вслед за чем, в ответ на письмо маркиза (дескать, ждите, скоро буду!) кабильдо ответил, что трусу лучше не приезжать, а полномочия вице-короля временно переданы храброму Линье. Бедняге осталось лишь отправиться в Монтевидео, где его полномочия признавали, а кабильдо под аплодисменты общественности постановил готовиться к возможному возвращению красных мундиров.

И готовились. Объявили набор добровольцев, по старым испанским законам формируя отряды по принципу землячества: испанцы с испанцами, patricii (местные) – с местными, arribenos (уроженцы внутренних провинций) – со своими, мулаты и негры – тоже, и так далее. Раздали форму, оружие, назначили жалованье, - вскладчину, казна и пожертвования, - а командиров, как велел тот же закон при формировании новых частей, выбрал личный состав. И не только из военных, были и вполне штатские типа адвоката Мануэля Бельграно, позже, уже имея грудь в крестах, честно признавшегося, что о военной карьере не мечтал, а просто в тот момент «поддался минутному капризу».

Начали обучаться военному делу, по ускоренной программе, причем, испанцы, в основном, обеспеченные люди, с положением, при должностях, вскоре энтузиазм утратили и начали увиливать, зато креолы, по преимуществу бедные люди, напротив, с большим воодушевлением восприняли службу и были рады заработку. Эти креольские отряды постепенно шлифовали мастерство, обретали чувство плеча и привыкали подчиняться командирам, своим, родимым, а не каким-то там испанцам. А потом, еле-еле успели постичь и закрепить азы, англичане явились снова.

Детали военных действий принципиального значения не имеют, а если вкратце, то эскадра, прибыв к устью Ла-Платы 3 февраля 1807 года, с ходу атаковала Монтевидео, и после тяжелых боев город пал, а 27 июня сэры начали второе наступление на Буэнос-Айрес, вынудив храбро бившуюся армию Линье отойти. В этот момент для взятия Байреса были все условия, однако генерал Джон Уайтлок, полагая дело сделанным, решил ждать формальной капитуляции, - и это стало роковой ошибкой.

Сеньор де Альсага, проявив чудеса энергии, организовал оборону, превратив город в сеть окопов и баррикад, так что, когда английский командующий, устав ждать бояр с ключами, пошел на штурм, его войска, так и не дойдя до центра, понесли такие потери, что м-р Уайтлок вынужден был просить перемирия. Но не получил его, и в конце концов, потеряв 311 человек убитыми, 679 ранеными и 1808 взятыми в плен или пропавшими без вести, 12 августа подписал с Линье перемирие и отбыл восвояси, сдав даже вполне готовые сражаться Колонию и Монтевидео. За что, кстати, по прибытии домой был осужден военно-полевым судом и уволен со службы.

Пострадал и де Собремонте. «Лучшие люди» его объяснения насчет инструкций, против которых не попрешь, поняли и приняли, но улица требовала «гнать труса» прочь, поэтому плевать против ветра кабильдо не стал, подтвердив решение о временной передаче власти Сантьяго де Линье, - и это стало уникальным прецедентом. Впервые в истории испанских колоний кандидатуру вице-короля назвала и заставила утвердить улица.

Если друг оказался вдруг...

И вот теперь, слегка охолонув, портеньос осознали, что совершили чудо. Британские солдаты славились во всем мире, как наилучшие, и победить их, да еще и прикрытых калбирами эскадры, да еще и силами вчерашних лавочников, извозчиков и прочего плебса, - нет, такое не укладывалось в головах. И пусть сэры наделали куче ошибок, но ведь королевские солдаты, при все ошибках, разбежались, а городское ополчение и офицеры с месячным стажем сломали («томми» тогда еще не говорили), - этого отрицать не мог никто.

Легкое ошеломление и восторг, - тоже ж можем! – охватило всю Латинскую Америку, откликнулось овациями в США, а уж про «внутренние» провинции и говорить излишне. Впервые за двести лет в нелюбимом, заносчивом и жадном Байресе они увидели «старшего брата», который, конечно, очень не подарок, но ежели что, в обиду не даст. А это само по себе дорогого стоило, потому что старший брат имеет право не просить, но давать указания.

И кроме того, впервые в истории колоний в руках у креолов (сами они себя именовали «патриотами») оказался контроль над регулярной армией, и распускать свои части, кто бы ни требовал, - хоть мэр де Альсага, которого уважали, хоть временный вице-король Линье, которого обожали, - креольские офицеры не собирались, понимая, что    армия в сложившихся условиях – инструмент политики, от которой уже не уйдешь. Ибо, как писал умный британский генерал Деннис Окмати,

«Там имеются, по-видимому, две партии. Партия власти остоит из европейских испанцев, занимающих главные посты в церкви и государстве и являющихся преданными сторонникам испанского правительства... Другая партия — уроженцы страны и некоторые испанцы, давно обосновавшиеся там... и стремящиеся следовать путями американцев Севера, к независимости».

М-р Окмати смотрел в корень. Безусловно, «партии» - слишком громко сказано, да и раздроблены они были. Скажем, Сантьяго де Вилье, кумир улицы и армии, был, в отличие от них, верным роялистом. А Мартин де Альсага, еще один герой Сопротивления, тоже ярый роялист, его все равно ненавидел, потому что де Вилье происходил из французов, а главное, стал вице-королем, тогда как всем ясно, что этого поста заслуживает только он, глава кабильдо.

Короче говоря, все было предельно сложно, не как на баррикадах. А тут еще и Бонапарт преподнес сюрприз, арестовав в Байене обоих претендентов на испанский престол, - короля Карла и принца Фердинанда, - и все окончательно запуталось. Сразу же прилетело предложение из Рио-де-Жанейро, где обитала бежавшая из Португалии королева Шарлотта, родная дочь испанского короля: давайте, входите в состав, я законная.

Вице-король и сеньоры из кабильдо, естественно, отказались, пояснив, что присягали Бурбонам, а не Браганца, зато «патриоты» говорить не отказались, предложив обмен: мы вам – корону Байреса, но на основе унии, а вы нам – конституцию, и тут уже отказалась королева. Не сложилось и с эмиссаром Наполеона. Хотя тот сулил золотые горы, взывая к французским корням вице-короля, де Линье вежливо ответил, что корни корнями, но беседовать будет, когда все прояснится, а пока что верен Севильской Центральной хунте, выступающей от имени Фердинанда VII.

Казалось бы,  очень четко, - но «испанская партия» оживилась неимоверно: под влиянием сеньора де Альсага, кабильдо Монтевидео 21 сентября 1808 года объявил де Линье «врагом испанской нации» и создал Правительственную хунту во главе с генералом Франсиско Хавьером де Элио, крайним роялистом и, понятно,   героем борьбы с англичанами. А хунта, в свою очередь, провозгласила Восточную провинцию независимой от «ненадежного» Буэнос-Айреса, исходя из того, что ненадолго, ибо в Байресе вот-вот устранят де Линье.

Однако вышло иначе. 1 января 1809 года толпа испанцев и «испанские» батальоны, как планировалось, вышли на площадь, и сеньор де Альсага, как планировалось, предложил сеньору де Линье подать в отставку, что тот уже почти и сделал, но тут на площади, как совсем не планировалось, появились креольские батальоны, и мероприятие сорвалось. Лидеры путча, включая главу кабильдо, сели в тюрьму, а потом уехали в дальнюю ссылку, «испанские» батальоны сдали оружие и разошлись по домам, и теперь патриоты стали единственной властью в Буэнос-Айресе.

Правда, поскольку и патриоты монолитом не были, в крайности не кинулись, а 8 января, как и оппоненты в Монтевидео, подтвердили верность Севильской Центральной хунте. Так что, когда пару месяцев спустя из Испании прибыл новый, законный вице-король, генерал Бальтазар Идальго де Сиснероса, «временный» де Линье, сдав ему дела, уехал рулить престижной Кордовой.

А поскольку политика всего лишь отражение экономике, разбирались и с экономикой. Денег в бюджете не было вовсе. Оптовики-монополисты, все «испанцы», в займе отказали, дав понять, что сеньору де Альсаге дали бы, а креолам ни за что. И тут в порту появились английские суда с интересным предложением: дескать, готовы торговать, готовы платить, прямо сейчас и много, только разрешите.

Вопрос, между прочим, был совсем не прост: кабильдо Байреса просто не имело полномочий отменить королевские монополии, а что хунта в Севилье разрешения не даст, было очевидно. Однако и деньги были нужны. Поэтому, заинтересованные лица попросили молодого и очень радикального журналиста Мариано Морено написать речь, которая позволила бы убедить большинство кабильдо, даже тех, кто прыгал на ниточках у оптовиков.

И Морено постарался: его «Меморандум скотоводов» по сей день считается классикой. Четко, по пунктам, было доказано, что открытие порта для свободной торговли с иностранцами важно не только как временное финансовое мероприятие, без которого просто не обойтись, но и необходимо для общего экономического развития вице-королевства, если оно намерено выжить и процветать.

А поскольку это нынче, когда политики бубнят, их мало кто слушает, ибо все равно ведь не сами речи пишут, да и всё врут, тогда слово весило много и за слово отвечали многим, - и в итоге порт Буэнос-Айреса открыли. После чего, деньги появились тотчас, контрабанда умерла на корню, бюджет впервые в истории закрыли с профицитом, - но с точки зрения испанских законов голосовавшие, взяв на себя функции короны, совершили тяжкое преступление.

Но дело их не пропало даром...

А пока в Байресе занимались всеми этими важными и нужными делами, в далеком Верхнем Перу, самой украине вице-королевства, всегда глядевшей на аристократическую Лиму, начались сложности. 25 мая восстала Чукисака, весьма вольнодумный университетский центр: профессора Хуан Антонио Ареналес и Бернардо Монтеагудо призвали всех патриотов гнать губернатора,

который, по слухам, готов был договориться с бразильцами. Соответствовали ли слухи истине, не знаю, но студенты любимых преподов поддержали, военные тоже, про городскую бедноту и речи нет, и Чукисака оказалась «народной», а лидеры народа позвали индейцев присоединяться. Те откликнулись, а 16 июля восстал и Ла-Пас.

Праздник, правда, длился недолго: 24 декабря войска с побережья, ведомые лично губернатором Монтевидео, маршалом Ньето, заняли город, но без особой крови. Даже лидеров восстания всего лишь выслали в Перу, где посадили в тюрьму, и они, видимо, были рады, ибо легко отделались: бунтарям из Ла Паса, взятого 1 октября карателями из Перу, пришлось куда хуже.

Те, правда, сами нарвались. Если герои Чукисаки, что бы ни делали, не забывали заявлять о верности Его Величеству Фердинанду VII, то в Ла Пасе, арестовав губернатора и епископа, активисты протеста создали Tuitiva (на языке аймара – «народный совет»), и его председатель, Педро Доминго Мурильо (метис из хорошей семьи, ненавидевший монархию, лишившую его диплома юриста на том смешном основании, что диплом фальшивый, а лицензии на добычу руды только за то, что ошибался при подаче отчетов) огласил документ, после зачтения которого, проиграв, шансов выжить, не имел.

«До настоящего времени мы терпеливо сносили, - гласил манифест, - своего рода изгнание в самом лоне нашего отечества. Теперь настало время сбросить иго, настолько пагубное для нашего счастья, насколько милое национальной гордости испанца. Настало время создать новую систему управления, основанную на интересах нашего отечества, в высшей степени униженного подлой политикой Мадрида. Настало, наконец, время поднять знамя свободы в этих несчастных колониях, приобретенных без малейшего права и удерживаемых посредством самой великой несправедливости и тирании».

Если учесть, что в придачу на главной площади Ла-Паса сожгли все документы королевского финансового ведомства, а чиновников не просто сместили, но и посадили за решетку, вдобавок введя некий «план управления», что-то типа конституции, не приходится удивляться тому, что обвинительное заключение кончалось словами «составили заговор с целью уничтожения законной власти». А также «подстрекали к независимости, распространяли воззвания и подрывные документы, призывавшие к бунту другие провинции». И вполне предсказуемый приговор – «к смертной казни через повешение».

Так что, 9 января 1810 года сеньор Мурильо с восемью камрадами расстался с жизнью, напоследок шикарно воскликнув «Я умираю, но факел, зажженный мною, никто не сможет погасить!», что дало основание офицеру, распоряжавшемуся экзекуцией,  отметить в рапорте: «Умер слишком благородно для мелкого афериста».

Впрочем, детали биографии казненного метиса мало кого интересовали, - неважно как жил, важно как умер,  а умер полезно, создав образ, - но вот фраза пошла в народ, и патриотические креолы рассердились везде, - и в Буэнос-Айресе тоже. Тем более, волнующие новости шли из Венесуэлы, Новой Гранады, Новой Испании, Кито, из северной пампы, где, как сообщали, взялся за оружие некий Гуэмес, авторитетный вожак гаучо, требовавших отменить подушную подать.

Короче говоря, время требовало действий, и тут, очень вовремя, прибыло сообщение из Испании: французы взяли Севилью, Центральная хунта, правившая от имени Фердинанда VII, пала, власти Бурбонов больше нет. О чем вице-король 18 мая 1810 года и сообщил манифестом, призвав подчиняться какому-то Регентскому совету в Кадисе и соблюдать «порядок и повиновение».

Однако его уже никто не слушал: коллективное подсознательное чувствовало, что сеньор Сиснерос, давший санкцию на подавление Чукисаки и не протестовавший против казней в Ла-Пасе, отныне представляет только самого себя, и никого больше, то есть, вообще никого. Ибо короля нет, а из этого следовало, что теперь все дозволено. Что до Бога, то на сей счет патриоты, все как один, дети Века Просвещения, не рефлексировали.

Переведи меня через Майдан

Весной 1810 года Sociedad Patri?tica, - Патриотическое общество, - ранее как бы «тайное», действовало почти открыто, разве что вместо Independencia («независимость») порядка ради говорили Acto Grande (Великое Деяние), а вместо Republica (переводить не буду) – Meta Grande (Великая Цель). Да еще официально считались редакцией «Экономического вестника», крайне прогрессивной газеты, издававшейся Мануэлем Бельграно. Как писал позже Бартоломео Митре, историк и президент, «под тенью литературного общества Бельграно создал политический клуб для осуществления планов патриотов, ставший очагом создания руководящего комитета революционного движения».

Люди, конечно, были разные, от молодых радикалов, хотевших совсем уж странного (имена перечислять не буду, это скучно, а потом мы с ними обязательно познакомимся), до людей немолодых, положительных и осторожных. Типа, скажем, Корнелио Сааведра, до английского нашествия - крупного коммерсанта, а теперь командующего городским гарнизоном в чине аж полковника. Это, конечно, предопределяло будущие разногласия по поводу Великой Цели, но пока что Великое Деяние объединяло всех, а стало быть, и спорить было не о чем.

18 мая, в день официального объявления о событиях в Испании, состоялось срочное заседание редколлегии. Единогласно решили потребовать срочного заседания cabildo abiertos, то есть, горсовета в расширенном составе, с участием публики, для решения основного вопроса современности. Естественно, вице-король не горел желанием, но, поскольку ходоки, - сплошь в мундирах с эполетами, - оказались весьма красноречивы, спорить не стал: «Поскольку народ выступает против меня, а вооруженные силы не поддерживают, делайте, сеньоры, что вам угодно», -

и заседание назначили на 22 мая. А чтобы лучшие люди города не замылили тему, напечатали дополнительный тираж пригласительных билетов, раздав их всем желающим, а бойца батальона портеньос, поставленным в караул у здания мэрии приказали пропускать в здание всех своих.  В итоге, собралась немалая толпа, причем среди обычных зевак тусовались группы штатских при оружии, получивших от Бельграно указание внимательно следить за балконом, и если он махнет с балкона белым платком, вести народ в помещение, чтобы народ объяснил врагам народа, что к чему.

До платка, однако, не дошло. Все всё понимали, и никто не хотел неприятностей. Радикальные же «патриоты» (их в ходе дебатов обозвали «якобинцами», и это прижилось) вещали прямо: вице – прочь, вся власть народу. «Испанская» партия робко просила разве что не порывать с матерью-Испанией и оставить вице-короля, но, в основном, жалась к «примиренцам», солидным и приличным, вроде полковника Сааведра, предлагавшего мосты не жечь, но объявить автономию. Да еще самые смелые позволили себе напомнить, что Байрес все-таки не один, и надо бы спросить, что на сей счет думают «внутренние» провинции.

Тут, однако, слова попросил спикер радикалов, немолодой, но пылкий адвокат Хуан Хосе Пасо, и дал отпор. Да, сказал он, мы не одни, и последнее слово, конечно, за конгрессом всех провинций. Но это теория. А практика такова, что в провинциальных кабильдо сидят реакционеры всех мастей, которых хлебом не корми, а дай растоптать все светлое и прогрессивное. Поэтому конгресс нужно собирать не раньше, чем будет гарантия, что все делегаты прогрессивны. А пока прогрессивен только Буэнос-Айрес, он, как «старший брат», имеет полное право решать за всех остальных, поскольку все остальные, когда им помогут тоже стать прогрессивными, скажут за это gracia. А вице-короля, конечно, немедленно гэть, и создавать новое, свое правительство.

Речь произвела впечатление. Быть «старшим братом», решающим за всех, хотели и «якобинцы», и «умеренные», и тут споров не возникло. Споры пошли по поводу, как формировать правительство. Хуан Кастелли, еще один радикал, из самых страстных, потребовал выбирать прямо здесь, голосованием гражданского актива, - то есть, всех присутствующих, - однако поддержки не встретил даже среди единомышленников. Ибо, конечно, суверенитет народа под сомнение не ставил никто, но глядя на людей с улицы, заполнивших зал, сам Мариано Морено, идеолог радикалов, заявил, что не стоит забегать вперед.

В итоге, 224 голосами против 69 прошло предложение Сааведры: поручить «знающим и почтенным членам кабильдо сформировать правящую хунту таким способом и в такой форме, которые сочтет подходящим кабильдо». Таким образом, кабильдо получил право формировать правительство, и целую ночь сеньор Сааведра был уверен, что главой новой исполнительной власти станет именно он, такой умеренный, а главное, контролирующий гарнизон города и командующий его лучшим полком.

Однако наутро выяснилось, что все не совсем так: дон Корнелио, конечно, в объявленный состав хунты вошел, и «ультралевый» сеньор Кастелли тоже, но председательствующим (и стало быть, главнокомандующим) стал вице-король Сиснерос, а еще два «корпоранта» были испанцы. Тем самым, оба крыла «патриотов» оказались оскорблены в лучших чувствах, -

и Сааведра, и Кастелли от лестного предложения отказались. А улицы закипели молодняком с укрытыми шарфами лицами, при оружии и бело-голубых повязках,  из невесть откуда взявшейся организации Lоs Chisperos («Зажженные свечи»), митинговавшим на площадях, в кафешках и даже в казармах, - потому что полковник (недавно купец) Доминго Френч и полковник (недавно нотариус) Антонио Луис Берути, переодеваясь после службы в штатское, как раз и были лидерами.

Уже 24 мая «весь Байрес» подписывали меморандум, состоящий всего из трех пунктов: вице-короля долой, в хунту ввести «реальных патриотов» (список имен тут же), а во «внутренние» провинции немедленно послать 500 «уважаемых и хорошо вооруженных делегатов, снаряженных за счет жалованья чужеземных чиновников». Чтобы «примером и знаниями помогли настоящим патриотам провести выборы в реально патриотический конгресс».

Дальнейшее, думаю, ясно. Рано-рано утром 24 мая, когда свежеиспеченная хунта только начала первое заседание, на площади собрался «возмущенный народ», по призыву сеньоров Френча и Берути доверивший сеньорам Френчу и Берути потребовать от кабильдо немедленно принять требования возмущенного народа, перечисленные в меморандуме, или никто ни за что не ручается. А поскольку правительство заседало при закрытых дверях, запершись на ключ, сеньоры Френч и Берути пригласили группу поддержки, заполнившую все здание и мешавшую заседать стуком прикладов и криками: «Никаких тайн от народа! Народ хочет знать всё!».

В результате, вице-король подал в отставку, а кабильдо, идя навстречу народу, объявило состав «Временной Правительственной хунты Ла-Платы», - глава, естественно, полковник Сааведра, - тут же переименованной народом в Патриотическую, ибо состояла она только из креолов. Причем, в основном, «якобинцев», от умеренных радикалов и просто радикалов до совершенно «бешеных» вроде сеньора Кастельи. И хотя первым делом «реальные патриоты» присягнули «нашему бедному плененному королю Фердинанду VII», всем было понятно: лавина пошла.

Командовать расстрелом буду я!

А лавина таки пошла. Не особо заморачиваясь законами, благо, адвокатом был каждый второй, реквизировали у населения оружие, выслали в Европу сеньора Сиснероса, без всяких выборов перетряхнули кабильдо, назначив «зарекомендовавших себя патриотов», вычистили из аппарата испанцев, а заодно и креолов, не проявлявших восторга (досье заранее собрали на всех). А также подтвердили абсолютную свободу торговли, особенно, с Англией, и приняли Декрет о скромности, постановив (чтобы дон Корнелио не глядел в Наполеоны),

что любые бумаги действительны при не менее чем четырех подписях, - и вообще, доблестный полковник с неприятным удивлением обнаружил: в данном составе правительства он даже не первый среди равных. Первым среди равных, главным идеологом с первых же дней стал тот, кто и раньше считался «мозгом патриотов», - секретарь хунты сеньор Морено, еще молодой, образованный, учтивый и щедро наделенный железной волей и беспощадно холодной логикой.

Логика же дона Мариано сводилась к следующему: поскольку нужны деньги, в первую очередь, на армию, и нужны быстро, необходимо «во имя общего блага отнять имущество у тех, кто богат вызывающе», - то есть, асьюндадерос и самых богатых купцов, общей численностью 5713 граждан провинции. А те 269 миллионов песо, что получит казна, «можно будет пустить в оборот, с его помощью можно будет создать фабрики, сахарные заводы и так далее. В результате в течение двух-трех лет возникнет контингент образованного, создающего ценности трудового населения

и не будет необходимости закупать вне страны необходимые для населения продукты; конечно, речь идёт не о предметах роскоши, которые, будучи бессмысленными и возбуждающими порок, вообще не должны импортироваться, тем более, что их ввоз требует много золота. Лицам же, у которых будет изъято имущество, если они примут свою судьбу с гордостью, необходимо предоставить приличное содержание и наградить титулом Истинного Патриота, а если станут враждебны, обезопасить общество от их мести».

Вот так. Не больше и не меньше. Впрочем, сам секретарь хунты полагал это программой-максимум и на немедленном претворении в жизнь не настаивал, предлагая для начала, не гоня коней, просто национализировать рудники и конфисковать у крупных землевладельцев «старого режима» 75% земли и скота, раздав их «простым пастухам и земледельцам, включая индейцев, которые отныне равноправны с прочими». Правда, у тех, кто сразу поддержит новый порядок, отнять предлагалось всего 15%. Но самое главное: немедленно собирать армию и идти во «внутренние провинции», -

в Монтевидео, в Парагвай, в Верхнее Перу, и дальше, до самой Лимы, зачищать «врагов независимости» и «помогать истинным провинциальным патриотам, которых Буэнос-Айрес обязан опекать и наставлять». Но в первую очередь, в Кордову, где засел «жестокий и, увы, популярный враг прогресса де Линье». И с этим, - притом, что все прочее считали перегибами даже близкие соратники, - соглашались все: действительно, сеньор Сантьяго, герой войны с сэрами, был уважаем и в Лиме, и во «внутренних» провинциях, и в Байресе, а значит, представлял опасность.

Поэтому действовали в экспресс-режиме. Для похода на Кордову отобрали ветеранов, лучших из лучших, чтобы не учить специально, уравняв «черных» и «цветных» офицеров в правах с креолами. Декретировали создание «запаса», призвав всех лиц без определенных занятий от 18 до 40 лет. Командующим поставили полковника Федерико Ортиса де Окампо, крепкого профи вне политики, в заместители к нему - Антонио Гонсалеса де Балькарсе, а «политическими делегатами» утвердили старейшего «патриота» Иполито Виейтеса и «якобинца» Кастельи, alter ego сеньора Морено.

Армия была невелика, но воодушевлена и хорошо подготовлена, но главное, де Линье, вопреки всему, что твердил Морено, вовсе не готовился «идти на Байрес». То есть, как роялист, возможно, хотел бы, но, решительно не понимая, что происходит, предпочитал, сидя в Кордове, просто ждать. И только когда сорока принесла из Байреса на хвосте письмецо о том, что все куда серьезнее, чем кажется,

сеньор Сантьяго, а также губернатор Кордовы и местный архиепископ решили, поскольку сил для сопротивления нет, перебраться в Вернее Перу, где, по крайней мере, есть перуанские войска. Вот только слишком поздно решили. Один из летучих отрядов, посланных на перехват, задержал беглецов в местечке Кабеса-дель-Тигре, - и тут начинается эпос.

В саквояже сеньора Виейтеса, делегата, в числе прочих бумаг, лежал конверт с надписью Instrucci?n n?mero uno («Инструкция № 1») и грифом Secreto importante («Важно, секретно»), который следовало вскрыть в случае ареста де Линье, который, как предполагалось, должен быть отправлен в Байрес. Однако содержание письма, - почерк Морено узнали все, - было иным. Речь шла о «примерном и окончательном наказании заговорщиков», необходимом, потому что «Этот пример станет основой стабильности новой системы и уроком для руководителей Перу».

Список подлежащих расстрелу (шесть имен) прилагался с указанием «без всяких лишних процедур», личная ответственность полковника Окампо и делегата Виейтеса оговаривалась особо. Однако полковник и делегат засомневались. Мало того, что ни о каком заговоре речи не было и сопротивления никто не оказал, но ведь среди заранее приговоренных был и де Линье, дважды спасший Байрес и, несмотря на искренний роялизм, абсолютно ничем не досаждавший патриотам. Казнить его (да и совершенно ничего плохого не сделавшего губернатора Кордовы) казалось немыслимым, так что, после краткого совещания было решено все-таки отослать пленников на усмотрение хунты.

И тогда вице-делегат Кастельи достал из саквояжа и передал вице-командующему Балькарсе конверт с надписью Instrucci?n n?mero dos и грифом Es imperativo! Аlto secreto! («Крайне важно! Весьма секретно!»). А там приказ: отстранять «всех должностных лиц, проявляющих колебания», и четыре подписи, но почерк тот же.

Это случилось вечером 25 августа, а следующим утром «спаситель Байреса» («Ягненок на алтере Великой Цели», как сказал вице-делегат)  и еще несколько человек, кроме архиепископа, которого спас сан, встали перед расстрельным взводом, причем Сантьяго де Линье, в которого солдаты стеснялись стрелять, пришлось самому командовать «Пли!». Полковник Окампо стал комбатом, сеньор Виейтес – вице-делегатом, а экспедиционная армия, уже во главе с Балькарсе и Кастельи, установив в перепуганной Кордове El Poder del Amor y la Luz («Власть Любви и Света»),

двинулась дальше на север, по пути рассылая прокламации, обещающие всем всё и сразу. А поскольку до всего и сразу каждый охоч, в тылу испанских войск начались волнения, и 7 ноября при Суипача роялисты были разбиты, причем, на сей раз с пленными командирами «испанцев» все было решено быстро: подпись Кастельи, приказ Балькарсе, короткая молитва и взвод-залп-Paraisо.

Этот успех, по масштабам не Бог весть какой, - 600 штыков и сабель при 6 орудиях одолели 800 штыков и сабель при 2 пушках, - в моральном смысле имел огромное значение: носители Любви и Света уверовали в себя. Но и в материальном тоже: под контролем войск Буэнос-Айреса оказалось почти все Верхнее Перу, и главное, Потоси. То есть, серебро, медь, казначейство, монетный двор и еще много вкусностей. А главное, Хуан Хосе Кастельи по праву победителя мог теперь реализовать все,

о чем они с Марианом Морено дома мечтали: конфисковать землю по своему усмотрению, делить ее между кем считал нужным, разрешать и запрещать все, что хотел, руководствуясь исключительно революционным инстинктом. Кому-то это, конечно, нравилось, скажем, индейцы и городской плебс стекались к нему сотнями, но очень многие серьезные люди, вполне креолы без симпатий к Испании, насторожились, - и совершенно излишне говорить, что в первую очередь встревожился Байрес.

Ва-банк на вылет

Впрочем, там уже давно тревожились, - а лично полковник (вернее, уже генерал) Сааведра и вовсе пребывал в бешенстве. Все понимали, что с расстрелом де Линье, которого уважали многие и который пострадал, в общем, ни за что, перейдена некая красная черта, но у главы хунты имелись и личные основания для белого каления. Ибо расстрельные инструкции, хотя и были по всем правилам подписаны четырьмя членами хунты, в том числе, секретарем Морено, но вот дону Корнелио о том, что такая бумага направлена в войска, никто не потрудился сообщить,

и он прекрасно понимал, что дело не в склерозе. Как понимал и что успехи в Верхнем Перу укрепляют позиции «якобинцев», скашивая баланс власти в их пользу, - а этого опасались многие, включая патриотов. Опыты Кастельи внушали опасения, что то же самое Морено, когда войска вернутся с победой, повторит и в Байресе, а судьба де Линье не оставляла сомнений в том, как будут поступать Воины Любви и Света со всеми, кто не любит и не светится. Историю якобинского террора все знали очень хорошо, а на рабочем столе дона Мариано с стоял перенесенный из дома бюстик Неподкупного.

Однако для тревоги были и более объективные причины. Война войной, а сражения в зале заседаний по вопросу о государственном устройстве бывшего вице-королевства гремели покруче Суипачи, и даже не из-за церкви, которую «просвещенцы», подобно своим парижским кумирам, в грош не ставили, а люди солидные, богобоязненные, вроде генерала Сааведры, наоборот, уважали и старались дружить.

Это бы еще полбеды. Но сеньор Морено твердо стоял на том, что страна должна быть жестко централизована и управляться из Байреса, выступая против какого угодно участия депутатов «внутренних» провинций в Патриотической хунте. Ибо, как он говорил, «вся провинция монархична до последнего куста, она еще не созрела до участия в исполнительной власти, но, конечно, им нужно будет обеспечить места во власти законодательной, когда наш законодательный конгресс будет созван. До тех пор им следует покорно принимать волю народа Буэнос-Айреса».

Естественно, такую линию, - на uni?n de verticales («союз по вертикали»), - с восторгом поддерживали не только фанатики «дальше-дальше-дальше», мечтавшие о «диктатуре ради народа», но и большинство портеньос, поскольку практически все горожане были так или иначе связаны с «малыми торговыми домами», имевшими прибыль от продажи за кордон товаров из глубинки и поставки закордонных товаров в глубинку. Жесткая вертикаль с Байресом во главе позволяла им регулировать процесс в свою пользу, и поэтому они рукоплескали сеньору Морено, именуя себя «унитариями».

А вот элиты «внутренних» провинций, в том числе, и вполне согласные, что с Испанией пора разводиться, с генеральной линией сеньора Морено, разумеется, категорически не соглашались. Могущественным caudillo пампы и связанным с ними местным торговцам отнюдь не улыбалось обязательное посредничество прощелыг из Байреса, они хотели сами решать, кому и почем продавать свой товар, и в этом смысле им куда более по сердцу был Монтевидео, готовый, конкурируя с портеньос, идти на самые широкие уступки.

В связи с чем, их Credo заключалось в самой широкой автономии их провинций, на основе федерации или даже конфедерации, и они гордо именовали себя «федералистами», причем самые просвещенные ссылались на опыт французской Жиронды, принципиально боровшейся с якобинцами. И как ни парадоксально, с ними вполне соглашались «большие торговые дома» Байреса, одним из которых до взлета в политику владел генерал Сааведра, потому что они и так давно ладили с «внутренними» и совершенно не хотели получить конкурентов. К тому же опирающихся на реальную силу.

Не приходится удивляться, что оппозиция нашла общий язык. Сеньор Грегорио Фунес, профессор теологии Кордовского университета и очень уважаемый в среде «федералистов» человек, несколько раз побеседовал с главой хунты, пообщался с другими недовольными, которых было немало, ибо дон Мариано руководил в жестком стиле, и 17 декабря обычное заседание кабильдо неожиданно для Морено было объявлено abierto. То есть, совместным с хунтой, которой, имея на то право, послали вызов для отчета, и при участии депутатов провинциальных кабильдо, втайне съехавшихся в Байрес.

Далее как по нотам. Сперва люди с мест выступали, рассказывая о глупостях и даже преступлениях, творимый в провинциях делегатами хунты. Потом сеньор Фунес подвел итог, заявив протест против «перерождения возлюбленной свободы в тиранию хуже королевской» и предложив поставить на голосование вопрос о пополнении правительства представителями глубинки. После чего дон Сааведра поставил вопрос на голосование, а депутатский корпус единогласно сказал si, и пятеро из семи (кроме сеньоров Морено и Пасо) присутствовавших членов правительства тоже.

Согласно регламенту, решение было принято. Будь хунта в полном составе, его можно было бы заблокировать, - две трети голосов членов правительтсва перевешивали голоса кабильдо, но сеньоры Виейтес и Кавальи находились в Верхнем Перу, а Мануэль Бельграно в Парагвае, куда сам секретарь хунты отправил его делать еще одну победу, укрепляющую позиции унитариев.

Совершенно того не ожидая, и абсолютно законным путем «якобинцы» потеряли власть. Вернее, стали всего лишь частью власти в составе хунты, ставшей с этого момента не Патриотической, а Grande, то есть, «Большой». Оставалась, конечно, возможность, как когда-то их кумиры в Париже, воззвать к улице, но даже Морено не был столь радикален, а Хосе Кастильи, с которого бы сталось, в городе не было, - и не посмели. Ибо понимали, что джинн, вырвавшись на волю, в бутылку уже не вернется.

Вместо этого, на следующий день, 18 декабря, дон Мариано подал в отставку. Он делал это уже не впервые, и обычно выигрывал, - но на сей раз обернулось по-другому: отставка была мгновенно принята, а сеньора Морено, выразив огромную благодарность за заслуги перед народом, тут же назначили главой дипломатической миссии, отправляемой в Рио-де-Жанейро, а затем в Лондон.

В Байресе, правда, многие ворчали, но гарнизон был готов ко всему, и ничего не случилось, так что, вечером дон Корнелио Сааведра, не скрывая радости, записал в дневнике: «Робеспьеристская система, которую желали применить здесь, пагубное подражание французской революции, которую пытались взять за образец, благодарение Богу, исчезла».

Однако радость радостью, а на следующий день стало известно, что отъезд миссии, намеченный на 28 декабря, придется отложить на неопределенный срок в связи с неожиданной и тяжелой болезнью ее главы. Как сообщил хунте Мануэль Морено, брат бывшего секретаря, «потрясенный случившимся, дон Мариано слег с нервической горячкой и меланхолией, что подтверждается заключениями врачей», - и необходимые бумаги были предъявлены.

Ситуация зависла далеко не лучшим для Большой Хунты образом, потому что сеньор Морено, дом которого уже окружили хмурые молодые люди, на все вопрос отвечающие Por si acaso... («Мало ли что…»), явно не собирался выздоравливать. Во всяком случае, до тех пор, пока не вернутся с победой армии Балькарсе и Бельграно, против которых гарнизон Байреса, пусть и верный главе правительства, все равно, что плотник супротив столяра. Причем, если в далеком Верхнем Перу было еще немало трудных дел, - там подумывали даже о походе на Лиму, - то Парагвайскую армию, которая просто не могла не победить, ждали не позже конца февраля…

Про непопсовую страну Парагвай

Вернемся чуть-чуть назад. Месяца через два после создания Патриотической хунты, Мануэль Бельграно, один из столпов «якобинства», получил важнейшее назначение. Ему поставили задачу поддержать сторонников Майской революции во «внутренних» провинциях Корриентес и Санта-Фе, граничащих с Байресом, а также в Парагвае и на Восточной полосе, а через пару дней лично сеньор Морено внес уточнение, определив главной целью Парагвай, где, как всем было известно, испанцы непопулярны, а войск у них очень мало.

Ранее даже предполагалось, что все пройдет без всяких осложнений: в Асунсьон просто направили эмиссара, некоего Альфонсо Эспинолу, чтобы сообщил о событиях и предложил братское единство. Правда, допустили серьезную ошибку: выбирая, кого послать, сеньора Эспинолу предпочли на том основании, что он долго жил в Асунсьоне, работая в аппарате бывшего губернатора Риберы, а стало быть, имел связи. Вот только не учли, что Рибера был крайне непопулярен (его даже собирались свергать), и отсвет непопулярности шефа лежал на его бывших подчиненных.

В числе других, осточертевших, попросили убраться и дон Альфонсо,  и его возвращение 21 июня само по себе асунсьонскую общественность неприятно удивило, тем паче, что посланец Байреса (видимо, невеликого ума мужчина) с места в карьер занялся отсебятиной, заявив, что назначен губернатором Парагвая. Это уже крепко насторожило, но, тем не менее, кабильдо Асунсьона собрался на экстренное совещание. Мнения звучали самые разные, в первый день ни к чем конкретному не пришли, а наутро, открыв заседание, слово взял до тех пор молчавший алькальд (мэр) города, человек, уважаемый и во дворцах, и в хижинах.

А теперь, - поскольку на сцену вышел человек, о котором мы будем еще говорить много и часто, - информация к размышлению. Хосе Гаспар Родригес де Франсия-и-Веласко, сын отставного португальского офицера-артиллериста, осевшего в Парагвае, и креолки из знатнейшей семьи Асунсьона, родственнице фамилий Веласко, Йегрос и Ледесма, потомков первых конкистадоров, родился 6 января 1766 года, и уже в четыре года умел читать, писать и считать до тысячи.

Блестяще окончил теологический факультет в Кордове, получив степень доктора и прозвище «мизантроп», поскольку в гулянках не участвовал, предпочитая читать, - в основном, запрещенные французские книги, - и став в итоге фанатом Руссо. Один из двух парагвайцев, имевших высшее образование, и единственный остепененный, свободно говорил по-испански, по-французски, на латыни и гуарани, знал португальский и английский.

В 1789-м получил кафедру в Colejio Carolino (главном учебном заведении Асунсьона), но не сошелся с начальством во взглядах на религию и Вольтера, потерял место и стал адвокатом. Как вспоминают, в те годы «ни один несправедливый поступок не запятнал его деятельность, ни разу он не поколебался выступить в защиту слабого против сильного, бедного против богатого, и ни с одного бедняка он не взял за помощь ни песо».

Отличался скромностью и бескорыстием, из роскоши признавал только книги, собрав самую большую библиотеку в Парагвае. Интересовался политикой, баллотировался в прокуроры Асунсьона, но не прошел, и уединился в имении, по газетам (их он выписывал больше, чем весь асунсьонский «высший свет» вместе взятый) следя за событиями во Франции и США. Активно участвовал в заговоре против Риберы, а когда того отозвали и губернатором стал Бернардо де Веласко, дальний родственник Франсии, а его советником - Педро Антонио Сомельера из Байреса, университетский приятель «мизантропа», Хосе Гаспар в начале 1808 года, наконец, оказался востребован.

Был избран алькальдом, - а когда в Испании начался бардак, первым предложить присягнуть Севильской хунте, как «самому законному органу власти в условиях безусловного беззакония». Такая принципиальность, и вообще-то ему свойственная, окупилась: вскоре д-р Франсия (кстати, один из двух парагвайцев, имевших высшее образование), сохраняя должность алькальда,  по совместительству (случай уникальный) стал еще и прокурором провинции. А затем, поскольку Севильская хунта уравняла креолов в правах с испанцами, был избран еще и депутатом кортесов от Парагвая, однако в Испанию не поехал: уже было не до того.

Естественно, его мнения ждали, и д-р Франсия, человек немногословный, был предельно краток: «Этот конгресс больше не станет обсуждать, кто является нашим сувереном, старый содомит или его жалкий сынок. Ни тот, ни другой больше не властны над Парагваем. Нам следует обсуждать, каким способом защищать нашу независимость от всех, кто пожелает на нее посягнуть, будь это Бразилия, Лима или Буэнос-Айрес, эмиссар которого здесь присутствует. Итак, господа, Парагвай — свободная и независимая республика».

Зал притих. Нечто подобное накануне уже звучало, но невнятно, без конкретики, а мэр поставил вопрос ребром, - и когда сеньор Эспинола иронично поинтересовался, какие аргументы уважаемый доктор может привести в подтверждение столь резкого предложения, Франсия, выложив на стол два заряженных пистолета, ответил: «Вот мой аргумент против Испании, а вот – против Буэнос-Айреса. Если угодно, могу послать мальчика домой, за аргументом против Бразилии».

Это впечатлило: зал аплодировал. Правда, в итоге, на расширенном заседании с участием всей элиты Асунсьона, а значит, и провинции, постановили все же не обострять, формально ни с Испанией, ни с хунтой не порывая, а на всякий случай (из уважения к гостю из Байреса с указанием «ввиду португальской угрозы») начать формирование ополчения.

Естественно, такой ответ «якобинскую» хунту не устроил: сеньор Морено сотоварищи, вслед за французскими кумирами, полагали, что «кто не с нами, тот против нас», и уже 3 августа была установлена блокада Парагвая и даны две недели на «полное и безоговорочное присоединение к Буэнос-Айресу», а в сентябре, не дождавшись ответа, пошла дальше.

Издав указ об отделении от Парагвая провинции Мисьонес (бывшие «иезуитские» земли), дон Мариано поручил Мануэлю Бельграно, лучшему генералу «якобинцев» и своему близкому другу «покончить с оплотом тирании». Войск, правда, дали немного, всего 200 солдат, но предполагалось, что по пути «освободительная армия» обрастет патриотическим мясцом, - и в самом деле, в октябре к парагвайской границе подошел уже вполне серьезный ограниченный контингент, полтысячи пехоты, полтысячи конницы, а всего – четыре полка с артиллерией.

По европейским меркам, вроде бы, не так и много, но здесь - сила, противопоставить которой бедный губернатор Веласко мог примерно 1,5 регуляров очень скверного качества, причем лишь 500 пехотинцев имели ружья и только 200 всадников – сабли. А пушек не было вовсе, ибо старье, которое было в арсенале, обязательно взорвалось бы при первом выстреле.

Неудивительно, что поначалу дону Мануэлю фартило, однако уже на этом этапе стало ясно, что не все идет по плану: несмотря на объявление полного равноправия индейцев и обещание восстановить «редукции», краснокожие пополнять «освободительную армию» не спешили (и кстати, правильно делали, поскольку давать такие обещания у генерала полномочий не было, и хунта его за это резко одернула).

И тем не менее, первое столкновение с парагвайцами, 20 декабря при Кампичуэло, завершилось так, как генерал ожидал: испанцы, почти не сопротивляясь, бросили позиции, - о чем Бельграно и написал в Байрес, указывая, что население «тиранов» не поддерживает и обещая  вернуться со щитом. Однако 19 января у Парагуари, - Асунсьон уже  был виден в подзорную трубу, - хотя испанцы (губернатор и офицеры в первую очередь) опять побежали, явившееся к самому старту боя ополчение, - около 3000, - пойдя под огнем в штыки (вернее, в пики), отбросило «освободителей», нанеся им такие потери, что Бельграно пришлось отступить, спасая армию.

«Я ошибся, - писал он в отчете Морено, - сделав ставку на то, что пеоны, согнанные насильно, не станут защищать угнетателей, но бросят оружие и встретят нас радостно. Я ошибся и в том, что неумелые пеоны не смогут устоять перед нашими обученными солдатами. Они слишком низко ценят свою жизнь, чтобы понимать, что разбиты и должны просить пощады», - и теперь вопрос стоял уже не о победе, но хотя бы о «ничьей», в связи с чем, раздосадованные власти Байреса сделали жест доброй воли, 21 февраля 1811 года отменив блокаду.

Кое-что изменилось и в Асунсьоне. Прослывший трусом, губернатор Веласко, готовый к переговорами, был явочным порядком отстранен от командования, армию возглавили местные аристократы Атанасио Кабаньяс, удержавший войска от бегства, и Антонио Томас Йегрос, кавалерия которого довершила разгром. А они о переговорах говорить не собирались, напротив, предложили дону Мануэлю,кое-как  закрепившемуся у городка Такуари с четырьмя сотнями уцелевших бойцов, сдаться.

Естественно, дон Мануэль отказался, но положение было безвыходным, - к тому же в Буэнос-Айресе «якобинцы» уже не стояли у руля и подмоги ждать не приходилось. В связи с чем, 9 марта, выдержав атаку со всех сторон и переведя оставшиеся две сотни солдат в более удобное для обороны место, откуда, впрочем, тоже выхода не было, он, велев сжечь всю документацию,  сам вступил в переговоры. С упором на то, что в Парагвай прибыл помочь, а не покорять, и если, оказывается, местные в помощи не нуждаются, да к тому же, не поддерживают Испанию, готов уйти с миром и не возвращаться.

Мало разбираясь в тонкостях политики, сеньоры Кабаньяс и Йегрос запросили Асунсьон, и получив письмо от д-ра Франсии, сообщавшего, что сеньор Бельграно по все данным – порядочный кабальеро, приняли капитуляцию с максимальным почетом. Остаткам «освободительной армии» позволили уйти с развернутыми знаменами, под оркестр, увозя пушки, и снабдили припасами на дорогу.

Правый поворот

Последствия провала оказались тяжелы, и даже не с военной точки зрения. В этом смысле, хотя, конечно, поражение было полное, но, в сущности, ничего страшного не случилось. Погибли, в основном, добровольцы, примкнувшие к ядру армии по пути, само же ядро почти не пострадало. А вот в смысле политики – куда хуже, и даже не потому, что Парагвай, показав, что умеет кусаться, надолго выпал из списка легкой добычи. Такое бывает, и можно даже сказать, что полученный опыт окупил затраты. Но «якобинцы», - хотя в Буэнос-Айресе их уже называли «моренистами», и это прижилось больше, - получили если и не нокаут, то, во всяком случае, жесточайший нокдаун.

Дело в том, что бумага одно, а жизнь – совсем другое. Устранение из хунты Морено и общее ослабление радикалов, юридически проведенные без сучка и задоринки, совершенно не сняли напряженность в обществе, где «унитариями» и «моренистами» были слишком многие, в первую очередь, из молодежи, а все тормоза предельно ослабли.

Пока сам сеньор Мариано, политически болея под охраной добровольных телохранителей, затягивал время, чтобы не покидать Буэнос-Айрес, его друзья и единомышленники, опираясь на поддержку «моренистов» в хунте, времени зря не теряли. Недовольные объединялись в кружки вроде клуба Marcos, где официально всего лишь обсуждали новейшие политические теории, - но в основном, почему Робеспьер не смог противиться Термидору и как не повторить его ошибки.

Идеи озвучивались куда более острые, чем позволял себе даже дон Кастильи, уже имеющий прозвище «Расстрельщик», не говоря уж о доне Морено, - и пылкие радикалы сходились в том, что «провинциалы захватили власть в Байресе», и если не вернуть все назад, революция в опасности. В том же ключе были выдержаны и листовки, по ночам появлявшиеся на улицах Байреса, в «моренистских» кварталах, - а кроме того, примерно такие же речи звучали в полку Estrella («Звезда»), которым командовал полковник Доминго Френч, главный режиссер Майской революции.

В общем, народ готовился, не особо скрывая намерений, и сдерживающим фактором было лишь то, что большая часть гарнизона, включая элитный полк Patricii, сформированный «приличными» районами, были верны главе хунты, а ставить на карту все, рискуя сразу все потерять, «моренисты» опасались. Как и власти, все знавшие, но не принимавшие меры по той же причине, - понимая к тому же, что даже успех превентивных акций обернется бедой после возвращения победоносного генерала Бельграно.

Очень хрупкое равновесие сложилось в городе, и когда пришла весть о том, что Парагвайский поход оказался не так победоносен, как все предполагали, Большая Хунта нанесла первый удар, - не смертельный, но крайне болезненный. На дом к болящему сеньору Морено, уже все знающему, привели лучших врачей города, по итогам консилиума поставив экс-секретаря хунты перед выбором: или он отбывает исполнять поручение Отчизны прямо сейчас (британский фрегат Glory отплывает в Европу с утра), или будет объявлен саботажником (а это суд и ссылка). И более того, симулянтом (а это лишит его чести, - в те забавные времена такая угроза воспринималась очень всерьез).

Поскольку на армию Бельграно надежды уже не было, и в конце февраля дон Мариано отплыл в Европу.  Однако остановить стрелу в полете невозможно: с лидером или без, вожаки «моренистов» не собирались отдавать революцию «на съедение». Листовок становилось все больше, собрания все многолюднее, речи все крамольнее. И не только в салонах, но и в полку Estrella, причем «моренистская» фракция правительства уже не скрывала, что готова «призвать народ на защиту завоеваний Мая». В итоге, потребовав созыва  cabildo abierto, - на сей раз, с участием гражданских активистов Байреса, уже выставивших на въездах в столицу блок-посты, - 6 апреля 1811 года. И…

И не знаю, прозвучала ли где-то скараментальная фраза «Сегодня рано, а завтра будет поздно», но в ночь с 5 на 6 апреля роты полка Patricii по приказу генерала Сааведра заблокировали казармы «Звезды», направив орудия на ворота, а группы захвата прошли по квартирами «моренистов», включая членов правительства, и вывезли их непонятно куда.

Параллельно на площади перед кабильдо собралась толпа служащих «больших торговых домов». Выпинав при поддержке тех же «патрициев» начавших стягиваться оппозиционеров, собравшиеся передали хунте, сидевшей в здании с вечера, петицию с требованием «пресечь мятеж террористов», а хунта, разумеется, «не сочла возможным» отказать народу.

Обошлось без дебатов: игра на упреждение ошеломила «моренистов», искренне полагавших, что такими методами работать умеют только они. Четверо «якобинских» лидеров голосованием вывели из состава в связи с утратой доверия, секретарями назначили «провинциалов», главе хунты предоставили особые полномочия сроком на месяц, а кроме того, по заранее заготовленному проекту учредили Tribunal de Seguridad P?blica, - Трибунал Общественной Безопасности, - предоставив ему чрезвычайные полномочия для расследования дела о попытке переворота. Все было сделано так чисто, что оказать реальное сопротивление не смог никто; оставалось только кричать Viva Moreno.

Впрочем, и кричать было бессмысленно. Ибо некому. В Байресе об этом еще не знали, - весть донеслась только к концу мая, - но дона Мариано к тому времени уже не было в живых. Рано утром 4 марта, примерно на полпути в Европу, он скончался и тело его, завернув в «Юнион Джек», по тогдашнему обычаю с ядром на ногах после офицерского салюта сбросили в море. Официальная причина: конвульсии, вызванные передозировкой лекарства, данного капитаном.

В связи с чем, брат покойного, Мануэль, и секретарь, Томас Гвидо, находившиеся рядом все время, разумеется, предположили, что лидер «якобинцев» был отравлен капитаном по приказу (или заказу) сеньора Сааведра, - и эта версия была принята многими. Однако подтверждений этому нет, и аргентинские историки, поколение за поколением изучившие вопрос досконально, полагают, что безутешные соратники были не правы.

Ибо, во-первых, согласно показаниям того же Мануэля, капитан и сам тогда же принял свое лекарство, а во-вторых, поверженный и устраненный Морено для дона Корнелио уже не был соперником. Да и смешно предполагать, что капитан британского Royal Navy, везущий в Лондон посла, притом, известного англофила, исполнил заказ (не говоря уж о приказе) какого-то хмыря из Байреса. Так что, скорее всего, какая-то аллергия.

Впрочем, сие печальное событие было делом уже исключительно семьи Морено. А политика шла своим путем.  Лидер умер, но свято место никогда не бывает пусто, а идущие за ним всерьез полагали, что он проиграл, ибо проявил слабость. Его оппоненты дорвались до руля, но ведь после пика дорога только вниз, пока маятник не придет в состояние покоя, - а до этого оставалось еще очень далеко, ибо события только начинались: в Байресе и вокруг  завязывался такой узел разнообразнейших событий, что считать себя ухватившим Фортуну за чуб не мог никто…

Люди и кони

Начали наводить новый порядок. В первую очередь, в кадрах Клуб Маркос разгромили, подпольную типографию нашли и конфисковали, по лидерам «моренизма» прошлись частым гребнем, не забыв никого. Всех имен перечислять не буду, просто имена, ничего не говорящие, скучны, поэтому с людьми будем знакомиться по мере их выхода к рампе, но вниманием не обошли никого. Кого-то под конвоем – в ссылку, кого-то, как «военного оппозиционера» Доминго Френча, на корабль – и в места еще более отдаленные, а «Расстрельщика» Кастельи и вовсе, отозвав из Северной армии, отдали под суд и посадили - за превышение полномочий, беззаконный расстрел де Линье, нецелевое расходование трофейного серебра в Потоси и так далее.

Разве что Мануэля Бельграно, который еще мог пригодиться, особо щемить не стали, всего лишь взяв под домашний арест, а потом и вовсе поставив под гласный надзор, но сам он в эти дни писал, что чувствует себя «хуже чем под арестом». Ну и, естественно, укрепляли позиции в Северной армии, сильно «моренизированной» при Кастельи. Кого-то отзывали, кого-то присылали, кого-то повышали, кого-то понижали с хорошо продуманной хаотичностью, стараясь играть на созданных рокировками противоречиях, и естественно, ничего путного из такой игры выйти не могло, а если учесть, что в Лиме все это знали, так и тем паче.

Впрочем, на тот момент об этом не думали, тем паче, что совсем под боком заболело не по-детски: Франсиско Хавьер де Элио, - помните такого? - губернатор Восточного берага и ярый роялист, более года сидевший в глухой обороне, думая лишь о том, чтобы Байрес им не занялся, после поражения Бельграно в Парагвае, счел возможным начать свою игру и объявил себя новым вице-королем. А 19 января 1811 года Регентский совет в Кадисе подтвердил его полномочия, и генерал де Элио, хозяин Монтевидео, с точки зрения международного права, стал единственной законной властью на территории Ла-Платы, тем более законной, что англичане, чей экспедиционный корпус воевал в Испании с войсками Наполеона, кадисских партнеров очень ценили.

Так что, когда 12 февраля вице-король объявил о начале боевых действий, ситуация для Большой Хунты ситуация сделалась сквернее некуда: возвращать Северную армию было немыслимо, а толковых офицеров считали по пальцам. Пришлось обратиться к опальному Мануэлю Бельграно, который, конечно, был сильно оскорблен, но испанцев не любил куда больше, чем умеренных, да и потом, какие счеты, если Отечество в опасности? А потому не отказался, но, возглавив наспех собранную из резервистов армию, пересек реку Уругвай и занял позиции,

прикрывавшие подходы к Байресу, предупредив, однако, правительство, что задержать наступление «испанцев» сможет, а остановить вряд ли, так что, если не случится чуда, пусть начинают думать об эвакуации. Но чудо случилось: 27 февраля лучшая часть войск де Элио, конница гаучо,  сорвав с древков испанские флаги, ушла на соединение с частями Бельграно, - потому что позвал Артигас, - и поскольку из-за кулис появился еще один главный герой нашей истории, самое время его представить.

Хосе Хервасио Артигас. Полуиспанец, полугуанч. Из весьма приличной семьи, с несколькими классами образования, - но по натуре в детстве хулиган, выросший в законченного авантюриста с явными признаками адреналиновой наркомании. Настолько, что, - уругвайские биограф считают это чем-то вроде чуда, - в 12 лет посланный на отцовскую ферму в пампу, к 16 годам не просто стал своим среди диковатых, уважавших только силу и храбрость гаучо, но и наработал реальный авторитет, поскольку лучше всех объезжал коней, метал лассо, работал ножом и пикой,

играл (тоже важный момент) на гитаре, а первую кровь в «поединке чести», без чего мужчина в пампе мужчиной не считался, взял в неполные 15 лет, одолев взрослого обидчика. Грубо говоря, городской chico стал настоящим гаучо, участвовал в стычках, побратался с индейцами-чарруа, взяв в «степные жены» дочь вождя, родившую ему сына, прославился как лихой контрабандист и удачливый «батька», за голову которого (предмет гордости мамы и папы!) власти объявили награду.

Затем, когда пришли англичане, принял предложение амнистии и чин лейтенанта, вновь прославился совершенно невероятным мужеством, стал капитаном, поругался с генералом де Элио, с чисто испанской надменностью относившимся к гаучо, и в конце концов, обратил на себя внимание самого Мариано Морено, решившего, что лихой капитан может стать ценным союзником и пригласившего степняка в Байрес для знакомства.

Правда, говорить Артигасу пришлось уже с Большой Хунтой, - к моменту его приезда дона Мариано выбили из политики, - и «умеренным» гость не очень понравился этаким «стихийным якобинством», но… Кадр, в самом деле, был ценный. Поэтому отталкивать его не стали, а произвели в полковники, дали отряд в 150 человек, оружия и сколько-то денег в обмен на твердое обещание изгнать «испанцев» из Монтевидео.

В тех условиях мнение гаучо дорогого стоило, и Хосе Хервасио был для них своим, а вице-король, тем более, надменный и повышающий налоги, еле-еле никто. Так что, по зову Артигаса: «Лучше умереть с честью, чем жить в позоре, в бесчестье зависимости» поднялось более 3 тысяч «кентавров», очень скоро ставших полными хозяевами не менее трети Восточной полосы. И вице-король де Элио, видя, что дело складывается нехорошо, 20 марта издал декларацию, предупредив хозяев Байреса: если они вмешаются в его войну с гаучо, он позовет португальцев. Ему не поверили: все знали, что португальцы, если придут, уже не уйдут, но дон Франсиско не блефовал,

исходя из того, что решать ему, здесь и сейчас, а в большую политику пусть играют Мадрид с Лиссабоном. А потому, когда 18 мая вождь «кентавров» при поддержке пришедших из Байреса войск генерала Хуана Хосе Рондо разбил роялистов при Лас-Пьедрас и его конные орды, подойдя к Монтевидео, взяли город в осаду, вице-король сдержал слово, официально обратившись к властям Бразилии. И заодно, в глубокой тайне,  к Большой Хунте, которая уже жалела, что поставила на «дикого гаучо», поскольку порядки, наводимые на освобожденных «кентаврами» территориях Артигас (сравнение с Нестором Ивановичем Махно едва ли будет неуместным) счел бы несколько экстремальным сам покойный сеньор Морено.

Дикая коалиция, что и говорить, - а куда денешься, если деваться некуда? Вице-король понимал, что своими силами гаучо не остановит, домы из Рио, имевшие неплохую армию, сознавали, что лучшего шанса для возвращения когда-то отнятой испанцами провинции может и не быть. А у Большой Хунты и вовсе началась черная полоса: кадровые игры в солдатики, возможно, и сделали Северную армию более лояльной «умеренным», но прекрасно отлаженный «якобинцами» механизм превратился в рыхлую массу, раздираемую склоками политическими и личными,

и 20 июня при Уаки «патриоты», столкнувшись с «испанцами» из Перу, потерпели поражение, - первое, но очень тяжелое. С брошенными пушками, потерянными знаменами и бегством, превратившимся во что-то, хоть как-то похожее на отступление, далеко на юге, около глубоко тылового города Жужуй. Потоси с его серебром был потерян, и все Верхнее Перу тоже, а мелкие партизанские отряды индейских вождей, которым терять было нечего, погоды не делали.

Сказать, что эхо Уаки, долетев до Атлантики, потрясло Байрес, значит, не сказать ничего. Всем было ясно, что успехи целого года обнулены, все видели, что во «внутренних» провинциях оживились ранее ушедшие в тину роялисты, и не только роялисты: вполне правоверные «патриоты» из числа «внутренних» перестали бояться и задумались на вопросом, а нужен ли вообще «старший брат» или можно жить своим умом? Неудивительно, что про «Глупость или измена?» не спрашивали только слепоглухонемые, и предателей не искали разве что под кроватями.

Народ требовал объяснений и фамилий виновников, а виновником быть не хотел никто, но поскольку народ требовал, и первым под лошадь, как официально главный и, следовательно, ответственный за все, попал дон Корнелио де Сааведра. Отбыв по поручению Большой Хунты на север, наводить порядок в потрепанных войсках, он, еще не доехав до места, получил сообщение, что отстранен от руководства и командования «за некомпетентность, приведшую к пагубным последствиям».

На какой-то момент это слегка пригасило страсти, - получив вожделенного виноватого, город подуспокоился, однако ненадолго: 17 июля началось вторжение португальцев. «Армия умиротворения Восточной полосы» в 4 тысячи штыков и сабель (огромные силы для тех мест) шла на юг, сминая заслоны патриотов, с ходу занимая города, и ни тот факт, что явились они по просьбе де Элио, ни дружелюбный манифест, - «Мы пришли не покорять, а умиротворять», - никого не обманывали.

При всем том, что продвигались домы медленно, - армии Бельграно и Рондо маневрировали потрясающе искусно, «кентавры» Артигаса творили чудеса, - но все-таки продвигалась, и хуже того, воспрянувший духом де Элио, выведя в море флот, заблокировал Байрес, в ответ на предложение перемирия выставив такие условия, что чем принимать их, лучше было самим, без лишних проволочек застрелиться.

Но стреляться никто не хотел, - политики во все времена этого не любят, - а расклад с каждым днем становился все хуже, - к августу португальцы продвинулись уже настолько, что вынудили Артигаса, сняв осаду с Монтевидео, уйти в пампу, и морская блокада тоже никуда не делась, - Большая Хунта готова была просить помощи у кого угодно, кто мог хоть как-то помочь. Иными словами, у Парагвая, элиты которого, наконец, определились.

Этот повар будет готовить острые блюда...

Естественно, определяющую роль сыграла война. В испанской культуре трус становить нерукопожатен, а нерукопожатный губернатор – это нонсенс. Так что, после войны, наглядно показавшей, кто есть кто, вопрос о подчинении сеньору Веласко, а значит, Испании, решился сам собой, и группа офицеров во главе с с подполковником Фульхенсио Йегросом и капитаном Педро Хуаном Кавальеро, установила контакт с советником Сомельерой, как все знали, связанным с людьми из Байреса.

Принял участие в переговорах и д-р и Франсия, поддерживавший с бывшим соучеником очень теплые отношения. А пока прощупывали почву и искали точки соприкосновения, в Асунсьон, считавшийся за кордоном, где ситуацию понимали плохо, «оплотом роялизма», прибыл эмиссар из Бразилии с интересным предложением: мы готовы идти на Байрес, с которым вы воевали, так что, дайте 1,5 солдат, и порвем бунтовщиков вместе.

Идея казалась вполне реальной, и 13 мая, после долгих обсуждений, губернатор и кабильдо предложение одобрили, после чего сеньор Веласко распорядился арестовать своего советника и связанных с ним военных. Однако приказ сохранить в тайне не удалось, «военная оппозиция» бросилась к д-ру Франсия, взволнованно интересуясь «Что делать?»,

и доктор разумно посоветовал не медлить, после чего в ночь на 15 мая были подняты казармы Асунсьона, а с утра на дом губернатора уже смотрели орудия. Дона Веласко со всей учтивостью попросили разделить власть с людьми, которым доверяет армия, и немедленно разогнать кабильдо, «продавший Родину португальцам», что губернатор, ни разу не споря, и сделал, а вечером «тройка» уже решала, как быть дальше.

Ну как тройка… Губернатор, конечно, присутствовал, без губернатора никак, - но молчал, а решали капитан Хосе Валериано де Севальоса (испанец, но пылкий патриот) и д-р Франсия, которому подполковник Йегрос уступил по совету сеньора Сомельеры уступил свое место, как самому сведущему в хитростях политики парагвайцу. Первый вопрос: взяли мы власть или нет? Ответ: si, ни один гарнизон не против. Основной вопрос: присоединяться ли к Байресу? Сперва решили, что si, однако Франсиа внес уточнения: только на равных, без старших и младших, - и 17 мая был опубликован манифест, написанный лично Франсией, потому что военные красиво писать не умели.

Коротко и ясно: Парагвай не подчиняется ни Буэнос-Айресу, ни любой «другой иностранной державе», но готов к «союзу и конфедерации». Сразу по зачтении, Франсия послал копии в села, велев сообщать крестьянам, что автор бумаги он и бумага правильная, после чего (доктора глубинка знала, как своего друга и очень уважала), сторонниками полной независимости стали и фермеры, то есть, большинство населения.

Дальнейшее определялось логикой такого рода процессов. 6 июня по обвинению в переписке с Монтевидео (об этом все знали, но в новых условиях рутина трактовалась, как «вероятная измена») сместили и арестовали губернатора и самых видных «испанцев», а 15 июня по обвинению в связях с Байресом (тоже ни для кого не тайных) закрыли советника Сомельеру и тех, кто ему слишком поддакивал. Так что, 17 июня сход всех «нобилей» Парагвая проходил уже в обстановке полного взаимопонимания. Или, если угодно, благожелательного непонимания, поскольку собравшиеся по умолчанию признавали, что докладчик, д-р Франсия, самый умный.

Ну и, естественно, заслушав доклад, детально, с обильными цитатами из Руссо разъяснивший, что независимости альтернативы нет, сход объявил себя «ассамблеей», утвердил смещение дона Веласко и передал власть Верховной Правительственной хунте (пять «правителей»). Главный, конечно, Фульхенсио Йегрос, а один из «равных», разумеется, Хосе Гаспар де Франсия, который всегда знает, что делать. По вопросу о Буэнос-Айресе решили, что объединяться надо, но не раньше, чем соберется некий «Генеральный конгресс всех провинций Рио-де-ла-Платы», и только при том условии, что портеньос вдесятеро снизят все пошлины прямо сейчас.

И зажили по-новому. Но видения политической перспективы у новых правителей были очень разные: военные просто не знали, что делать, а д-р Франсия знал, но не любил, когда с ним спорят. Так что, уже 1 августа он заявил, что (не дословно) с дураками работать не может, не хочет и не будет, подал в отставку и уехал к себе в имение читать книги и размышлять о высоком. Видимо, понимая, что очень скоро сами придут и попросят вернуться.

Что и произошло. Вскоре после отъезда Франсии в Асунсьон приехал Мануэль Бельграно с просьбой Большой Хунты о помощи, потому что и вице-король лютует, и португальцы жмут. Запахло войной, и доктор теологии, без которого и так оказалось сложно (всякие экономики для их благородий были темным лесом) стал нужен вдвойне. Ибо все понимали, что парагвайская армия слаба, и без ополчения никак, - фермеры же из всей «чистой публики» доверяли только «доктору», который всегда им помогал, даже если приходилось идти против других «господ».

Первое письмо, правда, вернулось с ответом, что никогда и ни за что, ибо купил телескоп и занят изучением планет, второе тоже (со ссылкой на покупку микроскопа), но когда послали еще одно, почти льстивое, а вдобавок написал еще и Бельграно, открыто указав, что «без Вас, мой друг, никак не обойтись», новоявленный астроном и биолог решил, что планеты с микробами никуда не уйдут. Бельграно он уважал. Впрочем, и дон Мануэль позже отмечал, что в докторе Франсии «сочетаются одарённость, честность, суровая добродетель, и он является единственным человеком, способным держать в руках кормило правления своего Отечества».

Дав согласие, Франсиа, однако, поставил условие: что бы ни мнили о себе военные, его слово должно быть последним и решающим. Военные согласились. Против высказался только священник Франсиско Хавьер Богарин, указавший на то, что «сеньор Хосе Гаспар при всех достоинствах наделен слишком высоким мнением о себе и может стать диктатором худшего образца». Однако один голос против четырех – не голос: 3 сентября Франсиа вернулся в Асунсьон, и первым делом потребовал исключить из хунты падре Богарина. Что и было сделано, после чего приняли и второе требование Франсиа: начать подготовку созыва Национального Конгресса, чтобы избрать власть, «отражающую интересы всего народа, а не кучки людей, которой  мы с вами являемся».

С этого момента хунта заработала, как часы. По распоряжению Франсиа освободили и выслали в Буэнос-Айрес советника Сомельеру, которому бывший соученик дал на прощание добрый совет «не возвращаться, если не позовут», а  29 сентября хунта устроила Асунсьону «проверку на лояльность»: рота гренадеров, выйдя на улицы с криками ?Viva el rey! Muerte a los traidores! («Да здравствует король! Смерть предателям!») призвала «верных испанцев» к восстанию. Многие доны повелись, схватились за ружья и были повязаны теми же гренадерами, после чего «изменникам» выписали 29 намыленных шпагатов. Повесили, правда, только двоих, - пощадить остальных велел лично д-р Франсиа, - а кто инициировал затею, осталось неизвестным, но лично у меня есть ощущение, что военные до столь тонких технологий просто не додумались бы.

Как бы то ни было, появился повод разоружить всех ненадежных, и ненадежных разоружили. Всех. А 12 октября Мануэль Бельграно, глава миссии Байреса, подписал с хунтой договор на условиях д-ра Франсиа: независимость Парагвая священна и безусловна, «нерасторжимый союз» будет заключен на равноправных условиях, в рамках конфедерации и только когда вся Ла-Плата станет свободной, пошлины снижаются всемеро прямо сейчас, - а Парагвай, тоже прямо сейчас, пришлет на выручку союзникам своих  храбрых ополченцев.

Тепло прощаясь с Мануэлем Бельграно, довольный д-р Франсиа сообщил, что генералу в Асунсьоне всегда будут рады и подарил на память портрет Бенджамина Франклина, пояснив: «Это первый в мире истинный демократ, образец, которому мы должны подражать. Надеюсь, лет через тридцать или сорок у нас тоже появятся такие люди, и только тогда мы сможем наслаждаться свободой, к которой ещё не готовы». На том и расстались, еще не зная, что пока шли переговоры, в Буэнос-Айресе все опять переменилось…

Кончилось ваше время!

Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй, на обломках Российской Империи, но не менее велик и страшен был год по Рождестве Христовом 1811, от начала же революции второй на обломках вице-королевства Ла-Плата. И особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.

Все, начинавшееся так споро, шаталось, ползло по швам, кольцо фронтов сжималось, вести о неудачах летели со всех сторон, и не было ничего утешительного. Ярость, замешенная на непонимании, носилась в воздухе, временно отменяя все разногласия в кругу портеньос, ибо Дамоклов меч завис над всем Байресом, - и чтобы понять все глубину проблемы, давайте на время уйдем в теорию.

Безусловно, «принцип домино» прошел по всей Испанской Америке, и война за независимость (а по сути, ломка феодальных устоев) гремела всюду. Но именно Буэнос-Айрес, и только он, стал в итоге чем-то типа революционного Парижа первых лет после падения Бастилии, - бурлящим котлом, кузницей проектов и генератором смыслов. И на то были причины. Во-первых, конечно, потому что только там новая власть, появившись, уже не сдавала позиций старой, - даже когда везде и всюду испанцы, казалось, навсегда погасили костер. Но во-вторых,

и это куда важнее, только в Байресе, как я уже писал, общество было по-настоящему готово к новым веяниям. Ибо только там социальная структура не копировала испанскую от и до, но открывала социальные лифты не только креолам в энном поколении, но всем, кто реально чего-то стоил. И только там сын вставшего на ноги итальянского портняжки (как Морено) или вообще не говорящий по-испански мальчик на побегушках из Страны Басков (как мэр Мартин де Альсага) мог влиться в «сливки общества».

В результате, как только новые ветры подули, их восприняли не только кабинетные интеллектуалы. Привычная концепция «общего блага» (начальству виднее, оно располагает полной информацией) сменилась концепцией «народного суверенитета» (большинство всегда право), а «инкубатором идей» стало общественное мнение, вырабатываемое в разного рода кружках и выражаемое в газетах. А реализуемое и вовсе (чудо из чудес!) через свободные выборы. Демократия.

То есть, конечно, не совсем демократия, - рулила по-прежнему «самая главная и здоровая часть общества», как это тогда называлось, но право избирать (а тем паче, быть избранным) определялось все же не родословной и не цветом кожи. Впрочем, в Байресе и в этом смысле было не как везде: негров (и мулатов) водилось совсем мало, индейцев (и метисов) еще меньше. Так что принадлежность к «обществу» определялась очень конкретно: наличием дома, дохода, уважаемой работы (мясников и сапожников почему-то традиционно не уважали), - и только.

Остальное, в общем, как везде, где воюют. Резкая милитаризация, одев в мундиры торговцев, адвокатов, журналистов и городской плебс, внезапно сделала профессию военного престижной, а заодно (поскольку где война, там законы меняются) поставила военных выше писаных законов. Возможность брать для нужд армии, расплачиваясь расписками,

а при необходимости  и обнажать саблю со словами «Вот мой аргумент!»,меняла психологию общества, - к слову сказать, создавая почву для появления caudillo, военных вождей, опиравшихся на лично преданные им подразделения, как на источник власти. Из чего, естественно, в будущем могли прорасти очень неприятные всходы, однако в сложившейся обстановке об этом пока еще никто не думал.

Быстро, - опять же, как везде, где лавина стронулась, - сформировался жесткий антииспанизм, выражавшийся на всех уровнях, вплоть до одежды, манер и  лексикона. Никаких чулков и кюлотов, - только длинные брюки. Никаких париков и коротких стрижек, - только волосы до плеч и ниже. Никаких Quisiera («Мне бы хотелось…») и А mi parecer («Думается…»), только Que debe ser! («Так будет!») и Dije! («Я сказал!»), можно даже (ибо вошло в моду) с легким армейским матерком, и если рядом случались дамы, они не морщили носики, но мило хихикали.

Вообще, любой испанец стал врагом, к которому полагалось относиться враждебно, вплоть до концлагерей и «временного рабства». Учитывая, что 95% населения были испанцами или детьми испанцев, казалось бы, дико, - но коллективное подсознательное терзал классический «Эдипов комплекс», ибо, восстав против прародителя, неизбежно будешь убеждать себя в том, что оказался наш отец не отцом, а сукою. Тираном, деспотом, и вообще, мерзавцем во всем, без исключения, - и это, общее, негласно став аксиомой, выливалось на головы отдельных, чаще всего ни в чем не повинных людей. Как везде и всегда. Смотри хотя бы на нынешнюю Украину.

Ну и, конечно, унитаризм, основанный на концепции «старшего брата», но уровнем выше. Ощущая свою продвинутость и особость, Байрес, снизу доверху, считал себя естественной властью на всей территории вице-королевства, единственно правомочной назначать губернаторов и собирать налоги, а при необходимости и посылать войска для подавления «роялистов», которыми считались все, имевшие свое, отличное от указаний Байреса, мнение,

и в первую очередь, «федералисты», требовавшие автономии. Каковую «старшие братья» отвергали на корню, на том основании, что пошлины понижать нельзя, потому что деньги идут на армию. А если «внутренние» провинции не хотят этого понять, стало быть, они не созрели политически и нуждаются в политическом просвещении и руководстве, а значит, автономии недостойны.

Зная все это, несложно понять, почему Большая Хунта, - воплощение компромисса «умеренного» Байреса с «федералистами», - в глазах всех портеньос, включая и тех, кто ее поддерживал раньше, стала символом всех зол, неудач и поражений. «Своим», входящих в ее состав, не подавали руки, сомневающихся высмеивали, «внутренним» плевали в спину, а то и в лицо.

Но что эти солидные, очень умеренные люди, напрочь лишенные бешеной «якобинской» энергии предшественников, в принципе, даже не особенно возражавшие против возращения монархии, при которой было так уютно, могли поделать? Абсолютно ничего, тем паче, что после отставки Сааведры нового главу правительства не избрали, а коллегиальное руководство умело только скандалить.

И как итог, коллапс власти, потерявшей всякую поддержку, ибо ее ненавидел даже «приличный» полк Patricii, обиженный за изгнание сеньора Корнелио. Правительство уже ничего не контролировало, высланные «моренисты» возвращались, их не арестовывали, а то и вообще выпускали из тюрем решением караула, а центром притяжение недовольных естественным образом стал кабильдо, как орган городской власти, - и 22 сентября запредельно перезревший нарыв прорвался.

Все произошло очень просто. Огромная толпа на площади, в толпе, вместе со штатскими, солдаты гарнизона, делегация городского совета в зале заседаний Большой Хунты и короткое: «Прочь!». Ибо еще месяц вашей власти, и все погибнем, а потому Буэнос-Айрес берет на себя всю ответственность. Сразу избрали и Триумвират, то есть, временное, до созыва Конгресса, правительство, - все «моренисты» второго эшелона.

Имен опять перечислять не стану, но одним из секретарей стал Бернардино Ривадавия, близкий друг покойного Морено, - запомним это имя, - Большую же Хунту переименовали в Консервативную, с неясными полномочиями, а 7 ноября и вовсе распустили, предложив «внутренним» депутаты либо в 24 часа покинуть город, либо сесть по обвинению в… Тут мнения были разные, но сошлись на том, что в «подготовке мятежа».

Похабный мир

Первым же вопросом, поставленным на повестку дня триумвирами, стал вопрос о мире. В отличие от предшественников, они могли себе это позволить, ибо в их патриотизме никто не сомневался, и все признавали, что во всем виноваты предшественники, и теперь легко не отделаться. А кроме того, если Большая Хунта по факту как бы представляла все вице-королевство,

и естественно, с ней какие-либо переговоры для вице-короля исключались, то теперь, по крайней мере, формально, на контакт вышла только провинция Буэнос-Айрес, а это было вполне приемлемо. К тому же, очень удачно определили персону посредника: в режиме свободной торговли, - вопрос принципиальный, - была заинтересована Англия, - мнение Лондона очень много значило и для Испании, которую «красные мундиры» как раз в это время зачищали от французов, и для Рио, сидевшего под британской «крышей».

Поэтому обращение к лорду Стрэнгфорду, британскому консулу при бразильском дворе, с просьбой стать посредником в переговорах о перемирии, а затем и о мире, без ответа не осталось, а 20 октября Рио ответил: «да». Но на тяжких условиях. В обмен на уход португальских войск и прекращение блокады Байреса от Триумвирата требовали признать Монтевидео и Парагвай владениями испанской короны и передать вице-королю трех городов в провинции Энтре-Риос, занятых силами «патриотов». Опция «А поговорить?» не подразумевалась. В тот же день соглашение ратифицировал вице-король де Элио, а через три дня поставили свои подписи и триумвиры.

Естественно, автоматически дезавуировали и договор с парагвайцами, который, впрочем, дезавуировали бы в любом случае: признанная Бельграно независимость Парагвая для фанатичных унитариев из Триумвирата была принципиально неприемлема: при всех вариантах, эта провинция ими рассматривалась, как мятежный вассал. Больше того, 31 октября триумвиры заявили, что Парагвай, конечно, испанский, но некоторые пограничные районы бесспорно принадлежат Байрес, а затем и вовсе (с молчаливого согласия португальцев) в одностороннем порядке включил провинцию Мисьонес (бывшие «земли иезуитов») в состав провинции Корриентес.

В Асунсьоне, легко понять, крайне неприятно удивились, но «правители», - подполковник Фульхенсио Йегрос и другие военные, - посовещавшись, пришли к выводу, что нужно уступать, поскольку сила солому ломит, а делать экспорт, кроме как через Байрес, не через что. Категорически против оказался только д-р Франсиа, заявив, что вопросы такого уровня правомочен решать только Национальный конгресс, который давно пора было созвать.

Коллеги, однако, отказались, - быть властью им нравилось, - и «Мизантроп», оставшись в меньшинстве, в середине декабря 1811 года снова ушёл в отставку и уехал к себе, и имение в Ибирай, заявив на прощанье: «Власть ради власти – не то, что мне нужно. Я нуждаюсь в своих книгах, телескопе и микроскопе, а вы нуждаетесь во мне. Но у меня есть то, в чем я нуждаюсь, а у вас теперь нет. Вы будете просить, и если попросите хорошенько, я, возможно, подумаю».

Забегая чуть вперед: не ошибавшийся никогда доктор не ошибся и на сей раз. Поладить с Триумвиратом, как выяснилось, нельзя было никакими уступками. Байрес вел себя, как законный сюзерен с зарвавшимися вассалами, которые временно в бегах, но все равно должны знать свое место. Например, отменив договор и вдвое повысив пошлины, хамски требовал, согласно тому же договору, солдат. А не то, дескать, отключим газ.

Тут, правда, обломилось: своих солдат было мало, а ополченцы на зов властей просто не шли, но в целом все пошло вразнос. «Правители» издавали распоряжения, - но все как-то зависало. Разве что инквизицию отменили эффективно, а вообще, как отмечает Хосе Чавес, «все не получалось. Революция свелась к замене одних людей другими, только и всего. Военные, считая себя высшей кастой, обижали горожан, но особенно крестьян, однако принимать законы не умели, да и не хотели, предпочитая посвящать время празднествам и развлечениям».

В результате, со всеми вопросами и проблемами, как государственными, так и личными, люди брели в Ибирай. Из Асунсьона, из малых городков, из глубинки. Приезжал даже кое-кто из военных. В приеме доктор не отказывал никому, простонародью как мог помогал, чиновникам в советах отказывал, объясняя, что ушел из политики, и всем пояснял, что с нынешними властями толку не будет, поскольку Фульхенсио Йегрос, даром, что патриот, но «невежда и хам», а остальные еще хуже.

Для военных мнение доктора секретом не было, но они и сами понимали, что все идет как-то не так,  и уже в мае 1812 года Антонио Томас Йегрос, начальник гарнизона Асунсьона, как бы от себя сообщил, что если уважаемый доктор вернется, все будут очень рады. Последовал отказ, и в ноябре с просьбой приехали уже сам подполковник Йегрос и его зам Педро Кавальеро. Вновь выслушали отказ, но продолжали просить, и Франсиа смягчился, выдвинув три условия: уход военных в казармы, создание Вatall?n especial, - «Особого батальона», - который сформирует он сам и который будет подчиняться лично ему, и главное, скорейший созыв Национального конгресса. Dixi.

И - спокойным скрипучим голосом: если согласны, будь по вашему, дорогие гости, вернусь, если не согласны, adios, мне пора изучать планеты. Гости, однако, согласились, и 16 ноября 1812 добрый доктор снова, уже вторично вернулся в состав хунты, немедленно обретшей эффективность. Впрочем, повторяю, это было несколько позже, да и украинный Парагвай в Байресе считался вопросом на будущее. Главной головной болью в конце 1811 года стала Восточная полоса…

Чемодан без ручки

С тем, что заключение договора было необходимо, можно согласиться, и позже, когда все уже было позади, триумвиры объявили его гениальным замыслом. «Этот мир, гадкий, грязный, позорный мир, - писал много лет спустя Бернардино Ривадавия, - мы ни минуты не собирались соблюдать. Оценивая обстановку в тылу врага, мы понимали, что все это ненадолго, что обстановка непременно обернется к нашей выгоде, и таком образом, всего лишь выгадали жизненно необходимую нам передышку».

Возможно. Хотя, конечно, задним умом все крепки, - но допустим. В конце концов, де Элио снял блокаду, а португальцы начали пусть и не спеша, но уходить, кто-то в Бразилию, кто-то на территории Энтре-Риоса, уступленные Байресом без всяких консультаций с властями провинции. Но вот orientales, - население Восточного берега, - естественно, восприняли случившееся, как удар в спину. Буэнос-Айрес, «старший брат», который им так помогал, который клялся стоять у них за спиной и которому они так верили, сделал то, во что поверить казалось невозможным.

И не поверили бы, если бы не специальное послание Триумвирата: дескать, извините, братья, но c точки зрения международного права ваша Banda Oriental безусловная территория Испании, так что, еще раз извините, альтернативы нет, но мы оговорили вам амнистию и особый статус. Три подписи, печать, исходящий номер. И несколько теплых личных писем на тему «все понимаем, но отвечаем, в первую очередь за судьбы наших граждан, а вы все же не наши».

Делать было нечего: 12 октября, - мир еще не был подписан, но после получения письма уже было понятно, что надеяться на чудо глупо, - со всех освобожденных районов съехалась «ассамблея». Совсем не такая, к каким привыкли «патриоты», - в пампе демократию понимали по-своему, без ссылок на Руссо, выборов и делегатов. По сути, общий сход армии, которая была населением, и населения, которое было армией. С семьям, потому что речь шла о судьбе народа.

Решалось важнейшее: quo vadis? Зачитали пояснения: Banda Oriental вновь испанская (и немножко португальская), мятежникам, которые сложат оружие, полная амнистия и некоторое, очень куцее самоуправление, которые не сложат – смерть, а если кто-то не хочет драться, но не согласен с условиями, - por favor: может уходить, за реку Уругвай, в Энтре-Риос, или куда глаза глядят, и целый месяц на сборы. Думайте.

Подумали. Кто-то (очень немногие) решили остаться, и покинули сход. Кто-то (в основном, гаучо) ответили коротко: ты наш вождь, мы присягали лично тебе на копыте, ноже и гитаре, и как ты, так и мы. А потом вдруг случилось то, чего никто не ждал: 16 тысяч человек, почти все население Восточной полосы, кроме жителей Монтевидео и Колонии, которых на сходе, ясное дело, не было, - заявили, что оставаться не хотят, но просят своего Gu?a supremo («Верховного вождя», - это прозвучало впервые, без предварительной работы) вести их. И Артигас, лично собиравшийся остаться и воевать на свой страх и риск, не смог отказаться.

Так начался  Исход, - потом его назовут «Великим Исходом уругвайского народа», потому что считается, что именно с этого момента начала отсчет своего бытия уругвайская нация. Событие уникальное, эпическое на библейском уровне. Целыми семьями, кто на коне, кто на повозке, кто на своих двоих, через голые горы Сан-Хосе, где источники воды были великой редкостью, а кустарники так горьки, что даже козы (угоняли только их, потому что коровы не прошли бы) отказывались их есть.

«В предсмертный свой час, - вспоминал в старости Хосе Хервасио Артигас, - я увижу все эти лица, каждое из которых живет в моем сердце. Они не оставили врагу ничего. Они сожгли свои дома и все имущество, которое не могли взять  с собой. Они шли пешком, потому что лошади гибли первыми, шли босиком, потому что камни раздирали обувь. Женщины, дети, старики - все они следовали за войском, не подчиняясь ни просьбам моим, ни даже приказам, проявляя огромную энергию и самоотречение в условиях жестоких лишений, и когда мы, наконец, добрались до населенных мест, не досчитались многих».

Именно в эти дни, полагают многие уругвайские историки, неприязнь к Буэнос-Айресу, ранее свойственная только жителям Монтевидео, как конкурентам, «вошла в плоть и кровь каждого, ранее считавшего портеньос старшими братьями». И наоборот, возникла стойкая симпатия к Парагваю, о котором до тех пор orientales почти не думали, да и мало что знали, ибо именно из Парагвая в ноябре, когда было совсем туго и начались голодные смерти, пришел огромный обоз с продовольствием.

Мог, кстати, и не прийти: получив просьбу Артигаса, в Асунсьоне заколебались, - не из жадности, а потому что Байрес предупредил, что не одобрит, - однако д-р Франсия, на тот момент, частное лицо, кинул по фермам клич, быстро собрав груды гуманитарки. После чего, по его личной просьбе, вооруженные ополченцы на всякий случай сопровождали вереницу телег до пункта разгрузки, и «правителям» ничего не оставалось делать. Хотя, к слову, по некоторым данным, они в частном порядке, не светясь, тоже добавили от щедрот.

Тем не менее, война не прекратилась. Народ ушел, но немалая часть мужчин, сочтя ниже своего достоинства по воле чужого дяди отдать свои земли врагам, осталась на восточном берегу Уругвая, бороться с Вatallones territoriales, - никому не подчинявшимися «дикими» отрядами португальцев, - и хотя Артигас никаких приказов им не отдавал, командование официальных португальских частей заявило, что приостанавливает отвод войск, пока «террористы» не уйдут.

То же самое сообщил в Байрес и дон Гаспар де Вигодет, новый вице-король (вернее, губернатор Монтевидео, потому что вице-королевство указом Кадисской хунты расформировали), потребовав от Триумвириата «унять бандита Артигаса», а поскольку в самодеятельность «вольных стрелков» н никто не верил, 31 января 1812 года «похабный мир» приказал долго жить.

Столкновения в Banda oriental начались снова, из мелких стычек перерастая в серьезные баталии,  и Байресу вновь понадобились вытолкнутые за речку «кентавры». Но желательно, без Gu?a supremo, потому что Артигас, - уже к тому же названный своим народом Еl padre de todas las familias de la Provincia del Este («Отец всех семей Восточной провинции») никогда не скрывал, что является убежденным «федералистом», и следовательно, не укладывался в схему, священную и неизменную для фанатичных «унитариев» из Триумвирата.

Лажа и ложа

На самом деле, клянясь именем Морено и ежеминутно его цитируя, триумвиры были из тех христиан, что вторично распяли бы Христа, явись он вновь, за излишнюю принципиальность. Да, «якобинцы», но совершенно не «робеспьеристского» толка, как покойный дон Мариано, а «дантонистского», то есть, идеи идеями, а интересы куда важнее. Настоящие радикалы в Триумират не прошли, - разве что Бернардино Ривадавия, не войдя в саму «тройку», получил пост секретаря по финансам, - и это естественно. Ведь выбирал их весь город, а большинство портеньос, симпатизируя 92-му французскому году, отнюдь не бредили ни 93-м, ни, тем паче, 94-м.

Даже в своем лютом унитаризме, по меркам которого Байрес был ueber alles, а все прочие провинции обязаны были стоять навытяжку, они тоже не следовали путем Морено, видевшего будущее Ла-Платы в «нерасторжимой федерации равных». Идефикс, объединявший Триумвират, по сути, начинался и заканчивался именно на унитаризме, а потому, имея массу самых разных проблем, они не нашли ничего лучшего, чем заработать себе кучу проблем,

ссорясь с провинциями. И не только с Парагваем, который нагло кинули. После договора, показавшего, что Байресу на всех плевать, в провинциях очень быстро росло ощущение того, что деспотизм Мадрида сменился деспотизмом Буэнос-Айреса. И если «совсем внутренним»деваться было некуда, то приморские, имевшие неплохую альтернативу в виде Монтевидео, в ответ давали понять, что, осерчав, занять ту же позицию, что и Артигас, а уж тогда сеньорам из Байреса пусть Господь помогает.

Такая перспектива выглядела вполне реальной, и новое правительство, вместо того, чтобы искать точки пересечения с Gu?a supremo, готовым к самым широким компромиссам, с упорством, достойным лучшего применения, гадили гадили ему, как могли. Сперва вычеркнули из списков офицеров Байреса, передав командование действующими в Восточной провинции войсками какому-то штафирке, затем, - поскольку «народу-армии» эти фокусы были до лампочки, -

прислали в палаточный город orientales, возникший на берегу речки Айуи, красноречивых эмиссаров, с места в карьер начавших переманивать верных Верховному Вождю офицеров. Естественно, Артигас злился, - и тем не менее, получив письмо от губернатора Вигодета, предлагавшего златые горы за переход на службу королю, ответил коротко: «Я не ищу большей награды за мои труды, нежели освобождение моего народа из-под испанской власти!».

В общем, на этом фронте деятельность развили бурную. Можно сказать, кипучую. А вот во внутренних делах не столько работали, сколько создавали видимость работы, - сеньор Ривадавия, верстая бюджет, сходил с ума, - и недовольство росло, причем, с обеих сторон. Справа давили «умеренные», раньше поддерживавшие Сааведру, требуя вести диалог с провинциями, без которых Байресу не выстоять, но с этими солидными людьми Триумвират общий язык как-то находил. В отличие от парней из «Патриотического общества», возникшего в январе 1812 года на базе разгромленного «Клуба Маркос», - Бернардо «Друг Народа» Монтегуадо, одного из вожаков восстания 1809 года в Чукисаке, Хосе «Прокурор Фонаря» Альвареса и прочих.

Эти, клянясь именем Морено и боготворя Робеспьера, реально мыслили куда радикальнее, скорее, в категориях Марата, если вообще не Эбера, и требовали революционной диктатуры, желательно с террором по парижскому образцу. Не очень многочисленные, но невероятно энергичные, они день и ночь мелькали в припортовых кварталах, агитируя плебс за «святую гильотину», которая быстро решит все проблемы, и убедить их угомониться, напоминая, чем все кончилось в Париже, было решительно невозможно, а разгромить не хватало сил.

Они, однако, по крайней мере, были на виду. А вот  «Ложа Лаутаро», - люди куда серьезнее, - не шумела и не светилась. Формально - всего лишь филиал тайной организации, учрежденной в Кадисе то ли в 1811-м, то ли еще в 1807-м, но по сути, гораздо раньше, еще в 1797-м, когда Франсиско Миранда (о, интереснейшая личность, о подробно поговорим не в этой книге) в Лондоне основал Большое Американское Собрание (другое название - Ложа Джентльменов).

Цель: независимость Америки от Испании (недаром же названа в честь известного индейского вождя) и республика. Средство: военная диктатура, потому что в эпоху революции демократия смерти подобна. Актив: военные-креолы, отличившиеся в войне с Бонапартом. При этом (еще одна отдельная тема, которой посвящены десятки томов) связи с Англией видны без очков. Ловя кого-то на чистом идеализме, а с кем-то общаясь вполне прагматично, сэры очень последовательно готовились перехватить наследство бессильного экс-противника, а ныне вассала, активно вербуя креольский актив, как теоретиков, так и «людей дела».

А поскольку в профессиональных военных Байрес нуждался, как в воздухе, первых ласточек, - полковников Хосе де Сан-Мартина (классический идеалист), Карлоса де Альвеара (тоже идеалист, но очень себе на уме) и других 9 марта встречали чуть ли не с музыкой, мгновенно поставив во главе вновь формируемых полков. После чего бывалые, а главное, имеющие ответы на все вопросы мужики быстро обаяли местных «бешеных» из Патриотического Общества. Не всех, конечно, кое-кто, - например, тот же Бернардино Ривадавия и Хуан Мартин де Пуэйрредон, - смотрели на понаехавших с подозрением, но таких было немного.

И неделю за неделей, месяц за месяцем ничего не менялось. В Верхнем Перу – бои местного значения со все более очевидным усилением испанцев, явно готовящихся наступать. На Восточном полосе – то же самое, и губернаторские суда на рейде, не пропускающие в Байрес торговцев, и уже понятно, что без Артигаса не справиться, а переговоры с Артигасом невозможны (в этом смысле триумвиры были на диво принципиальны). Из Европы вообще вести, хуже некуда – в Мадрид вот-вот вернется король, а тогда жди экспедиционного корпуса.

И что делать, совершенно непонятно: сами уже поняли, что некомпетентны, а кадров нет. Вернее, есть, - но поделиться с «умеренными», которые могут навести порядок, означает лишиться власти, да к тому же «бешеные» немедленно поднимут предместья, и жди беды. Поэтому заигрывали с радикалами, заодно отвлекая общество охотой на ведьм. Скажем, сообщили, что во всем виноваты испанцы, которые сплошь шпионы, а если не шпионы, то вредители, и приняли закон об изгнании всех холостых уроженцев Пиренеев, в каком бы возрасте они в Байрес ни приехали.

Тут, правда, вышел перебор. Выяснилось, что у половины города рвутся помолвки и рушатся семьи, и с манифестациями протеста начали выходить даже «бешеные», да и сам «Друг народа», как оказалось (кто бы мог подумать?), испанец, и как назло, холостой. Пришлось давать задний ход. Указ, блюдя честь власти, не отменили, но дополнили, сперва сделав исключение холостых испанцев, доказавших верность идеалам, потом для тех, у кого были рекомендации, потом для «ни в чем не уличенных» etc. В конце концов, инициативу мягко замылили, по просьбам общественности.

Два цвета времени

Борьба с холостяками взбодрила массы месяца на два. Затем, когда вновь начало припекать, пошли дальше: вскрыли, как любил говорить Робеспьер, «ужасный заговор». Естественно, испанский. И естественно, с корнями в Монтевидео.

В принципе, неизвестно даже был ли этот заговор или его не было, но 1 июля по непонятно чьему доносу (материалы следствия никогда не были опубликованы, и неизвестно, сохранились ли) арестовали несколько богатых испанских купцов, которых через три дня расстреляли. Без суда, пояснив необходимость казни «особыми причинами, о которых не следует говорить», -

и тут же арестовали еще несколько десятков бедолаг, в том числе Мартина де Альсага, того самого, мэра города во время британского нашествия, одного из «спасителей Байреса». Вообще-то, сидел он тише мыши, занимаясь сугубо лояльной деятельностью (потихоньку создавал Республиканскую партию), - но забрали. А сутки спустя, 5 июля, тоже расстреляли. С тем же пояснением, - «особые причины», - и повешением тела на главной площади, вместе с прочими, аж на три дня.

В целом, пустили в расход примерно десятка три бывших офицеров, монахов и купцов, с полной конфискацией имущества, - и возниклои подозрения, что таким образом сеньор Ривадавия, «мозг» Триумвирата, принявший в сюжете активное участие, просто маленько подлечил бюджет.

Впрочем, подозрения подозрениями, а первоочередные дырки залатали, «низы» порадовали кровью «врагов народа», и радикалы, сменив гнев на милость, аплодировали, требуя продолжать в том же духе. Но продолжать в том же духе теперь, когда испанцы, годные в пищу, кончились, означало спустить с поводка террор в чистом виде, уже «для своих», а пойти на это Триумвират не мог, ибо триумвиры прекрасно сознавали, что могут попасть под топор и сами.

Так что, «якобинствовали» крайне умеренно, с оглядкой, шаг вперед, два шага назад, и Байрес начал отсчитывать недели до середины октября, когда ожидалась ротация и в «тройку» полноправным триумвиром должен был войти Бернардино Ривадавия, «чистый моренист», с головой на плечах, жестким характером и при этом крайней нелюбовью к «бешеным».

А тем временем, в Верхнем Перу наметились серьезные события. Отдохнув после победы под Уакой, испанские войска, усиленные пополнениями из Лимы, двинулись на юг, в «коренную» Ла-Плату, держа путь на слабо укрепленный богатый Тукуман, вслед за которым оставалось только взять Кордову, - и вот он, Байрес. В связи с чем, принципом «нам умные не надобны, надобны верные» пришлось поступиться:

в Северную армию поехал крайне нелюбимый властями Мануэль Бельграно с приказом совершить чудо. А конкретно: бросив Тукуман, который все равно не отстоять, спасти армию и увести ее в Кордову, где и войска есть, и укрепления куда крепче, и уже там биться до последнего. Однако дон Мануэль нарушил приказ политического руководства, за что, в принципе, должен был бы встать к стенке, если бы 24 сентября под стенами Тукумана роялисты, которых было вдвое больше при втрое большем артиллерийском парке, не были разгромлены так, что стремглав побежали обратно на север.

После чего оживились почти задавленные индейские повстанцы в republicetas (горных «республичках»), а в Байресе вопрос о расстреле ослушника уже не стоял, зато встал вопрос о триумвирах. Которые, насколько я понимаю, уже тихо радовались, что всего через три недели будет ротация и всем дальнейшим займется новая «тройка» - дон Бернардино и кто-то, кого кабильдо выберет ему в компанию. Но…

Но 8 октября полковники Хосе де Сан-Мартин и Франсиско Ортис де Окампо, выведя свои войска на главную площадь, от имени кабильдо (где о происходящем заранее знали пять человек, тоже пришедших на площадь, чтобы подтвердить, что городской совет в курсе) выгнали «тройку» из здания. А затем зачитали ассамблее список имен, - сплошь члены «Лаутаро», - из которых велели демократическим голосованием выбрать новое правительство.

Ассамблея, естественно, подчинилась, и Второй Триумвират, опять таки из «моренистов» второго эшелона, особого личного влияния не имеющих, приступил к работе, первым делом подписав ордер на арест слишком влиятельных и не входящих в ложу сеньоров Ривадавия и Пуэррейдона, а также высылке тех, кого по каким-то причинам не любили лидеры радикалов.

Вторым делом приняли долгожданный декрет о выборах в Asamblea Suprema (Верховную Ассамблею) от всех провинций, чтобы наконец принять конституцию, а затем вплотную занялись военными вопросами, благо, в этом смысле воли и опыта было не занимать.

Очень по-военному. Что нужно? Нужен флот, чтобы положить конец господству роялистов в заливе. Вотировали деньги на флот, а заодно по рекомендации «Лаутаро» направили письмо в Англию адмиралу Уильяму Брауну, с которым Сан-Мартин и Альвеар были близко знакомы: дескать, они нужны, приезжайте. Что еще нужно? Решать вопрос с Монтевидео. Постановили: срочно перебрасывать лучшие полки, если не штурмовать (сил не хватит), то, по крайней мере, блокировать.

Этим занялся лично полковник Альвеар, вскоре занявший подступы к столице роялистов и связавшийся с Артигасом. Лидеру «кентавров» сообщили о событиях в Байресе, заверили, что интригам конец и предложили возобновить союз, гарантируя, что после общей победы город будет передан orientales. На что Gu?a supremo, очень хотевший поладить с портеньос, ответил согласием, но, поскольку армия-народ на подъем не так легка, как просто армия, а оставаться без отцов семьи не хотели, послал вперед несколько конных отрядов во главе с лучшими командирами, в том числе, своего любимца, совсем еще молодого Антонио Лавальеха (позывной El Tirador – «Стрелок»), сам пообещав быть примерно через месяц-два.

Началась вторая осада Монтевидео войсками Буэнос-Айреса и orientales под общим руководством полковника Хосе Касимиро Рондо Перейра, оставленного Альвеаром на хозяйстве, как персона, максимально приемлемая для всех. Ибо: по рождению портеньо, но вырос в Монтевидео, служил в Буэнос-Айресе и в Монтевидео, воевал сэрами в 1806-м, попал в плен, был сослан в Англию, потом отпущен в Испанию и воевал с Наполеоном, по ходу подружился с членами «Лаутаро», хотя в ложу по личным причинам не вступил.

В общем, вояка не яркий, скорее тактик, чем стратег, но цепкий, опытный, и в Байресе, и на Восточной полосе уважаемый, и для «Лаутаро», для Артигаса приемлем. Лучшей кандидатуры, право же, не сыскать, - и сеньор Рондо оправдал оказанное ему высокое доверие: кольцо блокады вокруг Монтевидео медленно, но неуклонно сжималось.

Город, правда, защищался отчаянно. Гарнизон, не ограничиваясь обороной, раз за разом делал вылазки, и месиво в предместьях было такое, что как-то само собой повелось, что «патриоты» повязывают на локоть белые ленты (blankos), а бойцы губернатора – цветные (colorados), но чаще всего красные, потому что на складах лежало много красной материи.

Именно так, к слову сказать, появилась эта «цветовая дифференциация», впоследствии сыгравшая немалую, изрядно трагическую роль в истории Уругвая. Но пока что ленты были просто лентами, без особой смысловой нагрузки, и по негласному уговору, «чужими» цветами ради военной хитрости стороны не пользовались. Так уж вышло, что дрались «по-благородному», и когда 31 декабря в Черрито, предместье Монтевидео, Родно разгромил испанцев, попытавшихся дать генеральное сражение, победители приветствовали отступающих в город побежденных салютом.

Единство и борьба противоположностей

Что ни говори, кадры решают все. Второй Триумвират, в отличие от Первого, взял с места в карьер. Сами-то новые триумвиры, возможно, и не раскачались бы так быстро, но за их спинами стояла ложа, а ее членам ни энергии, ни понимания сути времени было не занимать. Уже в январе 1813 года полковник Рондо, произведенный в генералы, закрыл кольцо блокады вокруг Монтевидео. В ставку Артигаса помчались новые эмиссары, на сей раз с глубочайшими извинениями за гадкие фокусы предыдущих властей,

и Gu?a supremo, успевший за это время отказаться от очередных печенек, предложенных испанцами, со всеми силами двинулся на помощь Рондо, сделав положение губернатора Вигодета практически безвыходным. Параллельно Хосе де Сан-Мартин блестяще решил казавшуюся невыполнимой задачу по защите морских коммуникаций от испанских корсаров, -

а главное, по всем провинциям поехали уполномоченные организовывать избрание делегатов Asamblea General Constituyente, - Конституционного Собрания, - которой предстояло обсудить и утвердить конституцию. С особой инструкцией: сделать все для того, чтобы избраны были «истинные патриоты», - то есть, унитарии, и как можно меньше «федералистов».

Согласно инструкции, сделали. Состав делегатов был идеологически выдержан до возможного максимума. Досадным исключением оказались только делегаты от Парагвая, которых, несмотря на настоятельные предложения, не было, да представители Восточной полосы, прибывшие с какими-то особыми прожектами, в подготовленные ложей планы не умещавшимися, но их просто отстранили от участия, найдя в документах помарки. А чтобы  нужный и полезный Артигас, не дай Бог, не обиделся, ему в невероятно вежливой форме предложили, оформив все, как полагается, красивым почерком и без исправлений, в конце апреля прислать новую делегацию на вторую сессию.

После чего, попрощавшись, приступили к работе. Очень прогрессивной, но с массой оговорок. Декларировали создание Provincias Unidas del Rio de la Plata, - Соединенных Провинций Ла-Платы, - имя Фердинанда VII вычеркнули из текста присяги, утвердили общий флаг, герб, гимн, упразднили титулы и проголосовали за «общий набор» прав человека. Однако республику так и не провозгласили, рабство не отменили (только закон о «свободе рождения» ). Но самое главное, ради чего все затевалось, состоялось в последний день: был принят пункт о том, что «депутаты Объединенных провинций являются депутатами нации вообще», а не отдельных провинций.

Именно это было основой основ политической программы «Лаутаро», и это теперь обрело законную силу, вопреки всем объективным обстоятельствам, но как воспримут такой поворот в глубинке, людей, диктовавших политику Второму Триумвирату ничуть не тревожило. «У любой революции есть Вандея, - говаривал Карлос де Альвеар, - и чем раньше она оскалит клыки, тем раньше мы их выбьем».

Однако дело еще не было доделано. Парагвай как Парагвай, он далеко, а вот Восточная полоса, на мнение которой ориентировались многие в приморских провинциях, волновала, и 5 апреля Артигас, созвав в городке Трес Крусес «ассамблею» влиятельных граждан Восточной полосы, выступил перед ними с разъяснениями, в чем он согласен с людьми из Байреса, а в чем нет.

Независимость от Испании –  безусловно, это не оспаривается. Признание Восточной полосы полноправной провинцией, а не территорией с непонятным статусом, - тоже безусловно. Как и прочный взаимовыгодный союз провинций, но равноправный, всех со всеми, без всяких «старших братьев». То есть, конфедерация. И признание того факта, что «народы Восточного берега, как и народы других провинций, является одновременно и частью ла-платской нации, признающей власть Национального конгресса, и отдельным суверенным народом».

Все. А что до власти, то пусть где угодно решают, как им угодно, хоть интригами, хоть переворотами, но «Мой авторитет исходит от вас, и кончается в тот момент, когда вы вновь соберетесь». По сути, все это, - т .н. «Инструкции 13-го года», - от тезиса до тезиса, повторяло идеи Морено, но с учетом опыта, наработанного Соединенными Штатами, - некоторые пункты их Конституции 1787 года Артигас цитировал дословно, - и в Байресе встревожились всерьез.

Причины очевидны. Ранее Артигаса не любили, как закоренелого «федералиста», желающего вырвать из рук Байреса извечного конкурента – Монтевидео, который портеньос считали законной добычей. Но это в понимание укладывалось и особо опасным не казалось. И даже то, что своим упрямством Вождь подавал нехороший пример элитам других приморских провинций (Энтре-Риос, Корриентес, Санта-Фе, даже Кордобу), тоже считалось терпимым.

В конце концов, ну «благородный бандит», так мало ли их было?.. ну удачливый caudillo, так ведь всякой удаче рано или поздно приходит конец. Но теперь выяснилось, что действия Артигаса определялись не стихийными представлениями о справедливости, а четкой идеологией «демократии снизу», как в Северной Америке, в принципе отрицавшей идею «народного суверенитета», как «демократии верхов», которым виднее. И хуже того, реального (а до Гражданской войны было именно так!) суверенитета штатов.

Нет, нам-то с вами сейчас, с высоты двух столетий, очевидно, что на Ла-Плате североамериканский опыт был неприменим, - и традиций местного самоуправления «снизу» не было, и того уровня политизированной грамотности, и отдаленность, и экономическая раздробленность, и непохожесть во всех смыслах, и полуфеодальные связи вне городов, - но тогдашним-то людям все это было невдомек. Они воспринимали вариант Артигаса, как вполне возможную альтернативу, обнуляющую значение Байреса, как центра, и потому реакция их оказалась болезненно резкой.

Отрицание отрицания

Делегатов Восточного берега, которых так ждали, на вторую сессию Конгресса даже не подумали допустить, на сей раз даже не затруднившись объяснять что-то помарками и неправильно подобранным сортом бумаги, на которой были написаны «Инструкции». Просто, сославшись на «есть мнение», - а мнение ложи было единодушным, - велели или брать большие деньги, писать расписки и впредь работать на «общее дело», или переночевать и ехать назад, и сообщить тому, что их послал, что.

Во-первых, государственное управление является делом Конституционной ассамблеи всей Ла-Платы, и потому Артигас не должен создавать какие-либо органы власти в Восточной провинции. Во-вторых, население Восточного берега составляет единое целое с жителями остальных провинций. И в-третьих, все провинциальные армия, в том числе и армия Артигаса, являются не частными лавочками, а подразделениями общей армии, подотчетными Байресу. Либо – бандформированиями.

Точка. Выбор за сеньором Артигасом. Ждем ответа. Надеемся, решение будет верным. И ответ не замедлил, однако совсем не тот, который ждали: к союзу стремимся, но новой тирании не допустим; братоубийства не начнем, но если считаете нас не братьями, а прислугой, моя армия уйдет из-под Монтевидео, и решайте свои вопросы с испанцами, как хотите. Я сказал.

Естественно, при всем отторжении, давать передышку уже почти взятому Монтевидео «вторые триумвирам» (то есть, ложе) ни с какой стороны не улыбалось, а что уход Артигаса приведет именно к этому, понимали все, и начались переговоры, длинные и муторные, с торговлей по каждому пункту и каждой формулировке. А тем временем, в Верхнем Перу, где война уже стала привычной, как времена года, вновь пошла черная полоса.

Начался-то год очень пушисто: испанские войска, больно побитые под Тукуманом, концентрировались вокруг Сальты, готовя контрнаступление, однако Мануэль Бельграно вновь подтвердил свою репутацию «чудотворца». Раньше, чем испанские части двинулись на юг, он повел войска на север, и 20 февраля, - после Конгресса еще и месяца не прошло, - после упорного боя под Сальтой новый командующий, прибывший из Испании генерал Пио Тристан, блестяще проявивший себя в войне с Бонапартом, капитулировал вместе  3 тысячами солдат.

Правда, согласно условиям, пленным позволили уйти, оставив пушки,  лошадей и боеприпасы, но  под честное слово впредь «не поднимать оружия против патриотов Ла-Платы», а честное слово тогда держали. Однако всего не предусмотришь. Дон Пио, истинный кабальеро, разумеется, не обманул, и ни один солдат, отпущенный из-под Сальты, в Верхнее Перу не вернулся. Они занялись усмирением индейских повстанцев, которым слова не давали.

А навстречу Бельграно двинулись свежие лимские части, имевшие план, разработанный генералом Тристаном (не давать советы подчиненным он не клялся), и в двух больших сражениях, - при Вилькапухио (1 октября 1813 г.) и Айоума (26 ноября того же года), - Мануэль Бельграно был разбит. И сильно: по словам участника событий, «наше благородное отступление напоминало позорное бегство врага от Тукумана».

Такой оборот событий крайне обеспокоил реальных правителей Буэнос-Айреса, успевших за неполный год несколько раз перетасовать Второй Триумвират, убрав из него всех «ненадежных», вплоть до близких друзей официального кумира, Мариано Морено. Лично Бельграно никто ни в чем не обвинял, однако было ясно, что теперь, когда из успокоившейся Испании едут решать вопрос первосортные генералы, военный из адвокатов, пусть и гениальный от природы, не справится, -

и стало быть, необходимо посылать профессионала, причем из лучших, и политически подкованных, из руководства ложи. То есть, или Хосе де Сан-Мартина, или Карлоса де Альвеара, - а при таком раскладе выбор был очевиден. Дон Хосе, идеалист и романтик, бредил освобождением всей Америки и в Байресе был гостем, так что, без него вполне можно было обойтись, дон Карлос же, портеньо до мозга костей, к тому же, племянник старого юриста Хервасио Посадаса, самого сильного триумвира, по общему мнению, нужен был в городе.

Так что, посовещавшись, постановили: генералу Сан-Мартину ехать на усиление в Северную армию, а Второй Триумвират, в связи с необходимостью укрепления руководства, распускать, учредив пост Верховного Директора с диктаторскими полномочиями, но на один год. Излишне говорить, что на вновь созданный пост определили сеньора Посадаса, - но, правда, по заслугам: твердый унитарий и сильный юрист, он, не входя в ложу, разделял ее взгляды, и был напрочь лишен комплексов.

Одновременно попытались окончательно решить с Артигасом. Gu?a supremo, за истекшие месяцы уступив в некоторых мелочах, в главных вопросах стоял скалой. Но для по-настоящему целеустремленных людей нет ничего невозможного. По указанию из Байреса, генерал Рондо 8 декабря созвал свой, отдельный Восточный конгресс у себя в ставке, в маленьком городке Масиэль.

Ни по уровню представительства, ни по значимости персон, мероприятие не шло ни в какое сравнение с Конгрессом в Трес Крусес: сплошь или личные враги Артигаса, или купленные ренегаты, и список составлен лично генералом Рондо, поэтому  уложились в один день, по шпаргалке, без обсуждений. Об «Инструкциях», естественно, даже не вспоминали. Об Артигасе – тем паче, ни слова, как о черте, а если кто-то случайно поминал, зал вопил «Какой такой Артигас?».

В итоге, назначили новый орган власти (притом, что таковой уже существовал и эффективно действовал) и выбрали трех делегатов от «всего народа Banda Oriental», - двух падре из Масиэля плюс еще одного падре, ранее стоявшего за Вождя, но изменившего политические взгляды в обмен на должность заместителя директора публичной библиотеки в Буэнос-Айресе.

На исходе сходняка, однако, случился неприятный сюрприз: доставили письмо от Артигаса. Вернее, короткую записку, сообщающую, что сеньор Рондо – «человек без чести», а собравшиеся сеньоры – мерзавцы, которым вскоре покажут Madre de Сosme, и приложение: копию обращения Вождя к кабильдо и полевым командирам Восточной Полосы. С содержанием простым и ясным: кого вы поддерживаете? Если этих, собравшихся в Масиэле, скажите прямо, и я ухожу из политики, но если вы со мной, тогда будем говорить с Байресом «по-парагвайски».

Переход количества в качество

А в Парагвае, уже входящем в поговорки, все происходящее видели, учитывали и анализировали. Модель, предлагаемая Буэнос-Айресом и, в общем, хотя и с оговорками, устраивавшая креольскую элиту, категорически не устраивал доктора Франсия, и потому, вернувшись в состав хунты, он прежде всего добился отказа от участия в «Конгрессе», а вслед затем и высылки из провинции всех, кто так или иначе высказывался за присоединение к Провинциям.

Одновременно началась подготовка к созыву своего, Парагвайского конгресса, - но совсем не по той схеме, какая использовалась в «европейски ориентированном» Байресе. В августе 1813 года по всем городкам и фермам провинции были разосланы разъяснения, как следует избирать и кто имеет право быть избранным: от каждых 200 человек 1 депутат, а лишены прав только «враги свободы», то есть, испанцы и сторонники вхождения в Провинции.

В результате, 30 сентября съехалось более 1000 депутатов, и отнюдь не «чистая публика»; по словам Джеймса Уошборна, «это было пестрое сборище индейских касиков, метисов, моряков речного флота, земледельцев и деревенских лавочников, напоминающее не парламент, а общий сход, как было позже принято на Диком Западе».

Первым делом единогласно проголосовали за республику (специально о независимости от Испании речь не шла, но сам факт изменения государственного устройства говорил за себя). Затем, особо и тоже единогласно, отвергли возможность присоединения к Объединённым провинциям, а потом начались дебаты. Франсия имел на руках досконально разработанный план государственного устройства и полную поддержку абсолютно ему доверявших «людей с мест»,

однако «чистая публика», группировавшаяся вокруг Фульхенсио Йегроса, всеми способами затягивала говорильню, делая ставку на то, что им-то спешить некуда, а «жалким плебеям», у которых много дел дома, долго в столице не высидеть. И когда они разойдутся, тогда решать вопросы можно будет «политически», в узком кругу и обстановке полного взаимопонимания.

В конце концов, доктор, грозя отставкой, предложил компромисс, и 12 октября «лучшие люди», тоже уставшие от скучных речей, согласились. Утвердили неизменность количества депутатов (навсегда: 1 от 200) и порядок их избрания (общий сход), и затем, взяв за основу пример Рима, учредили посты двух равноправных консулов, правящих страной по очереди, меняясь друг с другом «каждую терцию года», причем войска, оружие и боеприпасы поделили поровну.

А на случай, если вдруг заспорят, ввели должность государственного секретаря, как последнего и окончательного арбитра в такого рода конфликтах, по итогам голосования избрав Себастьяна Мартинеса Саэнса, человека очень порядочного,  верного единомышленника доктора Франсиа, который по жребию (кинули песо, и выпал орел) и вступил в права на 4 месяца.

Как и ожидалось, доктор мгновенно засучил рукава, начав с приведения в порядок финансов и чистке изрядно обнаглевшего аппарата. Многих чиновников выгнали с насиженных мест, номенклатуру сократили вдвое. Офицеров – сторонников Фкльхенсио Йегроса и Педро Кавальеро послали в отдалённые гарнизоны, подтягивать дисциплину, а сторонники Франсии оставались в столице, так что, когда четыре месяца истекли, у Йегроса уже не было своих кадров.

Впрочем, дон Фульхенсио не особо и горел желанием.  Быть консулом ему нравилось, но в смысле парадов и приемов, и заниматься своей плантацией он тоже считал важным. А потому, когда подошёл срок принимать дела, попросил коллегу править и далее, заранее выразив согласие подписывать все, что уважаемый доктор сочтет нужным, - и первым декретом, который ему пришлось подписать, стал указ, который доктор Гаспар давно заготовил, но не хотел подписывать сам.

Отныне испанцам, жившим на территории Парагвая, дозволялось заключать браки только с индеанками, с женщинами же европейского происхождения и метисками – ни в коем случае. На попытку дона Фульхенсио спросить, а зачем, ответом было нечто типа «можете не подписывать, но тогда правьте сами, в конце концов, это ваша каденция», и подполковник, уже хорошо зная, что власть – не только приемы и фейерверки, подписал. Вряд ли даже осознав, что «дикая», как он сказал, мера имеет глубокий смысл.

Дело ведь не в причудах доктора и не в желании сделать гадость ради гадости. Дело в том, что парагвайские испанцы были люди очень не бедные, и женились отнюдь не на золушках, - а следовательно, их браки с «равными» влекли за собой укрупнения состояний,  и значит, рост испанского влияния в высших кругах асунсьонской элиты, чего, по мнению доктора, следовало избегать.

Так что, теперь, если холостой дон умирал, его имущество переходило государству, обогащая республику. А брак богатого испанца с индейской девушкой, по той же мысли, превращал бедную индейскую семью в семью среднего достатка, то есть, «столп земли», и дети от этого брака рождались уже как «настоящие парагвайцы, смешавшие в своих жилах кровь двух континентов».

Логика, согласитесь, политически безупречная, с расчетом на очень дальнюю перспективу. Правда, какая-то морозная, нечеловеческая, - но, похоже,   доктор Хосе Гаспар Родригес де Франсия, консул (еще всего лишь консул) Парагвая, уже тогда ощущал себя не совсем человеком…

Брейн-ринг в интерьере Бедлама

Для общего понимания, вновь немного теории. Как мы знаем, в Буэнос-Айресе существовало правительство, так или иначе признававшееся во всех провинциях. Но именно «так или иначе», потому что оно считало себя правопреемником испанских властей во всем объеме их полномочий, - а вот на этот счет мнения расходились. Правда, сомневавшиеся в необходимости полной независимости, предпочитая какую-то форму ассоциации с Матерью-Испанией, сошли со сцены довольно быстро, а кое-то даже и встал к стенке, как Мартин де Альсага, тем паче, что после победы над Наполеоном в Матери-Испании установился такой лютый режим, что про «ассоциацию» забыли.

Но если не «ассоциация», тогда какую политическую модель выбрать? Элиты портеньос отстаивали доктрину «замещения», очень простую и понятную: короля нет, но вице-королевство (пока так) есть, а центр вице-королевства в Байресе, и следовательно, Байрес главный. Понятно, на своей территории, на Ла-Плате, - и как раз поэтому в лихом 1810-м, когда можно было на порыве взять и Лиму, войскам запретили пересекать границы вице-королевства Перу.

Однако с «замещением», очень удобным «большим торговым домам» Байреса, совершенно не соглашались провинции (кроме совсем от него зависящих), взамен выдвигая альтернативу – доктрину «ретроверсии», тоже вполне логичную, а по тем временам, даже и модную. То есть: как тело не живет без головы, так декапитация законной власти обрушивает всю пирамиду, и этот факт дает народу право самоопределяться на предмет, как жить дальше.

Эта теория, естественно, стала весьма популярна в провинции, тем паче, что ее идеологи исходили из крайне успешного опыта США, ухитрившихся создать модель демократии во времена, когда даже конституционная монархия казалась верхом торжества прав человека. Иначе говоря, «федералисты», - а именно они поднимали «ретроверсию» на стяг, - предлагали модель «союза снизу»: от общины к всенародному конгрессу при максимальном самоуправлении.

И никто, кроме элит Байреса, в общем, не возражал, что оно бы и не худо, да только реалии Ла-Платы этой модели никак не соответствовали. Ибо если в английских колониях традиционно существовало уважение к закону, то колонии Испании, наоборот, привыкли к силовым вариантам решения спорных вопросов, да и общая картина, слегка напоминая североамериканский Юг, практически не имела признаков североамериканского Севера.

Так что, если отдельные лидеры (скажем, доктор Франсия, при всем своеобразии его методов, или Артигас, пришедший к своим убеждениям не по книгам, но стихийно) и ставили вопрос о «народном суверенитете», то «чистая публика», - в первую очередь, латифундисты, - не оспаривая идею в принципе, считали народом только себя. А ведь были еще и «бешеные», вообще объективную реальность в грош не ставящие и считавшие, что «идея, облеченная в доспехи воли, создает реальность».

…Неудивительно, что при таком разбросе подходов работа Ассамблеи ХIII года шла трудно. Люди, казалось бы, тщательно отобранные, соглашаясь в основном, по частностям готовы были друг друга убивать, как, впрочем, всегда и бывает в кругу единомышленников, а главной линией раскола «унитаристов», которыми были все, стало различное понимание «унитаризма».

Кое-кто, глядя на происходящее и размышляя, понемногу склонялись к тому, что тянуть все одеяло на себя Байрес все-таки не должен, ибо можно надорваться, а значит, какой-то компромисс с «федералистами» неизбежен. Однако «бешеные» и выделившиеся из них «беспощадные» твердо стояли на том, что единая страна – это страна «под благотворной опекой Буэнос-Айреса», и никаких компромиссов, а все сложности легко уладить, поставив на поток расстрелы.

Ибо, сами понимаете, нет человека, нет проблемы. К чему все это вело и не могло не привести в перспективе, нам с вами, наблюдающим за событиями с высоты двух веков, понятно, - но на тот момент до такого все же не доходило. На повестке дня стояло слишком много насущных проблем, по которым голосовали единодушно.

Главное, конечно, испанцы. С тем, что надо строить флот и снимать с города блокаду, не спорил никто. Как и с необходимостью решать, наконец, вопрос с бесконечной осадой Монтевидео. И насчет конфронтации с роялистами в Верхнем Перу споров не было. Но и сил особых тоже не было, поэтому, войск Сан-Мартину, посланному спасать положение, дали немного, зато выписали неограниченные полномочия. Впрочем, большего опытному и даровитому генералу и не требовалось. Прибыв на фронт, он быстро принял дела, нашел общий язык с Бельграно, признавшим его авторитет, послал посильную помощь в горы, вождям индейских republisetas и…

И вот именно это «и» - само главное. У дона Хосе был хитрый план. В какой степени его личный, неизвестно, - тут есть разные мнения, - но в том, что он был, как минимум, одним из соавторов, согласны все. И сводился сей план к… Впрочем, предоставим слово ему самому:

«Отечество не сделает в этой северной стороне ничего такого, что являлось бы чем-то большим, чем оборонительная война; для этого же достаточно храбрых гаучо Сальты и двух эскадронов хороших ветеранов... Нужна небольшая и хорошо дисциплинированная армия, чтобы пройти в Чили и покончить там с готами, поддерживая правительство надежных друзей, чтобы покончить также с царствующей там анархией. Объединив силы, мы пройдем морем к Лиме: именно это является нужным путем, а не что иное... До тех пор пока мы не будем в Лиме, война не окончится».

То есть, коротко: кровавый пинг-понг в горах Верхнего Перу ни к чему не приведет, нужно переходить Анды, и с территории Чили, где есть друзья, по морю и суше бить врага в сердце. Выглядело слегка авантюрно, но людей из ложи такие нюансы не тревожили, напротив, бодрили. Собрание «Лаутаро» идею одобрило, и когда встал вопрос о создании плацдарма для подготовки, под этот проект из нескольких областей была создана новая провинция, Куйо, вплотную прилегающая к горам, отделявшим Ла-Плату от Чили. Типа, вперед, - но своими силами. Как хотите.

А как может хотеть военный, располагая неограниченными полномочиями, понятно: все для фронта, все для победы. Провинцию перевели на военные рельсы. Ввели принудительные займы, реквизиции «под расписку», всех молодых негров - на свободу и в армию, а поскольку линию фронта укрепили и война перешла в позиционную фазу, в Байресе, вздохнув с облегчением, взялись за решение последней проблемы, по ситуации, куда более острой, чем все прочие: с «федералистами». То есть, с Восточной полосой, ее сторонниками в других провинциях, а также с Парагваем.

Несистемные

Впрочем, Парагвай не обсуждали. Он был пока что не очень актуален, и о происходящем там мало кто что знал. Слухи ходили разные. Как раз в это время в Байресе объявился шотландский купец Джеральд Робертсон, хитрый жук, рассказывавший поразительные детали. По максимуму сгущая краски, - и по вполне личным мотивам.

Он, действительно, побывал в Парагвае, и получил от Франсия хорошо оплаченное поручение отвезти в Лондон письма насчет «давайте дружить» и целый караван образцов всякой всячины, которую может предложить сэрам Парагвай. Однако, поскольку в Англии находился в розыске (доктору об этом он, естественно, ничего не сказал), никуда не поехал, а осел в Байресе, товары присвоил, а письма отдал директору Посадасу, рассказав о Парагвае такое, что у «чистой публики» волосы дыбом встали.

Из его рассказа получалось, что, в принципе, в Парагвае есть, с кем говорить о союзе, но «приличные люди» боятся, потому доктор Франсиа – монстр, очень хитрый монстр, и этот монстр сделал ставку на «жалких плебеев», которые все поголовно вооружены и очень злы, а главное, имеют на вооружении дрессированных змей. Так что, если уж соваться в Парагвай, то нужны очень большие силы, да и вообще, нет в этом Парагвае ничего хорошего.

Во многом, конечно, жулик врал, однако многое, надо признать, соответствовало истине. В частности, что доктор Франсиа, строя государство по книгам умных людей, которые прорабатывал с карандашом в руках, «чистую публику» считал лицемерами, эгоистами и «плохими патриотами, готовыми ради кучки песо пожертвовать Высоким Идеалом». Так что, когда в октябре 1814 года в Асунсьоне собрался Второй Национальный конгресс, избранный по инструкциям доктора и под контролем его комиссаров на местах, «приличных» делегатов оказалось то ли 60, то ли 80, а три четверти – как раз из «неимущих», то есть, фермеров вплоть до мелкоты.

Взявший слово первым консул Йегрос, которому отчитываться было не в чем, передал трибуну консулу Франсиа, а тот, рассказав, что сделано и что намечено, сообщил, что система двух консулов не оправдывает себя, и нужен диктатор, который будет в ответе за все. Особо указав, что в диктаторы не метит, и пусть будет тот, кого делегаты выберут.

Естественно, выдвинули двух кандидатов, и понятно кого. Однако позиции Йегроса были зыбки, и элита попыталась опять затянуть говорильню, но, как выяснилось, опыт Первого Конгресса был учтен. 4 октября здание церкви, где заседал конгресс, по приказу Франсии было окружено войсками и ополченцами с мест, требовавшими. «решать, а не вредить народу».

Оценив ситуацию, делегаты перестали волынить, и доктор Франсиа, получив две трети голосов (из фермеров за него проголосовали почти все), стал El Supremo, - Верховным диктатором республики, - с правом лично назначить Верховный суд и созывать Конгресс, когда сочтет нужным, но как совещательный орган, и не более того. Иными словами, как и с консулатом, по примеру Рима, только диктатура не на полгода, а на пять лет.

Такого поворота никто не ждал. «Высший свет», - креольские офицеры, они же, в основном, плантаторы, - наконец поняли, что в «причудах» доктора есть система, и они в эту систему не вмещаются. Педро Кавальеро, бывший член хунты, а ныне начальник гарнизона (то ли по сговору с сеньором Йегросом, то ли по своей инициативе, - это неизвестно) попросился на прием и позволил себе намекнуть, что армия недовольна. Bien, - ответил диктатор, и принял меры: на следующий же день весь командный состав армии был отправлен в отставку и в имения, под гласный надзор.

Вычеркнули и сержантов с рядовыми, особо близкими к недовольным офицерам.  Освободившиеся вакансии заполнили авторитетными сержантами из крестьян и асунсьонских простолюдинов, по рекомендации специально для этого созванных солдатских сходов произведя их в офицеры. Заодно проредили чиновников и священников, а также уголовников:

этих, проведя специальную облаву в злачных районах, просто повесили, объявив, что отныне с каждым уркой будет то же. Церковь подчинили государству, духовных лиц – непосредственно диктатору. Гарнизонную службу в столице стал нести гренадёрский батальон, каждый нижний чин в котором был отобран лично диктатором. И сразу же начали строить дороги, чтобы если Буэнос-Айрес посмеет, быстро перебросить войска.

В Байресе, однако, не собирались сметь. По крайней мере, в тот момент. И потому, что, наслушавшись про «боевых змей», не захотели рисковать войсками, которых и так было мало, и потому что особой нужды в Парагвае не видели, но самое главное: проблема Артигаса. Расчет на то, что «конгресс» в Масиэле превратит Вождя в политический труп, лопнул. Напротив, оскорбительно фальшивое шоу поставило точки над всеми «ё», и на запрос дона Хосе Хервасио о вотуме доверия все кабильдо и все «автономные» полевые командиры, не говоря уж о гаучо, однозначно ответили: «да».

После чего, 20 января 1814, Вождь, сняв осаду Монтевидео, ушел в пампу, а вместе с ним и все «автономы», в приморские же провинции, - Энтре-Риос, Корриентес, Санта-Фе, а также в Парагвай, - помчались гонцы с разъяснениями, и в Байресе, где такого никто не ожидал, началось смятение. Сеньор Посадас, Директор, издал декрет, объявив «врага родины» Хосе Хервасио Артигаса вне закона и назначив за его поимку или голову астрономическую награду в 6000 песо. Ответ не замедлил:

«Жители Восточного берега начали революцию во имя свободы, и поэтому, даже если ваше превосходительство и не желает этого, они станут свободными. Вы можете хоть сто раз объявлять меня предателем: я не изменюсь от этого. Вы можете предпринимать самые безумные меры — нам все равно». Впрочем, сеньору Вигодету, губернатору Монтевидео, от имени короля выражавшему полное понимание и готовность именем короны законно удовлетворить все требования Вождя, ответ был куда короче: «Каждый хочет захватить рыбку на свою тарелку, но я не рыбка».

Чтоб не пропасть поодиночке...

Тем временем из пампы летели скверные вести. Окончательно вышла из подчинения провинция Энтре-Риос, и армия барона фон Холберга, двинутая на подавление, 22 февраля перестала существовать при Эспинильо, на берегах Параны, после чего «федералисты» взяли власть и в провинции Корриентес. Влияние Артигаса стало расти неимоверно быстро, в Байресе метались, доходя до безумных идей признать Восточную провинцию испанской.

Попробовали, конечно, договориться и с Артигасом: 7 марта директор Посадас сделал жест доброй воли, признав Восточную полосу полноправной провинцией, после чего Вождь пошел на переговоры и что-то даже подписал, однако в Байресе, вновь передумав, соглашение не утвердили. Ибо, как там показалось, дело понемногу шло на лад: откликнувшийся на приглашение адмирал Гильермо Браун, приняв командование над построенной эскадрой, разбил флот роялистов и блокировал Монтевидео, после чего испанцам стало совсем худо, и 20 июня сеньор Вигодет сдал город Карлосу де Альвеару, отметившему долгожданную победу диким, вопреки условиям капитуляции, погромом.

Теперь, когда войска портеньос были вдохновлены успехом, казалось возможным справиться и с Артигасом, - но только казалось. После первых успехов авангарда (во главе с молодым талантливым полковником Мануэлем Доррего, - это имя давайте тоже запомним) начались неудачи. Молодняк, выращенный Артигасом и оперившийся, - полковники Фруктуосо Ривера, Антонио Лавальеха («Стрелок») и другие, -

изматывали отряды Альвеара постоянными налетами, население тоже боролось, как могло, ни аресты, ни расстрелы не помогали, только разжигали ненависть, и ситуация шла к тому, что все может кончиться очень плохо. Это было столь ясно, что сам Директор, пожилой и очень жесткий, бомбил армейский письмами на тему, что за «сумасшедший дом» творится в пампе, требуя успехов

А между тем, срок каденции дона Хервасио истекал, и складывалось так, что де Альвеар, ставленник «якобинцев», не победив  «бандитов», может не победить и на выборах следующего директора. В связи с чем, случилось то, что лично в мое понимание не укладывается. Вернее, не укладывалось бы, не будь некоторых особых обстоятельств, о которых позже:  9 января 1815 года, накануне генерального сражения, дон Карлос, оставив армию на верного заместителя, рванул в Байрес, -

и таки успел. Без собрания ложи, под истерическим давлением «бешеных» во главе с «Другом народа» Монтегуадо, угрожавших Ассамблее насилием, назначение  состоялось, причем протокол, по ряду данных, был оформлен задним числом. Зато битва при Гуайабосе, хотя Доррего, как признавали противники, «сделал намного больше, чем мог сделать человек», завершилась разгромом основный полевых сил портеньос. Настолько полным, что в этот момент Артигас при желании мог идти и на беззащитный Буэнос-Айрес.

Иное дело, что желания не было. Артигас совершенно не собирался никого добивать. Напротив, прямо на поле боя продиктовал и тотчас отослал письмо Ассамблее: ни я, ни мои командиры, ни мои солдаты, ни мой народ не хочет этой дурацкой братоубийственной войны, никто больше нас не мечтает о честном мире, но. Но: только о честном, - а потому go home из Монтевидео и всей Восточной полосы, а также из братской Энтре-Риос. И тогда, когда соберется Конгресс всех провинций, - настоящий, а не вы, назначенцы самозванных «теневиков», - будем говорить и о настоящем, честном союзе.

Согласитесь: здраво, разумно, благородно. Но втолковывать что-то «бешеным» было бессмысленно, де Альвеар, не отвечая, лихорадочно готовил новую армию. 8 февраля отряды Артигаса встали под Монтевидео, - и тут случилось нечто, совершенно неожиданное: из Байреса пришел приказ немедленно сдавать город и уходить. Без пояснений. Ошеломленный губернатор,  Мигель Эстанислао Солер, в знак протеста подал в отставку, но с приказами не спорят: его заместитель, генерал Игнасио Альварес Томас, распорядившись «не оставить ни грамма пороха» (23 февраля город ободрали дочиста), ушел, увозя в обозе коллаборационистов.

Спустя четыре дня в Монтевидео вошли войска Артигаса, и всего за пару недель измученный войнами, осадами и грабежами город вернулся к жизни, а через месяц решением кабильдо Артигас был избран губернатором провинции с титулом Protector, - «Защитник и отец свободы народов», - и толково расставив кадры, занялся высокой политикой.

Теперь, контролируя Монтевидео, он намеревался идти дальше: создать из провинций, не задавленных Байресом, Liga de los Pueblos Libres, - Лигу Свободных Народов, - оборонительно-наступательный союз, способный на равных говорить с портеньос о справедливой государственности по образцу США, где нет привилегированных штатов, а есть равные и общий центр. Растолковывая замысел тем, кто не понимал, он раз за разом повторял: я – не диктатор. Титул Protector означает всего лишь арбитра, и вы, сохраняя свои армии и правительства, можете сместить меня в любой момент.

И вот вам образец, по которому надо жить – конституция Массачусетса 1780 года, лучшее, до чего додумалось человечество. Читайте: «высший носитель суверенитета – народ, все чиновники – лишь исполнители его воли»; «граждане рождаются свободными и равными», «обязанность государства – защищать права личности». А если эти пункты, включая «необходимость и обязанность всех граждан уметь читать и писать», не выполняются, «священное право народа менять правительство и принимать все меры для собственной безопасности, процветания и счастья».

Ну как, нравится? Такое не могло не понравиться, и вслед за Энтре-Риос, давно уже поддержавшей Вождя (там в армию вступили даже женщины), о согласии заявила провинция Корриентес, а затем в Монтвидео приехали и делегаты от далекой от моря, полностью прижатой к ногтю Кордобы, прося защиты от беспредела портеньос. В итоге, к началу 1815 года, еще даже не будучи провозглашена официально, Лига уже разрослась на половину вице-королевства.

Революционный держите шаг!

Работая над данным томом, время от времени, естественно, заглядываю в «Очерки истории Аргентины» под редакцией В.И. Ермолаева, изданные Соцэкгизом в неимоверно далеком 1961 году. Книга толстенная, очень подробная, - хотя, в основном, конечно, про рабочее движение в ХХ век, но и про раньше кое-что есть, - и очень, очень идеологически выдержанная. Все по полочкам. Если прогресс, значит прогресс, и это хорошо. А если реакция, значит, реакция, и это плохо. Полутона исключены.

И вот читаю я, скажем, «15 апреля 1815 г. в Буэнос-Айресе вспыхнул реакционный мятеж. Непосредственное осуществление переворота взяли на себя реакционные члены кабильдо, а также комендант Солер с подчиненными ему воинскими частями», сравниваю с информацией из других книг, и убеждаюсь, что марксизм таки не догма. Потому что, да: и мятеж вспыхнул, и члены кабильдо взяли на себя, и комендант Солер подсуетился. По форме правильно, - а вот по существу... Впрочем, чтобы понять, вернемся немного назад…

Второй Триумвират, как мы помним, был ширмой радикалов из ложи «Лаутаро», расчистивших «левую» поляну под себя, фактически штыками навязавших Байресу своих людей и манипулировавших ими по собственному усмотрению, по собственному проекту, руководствуясь исключительно соображениями революционной целесообразности.

Однако и ложа была неоднородна. Были романтики типа Сан-Мартина, считавшие главной целью установление республики и освобождение всей Америки, были люди более прагматичные, желавшие просто подмять все провинции под Байрес, а были и «бешеные», бредившие немедленным установлением диктатуры и «святой гильотиной» во имя всего хорошего против всего плохого.

По ходу голосований на сходках одолевали то те, то другие, соответственно итогам голосований, тасовали триумвиров, пока в августе 1813 года из тени не выше уже известный нам Хосе Хервасио Посадас, человек очень немолодой, но крайне радикальный, поклонявшийся бюсту Марата и считавший, что ради реализации идеи «Байрес превыше всего!» всё дозволено.

Он был ни с какой стороны не марионетка, имел в ложе группу поддержки в лице «Друга народа» и «Прокурора фонаря», и быстро сделал Второй Триумвират, то есть, себя, самостоятельной силой. Менее радикальных (или чем-то опасных его влиянию) так или иначе устраняли под благовидными предлогами, как того же Сан-Мартина, отправленного в войска.

Как стало понятно позже, сеньор Посадас, после учреждения единоначалия занявший пост Директора (то есть, диктатора на год), вел дело к передаче власти своему племяннику, Карлосу де Альвеару, вместе с Сан-Мартином приехавшему из Англии и примкнувшему к радикальному крылу ложи. Делал он это умно, тонко и постепенно, поручая протеже яркие, но легко выполнимые задачи, повышающие его авторитет. Скажем, всю тяжесть осады Монтевидео вытянул на себе «умеренный» полковник Хосе Рондо, но когда стало ясно, что испанцы уже не могут сопротивляться, всего за несколько дней до сдачи города, генерала Рондо отозвали.

Так что, все лавры громадной, очень важной победы пожал Карлос де Альвеар, - а чтобы в армии не шушукались, дон Хосе получил генеральские эполеты и престижное назначение на пост командующего армией Северного Перу, заодно и покинув город, где стал лишним. Однако позже, когда вся подготовка к кампании была завершена, Директор вновь отозвал генерала Рондо, назначив командующим, естественно, все того же де Альвеара.

Вот только на этот раз не срослось: бешеная энергия, проявленная Хосе Рондо при подготовке к походу, снискала ему симпатии офицерства, и племянник директора, будучи уже в пути, узнал, что лучше не приезжать, после чего развернулся обратно, и был (еще одно важнейшее задание!) отправлен бороться с Артигасом. С чем, как мы уже говорили, тоже не справился, более того, накануне решающего боя  оставил армию и помчался в столицу, перехватывать власть из рук завершающего каденцию дяди.

И таки перехватил. В ходе хитрейшей комбинации: дядя ушел на три дня раньше срока, назначив племянника временно исполнять обязанности, а потом на заседании абсолютно ручной Ассамблее открытым голосованием, под присмотром собравшейся толпы «бешеных» новым Директором «избрали» Карлоса де Альвеара. По факту, это был переворот, но переворот, о котором даже ложа узнала лишь тогда, когда все точки уже стояли над всеми i.

Вот тут и началось. Новый Директор, совсем еще молодой, - 25 лет, - и совершенно не опытный (правда, за его спиной стоял дядя), немедленно взял быка за рога. Сразу после избрания Ассамблею распустили на месяц, а потом «забыли» созвать. Ввел цензуру, ранее Байресу неизвестную, и службу тайных осведомителей, чего раньше тоже не бывало. Аресты стали рутиной. Начались и расстрелы: какого-то армейского капитана, вполне «патриота», всего лишь за несколько нехороших слов в адрес лично нового руководителя поставили к стенке, вывесив затем тело на площади.

Город оцепенел, но это молодого Директора не волновало, поскольку опирался он на лично преданных ему офицеров, повышенных на два звания, и «бешеных», обрадованных первыми ласточками долгожданного террора. Однако вскоре началось брожение и среди радикалов: кто-то продолжал молиться на «нашего Кромвеля», но очень многих, всерьез мечтавшим о «равенстве и братстве»,

шокировала внезапно возникшая пышность (до сих пор в моде был подчеркнутый аскетизм), церемонии едва ли не испанского уровня и очевидная любовь де Альвеара к самой грубой лести. А уж официальное заявление, что-де, поскольку в Европе с революцией покончено, Байресу следует наводить мосты со Священным Союзом, большинство «террористов-теоретиков» и вовсе взбесило.

Тем не менее, город зажали в кулак, люди осмеливались разве лишь шептаться и разве что на кухнях. А вот вне города совсем иначе, и первым заявил, что в столице что-то очень не так сам Хосе де Сан-Мартин, в знак протеста против «странной, удивительной тирании» подавший в отставку.

Прошение де Альвеар, конечно, радостно удовлетворил, - да вот в Мендосе, столице созданной лично Сан-Мартином провинции Куйо, где своего губернатора очень любили, с таким поворотом дел не согласились, так что, временно исполняющего, прибывшего из Байреса, прогнали пинками, а полномочия Сан-Мартина подтвердили.

Неугомонный не дремлет враг!

Весть об этом стала искрой, упавшей в сухой хворост. Мятежи вспыхнули даже в абсолютно лояльных Байресу провинциях, вроде Тукумана, - а о Лиге и говорить нечего. Хотя де Альвеар пошел на невероятный шаг: в порядке «дружеского одолжения» сдал Монтевидео войскам Артигаса, а затем предложил признать независимость Восточного берега в обмен на уход из прибрежных провинций, - ответ лидера «кентавров» был краток: «no».

Не лучше завершилась и попытка получить поддержку из Парагвая: в ответ на предложение признать независимость провинции и передать 25 ружей за каждую сотню присланных солдат, да еще 20 пушек в бонус, д-р Франсиа не ответил ничего, в узком кругу сказав: «Ничтожество! Мушкеты за людей! Он осмелился предложить мне торговать моим народом!». И (редчайший случай) выругался.

В итоге, к концу марта, почувствовав, наконец, что трон шатается, - да и дядя подсказывал, что ситуация скверная, - де Альвеар направил в Лондон просьбу установить в Байресе протекторат. Некоторые аргентинские историки полагают это жестом отчаяния, другие уверены, что он вообще был «заряжен» на этот проект еще в Испании, но как бы то ни было в ожидании ответа необходимо было как-то держаться. А еще лучше хоть кого-то победить, чтобы утвердить себя, - и Директор направил лучшие свои подразделения в провинцию Санта-Фе, где сил у мятежников было мало, и победа казалось неизбежной. Но…

Но 3 апреля 1815 года, на посту Фонтесуэла каратели встретились с частями, направленными на побережье Сан-Мартином, и генерал Игнасио Альварес Томас, казавшийся Директору самым послушным, выстроил солдат и сообщил им, что «не намерен проливать кровь братьев по прихоти взбалмошного мальчишки, возомнившего себя корольком Ла-Платы». Солдаты восторженно взревели, и дон Игнасио, послав гонцов к Артигасу, направил в Байрес ультиматум: если Директор не подаст в отставку, он присоединится к Лиге, и вообще, разворачивает войска на столицу, чтобы «освободить ее от тирании».

Как только фельдъегерь добрался до Буэнос-Айреса, кабильдо ударил в колокол, и город восстал. Весь. На улицы вышли даже члены ложи, и даже «бешеные» Хулиана «Прокурор фонаря» Альвареса, а спустя пару часов к ним присоединился и гарнизон: полковник Мигель Эстанислао Солер, военный комендант, тоже устал терпеть беспредел, да и (как и генерал Альварес Томас) не простил позора, пережитого при капитуляции Монтевидео.

Шансов у «королька» не осталось вовсе. Сутки как-то выстояв (пара рот и «беспощадные» побрыкались), Карлос де Альвеар 11 апреля подал в отставку и укрылся на английском фрегате, доставившем согласие Лондона на уже неактуальный протекторат. Вот дяде повезло меньше: пробираясь в порт, он попался, и чудом не растерзанный, угодил на нары, и не один.

«Мятежники сразу приступили к расправам. Главный удар реакция нанесла по «Патриотическому обществу» и Ложе Лаутаро. Все видные деятели этих организаций были арестованы, изгнаны из страны или сосланы», - пишут по этому поводу авторы помянутых в самом начале «Очерков». В общем, конечно, можно сказать и так. Приступили. И нанесли. Без вопросов.

Но если точнее, то «прислужников тирана» позакрывали на месяц-два, максимум, на год, а кому-то (свои ж люди) даже дали возможность сбежать.По-настоящему крепко досталось только Хервасио Посадасу – аж 6 лет, причем пока сидел, 22 раза переводили из тюрьмы в тюрьму, - но там, видимо, было нечто такое, чего спустить уж нельзя. Хотя и он, даром что старик, отсидел, и вышел, и даже написал обстоятельные мемуары о том, как трагически его не поняли сограждане. И сограждане даже выписали ему пенсион.

В общем, «разгул реакции» заключался в том, что «бешеных» притормозили раньше, чем они довели дело до «святой гильотины». С точки зрения коллег из 1961 года, конечно, реакция, да еще какая, но лично я, прожив уже изрядно долгую жизнь, имею на сей счет особое мнение, - портеньос же, над такими тонкостями вряд ли задумываясь, начали формировать новую власть.

«Бешеных», понятно, вытеснили на обочину. Ложа ушла в тень как бы сама собой, сообразив, что натворила что-то не то, - однако в нее возвращались люди старого времени, здравые и грамотные, вплоть до Корнелио Сааведры. Ассамблею XIII года 18 апреля распустили, ибо абсолютно утратила и влияние, и смысл, и пару дней, как повелось, рулил кабильдо.

Обсудили, не учредить ли Третий Триумвират, из безупречных, включая Хосе де Сан-Мартина. Решили: нет. Как ни крути, нужно единое руководство, но новой схеме. Поэтому 20 апреля восстановили Директорию, но теперь уже не в виде одного «диктатора», а опять-таки «тройку»: Первый Директор – генерал Хосе Рондо ( «компромиссная» фигура), Второй Директор – тоже генерал, Третий Директор – опять-таки. Но уже без всяких неограниченных полномочий, под присмотром Контрольного совета.

А поскольку Numero 1 находился в Северной армии, временно исполняющим стал Numero 2, сеньор Альварес Томас, «победитель тирана», еще не знавший, что засидится аж на год. И начали подготовку к созыву Настоящего, не кукольного конгресса всех провинций, потому что ждать больше нельзя. Об этом четко заявил Сан-Мартин, и все признали, что иначе никак, поддержав и предложение начать равноправные переговоры с недовольными провинциями, - то есть, с Лигой.

Единогласно отменили декрет, ставящий Артигаса вне закона, послали Вождю официальные извинения, а чтобы он не сомневался в серьезности желания дружить, к письму приложили сюрприз: 13 генералов, воевавших против него при «тирании». Дескать, хоть казните, хоть милуйте, хоть с кашей ешьте. При этом, думаю, многие как раз и рассчитывали, что съест, ибо генералы были лишние, а пачкать рук никто не хотел. Артигас, правда, такого удовольствия портеньос не доставил, но об этом позже.

А пока в Байресе творились все это веселье, пока перетряхивали аппарат, пока вступали в должности и принимали дела, пока налаживали контакты с Лигой и так далее, до всего прочего руки, естественно, не доходили. И в результате, конец весны и все лето, - ключевые для успешной экспедиции в Вернее Перу месяцы, - были потрачены непонятно на что.

Ну как на что… Важность того, чем был занят Хосе Рондо, - все ж военные люди, - понимали прекрасно. Собирали деньги, готовили орудия, боеприпасы, муштровали людей, но не в экспресс-режиме. Считалось, что командующий так все хорошо подготовил, что дело терпит, - и в самом деле, оно долго терпело. Уже в мае 1815 года Северная армия заняла «серебряный» Потоси, раскручивая успех, двинулась дальше, одерживая мелкие победы и занимая мелкие города, а потом, 28 ноября при Сипе-Сипе удача решила не улыбаться.

Поражение было тяжким, и сеньора Рондо даже нельзя  винить. Его войска все-таки устали, а навстречу им вышла совсем свежая армия из Лимы. И дон Хосе был военачальником хотя и опытным, но обычным, местного разлива, - а маршал Хоакин де Песуэла, прибывший из Испании, считался лучшим из пиренейских генералов, что лично подтверждал сам герцог Веллингтон.

С этого момента портеньос потеряли Верхнее Перу. Пятилетняя эпопея, стоившая много денег и еще больше крови, закончилась, - началось время, когда Байрес уже не мог заниматься этим вопросом. Потоси и Ла Пас вновь, как было в старые времена, вернулись под Лиму, и освобождение туда пришло из Лимы, много позже, под знаменем Боливара. Для  Соединенных же Провинций главной задачей на севере отныне стало хотя бы не допустить прорыва воодушевленных донов в хоумленд.

Впрочем, с этим, раздергивая тылы и фланги, вполне успешно справлялись летучие отряды Мартина Мигеля де Гуэмеса, вождя гаучо, любившего, когда его называли «Северным Артигасом», но, в отличие от настоящего Артигаса, не имевшего политических амбиций. И вот теперь, раз уж об этом зашла речь, самое время вернуться на Восточный берег, о котором мы по ходу всех этих перегибов, пируэтов и парадоксов совсем забыли…

Ставка верховного главнокомандования

Допускаю, что эта глава многим покажется не интересной. Все мы любим экстрим, а если речь о человеке, то что-то жареное, а если о человеке и его идеях, то можно и пропустить. Так что, для тех, кто пропустит, сразу скажу: понятно, что при свистопляске, царившей в Буэнос-Айресе в течение всего 1815 года, позиции «федералистов» не могли не укрепиться, и они укреплялись. Todo.

А если детальнее, то заветная идея Артигаса, - объединить провинции Литораля (междуречье Уругвая, Парагвая и Параны), и от имени всех на равных подписать договор с Байресом, - окончательно воплотилась в жизнь. А что? Большой и богатый скотоводческий район, с Санта-Фе, портом на Паране, имевшим прямой выход на Монтевидео, был вполне жизнеспособен, и местные элиты, тяготясь жадностью посредников-портеньос, нуждались в лидере, авторитет которого неоспорим.

Так что, 29 июня 1815 года Liga Federal ака Liga de los Pueblos Libres , - Восточная провинция, Санта-Фе, Коррьентес, Энтре-Риос, Мисьонес, - была провозглашена официально. Приглашали и Парагвай. Но д-р Франсиа промолчал. Официально сообщив в Байрес о нейтралитете, и далее в упор не видя, что его «субделегат» в исьонес со своими войсками и сотнями добровольцев воюет в войсках Артигаса. А когда из Байреса пришел запрос, переслал туда доклад субделегата, все отрицавшего, с сообщением от себя: дескать, сами видите, я тут ни причем, а врать он не стал бы, с этим у нас строго.

Что ж, и на том спасибо. Вождь, - отныне Protector de los Pueblos Libres, - пожал плечами и, осев в личной столице, – военном лагере Purificacion («Очищение») на реке Уругвай, - приступил к работе. Постоянно среди людей, и ничем не отличаясь от всех остальных, настолько, что враги обзывали него «юродивым», а поклонники удивлялись «причудам». Ибо, имея безразмерную власть и возможности, жил и одевался он просто, почти нище, что даже поклонники определяли, как «некоторую странность».

Впрочем, судя решительно по всем отзывам, как друзей, так и врагов, действительно, странный был человек.«Он приятен в беседе, разговаривает спокойно… Способен в нескольких словах сформулировать все сложные проблемы… От природы обладая осторожностью и исключительной чуткостью, хорошо знает человеческие сердца и прежде всего сердца своих соотечественников, и поэтому никто не может сравниться с ним в искусстве быть вождем. Все окружающие испытывают к нему чувство любви, хотя и живут в полной нищете и плохо одеты, но не потому, что в городе нет продуктов и одежды, а потому, что он не хочет обременять население налогами».

Так пишет падре Ларраньяга, близкий соратник Артигаса, прошедший с ним весь путь, потом предавший, потом вернувшийся с покаянием и прощенный, а потом предавший опять, но оставивший, тем не менее, восхищенные мемуары, в которых пытался доказать, что никого не предавал, а просто жизнь такая. Эти воспоминания считаются самыми полными, самыми объективными, и портрет Хосе Хервасио Артигаса выписан в них предельно четкими красками, среди которых нет только черной.

Супермен во всем. С конем единое целое,  копье, гитара, лассо, - продолжение руки, ножом - птицу на взлете. Слегка подозрителен, но ничуть не злопамятен. Если считал, что кто-то из тех, кто его не любит, полезен для общества, - «личное отношение ко мне не имеет никакого значения, если умен и патриотичен». Врагов, - тех самых генералов, привезенных из Байреса на съедение, - собрал и тепло поговорил: дескать, тяжко и обидно

«видеть в оковах людей, которые сделали немало во имя общего дела. Правительство Буэнос-Айреса прислало вас ко мне, чтобы я покончил с вами. Но у меня для этого нет никаких оснований. Здесь мне сообщают, что вы вели войну против меня, но я знаю, что виноваты в этой войне не вы, а те, кто объявил меня  предателем и убийцей, и те, кто называл меня так в газетах за то, что я защищал права жителей Восточного берега и других провинций. Возможно, есть  основания для расправы с вами, но к ним я не имею ни малейшего отношения — я ведь не придворный палач  Буэнос-Айреса».

В итоге, присланные в оковах, уехали с делегацией назад, увозя твердое впечатление, что Артигас «не зверь и не преступник, каким рисовали его соперники и завистники. Вряд ли в мире есть человек, более человечный», и впоследствии ни один из них не поднял против него саблю.

Что еще? Ну, категорически отказывался от всех подношений, ибо «Самое страшное наказание для меня - изменить принципам», правда, попросив кабильдо Монтевидео оплатить учебу сына в школе, пояснив: «Я соглашаюсь на эти расходы только потому, что мои собственные средства не позволяют мне самому это сделать». Тем, кто позволял себе спрашивать, почему, без всякой рисовки пояснял:

«Порядочность моего собственного поведения должна стать нормой для всех прочих… Ведь по тому тону, какой задают лидеры, настраиваются и остальные. Нельзя нарушать закон справедливости. Каждый человек равен перед законом». При этом, закон определял, как «справедливость, основанную на суждении самого народа», без тюрем в принципе, ибо «человек не должен терять свободу».

Так что, если кто-то провинился, общественное порицание, или штраф, или изгнание, или расстрел, однако без проволочек, потому что «быстрое наказание — самое действенное средство против преступности». А если кто-то начинал лепетать, что люди несовершенны и где взять столько артигасов, улыбался: «Артигасов не надо. Достаточно других людей, пусть немногих, но способных, честных и обладающих чувством ответственности».

Верил в народ. В сход, без болтливых посредников-депутатов. Совершенно не умел, да и не хотел прогибаться, до такой степени, что в июле 1815 года, издав указ о пошлинах на экспорт и импорт, отказался предоставить льготы англичанам, потому что «они ничем не лучше других». Но и в проблемы людские тоже вникал, считая ненормальной ситуацию, при которой у большинства нет ничего, притом что «каждое из здешних поместий так велико, что территория его больше многих стран Европы»

(естественно, тогдашней, с множеством крохотных княжеств), и ставил своей целью во что бы то ни стало привязать к земле тысячи нищих бродяг, воевавших под его знаменами. Как сам пояснял, «чтобы создать слой людей, имеющих возможность платить налоги, и снять излишнее бремя с зажиточных патриотов». То есть, входил и в положение помещиков, страдавших от размещения на их землях «общих» войск.

А в целом, примерно так. Человек должен быть свободен. Но свобода сама по себе ничто. Неимущий – раб своей нищеты. Значит, нищим не должен быть никто. Ни пеон, ни гаучо, ни индеец. Они все народ. Поэтому в июле 1815 он распорядился раздать «трудолюбивым людям, желающим их обрабатывать». земли в Восточной провинции, принадлежавшие ранее испанской короне, а также «плохим европейцам и ещё более плохим американцам».

Принцип: каждому один участок, без права отчуждать, продавать или отдавать под залог. Владельцам пустующих земель (земля не должна пустовать!) - два месяца срока на их обустройство, затем все необработанные и незаселённые земли конфисковали и раздавали крестьянам. Причем указ не остался на словах, - его начали претворять в жизнь. Без послаблений.

Забрали землю даже у старенького отца Артигаса, который не мог вести хозяйство, - и кстати, всемогущий сын, имея неограниченные полномочия и огромные «бесхозные» стада, вместо того, чтобы подкинуть папе пару-тройку коров и коней, письменно просил кабильдо Монтевидео «при возможности, помочь», потому что не считал себя вправе обходить закон.

Критические заметки по социальному вопросу

Естественно, нашлись недовольные. Недовольные всегда есть. В первую очередь, помещики, особенно из тех, кто имел военные заслуги. Вполне понятно: и своего жалко, и конфискат охота заполучить, ибо ведь кровь проливали. Поэтому, делали что могли, давали взятки, но поскольку с этим было строго, создали «хунту землевладельцев» и подали Артигасу проект «земельного кодекса» с требованием «чтить частную собственность» и «дать преимущество в распределении земли тем, кто может вложить средства в ее использование».

Однако Протектор имел особое мнение: внеся поправки общим числом более двухсот, 10 августа 1815 года он подписал свой вариант, «основанный на этическом принципе установления социальной справедливости». Суть: «самые обездоленные должны стать самыми обеспеченными». Независимо от цвета кожи и статуса, - на сей счет Вождь комплексов не имел никаких, и его ближний круг был разноцветен.

В итоге: колоссальный слой люмпенов, полукочевников, по сути, социальный балласт, начал превращаться в нечто внятное. Люди, привыкшие ценить жизнь в копейку и плевать на все, оседали на своей земле. Собственность порождала независимость от кого угодно, а стало быть, уважение к себе, к себе подобным и к закону, утверждая равенство на практике. Можно сказать, нечто типа гомстедов, сделавших Штаты тем, чем они стали, то есть, начало того пути, который тов. Ленин позже назвал «североамериканским путем развития».

Но закон может понять только грамотный человек. Поэтому указом Артигаса было утверждена обязанность (не право!) каждого уметь читать и писать, и обязанность государства обеспечить это. В Монтевидео была открыта первая бесплатная школа для всех (учителям полковничье жалованье), а поскольку просто уметь читать мало, нужно знать многое, открыли и публичную библиотеку, где каждый гражданин обязан был взять на прочтение не менее четырех книг «полезного содержания», - по рекомендации библиотекаря (полковничье жалованье!) в год. Иначе штраф.

Поэтому же мечтал о «честной газете, дающей основу для размышлений о спорных темах». Однако когда в Монтевидео вышел первый номер первой городской газеты, где остро и резко критиковалась «уравниловка, лишающая почтенных людей их законной собственности», Артигас написал протест, указывая: «Ведь печатный орган, в котором господствует свобода, с одной стороны, даёт возможность выражения идей, служащих на благо ближних, но с другой стороны, злонамеренным людям внушает желание высказать, скрываясь под блестящей формой, своё несогласие с системой, или даже солгать».

Вполне логично: бойкий балаболка всегда найдет возможность громкими словесами задурить голову неискушенному человеку, - и потому Артигас предложил ввести должность «наблюдателя за печатью, просвещенного, но не стоящего на стороне одной лишь из групп населения». Но тут получился тупик: даже близкие к Вождю «просвещенные» интеллектуалы Монтевидео, как тот же Ларраньяга, считали его социальные изыски «опасным посягательством на священные устои», и кандидата на должность цензора найти не удалось, а потом от поста отказался и редактор.

Это был первый звоночек, и Артигас бился в стенку лбом, уговаривая (топ ногой он не признавал): «Я устал от непонимания и тихого противодействия; считаю, что дело, которое я делаю, кровно интересует всех жителей Восточного берега, а не отдельные его группы. Пусть те, кто не чувствует в себе желания поддерживать это, и те, кто ставит жалованье и дружеские связи выше Родины, пусть лучше покинут Родину для ее блага. Много нас или мало, хороши мы или плохи, но наших усилий будет достаточно, чтобы и без них защитить нашу землю».

Несложно понять, что такие взгляды на жизнь, а еще больше, реализация их, тревожили многих. И не только в Байресе. Понимая «федерализм», как «власть народа на местах», элиты провинций считали «народом» только себя и себе подобных. Образованных, воспитанных, состоявшихся, и вообще, очень хороших. В теории, конечно, против «общественного договора» и «свободы, равенства, братства» никто не возражал, - как можно? - но…

Но кому и с кем договариваться? То есть, кто составляет то общество, которое заключает договор? Если насчет «свободы» все соглашались: Viva Независимость! - то далее начинались вопросы без ответов. «Примитивная и стихийная демократия плебса, - говорили мудрые теоретики, - чревата анархией, которой неизбежно воспользуются смутьяны, посягающие на самые основы общественного согласия». То есть, на частную собственность и связанную с ней иерархию вообще.

Но с обычными «смутьянами» вопрос решался быстро, тут проблем не видели. А вот Артигас становился проблемой, ибо подводил под пустословие о «народном суверенитете» конкретную теоретическую базу, проверенную на практике в США, - и это пугало даже «бешеных», готовых говорить от имени самых низов «народа», но при условии, что «народ» (в первую очередь, низы) знает свое место.

К слову сказать (не знаю, насколько уместно здесь, собирался позже, но потом ведь можно и повторить), в этом смысле, латиноамериканские исследователи обращают внимание на то, что реально на «народнических позициях» стояли только два тогдашних лидера – Артигас и д-р Франсиа, однако подход у них был принципиально различен.

El Supremo, человек предельно холодный, книжный, - лично мне он напоминает тов. Суслова, - по словам Артигаса, «любил народ, но не верил в людей». Protector же, во всех смыслах полная противоположность парагвайцу, - я бы сказал, типаж Нестора Махно, - по мнению доктора, «любил народ, но слишком доверял людям», - и это не позволяло им сблизиться. Хотя, как показала жизнь, оба были неправы.

Но это, повторяю, к слову. Заметка на полях. А возвращаясь к сути, элиты провинций, включая caudillo, в восторге не были. Безусловно, Артигас никому ничего не навязывал, принцип внутреннего самоуправления был для него свят, да и титул подразумевал только верховное главнокомандование в период войны, но порядки, внедряемые им в Восточной провинции, вселяли смуту в умы «низов» не только там, и это не нравилось.

Да и среди полевых командиров из числа родимых orientales, которых Вождь выдвигал и которым доверял, росло напряжение. Имея неограниченную власть, они обрастали «своими людьми», из офицеров и просто подхалимов, а тем самым как бы восстанавливались старые феодальные отношения, когда «своему» покровительствуешь, а «свой» платит личной верностью. И к тому же, вчерашние «никто и ничто», теперь они носили мундиры с золотыми эполетами, сеньориты из приличных семей строили им глазки, а папеньки сеньорит приглашли запросто навещать и, принимая,  как желанных гостей, давали понять, что «герои нации» заслужили право жить по-человечески.

Излишне говорить, что в этих недовольствах, осознанных и неосознанных, коренились истоки многих будущих проблем. Вождя, безусловно, уважали даже те, кто недолюбливал, понимая, что другого такого центра притяжения в борьбе с «тиранией портеньос» не найти, но. Но это «но» пока еще только формировалось, если и проявляясь, то невинно, типа «дискуссии о свободе СМИ», в целом же, Лига в этот момент, - первые месяцы 1816 года, - была достаточно сплочена, потому что Байрес готов был созывать Национальный конгресс в Тукумане, в котором «федералисты» намеревались участвовать, как единая сила, спорить с которой будет трудно.

Воздержавшихся нет

«Лига в этот момент, - первые месяцы 1816 года, - была достаточно сплочена, потому что Байрес готов был созывать Национальный конгресс в Тукумане, в котором «федералисты» намеревались участвовать, как единая сила, спорить с которой будет трудно». Так завершается предыдущий очерк, и действительно, слово Лиги весило бы очень много, получи она возможность это слово сказать. - но конгресс в Тукумане затевался не для того, чтобы предоставлять слово «федералистам». Во всяком случае, выступающим с позиции силы.

Вот если бы попытка генерала Альвареса Томаса накануне старта мероприятия слегка прищучить хотя бы провинцию Санта-Фе удалась бы, тогда «лигистов», помятых и понурых, безусловно, допустили бы, как живое доказательство того факта, что против генеральной линии не попрешь. Но армия Байреса дважды подряд потерпела поражение, причем, в самом уязвимом звене Лиги, и под давлением офицеров, проигравших с треском, генерал, ставший крайним, был вынужден подать в отставку с поста Директора, создав вакуум власти. А в такой ситуации допустить «федералистов» на съезд было совершенно немыслимо: для портеньос это мероприятие было слишком важно.

Поэтому посланцев Лиги отфутболила мандатная комиссия. Со всем уважением, но безоговорочно. На том основании, что губернаторы провинций подписали мандаты, указав, что уполномочены Лигой, а Байрес Лигу не признает, и пусть уважаемый сеньоры оформят другие документы, но, как предписано правилами, за три дня. Сделать этого уважаемые сеньоры, естественно, не могли, и в итоге крамольные речи о конфедерации с трибуны съезда не прозвучали. А делегаты от Парагвая и вовсе  не явились, так что, конгресс , открывшийся в Тукумане 24 марта 1816 года был, по факту, конгрессом провинций, признававших власть Байреса, - что и требовалось доказать.

А форум, в самом деле, был наиважнейший. После пяти лет интриг и сражений обстановка сложилась не в пользу Соединенных Провинций, и добро бы еще только во внутренних делах. Мятежи, перевороты, захват власти Альвеаром и свержение его, создавшее нехороший прецедент, добровольно-принудительная отставка Альвареса Томаса, сей прецедент закрепившая, -

во всем этом, конечно, не было ничего хорошего, но все это можно было пережить. И нежелание провинций понять, как благотворно единство под разумным патронатом Буэнос-Айреса, и робеспьериады Артигаса тоже можно было так или иначе пережить, собраться с силами, кого-то купить, кого-то прижать, - и преодолеть черную полосу. И даже потеря Верхнего Перу, по зрелом размышлении, не считали фатальной: ну, потеряли, так ведь не впервой, как потеряли, так и вернем.

Но вот разгром Наполеона в Европе, означавший крах Революции (ну да, временный, но кто же это знал в 1816-м, когда казалось, что XVIII век вернулся навсегда?) – это уже напрягало. Ибо Священный Союз, решив переиграть историю, всерьез  собирался гасить пожар и за океаном. Да уже и гасил: злой  Фердинанд VII, ненавидящий новые веяния и как король, и по личным причинам (было за что),

получив полную поддержку Лондона, Вены, Берлина и Санкт-Петербурга, гнал в Америку свежие войска, закаленные в битвах с самой сильной армией мира, - и эти войска побеждали. Знамя Бурбонов опять реяло над Новой Испанией, и Новой Гранадой, а над Перу и Чили оно и не опускалось, - и последним оплотом революции оставалась Ла-Плата, за которую, как все понимали, вот-вот возьмутся всерьез.

Поэтому официальное объявление независимости было необходимо, как воздух. Притом, что уже три года Соединенные Провинции имели свой флаг, свой гимн, свою валюту, свои законы, отменившие все титулы и ограничившие рабство,  формально они все же оставались самопровозглашенными республиками, за спиной у которых, тем более, никто не стоял. То есть, мятежниками, и следовательно, прямой и очевидной целью Священного Союза.

Об этом прямо писал и Хосе де Сан-Мартин, на тот момент – одна из центральных фигур политики: «До каких пор мы будем ждать провозглашения независимости? Не кажется ли Вам смешным чеканить монету, иметь национальный флаг и герб, и, наконец, вести войну с сувереном, от которого мы считаемся зависимыми, и в то же время оставаться «подопечными» врагов?».

К тому же, имелся  еще один нюанс. Всем, располагавшим полной информацией, было известно о плане Сан-Мартина перенести войну за Анды, и все признавали, что только таким путем можно закончить надоевшую всем войну. Но атаковать в статусе вице-королевства Испании другое вице-королевство Испании, притом что вице-король был только один, в Лиме, из просто мятежников превратиться в мятежников агрессивных, то есть, спровоцировать Священный Союз, не ограничиваясь помощью Фердинанду, начать прямую интервенцию с предсказуемым итогом.

А вот начав войну с Испанией в статусе суверенного государства, пусть и самопровозглашенного, означало сей неприятный аспект изрядно смягчить. И потому, после долгих после многодневных красивых прений, - никто особо ни с чем не спорил, но блеснуть хотелось всем, - 9 июля в максимально торжественной обстановке, наконец, прозвучало:

«Мы, народ, заявляем, что единодушной волей Provincias Unidas de Sud Am?rica, - Объединенных провинций Южной Америки, -  является разрыв насильственных уз, связывающих Объединенные провинции с королями Испании, возврат отнятых прав и достижение высокого положения нации, свободной и независимой от короля Фердинанда VII, его преемников и метрополии». Просим голосовать. И все за. И наперегонки ставить подпись.

Зато при обсуждении формы правления вопросы возникли у многих, даже смотревших портеньос в рот и кормившихся с их руки. Как выяснилось, делегация Байреса, в том числе и такие убежденные республиканцы, как Сан-Мартин и Мануэль Бельграно, считали нужным учредить монархию. И доказывали необходимость этого со всей страстью. Типа, да, не за это воевали. Но надо быть реалистами. Республика – это якобинцы, это гильотина, это казнь короля, это Бонапарт, в конце концов. То есть, по нынешним временам, красная тряпка для быка по имени Священный Союз.

А вот монархия, - естественно, не абсолютная, а конституционная, – это солидно. Это наверняка понравится Лондону, а значит, и Парижу, а Вена, Берлин и Петербург не в счет. И в этом случае, сэры прикрикнут на донов, сократят субсидии и Фердинанду волей-неволей придется свернуть подготовку карательной экспедиции. И заодно одернут португальцев в Бразилии, чтобы не разевали рот на земли Ла-Платы. А кому быть королем…

Да какая разница! Можно какого-нибудь метиса из потомков инков, их много, и никто не откажется. Но еще лучше какой-нибудь принц из Европы. Не испанский, конечно, и не португальский. И не русский, зачем нам эти тартары? Но, скажем, француз подойдет вполне. Или не француз, а что-то мелкое, из Германии или Италии, - в таком варианте и Вена поддержит. А кроме того, - вот еще одно важнейшее соображение, - король ведь символ единства. Он издалека и один на всех, так что сразу облегчается разговор с провинциями. Пусть их не устраивает Байрес как Байрес, но Байрес, как резиденция монарха, это ж совсем иное дело.

Имплементация

Делегаты слушали. Делегаты думали. Делегаты склонны были согласиться, ибо логика плюсов говорила сама за себя, а минусы не просматривались. Во всяком случае, пока не взял слово Хуан Мануэль Ортис де Росас, молодой и еще мало кому известный caudillo из того же Байреса, но не города, а провинции, и не делегат, а из сочувствующих (это разрешалось).

Нет, заявил он, при всем уважении к сеньору Сан-Мартину, и сеньору Бельграно, и к прочим, которые для него живые легенды, не за то все-таки боролись, чтобы опять возвращаться в протухшее прошлое. Да, независимость, да, единство, но только республика! Потому что… Потому что… Далее, как следует из мемуаров очевидцев, оратор стал запинаться, путаться, - и слово перехватил сеньор Томас Мануэль де Анчорена, тоже из Байреса и тоже провинциал, но с мандатом и с юридическим образованием, позволивший себе дополнить мнение, высказанное молодым другом.

Да, сеньор Росас - человек простой, не городской и не привык складно говорить. Но по сути-то, господа, он прав. Доводы pro мы уже выслушали, но ведь есть и доводы contra. Во-первых, король издалека у нас на Ла-Плате будет чужим, а мы, сами знаете, не те люди, которые подчиняются авторитету титула. Поэтому склоки, и так всем нам докучающие, только усугубятся. Во-вторых, выписав короля, мы сдаем джокер безумному Артигасу и нашим оппонентам из Лиги, носящимся со своей «свободой», как с писаной торбой, а что еще хуже, их единомышленникам в провинциях, пока еще лояльных. Ведь посудите сами, мнение своих земляков вы знаете, - как они отреагируют?

И самое главное: став королевской столицей, Байрес обретет почет, но потеряет исключительность, да и суверенитет, - а тогда, уж извините, возьмутся за саблю даже убежденные унитарии вроде коллеги Росаса, любимца гаучо, и мы получим не просто гражданскую войну, а гражданскую войну всех со всеми на неопределенное время. Оно нам надо? Полагаю, нет. А потому давайте не спешить. Я верно уловил Вашу мысль, дон Хуан Мануэль? И Росас, поняв, что обращаются к нему, кивнул: дескать, да, правильно. К слову сказать, именно в этот день он обратил внимание на сеньора де Анчорена, а тех, на кого Хуан Мануэль Росас обращал внимание, - по-хорошему или по-плохому, - он не забывал никогда.

Впрочем, до времени, когда внимание Росаса станет важным, оставалось еще немало лет, а пока что делегаты задумались. Вновь обсудили. И не рискнули. В утвержденном по итогам конгресса проекте конституции слова «республика» не было, но не было и слова «монархия». Не то, чтобы отмели бесповоротно, просто оставили на потом. Зато все остальное, оформленное как «Временный регламент», сформулировали так, что одобрил бы, пожалуй, и сам Меттерних, крестный отец европейской реакции.

Двухпалатный парламент по британскому образцу. С суровым имущественным цензом, отметавшим всех, кто чуть ниже высшей элиты, с верхней палатой, формировавшейся из делегатов от провинций, имеющих право вето на решение нижней палатой, с «депутатами по статусу», без всяких выборов, - генералов, епископов, ректоров университетов, председателей кабильдо и так далее, то есть, пэрами. И ясное дело, с резиденцией в Байресе, оставшимся, однако, провинцией и «старшим братом». Очень унитарная конституция, короче говоря. Очень-очень.

Легко определились и с кандидатурой нового Директора. По совместной рекомендации Сан-Мартина и Бельграно на 5 лет (предлагали и на семь, но решили, что это чересчур) избрали Хуана Мартина де Пуэйрредона. Коренного портеньо, ветерана и героя всех войн, «морениста» первого призыва и стойкого унитария, ни в чем предосудительном не замешанного и даже слегка пострадавшего в дни всевластия «бешеных». А сеньор Пуэйрредон первым делом, сразу после благодарности за высокое доверие, изложил свою программу.

Во-первых, все силы – на подготовку «скорейшего осуществления известного замысла» (вторжения в Перу, о чем вслух не говорили), ибо врага пора бить в логове. Зал зааплодировал. Приняли без прений. Во-вторых, во что бы то ни стало покончить с гидрой «федерализма», особенно с «бандитом и врагом народа Артигасом». Зал зааплодировал. Приняли без прений. А в-третьих, отныне в Тукумане конгрессы проводиться не будут, а будут проводиться в Байресе. Тут аплодисментов не было, ибо сказанное означало, что даже куцые права лояльных провинций (правительство на побережье, зато конгресс у «внутренних») отменяются, и путь формальное, но партнерство заменяется открытым, юридически безупречным диктатом.

Потребовали прений. Директор поставил вопрос на обсуждение, вопрос обсудили, и по итогам сеньор Пуэйрредон вычеркнул из списков депутатов всех, не вполне правильно понимающих остроту политического момента. После чего заседания закрыли, и дружно поехали из Тукумана, отныне обычного города центрального подчинения, в Байрес дорабатывать конституцию.

Вообще-то, случись такое раньше, скандал был бы изрядный. Выгонять неугодных депутатов по собственному желанию глава государства не мог. Но теперь мог, ибо сами же депутаты дали ему особые полномочия. Вполне осознанно, ибо каждый ознакомился с письмом Сан-Мартина:

«Что касается монархии, согласен. Вопрос сложный, обсуждение деталей необходимо. Но заклинаю Отечеством, не повторяйте главных ошибок! Не создавайте у нас органа управления в составе нескольких лиц: как только будет отвергнуто единоначалие, всё парализуется, и мы полетим к чёрту. В самом деле, достаточно иначе назвать нашего Верховного правителя, и останется единый правитель. Именно это сейчас нужно более всего, и этого вполне хватит, чтобы войти в гавань спасения».

Вполне логично. Все собравшиеся помнили хаос Первого Триумвирата, неделями согласовывавшего позиции даже по пустякам, и бессилие Второго Триумвирата, шагу не делавшего без одобрения Ассамблеи XIII года, плясавшей под дудку никем не избранных «теневых людей». Да и короткая безумная «тиранийка» де Альвеара подтверждала: если одна страна, а у страны один центр, значит, в центре должен быть один лидер. Но тщательно подобранный. Жесткий,  надежный, проверенный. С самыми широкими правами. И не на год, - за год ничего не успеешь, - а на более вменяемый срок.

Иными словами, пришли к диктатуре. Законной, солидной, легитимной диктатуре. То есть, к режиму почти неограниченной личной власти без культа. И тут самое время задаться вопросом: а что же такое «диктатура», если брать термин не в расширенном смысле (захват власти каким-нибудь отморозком, - это уже «тирания»), а в самом конкретном?

Если максимально сжать, по самой сути: это инструмент для максимальной концентрации сил в условиях, когда нужно решать какую-то крайне важную задачу. Тактическую (отбиться от врага, подавить мятежи, организовать успешный поход в Перу), - о чем, собственно, и писал Сан-Мартин, и ради чего пошли на ущемление своих прав делегаты, - или стратегическую: осуществить глобальную перестройку общества по некоему плану.

Первый вариант в истории случается часто, а вот второй – реже редкого. Во всяком случае, в пестром калейдоскопе старта разнообразных южноамериканских независимостей, при всем богатстве выбора, пример тому только один, - и тем интереснее его рассмотреть. А потому, пока сеньоры едут из Тукумана в Байрес, - благо, путь неблизкий, времени достаточно, - давайте об этом и поговорим. Правда, чтобы разговор не получился рваным, придется нарушить любезный мне принцип хронологической последовательности, но в данном случае, ничего страшного. Все равно, к этому времени Парагвай уже стал отрезанным ломтем… 

Страшный и ужасный Бармалей

Итак, Хосе Гаспар Родригес де Франсиа. El Supremo или, как по сей день говорят парагвайцы Karai Guazu («Великий господин»). Невысокий, сухопарый, тонкогубый. Холост. Бездетен. Никакой роскоши: одежда чистая, со вкусом, но поношенная. Ни формы, ни орденов, ни положенных знаков отличия. Разве что позолоченные пряжки на башмаках и шляпе, но это с молодости. Абсолютно равнодушен к деньгам (от жалованья на третий год власти отказался вообще и вернул в казну остатки того, что получил раньше).

Жил на доход от маленького имения. Терпеть не мог подарков, очень не одобрял, когда чиновники брали хотя бы курицу, даже если от чистого сердца. В период влажных ветров бывал раздражителен, но старался держать себя в руках. Пунктуален: по его прогулкам в Асунсьоне, как в Кенигсберге по прогулкам Канта сверяли часы. Обидчив. Прислуги почти не имел, только секретарь, слуга и цирюльник. Новых людей изучал долго, пристально, общался с ними поначалу жестко, но потом понижал тон и оказывался любезным и даже интересным собеседником.

Очень много читая, очень много знал, не имел никаких предрассудков. В отличие от, скажем, Артигаса, рядом с которым, по словам Ларраньяги, «ощущались тепло и надежность», казался холодным, сухим и недоброжелательным, - особенно, общаясь с креолами, и чем «элитарнее», тем  суше. Однако с простыми людьми, - фермерами, индейцами, которых, если они приходили с жалобами, принимал лично, - обращался совсем иначе. Радостно приветствовал, приглашал в кабинет, отпускал телохранителя, поил матэ, собственноручно заваривая. Подолгу расспрашивал о делах, - если человек не знал испанского, на отменном гуарани. Неизменно помогал.

Рабочий день 12 часов с тремя перерывами: час пешая прогулка, час – верхом, час – дневной сон. Ежедневно посещал школы, рынки, казармы, вечером – телескоп, микроскоп и книги. Огромная библиотека: испанская классика, Вольтер, Руссо, Дидро, прочие актуальные французы, некоторые речи французских якобинцев. Сколько-то британских изданий, списка нет, но The History of the Decline and Fall of the Roman Empire Эдварда Гиббона и An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations Адама Смита шевалье Грансир на полке отметил. Очень много газет, из которых делал вырезки.

Вот и все. Личного архива почти не осталось (в годы страшной Парагвайской войны все сгорело, уцелели обрывки, да еще «Парагвайский катехизис», где речь идет о любви к Родине, как высшей ценности человека). Основная информация – от авторов, когда о Франсиа полагалось говорить исключительно как о как «деспоте, подвергшем свой народ террористическому режиму», или от людей, лично его ненавидевших. Вроде братьев Робертсонов, жуликов, изгнанных из Парагвая за аферы, и накатавших в Лондоне двухтомные «Письма о Парагвае»,

о ценности которых, как источника, можно судить по фразе «За эти ужасные годы не менее сотни раз чудом избежали мы страшной смерти на виселице или от коварной пули». Примерно в том же духе писали и «невинно репрессированные» типа Педро Антонио Сомельеры (помните такого?), высланного из страны, Хуана Андреса Хельи, сбежавшего в Байрес, чтобы не сесть за растрату и пачками штамповавшего памфлеты «против тирании», и Мариано Антонио Моласа, отмотавшего червонец за шпионаж в пользу Байреса.

Ничего хорошего не рассказывают и коллеги по борьбе за независимость. В Байресе доктора ненавидели как «сепаратиста», отзывающегося о гордых портеньос с презрением, да еще и победившего самого Бельграно. Другие - за категорический отказ играть в игры по чужим правилам и за полное пренебрежение к авторитетам. Скажем, когда сам Боливар предложил El Supremo примкнуть к его прожекту «континентальной конфедерации», посланца, капитана Руиса (кстати, получившего за поездку повышение на два чина, потому что задание считалось опасным) приняли крайне холодно. Не разрешили слезть с коня, взяли письмо, а через два часа, даже не накормив, велели ехать с ответом:

«Португальцы, аргентинцы, англичане, бразильцы и перуанцы уже выражали парагвайскому правительству пожелания, подобные тем, которые высказывает теперь Колумбия… Но результатом этого было лишь повторное подтверждение принципа, который лежит в счастливого режима, избавившего Парагвай от разграбления и других бедствий. Мы будем жить сами по себе, пока пока в Новом Свете не будет восстановлено спокойствие, царившее до появления «революционных» апостолов с масличными ветвями мира, предательски скрывающими кинжалы, при помощи которых эти честолюбцы намерены поразить свободу, от имени которой они выступают. Но Парагвай хорошо знает этих честолюбцев; пока я стою во главе парагвайского государства, оно не изменит своей системы даже в том случае, если бы ради этой священной цели пришлось взяться за меч справедливости».

Большего оскорбления болезненно честолюбивому «Освободителю», нежели открытым текстом назвать его лицемером и врагом свободы, - что, в сущности, остается, если выжать из текста воду, - нанесим было просто невозможно, и Боливар, как пишут мемуаристы, в бешенстве проклинал «безумного тирана», а биографы Боливара, благоговеющие перед своим героем, уже более века эти эти проклятия воспроизводят, как непреложную истину.

Ну и, конечно, сэры, куда ж в то время без них. Круче всего у Вильяма Пэриша, британского консула в Байресе, в 1839-м со слов знакомых издавшего нигу «Царство террора Франсии». Там Karai Guazu попросту, без затей назван «безумцем, подобным десятку Неронов и Калигул» и «со слов уважаемых людей» обвинен в «ежедневном омолаживании путем поедания ломтей мяса, вырезанных из тел еще живых узников». Тут можно понять: дипломат хотел сделать приятное властям страны пребываний. Но и тишайший Чарльз Дарвин в своих записках с «Бигля», - в главе о Паране, - сообщает:

«Насколько иначе выглядела бы эта река, если бы счастливая звезда привела на Ла-Плату первыми английских колонистов! Какие прекрасные города стояли бы теперь на ее берегах! Пока жив Франсиа, диктатор Парагвая, эта бедная страна останется столь же обособленной и несчастной... А когда этот старый кровожадный тиран отправится держать ответ за свои тяжкие грехи, Парагвай будут раздирать революции, в такой же мере неистовые, как противоестественна тишина в стране теперь».

Это, безусловно, не личное мнение. Что мог знать о берегах, мимо которых плыл, проезжий натуралист? Это, несомненно, отражение разговоров с офицерами в кают-компании, и с торговыми агентами в Байресе, и с политиками из Адмиралтейства в Лондоне, и с друзьями из Сити, организовавшие великому ученому турне. То есть, точка зрения солидных людей.

А у солидных людей с Острова была масса причин ненавидеть «старого кровожадного тирана», закрывшего страну, запретившего вывоз ресурсов по бросовым ценам и звонкой монеты и установившего протекционистские пошлины ладно бы для французов, португальцев и прочих шведов, но и для (My God, It's impossible to believe!) для подданных короля Вильяма.

Как видим, уровень объективности нешутейно зашкаливает. А коль скоро так, давайте, - раз уж нет у нас возможности выслушать и другую сторону, - попробуем посмотреть, что задела творились в «царстве террора», а потом постараемся подумать, для чего. Ибо просто так ничего не бывает.

Красавцы и чудовище

Начнем, видимо, с того, что 1 июля 1816 года, аккурат в то же время, когда в Тукумане заседали, Третий Национальный Конгресс в Асунсьоне, заслушав доклад El Supremo о целесообразности превращения пятилетней диктатуры в пожизненную, постановил: «Быть по сему», заодно решив, что впредь депутаты будут собираться по решению Верховного. И разошлись аж на четверть века: необходимости советоваться с кем-либо доктор Франсиа не видел до конца жизни.

Ибо, во-первых, он в Парагвае самый умный, это все знают, во-вторых, содержать постоянную говорильню за счет бюджета накладно для народа, собирать ее раз в год тоже денег стоит, да и незачем, если все равно проголосуют «за», и вообще, позволить себе болтать впустую, а не работать могут только тунеядцы, тогда как честные люди «посвящают себя… достойному занятию ремеслами, скотоводством и земледелием».

Что интересно, голосовали искренне. Во-всяком случае, фермеры, индейцы и прочий плебс. Креольские элиты тоже, правда, подняли руки «за», но со скрипом зубовным, ибо уже поняли, что все не так, как им хотелось бы, и «весь Асунсьон» ушел в тихую оппозицию. Настенные граффити, карикатуры, злые слухи и прочие формы пассивного протеста вошли в норму, благо, доктор на это внимания не обращал, полагая, что чем бы дитя ни тешилось.

Хотя и присматривал, ибо обстановка складывалась сложная. Сеньор Пуэррейдон, новый правитель Соединенных Провинций, - как мы знаем, фанатичный «унитарий», - почти сразу после прихода к рулю ультимативно потребовал подчиниться Байресу, будучи же корректно послан на юг, наложил санкции, а затем и прислал в Асунсьон эмиссара, некоего подполковника Варгаса, для координации действий оппозиции. Варгаса быстро вычислили, дали по мозгам и выслали, правда, не сумев выявить связи, и оппозиция ушла в глухое подполье.

То есть, «моральный приговор» доктору «чистая публика» уже вынесла, но вот приводить его в исполнение, хотя он и ходил по улицам без охраны, опасалась: Верховный опубликовал список «хороших фамилий», попросив «добрых и честных парагвайцев», если с ним что-то случится, перебить их. А что перебьют, никто не сомневался: подавляющее большинство своего El Supremo любило.

Во всяком случае, швейцарские врачи Иоганн Рудольф Ренггер и Анри Лоншан, жившие тогда в Асунсьоне, притом, что Франсиа им не нравился, признают: «уличный люд, одетый и скверно, и получше, очень доволен правительством; они говорят: "Если бы не было Франсиа, всё пошло бы кувырком; в столице есть немало семей, которые хотели бы властвовать, и вследствие своего честолюбия и фамильной вражды натворили бы много бед"».

А бед стояли у дверей, только зазевайся, и войдут. Байрес как Байрес, от него иного никто и не ждал, но и Лига тоже не подарок. Они втягивали доктора в войну с портеньос, а поскольку доктор сказал «нет», перекрыли Парану. Да и Бразилия, как раз открывшая сезон охоты на Артигаса (об этом позже), очень опасалась, что доктор поможет ему, и подсылала индейцев-кочевников на парагвайские селения, платя им водкой и оружием.

Атаки, впрочем, отбили, и Франсиа ответил. Не войной, но больно. Очень выгодный для Рио режим свободной торговли отменили, ввели выдачу лицензий, а потом и вовсе прекратили. Предельно ограничили и торговлю с провинциями. Закрыли границы, введя жесткий визовый режим, причем визы ставил сам диктатор. Ужесточили отношение к церкви. Епископа заменили «генеральным викарием», вменив падре в обязанность присягать на верность Парагвайской республике «хотя бы войну объявил и сам Папа».

Короче, ЧП, и вовремя. Доктор очень внимательно отслеживал настроения, и когда в марте 1820 года некий креол донес, что есть заговор, который он «решил выдать, боясь толпы», показав, что готовится переворот и убийство диктатора, начались аресты «сливок общества», всего две сотни «приличных людей» и отставных офицеров, включая «отцов независимости» Фульхенсио Йегроса и Педро Кабальеро. С полной конфискацией сразу же и ссылкой семей в глухомань, а в дома знати вселяли многодетных бедняков.

Что интересно, когда слух об аресте «злодеев» просочился на улицу, улица, особенно глубинка, отреагировала резко. В маленьких городках, на фермах, даже в индейских поселках мужчины, вооружившись, искали «предателей». Доносы (не анонимные, а с чувством исполняемого долга) сыпались градом, толпы народа под резиденцией Верховного орали «Скажи имена, Верховный, мы их убьем!», так что, в итоге Karai Guazu пришлось, лично выйдя к народу (простых людей он никогда не боялся), просить группы поддержки охолонуть.

Если враг не сдается...

Со «святой гильотиной», однако, не спешили: доктор требовал не крови, а достоверной информации. Поэтому работали тщательно – допросы, очные ставки и так далее. Параллельно подчищали подозрительных: 9 июня всем испанцам (включая граждан Парагвая), - порядка трех сотен, - велели явиться на главную площадь, арестовали и закрыли. Чуть позже несколько бедняков были высланы, а остальные грели нары два года, пока жены не собрали огромный выкуп, а потом выслали за кордон.

Но это в административном порядке, по делу же о заговоре с месяц спустя молоденький следователь Поликарпо Патиньо завершил длинную хитроумную комбинацию, очень похожую на «Операцию Трест», и на руках у следствия оказалась переписка с Франсиско Рамиресом, каудильо Энтре-Риос, отношения с которым в тот момент были хуже некуда: Рамирес требовал выдать Артигаса, уже жившего в Парагвае, да и вообще зарился на республику.

О готовности арестованных поднять мятеж в случае войны письма говорили абсолютно конкретно. Поэтому «палата правосудия» получила указание больше не тянуть, и через два дня El Supremo читал признательные показания, а 17 июля 1821 года на главной площади расстреляли восемь человек, в том числе Фульхенсио Йегроса. Причем после залпа доктор, наблюдавший процедуру с дворцового балкона, сообщил окружению: «Именем Родины – смерть предателям. Хватит милосердия, только правосудие!».

На следующий день расстреляли еще восьмерых, еще, а кто-то, включая Педро Кавальеро, как сообщалось, повесились в тюрьме, по официальному сообщению, «опасаясь за свою презренную жизнь». Прочих арестованных «великодушно помиловали», рассадив по тюрьмам в джунглях, а через пару лет выпустили, хотя имущества не вернули никому, для пропитания дав небольшие должности вроде сторожа.

С этого момента, надо сказать, Верховный перестал ходить без охраны, что, по мнению биографов, дополнительно свидетельствует о реальности заговора. Только при паре пистолетов и только в сопровождении Поликарпо Патиньо, ставшего личным телохранителем и шефом чего-то типа личной разведки, а затем и личным секретарем, единственным, пожалуй, человеком, которому доктор доверял полностью. Больше того, на улицах проредили деревья, чтобы улучшить обзор, а места ночлега Верховный определял в конце дня, ночуя то во дворце, то дома, то в гренадерских казармах.

В целом, по делу о заговоре разменяли от 33 до 68 «отцеубийц», и на том Большой Террор заглох. Иногда, правда, постреливали, но как редкое исключение. Обычно за разговорчики не в меру сажали (по подсчетам Марио Пио, в среднем, сидело с полтысячи зэка, и 10% из них за политику), причем если у заболтавшегося фермера или индейца шанс отделаться испугом был очень велик, то у представителя «чистой публики» - ни малейшего. Тут, даже при ничтожном поводе, а то и без, и конфисковывали, и наследства лишали, и детей объявляли бастардами, - а имения шли в государственный фонд (в итоге , 97% всей полезной земли), в вечное пользование «простому парагвайцу».

По сути, Верховный, абсолютно не знавший, что такое жалость, не был кровожаден, рассматривая репрессии исключительно с точки зрения политической целесообразности. Скажем, некий капитан Ибаньес, которому доктор доверял, лишился погон и отсидел год только за то, что пожалел расстрелянных, под началом которых сражался, а два болтуна встали к стенке за брань в адрес Робеспьера, что лично доктор определил как «кощунство».

Но, с другой стороны, к середине 1824 года большинство политических вернулись к семьям. Через пару лет прошла новая волна помилований, а засидевшихся (вместе с уголовниками) Франсиа выпустил 6 января 1839 года, в день своего рождения, после доклада Патиньо о том, что за год не зафиксировано ни одного правонарушения.

Или, допустим, в 1822-м узнали, что капитан Хуан Альдао за семь лет до того передал Атанасио Кабаньясу, - еще одному Отцу Независимости, - письмо от Артигаса с призывом сместить диктатора, но ни Артигаса, бывшего в его полной власти, ни Кабаньяса не тронули, ибо оба давно не были опасны. Лишь когда Кабаньяс мирно скончался, посмертно разжаловали полковника в лейтенанты и забрали имение, от чего плохо не было никому, поскольку покойный был вдов и бездетен.

Но, с другой стороны, в сентябре 1823 года, когда власти Санта-Фе позволили себе захватить судно с оружием, заказанным в Англии, Верховный совершенно спокойно приказал взять под стражу 18 коммерсантов из Санта-Фе, и сообщил, что выпустит их только после возвращения судна и груза. А когда выяснилось, что ни шхуну, ни оружия не вернут, просто забыл о терпилах, и они сидели у индейцев в сельве 17 лет, пока Франсиа был у руля.

Ну и, на десерт, как не вспомнить о «деле Эме Бонплана». Известнейший ботаник, абсолютно аполитичный, оказался в Парагвае в 1821-м. Поначалу Верховный решил, что имеет дело со шпионом Рамиреса и передал ботаника в ведение Патиньо, но когда все выяснилось, освободил. Однако из страны не выпустил, пояснив, что йерба-матэ, которую изучал Бонплан, стратегический продукт, а стало быть, гостайна, и если месье такой фанат науки, пусть изучает на месте, для чего ему дают плантацию и 45 опытных работников.

В итоге, месье провел в Парагвае шесть лет и был отпущен только  после дикой истерики Европы в защиту «узника совести», организованной с подачи великого Александра Гумбольдта, причем с выбором: или остаться, но навсегда, или уезжать с концами. При этом в Байресе, где на его пресс-конференцию сбежались все журналисты города, он поначалу сообщил, что «жил настолько счастливо, насколько это возможно, и очень рад знакомству с таким человеком, как доктор Франсиа».

Однако, поняв по реакции аудитории, что та ждет совсем иного, добавил: «но, конечно, очень страдал, жестоко лишенный всякой связи со своей страной, семьёй и друзьями». Учитывая, что, как тонко подметил Михаил Рудый, с женой месье расстался еще в 1821-м, детей не имел и во Францию к друзьям не устремился, а так и остался жить в Америке, следует полагать, что поправка была сделана только для того, чтобы писаки отвязались.

Ну и достаточно. Диктатура? Безусловно. Законная и легитимная. Террор? Можно сказать и так. Хотя, скорее, с элементами террора. По сравнению с творящимся вокруг, скорее, «террорчик». Но пусть. Времена вообще были отнюдб не для веганов. Так что, пусть каждый оценивает по мере своей, и давайте посмотрим, ради чего данная диктатура устраивала террор. Ибо, еще раз повторю, просто так ничего не бывает, и если уж у самого El Supremo не спросишь, остается только судить по делам. Ведь, в конце концов, ведь каждого же судят по делам его, не так ли?

Знает доктор наш Гаспар...

И вновь, наверное, многие заскучают без  экстрима, но что поделаешь... Вот скажите, в чем основное богатство неразвитой, бедной полезными ископаемыми страны? Правильно. В земле. Тем паче, если хорошая. А парагвайская земля была хороша, и как мы уже знаем, - единственная в испанских колониях, - в основном, обрабатывалась фермерами. Значит, кто есть народ? Правильно, фермеры. И вообще, те, кто работает своими руками. Чисто по Руссо: «народ – это те, кто производят, прочие его слуги». В том числе, и государство,

потому что государство, опять же, по Руссо, «выразитель общего понимания общественного блага, уполномоченное обществом ограничивать эгоистические порывы человеческой натуры». А следовательно, земля, как общая собственность, принадлежащая всем вместе и никому в отдельности, да будет передана фермерам в вечную аренду за символическую плату (1,5 песо в год). Но без права купли, продажи и отчуждения.  Если же на отцовской ферме сам не нужен или не умеешь вести хозяйство, тебе всегда рады на «эстансиях Родины», бывших казенных землях,

где плата, правда, низкая, зато уноси домой, что нужно, сколько требуется, плюс бесплатная раздача товаров группы Б: одежды, обуви, всякой утвари, тканей, а также стали для изготовления топоров и мачете (металл импортный, но все равно, бесплатно, потому что куплен за деньги, которые ты заработал). Что рабство отменили, это само собой, а беглых из-за границы не выдают: сам Karai Guazu никогда сказал, что «право убежища раба всегда остаётся священным», а черному человеку с радостью дадут возможность зарабатывать на своей земле или в «эстансии Родины».

Внешний рынок? Очень хорошо. Торговать El Supremo всегда рад. Только на равноправных, выгодных для Парагвая условиях. Но не превращаться в сырьевой придаток, который грабят, вывозя за бесценок все ценное. Придут, предложат, тогда подумаем. А пока что будем жить, сами обеспечивая себя всем необходимым. Вот, правда, многого нет, при испанцах нас превратили в «страну матэ», все остальное привозя извне, но это дело поправимое, об этом как раз государство должно позаботиться.

Поэтому, неважно, к чему ты привык, будешь растить то, что нужно народу, а значит, и тебе. Вот: хлопок для собственных ткацких фабрик. А вот: арахис, потому что оливковое масло больше не закупаем. Выращивай, и не сомневайся: вырастет, - так сказал сам Верховный, а он об этом прочитал в книге. И таки росло. Появились и свой хлопок, и свое масло, и скота, который раньше в Парагвае не занимались, покупая в соседних провинциях, стало так много, что в сентябре 1830 года д-р Франсиа писал: «Я не знаю, что делать с таким большим количеством скота».

Хотя, конечно, знал, - он вообще все знал, - и лишний скот, а также лошадей, бесплатно раздавали фермерам. Или забивали и вялили в «вечное мясо», для армии. А вот на экспорт гнали умеренно, опять же, чтобы не попасть в зависимость от шальных денег, и некий Рикардо Морель, великого ума человек, даже угодил в тюрьму за предложение стать «региональной мясной державой». Потому что государство, - то есть, Karai Guazu, - лучше знает, что правильно, а что нет. И даже когда велит делать что-то непонятное, лучше не сомневаться, потому что потом выяснится, что он прав.

Например, - как такое забыть? - в октябре 1820 года саранча сожрала все посевы, и Верховный велел сеять по-новой, хотя всякий знал, что срок посевов давно прошел. И что? А то, что земля Родины, оказывается, может давать два урожая в год, и с тех пор все живут вдвое сытнее. Или вот тоже: случилась эпизоотия, коровы гибли, и Верховный велел сгонять скот на проверку, где забивали даже тех буренок, что казались здоровыми. Многие ворчали, - но что в итоге? В итоге скотина перестал дохнуть, а тем, у кого пеструх забили, пригнали новых, в компенсацию.

Естественно, не хлебом единым. И не мясом. И появлялись государственные мануфактуры, где производились товары, каких никогда не делали в Парагвае при короле. Ткани из своего хлопка. Обувь из своих кож. Мебель из своей древесины (госмонополия!). Порох. Холодное оружие. Огнестрельное оружие (на это государство денег не жалело, - на то ж и «эстансии Родины», чтобы Родину защищать). Орудийные лафеты (сами орудия, увы, импортные, но самые лучшие).

Рынок? Сколько угодно. Цены фиксирует государство, и они ежегодно снижаются. Конечно, был бы дефицит, не снижались бы, но ведь дефицита на то, что человеку реально нужно, в стране нет, а всякие цацки-пецки человеку не нужны, и их в стране не купишь ни за какие деньги. Хотя, конечно, кое-что и в дефиците, например, бумага. Так ее закупает за кордоном государство, и оно же распределяет: сперва школьникам (бесплатно), потом армии (бесплатно), потом всем, кому нужно, по низким ценам, но по норме: два рулона в месяц. И помни: люди Патиньо следят за ценами и качеством товара, да и Верховный заглядывает на рынок с проверкой.

А что до налогов, так ясно: без налогов нельзя, 5% подоходного и 2% НДП вынь да положь, но это ж втрое меньше, чем за речкой, и сам Karai Guazu первым вносит положенное со своего имения. Так шта, парагваец, живи и благодари Иисуса Христа. Или Tup? со всеми семью сыновьями. Но лучше всего, Верховного, потому что Верховного нам Иисус и Tup? послали, и он с ними по ночам беседует. Так и падре говорят, и жрецы, а уж жрецы и падре врать не станут, они Бога боятся.

На самом деле, д-р Франсиа церковь очень не любил. Презирал, открыто попрекал падре лицемерием, моральном разложении, нежелании жить по заветам Того, от чьего имени они говорят. Поэтому монастыри закрыл, а клир перевел на жалованье, объявив себя главным смотрящим по духовным делам, и даже открыто посмеивался над особо религиозными согражданами. Однажды, когда комендант нового пограничного поста запросил его, какому святому Верховный посоветовал бы доверить небесную защиту, Хосе Гаспар де Франсиа вызвал офицера к себе и разъяснил:

«Парагваец, не будь идиотом. Даже когда я был верным католиком, я знал, что лучший покровитель - пуля и ядро. Но если тебе очень нужен кто-то на небесах, купи иконы святых Хосе и Гаспара». При этом, однако, как и Робеспьер, атеистом El Supremo не был, и общаясь на эту тему с доктором Ренггером однажды пояснил: «Верить надо. Во что угодно, хоть в Христа, хоть в Магомета, хоть в Tum? Arand?, да хоть и иудеем будьте, но умирать атеистом неразумно». Такой себе деизм, вполне в духе Эпохи Просвещения с поправкой на местность.

Темпами Чхоллима

Впрочем, верные священники тоже снабжались щедро, даже бумагой, - почти на уровне армии. Но только почти. Армия, как защитница Родины, - а доктор был убежден, что рано или поздно придется драться, - стояла ueber alles, как святое святых. Небольшая, тысячи три-четыре, - караульная служба в городах, пограничники и корпус быстрого реагирования, - но очень хорошо снабженная (новейшие ружья у всех), обмундированная и обученная.Сугубо добровольная, жалованье крохотное, но семьям бонусы при бесплатных раздачах, причем, о каждом добровольце тщательно собирали сведения в родных местах, докладывая Самому, и уже он решал, достоин ли кандидат стать солдатом.

Для охочих из бывших «элит» попасть в войска хотя бы рядовым было почти нереально, а стать офицером (высшее звание – капитан) невозможно в принципе. Ибо или заслуживший звание солдат, или через военную школу, куда отбирали мальцов из сельских семей. А толковый индейский мальчишка или смышленый негритенок, он шел вне конкурса. Естественно, главнокомандующий - Karai Guazu, он же автор методичек по стратегии, тактике и баллистике, естественно, учения и смотры регулярно, и на вооружение денег не жалели, закупая все нужное даже тогда, когда соседи объявляли блокаду.

Однако наращивать армию Верховный, - опять же, по Руссо, - не считал нужным, полагая, что Родину должен защищать сам народ. Поэтому главной силой Парагвая стала milicia, куда входили все мужчины от 14 до 60 лет, разбитые на роты, формируемые по месту жительства. Каждый парагваец (а если парагвайка, это только поощрялось) обязан был уметь стрелять, владеть пикой (это искусство отточили до блеска) и ездить верхом. Каждый из двадцати получал начальные навыки командования взводом. Каждый трижды в год проходил недельные сборы и месяц служил реально, патрулируя границы.

Оружие считалось государственным, но выдавалось гражданам пожизненно, и хотя ружей не хватало, Франсиа стремился обеспечить стволом каждого, кто способен с ним управляться (сам не успел, но его наследники, от многих его дел отказавшиеся, эту задачу решили). Таким образом, при нужде первый призыв мог составить до 20 тысяч неплохих бойцов, а при необходимости, в случае беды, втрое больше, - и когда беда пришла, уже, правда, не при докторе, враги смогли убедиться в эффективности этой системы.

И точно так же, как армией, El Supremo, очень прижимистый, не экономил на просвещении. Как и Артигас, грамотность он полагал не правом, но обязанностью каждого, вплоть до лесных индейцев, и потому в каждом поселке имелась бесплатная школа (1 учитель на 36 учеников, - гораздо круче, чем в тогдашней Испании). Поощрялись частные школы (государство оплачивало), работали интернаты для индейских детей, присланных из сельвы, и сирот. Школьникам полагалось бесплатное питание (молоко обязательно) и форма, регулярно проводились «олимпиады» по арифметике, призеры которых имели право на перевод в кадеты. В итоге, уже к 1827-му шевалье Грансир с удивлением записал, что «все жители Парагвая умеют читать и писать», но, правда, женщины только на гуарани.

Вот чего не было, так это вузов. Технический прогресс El Supremo, правда, чтил, но специалистов нужно было не так много, и их приглашали из-за рубежа, щедро доплачивая за ведение кружков для детей и подростков, где выявлялись таланты. А мальчишек, любивший что-то изобретать, брали на заметку, снабжая технической литературой, которую выписывали из-за границы, как и прочие книги, ввоз которых, наряду с оружием, не облагался пошлинами, - но по списку, утвержденному Karai Guazu. Из этих «полезных» книг, классики и технической литературы, создали Народную библиотеку (как и в Восточной провинции у Артигаса).

Зато газет не существовало в принципе. То есть, были, но только для Верховного, целая куча, включая европейские, - но не для остальных. Даже официоз Верховный полагал излишеством, ибо декретов не издавал, просто отдавал распоряжения, и они выполнялись, а пропагандировать было нечего, поскольку все и так на виду. Тем паче, не официоз. В самом деле, зачем? Зарубежные новости простому человеку до лампочки, что за кордоном живут не так, как у нас, все и так знают, если какие-то проблемы, все в курсе, где помогут, а плодить трепачей глупо, потому как видно же, до чего эти трепачи, - юристы, журналисты и прочие волнистые попки, - довели соседей.

Да и вообще, гуманитариев д-р Франсиа считал лишним звеном в пищевой цепочке, поясняя, - вспоминает Жозе ди Соуза, - свою позицию так: «Эти пустые белоручки, самонадеянные говоруны, берутся поучать простых людей, промышляя болтовней и сами не создав ничего. Они считают себя аристократией духа, но на самом деле они задница зеленой обезьяны». Но всех под гребенку, конечно, не стриг. Образованных, но лояльных, как скажем, юриста Карлоса Антонио Лопеса (запомним имя!) не замечал, но и не трогал, позволяя жить спокойно, - но в целом, круто.

Хотя (сообщает тот же ди Соуза) «он также дал понять, что намерен не допустить появления специального класса людей, кормящихся от управления, потому что такому классу присущ соблазн обогатиться за счет государства», и тут логика есть. Во всяком случае, как мы еще увидим, когда El Supremo не стало, власть буквально валялась на улице и перехватили ее, в общем, случайные люди, без всяких интриг и борьбы: старые управленцы просто не рассматривали себя, как хозяев власти.

В общем, из года в год имея профицит бюджета, позволяли себе многое. Сеть хороших дорог. Больницы. Полная реконструкция Асунсьона (те же 10000 жителей, что и в начале века, притом, что сельское население удвоилось). За счет бюджета выстроили шикарную набережную, нормальные дома, сдав их неимущим за символическую арендную плату. И все это, конечно, влетало в песетушку, но компенсировалось за счет реализации, - снова Руссо! – идеи «дешевого государства», в котором, как известно, «ни одно должностное лицо   не должно жить лучше обычного гражданина».

Тут сокращали сплеча. Министерства – лишнее. Трех министров с двумя секретарями при каждом хватит вполне, тем паче, что министры сами вроде секретарей при мудром докторе. Кабильдо – лишнее. Народные сходы сами определят, как им жить и выберут старост, которых Асунсьон проверит и утвердит, а если что, пусть идут к «делегату», - уполномоченному от Karai Guazu, - или к коменданту; они рассудят. Суды – тоже лишнее. По мелочам народные судьи справятся, если что посерьезнее – в Асунсьоне есть два государственных судьи, а самые важные вопросы рассмотрит Верховный. Без волокиты и по справедливости.

Тут, ясное дело, пример взят из благородной древности, когда эллины и римляне сами возбуждали дела, сами обвиняли, сами защищались, а народ решал. И поскольку честные люди по чужим partido не шляются, а свои все на виду, за каждую кражу и вообще уголовное преступление штраф платят местные, при условии, что не вычислили своего злодея или не поймали пришлого.

Как результат, поразительное для иностранцев отсутствие преступности: Шарль Грансир, например, изумленно фиксирует, что по всей республике можно путешествовать днём и ночью без оружия, не опасаясь гопников, добавляя: «Впрочем, красть и грабить нет нужды. Во всём Парагвае не встретишь нищего: диктатор хочет, чтобы все работали, а его воля является законом. Не увидишь также нужды, как в других странах. Все спокойны и глядят гордо». И что интересно, если воришка или громила, будучи пойманы, отправлялись на лесоповал, то за взятки и хищения, пока такое случалось, как за измену Родине, однозначно ставили перед взводом. Этого Верховный не прощал.

Метафизический водила

И вот вопрос вопросов: на базе какой теории строил свою практику Хосе Гаспар Родригес де Франсиа? Можно предполагать (все-таки доктор теологии), в какой-то степени на Триаде Фомы Аквинского. То есть: Еssentia (власть от Бога получил, значит, иначе быть не могло), Мodus adipiscendi (власть легально получил, значит, вправе поступать по своему разумению), Usus (не для себя, а для народа старается, значит, пока народ доволен, право подтверждено).

Не исключено, что в какой-то степени подражал эксперименту иезуитов (правда, родился уже позже их изгнания, но индейцы многое помнили, а Karai Guazu дружил со старыми касиками). Совершенно несомненно, старался воплощать жизнь тезисы Руссо, разделяя взгляды «женевского гражданина» на «немалое различие между волею всех и общею волею» и его убежденность в том, что «никогда не существовала подлинная демократия, и никогда таковой не будет», а представительное правление «отвратительное лицемерие, изображающее добродетель в ущерб обществу».

Франклина, это известно, искренне уважал, но либералом не был ни в коей степени, и опыт Наполеона, которого тоже уважал, ни в коей мере не пытался повторять ни в каком направлении. Однако чаще всего El Supremo сравнивают (кто в похвалу, кто ругательно) с Робеспьером, и началось это очень рано. Еще живы были старики, - вернее, старушки, потому что мужчин сожрала Парагвайская войны, - помнившие Верховного, когда знаменитый аргентинец Хуан Баутиста Альберди отмечал, что

«доктор Франсиа, сочетающий, подобно Робеспьеру и Дантону с мрачной славой честь способствовать победе американской революции. Он провозгласил независимость Парагвая от испанцев и отстоял его от посягательств соседей при помощи изоляции и деспотизма: двух ужасающих средств, к которым необходимость заставила его прибегнуть во имя благородной цели. Будем честны: Франсиа не торговал интересами государства, он не нажил состояния, и не стремился к этому».

И тогда же, не скрывая самого отрицательного отношения к «жестокому нигилисту»,  дипломат Александр Ионин в своем блестящем труде «По Южной Америке», тем не менее, признавал: «Тем не менее, это правительство было крайне демократического характера, и прежних собственников, богатых и независимых тузов, оно вытравило огнем, мечом и изгнанием. Франсиа и его преемники опирались на сочувствие и поддержку народа в своей борьбе со столичными и городскими жителями, креолами. Диктаторы избавляли народ от эксплуатации богатых людей, политиканов и горожан, и он был ими доволен»

Так что, да. Своего рода Робеспьер. Хотя следует учесть, что д-р Франсиа, хотя Неподкупного весьма чтил, даже расстреливая за оскорбительные отклики, речей «великого террориста», скорее всего, не читал, и шел в том же направлении, отталкиваясь от общего учителя, Руссо, но своим путем. Иное дело, что пути эти во многом были схожи, - но иначе и быть не могло. Равно как чисто эмпирически (потому что о «заговоре равных» он вряд ли вообще что-то знал) пришел, - это доказано Михаилом Рудым,  - к идеям, сходным с идеями Бабёфа и Буонарроти, шагнувшим куда дальше Робеспьера, - и реализовал их, применяя к очень специфическим условиям.

В любом случае, эксперимент El Supremo большинство исследователей оценивает как «социализм». С уточнениями: «государственный»,  «народнический»,  «утопический». Или «казарменный». Но социализм. С соответствующими выводами, зависящими от мировоззрения авторов. Западные историки, как правило, осуждают. Советские, наоборот, одобряли, - но осторожно. Пост-советские, если либералы (как некий Сергей Семенов по заказу «Горбачев-фонда»), льют грязь, не стесняясь прямой лжи, если «левые», как тот же Михаил Рудый или Николай Марчук, склонны идеализировать. Но лично мне кажется, что ситуацию, когда народ полностью выключен из процесса, гарантированного только личностью лидера, это все-таки не совсем социализм.

Впрочем, с другой стороны, следует иметь в виду, что доктор Франсиа, вполне разделяя идеи Великой Французской революции, понимал, с каким человеческим материалом имеет дело и правильно оценивал степень готовности своего материала правильно воспринять свободу и демократию, которые и нынче-то, казалось бы, вполне цивилизованные народы понимают так, что только дай, и клочки летят по закоулочкам. Как сам он сказал, прощаясь с ди Соузой:

«Только любовь к Родине, преодолевая животное начало, делает человека человеком. Это чувство есть в каждом из нас, как потребность дышать. Его необходимо пробудить. Я знаю, что смертен, но чувствую, что некой Высшей Силой послан Парагваю, и я уверен, что умру не раньше, чем воспитаю третье, воистину новое поколение новых парагвайцев».

Однако суха теория. Понимаю, что утомил. Так что, покинув Парагвай лет на двадцать (хотя краем глаза иногда заглядывать придется), вернемся к нормальной хронологии и к нашим баранам. В смысле, к делегатам Тукуманского конгресса, которые, надеюсь, уже добрались до Буэнос-Айреса, еще даже не предполагая, какая масса сюрпризов их ждет…

Акела промахнулся

Во-первых, прошу прощения за изобилие имен и деталей. Много, запутанно, но иначе никак. Ла-Плата, в отличие от Гаити или Бразилии, - блок трех стран: Парагвая, Уругвая и Аргентины (тоже не страны, а блока независимых провинций). И все они на первом этапе существования столь плотно сплетены, что разрывать их попросту не получается. Так что, кроме как по горизонтали, чтобы не нарушать логику процесса, просто нельзя.

Равно как и с именами. Их много, они однотипны, однако за каждым именем стоит живой человек, и поверьте, я выбираю только тех, кто сыграет свою роль впоследствии. Это, повторяю, во-первых, а во-вторых, давайте попрощаемся с Хосе де Сан-Мартином. Он ушел за Анды, чтобы сделать сказку былью, и теперь появится только в третьем томе, когда речь пойдет про Чили и Перу. И попрощавшись, вернемся в Байрес…

Director Пуэйррендон оказался человеком на своем месте. Пока «господа тукуманцы» шлифовали формулировки статей будущей унитарной конституции, его правительство делало все, чтобы будущая реальность под эти формулировки подходила. Вернее, если уж совсем точно, не правительство, а ложа «Ministerial». Реинкарнация «Лаутаро», но в новой редакции.

Былая «военная оппозиция» с левацким уклоном, претендовавшая на роль «серого кардинала», стала просто клубом уважаемых и уважающих друг друга людей, старых друзей и единомышленников, где Директор был одним из своих, без чинов, а важные проблемы решались не голосованием, а в ходе спокойного обсуждения. То есть, «теневой кабинет». И даже не теневой, потому что членами клуба были и все министры с заместителями, - и обсуждалось там все.

Единственное табу: вопрос о компромиссе с «федералистами». За это высылали сразу, не глядя на личные симпатии. Хотя поле для компромиссов, наконец, сформировалось. Если раньше «федералистом» был любой, кто не хотел подчиняться единому центру, то ныне появились варианты. Приморские «федералисты» (из Лиги) хотели, чтобы Байрес был одним из равноправных субъектов федерации. «Федералисты» внутренние, в принципе, готовы были подчиняться «старшему брату», но без произвола.

Появились и «федералисты» свои, опасавшиеся, что став национальной столицей, Байрес потеряет статус «исключительной провинции», причем они тоже не были едины, делясь на друг дружку не любящих «реставраторов» и «реконструкторов». И это не говоря о провинциальных caudillo, не подводивших под «федерализм» никакую теоретическую базу, кроме той, что 5000 всадников больше, чем три.

Короче говоря, поле для маневра возникло. Но сеньор Пуэррйедон был не из тех, кто отступает от плана. При этом, с первым пунктом все шло великолепно: Андская армия получала то, что просила, в любых объемах: «Если придет отказ, дорогой друг, знайте, что я повесился». И тут из песни слова не выкинешь: его заслуга в изгнании испанцев из Чили, а затем и Перу, колоссальна.

А вот по второму пункту успехов не наблюдалось: явный авторитаризм директора возмутил самые лояльные провинциях, и хотя к концу 1816 года эту проблему с грехом пополам уладили, оставалась еще Лига. Но главное, Артигас, враг идейный, ибо не только «федералист», но еще и республиканец, с огромным авторитетом и личной, и очень сильной армией.

Одолеть его своими силами не было никакой возможности, и Пуэррйдон принял решение одолеть не своими. Он прекрасно знал, как не нравится «якобинец» под боком людям из Рио, и не хуже знал, что Восточную полосу в Рио считают своей, ибо когда-то она им принадлежала. Иное дело, что воевать с Соединенными Провинциями король Жоао, пребывавший тогда в Бразилии, ибо в Португалии было неспокойно, вряд ли рискнул бы, -

но если «федералисты» бьются с «унитариями», да при условии, что Буэнос-Айрес не возражает, почему нет? А Буэнос-Айрес не возражал, напротив, намекал, что одобряет. Так что португальцыначали готовиться, а 28 августа 1816 года армия генерала Лекора перешла границу, выпустив манифест: идем «не завоевывать, а умиротворять». И еще один, специально для Лиги: дескать, зона наших интересов – только Восточный берег, кто проявит понимание, не пострадает.

Нельзя сказать, что Артигас не знал. Знал. Был настороже. Но 8-9 тысяч партизан для нормальной войны с 15 тысячами обученных солдат во главе с генералами, закаленными в войнах с Наполеоном, это совсем немного, даже если учесть, что провинции прислали помощь, а под знамена Вождя вернулись талантливые командиры, ранее от него по разным причинам ушедшие.

Поэтому решено вести «малую войну». Но «малой войной» большую войну не выиграть, тем паче, что полки Лекора шли прямо на Монтевидео. В такой обстановке, кабильдо города запросило помощи у Байреса, напомнив, что в ссоре они или в мире, но Восточная провинция – все-таки часть государства Рио-де-ла-Платы, которую центр должен защищать.

Пуэйрредон согласился. Но: только если orientales подпишут Тукуманский Акт. Естественно, Артигас назвал предложение «оскорблением, нанесенным лично ему и чести всех народов Восточной провинции», после чего Байрес умыл руки, предоставив «мятежникам» самим решать вопрос. Директора устраивала потеря одной провинции, если этот пример даст всем остальным понять, что может быть с теми, кто не уважает Байрес, и пример был убедителен.

Тяжко, с потерями, но Лекор продвигался вдоль побережья на юг и запад, рассекая коммуникации, и к концу года силы Вождя сократились вдвое. Прыгнуть выше головы нельзя: в ноябре, приняв у Индио-Муэрто сражение, не принять которое было нельзя, за спиной был Монтевидео, - был разбит Фруктуозо Ривера, лучший полевой командир orientales, а 20 января 1817 года, видя, что помощь не придет, гарнизон, по требованию кабильдо, сдал город.

Теперь было ясно, что португальцы идут, чтобы остаться, а если получится, отхватить и еще куски. В такой обстановке, видя, что Артигас сам мечется, губернаторы Лиги начали заключать договоры с Пуэйрредоном. Начались «мини-войны», молодые, храбрые и честолюбивые caudillos, - Франсиско Рамирес в Энтре-Риос и Эстанислао Лопес в Санта-Фе, - разбив «изменников», сами возглавили провинции, к началу 1818 года одолев и прогнав портеньос. Но вот в армии Восточной провинции, опоре и надежде Артигаса, началось дезертирство.

Свободная стая

Бежали не солдаты. Уходили, уводя своих солдат,  мелкие caudillos. Кто в Байрес, кто к Лекору, поясняя свои мотивы очень честно: «Мы убедились, что при правлении Артигаса разрушается частная собственность, и происходят многочисленные беспорядки, которые мешают людям жить». Они не были «народниками», им не нравились «завихрения» с разделом земель. Но Артигас реагировал на это без эмоций: «Лучше пусть уйдут, а не ударят в спину. Я буду биться, пока у меня останется хотя бы один солдат… А с португальцами я буду биться, если у меня останутся только собаки».

И бился, 13 ноября 1817 года объявив войну Буэнос-Айресу. И даже побеждал. Однако португальцы все-таки были сильнее. 3 апреля 1818 года у реки Валентин потерпел поражение, попал в плен и был выслан в Рио, на Змеиный остров Антонио «Стрелок» Лавальеха, чуть позже, разуверившись в победе и не желая сдаваться португальцам, прорвался в Байрес еще один верный Артигасу командир, Мануэль Орибе. Из влиятельных полевых командиров Восточной провинции Вождя не покинул только Фруктуозо Ривера, фанатично ненавидевший портеньос, но и он, потерпев поражение при Арройо-Гранде, начал переговоры с Лекором.

Так что, к началу 1819 года Вождь с несколькими сотнями солдат контролировал только малонаселенные районы севера провинции, и чем дальше, тем хуже шло дело. Даже когда Хосе де Сан-Мартин, романтик, написал Артигасу и Пуэйредону, заклиная подумать о том, что дело идет к аннексии португальцами части Родины, когда Артигас, переступив через себя, согласился говорить, Пуэйредон отказался общаться с «бандитом», - на его взгляд, все складывалось как нельзя лучше.

И действительно, складывалось. 3 декабря 1817 года члены Тукуманского конгресса, наконец, приняли «Временный регламент для руководства и управления государством», своего рода «прото- конституцию». Очень унитарную, очень аристократическую, вполне в духе европейских веяний того времени. Документ не стыдно было показать хоть в Лондоне, хоть в Париже, под него можно было смело просить у Европы прислать «конституционного короля», и ни один из свободных европейских принцев не отказался бы. Пуэррейдон полагал это своей личной победой, и был прав:

Англии и Франции надоело спасать Испанию. У них, в конце концов, были свои интересы, так что, в феврале 1818 года месье и сэры втайне от Мадрида договорились совместно посылать в Америку молодого герцога Луккского, устраивавшего обе столицы. Для подготовки коронации в Байрес в августе прибыл эмиссар из Франции, началась работа по согласованию, - и 12 ноября 1818 года на закрытом заседании Конгресс принял решение об учреждении монархии и приглашении Луиджи ди Лукка на трон короля Ла-Платы под именем Луиса I.

Принимали, однако, нелегко, под прямым давлением директора, и после оглашения наконец-то принятой Конституции со статьей про монархию, все предыдущее показалось штилем. На какое-то время вся забыли даже об Артигасе и португальцах. В первую очередь, взорвалась Лига. В Санта-Фе о полной независимости объявил Эстанислао Лопес, в Энтре-Риос то же самое сделал Франсиско «Панчо» Рамирес, в Ла-Риохе – Факундо Кирога, -

короче, как написал позже  историк и политик Доминго Сарьмьенто, «все Магометы, способные на своей земле и по своей прихоти даже отменять религию и придумывать новую». Даже самые послушные города отказывались признать «осквернение короной». Драки шли уже на улицах Байреса, и в конце концов, Пуэйрредон, подал в отставку, а конгресс утвердил на пост директора уже известного нам генерала Хосе Рондо, человека, с одной стороны, умеренного, а с другой, жесткого.

Сто лет одиночества

Да вот беда: стихию кадровой рокировкой не усмиришь. «Тукуманцам» уже никто не верил, директор Рондо, хороший вояка и никакой политик без собственного клана, метался, за пределами провинции Буэнос-Айрес, писал в то время «Русскiй Вестникъ», «Всякий хотел властвовать, никто не хотел повиноваться», португальцы посматривали на происходящее со все более алчным огоньком в глазах, а из Испании шли вести о подготовке мощной армады вторжения. Правда, революция в самой Испании сняла этот проект с повестки дня, - но несколько позже, а пока что Хосе Рондо пытался стянуть на подавление мятежей все, что мог, прежде всего, Андскую армию.

Однако Хосе де Сан-Мартин посылать войска «для пролития крови во имя политических честолюбий» отказался. Мануэль Бельграно, всегда и во всем согласный с Сан-Мартином, тоже. А генералу Хуану Балькарсе, все же решившему исполнить приказ главнокомандующего, преградили дорогу части Эстанислао Лопеса.

В распоряжении Хосе Рондо осталась только части, стоявшие в Байресе, да Северная армия, командующему которой, Хуану Бустосу, он доверял. Плюс надежда на португальцев, которым он в момент какого-то помутнения предложил забирать Энтре-Риос и Корриентес. От чего генерал Лекор, естественно, отказался, более того, как бы случайно проговорился о полученном письме на приеме, прекрасно понимая, что информация уйдет, куда надо.

И она ушла куда надо, а когда она пришла куда надо, «Панчо» Рамирес поднял свою конницу в поход на Байрес, Лопес присоединился к нему, Артигас прислал всех, кого мог, а Северная армия остановилась в Кордове: 8 января 1820 генерал Бустос объявил, что не намерен подчиняться «торговцам священной землей Ла-Платы». В итоге, 1 февраля 1820 года директор потерпел полное поражение при Сепеде. Жалкие остатки его армии спаслись с большим трудом, а спустя несколько дней к столице подошли войска губернаторов, и Хосе Рондо, которого уже предлагали судить за измену, 11 февраля сдав пост губернаторупровинции Мигелю Сарратеа, отплыл в Монтевидео.

Центрального правительства не стало. Байрес лежал у ног победителей, его можно было брать тепленьким, Артигас письменно требовал, настаивал, приказывал сделать это, но новые лидеры Лиги вовсе не считали нужным идти на такой экстремальный шаг. Поэтому 23 февраля в городке Пиляр великодушные победители заключили с побежденными «договор равных».

Все провинции бывшего вице-королевства объявлялись равноправными, без всяких претензий на особые права со стороны Байреса, и Байрес обязался оказать Лиге помощь в борьбе с португальцами. Но, с другой стороны, согласовали созыв Национального Конгресса Провинций для восстановления единого государства, уже без всяких «унитаризмов», строго на «федералистской» основе. Желания совсем уж разваливать страну не было ни у кого.

Таким образом, государство Соединенные Провинции Ла-Платы престало существовать. То есть, формально осталось, но предстояло решить, что оно теперь из себя преставляет. Однако явочным порядком перестала существовать и Лига, ибо Восточная провинция, ключевое ее звено, находилась в оккупации, а Protector стал аутсайдером. О нем, разумеется, не забыли, напротив, лично «Панчо» Рамирес пригласил бывшего вождя присоединиться к «договору Пиляр», но не как главу Лиги, а как представителя Восточного берега.

В создавшейся ситуации это было щедрое, от большого уважения проистекающее предложение, от него просто невозможно было отказаться, - но Артигас, в январе разбитый при Такуарембо, после чего его покинул даже Фруктуозо Ривера, заключивший перемирием с генералом Лекором, по словам Хесуальдо, «с этого времени утратил свою обычную взвешенность». В ответ он, как Protector, потребовал от союзников объявить войну Португалии, а когда они отказались, атаковал войска Рамиреса, чтобы «уничтожить измену и предательство».

Для человека, располагавшего пятью-шестью сотнями бойцов, правда, очень хороших, поступок, согласитесь, смелый, но есть ощущение, что три года борьбы против всех к этому времени озлобили Артигаса настолько, что он утратил чувство реальности, и знаменитое заявление Рамиреса, - «С Артигасом и его системой надо покончить!», - можно понять. Артигас уже только мешал. Как лично (ибо все понимали, что пока он жив, покою не быть), так и в идейном плане: в принципе, разделяя его взгляды на жизнь, «молодые волки» были убеждены, что простым людям нужна не демократия, но справедливый caudillo, а всякие фокусы с конфискациями земли – вообще за гранью.

Так что, по следам былого кумира шли неотступно, загонной охотой. Впрочем, и он не бежал, а искал встречи, и бились с переменным успехом месяца два. Лишь после поражения при Ринкон-де-Авалос, 24 июля, где уже готовую, казалось, победу из рук бывшего Вождя вырвала присланная из Байреса арта, стало понятно, что шансов нет. И в сентябре Артигас ушел в Парагвай, уводя с собой две сотни самых верных людей, клявшихся ему на копыте, ноже и гитаре.

В этом был риск: д-р Франсиа недолюбливал Артигаса, как «вопиюще нерационального авантюриста», к тому же, за выдачу беглеца Рамирес обещал El Supremo тысячу ружей, - но не выдали. Аудиенции Верховный гостя не удостоил («Он проиграл, о чем с ним говорить?»), на письма не отвечал, и тем не менее, всем эмигрантам выделили землю вокруг городка Куругуату, выдали продукты, одежду, скот и все необходимое, чтобы вести хозяйство, а лично экс-Вождю даже маленькую пенсию, и последние свои 30 лет Артигас прожил в Парагвае, не вернувшись в родные места даже когда Восточный берег стал Республикой Уругвай.

Его бывшие офицеры, ставшие властью, его не звали, а когда все же позвали, доживать, он отказался, и только в 1856-м прах «Отца уругвайской нации» тихо перевезли в Монтевидео. Но и после этого, аж до начала ХХ века, официально никаких определений, кроме «варвар», «диктатор», в лучшем случае, «безответственный фантазер», озвучивать не полагалось. Лишь много позже народ оценил. Начались книги, славословия, памятники и улицы, названные в честь. Как оно обычно и бывает, когда слишком веришь в народ…

Один на всех, все на одного

В историю Аргентины 1820 год вошел, как «год анархии». В полном смысле слова, от греческого an arkos, то есть, «без власти». Вернее, власть, конечно, была, но исключительно на местах: впервые за все времена, и колониальные, и независимые, Ла-Плата вообще не имела центра, а Буэнос-Айрес из «старшего брата» превратился в обычную провинцию, и переживал это новое состояние очень болезненно.

За четыре месяца сменилось (слава Богу, хотя бы без крови) пять губернаторов и семь правительств, не считая  балагана 20 июня, знаменитого «дня трех властей», когда городом совершенно законно управляли три губернатора, причем, один из них – коллегиальный, - и к слову, именно в этот день в Байресе скончался Манэль Бельграно, - одна из самых чистых фигур ла-платской драмы, военный и политик, которого никто, никогда и ни в чем не мог упрекнуть. Сердце не выдержало. Рано скончался,  и не ко времени, ибо был очень нужен стране, - но у Смерти свои резоны.

Впрочем, что таким образом легче всего вообще рухнуть, элиты осознали довольно быстро, и 26 сентября, придя к компромиссу, избрали губернатором на три года весьма достойного политика Мартина Родригеса, имевшего прекрасную революционную репутацию, со всем дружившего и ни с кем не враждовавшего. А дон Мартин, в свою очередь, 7 апреля 1821 года подписал «Закон забвения», - полную амнистию для всех «политических», бежавших из города, начиная с 1815 года, и сидящих в тюрьмах, после чего, сформировал кабинет, устраивавший всех. Портфель министра финансов получил прекрасно нам известный Бернардино Ривадавия, стойкий «унитарий», но с широким взглядом на жизнь.

Тем временем, в провинциях бурлило. Митинговали, дробились, сливались, маленькие и нищие «внутренние» примыкали к большим и солидным, и в итоге довольно быстро вместо трех десятков «субъектов федерации» возникло 13 вполне жизнеспособных регионов, как в нынешней Аргентине. Вернее, в нынешней Аргентине их все же 14 (еще одна возникла чуть позже), но это уже в рабочем порядке.

Естественно, в такой обстановочке попытались ловить рыбу в мутной воде испанцы из Верхнего Перу: пользуясь слабостью Северной армии и наличием своего лобби в Тукумане и Сальте, они атаковали, надеясь отхватить кусок-другой повкуснее, но местные caudillos справились, хотя в ходе боев погиб знаменитый «генерал-гаучо» Мартин Гуэмес (кстати, единственный генерал Ла-Платы, погибший в бою с испанцами). Однако главная проблема новой повестки дня предсказуемо выросла из уже решенной.

По всей логике, «договор Пиляр», упразднив центральную власть и привилегии Байреса, автоматически поставил точку на Лиге, ибо задачи, ради которых она создавалась, были решены, а к тому же, Восточная провинция, центр и мотор ее, будучи оккупирована португальцами, вышла из игры. Вот только Франсиско «Панчо» Рамирес, губернатор Энтре-Риос, с таким более чем логичным завершением сюжета согласен не был.

Идя по пятам Артигаса, он занял Коррьентес, затем наполовину обезлюдевшую Мильсонес, откуда вслед за бывшим Вождем, ушли в Парагвай индейцы-гуарани. И после этого, 29 сентября, обнародовал свой вариант «Регламента» (временной конституции), а в конце ноября был «избран» Верховным Правителем Республики Энтре-Риос, вобравшей в себя территорию трех провинций, которая, как он сообщил, присоединится к будущей конфедерации на правах равноправного субъекта.

Естественно, коллеги встревожились. Военный талант, харизма и бешеный нрав «Панчо» всем были известны, неуемное честолюбие тоже, и потому 24 ноября, встретившись в городке Бенегас, три губернатора, - Мартин Родригес (Байрес), Эстанислао Лопес (Санта-Фе) и Хуан Баутиста Бустос (Кордова), - подписали договор о снятии взаимных претензий и военном союзе. Против кого, не пояснялось, но все понимали. Правда, в тот момент Рамирес был занят делом, полезным для всех: выдавливал португальцев с «беззаконно» занятых ими территорий, не входящих в Восточную провинцию, и делал это вполне успешно, однако мало кто сомневался, что это только первый этап его плана.

И таки да. Стратегической целью «Панчо» была власть на Восточной провинцией, с Монтевидео. То есть, политически он претендовал, ни много, ни мало, на роль наследника Артигаса, хотя, конечно, без «народнических» перегибов бывшего Вождя. И ради этого наращивал силы. А поскольку ни один из коллег в этом ему, естественно, помогать бы не стал, глава самопровозглашенной Республики обратился к д-ру Франсиа, уже располагавшему большой и, как все знали, хорошей армией. Типа, вы мне помогаете отнять у португальцев Монтевидео с окрустностями, а я вам отдаю нашу часть провинции Мисьонес. И бонус: не буду брать облагать ваши товары пошлинами.

Верховный, однако, отказался. И Артигаса выдать тоже отказался, взяв под арест офицеров, доставивших «постыдное» письмо. После чего, «Панчо», рассудив, что если парагваец отказывается от столь выгодного предложения, да еще и не хочет выдать опасного для Рамиреса человека, стало быть, намерен заключить союз с Артигасом. И рассудив так, закрыл торговлю по Паране и начал собирать на границе армию вторжения, доведя ее численность до 4 тысяч бойцов, и уставив контакт с оппозицией в Асунсьоне.

Однако заговорщиков взяли с поличным и расстреляли (та самая Операция «Трест», проведенная Поликарпо Патиньо, про которую помянуто в главе о Парагвае), помощь от коллег, естественно, не пришла, и в марте 1821 года «Панчо» решил не рисковать. Парагвай, по данным разведки (лесным индейцам щедро платили за информацию) мог оказаться слишком крепким орешком, - и Отец Энтре-Риос занялся республикой.

Республика же, - под флагом Лиги и с гимном Лиги, - как ни странно, функционировала неплохо. Жестокий и вспыльчивый, Рамирес оказался неплохим управленцем и кадровиком. Толковый регламент, толковые министры, толковое правосудие, всеобщая мобилизация от четырнадцати до сорока лет. Уважение к индейцам (в этом подражал Артигасу), выборы без подтасовок (хотя серьезных конкурентов не было). Даже забота об экологии (выписал из Франции месье Бонплана, о котором мы уже знаем, чтобы помог наладить хлопководство и прочие полезности).

И все же соседи так тревожились, а «Панчо» настолько не хотел им угождать, что дело шло к войне. Которая и началась в апреле 1821 года. 8 мая Рамирес раскатал авангард портеньос при Оливерос, 17 мая армию Лопеса, через неделю – объединенные силы Байрес и Санта-Фе, но 26 мая очередной бой, просто из-за усталости бойцов, окончился неудачно. Поэтому глава Республики Энгре-Риос начал маневрировать, дожидаясь резервов, и кто знает, чем бы все кончилось,

если бы 10 июля «Панчо» не погиб в мелкой стычке, а спустя несколько дней не был разгромлены войска его кузена и преемника. После чего, - поскольку возмутитель спокойствия сошел с арены, - стало возможным говорить о мире без аннексий и контрибуций. Энтре-Риос никто пальцем не тронул, ни песо с нее не взяли, и репрессий не устроили, наоборот, подтвердили братскую дружбу, - но Республику пришлось распустить, а Мисьонес и Корриентес опять стали равноправными провинциями, такими же, как Санта-Фе, Буэнос-Айрес, Кордова и прочие.

Последним же штришком всей этой яркой, шумной и очень кровавой опереттки стало появление в «испанской» Мисьонес 500 суровых парагвайских солдат, взявших ее под контроль, а подозрительного иностраца, ботаника Бонплана, переправивших в Асунсьон, в распоряжение El Supremo, где он, как мы знаем, легко доказав, что не шпион, десять лет работал по профессии.

Съезд народных депутатов

А тем временем, на территории Восточной провинции творилось нечто, очень не нравившееся ни «федералистам», ни «унитариям». Покончив с Артигасом, португальцы вовсе не собирались уходить, как обещали, начиная операцию по «принуждению к миру». Они располагались всерьез и надолго, и это возмущало. Нет, безусловно, все политики всех провинций прекрасно знали, что португальцы пришли фактически с позволения (да что там, едва ли не по приглашению, пусть и негласному), директора Пуэйрредона, закрывшего глаза на все возможные последствия, лишь бы покончить с Артигасом, -

но теперь об этом не полагалось вспоминать. Благо все решалось на полутонах, и никаких письменных подтверждений не было. И сам Пуэйрредон, сидя в эмиграции, и позже, вернувшись домой, всю свою жизнь, - а прожил он долго, - твердо стоял на том, что пытался вторжение предотвратить, и даже готов был помочь Артигасу, а не помог только потому, что все силы были брошены на помощь Андской армии, освобождавшей Чили. И ему верили.

Так что, в Рио, ко двору короля Жоао VI, потоком шли официальные протесты с требованиями прекратить оккупацию одной из Соединенных Провинций Ла-Платы, на что из Рио отвечали вежливо, коротко и предельно четко: да, подтверждаем, мы не собирались аннексировать часть государства Provincias Unidas de Sud Am?rica, территориальную целостность которого признавали. Но. Поскольку, в соответствии с «договором Пиляр», данное государство по воле собственных граждан, утратив центр, правратилось в набор независимых провинций,

Восточная провинция, как и прочие, является самостоятельным территориально-административным образованием. А следовательно, вопрос о его дальнейшей судьбе может быть решен только полномочными представителями населения самой Восточной провинции, и какое-либо вмешательство любой из других независимых провинций в ее внутренние дела недопустимо, в связи с чем, Соединенное Королевство Португалии, Бразилии и Алгарви, как опекун провиниции, берет на себя функции гаранта созыва Конгресса, который примет решение.

Юридически крыть было нечем. Насчет обойтись без формальностей, учитывая наличие у представителя «гарантов», барона Фредерика Лекора, 8 тысяч закаленных европейских солдат, никто даже не думал. То есть, «Панчо» Рамирес при жизни думал, но его уже не было, а своими руками создавать нового «Панчо» никто не хотел. Тем более, что все понимали, что объединяться придется вокруг Байреса, а у портеньос была репутация парней, которым только дай палец, и дальше пеняй на себя.

Поэтому ограничивались формальными протестами и выражениями глубокой озабоченности, которые правительство Его Величества формально принимало к сведению, и только, - а генералу Лекора настоятельно просили поторопиться с организацией народного волеизъявления, мягко намекая, что изъявление воли народа должно соответствовать интересам короны Браганца и всея Португалии. Иначе в Рио сочтут, что барон Лекор не вполне соответствует занимаемому им высокому посту и генеральскому званию.

Впрочем, напоминать про «иначе» было излишне. Фредерик Лекор, человек умный и прогрессивный, свою миссию понимал правильно, и уже заручился поддержкой тех, без кого решить вопрос было бы невозможно, - «патрициев» Монтевидео, еще не так давно правоверных artigistas. Хотя… Артигистами «патриции» Монтевидео, в основном, испанцы и роялисты, поддерживавшие вице-короля до последнего предела, были лишь постольку, поскольку Вождь, по крайней мере, уважавший местное самоуправление, был альтернативой Байресу, от которого испанцам, тем более, из города-конкурента, ничего хорошего ждать не приходилось.

Однако в отрыве от этого аспекта, всех их, - землевладельцев высшей категории, торговую олигархию, «засольщиков» (владельцев солидных коптилен), - Артигас с его «уравнительными экспериментами» и хамским подходом к вопросу о пошлинах, бесил неимоверно. А вот португальцы – другое дело. Это солидно. Это, в конце концов, монархия. Лучше бы, конечно, своя, родная, испанская, но, поскольку у Бурбонов нынче большие проблемы, сойдут и Браганца, которые, что ни говори, в родстве с Бурбонами.

Ну и, конечно, в этом же ряду крутились и бывшие artigistas real («настоящие артигисты») типа легендарного воина Фруктуозо Риверы, стоявшие за Вождя почти до конца, но вовремя предвидевших, что пора предать. Их «патриции» недолюбливали, но в свой круг приняли, потому что за бывшими «бандитами» стояла реальная военная сила, а главное, и Ривера, и командиры рангом пониже, когда их изучили со всех сторон, оказались вполне договороспособными людьми, интерес которых заключался не в высоких идеях, а в вещах вполне конкретных.

Таким образом, в Монтевидео, помимо ложи «Аристократы», - высшей элиты «лузитанского» происхождения, - сложился т. н. «клуб барона». Из местных солидных людей, готовых голосовать за присоединение к Бразилии, и они даже формализовали свое членство в клубе, украшая одежду красными кокардами или нарукавными повязками, - в память о кокардах и повязках, которые носили роялисты в эпоху обороны Монтевидео от портеньос.

Имелась, конечно, и оппозиция, - не в городе, а в пампе. Кто-то так и не смирился с поражением. Кто-то полагал, что только Бурбоны. Кому-то по каким-то причинам (cкажем, слишком лихо воевал против новых хозяев) не вернули отнятую при Артигасе землю. Кто-то просто был слишком социально мелок, чтобы удостоиться приема в касту superprivilegiada («сверхпривилегированных»), в связи с чем, завидовал и копил злость. Но мнение этих лузеров и «мужланов» мало кого интересовало, если интересовало вообще.

Излишен говорить, что в такой обстановке барону Лекору не пришлось даже особо напрягаться. Утром 15 июля «Высокий Конгресс Восточной Провинции», - 16 делегатов, из них 10 «патрициев», остальные – представители «глубинки» типа Фруктуозо Риверы, начал работу. По всем правилам. Без всякого давления: Фредерик Леков, присутствовавший в качестве почетного гостя, демонстративно читал газету, не позволяя себе даже взглядом намекнуть на отношение к тем или иным ораторам, - которые, впрочем, были на диво единодушны.

Обсудили формулу, предложенную Рио. Сразу отмели возможность присоединения к Соединенным Провинциям в связи с отсутствием Соединенных Провинций. Для порядка рассмотрели опцию «уйти под Байрес». Посмеялись. Перейдя к вопросу о независимости, сошлись на том, что независимость, бесспорно, хорошо, но тогда придется независимо и восстанавливать все, разрушенное войной, а денег нет, и перешли к обсуждению заявления Фруктуозо Риверы о преимуществах «относительной независимости» (то есть, широкой автономии) перед «независимостью абсолютной».

Рассмотрев предложения Рио на сей счет (самоуправление, таможенные льготы, двуязычие, территориальные войсковые формирования), сошлись на том, что преимущества «относительной» очевидны. Проголосовали единогласно. Причем, некий Франсиско Льямби с очаровательным простодушием добавил, что-де в случае чего (мало ли как потом карта ляжет), всегда можно сослаться на то, что область была оккупирована португальскими войсками, так что все эти решения вынуждены.

И 18 июля Конгресс единогласно проголосовал за присоединение к Соединенному Королевству на правах автономной провинции Cisplatina в составе Бразилии, а Рио без промедления, уже 31 июля, изъявил готовность «подчиниться воле сисплатинского народа», после чего на народ в лице делегатов Конгресса пролился золотой дождь чинов, званий и титулов.

Все было сделано настолько красиво и юридически безукоризненно, что Разъединенные Провинции ограничились слабым протестом, на который никто не обратил внимания. Первое впечатление было столь сильно, что даже Антонио «Стрелок» Лавальеха, самый верный воин Артигаса, три года отсидевший в одиночке на Змеином острове под Рио, неизменно отказываясь от продуктивных предложений, на сей раз не стал отвечать «нет», ни молчать.Ибо, в самом деле, ведь сам Вождь говорил, что воля народа превыше всего, - и если народ выбрал короля, ему, «Стрелку», остается лишь принять выбор народа и служить народу на том месте, где он будет ему полезен. То есть, в армии автономной Cisplatina,

куда он, немедленно освобожденный, и был зачислен в чине полковника, поступив в прямое распоряжение Фруктуозо Риверы, которого презирал, как предателя. Вернулся  и Мануэль Орибе, еще Sociedad de los Caballeros Orientalesодин соратник Артигаса, ушедший в Буэнос-Айрес, чтобы не подчиняться португальцам и создавший там Sociedad de los Caballeros Orientales  («Общество рыцарей Востока»), что-то типа штаба Сопротивления. Излишне говорить, что и в Байресе, и в других провинциях Ла-Платы все это произвело крайне тягостное впечатление...

Сила действия

Как ни парадоксально, «договор Пиляр», лишивший Буэнос-Айрес статуса «старшего брата», пошел и городу, и провинции на пользу. Привилегий не стало, но не стало и обязанностей. Теперь доходы от таможенных сборов шли только на свои нужды, - реконструкция улиц, создание университета, прочие радости, - исчезла нужда в постоянном наращивании вооруженных сил, на посольства, на все такое, - и портеньос начали нарабатывать, как пишут аргентинские историки, «счастливый опыт».

Вот стабильное правительство. Оно разрабатывает бюджет, ежегодно представляет его Ассамблее, отчитывается, занимается социалкой и промышленностью. Хорошо! А вот в провинциях, добившихся, наконец, полной независимости — совсем не так хорошо. То есть, в прибрежных (бывшая Лига) и крупных – относительно нормально, зато в мелких и небогатых – сплошной кризис, а отсюда и тенденция к «поразмежевались, пора объединяться». Не возвращать «вертикаль», конечно, на равноправных условиях, но все-таки нужна конституция, чтобы опять быть вместе.

Теперь, однако, не спешил Байрес, понимая, что конституция будет означать создание нового центрального правительства, которому будет обязан подчиняться и он. Поэтому не спешили, мягко вываживая партнеров, чтобы, если уж объединяться, то с выгодой для себя, а по ходу дела в правительстве Родригеса вышел на первый план уже известный нам Бернардино Ривадавия,

тот самый «моренист» первого призыва, когда-то почти «бешеный», он пять лет прожил в Европе, сперва эмигрантом, потом в качестве «полномочного представителя страны», вернулся домой, изрядно поумнев и многому научившись, и 19 июля 1821 года стал министром внутренних дел, быстро освоившись с ролью «первой скрипки».

В значительной мере, благодаря его уму и таланту, 25 января 1822 года правительство Родригеса подписало «Договор четырех» с провинциями бывшей Лиги, - Санта-Фе, Корриентес и Энтре-Риос, уточнив и отредактировав «договор Пиляр». Пункт о полной внутренней независимости провинций, естественно, остался, но зафиксировали признание, что Байрес, по объективным причинам, должен быть «первым среди равных».

Да и вообще, дон Бернардино привез из Европы много толковых идей, вплоть до замысла аграрной реформы на основе emfiteus – раздачи земли мелкими участками, но, конечно, не «по Артигасу» (с конфискациями) и не по Франсиа (без права продажи), а что-то типа будущих североамериканских гомстедов. Наконец-то появились банки, потянулись иммигранты, а чтобы им было легче прижиться, Ривадавия протолкнул закон «О свободе культов», - хоть кулаком крестись, только налоги плати, - что, правда, 19 марта 1823 года спровоцировало мятеж плебса, подстрекаемого самыми мракобесными падре, но с этим справились. Хотя мракобесы, не смирившись, ушли в подполье, и все-таки…

В общем, Байрес процветал, и глядя на такое процветание, другие провинции хотели тоже. Поэтому никто, даже самые ярые «федералисты», не стал возражать против предложенной губернатором Родригесом (опять-таки с подачи сеньора Ривадавия) идеи созвать, наконец, «народы всех провинций на собрание Генерального учредительного конгресса для выработки национальной конституции». Ибо было что обсудить, - включая и нарастающее напряжение в отношениях с Бразилией, жестко отказавшейся даже обсуждать вопрос о Восточной полосе, поскольку «воля народа Сисплатины священна, и Империя будет защищать ее всеми средствами, хотя бы и силой оружия».

А пока готовились, истек срок каденции губернатора Родригеса, и на выборах 2 апреля 1824 года, - победа дона Бернардино казалась неизбежной, - приз неожиданно взял не он, а Хуан Грегорио де Лас-Эрас. Генерал, соратник Сан-Мартина, честный человек, но очень слабый политик, выдвинутый теми, кто, в общем, поддерживая линию Ривадавии, боялся его резкости. Конечно, дона Бернардино пригласили в правительство, однако он, обидевшись, отказался и опять уплыл в Европу. Правда, спустя пару месяцев, соизволил принять пост чрезвычайного и полномочного посла Ла-Платы в Англии и Франции, и на этом поприще тоже добившись многого.

Испания, с трудом приходящая в себя после очередной революции, по итогам переговоров согласилась «заморозить претензии» на десять лет (а вскоре, после падения Перу, десять лет превратились в «навсегда»). Священный Союз утратил всякий интерес: у Парижа начались игры с Портой, а Лондон, после признания Ла-Платы Штатами, вообще готов был на контакты, чтобы не потерять вкусную зону, и 25 января 1825 года сеньор Ривадавия подписал с сэрами договор о дружбе и торговле.

Между тем, двигались дела и с созывом Учредительного Национального конгресса, который и собрался в Байресе 16 декабря 1824 года, а поскольку выборы делегатов проходили по старым регламентам, - один делегат от 15 тысяч жителей, - самой многочисленной оказалась делегация портеньос. А стало быть, и мероприятие шло по их сценарию, и «Основной закон» оказался максимально выгодным для них.

Хотя, в принципе, «федералистам» тоже не на что было жаловаться. Против необходимости совместно «использовать все силы и все ресурсы, чтобы укрепить национальную независимость и, насколько возможно, содействовать всеобщему процветанию» не возражал никто. Против права властей Буэнос-Айреса заниматься «всем, что касается внешней политики» (ст. 7), тоже возражений не прозвучало,

поскольку имелась оговорка «в важнейших случаях вступают в силу после ратификации Конгрессом». А уж статьи 3 и 6, где четко прописывалось, что «до принятия конституции образ управления провинциями остается неизменным», а «национальная конституция может вступить в силу не раньше, чем будет обсуждена и полностью одобрена во всех провинциях», и вовсе были именно тем, чего хотели «федералисты».

Так что, contra не голосовал никто. Однако никто и не обратил внимания на тот факт, что при всех уступках, высшей властью в Соединенных Провинциях стал орган, контроль над которым законным образом находится в руках портеньос, - то есть, казавшийся идеальным компромисс в перспективе открывал самые широкие возможности для временно затаившихся «унитариев». В связи с чем, при первом же кризисе хрупкое согласие не могло не треснуть.

А кризис уже стучался в двери, и чтобы понять, откуда он пришел, нам придется на какое-то время вернуться в оккупированную португальцами Восточную провинцию. То есть, извините, уже несколько лет как полноправную португальскую провинцию Сисплатина…

Patria o Muerte!

Как мы уже знаем, «добровольно-принудительное» присоединение к Соединенному Королевству Португалии, Бразилии и Алгарви в первый момент сняло напряженность. Генерал Алвару да Коста, комендант Монтевидео, никому не мешал, барон Фредерик Лекор, губернатор провинции, вел себя в высшей степени прилично, сформировав вокруг себя местные элиты, - и черт оказался не так страшен, как его малюют, до такой степени, что начали возвращаться эмигранты, даже из верных соратников Артигаса.

Из Рио, дав присягу королю Португалии, вернулся неукротимый Антонио «Стрелок» Лавальеха, поступив в подчинение Фруктуозо Риверы, из Байреса - Мануэль Орибе, оставшись частным лицом, потому что Риверу презирал, как предателя, но заявив, что будет лоялен новым властям. А поскольку авторитет знаковых соратников Вождя был высок, градус социального напряжения упал. Вот только в самом Рио аккурат в это время начался нешуточный раскол:

кто-то был верен монархии, кто-то требовал независимости во главе с регентом Педру, - и в Сисплатине тоже пошел разброд. Генерал Лекор сделал выбор в пользу Педру, и «сливки общества» из «клуба барона», включая генерала Риверу, привычно пошли за ним, генерал же да Коста, напротив, агитировал бывших «артигистов», упирая на то, что для общего короля все дети равны, а в независимой Бразилии испаноязычная Сисплатина будет золушкой.

Звучало вполне логично, и Орибе встал на сторону на короля и коменданта Монтевидео. Вот только да Коста не был фанатиком: как только Бразилия принц Педру стал «конституционным императором Педру I», а Лиссабон не выразил готовности воевать, португальский гарнизон в ноябре 1823 года сдал Монтевидео генералу Лекору, который провозгласил его присоединение всей провинции Сисплатина к Империи.

Местные роялисты оказались брошенными на произвол судьбы, - принцип «Мы в ответе за тех, кого приручили» португальскому генералу был чужд, - и Орибе, прекрасно сознавая, что его ждет, окажись он в руках Лекора, а тем паче, Риверы, вместе со своими людьми вновь бежал в Байрес. А вслед за ними туда же отправился и «Стрелок», заявив, что присягал королю, но не какой-то Бразилии.

Естественно, новые власти объявили полковника Лавальеху предателем и конфисковали всё его имущество, зато генерал Ривера получил от императора титул «барон Такуарембо», - к слову сказать, не без черного юмора, ибо именно проиграв битву при Такуарембо, новоявленный барон в свое время решил стать верным сторонником португальцев. А вскоре, порядки в провинции понемногу начали меняться, централизации стало больше, появились новые чиновники, - уже не «варяги» из Европы, а бразильские, традиционно посматривавшие на испаноязычных с недоверием, в присутствиях стало больше бумаг на португальском, - и это нравилось далеко не всем.

Тем временем, не сидели сложа руки эмигранты. Мануэль Орибе с друзьями воссоздал Sociedad de los Caballeros Orientales («Общество рыцарей с Востока»), превратив его в своего рода «зарубежный центр» Сопротивления, нашел выходы на друзей Сан-Мартина, получил какую-то поддержку, - но дело шло так себе, ни шатко, ни валко. Типа, очень приятно, заходите на неделе, поговорим.

А вот «Стрелку» повезло больше. Не имея собственной организации и не особо ладя с Орибе, он, бродя по кабинетам и салонам, в поисках поддержки, познакомился и подружился с молодым латифунтистом Хуаном Мануэлем Ортисом де Росасом, - далее для простоты будем говорить просто «Росас», - а это было уже серьезно, можно сказать, серьезнее некуда.

Подробно пока что не будем, - об этом сеньоре, чье имя помянуто вторично (первый раз он мелькнул на Тукуманском конгрессе) нам придется говорить много и подробно, - а пока что отмечу главное: слово с делом у Росаса не расходилось, если он говорил «да», это было «да», если он говорил «нет», это было «нет». И он был невероятно богат (огромные земле, неисчислимые стада, сотни лично преданных ему гаучо). А кроме того,

за его спиной стояли люди, очень похожие на него, и этим людям, не говоря уж о неприязни к португальцам, очень не нравилось происходящее в Сисплатине: как конфискация земель у тех, кто поддерживал Артигаса, так и (еще круче), что скот из бывшей Восточной провинции теперь гнали на мясобойни в бразильскую Риу-Гранди-ду-Сул, в связи с чем, закупки скота у латифундистов Байреса сокращались.

Так что, когда Росас и «Стрелок» нашли общий язык, у Антонио Лавальехи все пошло на лад: новый друг (а они, в самом деле, подружились, ибо Росас по всем ухваткам напоминал Артигаса, на которого эмигрант молился) свел его с самим Бернардино Ривадавия, крайне осторожно обещавшим помочь, потом познакомил с некими «тихими англичанами», проявлявшими интерес к «справедливому делу orientales», и разумеется, появились деньги, - гораздо больше денег, чем у «рыцарей Востока», - а когда у таких людей, как «Стрелок», появляются деньги, событий долго ждать не приходится.

И не пришлось. В ночь на 19 апреля 1825 года маленький отрядик orientales, - 22 человека «Стрелка» и 11 человек Мануэля Орибе, а всего Тридцать Три бородача, поклявшихся не бриться, пока Отечество не освобождено, высадились на территории Восточной провинции, подняли сине-бело-алый Флаг Тридцати Трех с черной надписью «Свобода или смерть!»,

внезапной атакой заняли городок  Espa?as (Испанск). Но вместо того, чтобы, согласно инструкциям,  ждать обещанной подмоги, которая то ли придет, то ли нет, - мало ли что решат в Байресе, - и если не придет, Испанск станет ловушкой,   двинулись вглубь Сисплатины, захватывая мелкие городки, разоружая маленькие бразильские гарнизоны и постепенно обрастая народом.

Туго завинченный португальцами котел рванул. На коней садились все, кто был обижен португальцами, и все, кто не получил от португальцев того, чего хотел, и те, кто, в общем, прижился при португальцев, но боялся бразильцев, и даже те, кто верно служил бразильцам, но решил вовремя предвидеть. А кто не мог или не хотел идти воевать, помогал деньгами: скажем, некий Хоакин Суарес, очень видный артигист из «благородных», привез «Стрелку» аж 50 тысяч песо, собранных «приличными патриотами».

О дальнейшем подробности излишни, все детально изложено в очерках о Бразилии («На далекой Амазонке»-6). Поэтому кратко. 14 июня 1825 года в городке Флорида собрались уважаемые люди, избравшие временным губернатором старого Суареса и сформировавшие Временное правительство. Антонио же Лавальеха, получив чин бригадного генерала, стал главнокомандующим, и продолжал побеждать. 25 августа (официально на том основании, что присягали Португалии, а не какой-то Бразилии) Флоридский конгресс объявил Cisplatina упраздненной, а Banda Oriental – восстановленной.

Параллельно, крайне обескуражив барона Лагуна (генерала Лекора) ударил по бразильцам посланный на подавление мятежа барон Такуарембо (генерал Фруктуозо Ривера), объявив, что «пошел на службу заклятым врагам только для того, чтобы создать армию», и 24 сентября разбив «проклятых оккупантов» при Ринконе. А 12 октября, на берегу речки Саранди объединённые силы Риверы и «Стрелка» разгромили бразильцев так, что Фредерику Лекору пришлось уйти в глухую оборону,

Флоридский же Конгресс направил Конгрессу Provincias Unidas del Rio de la Plata письмо с просьбой «принять нас в лоно семьи, от которой мы так давно были оторваны». И далее, - вновь настоятельно рекомендую перечитать «На далекой Амазонке (6)», где изложена масса вкусных деталей, - грянула война, ход и результаты которой очень подробно описаны в «На далекой Амазонке (7)».

Сила противодействия

В принципе, политики Байреса не собирались ввязываться так быстро. Они хотели по максимуму подождать, посмотреть, поиграть с Рио в доброго соседа, который лично не причем, но влияние на мятежников имеет, однако не получилось: через границу, не дожидаясь позволения, хлынули тысячи добровольцев, включая офицеров, специально ради отдыха в пампе просиших отпуска, - и скрыть причастность не было никакой возможности.

А кроме того, война, на самом деле, была нужна всем. Кроме, конечно, Бразилии, которой она была совершенно ни к чему, - однако Бразилию никто не спрашивал. Притихшие, но никуда не девшиеся «унитарии» Байреса справедливо полагали, что, пожав основные лавры, портеньос опять смогут претендовать на роль «старшего брата».

«Федералисты» Байреса столь же справедливо рассчитывали, что после войны Восточная провинция станет их сателлитом, а порт Монтевидео, при бразильцах превратившийся в серьезного конкурента, будет филиалом порта Буэнос-Айреса. Приморские провинции (бывшая Лига), наоборот, планировали получить альтернативу Байресу, но уже без Артигаса с его перегибами на социальной почве.

В таких условиях, временное совпадение интересов привело к согласию о необходимости усиления центра коалиции. И 3 февраля 1826 года, по совету вернувшегося из Европы сеньора Ривадавия был учрежден пост президента Соединенных Провинций на период до принятия общей конституции, - а президентом, естественно, избрали дона Бернардино, овеянного славой человека, добившегося от Мадрида и Лондона того, чего вся Ла-Плата так долго ждала.

Мгновенно начались серьезные подвижки. Получив, наконец, власть, - и очень реальную власть, - президент Ривадавия внес поразительное предложение: объявить город Буэнос-Айрес столицей Соединенных Провинций, а одноименную провинцию преобразовать в федеральный округ, типа D.C. в США, лишив всякой автономии и привилегий, зато сделав центром, распоряжения которого обязательны для всех «штатов».

Предложение после долгих дебатов приняли, провинцию упразднили, губернатора Лас-Эраса со всем уважением отправили в отставку, - и... Нет, конечно, теоретически идея выглядела красиво, но «федералисты» Байреса возмутились, ибо в таком варианте Байрес, становясь «общим» портом, терял «собственные» доходы, и губернаторы-«федералисты» тоже возмутились, потому что, поступаясь многим, центр многое и отнимал.

В итоге, умнику-президенту начали возражать, и крепко. Хуан Бустос,«сильный человек» Кордовы, заявил, что ни о каком «президенте» вообще не договаривались и отозвал своих депутатов из конгресса. Еще одна «сильная рука», caudillo Факундо Кирога, объединив силы нескольких мелких провинций, стал царем и богом во «внутренних» районах и тоже отказался признавать президента. А когда сеньор Бернардино уговорами, угрозами и прямым подкупом сумел-таки 24 декабря протолкнуть в послушном Конгрессе откровенно «унитарную» конституцию, все стало совсем нехорошо.

Все это, правда, могли бы компенсировать успех на фронте, на что и рассчитывал президент Ривадавия, однако особых успехов на фронте не наблюдалось. То есть, на суше войска Соединенных Провинций (и силы «Стрелка») постоянно побеждали, но эти победы сводило на нет полное господство на море бразильского флота, установившего блокаду Байреса.

К тому же, откровенно саботировал Фруктуозо Ривера. В отличие от «Стрелка» и даже, в какой-то степени, от Мануэля Орибе, он сантиментами ничуть не страдал и воевал откровенно за свою будущую власть. А поскольку фаворитом Байреса был Антонио Лавальеха, бывший бразильский барон не считал нужным исполнять приказы президента, ориентируясь на Эстанислао Лопеса, губернатора Санта-Фе и самого сильного из оппонентов Ривадавии, под крылышко которого и сбежал, когда «Стрелок» отдал приказ о его аресте.

Положение президента весь этот бедлам, естественно, не укреплял, тем паче, что «унитарную» конституцию, принятую без согласования с провинциями, никто признавать не собирался. Вплоть до «Стрелка», - человека никак не Ривадавии, а Росаса, - которого пришлось убирать из политики, отправив на границу с Бразилией, заместителем командующего, генерала Карлоса Альвеара (того самого «наполеончика», устроившего бучу в 1815-м). Но если этот вопрос удалось закрыть, то с «субъектами федерации» было куда сложнее: в мае 1827 года они заключили новый союз, договорившись «всеми средствами» добиваться роспуска Конгресса и созыва нового.

В такой обстановке было уже не до Бразилии, - воевать в одиночку Байрес просто не мог. А тут еще и сэры откровенно требовали мириться с Рио, ибо война мешает им торговать, и президент Ривадавия, стремясь развязать себе руки для решения внутренних проблем, согласился подписать мир на условиях довоенного status quo, то есть, возвращения Cisplatina в составе Бразильской Империи. Что вполне ожидаемо стало последней каплей:

капитуляция (никак иначе это решение оценить было невозможно) после стольких затрат и побед была оценена, как «преступление». В действующей армии «Стрелок» немедленно сместил командующего, заявив, что не «варягам» решать судьбу Восточной провинции, а  президент Ривадавия 28 июня   подал прошение об отставке, которую Конгресс немедленно принял, назначив временным президентом пожилого «федералиста» Висенте Лопеса. По сути, только для одного: чтобы «исправить ошибки».

И временный президент все исправил: немедленно созвав провинциальную Ассамблею, он восстановил автономию Байреса и назначил командующим вооруженными силами провинции Росаса, а 12 августа Ассамблея избрала губернатором популярного генерала Мануэля Доррего, убежденного «федералиста» (он долго жил в США и считал их устройство идеальным) и друга Росаса. А через три дня сеньор Лопес подал в отставку, а Национальный конгресс был распущен.

Ситуация слегка разрядилась. Под шумок, правда, от Ла-Платы окончательно отделилось Верхнее Перу, 7 августа объявив себя независимой Республикой Боливар (Боливией), но это восприняли спокойно: с тем, что там уже отрезанный ломоть, давно смирились. Зато провинциальные caudillos против Доррего ничего не имели, он для них был своим, и теперь, когда Ривадавия сошел со сцены, они, наконец, вспомнили, что идет война с Бразилией, и нужно действовать заодно.

Полномочия губернатора Байреса, как руководителя иностранными делами всех провинций, подтвердили, созыв нового Конгресса для разработки «Федеральной конституции» согласовали, а для продолжения войны, которую никто не хотел останавливать, сеньору Доррего прислали оружие и людей, которых не хватало до такой степени, что запросили помощи даже у Парагвая, суля взамен что угодно, на что El Supremo ответил кратко: «Только Дон-Кихот странствовал, ввязываясь в чужие ссоры».

В общем, помогли. Однако кто-то без условий, а кто-то с условиями: Эстанислао Лопес потребовал права оккупировать в пользу Санта-Фе часть бывшей Cisplatina, и дон Мануль, куда денешься, вынужден был дать согласие, - хотя многие «сильные люди» Байреса из числа его сторонников, включая Росаса, были категорически против. Равно как и «Стрелок», который 12 октября 1827 года распустил Флоридский конгресс,

сместил старика Суареса с поста губернатора и приказал Мануэлю Орибе изловить генерала Риверу, вошедшего в Восточную провинцию из Санта-Фе. Однако не удалось. Бывший бразильский барон имел немалую группу поддержки и привлекал новобранцев, разъясняя им, что под Байресом порту Монтевидео процветать не судьба, а вот под Санта-Фе, иных портов не имеющим, расцвет неизбежен.

В итоге, бардак увеличился на порядок, а денег не было (блокада истощила бюджет), и все жестче становилась позиция Англии: Лондон уже не рекомендовал, но приказывал искать компромисса, угрожая «принуждением к миру». Больше того, угрожая тем же «принуждением», настаивала на компромиссе, требуя для Восточной провинции независимости, чтобы никому не было обидно, и император Педру это условие принял, потребовав только вывода войск Фруктуозо Риверы с бразильских территорий, которые тот успел в суматохе прихватить.

Для Бразилии такой исход, безусловно, был крайне неприятен, но терпим, для Байреса – равносилен поражению, однако продолжать войну, зная, что в случае отказа Бразилию поддержит Royal Navy мог только безумец, и 27 августа 1828 года состоялось подписание Предварительной мирной конвенции. Бывшая Banda Orienyal/ Cisplatina стала Восточной Республикой Уругвай

«Стрелок» сдал полномочия временному переходном правительству во главе с приглашенным из Байреса элитами Монтевидео известному нам генералу Хосе Рондо, Бразилия потеряла часть своей территории, что стало началом конца для императора Педру I, а Соединенные Провинции ничего не потеряли, но всем было ясно, что это провал, и «федералисту» Доррего предстояло объяснять Байресу за причины фиаско затеи «унитария» Ривадавия.

Рыжий и прочее

На бумаге время летит быстро. Строчка – месяц, абзац – год, страница – десятилетие, и все герои повествования кажутся ровесниками. А в жизни все иначе. Люди, конечно, пересекаются, но выход на сцену и уход с нее у каждого в свой срок. Кто-то стареет, отходит от дел, умирает, кто-то, наоборот, встав на крыло, выходит из-за кулис в скрещение софитов, -

и сейчас, когда первое поколение борцов за независимость Ла-Платы постепенно редеет, следует, наверное, представить хотя бы кого-то из новых людей, исполнявших главные роли в новые времена. Всех, конечно, не получится, но один персонаж ла-платской драмы, до сих пор поминавшийся мельком, сыграет вскоре такую роль и на столько сезонов, что не представить его попросту нельзя. Самое время, чтобы потом вопросов не было.

Итак: рыжий синеглазый мальчик из семьи, по меркам Байреса, знатнее некуда. Столбовой идальго. Портеньо в пятом поколении. В роду – губернаторы, полковники регулярной армии и прочие. Наследник колоссального состояния, пасущегося в пампе. Осиротев восьми лет от роду, учился в частной школе (имениями управлял дядя), по живости характера в науках не преуспел, но стал верным католиком, потому что падре к нему очень хорошо относились. Убежал из школы в 13 лет, когда напали англичане, отличился удивительной храбростью, в 14 лет, во время второго нападения, вновь отличился, уже в полку Migueletes («маленьких солдат»), а потом умер дядя, и 15-летнему пацану пришлось брать на себя управление имением.

А имение непростое: необозримые пастбища (за триста тысяч га), тысячные стада, большущие солильни, коптильни и кожевни, немирные индейцы постоянно на горизонте, - и сотни диковатых гаучо, ценящих только силу, а на нового хозяина, мальчишку, смотревших, как на ничто, и готовых вот-вот растащить стада. Но не растащили: пацан оказался твердым орешком, и порядок наводил по правилам пампы, вызывая на поединок (до первой крови или до смерти) степняков, не признававших в нем хозяина (достоверно известно, что убил четверых). А кроме того, водил гаучо в походы на индейских скотокрадов или просто на индейцев, за добычей, и с постоянным успехом.

К 18 годам заработал прозвище El Tigro (переводить не буду) и стал абсолютным, непререкаемым авторитетом и для своих пастухов, и для соседей, и для краснокожих. С каждым умел говорить на понятном ему языке, с равным изяществом носил и модные костюмы, и кожанку гаучо. Город не очень любил, без нужды не ездил. В своих владениях («столица» - громадная асьенда Los Serrillos) принимал всех, не глядя на цвет кожи, - хоть белый, хоть негр, хоть индеец-мапуче, - и прошлое (будь хоть серийным убийцей, это неважно, если пацан правильный). И никого не выдавал, создав в итоге Colorados del Monte, частную армию в три тысячи (а если нужно, то вдвое больше) отборных головорезов, для которых его слово было словом Божьим. По всем мемуарам, - глубоко религиозен и наделен особым чувством справедливости.

Будучи по воспитанию и взглядам аристократом, - среди духовенства, латифундистов, «больших торговых домов» свой, - никогда не отказывал в помощи и защите малым мира сего. Всегда и во всем поддерживал друзей, которых умел выбирать. Умело выбрал и супругу, в 20 лет по взаимной любви женившись на девушке из приличной, но небогатой семьи, оказавшейся не только верной женой и надежным другом, но и соратником – уезжая по делам, спокойно оставлял владения на супругу, и гаучо трепетали перед 18-летней доньей Энкарнансьон не меньше, если не больше, чем перед Хозяином.

Политикой увлекся поздно, уже после 1815 года, став одним из лидером «чистых федералистов» Байреса, однако до поры, до времени в первые ряды не лез, присматриваясь и учась у старших. И вот теперь, более или менее представляя себе, кто был таков Хуан Мануэль Хосе Доминго Ортис де Росас-и-Лопес де Осорио, которого обычно называют просто Росасом (хотя, конечно, правильно «Ортис»), давайте закроем скобки и вернемся в осень 1828 года. В нехорошее время, когда Байрес трясло от негодования, потому что долгая, тяжелая, дорогая и очень успешная война по чужой воле закончилась ничьей, которую все считали позорным проигрышем…

…Естественно, Мануэль Доррего, «федералистский» губернатор Буэнос-Айреса, хорошо понимал, что все шишки посыплются на него, - поражение ж всегда сирота, - и ничего, что войну начали и фактически проиграли «унитарии», а он, наоборот, переломил ход событий, а что Англия подставила, так это же Англия. Все так. И тем не менее, исход оказался таким, как оказался, и претензии предъявляли именно ему, потому что именно он был главой государства и главнокомандующим.

В такой ситуации, - это он тоже прекрасно понимал, - что-то исправить можно было только еще одной, как можно скорее, войной. Лучше маленькой и победоносной, но можно и большой, только обязательно победоносной, с аннексиями и контрибуциями, - и потому, сразу же после подписания похабного мира, дон Мануэль начал готовить вторжение в Парагвай. Бросив на проект все скудные деньги, еще имевшиеся в измученном блокадой бюджете, и экономя на всем, вплоть до выплаты задолженности войскам.

Было бы странно, не воспользуйся таким удобным стечением обстоятельств выкинутые из власти, но по-прежнему весьма влиятельные в городе «унитарии», и они воспользовались. По полной. Играя на недовольстве военных, считавших, что политики продали победу, а Мануэля Доррего, в прошлом боевого генерала, между собой называвшими еще и предателем касты. Работали очень аккуратно, не светясь, устанавливая контакты через единомышленников в мундирах.

В частности, набравший на фронте популярность генерал Хосе Мария Пас, стойкий «унитарий», свел штатских оппозиционеров со своим боевым побратимом Хуаном Лавалье, на фронте заслужившим полное доверие и любовь солдат, готовых идти за ним хоть в Ад. Абсолютно аполитичный, дон Хуан, так же, как и все его подчиненные, был глубоко уязвлен исходом войны, и хотел понять, почему так вышло, -

а городские сеньор умели быть убедительны. Ведь это же очень просто, генерал: во всем виноваты «федералисты». Если бы они не сместили нашего президента Ривадавию, желавшего вести войну до победного конца, все было бы иначе. Опять-таки, жалованье солдатикам не платят, а разве при нашем правительстве такое было? Не было. Вот и делайте выводы.

Генерал Лавалье думал, генерал Пас, боевой друг,  помогал камраду делать выводы, а 26 ноября в Байрес, наконец, вернулась усталая и злая армия, - и 1 декабря произошел военный переворот, удавшийся удивительно легко, почти без перестрелок. Доррего бежал, успев увести несколько сотен самых верных, большая часть гарнизона, проморгав события, сложила оружие.

История одного расстрела

На этом Лавалье посчитал свою миссию завершенной, но гражданские политики ему объяснили, что нельзя: время сложное, временный губернатор должен быть военный, кабильдо нужно закрыть, потому что демократия в такое время пагубна. Понимаете? Город-то наш, но провинция против, там сплошные «федералисты», у того же Росаса тысячи всадников, и у беглого (как дали сбежать?!!!) Доррего есть верные люди, - так что, генерал, Родина в опасности, взялся за гуж, полезай в кузов.

И ничего не бойтесь. Ассамблею мы распустили, сейчас соберем новую, правильную, без выборов (время ж военное), и все будет хорошо. А ежели случится какая-то неувязка, они, люди опытные, искушенные, почти все – юристы, всегда помогут разумным советом. Не очень обрадованный, Лавалье спросил совета у офицеров, у друга Паса, которому доверял, получил ответ, что именно так и надо, - и согласился, после чего поделил войска с Пасом, и тот двинулся вглубь континента, а сам губернатор занялся окрестностями.

Между тем, Мануэль Доррего 6 декабря был уже в Los Serrillos, где обсудил ситуацию с Росасом, выяснив, что «унитарии» присылали на ранчо гонцов, мириться, но Росас их выгнал, пояснив, что Лавалье и его банда – путчисты, и следовательно, вне закона. Обсудив планы, разошлись во мнениях: дон Мануэль полагал, что если к его двум сотням солдат добавить еще человек пятьсот, с путчистами он справится и сам, «Тигр» сомневался, предлагая не гнать волну, а действовать наверняка, уйдя в Санта-Фе, к Эстанислао Лопесу, и там собраться с силами.

В итоге, сошлись на том, что пусть каждый идет своим путем, а там как получится. Росас отправился в Санта-Фе, а свергнутый губернатор, пополнив отряд («Тигр» разрешил всем желающим из своих гаучо присоединяться, и набралось сотни три), двинулся к другим хозяевам пампы, однако, столкнувшись с Лавалье, проиграл бой при Наварро и, преданный адъютантом, попал в плен, о чем победитель тотчас сообщил в Байрес. И политические советники без промедления прислали указание: сеньора Доррего расстрелять. С пояснением: лишившись законного губернатора, Сопротивление потеряет легитимность. И особым примечанием: данное письмо по прочтении уничтожить.

Рекомендациям Лавалье последовал, но частично. Мануэля Доррего 13 декабря расстреляли без суда (Лавалье перед казнью обнимал его и просил прощения), однако письмецо победитель, уведомив Байрес, что сжег, на всякий случай, придержал. Видимо, не вовсе уж прост был. А спустя пару дней, когда в Байресе по поводу казни разгорелся жуткий скандал, получив еще одно письмо, - «Срочно оформить протоколы, создав видимость, что суд состоялся, а эту бумагу сжечь», - протоколы оформил, а письмецо отложил в ту же папку, где лежало первое.

Если «унитарии» предполагали расстрелом Доррего кого-то испугать, они ошиблись. Caudillos такие выходки только раззадоривали. Они и раньше не были настроены общаться, а теперь, имея «мученика идеи», вообще не собирались ни о чем говорить. Ассамблея Санта-Фе назвала события в Байресе государственным переворотом, а казнь законного губернатора государственной изменой, и уполномочила дона Эстанислао Лопеса командовать войсками, выделенными на подавление мятежа.

Решение Санта-Фе поддержали Кордова и Энтре-Риос, а также другие провинции, помельче. В ответ самозваное правительство Байреса объявило террор против всех «федералистов» и сочувствующих, причем такой, что, как указывает Мигель Луна, «число смертей, вызванных политическими репрессиями, было настолько высоким, что в 1829 году в Буэнос-Айресе было больше смертей, чем при родах». Причем, на вопросы Лавалье, сомневавшегося в необходимости такой крутости, ответ следовал четкий: «Если враг не сдается, его уничтожают». Потому что «Мертвый враг – лучший друг».

И вот тут лично у меня возникает вопрос. Все революции и  гражданские войны похожи. Расстрелами в такое время мало кого удивишь. Бывали такого рода эксцессы и на Ла-Плате, и в Байресе. Подчас в рамках революционной целесообразности. Про Линье и Альсагу, надеюсь, помните. Но чтобы вот так, косой, с широким размахом и под корень, без явной необходимости, без прецедентов, - зачем? Абсолютно непонятно, и как ни силюсь, нет просвета. И никто не объясняет. Есть, правда, статья Роситы Флорес «Психологические предпосылки эволюции аргентинского террора», но ее текста мне найти не удалось. Однако…

Вот я снимаю с полки старую (1961 год издания, еще бабушкина) книгу «Амалия», написанную 170 лет назад. То есть, по свежим следам. Слезливый, в духе эпохи романтизма, но неплохой для того времени роман. Автор – аргентинский классик Хосе Мармоль, очевидец и участник тех страшных (страшнее в истории Аргентины была только «Грязная война» 1976-1980 годов) событий, о которых нам, не в этой главе, но уже скоро, предстоит говорить.

Листаю и убеждаюсь: кровь, любовь, опять кровь, снова любовь, - и положительные герои - сплошь ангелы-«унитарии», которых ни за что, просто из гнусность всячески обижают жестокие черти-«фелералисты». Но ни о расстреле Мануэля Доррего, ни о терроре 1829 года, случившихся всего за несколько лет до времени, о котором пишет сеньор Мармоль, – ни слова. Будто и не было этого, а «федералисты» просто так взбесились. А между тем, если подумать…

Впрочем, об этом подробнее позже. А сейчас, сугубо к слову, еще одна деталь. Аккурат во время описываемых событий из Европы в Байрес вернулся Хосе де Сан-Мартин. Уже овеянный славой Освободителя Юга. Уже изгнанный из Америки (это отдельная, очень интересная тема, но о ней в третьем томе). Он прослышал о войне, и о падении Ривадавии, с которым не ладил, и прибыл в Байрес специально, чтобы помочь воевать с Бразилией.

Но опоздал. Зато все, о чем идет речь, творилось на его глазах, и великий воин был в глубоком шоке. Притом, что «унитарии» его появлению очень обрадовались, - как же, такой человечище, и к тому же известный сторонник «вертикали», а Лавалье, которому власть не пришлась по душе, с радостью предложил ему стать новым губернатором Буэнос-Айреса, вместо себя, - дон Хосе наотрез отказался и отбыл обратно в Европу, даже соизволив сойти на берег.

Однако, как бы то ни было, война так война. Собрав войска, - ветеранов и по набору (охотников заработать было хоть отбавляй), - Хуан Лавалье двинулся на Санта-Фе, ломать «приморских», а Хосе Пас - на Кордову, замирять «внутренних», - и губернатору по «унитарной» версии не повезло. Хитрый и опытный Эстанислао Лопес, изображая панический отход, сумел заманить «надежду унитариев» на обширные луга с ядовитой травой miomo, в итоге чего погибло пятьсот лошадей.

Лучшие солдаты Лавалье, драгуны, с которыми он прошел всю войну, обезлошадев, превратились почти в обузу, пришлось срочно отступать, - но и тут не пофартило: 26 апреля каратели были наголову разгромлены конницей Лопеса и «Тигра» при Пуэнте-Маркес; «временному губернатору» спастись удалось фактически чудом. И в этот момент Лавалье сделал совершенно удивительный шаг. Вместо того, чтобы пробираться в Байрес, он без охраны, совсем один поехал в городок Канюэла, в ставку Росаса. Того, правда, не было на месте, и гостю предложили переночевать в его спальне, а наутро, когда он проснулся, «Тигр» стоял рядом.

И пообщались. Лавалье предъявил письма «политических советников», сообщил, что перестал что-то понимать и не хочет больше никакой власти, скорбит по бедняге Мануэлю, и если его сейчас пустят в расход, то поделом. Он готов. «Тигр», однако, ответил, что в расстреле пользы не видит, и лидер «федералистов» с как бы губернатором подписали «Пакт Канюэлы», зафиксировав согласие на созыв новой Ассамблеи и нового главы провинции, с бюллетенем, где будут указаны и «федеральные», и «унитарные» кандидаты, а на период до выборов губернатором останется Лавалье.

Колесо Фортуны

С этим вполне официальным документом побежденный губернатор вернулся в Байрес, - и наткнулся на жесточайшую обструкцию. Его не хотели слушать, свистели, шикали, его в лицо называли «трусом и ничтожным предателем», - и в конце концов, все-таки быстро-быстро провели «выборы», но включив в списки только «унитариев», да еще и с дикими подтасовками. А когда Лавалье наотрез отказался подписать итоговый список депутатов, напомнив, что Байрес некому защищать, и город еще не горит только потому, что «Тигр» не хочет, чтобы город горел, «унитарии» заявили: плевать. Сил защищаться нет, это так, ну и что? - значит, уйдем в эмиграцию, у нас, слава Богу, кроме вас, труса и предателя, есть еще генерал Пас.

Действительно, у Хосе Паса, в отличие от Лавалье, все шло как нельзя лучше. Талантливый и очень идейный, он с апреля до июня шел от успеха к успеху, одолел войска сильнейших «внутренних» сaudillos, - Факундо Кироги при Ла-Таблада и Хуана Бустоса при Сан-Рока, - и занял Кордову, устроив там террор сродни байресскому, хотя «федералистов», на коленях каявшихся и моливших о пощаде, все же, поунижав, щадили. Дальше больше: одна за другой отказывались от «проклятого федерализма» мелкие провинции, - и это, в самом деле, было проблемой.

Впрочем, проблему имели и «унитарии», а имя проблемы было Хуан Лавалье, упорно не желавший утвердить список новой Ассамблеи, без чего она оставалась сборищем самозванцев, и в глаза называвший бывших советников «убийцами» и «врагами мира». В принципе, его, скорее всего, прогнали бы или убили, - но город, в самом деле, был беззащитен, и «Тигр» объявил, что признает губернатором только Лавалье, а любой, кто согласится занять пост вместо него, может «уже сейчас заказывать себе красивый гроб».

Желающих, естественно, не нашлось, лидеры и активисты «унитариев» побежали в Кордову, к генералу Пасу под крыло, беглые и высланные «федералисты», наоборот, вереницей потянулись домой, а Хуан Лавалье просто подал в отставку, передав полномочия умеренному (и потому уцелевшему в дни террора) «федералисту» Хуану Хосе Вийямонте, и уехал в Монтевидео.

Теперь можно было проводить выборы, как душеньке угодно, и бывшие эмигранты требовали сделать «исключительно федеральный» список, однако «Тигр», ставший руководящей и направляющей силой провинции, вновь не согласился, пояснив, что у Байреса уже есть Ассамблея, избранная при «мученике Доррего». Ее, правда, разогнали путчисты, но незаконной она от этого не стала, и значит, пусть дорабатывает срок, на который избрана.

С такой логикой сложно было не согласиться, и 1 декабря 1829 года, ровно через год после переворота, старый-новый состав законодателей опять собрался в зале заседаний, а 6 декабря сеньор Вийямонте передал печать новому, избранному по всем правилам губернатору и главнокомандующему войсками провинции дону Хуану Мануэлю де Росасу. При этом, однако, избранник сообщил, что за властью не гонится, власть как таковая ему не интересна и не нужна, но если общественность считает, что он, в самом деле, лучший кандидат, он готов дать согласие,

однако только в том случае, если ему предоставят неограниченные полномочия. И такие полномочия были предоставлены с целью «регулировать в соответствии с требованиями настоящих условий внутреннюю администрацию провинций, сохраняя их свободу и независимость, самым эффективным образом помогать их нуждам, давать отпор нападениям "анархисто" и обеспечить порядок и общественное спокойствие».

Через несколько дней состоялись грандиозные, невероятно пышно организованные государственные похороны «мученика» Мануэля Доррего, а затем в Байресе началась подготовка к борьбе с генералом Пасом, которому продолжало просто невероятно везти: после после победы при Онкативо над собравшим новую армию Факундо Кирогой («Волк пампы») 25 февраля 1830 года, власть его над большей частью «внутренних» провинций стала прочнее некуда. А 5 июня de facto оформили и de jure: представители «усмиренных» провинций подписали «внутренний пакт», оформив создание «Унитарной Лиги», поклявшейся бороться за «соборную единую Ла-Плату». Вот, правда, сильные провинции «усмирить» не получилось: в Энтре-Риос переворот сорвался.

Сила действия, как известно, равна силе противодействия. 4 января 1831 года был подписан «Прибрежный пакт» провинций, поклявшихся бороться за «единую федеративную Ла-Плату». С «комиссией» (временным коллегиальным правительством) и объединенной армией под общим руководством уважаемого и удачливого Эстанислао Лопеса. После чего очень быстро выяснилось, что готовились на совесть: избегая больших сражений, «федералисты», как правило, одолевали в боях местного значения, -

а 1 мая Судьба и вовсе преподнесла сюрприз: генерал Пас, вероятно, чересчур поверив в свой фарт, перехитрил сам себя. Отправившись на разведку с отрядом драгун, для конспирации переодетых гаучо, он в местечке Эль-Тио пересекся с настоящими гаучо из армии Лопеса, был опознан, сбит с лошади, взят в плен, - и это стало концом Унитарной лиги. Она посыпалась, а когда «прибрежным» без боя сдалась и Кордова, все «унитарные» провинции, изгнав или перебив унитариев, объявили себя убежденными «федералистами».

И настал мир. Федеральный мир. Три блока провинций с тремя caudillos, - сеньор Росас в Байресе, сеньор Лопес на побережье, сеньор Кирога во «внутренних районах», - прекрасно понимавшими друг друга и не имевшими никаких причин для ссор. Однако теперь, когда кризис миновал и общий враг сгинул, монолит, как оно всегда и бывает, начал расползаться.

В Байресе начались споры между «реставраторами», сторонниками сильной исполнительной власти, и «реконструкторами», требовавшими «парламентского» правления, причем последние упирали на то, что диктатура нужна в момент опасности, а когда опасности нет, она сама может стать опасной для демократии. Все, разумеется, в общем, без малейших намеков на какое угодно неуважение к героическому губернатору, но…

Но теперь, когда можно было вновь не отвечать за слово, говорунам хотелось рулить, и 15 декабря 1832 года Ассамблея, вновь избрав Росаса губернатором, неограниченных полномочий ему не предоставила, - после чего El Tigro отказался от поста и губернатором избрали нашего старого знакомого, генерала Хуана Рамона Балькарсе. При этом, однако, поскольку мало ли что, - а вдруг «унитарии» решат взять реванш или еще какая беда, - сеньора Росаса «почтительно просили» не отказаться от поста главнокомандующего вооруженными силами провинции, и сеньор Росас снизошел.

Как за речку Дерег, да на высокий берег...

Сразу после утверждения в должности, новый главнокомандующий объявил, что намерен поставить точку на «индейском» вопросе, и заявление это массы встретили с восторгом, потому что краснокожие соседи, в самом деле, были проблемой проблем. Ибо, на самом деле, при всей литературной романтичности, племена, кочевавшие по Патагонии южнее реки Dereq (то есть, по всему югу нынешней Аргентины), подарком назвать сложно. В свое время, туда не стали соваться даже первые конкистадоры, - ибо земли были хотя и хороши, но заселять их было некем, а местных, к тому же, быстро севших на коней, приручить или покорить не удавалось в принципе.

Поэтому, еще с колониальных времен – постоянные Malones («набеги»), очень похожие на поход чеченцев за Терек или черкесов за Кубань, разграбление ферм, угон стад, увод в плен мужчин (в рабы) и женщин (в жены). И в ответ – рейды колонистов, как правило, мало чего добивавшихся, ибо налетчики уходили далеко в пампу, а идти туда с малыми силами испанцы не рисковали, опасаясь засад, в устройстве которых индейцы были великими доками.

Со временем, правда, некоторые племена стали кочевать поближе к границе, торговать, отдавать своих девушек в жены белым холостякам (испанцы в этом смысле дурью не маялись), но таких «друзей цивилизации» насчитывалось немного, и братья из «глубокой пампы» их не любили, грабя и обижая покруче, чем белых.

Определенный опыт борьбы с «немирными соседями» у портеньос, конечно, был, и на государственном уровне, и на частном (серьезные сaudillos водили свои дружины в походы, не спрашивая разрешения, - и Росас тоже), однако, на сей раз, амбициозность плана, - «Раз и навсегда!», - вселяла недоверие. Поэтому, хотя немало политиков в Байресе опасалось, что Росас, вернувшись с победой, наберет слишком много очков, не меньше было и считавших, что «Тигр», напротив, сломает себе карьеру: или проиграет, или сходит практически впустую, как сто раз бывало раньше.

Так что, в итоге, губернатор Балькарсе дал «добро», и Росас начал готовить «поход в Пустыню», причем, отличие от предшественников, подошел к вопросу системно. Он-то, в отличие от большинства «приличных людей», не считал индейцев «дикарями», уважал их, общался со старыми «токи» (вождями), принимал их у себя в имении, сам ездил в пампу погостить, очень хорошо знал язык puelche (своего рода lingua franca южных племан). И даже написал La gram?tica у Diccionario de la Lengua Pampa («Грамматика и словарь языка Пампы»), - первый учебник языка аборигенов Патагонии.

Поэтому, прежде всего, - параллельно с началом сбора войск, - «Тигр» позвал индейских вождей на совет, дав гарантии безопасности даже самым отъявленным абрекам, а по итогам трехдневных переговоров разделил всех краснокожих на три группы: «друзья», «союзники» и «враги». «Друзьям» (тяготевшим к «цивилизованной жизни») было позволено селиться и пасти скот в провинции Буэнос-Айрес, даже во владениях самого Росаса.

«Союзникам» подтвердили гарантии полной независимости их племен и неприкосновенности их территорий в обмен на поставки скота для армии. Ранкелче же и мапуче, токи которых отказались от мира или вообще не приехали на совет, вместо того устроив серию показательных Malones, получили уведомление, что они «враги», и пусть готовятся к войне. Росас, чтя обычай пампы, внезапно нападать не хотел.

Затем, проводив гостей, «Тигр» связался с близким другом, влиятельнейшим caudillo Факундо Кирогой из Кордовы, - тоже страдавшей от степных визитеров, - с другими caudillos, помельче, даже с властями Чили (правда, те в итоге не смогли помочь из-за внутренних проблем). Изложил план, договорился о совместных действиях, - и 22 марта 22 марта 1833 года две тысячи солдат, - в основном, личные бойцы «Тигра», - выступили из Буэнос-Айреса, а с севера в пампу двинулся Кирога.

«Мне кажется, - писал Чарльз Дарвин, волею Судьбы видевший это своими глазами, - что никогда еще до сих пор не существовало армии столь мерзкой и разбойничьей», - и ах, этот британский снобизм! Безусловно, гаучо Росаса мало напоминали шотландских гвардейцев короля Уильями, зато очень походили на индейцев, с которыми шли воевать.

А воевалось трудно. Примерно, как России с Крымом до Екатерины II. Степь да степь кругом, никаких баз, все обозами, обозами, связь хуже некуда, - и постоянные атаки, и постоянные засады. С тыла, с фронта, с флангов: токи Янкитруз, избранный военным вождем всех «врагов», был великим мастером внезапных маневров и быстрых отступлений.

Тем не менее, пусть не быстро, - а быстро и не планировалось, в течение года Росас прошел вглубь Патагонии гораздо дальше, чем кто угодно до него, аж до становищ, и вместе с Кирогой уничтожил несколько поселений, чего раньше не удавалось никому, захватив в восточных предгорьях Анд территорию в 500 тыс. га.

Разумеется, война эта была жестока, как оно и бывает, когда сталкиваются два мира со своими понятиями о правилах войны. У того же Дарвина опять сплошное ах! - «...Солдаты рубят всех без разбора... Женщин на вид старше 20 лет испанцы хладнокровно уничтожают... Кто в наше время поверит, что такие зверства могут совершаться в цивилизованной христианской стране? Детей индейцев щадят, чтобы продать или отдать в услужение, вернее в рабство...», -

но проезжий британец, знавший о событиях исключительно из газет, не видел тел пленных солдат, снятых камрадами со столбов пыток. Равно как не знал, что «не щадят никого, покрасившего лица в синий цвет», - то есть, никого в боевой раскраске, - потому что у мапуче воинами были не только мужчины. Да и осиротевших детей, вместо того, чтобы бросить на смерть в пампе, передавали «друзьям» или «союзникам», а кого забирали белые, становился гаучо.

Впрочем, ладно. Мало ли народа верит СМИ, так почему м-р Дарвин должен быть умнее? Как бы то ни было, итоги войны известны точно: 1028 «белых рабов», захваченных индейцами на фермах, в том числе, женщины, освобождены, 1232 воина взяты в плен, 396 солдат погибло. Воинов ранкелче и мапуче, по данным самого Росаса, пало 3200 , но это сложно проверить, возможно, цифра завышена (занижать какой смысл?), а граница на 20 лет забыла о Malones.

Уцелевшие токи ехали в имение «Тигра» проситься в «союзники», и некоторые из них со временем переходили и в разряд «друзей». Ну и, естественно, захватили много земли, каковую Росас распределил по праву меча. Себе. Друзьям. Родственникам. Офицерам. Отличившимся солдатам: этим, конечно, выделял и скот. А в итоге, весь юг провинции стал надежной базой «Тигра».

Новости из пампы, прилетая в город, вызывали фурор. О гении Росаса, о его храбрости, удаче, правильном отношении к солдатам и щедрости говорили все, фермеры с фронтира заказывали молебны во здравие, - а сам он целый год, пока не завершилась кампания, категорически не занимался политикой. Вернее, говорил, что не занимается, однако из очень подробных, еженедельных писем жены, доньи Энкарнасьон, до мельчайших деталей обо всем, что происходило в Байресе. А там таки происходило…

Ты меня на рассвете разбудишь...

На самом деле, обыкновеннейшая история. Генерал Балькарсе, борец за Независимость самого первого призыва, уже очень немолодой, вполне прославленный, можно сказать, герой, - но второго плана. Из-за чего сильно страдал. И теперь, дорвавшись до власти, стремился показать, что тоже не лыком шит, а может, и круче кое-кого из ровесников. Но получалось плохо. Над его инициативами издевалась даже вполне лояльная, близкая к правительству пресса. Вот, скажем:

«Глава государства, честный человек и воистину патриот, но ума слабого и недальновидного, к тому же отягощенный тяжестью лет и многих дел, которые требуют больших талантов, чем есть у него. Его энергия, независимость от влияний и умение разбираться в людях не так ярки, как хотелось бы видеть в губернаторе. Он враг анархии, но главная анархия у него в голове, и он сам не знает, куда едет…», - и это еще самое мягкое.

Читая подобное, старый вояка обижался. Ревновал. Подозревал, что люди Росаса, включенные по договоренности в кабинет, специально его подставляют, мешая набрать популярность. В связи с чем, начал подбирать «личный круг» из старых друзей и однополчан, вплоть до убежденных «унитариев» вроде генерала Энрике Мартинеса, своего бывшего адъютанта. Туда же подтягивались и «федералисты» из «чистой публики», городские и образованные, которым неприятны были «всякие гаучо», лезущие в политику, которую они считали своей собственностью.

Ну и, естественно, интриговали, - а интриговать умели, - и понемногу, организуя сливчики, статейки, демонстрации протеста, выдавили из кабинета всех «росистов», под конец убрав и главного министра, Мануэля Висенте Маса, одного из ближайших друзей «Тигра», после чего (как писано в мемуарах генерала Ириарте) «Чтобы контролировать Балькарсе, Мартинес перестал ночевать дома. Он ночевал в Доме Правительства, в комнатке перед спальней jefe, и никто не мог попасть на прием без его разрешения. Для всех, кроме тех, кого он считал нужным допустить, губернатор был "занят"».

В итоге, в апреле 1833 года на выборы в Ассамблею «стойких росистов», именовавших себя «апостолами», просто выкинули. Явочным порядком вычеркнули из списков жирной черной тушью, после чего «губернаторская группировка» получила прозвище «черные спины», - хотя есть и такая версия, что из-за строгих сюртуков («росисты», народ попроще, ходили кто в чем). Правда, за городской чертой, в пампе, на асьендах за Росаса стояло абсолютное большинство, но там мало кто имел право голоса, а в Байресе из 5 с лишним тысяч полноправных избирателей против «Тигра» были две трети. К тому же, у «черных спин», людей солидных и влиятельных, было достаточно родственников, свояков, клиентов, наемников, чтобы при необходимости собрать толпу.

И тогда жена «Тигра» пошла в народ. Это было немыслимо для воспитанной дамы из высшего общества тех лет, - и тем не менее, в алом платье (ее любимый цвет), с алой лентой в волосах, сеньора Энкарнансьон Эзкара в сопровождении пары гаучо появлялась в порту, в тавернах, на рынках, обращаясь с речами к простецам – не босякам, конечно, а к ремесленникам, торговцам, морякам, нижним чинам, рыбакам, полицейским. Она не плакала и не ломала руки, о нет, речи ее «были сильны и страстны, как речи генерала перед боем».

Видите, что происходит? – говорила она. – «Чистые господа» все решают за вас, но без вас, словно они, а не вы – Буэнос-Айрес. Их сила в том, что они вместе, а вы разобщены, но если вы тоже будете вместе, вы – сила. Сила, которая нужна Росасу, и который нужен Росас, потому что только Росас по-настоящему за вас. А по сути, один из вас. Да, мы богаты и знатны, но Росас всегда помогает простым людям, и сам не отличается от простых людей. И Росасу нечего хотеть от власти, у него есть все, но только он даст городу покой и процветание.

Она говорила, и ее слушали с почтением и все большим вниманием. Как век спустя другую женщину, совсем не аристократку, но столь же страстно зажигавшую плебс, убеждая его поддержать мужа, - недаром же Эвиту Перон сравнивали с Энкарнансьон Эзкара де Росас. И очень быстро возникло «Народное общество Реставрации», что-то вроде зародыша партии, этакий дискуссионный клуб, созданный учителем Хулианом Гонсалесом Саломоном под лозунгом «Долой унитариев! Долой жуликов и воров!» как бы клуб, что-то типа партии.

В чем-то это было похоже на Клуб Св. Жакоба в Париже сорокалетней давности: там не шло в расчет, кто богат, кто беден, там все были заодно в своем неприятии подтасовок на выборах, - и новый состав Ассамблеи город не признал законным. А тут еще и Англия, несмотря на договор 1825 года «О дружбе и торговле», захватила Мальвинские острова, одну из главных рыбацких баз Байреса, - и губернатор Балькарсе смолчал.

Первая масштабная демонстрация состоялась 17 июня 1833 года: люди, мнение которых раньше никто не принимал в расчет, колонной прошли по городу, и толпы клиентов «черных спин» не рискнули связываться. Затем началась газетная война со сливом взаимных компроматов, но если на Росаса накопать что-то было сложно (разве что «ужасно жесток с индейцами», что произвело впечатление на м-ра Дарвина, но не на портеньос), то властям, у которых много рыльц было в пушку, пришлось туго. А ответный удар обернулся против них же: когда власти возбудили дело против «росистской» газеты «Реставратор Законности», обвинтвшей людей Мартинеса в подтасовках и коррупции, весь город оказался в плакатах: «Руки прочь от Реставратора Законности!».

Формально, конечно, речь шла о газете, но всем было ясно, кто имеется в виду («Тигра» давно уже именовали именно так), - и 11 октября, когда начался суд, огромная толпа ввалилась в помещение и разгромила зал. А затем, вместе с влившейся в неё полицией, ушла в пригород, где начался гигантский по масштабам тогдашнего Байреса митинг. Выступали «реставраторы», выступила сеньора Энкарнансьон, выступили несколько офицеров, приведших около пятисот солдат из гарнизона.

По ходу дела, донья де Росас, ораторствовавшая, не теряя голоса, три часа подряд, вырвала из прически алую ленту, и внезапно появились десятки и сотни таких лент, которые люди начали повязывать на рукав или на лоб. Затем, стихийно, два полицейских офицера, Чириако Кутиньо и Андрес Парра, оба выдвиженцы Росаса, объявили запись добровольцев в Mazorca (кукурузный початок), - нечто типа народных дружин, где все тесно связаны друг с другом, как маисовые зерна.

И понеслось. Город бурлил. Пампа тем паче: из владений «Тигра», из поместий его друзей, с отдаленных пастбищ на окраины Байреса съезжались гаучо, мелкие caudillos, фермеры, рассказывающие друг другу истории о том, какой Росас классный. В какой-то момент, решив, что с этим пора кончать, власти послали войска на подавление, однако солдаты присоединились к «красным», а их командир, генерал Пинедо, принял командование.

Толпы стали армией, окружили город, не испытывая нужды абсолютно ни в чем (обозы со всем, что нужно, шли отовсюду), и в Байресе начались перебои с продовольствием, а донья Энкарнасион фактически возглавила штаб сопротивления, дирижируя стычками на улицах. Попытка ее арестовать была отбита «початками» с таким уроном для сил правопорядка, что повторять Мартинес не рискнул, вместо того отправив Росасу жалостливое письмо:

дескать, генерал, уймите жену, она невесть что творит, а Вы же всегда выступали за уважение к власти. Однако ответ Росаса был краток: я слишком уважаю свою супругу, чтобы запрещать ей делать то, что она считает нужным, а Вы, сеньор Мартинес, натворили такое, что даже наш добрый послушный народ взялся за оружие. Сами виноваты, интриганы, болтуны, жулики, сами и разбирайтесь, а Росас против народа не пойдет.

Получив такой совет , адресаты, - куда денешься, - попытались 28 октября, на берегу Arroyo Maldonado, разобраться сами, но еле унесли ноги, оставшись без войск, и 4 ноября старый Балькарсе подал в отставку, а на его место, по согласию сторон, с одобрения сеньоры Энкарнансьон и руководства «реставраторов» назначили еще одного немолодого заслуженного генерала, Хуана Хосе Ваймонте, тотчас ехидно прозванного злыми языками El Sеnior Compromiso.

Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей...

И? И ничего. Камарилью Балькарсе разогнали, генерал Мартинес, от греха подальше, сбежал в Монтевидео, - но город, резко покрасневший, по-прежнему бурлил. «Реставраторы» организовывали все новые и новые демонстрации, Mazorca не разошлась. Напротив, начала оформляться организационно в «гражданскую милицию», - два отряда заслуженных «початков», организованных на военный манер, - со штабом в престижном здании, красивой униформой (много красного) и многочисленным «гражданским корпусом».

Деньги откуда-то были, и хотя официально «Реставраторы» к «початкам» никакого отношения не имели, все «початки» были членами общества на индивидуальной основе. По улицам шлялись толпы молодежи, руководимой взрослыми, ловили всех, засветившихся при «черных спинах», били, издевались, врывались в дома и офисы, устраивая там погромы. Появляться на улице без красной ленты или кокарды стало небезопасно, но и при кокарде могли остановить и потребовать подтвердить любовь к Росасу, громко выкрикнув «Смерть унитариям!».

В ночь на 29 апреля 1834 года  какие-то неизвестные злодеи одновременно обстреляли дома бывших министров и депутатов «ложной» Ассамблеи, а также посольство Франции, с которой беглый враг народа Мартинес пытался заигрывать. «Черные спины» начали бежать из города кто куда, - в основном, в тот же Монтевидео, - к исходу весны их бегство стало паническим, а 27 июня, не выдержав стресса, ушел в отставку «Господин Компромисс».

Далее, после нескольких рокировок на два-три дня каждая, «временным» стал Мануэль Висенте Маса, один из ближайших друзей Росаса, и Ассамблея начала долбить засевшего на дальнем ранчо Росаса предложениями занять, наконец, пост губернатора. Однако повторялась старая история. «Тигр», принципиально не возражая, категорически отказывался от поста, если ему не предоставят неограниченные полномочия. При этом не капризничал, но объяснял:

«Власть ради влияния меня не интересует, у меня достаточно влияния, и как средство разбогатеть мне власть тоже неинтересна, я и так богат. Для меня власть – тяжкая ответственность за будущее провинции и всей страны. Если я ее приму, я обязан буду навести порядок не только в нашем доме, но и везде, чтобы опять не начался хаос. Но я чту закон и не намерен присваивать или превышать полномочия».

И все понимали, о чем речь. Пока в Буэнос-Айресе шла вся эта катавасия, на севере внезапно вспыхнула война между двумя абсолютно «федералистскими» провинциями, Тукуманом и Сальтой. Глупая, никому не нужная, между своими, - чисто из амбиций и клановых интересов. Считая это полным идиотизмом, Росас попросил Факундо Кирогу, самого влиятельного во внутренних провинциях человека, который, отдыхая после похода, гостил у него, поехать и помирить «этих кретинов», и Кирога поехал. Везя с собой «Письмо из асьенды Фигероа» (от 20 декабря 1834 года) – документ, который историки считают «чем-то, что можно назвать политической программой».

Вкратце. Мы, безусловно, одна страна. Хотя и разные провинции. Когда-нибудь мы определим принципы наших отношений и примем конституцию. Но не сейчас. Сейчас для этого нет самых элементарных условий. Только что мы покончили со страшной гражданской войной. Везде разруха, скорбь, раны слишком глубоки. Если созвать Конгресс, то мы, простые военные парни, на нем потеряемся. Вожжи перехватят фанатики-«унитарии» и «прощелыги, которые отсиделись в тылу». Они будут тянуть одеяло на себя, и все опять рухнет.

Кроме того, нужны деньги, а их нет. И наконец, где собирать Конгресс? Более чем логично, что в Байресе, но в Байресе нельзя, это сразу оттолкнет всех вас, - плавали, знаем. Да и кто сейчас понимает, какой должна быть конституция, чтобы всех объединить, но ничьи права не ущемить? Никто. Поэтому давайте просто подождем. Будем жить отдельно, не забывая, что когда-нибудь объединимся, заниматься экономикой, и со временем многое станет ясно само собой.

Вместо того, чтобы навязывать диктат сверху, - попробовали, больше не надо, - пусть все идет снизу, понемногу. Давайте упорядочим свои дела, привыкнем жить в мире, создадим прочную власть на местах, с участием народа и преемственностью, и только тогда сделаем следующий шаг. А пока что давайте жить в гармонии. И не надо личное ставить выше общего, никакие наши интересы и претензии, личные и клановые, не стоят нового хаоса.

Вот с таким письмом поехал на север уважаемый всеми Факундо Кирога, и 16 февраля 1835 года был убит по дороге. Без политики. Просто, чтобы не доехал и не убедил влиятельных друзей прекратить дурную войну, - и дурная война продолжалась, выхлестываясь в новые малые провинции. Просто клановые разборки. За власть. Между «федералистами». Ибо «унитарии» к этому моменту, как «идейные», кончились. Теперь они хотели только власти, а их самоназвание стало синонимом оппозиции «миротворцу» Росасу, даже если оппозиционерами были заядлые «федералисты».

И очевидная перспектива новой войны всех со всеми была столь отчетлива, а дурацкая гибель Кироги поставила такую жирную точку, что уже никто не сомневался: если кто-то и способен пока еще остановить лавину, так это только Росас. То есть, что убийцы Кироги уже мертвы, хотя пока что живы, понимали все, знавшие характер мужа сеньоры Энкарнансьон, вопрос заключался лишь в том, будет ли сделано в частном порядке или пойдет на пользу Буэнос-Айресу...

В результате, 7 марта, в последний раз покричав, Ассамблея  приняла решение предоставить Росасу, если он согласен занять пост губернатора, неограниченные полномочия. Однако «Тигр» и на сей раз отказался. Вернее, поставил новое условие: согласие будет дано только по результатам всенародного одобрения. Но не по старым спискам, а по новым, с учетом мнения не только «лучших людей», но «всех заслуживающих права голоса граждан». Иными словами, речь шла о понижении избирательного ценза, то есть, о реальной демократизации политической системы.

Над этим требованием ломали копья еще недели две, - никому не хотелось урезать свою власть в пользу «безграмотных плебеев», - однако, в конце концов, согласились. Ценз понизили, открыв дорогу в политику мелким бизнесменам, мастерам, пролетариям умственного труда, - короче, всем, кроме неграмотной бедноты, - и 28 марта в плебисците приняли участие уже не 5693, а 9320 человека. Проиграть при таком раскладе «росисты» просто не могли: за «Тигра» вполне реально проголосовало абсолютное большинство. «Початкам», метавшимся по улицам в поисках «тайных унитариев», готовых сорвать процесс, и заполнившим избирательные участки, не пришлось никого ни в чем убеждать.

И тем не менее, «початки», стремились быть нужными, входили во вкус, благо сеньора Энкарнасьон им потакала, ценя преданность, и «Террор, — напишет позже Сармьенто, — уже витал в воздухе, и, хотя гром еще не грянул, все (видели зловещую черную тучу, которая через два года заволокла небо», - но правда, следует учесть, что Доминго Сармьенто ненавидел Росаса лично, да написано это было гораздо позже. А пока что, 13 апреля 1835 года, Хуан Мануэль Ортис де Росас получил из рук народа «всю сумму государственной власти».

Реставратор Законности

И вновь не обойтись без отступления от хронологии, чтобы расставить некоторые точки над i, и потом не повторяться. Даже если будет скучновато, все равно, надо...

Вот представьте: вы молоды (40 лет не возраст), красивы и здоровы, как бизон. У вас есть всё. Любимая жена, верная настолько, что публично называет себя вашим «самым надежным офицером», и поручив ей любое дело, вы можете уже не контролировать, а если не поручили, она сама знает, что нужно делать, и никогда не ошибается. Есть красивая, умная, безумно вас любящая дочь, и друзья, на которых (проверено) можно положиться в любой ситуации.

В сущности, вам не нужно ничего. Ваше состояние реально неисчислимо, вы за свой счет можете держать на плаву небольшое соседнее государство, и не обеднеть. Влияние на политиков того уровня, на котором министры не принимают решений, не заехав к вам на чашку чая. Почет и слава уже просто приелись. Собственная армия, больше и лучше, чем армия государства, - причем, преданная вам фанатично, - и полная возможность вести частные войны, никого не спрашивая разрешения.

А при всем этом, власть как таковая вам не особенно нравится, потому что она накладывает ограничения, а вы любите свободу. Но вы понимаете, что нужны обществу, Родине, если угодно, потому что, если не вы, то никто, - а у вас еще и есть понимание, как. И вот у вас в руках власть, полная и абсолютная, на 146% законная и легитимная. Что делать, вы знаете. Но как?

Уверен, что Росас не раз задумывался об этом, и сделал выводы. Недаром же «Вековая дискуссия о Росасе — это спор о высших общественных ценностях. Росас никогда не понравится тому, кто считает свободу, вплоть до свободы безответственности, главной ценностью общественной жизни, однако тот, кто считает основой нации ее процветание, порядок, гордость и суверенитет, станет хорошо отзываться о нем. Так было и будет всегда».

Это пишет Мигель Луна, блестящий историк, аргентинец и портеньо до мозга костей, и очень точно дополняет: «было несколько Росасов… В городе и провинции Буэнос-Айрес народ любил его, а средний класс уважал, ибо он стал гарантией безопасности, навел порядок и создал условия, чтобы люди могли работать и богатеть… Второй Росас был на побережье: там он, имея возможность закрывать реку, не позволял иностранцам торговать напрямую. А кроме того,

подавляя постоянные восстания в Коррьентес, не церемонился, получая взамен кровных врагов. И наконец, третий Росас был во внутренних провинциях, где его боялись и ненавидели, потому что, подавляя эгоистичную борьбу кланов, он не церемонился вообще. Кроме того, нищие внутренние провинции завидовали портеньос, хотя Росас никогда не отказывал в помощи. Они хотели получать законную долю от пошлин, а не вспомоществование».

Запомним эти характеристики. Они объективны. А прочее во многом было обусловлено характером «Тигра», воспринимавшего власть, - при условии, что она законна, - как абсолют. Будучи обычным гражданином, он подчинялся всем властям, даже тем, которые ему не нравились, до тех пор, пока власти не нарушали закон, а когда сам стал властью, не терпел никаких возражений. Без всяких самореализаций, - он слишком хорошо знал себе цену, - а просто потому, что слабая власть уже не власть.

При этом, лично был демократичен в лучшем смысле слова. С уличным людом свой, с гаучо – свой в доску, с «высшим светом» - равный среди равных. Без малейшей наигранности, без позы и фальши. До тех пор, пока не отдавал приказ или, упаси Боже, приняв решение, не выяснял, что кто-то намерен противиться. Тогда могло случиться всякое. Вне зависимости от положения оппонента в обществе. Ибо «профессиональных политиков», занимающихся только говорильней (он называл их loritos, «попугайчиками») бесконечно презирал, считая «самыми бессмысленными для государства».

Ну хорошо. Отвлеченные рассуждения закончены. Давайте посмотрим, что было сделано сразу же. А сразу же были экспедиции во «внутренние» провинции, где кланы вели «маленькие гражданские войны», и всего за год вместо хаоса воцарился порядок, а губернаторами в субъектах Аргентинской Конфедерации (теперь бывшие Соединенные Провинции назывались так) стали люди, которым Росас доверял. Без каких-либо обязательств, кроме одного: не бузите и работайте.

Иными словами, всего за год он стал «первым среди равных», общепризнанным лидером и арбитром, причем, не только фактически, но и официально, потому что все провинции (кроме Коррьентес, главного торгового конкурента) предоставили ему полномочия «объявлять войну или заключать мир от имени конфедерации». Да и во всех иных случаях его слово оказывалось последним, причем, как правило, достаточно было послать письмо: дескать, надо не так, а вот этак. Этого обычно хватало. Посылать войска приходилось редко, но когда приходилось, - особенно если армию вел сам Росас, а он это любил, - проблему устраняли очень быстро, а порой и жестко.

В утешение же и в компенсацию за реальное усечение прав, понимая, что экономика рулит, диктатор добился от коллег полной отмены изживших себя внутренних таможен, взамен резко снизив пошлины на экспорт через Байрес, одновременно резко повысив пошлины на импорт. Это, поскольку ввозились, в основном, предметы роскоши, крепко разозлило и так обиженные за расстрелы мятежных лидеров местные элиты, зато весьма укрепило популярность среди мелкого и среднего люда. Тем паче, что Росас ввел систему субсидий мелким провинциям, если там экономические проблемы начинали угрожать политической стабильности.

Согласитесь, все вполне разумно, и провинции как провинции, но Байрес в целом был доволен. Кроме той прослойки, которую сейчас принято называть «креативным классом», - профессиональных политиков, журналистов, всякого рода «образованных и приличных людей», считавших себе оскорбленными тем, что раньше они были всем, а теперь «тиран» перестал с ними считаться. И поводы для недовольства находили везде.

Вот, скажем, реформа образования. До Росаса существовала сеть школ, которые субсидировало государство, а Росас ее отменил, введя вместо этого церковные школы, - причем, пригласив иезуитов, - и это сразу же очень возбудило прогрессивно мыслящую публику, обвинившую «диктатора» в насаждении мракобесия. А между тем, все было совсем не так. Весьма религиозный, «Тигр», тем не менее под Ватикан не прогибался даже когда Папа попросил отменить контроль государства над церковью, Росас отказался). И решение свое относительно школ пояснил четко:

учителей у нас мало, а которые есть,  в основном, в основном, недоучки, и вместо знаний вбивают в головы детям всякую фигню, вычитанную в евопейских газетах. Притом, не все могут платить за обучение, даже с дотациями. А Орден Сердца Иисусова, как известно, обучает детей за свой счет, не брезгуя беднотой, причем обучает качественно, всем наукам. И плюс к тому, воспитывает уважение к власти. А что при этом дети впитывают моральные ценности, так что тут плохого? - и если кому не по нраву, пусть отдает дитя в частную школу. Не запрещено.

Естественно, «креативные» услышать не пожелали. Как не пожелали понять категорическое нежелание Росаса «рубить окно в мир», жесткую цензуру, запрет на «вызывающие» публикации в прессе. Тем паче, что «тиран» посягнул на систему enfiteusis, введенную либералами при Ривадавия. То есть, на мелкие участки, розданные всем желающим с правом продажи, - и естественно, вскоре скупленные разного рода спекулянтами, в результате чего вроде бы вольные фермеры превратились в батраков на как бы собственных участках.

Вот Росас эту систему и отменил, обязав «новых помещиков» или вернуть землю государству, или оплатить покупку по полной цене. А это уже, согласитесь, куда круче, чем иезуиты, это прямой удар по карману, - и появилась оппозиция, по привычке (коль скоро Росас «федералист») объявившая себя «унитариями». И зря. Спокойной жизни в тогдашнем Байресе это никак не гарантировало...

Unitario - juylo!

Следует иметь в виду, что «креативный класс», Росаса («Фи, этот гаучо!») изначально не любивший, а теперь начавший тихо ненавидеть, в отличие от «тирана», совершенно не чувствовал массы. «Просвещенные люди» искренне полагали народ своего рода глиной, из которой они, подобно Богу, вправе лепить, что хотят, ибо понимают, как лучше. А между тем, «простой Байрес» слишком хорошо помнил устроенный «унитариями» на пустом месте террор 1829 года, и очень хорошо, на уровне коллективного подсознательного, сознавал, что «тиран» проявляет о нем заботу, а «чистой публике» их проблемы до лампочки.

Так что, народ выбрал сторону, и выразителем его пожеланий стало «Народное общество Реставрации» (своего рода «партия Росаса»), куда очень быстро стали записываться богатые и уважаемые люди, желающие показать, как уважают губернатора, - но главное: Masorca. Те самые «початки», о появлении которых шла речь в предыдущей главе. Изначально – «народная дружина», созданная живой инициативой низов, не склонных заниматься говорильней, как высоколобые «реставраторы», а жаждущих дела, позже, после избрания Росаса, получившая официальный статус.

Нечто похожее на штурмовиков Рёма или нынешние украинские «добробаты»: активисты неведомо откуда, быстро организовавшие филиалы во всех городках провинции. Структура: две «охранные роты», общим числом около 200 человек, и множество «братьев», готовых при необходимости помочь. Цвет: красный. Девиз: «Федерация или смерть! Смерть презренным унитариям!». Печатный орган: газета Mercantil, самая большая в Байресе по тиражу, ибо не выписать ее для представителя «чистой публики» означало заявить о себе, как о «весьма подозрительном». Главный покровитель: сеньора Энкарнасьон Эзкара де Росас, которой «початки» поклонялись, как Матери Божьей, чем она гордилась и лидеров «Масорки» привечала, заявляя, что «пока Росас воюет, его тыл должен быть безопасен, и если не мы с вами – то кто?».

…И вновь открываю «Амалию». Пухлый классический роман, написанный современником событий, люто ненавидевшим Росаса. Многие десятки страниц посвящены «початкам». С подробностями: как головорезы в красном (чем больше красного, тем лучше) врывались в дома, получив донос, что там обои зеленого или, упаси Боже, голубого цвета. Как честные люди вынуждены были, чтобы не избили на улицах, носить красные ленты и красить дома в красный цвет.

Жуть, согласитесь, - и все либеральные историки эту жуть дружно осуждают. А уж советские, так тем паче. В классических «Очерках истории Аргентины», о которых я уже поминал, кошка названа кошкой четко и конкретно: «С 1839 до 1843 г. было уничтожено свыше 20 тыс. противников режима Росаса. Тысячи людей эмигрировали из страны главным образом в Чили и Уругвай. Более 2 тыс. представителей аргентинской интеллигенции были убиты или сосланы».

Жуткая жуть, si. Вот только сразу же бросается в глаза несоответствие: сколько все же уничтожено, «свыше 20 тыс.» или все-таки «более 2 тыс.»? И какие «свыше 20 тыс.», если население Байреса тогда составляло 60 тысяч человек, и за Росаса стояло большинство? И почему «с 1839 до 1843 г.», если Mazorca возникла гораздо раньше, а исчезла сильно позже? Чтобы понять, следует заглянуть в труды аргентинских историков, - и многое прояснится.

Все, изложенное выше, почерпнуто исключительно из одного источника, книги Хосе Риверы Индарте Tablas de sangre («Кровавые таблицы»), написанной по заказу французов (почему - позже). Автор – молодой поэт-романтик, обиженный на Росаса за недооценку его таланта, как журналиста и политика, сбежал в Монтевидео, потом в США, потом в Европу,  везде, куда бы ни заносило, требовал помочь «патриотам» в «свержении гнусного тирана». И получив заказ (Франции необходимо было обоснование для интервенции, о чем позже), взялся за дело более чем охотно, тем паче, что заказчики платили сдельно: чем больше жертв упомянешь, тем больше гонорар.

В итоге, в список вошли аж 480 «невинно убиенных», многие из которых умерли естественной смертью, и умершие задолго до прихода к власти Росаса, и вполне на тот момент живые, и вовсе выдуманные, и все погибшие от руки убийц во всех провинциях, включая друзей Росаса типа Факундо Кироги, - а заодно и 22.560 павших во всех гражданских войнах, начиная с 1811 года (именно отсюда в «Очерках» и возникло безумное «свыше 20 тыс.»).

Впрочем, поэт-романтик этим не ограничился. За отдельную плату он наваял еще и памфлет «Почему убийство Росаса – святое дело?». А там уже вовсе дал волю фантазии, обвинив «чудовище» во всех грехах, от воровства денег (притом, что губернатор вкладывал в развитие провинции колоссальные средства из своего кармана) до издевательств над родной матерью (которую Росас потерял в 9 лет) и даже инцеста с единственной дочерью, Мануэлитой, которую «Тигр» безумно любил.

Все это, конечно, чистой воды солженицынщина, и на эту тему многое написано. В последнем же по времени труде, «Слово убивающее» (2007 год) Габриэль Ди Мелио и вовсе не оставляет на измышлениях поэта камня на камне, документально доказав, что жертвами «Масорки» в два «периода террора» стали, как максимум, 47 «унитариев». Что тоже немало, но все-таки… Да и основания, честно говоря, был веские. Но все это потом, позже.

А пока что, в первые годы «тирании», штурмовики многого себе не позволяли. Патрулировали улицы, выслеживали, подслушивали, проверяли  подозрительные дома, кого считали нужным, били, но больше угрожали. Хотя могли и догола на улице раздеть, и кукурузный початок в задницу воткнуть. Ну и еще, по поручению сеньоры Энкарнансьон вели «учет мнений». То есть, собирали досье на всех более или менее активных, сортируя: «чистый федералист» (этих -  брать на службу), «федералист» (этих тоже как-то использовать), «безразличный» (ну и Бог с ним) и «скрытый унитарий» (таких брали под надзор и время от времени насекомили).

Но, тем не менее, до 1839 года ничего особенного. По крайней мере, без крови. И что важно, даже самые жесткие критики признают: ни одной женщине не причинили зла (кодекс чести!), и вообще, личный состав mazorqueros не позволял себе злоупотреблений. С этим было строго, и эксцессы такого рода случались предельно редко, ибо за грабежи и вымогательство выгоняли из организации, а могли и покалечить. За то, что позорит святое дело Реставратора.

А между тем, активность Росаса быстро давала плоды. Даже в глубинке наступил мир, а уж Байрес и вовсе процветал. Строились новые «саладерас» - мясокомбинаты. Развивалась торговля, - в первую очередь, с Англией, которую «Тигр», вообще изрядный англофил, избрал главным партнером, - причем, вел себя губернатор очень умно. Только англичанам полагались таможенные льготы, только для них установили режим наибольшего благоприятствования, - а в результате, Байрес стал почти монопольным поставщиком солонины и вяленого мяса для судов Royal Navy, а это по тем временам было весьма и весьма.

Ну и, короче говоря, в 1837-м, видя, что все спорится, «Тигр» счел, что пришло время разобраться и с соседями, в первую очередь, с Боливией, к которой имелись серьезные претензии, ибо она оккупировала богатую область Тариха, принадлежавшую маленькой северной провинции Сальта. Вернее, испанцы оккупировали, когда Боливия была еще Верхним Перу, но какая разница, свое забрать все равно ж надо.

К тому же, боливийский президент Хосе де Санта-Крус, личность типа и масштаба Росаса (о нем подробно в третьем томе), играл свою игру, активно вмешиваясь в дела Аргентины. И «унитариев» поддерживал, пока они были актуальны, и «малые гражданские войны» провоцировал, и это надоедало. Когда же в 1836-м он еще и подчинил Перу, создав Перуанско-Боливийскую конфедерацию, а затем атаковав Чили, стало ясно, что дальше терпеть нельзя. Ибо если слишком усилится, придется трудно.

Так что, 19 мая 1837 года Росас объявил Боливии войну, разъяснив в манифесте, что «генерал Санта-Крус способствовал анархии в Аргентинской Конфедерации, поддерживал унитариев-эмигрантов, содействовал беспорядкам в провинции Тукуман и Сальта». Война, однако, замышлялась, как «пограничная», - идти на Ла-Пас в планы не входило, и армию Байрес послал небольшую, - а «внутренние» ополчения  боеспособностью не отличались. Так что, мелкие стычки, небольшие жертвы, с самого начала обоюдная готовность к компромиссу, и все бы ничего, но…

Львы и черти

И вновь напоминаю, ибо никак не обойтись: огромная сложность рассказа о Ла-Плате заключается в том, что излагать линейно невозможно. Ибо параллельно идет рассказ сразу о трех государствах, Аргентине, Уругвае и Парагвае, но при этом сама Аргентина в то время представляла собою 14 государств, живших и вместе, и одновременно порознь, и сосредоточиться на Буэнос-Айресе, вовсе не учитывая происходившее в других провинциях, означает ничего не рассказать.

Но, с другой стороны, и в деталях описывать нюансы пусть важных, но мелких, похожих одна на другую интрижек и войнушек, неизбежно рассыпая пригоршни однотипных имен, недопустимо. Внимание рассеивается, важное тонет в неважном, канва теряется. А потому специально буду поминать только провинции, имевшие определяющее значение, без которых не обойтись: Санта-Фе, Энтре-Риос, Коррьентес. Ну и, конечно, бывшую Banda Oriental, ставшую государством Уругвай.

Ну как «ставшую»… Мало учредить страну, нужно создать ее. А с этим было сложно: у Монтевидео и Колонии, солидных торговых портов, не было ничего общего с пампой и ее caudillos. Города предлагали пампе сосуществование по принципу «Байрес и провинции», то есть, «вы будете продавать нам скот и покупать у нас товары по той цене, которую мы скажем», и пампе это очень не нравилось, - в связи с чем, начало формироваться что-то типа прото-партий: Blancos («белые»), в честь патриотов, некогда отбивавших у испанцев Монтевидео, и Colorados («цветные»), в честь испанцев, некогда защищавших город от «варваров». А поскольку ни программ, ни уставов не было и в помине, группировался народ вокруг  лидеров Освободительной войны.

Вождем «цветных», ностальгически вспоминавших о власти испанской и власти бразильской, стал, естественно, Фруктуозо Ривера, не видевший в политике никого, кроме себя, а вождем «белых» - Мануэль Орибе, уважаемый степью и очень не любивший генерала Риверу, как «предателя». Был, правда, еще и Антонио Лавальеха. Его все очень уважали, и даже моральным лидером Blancos считался именно он, однако своей группы «Стрелок» не имел, поскольку слишком напоминал «королям пампы» Артигаса с его «уравнительством».

Так что, в 1830-м первые в истории Уругвая президентские выборы выиграл генерал Ривера, опиравшийся на солидных просвеженных горожан, да и вне городов имевший поддержку, ибо фантастическую храбрость его ценили многие, а в порядке «национального примирения» предложил «белым» серьезные посты в армии. На что Орибе, подумав и посоветовавшись с партией, сказал si, а Лавальеха категорически отказался.

Как вскоре выяснилось, править генерал Ривера не умел и не любил, он любил и умел только воевать, а если не воевать, то развлекаться. И потому колесил по стране, устраивая приемы и придумывая войны (под горячую реку попали индейцы, вполне лояльные гуарани и чарруа, которым устроили чистой воды геноцид, даже в книгах почитателей дона Фруктуозо осторожно именуемый «абсурдным и безрассудным»). Да и вообще, на законность особого внимания он не обращал, скажем, личным указом разрешив строго запрещённый Конституцией ввоз негров-рабов, назвав их «поселенцами под патронажем».

А поскольку править страной все же как-то надо, сеньор президент сдал Уругвай в доверительное управление своим друзьям по бывшему «клубу барона», прозванным в народе «пятью братьями», в честь вороватых чертей из старинной сказки, как характеризует их Карлос Реаль-де-Азуа: «Самым хорошим администраторам, но и самым непатриотичным, к тому же, извлекавшим из управления личную выгоду».

В итоге, хотя кое-что и делали (отремонтировали порт, основали школу, выпустили деньги), жить гражданам стало куда тяжелее, чем при колонизаторах и оккупантах, и граждане начали реагировать. Правда, стихийные мятежи власти подавляли довольно быстро, - лично Ривера с наслаждением отправлялся усмирять, а бразильцы ему помогали, чем могли, - и когда «Стрелок» в 1832-м сел на коня, за ним мало кто пошел, и пришлось бежать за рубеж. И в марте 1834 года, когда он вернулся, получив поддержку Росаса, с которым близко дружил и который друзей не бросал, а «пробразильского» Риверу тоже считал предателем, тоже ничего не вышло.

Тем не менее, каденция Риверы подходила к концу, права избираться на два срока подряд Конституция не предусматривала, фокусы «пяти братьев» достали даже патрициат Монтевидео, и все шло к тому, что на выборах победит Антонио Лавальеха, чего опасались многие. И Ривера нашел (не сам, конечно, мудрые «братья» подсказали) шикарный вариант: предложил стать своим преемником Мануэлю Орибе, считавшемуся «стрелковцем», но вполне лояльному, честно служившему законной власти и уже даже ставшему военным министром.

Типа, нет ничего важнее национального примирения, а потому «цветные» готовы отдать «белым» высший пост, а в порядке компромисса он, Фруктуозо Ривера, станет командующим армией. Орибе, подумав, сказал «да», и 24 октября 1834 года, когда Ривера подал в отставку, стал врио главы государства, после чего победа на выборах 1 марта 1835 года никого не удивила.

Компромисс, однако, не получился. Сразу же выяснилось, что казна пуста, аппарат прогнил насквозь, зато окружение Риверы безмерно обогатилось, а сам Ривера повсюду расставил своих людей и старается контролировать страну, как раньше, прикрываясь «белым» президентом. Орибе, однако, был не из тех, кто готов служить ширмочкой, - и начал расследования по фактам коррупции, что само по себе не понравилось бывшему лидеру.

А тут еще в бразильском Риу-Гранди-ду-Сул началась Farrapilla (подробно - в главах о Бразилии), возникла республика, и Ривера, не спрашивая разрешения президента, поддержал инсургентов, со многими из которых дружил еще со времен бразильской оккупации. Естественно, президента Орибе, вовсе не собиравшегося бить горшки с Империей, такое самоуправство взбесило, и Ривера был отстранен от командования.

Все это дон Фруктуозо, разумеется, воспринял как подкоп под себя лично, в связи с чем, в июле 1836 года начал мятеж, и практически сразу же, 1 августа на побережье Уругвая высадился Лавальеха, решивший, что раз амиго Мануэль не марионетка «предателя», как они с Росасом думали, значит, ему нужно помочь. Естественно, его встретили с распростертыми объятиями, вернули чин, звание, и 19 сентября «Стрелок» с огромным наслаждениям порвал войска Риверы при Карпентерии, не оставив «амиго Фруктуозо» иного выхода, кроме как сбежать в Республику Риу-Гранди, которой он так помог, - просить помощи.

Разумеется, «фаррапус» в долгу не остались, выделили войска, а аргентинских эмигрантов, прятавшихся у них, и просить не надо было, они готовы были встать под знамена хоть черта, лишь бы против Росаса, и в 1837-м Ривера опять ворвался в Уругвай, круша на своем пути все, не признававшее его законным президентом.

Однако ни его солдат, ни риуграндийских, ни эмигрантов, ведомых Хуаном Лавалье, - тем самым «героем» 1829 года (постоянные упреки в «предательстве идеалов» ему так надоели, что он к этом моменту стал «ультра-унитарием»), - для победы не хватало. И не хватило бы, не возникни на горизонте новый фактор. И если кто-то думает, что в переносном смысле, для красного словца, он ошибается: прямее некуда. Именно на горизонте, без всяких кавычек…

Корабли идут на бастионы

Война с Боливией, - мелкая, не очень нужная, для Росаса, по сути, просто декларация претензий на влияние, и вскоре заглохшая сама собой, - потянула за собой весьма пушистый хвост. Ибо за спинами воевавших по ту сторону Анд стояли «Великие Силы». Сэры поддерживали Чили, за спиной же Перу и Боливии стояла Франция, а у Франции были свои интересы. Если Бурбоны, вернувшиеся в Париж после крушения Бонапарта, были в полном смысле слова марионетками Лондона, то «Июльская монархия» Луи-Филиппа сделала попытку (и более-менее удачную) ослабить ошейник, реально вернув la belle France былое влияние, и не только в Европе.

Так что, хотя именно Луи-Филипп наконец-то признал независимость бывшей Ла-Платы (для Луи XVIII и Карла Х это было немыслимо), дружбы не получилось. Просто потому, что Буэнос-Айрес полностью ориентировался на Лондон, - а следовательно, элементарная политическая логика диктовала Парижу интерес к Уругваю. Ибо Монтевидео во всех смыслах был кусочком, лакомее Байреса.

Речной порт, морской порт, «альтернативные ворота» в приморские провинции etc. И поскольку все попытки Парижа добиться таких же льгот, какие имел Лондон, сорвались, Росас стал проблемой, которую следовало решить. Тем паче, что в 1836-м по его распоряжению были взвинчены пошлины на заграничные товары, приходящие из Монтевидео (то есть, французские), и это сделало торговлю Франции с Уругваем убыточной.

В итоге, в Париже решили, что Росас стал проблемой, которую следует убрать, - и начали работу с молодыми интеллектуалами из хороших, вполне «федералистских» фамилий, помешанных на «европейских ценностях», в первую очередь, «идеалах революционной Франции». Такие юноши бледные со взорами горящими есть везде, и в Байресе они тоже имелись.

В июне 1837 года возник даже некий «Литературный салон», где велись всяческие разговорчики,  - однако ни сам «тиран», ни ужасная Mazorca на говорунов внимания не обращали. Потому что не «унитарии» же, а если так, то пусть себе щебечут. Только когда ребята опубликовали памфлет «Предварительный фрагмент к изучению права», где намеки были чересчур прозрачны, салон прикрыли, а сеньор Энкарнасьон на приеме попросила пап и мам передать деткам, чтобы не зарывались. Это, однако, деток только раззадорило, и они начали выпускать еженедельник «Мода», примерно на ту же тему: как все хорошо в просвещенной Франции и как все жутко в Байресе. И опять без последствий, - но тут грянуло «дело Бакле».

Почти случайно, кстати, грянуло. Таможенники, проверяя груз, поступивший из Франции, нашли бочку с двойным дном, и оказалось, что торговый дом Жака Франсуа Бакле, купца, давно осевшего в Байресе, потихоньку снабжает диссидентов литературкой, за которую в самой Франции сажали, - публикациями Огюста Бланки и Джузеппе Мадзини, основателя «Молодой Италии», - а заодно (это выяснили уже дознаватели) и расспрашивает пылких юношей о чем их папеньки ведут беседы в салонах и кулуарах.

Это, по любым меркам, тянуло на подрывную деятельность и шпионаж, и месье Бакле с сотрудниками, естественно, арестовали. Говорунам же опять, кроме «атата» ничего не было, разве что «Моду» прикрыли, - и тогда они решили бороться с режимом подпольно, основав общество «Молодая Аргентина» во главе с двумя «трибунами», Эстебаном Эччеверия и Хуаном Батиста Альберди. В основном, конечно, тот же треп, но уже с обсуждением «что делать».

И вот тут-то на рейде Байреса и Монтевидео появилась солидная эскадра под французским триколором. Официально как напоминание о том, что дружественную Боливию в обиду не дадут, - но реально на эту тему не прозвучало ни слова. Требования (вернее, ультиматум) был куда конкретнее: месье Бакле освободить, убытки возместить, за моральный ущерб Парижу заплатить, но главное – отменить пошлины на французские товары и уравнять месье в правах с сэрами.

А когда «Тигр» ответил категорическим no, французский адмирал 28 марта 1838 года объявил блокаду Буэнос-Айреса и всего побережья, при этом сообщив всем лидерам провинций, что санкции будут сняты с любого, кто «восстанет против тирана в защиту попранных им прав человека и гражданина». Параллельно всем эмигрантам Байреса, осевшим в Монтевидео, не глядя на политический окрас, дали понять, что настал час, и Франция готова помочь всем борцам за Liberte, - и выстроилась очередь.

При этом, лидеры мелких, меленьких и мельчайших «Движений за Освобождение» и «Освободительных Фронтов», отталкивая друг дружку от адмиральской каюты локтями, вели себя так суетливо, что французы попросили как-то упорядочить процесс, в связи с чем, возникла «Аргентинская комиссия», нечто вроде центра оппозиции, в составе которой все друг друга ненавидели, но на все условия Парижа хором отвечали «Perfecto!», без вопросов и размышлений. Со стороны выглядело это, как минимум, неприлично, - французы втихомолку посмеивались, - но борцы с «тиранией» этого предпочитали не замечать,

как не замечали и того, что условия Парижа, которые они приняли без обсуждений, по сути, превращали страну в колонию. Напротив, как писал позже Доминго Сармьенто, не оказавшийся в этой толчее только по молодости, «аргентинские эмигранты были возмущены наглыми требованиями Парижа, считали их по меньшей мере высокомерными, но они рассчитывали разбить тирана вооруженными силами Франции, считая определенное подчинение французам меньшим злом, а кое-кто и поводом для гордости».

В общем, встали на довольствие. По выбору французского адмирала определили военного лидера – этнического француза генерала Хуана Лавалье (того самого, «героя» 1829 года, за время эмиграции озлобившегося и ставшего «ультра-унитарием»), получили сколько-то денюжек и начали формировать «Освободительную Армию». Одновременно приходили и приятные новости из приморских провинций: предложение Парижа насчет отмены санкций многим понравилось, - и разумеется, не остался в стороне от процесса отсиживавшийся в мятежном Риу-Гранди-ду-Сул генерал Фруктуозо Ривера.

С ним разговор был отдельный. Поскольку законный президент Уругвая, Мануэль Орибе, верный союзу с Росасом, французам в пользовании уругвайских портов для блокады отказал, в Париже решили его сместить. И связавшись с Риверой, предложили ему предать старых союзников-фаррапус, взамен получив помощь от Франции и Бразилии. В принципе, по понятиям пампы предложение было крайне оскорбительным: «Лавальеха, - пишет Пабло Энрикес, - на подобное письмо не стал бы отвечать, а Орибе мог и расстрелять посланца», но дон Фруктуозо, человек широких взглядов, согласился мгновенно и увел своих солдат, известив бывших друзей, что они, поскольку мятежники против законного императора, теперь ему совсем не друзья.

Альтернатива есть!

Зашевелились и в Байресе. 25 мая 1838 года, в День Революции. на стенах нескольких зданий появились надписи: «Да здравствует 25 мая! Смерть тирану Росасу!». Правда, осуществив этот акт мужества, большинство членов «Молодой Аргентины», хотя их никто не искал, немедленно сдриснуло в Монтевидео, а кое-кто и дальше: например, сеньор Альберди домчался аж до Чили, где вскоре стал преуспевающим адвокатом. А оставшиеся, - так называемый "тайный «Комитет пяти»", включая самого Эстебана Эччеверия, - стали настолько тайными, что их вообще было не видно и не слышно, и лишь после полной перемены декораций они вышли на первый план, как «герои Сопротивления».

Санкции, между тем, ударили, и про «импортозамещение» (о святые, наивные времена!) Росас даже не заикался. Напротив, 8 июня 1838 года он созвал Ассамблею и доложил все, как есть. Да, трудно. Франция, как ни крути, великая держава, мы это принимаем, и наш военный бюджет с ее военным бюджетом смешно сравнивать. Да, многие наши союзники ненадежны, потому что боятся или куплены. Да, перебои с хлебом и цены растут. Да, все вы (и я тоже) несем серьезные убытки. И да: Лондон, который, по идее, должен поддержать, пока что молчит, а может быть, и вовсе не поддержит, потому что у англичан нет друзей, а есть интересы, и эти интересы с тройным дном. Но.

Все доводы о том, что мирному процессу по версии Парижа нет альтернативы разбиаются о том факт, что речь идет «о защите чести и независимости страны».  То есть, по самому большому счету, о будущем наших детей, потому что независимость частичной не бывает, а единожды поступившись честью, потом будешь терпеть все. И не следует ссылаться на наши «особые отношения» с Англией. С Англией у нас отношения именно особые потому-то, потому-то и потому-то, а Франция требует односторонних уступок, словно мы с вами - какое-то индийское княжество.

Поэтому я, Хуан Мануэль Ортис де Росас, буду воевать, и мне плевать, что Франция – великая держава, а Лондон может и не помочь. Но поскольку война есть война, я, хотя имею все полномочия решать сам, спрашиваю вас: готовы ли вы терпеть убытки во имя чести и победы? Если да, хорошо. Если нет, я ухожу в отставку, и буду воевать сам, собрав тех, кто пойдет за мной. Короче, очень честно выступил, - и Ассамблея, не без крика обсудив вопрос, поддержала Росаса, а на улице бушевали демонстрации в поддержку «Защитника Отечества».

Судя по «Истории Великой войны» Шарля Перье, французы такого не ожидали. Предполагалось, что Росас, взвесив ситуацию, дрогнет и пойдет на переговоры. Но как получилось, так получилось, и месье включили план B, в первую очередь, спустив с поводка Риверу, уже перевооружившего своих бойцов за счет Бразилии, а от эскадры получившего пушки, инструкторов плюс (как бонус) талантливого стратега Хуана Лавалье, - и 15 июня полевая армия Уругвая была разбита при Пальмарес, после чего путь на Монтевидео стал чист.

В принципе, это не было финишем, хорошо укрепленный с суши город мог держаться долго, и Росас обещал подкрепления морем.Однако 7 октября французы, не имея на то никаких юридических оснований, уничтожили уругвайский флот, затем, 10 октября, заняли остров Мартин-Гарсия, основную базу аргентинского ВМФ, и вновь предложили Росасу поговорить, в ответ на что «тиран» процитировал Камброна при Ватерлоо: «Merde!». Он был уверен в себе и своем городе, где вопрос с «пятой колонной» был если и не совсем снят с повестки дня, то, во всяком случае, перестал быть актуален.

А вот у Орибе вариантов не осталось. Там чисток не было, и сolorados, полностью державшие под контролем столицу, терпели деревенщину-blancos, но только пока она не забывалась, и с нетерпением ждали сеньора Фруктуозо. Их вполне устраивали и французы, и бразильцы, которым они когда-то верно служили, и когда войска Риверы подошли к городу, 21 октября делегация «патрициев» предложила президенту, который «довел мирную страну до кровопролития» уйти с поста по-хорошему.

Учитывая, что город был в осаде, а основные силы состояли из горожан, то есть, клиентов colorados, дон Мануэль принял единственно верное решение. В отставку он подал оговорив, что «подчиняется насилию» (на эту приписку «патриции» не обратили внимания), и с самыми верными людьми на английском корабле Sparrohawk («Стрелку» тоже нашлась каюта) отбыл в Буэнос-Айрес, где Росас принял его как законного президента Уругвая.

Ситуация изменилась радикально. Если раньше Байрес мог рассматривать Уругвай, как надежный тыл, теперь все стало совсем иначе. Ривера, - сперва в статусе «диктатора», а затем и президента (послушная Ассамблея единогласно поддержала), согласно договору с французами, официально объявил Буэнос-Айресу войну, а затем, как и в первую свою каденцию, передав страну на попечение «пяти чертям», объявил набор новой армии.

Параллельно полыхнули мятежи в мелких северных провинциях, решивших, что уже можно, и в провинциях приморских, - но, правда, везде, кроме Коррьентес (основного конкурента Байреса) ответом на мятежи стали контр-мятежи, и занялась «малая гражданская война», что в планы французов никак не входило, а Росасу позволило готовить контратаку спокойно, не гоня коней.

Хотя, конечно, было трудно. Тем более, страшно ударила личная потеря: 20 октября скоропостижно, всего 43 лет от роду умерла жена, - судя по всему, от инфаркта. Успев перед кончиной, ненадолго придя в себя, сказать: «Росас, я не дезертирую. Твоего офицера отзывает высшее командование, и я попрошу подкреплений». Эта смерть потрясла «Тигра», но не только его: на похороны пришло почти 30000 человек (из 60000 портеньос того времени), и даже эмигрантская пресса, пусть со злобой, но признала, что в скорбной процессии «красные» были только «каплями в сером море плебса, ценящего подачки выше Идеалов Свободы».

Сеньору Энкарнансьон похоронили под многолосый плач, орудийный грохот   и колокольный звон, «реставраторы» и Mazorca официально объявили покойную покровительницу святой, а вдовец с окаменевшим лицом (в эти дни, как указывают мемуаристы, его рыжую гриву пробила седина) в надгробном слове сказал: «Я обещаю тебе, жизнь моя и сердце мое, и всем вам, друзья мои, победить врагов и предателей». Именно так сказал «Тигр», - а все провинции знали, что «Тигр» не бросает слов на ветер.

Пламенные революционеры

И вот вопрос: для чего организовываются блокады? Правильно, чтобы создать трудности с торговлей и снабжением. Которые, естественно, влекут за собой рост напряженности в обществе, порождают недовольство властью, даже если она была популярной, и подрывают стабильность. В этом заключался план французов, и в нем был смысл.

Действительно, торговля уменьшилась в разы, доходы от пошлин перестали заполнять бюджет, как раньше, и лодка начала покачиваться. Особенно в южных районах провинции, причин же тому было несколько. Во-первых, скотоводы с севера имели возможность продавать свои рога и копыта в портах на Паране, и по ним блокада ударила не очень сильно, а во-вторых, на севере почти не было emfiteusis.

На всякий случай, напомню: эту систему передачи земли в долгосрочную аренду мелким фермерам, но с правом отдавать ее в залог за долги в свое время придумал очень либерально-«унитарный» президент Ривадавия, и все бы хорошо, но в итоге, поскольку денег у потенциальных фермеров не было, их земли взяли как бы в субаренду «новые помещики», - естественно, из «унитариев», потому что, кроме emfiteusis, землю, отбитую у индейцев, раздавали просто своим людям, а кто был для Ривадавии своим, понятно.

Формально все это было строго по закону, по сути же издевательство, на которое, однако, долгое время никто не обращал внимания. Но теперь, когда срочно нужны были деньги, государство увидело в коллизии неплохой способ пополнить бюджет, потребовав от «южан» либо выкупить фактически присвоенные им участки, либо вернуть их государству, которое продаст кому-то другому.

Естественно, такое мало кому понравится, а тут еще и транспортировать коров морским путем стало категорически невозможно, и множество южан, вспомнив о своих «унитарных» симпатиях, резко осуждало Росаса, который ради своих амбиций подставил страну под пагубные санкции. А поскольку в те приятные времена и в тех местах люди, обидевшись на власть, не скулили и не ныли, - тем паче, военный опыт был практически у всех, - «Аргентинская комиссия» в Монтевидео проявляла к теме особый интерес, и французы, которым сделали доклад, не только заинтересовались, но выделили под проект много франков.

После чего, на юг поехали курьеры, старые знакомые, которым тамошний люд верил, с интереснейшими предложениями. Типа, вы только восстаньте, а у нас есть армия Хуана Лавалье, крутого вояки, и он сразу же придет вам на помощь, - а в столице у нас тоже есть люди, готовые свергать тирана, так что вам придется только поддержать их, когда они станут властью.

Тут, правда, курьеры «правительства в изгнании» слегка лукавили. Не лгали, упаси Боже, но и всей правды не говорили. Вся же правда заключалась в том, что «оппозиция» в Байресе, в самом деле, имелась, и регулярные контакты с ней поддерживались, и ценные сведения от нее получали, но в качественном смысле была она довольно сомнительна.

Молодые люди из хороших семей, так называемое Generaci?n del '37 («Поколение 37 года») или «Романтики», - о них речь уже шла в предыдущей главе, - действительно, молились на Францию, как на «идеал цивилизации». Беззаветно и безоглядно, и точнейшей характеристикой им служат слова «прозревшего народовольца» Льва Тихомирова, сказанные, правда о российских камрадах:

«Анархист немецкий или французский ненавидит вообще современное общество, а не специально свое — немецкое или французское. Наш космополит, в сущности, даже не космополит, для его сердца не все страны одинаковы, а все приятнее, нежели отечество. Духовное отечество для него — Франция или Англия, вообще «Европа»; по отношению к ним он не космополит, а самый пристрастный патриот».

То есть, смердяковщина как она есть, - и когда эскадра из любимой Франции блокировала Ла-Плату, «романтики» сделали выбор без сомнений. От сбора данных обо всем, о чем просили узнать французские друзья, и вплоть до готовности взять пистолеты, выйти на улицу и призвать народ к восстанию. Как в Париже. Романтично и с полной верой в себя, потому что во французских книжках Революция всегда побеждает.

Вот только люди, разрабатывавшие проект, - и прожженные политиканы из Монтевидео, и «специальные советники» французского адмирала, - прекрасно понимали, что такой выстрел будет холостым. Ибо сами по себе «романтики», говоруны с огромным самомнением, не значили ровным счетом ничего, даже притом, что в их салонах тусовалось несколько мелких офицеров. Равно как южные диссиденты сами по себе, даже при поддержке армии Лавалье, скорее всего, будут разгромлены.

Необходимо было найти некое ключевое звено, способное, связав все нити воедино, обеспечить успех и на местах, и в столице, если и не захватив там власть, то, как минимум, ликвидировав Росаса, без которого, как все понимали, вертикаль с треском посыпется. И такое звено нашлось, - но, признаться, лично я затрудняюсь понять.

Знакомьтесь: Рамон Маса. Потомственный «чистый федералист», сын Мануэля Висенте Маса друга детства «Тигра» и вернейшего его сподвижника, спикера Ассамблеи. В 29 лет - уже полковник, и не паркетный: чины, ордена и славу заслужил в битвах с индейцами, где был адъютантом у Росаса, знавшего его еще ребенком. Умный, красивый, очень популярный, жених любимой племянницы покойной сеньоры Энкарнасьон. Командовал крупным гарнизоном на юге, причем был послан на юг специально, чтобы в войне с «немирными» мапуче заработать «под свадьбу» генеральские эполеты.

Что побудило его связаться с посланцами «Аргентинского центра»? Загадка, по сей день озадачивающая даже перерывших все архивы тамошних историков. В целом, сходятся только в одном: о «французском следе» молодой полковник не знал ничего, он был уверен, что «армия Лавалье» существует исключительно на «пожертвования патриотов». Дальше – разнобой.

Но, как бы то ни было, Рамон Маса дал согласие, - и дело пошло. Местные сеньоры восхитились. Начальники местных гарнизонов ответили уклончиво, но, по крайней мере, дали понять, что против Лавалье не выступят. С таким заделом вождь предстоящей революции прибыл в Байрес, поговорил с рядом серьезных офицеров, женился на суженой и попросил разрешения остаться в городе месяца на два, чтобы 3 июля быть на свадьбе Педро Бельграно, приемного сына   «Тигра» . Излишне говорить, что дата выступления была назначена именно на этот день, и хотя этого не произносили вслух, по умолчанию предполагалось, что из церкви губернатор живым не выйдет.

Цену смерти спроси у мертвых

Росас, однако, уже имел информацию о заговоре от своего агента в Монтевидео, полковника Бласа Пинильи, внедренного в «Аргентинский комитет» под шикарным прикрытием: «тиран» расстрелял его брата-близнеца, расстрел видели многие, и никто не сомневался, что полковник жаждет мести, - но никто и не знал, что Уго Пинилья жив-живехонек и пребывает в Англии. Так что, многое (но не все) зная, «Тигр», не раскрывая карт, предложил Рамону поехать в свадебное путешествие в Европу.

Рамон отказался: дескать, качки не переносит. Отказался и возвращаться на юг, в гарнизон, сказавшись больным. А тем временем, один из уже завербованных офицеров, подумав хорошенько, решил, что лучше все-таки не рисковать, и 26 июня сообщил о затее властям, назвав Рамона, как руководителя заговора, а тот, будучи немедленно взят под арест, во всем признался.

Разумеется, отец, Маса-старший, бросился к Росасу, и получил ответ: пиши прошение о помиловании и сразу заявление по собственному желанию, я рассмотрю, - но чтобы через три дня духа вашего в Байресе не было. После чего немедля помчался писать указанные бумаги, однако около полуночи был зарезан двумя неизвестными в своем кабинете, прямо в здании Ассамблеи. Кто убил, в точности неизвестно по сей день. Естественно, обвинили Mazorca, и обвинение это, основанное исключительно на сплетнях,  стало основной версией на полтора века,

но одна деталь бросалась в глаза уже тогда: дела своих рук «початки» никогда не скрывали, наоборот, оставляли своеобразный автограф, зернышки кукурузы. Кроме того, с концами исчезли бумаги с текстом прошения, тогда как, будь убийцами «початки», они никогда не забрали бы письмо, адресованное Росасу, а самое главное, «Тигр», по данным всех мемуаристов, никогда ничего не делавший исподтишка, сам был настолько ошеломлен гибелью друга, о которой ему сообщили тотчас, что (редкий случай) утратил самообладание и  «бранился, как пьяный гаучо».

Так что, уже Адольфо Салдиас, один из крупнейших аргентинских историков конца 19 века, ярый «антиросист», высказал убеждение в том, что реальным главой заговора мог быть Маса-отец, и убили его сами заговорщики, опасаясь, что он, спасая Рамона, их выдаст. От себя скажу, что, хотя статей на эту тему не нашел, но, думаю,  причастность дона Мануэля Висенте к заговору опровергается историей с двукратным отказом покинуть Байрес. Не рассказать об этом отцу Рамон не мог, - а уж такой тертый «политический человек», как спикер Ассамблеи, зная «Тигра» с юности, сразу понял бы, что к чему, и Маса-сын вылетел бы из города стрелой, хоть на юг, хоть в Европу.

Это, впрочем, чистые игры ума. Факт же заключается в том, что сразу после известия о смерти старого друга «Тигр» подписал приговор Рамону, и на рассвете  28 июня незадачливого путчиста исполнили. В скромных похоронах отца и сына принял участие сам Росас, - а потом начались аресты офицеров, но из «романтиков» под косу не попал никто: судя по всему, «опекуны» сочли их столь мелкими картами, что не стали даже сводить с полковником, и поскольку «столичный» проект лопнул, сценой главных событий стал юг.

Там все обстояло серьезнее. Создали организацию, - Libres del Sur, - принесли клятву, выбрали командиров из числа профессиональных вояк, за что-то обиженных на Росаса, и готовились встречать Лавалье. Силенок, правда, не хватало, - все-то, вместе с клиентами, сотни две, - и потому активно агитировали степных гаучо. При этом, поскольку для гаучо «Тигр» был чем-то вроде Бога Земного, им внушали, что в Байресе засели враги, желающие губернатору зла, и «нужно идти спасать Росаса».

Ни о какой конспирации, естественно, речи не было, - и насчет разговорчиков куда следует донесли очень быстро. Мировому судье пришло указание: таких-то и таких-то взять под арест и этапировать в Байрес, но судья, сам в деле, ответил, что все проверил, и никакого заговора нет. Как ни странно, ему поверили, и штурманы будущих бурь стали ждать начала июля, - то есть, путча в столице, - а когда стало известно, что путча не будет, перенесли «Час Х» на 6 ноября, когда обещал прибыть Лавалье.

Однако обещать, известное дело, не жениться. На севере начались серьезные мятежи, и французы передумали посылать Лавалье на юг, велев ему готовить вторжение в провинцию Байрес, естественно, даже не подумав уведомить утративших актуальность южан о перемене планов, - и соответственно, южане обо всем этом даже не догадывались. Зато им стало известно, что Байрес, видимо, решив, что судья не так уж достоин доверия, все же послал войска, которые будут со дня на день, - и они решили ускорить события, начав 29 октября, а там уж, через недельку, и Лавальеха (как все думали) высадится и поддержит.

Ну и начали. Легко взяли городок Долорес, где и гарнизона-то не было. Естественно, объявили «Долой тирана!». Потом взяли городок Чакомус. Потом (без всякой связи с организацией) кто-то подержал в городке Тандиле. Но народ в ряды почти не шел (да и с какой стати арендаторам был идти к тем, кто отнял у них фермы), никто не мог понять, что, собственно, происходит, и тем паче, не рвался в бой, кроме гаучо, которым, если уж пика наточена, не подраться хоть с кем-то было невозможно.

А Лавалье 6 ноября не появился. И 7, и 8, и 9, и 10 тоже. Зато 11 ноября под Чакомусом появились правительственные войска, и тут уж, после довольно упорного боя, как кому повезло. Кто-то погиб в бою. Кому-то, поймав, отрезали голову. Кого-то (скажем, судью, кормившему Байрес дезой) просто расстреляли. Некоторым же, особо удачливым, удалось прорваться и убежать в Монтевидео или к Лавалье. А гаучо сдались, и их простили. Ибо дети природы, а детей не бьют.

Национальный корпус играет на скрипке

В общем, на юге французам и их протеже повезло не больше, чем в столице. Но не повезло и на севере: неплохо начавшийся поход Лавалье на Буэнос-Айрес увяз в сопротивлении портеньос, а потом и вовсе провалился, - так что все рухнуло по всем направлениям, и неудачнику оставалась только огрызаться: «Я не нашел народа, стремящегося разорвать цепи, там только орды рабов, и эти униженные трусы  очень довольны своими цепями». Однако эхо оказалось звонким. Смутные слухи о каком-то заговоре (официальных сообщений не было), а тем паче, рейд Лавалье и события на Юге довели настроения до синего звона. Вернее, до красного.

До сих пор «реставраторы» организовывали «вероятным врагам» escraches (воспитания), - бойкоты, шельмования в прессе, освистывания  etc, - а «початки» били стекла, травили собак или врывались в дома, громя прихожие, но не более. Теперь же газета Mercantil била в набат. Потоком шли статьи об эмигрантах, продавшихся Франции (что было правдой), о расстрелах без суда и следствия в мятежных провинциях (что тоже было правдой), а также многое другое, взвинчивающее улицу до предела, - причем талантливый журналист Пабло Мариньо, золотое перо «росистов», из номера в номер взывал: «Варваров забивать, как овец!». И весной 1840 года начались погромы.

Про «тысячи убитых» и «сотни разграбленных домов» говорить, конечно, не будем. Это сказки. Но Mazorca разошлась всерьез. Всех, проходивших по спискам «учета мнений», как «подозрительные», даже если они сидели тише воды, били, все зеленое и голубое (цвета врага!) уничтожали, выйти на улицу без красной шляпы или красной накидки стало опасно для здоровья, спасти дом от нападения можно было только выкрасив фасад в красный цвет. Никто не прислушался даже к приказу Росаса прекратить вакханалию: это была уже стихия, и в какой-то момент начали убивать.

Не ночью, не в подворотне, но открыто. «Смычок и скрипку» (ножом по горлу) устраивали средь бела дня, выставляя тела напоказ с табличкой, за что. Правда, не всех подряд, а только замеченных в связях с Монтевидео, явно радовавшихся рейду Лавалье и событиям на юге, а также пытавшихся бежать из города, всего 18 человек, - но это было уже чересчур, и «реставраторы» через Mercantil официально отмежевались от «перегибов», а Росас повторил приказ, но уже выслав патрули и приказав стрелять в погромщиков на поражение, после чего насилие прекратилось мгновенно.

Последний отголосок случился в мае: несколько «романтиков», причастных к заговору Маса, но не попавших в поле зрения властей, попытались бежать в Монтевидео, дабы, наконец, заняться не словом, а делом, однако «початки», регулярно опрашивавшие всех лодочников, их перехватили и зарезали (с этого эпизода, кстати, начинается неоднократно мною поминавшийся роман «Амалия», автор которого, Хосе Мармоль, пострадавших знал лично).

К слову, чтобы потом не возвращаться. Выплеснув злобу и гнев, Mazorca успокоилась, вернувшись к обычным мерам воздействия, и весь 1841 год, очень удачный для Буэнос-Айреса, прошел относительно спокойно. А в конце сентября 1842 года, когда всем стало ясно, что Северный Альянс проиграл окончательно, на дом губернатору пришла посылка. Из Лондона. Со всеми нужными штемпелями, печатью таможни и накладной.

Посылку эту давно ждали, - Мануэлита, дочь «Тигра», в самом деле, заказала в Англии коллекцию безделушек, - но вот беда: слуга, поднимаясь по лестнице, посылку случайно уронил. Ничего страшного. Уронил, поднял и принес хозяйке. И когда донья Мануэлита, распаковав ящик, открыла очень красивую шкатулку, там оказались не безделушки, а «чертова машина», не сработавшая только потому, что при падении сломалась пружинка, включавшая механизм, - и это стало сигналом для второй волны террора.

На сей раз - никакой стихии. После смерти жены у «Тигра» не осталось никого дороже дочери, он любил ее настолько, что даже не хотел отдавать замуж за любимого парня, притом, что парень был сыном близкого друга. Скрипя зубами (правоверный же католик!) терпел роман без венца, но: «Когда-нибудь обвенчаетесь, но из моего дома ты уйдешь только похоронив меня!». Ну и...

За дело взялись системно. Проверили таможню. Прошлись по граверам, по краснодеревщикам, по медникам, вышли на след, - след, естественно, вел в Монтевидео, - кое-кого поймали, допросили с пристрастием, и данные следствия каким-то странным путем оказались у «реставраторов», а оттуда каким-то еще более странным путем у «гражданских активистов». И Mazorca пошла по спискам, четко определив, кого «сыграть на скрипке» (человек 20-25), кого покалечить, а кого просто запугать так, чтобы «опорожнялся за обедом».

«Играли», калечили и запугивали недели две, - после чего, когда список иссяк, Росас приказал «Стоп». Или, - дословно, - «Я  серьезно и глубоко недоволен. Бесспорно, убийства последних дней выражают ненависть народа к извергам-унитариям, но никто, абсолютно никто, даже из самых естественных человеческих побуждений, не вправе опускаться до такого варварства». И стало стоп. Надолго.

Вернее, навсегда. С самого верха «реставраторам» высказали пожелание привести «активистов» в норму, потому что escrachировать уже некого, и «початки» превратились в обыкновенную полицию, своего рода ППС, присматривавшую за порядком в Байресе и городках поменьше. А 1 июня 1846 года по приказу Росаса официально распустили и «Народное Общество Реставрации», выразив руководству благодарность в приказе, - пламенная же газета Mercantil превратилась в скучный официоз.

Впрочем, история с «чертовой машиной» была уже жестом запоздалой бессильной ярости, - а пока что, кампания 1839-1840 годов, несмотря на отдельные сбои, завершилась в пользу «росистов». Очаги притоптали везде, кроме Уругвая: Фруктуозо Ривера держал ситуацию под контролем очень жестко, разбив «Стрелка» и войска, посланные Росасом при Каганче и Дон-Кристобале, так что, Мануэлю Орибе, законному президенту, пришлось временно вступить в командование одной из байресских армий.

Но эти неприятности не очень огорчали на фоне исключительно лучезарных перемен в международной политике. Долго и обстоятельно выжидавший Лондон, убедившись, наконец, что Росас держит вожжи крепко и ставка на него, как и прежде, оправдывает себя, наконец, сказал слово, и слово это было: «действия французов в Монтевидео могут вызвать соответствующее вмешательство других наций». Принимайте посредничество. Точка.

Спорить не приходилось, и 23 октября 1840 года полномочный представитель Парижа граф Макау подписал с сеньором Арана, главой аргентинского МИД, мирное соглашение. Франция прекращала блокаду, освобождала остров Мартин Гарсия и возвращала захваченные суда. Росас, со своей стороны, обязывался не обижать Боливию (о которой давно забыл), отпустить шпиона Бакле (для французов вопрос престижа, но по сути, мелочь) и признать независимость Уругвая (которую он и не отрицал).

Еще раз, к слову. По мнению некоторых исследователей, - возможно, несколько конспирологичному, ибо документально не подтверждено, но логике не противоречащему, -  именно с этого времени в Лондоне пришли к выводу, что «Июльская монархия» пытается, выйдя из тени старшего партнера, опять стать конкурентом, в связи с чем, был дан старт проекту, завершившемуся в итоге Февральской революцией 1848 года. Так оно или не так, сказать сложно, однако факт:

именно с этого момента  принц Луи-Наполеон Бонапарт, над глупыми претензиями которого смеялась вся Европа, становится серьезной фигурой. Если его авантюра в Страсбурге (1836 год) была просто анекдотом, то в 1840-м у небогатого, пробавлявшегося неплохой журналистикой эмигранта вдруг появилось достаточно денег и связей, чтобы, ни от кого не скрываясь, собрать в Англии (между прочим, союзнице Парижа) отряд, купить гору оружия, зафрахтовать пароход

и 6 августа, - переговоры о прекращении блокады Байреса как раз вошли в зенит,  - устроить «Булонскую высадку» с пальбой и официальной прокламацией против «глупых, дорогих и ненужных войн в Алжире и Америке», выглядевшую уже достаточно серьезно. Дело, конечно, кончилось провалом, и тем не менее, против фактов не попрешь: именно с этого момента будущему Наполеону III, надежнейшему партнеру англичан, карта поперла, как в сказке.

Красное колесо

Это, однако, в скобках. Нас интересует Аргентина, - а в Аргентине уход французов был вполне справедливо расценен, как победа Росаса, и у мятежников все посыпалось. Они даже начали прощупывать почву на предмет почетной капитуляции, - однако Росас вместо переговоров 22 января 1841 года ввел запрет на свободное судоходство по Паране и Уругваю, а это означало, что прибрежные провинции (о «внутренней» мелочи никто особо не думал) лишились рынков сбыта и обречены на голод. Или на полную и безоговорочную.

Это выходило за все рамки, - некоторые исследователи полагают даже, что «Тигр», имея после победы над французами идеальные позиции, специально провоцировал проигравших на новый бунт, чтобы добить, утвердив право Байреса диктовать, и если так, он своего добился, даже с лихвой. Готовые мириться мятежники, - кстати, «федералисты», - вновь восстали, уже 30 января создав «Северный Альянс». В первую очередь, конечно, всегда готовый Коррьентес, куда специально позвали из Монтевидео «героев 1829 года», генералов Хосе Мария Паса и Грегорио Деламадрида, - ведь неважно, что убежденные «унитарии», а значит, идейные враги, важно, что военспецы высшего уровня.

И вновь полетели клочки по закоулочкам. Втягивая всех, уже без разбора, кто «унитарий», а кто «федералист». Тех, у кого к кому-то были претензии. И тех, кто не доловил рыбку в мутных потоках. И всех, кто не успел свести личные счеты. И лузеров, учуявших последний шанс отыграться. И вообще не желавших воевать, но воевавших по необходимости, потому что слабых бьют. И немногих, нутром чувствовавших приход новых времен, но не понимавших, что плод еще не созрел.

Что любопытно, воевали уже устоявшиеся армии, население Приморья, в основном, стояло за «росистов», - но отчаяние придавало силы. Войска Паса, потеснив союзников «Тигра», с помощью Риверы заняли Энтре-Риос, вынудив губернатора Хосе Уркису, - запомним его, очень важная персона! – блестящего военного и надежного сторонника Росаса, уйти из провинции. Затем вытеснили «росистов» из Санта-Фе, и 5 ноября ключевые приморские провинции заключили «Четверной пакт», договорившись «Об оборонительном и наступательном союзе против кровавого тирана».

Однако, придавая силы, отчаяние срывало все тормоза; если в 1829-м расстрел Мануэля Доррего шокировал всех, то теперь, чем дальше, тем больше, пленных не щадили, и если расстреливали только офицеров, солдатики могли считать себя счастливчиками. «Вы должны подражать якобинцам времен Робеспьера», - науськивал генералов уже набирающий авторитет интеллектуал Доминго Сармьенто,

и генерал Деламадрид откликался: «Да! Расстрелов мало! Мы сожгли на костре несколько пленных мерзавцев!». Неудивительно, что всего за год массовые казни побежденных стали рутиной для обеих сторон. При этом, следует заметить, начали все-таки «борцы с тиранией», - а дальше пошло по  «принципу домино», но в будущем историки окривели на целых сто лет, в упор не замечая шалостей одной из сторон.

Скажем, когда Мануэль Орибе, взяв в плен Марко Авельянеду, «унитарного» губернатора Тукумана, расстрелявшего за неделю до того 248 пленных, велел отрезать «расстрельщику» голову и насадить ее на пику, в назидание всем, кто решит повторить его фокус, эмигрантская пресса взвыла о «кровавом мяснике, погубившем юного ангела чистой демократии», и выла лет пятьдесят, если не сто.

Но, как бы то ни было, еж и уж, даже поженившись, долго не уживутся. Разрываемый внутренними противоречиями, «Северный Альянс» трещал по швам, особенно в приморских провинциях, откуда в итоге, едва уцелев, сбежал в Монтевидео «проклятый унитарий» генерал Пас. Другие «проклятые унитарии», которым терять было нечего, метались по «внутренним» провинциям, уже не находя поддержки и терпя поражение за поражением.

19 сентября Орибе разбил Хуана Лавалье при Фарамийя; сам командующий погиб во время бегства, а останки его нашли последний приют в Боливии. 24 сентября Анхель Пачеко, лучший стратег Росаса, разгромил при Родео дель Медиа остатки войск Грегорио Деламадрида, но тому хотя бы свезло сбежать через Анды в Чили. А 29 октября «росисты» вошли в последнюю еще не замиренную провинцию, Катамарку, не причинив жителя никакого вреда, но, разумеется, расстреляв губернатора и его офицеров.

«Северный Альянс» кончился. Враги Росаса проиграли, друзья пришли к власти и в Приморье, и во «внутренних» районах. Лихие рейды старого Анхеля «Чачо» Пеньялосы, чистой воды «батьки» провинции Ла-Риоха, жившего по принципу «Я дерусь, потому что дерусь», были уже просто яркой агонией: «Чачо» налетал, слегка побеждал, и вновь уходил в Чили.Так что, последней проблемой оставался Уругвай, - вернее, лично Ривера, удерживавший Энтре-Риос, - и пришло время помочь старому другу Мануэлю Орибе. Тем паче, его вклад в победу был колоссален, а Росас всегда платил долги.

Законный президент Уругвая получил все необходимое, - и 6 декабря 1842 года при Арройо-Гранде состоялось крупнейшее в истории Западного полушария кавалерийское сражение, еще раз показавшее, что непобедимых нет.  Раненый лично «Стрелком» в рубке, Фруктуозо Ривера бежал в Уругвай, бросив шляпу, саблю и пистолеты, а также пушки и пехоту на милость победителей,  Мануэль же Орибе, идя по его следам, 16 февраля 1843 года вышел к окраинам Монтевидео. Guerra Civil, совершив полный круг, вернулась туда, где началась.

И теперь, пока законный президент Уругвая располагает свои войска для осады, которую месье Дюма-пер впоследствии назовет «Новой Троянской», давайте-ка, взяв тайм-аут, посмотрим, что происходит в Terra Incognita, единственном островке покоя среди всей этой безумной вакханалии, которую мы давненько покинули, а  сейчас самое время вернуться, ибо перемены начинаются и там…

Дыхание Чейн-Стокса

Вот бывает: живешь, живешь, и вроде не тварь дрожащая, и право имешь на все, и нижестоящие в струнку, и рейтинг стабильно под 86%, и достиг многого, и «нет тебя, нет Парагвая», а потом вдруг: бумс, - и тебя нет, а Парагвай есть. Сам El Supremo, если верить ди Соузе, очень любил говорить на эту тему, упирая на то, что человек остается жить в своих делах, - а сделал он немало. Хотя за кордоном об этом почти ничего не знали, ибо к 1840 году страна  практически закуклилась. Вплоть до тюрьмы за переписку с родственниками за границей.

И не без причин: Верховный был уверен, что рано или поздно Бразилия или какая-то из граничащих с Парагваем провинций Аргентины обязательно сунутся. А потому готовилась армия, всеми путями закупалось оружие, тренировалось ополчение, реализовалась программа «Каждой парагвайской семье – по ружью», в джунглях рыли схроны, в пампе – траншеи, и когда из провинции Энтре-Риос наконец-то пришли враги, они получили по зубам так больно, что больше не совались, страна же закрылась окончательно.

И точно так же закрыто жил Karai Guazo, с годами отгораживаясь от мира все больше.  Его можно было увидеть на прогулке, - утром пешей, вечером верхом, - и никак иначе. В рабочее время посетителей все чаще принимал «человек-тень», личный секретарь Поликарпо Патиньо, передавая затем решения шефа, а дома входить без приглашения имели право только три человека, - слуга (строго по графику), тот же «Poli» (если повод был важен) и старенький врач Хосе Эстигаррибия, живший в смежной комнате.

Поэтому наверняка известно немного. Совершенно точно, в конце июля 1840 года Верховный, гуляя, попал под дождь, простыл и и сильно захворал. Врач, с поправкой на возраст пациента, - 74 все же не 47, - прописал лекарства, постельный режим и минимум месяц полного покоя. Однако при системе, когда все дела страны требовали визы высшего руководства, такое было невыполнимо: Франсиа, через неделю почувствовав себя лучше, приступил к работе в обычном режиме, и вскоре, в начале сентября, слег снова, запретив врачу и Поликарпо кому-либо сообщать о своем состоянии.

Текущими делами, согласно его указанию, как обычно, занимался Патиньо, получив разрешение решать «особые» вопросы, не советуясь с боссом, ибо сам знает, как босс решит. Бесспорно и то, что 18 сентября больному стало хуже, и он позвал Патиньо, но о чем шел разговор, никому не известно: «человек-тень» вслед за тем, приказал врачу и служанке здания не покидать и в спальню не входить,   потому что «Верховный решил выздороветь сам». А вечером 19 сентября Karai Guazo потерял сознание, и на рассвете скончался (видимо, от инсульта), не оставив никаких распоряжений.

Далее всё условно, всё под вопросом. Возможно, смерть наступила раньше, но именно 20 сентября, на рассвете, Поликарпо, срочно вызвав Мануэля Антонио Ортиса, мэра Асунсьона, двух его заместителей, по гражданским и военным делам, четырех «квартальных надзирателей» (военная полиция) и прокурора, сообщил им, что Верховному очень худо. В связи с чем, до его выздоровления, текущими делами придется заниматься коллегиально, а контролировать процесс доверено ему.

Никто из присутствующих, твердо знавших, что слово Патиньо – слово самого доктора, ни словом не возразил, не задал никаких вопросов, и жизнь пошла своим чередом, как обычно, и шла так еще три дня, до утра 25 сентября, когда, собрав руководство в полном составе, Патиньо сообщил печальное известие: El Supremo счел нужным нас покинуть, и теперь следует решить вопрос о власти. То есть, созывать Конгресс, не собиравшийся 26 лет.

Но это стратегия, а поскольку текущие дела никто не отменял, страной, согласно предсмертной воле величайшего из людей, будет править временная хунта из пяти «самых достойных», сеньора Ортиса и представителей полиции. Поскольку же в политике все они ни в зуб ногой, он, Поликарпо Патиньо, станет «первым секретарем» (политическим советником), а его собственный секретарь, глава службы осведомителей Хосе Сульдоадо, «вторым секретарем», то есть, делопроизводителем. Все. Вот протокол о создании временного чрезвычайного органа. Прошу подписывать.

В обстановке полного ошеломления и полного же неумения решать что-то самостоятельно, протокол подписали тотчас. Первым актом нового правительства стало официальное извещение о невосполнимой утрате (увидев приспущенный флаг, люди плакали,  но кто-то, в основном, «бывшие», шушукался в ожидании перемен) и скором созыве Конгресса.

Вторым, – естественно, по рекомендации «первого секретаря», - распоряжение властям городка Куругуату «немедленно доставить в надёжную тюрьму бандита Хосе Артигаса» (76-летний, давно уже не интересовавшийся политикой эмигрант кого-то очень тревожил, и старику пришлось полгода мять нары). Третьим – объявление личной библиотеки покойного (книг и подшивок газет за многие годы) публичной, с правом доступа всем желающим, но не более часа в день.

Далее постановили увековечить память покойного монументами в каждом городе и портретами на улицах, а затем как-то сам собой встал вопрос об освобождении части политических заключенных, - друзей и родственников членов хунты, - и поскольку «первый секретарь» не был против, люди вышли на свободу. В остальном – все, как всегда. Тем же единственно верным курсом. Без изменений.

Пытаясь разобраться в событиях тех дней, решительно все историки сходятся на том, что Патиньо готовил почву для перехвата власти, и у него были все основания, ибо в сознании парагвайцев он был неотделим от Верховного, считаясь как бы его продолжением. А кроме того, только он разбирался в делах, которых вымуштрованные до состояния марионеток аппаратчики просто не могли понять, не говоря уж про разобраться. И вполне возможно, выгорело бы, если бы не спешил, а главное, не был вызывающе высокомерен.

Но он был таков, каков был, и уже 30 сентября на заседании хунты случилась стычка. В ответ на предложение «Poli» подтвердить диктатуру, как систему правления, и представить это решение будущему Конгрессу на утверждение, прозвучал резонный вопрос о кандидатуре нового El Supremo. «Человека, сведущего в политике, которого одобрил бы незабвенный доктор», - ответил Патиньо, а услышав, что номер не пройдет, подал в отставку, - и типа, посмотрю, как вы тут без меня справитесь.

Довод прозвучал убедительно, хунта дрогнула, - но тут попросил слова «второй секретарь», Хуан Антонио Сульдоадо, многолетняя правая рука «человека-тени», и сообщил, что он, как глава осведомителей, вполне в курсе «всяких сложных вопросов», и если его назначат «первым секретарем», высокое доверие оправдает. В отличие от сеньора Патиньо, который самодур, грубиян, не уважает самых мудрых людей Асунсьона, а кроме того, украл серебряные вилки покойного El Supremo.

После такого заявления изменилось все. «Второго секретаря» объявили «первым» (и единственным, ибо зачем два?). Бывшего «первого», схватившегося за пистолет, скрутив своими силами, передали караулу и определили в тюрьму «за расхищение государственного имущества», а на следующий день, 1 октября, оказалось, что Поликарпо Патиньо, опасаясь за свою жизнь, повесился в камере.

Идея покойного, однако, пришлась наследникам по душе. Сеньор Ортис, похоже, всерьез полагал, что справится ничуть не хуже Karai Guazo, и «единственный секретарь», едва ли не ковриком стелившийся под шефа, начал консультации с видными гражданами Асунсьона, однако вел их как-то странно, вызывая подозрение в некоей непонятной игре на себя.

Это раздражало, однако другого кандидата в политические советники у хунты не было, да и в общих вопросах он тянул очень большой воз, ибо, как выяснилось,   идеально вымуштрованные аппаратчики, вне привычной компетенции ничего не умели. Тем не менее, попытку сделали: в середине ноября, когда все  пошло как-то совсем не так, правительство пригласило на разговор сеньора Лопеса, двоюродного племянника усопшего диктатора, - и тут нам с вами в очередной раз не обойтись без отступления.

Единогласно!

Информация к размышлению: мужчина в самом расцвете сил, красивый, умный и в меру упитанный. Хотя, конечно, если совсем точно, пятидесяти лет от роду, - но разве это не расцвет для мужчины? И если совсем-совсем точно, то красивым и в меру упитанным был в юности, а к описываемому времени сильно раздобрел и былую красоту порастратил, - но что умный, не отрицал никто. К тому же, по меркам Парагвая, очень образованный: закончив семинарию Сан-Карлос, единственный полу-вуз Асунсьона, преподавал там право, пока среднее образование не отменили.

А когда семинария была закрыта, женился на некрасивой девушке из одной из богатейших семей страны, уехал на своё ранчо и жил бирюком, как черт ладана чураясь политики, - притом, что недоверчивый доктор Франсиа тихоне по-родственному симпатизировал («Сhico razonable y decente…» - «Разумный и приличный парень…») настолько, что даже давал ему (единственному в стране) на прочтение некоторые газеты из тех, что выписывал сам.

Вот к этому-то человеку, с одной стороны, абсолютно аполитичному, а значит, и неопасному, с другой стороны, просвещенному настолько, что даже сам Karai Guazo считал его умником, обратилась хунта с вопросом, что делать, заодно предложив секретарство. От предложения сеньор Лопес отказался сразу, - дескать, политикой никогда не интересовался и впредь не намерен, а делать, по его мнению, можно только одно: чем скорее, тем лучше, созывать Конгресс и даже не думать про диктатуру.

Потому что, во-первых Верховный был уникален, других таких нет, а во-вторых, времена очень изменились и без нормальной законодательной власти никак не обойтись. Долго объяснять, почему, но если угодно... Естественно, хунте, в первую очередь, ее председателю, угодно не было, сеньора Лопеса поблагодарили и отпустили, положение сеньора Сульдоадо упрочилось, - и все. Два месяца в стране не происходило ровным счетом ничего, часики тикали, как при бабушке, но при этом денег в казну почему-то поступало меньше.

А 22 января 1841 года во дворец пришли 75 злых солдат во главе с сержантом Ромуальдо Дуро, заявили хунте, что она им не нравится, ибо жалованье за декабрь еще не выдано, - а раньше выдавали день в день, - и посадили  под арест всех вместе с секретарем, а власть передали мэру столицы, отставному офицеру Хуану Хосе Медина и еще двум совершенно незначительным чиновникам, вручив «тройке» документ, обосновывающий необходимость «революции».

Вкратце: «бывшие» пришли к рулю нелегитимным путем, зажимают деньги и не желают проводить свободные выборы, то есть, узурпировали власть, а это недопустимо. Конгресс нужно собирать как можно скорее. Кроме того, требовали  учреждения чина полковника, двух подполковников и трех майоров, с указанием, кто из офицеров достоин повышения (сам сержант Дюре в списке не значился, но пожелал стать лейтенантом, и стал им). А еще через две недели, 9 февраля, «тройку» сместило новорожденное штаб-офицерство во главе с бывшим младшим лейтенантом,  ныне полковником и командармом Мариано Роке Алонсо, секретарем при котором оказался Карлос Антонио Лопес.

Свергнутое руководство распустили по домам, предыдущее выпустили из тюрьмы, - кроме Сальдуондо, задержавшегося за решеткой на полтора года (есть ощущение, что события 22 января состоялись, как промежуточный этап, - чтобы убрать именно его), приказали выпустить Артигаса, определив ему пенсию, и главное: 12 февраля объявили дату созыва Конгресса - ровно через месяц.

Казалось бы, странно: всего за месяц организовать выборы по всей стране, - согласно Reglamentos Gubernamentales («Конституционным правительственным постановлениям» 1813 года) аж тысячу делегатов, - никакой возможности не было, но сеньор Лопес пояснил все очень просто. Смотрите, сеньоры. У нас нет ни конституции, ни международного признания. В правовом отношении мы – никто. Хуже того, у нас вообще нет законов, а теперь нет еще и Верховного, при наличии которого без всего этого можно обойтись. И второго Верховного не будет.

Поэтому необходим Конгресс, и срочно, времени на выборы нет. Выход один: созвать тот состав Конгресса, который утвердил д-ра Франсиа пожизненным правителем. В Reglamentos ведь четко прописано: собирается только по решению Верховного или при «чрезвычайных обстоятельствах», - а сейчас обстоятельства как раз чрезвычайнее некуда. Правда, из тысячи делегатов 1814 года многие уже ушли из жизни, но тут ничего не поделаешь: обстоятельства экстренные, и сколько сможем, столько соберем, - плюс особо уважаемых асунсьонцев, - а следующий Конгресс подготовим уже по всем правилам.

Предложение приняли (полковник Роке Алонсо вообще никогда, с самого начала, не спорил со своим секретарем, ни разу не взбрыкнув, - из чего, кстати, можно сделать вывод, что «приличные люди» Асунсьона времени после смерти Верховного даром не теряли), и 12 марта, после 26 лет бездействия, Конгресс 1814 года, - 397 пожилых и очень пожилых делегатов плюс пара десятков самых просвещенных асунсьонцев по назначению властей, - собрался.

Сперва минутой молчания почтили светлую память  El Supremo. Затем временный глава государства, поприветствовав почтенных сеньоров, передал слово секретарю, и дон Карлос выступил с докладом. Коротко обрисовал ситуацию в стране, как мог, описал, что творится вокруг, и перешел к главному: у нас есть объективные успехи, но есть и объективные сложности. Все мы понимаем, что наш статус – чрезвычайный, а с чрезвычайкой пора кончать.

Необходимо становиться нормальным государством, для чего необходимо, прежде всего, организовать выборы, а кроме того, создать конституцию. И поскольку дело это непростое, а хороших юристов в стране по известным причинам мало, следует прямо сейчас избрать Конституционную комиссию в составе: далее следовал список имен. Это во-первых. А во-вторых, нужно избрать нормальную ординарную власть. То есть, как прописано в Reglamentos, вернуть систему консулата, отмененную в связи с уникальностью личности Верховного.

Итак, вношу предложение выбрать двух консулов на три года, обязав их, в частности, проследить, чтобы за этот срок проект конституции был готов. В завершение, сеньоры, считаю своим долгом заявить, что не вижу кандидатуры в первые консулы лучшей, чем кандидатура  славного сына парагвайского народа, выдающегося военачальника и видного политика, нашего дорогого руководителя, сеньора  Роке Алонсо. Что же до вероятного напарника, пусть дон Мариано сам скажет, с кем ему комфортно работать.

Совершенно не факт, что все собравшиеся поняли длинную, красивую, обильно уснащенную латинизмами и ссылками на старое испанское право речь докладчика, но немногочисленная «чистая публика», услышав знакомые слова, сказанные без обычного презрения, сразу восхитилась, прикидывая, что вот ведь, свой человек. Тем паче, диктатором (с такими-то талантами) загнанный, почитай в ссылку, ибо двадцать лет в имении просто так не сидят.

Тем не менее, без дебатов не обошлось. Некий сеньор Риварола, вольнодумец, уставший молчать, высказался в том духе, что демократическую конституцию следует принимать прямо сейчас, с полным внедрением всех свобод и без всяких консулов. На что дон Карлос, очень обрадованный возможностью поспорить, отреагировал не без иронии, указав на зал и спросив, возьмет ли досточтимый делегат на себя ответственность разъяснить всем этим сеньорам, в чем суть демократии. В зале захихикали.

Индейские же касики и сельские старосты, составлявшие большинство, уж точно уловив процентов десять, не больше, слова не требовали, а просто кивали. И потому что за долгие годы правления д-ра Франсиа привыкли к тому, что власть ошибаться не может, и потому что как-никак, говорил племянник доктора, а родная кровь – не водица. Образ Верховного был еще свеж (а индейцы, к слову сказать, еще в середине ХХ века пребывали в убеждении, что Karai Guazo вовсе не умер, но, сев на леопарда, уехал гулять на Небеса и когда-нибудь вернется), так что, вопросов не возникло.

Полную поддержку полковнику Роке Алонсо выразило абсолютное большинство, но кое-то был и против, что дон Капрос отметил с особым удовольствием, а затем, когда дорогой руководитель, поблагодарив за  доверие и  заглядывая в какую-то бумажку, сообщил, что комфортно ему будет работать с сеньором Лопесом, но он, со своей стороны, категорически против разделения на «первый-второй», потому как тут вам не здесь... ммм... то есть, на то и col-le-gae, чтобы править поровну. Вслед за чем и поправку, и  дона Карлоса одобрили без прений,  заодно доверив сеньору Лопесу (а кому же еще?) возглавлять Конституционную комиссию.

И вот теперь, превратив экстралегальную ситуацию в легальную, начали учиться жить без папы, зато аж с двумя консулами. Вернее сказать, с одним, потому что выдающийся сын парагвайского народа занимался, в основном, армией, а если не армией, то активным отдыхом, и  за все остальное отдувался безотказный правовед, активнейшим образом подгоняя страну под объективную реальность, данную ему в ощущениях. А ощущал он, надо сказать, неплохо.

В тихом омуте…

Когда Жизнь шутит, никакого Риголетто не надо. Бывает, например, так: живет себе человек, даже не человек, а так себе, человечек, даже человечишко, и вся его цель – выбиться в люди и зажить по-людски, потому что рос в бедности. Ради этого учится, получает аттестат, идет учиться дальше, скажем, на юриста, потому как юрист всегда при деле, и получает диплом, и пристраивается на госслужбу. Уф. Вроде все в шоколаде, - ан нет: где-то что-то сходит с ума, и вся такая налаженая карьера летит под откос, да с таким лязгом,

что остается только засесть дома и, трясясь от безнадеги, всего бояться. Но понемногу привыкает и к этому, видит, бояться нечего, и живет себе опять помаленьку. А потом что-то где-то опять сходит с ума, и на голову нашему человечку непонятно откуда и почему, валится власть. Даже, вернее, Власть. С самой большой буквы. И появляется у человечишки нежданный-негаданный шанс проверить, реально ли он тварь дрожащая, или все-таки право имеет…

Согласитесь, ситуация не из простых. Что делать, примеряя на себя, так сразу и не скажешь, правда? А вот у Карлоса Антонио Лопеса был план. Хитрый или нехитрый, решим позже, но был. Судя по всему, разумно аполитичный, он, двадцать лет почти безвылазно сидя в поместье, внутренне бурлил, размышляя на тему «Если бы директором был я...». Чисто теоретически, конечно, но когда на голову обрушилась практика, дон Карлос уклоняться не стал. Ибо, как выяснилось, был готов, и ситуацию со всеми ее плюсами и минусами понимал верно.

Плюсы. Страна ухожена. «Закрома Родины» забиты под завязку. Казна полна. Сельское хозяйство налажено, все при деле. Все, что необходимо, производится на месте. Никаких внешних долгов. Население сыто, одето, обуто, все необходимое есть у каждого, а большего и не просят. Власть уважаема, все идеально послушны, это въелось в кровь и кость. Читать, писать, считать умеют все. Если заболел, доктор бесплатно подлечит. Никакой преступности. Никаких социальных проблем, никакого расслоения, никакой расовой вражды. Никакой конфликтов, притом что со всех границ густо воняет порохом и кровью. На случай беды, все имеют военную подготовку, все вооружены. Чиновничий аппарат невелик, но эффективен. Управление отлажено, как часы.

Минусы. Формально, для внешнего мира страна не существует. Она не оформлена никак. Значит, нет союзников, а врагов полно. Нет законов, - система 20 лет работала в ручном режиме, на указаниях центра. Инициативы на местах не существует вообще. Прогресс, бушующий вокруг, в страну даже не заглядывал. Образование выше трех классов имеют считанные сотни, а полное среднее - десятки, и те пожилые, и те гуманитарии. Высшего образования нет. Среднего специального тоже. Своих специалистов ноль. Промышленность на уровне мануфактур. Культурной жизни абсолютно никакой. Кадрового резерва абсолютно никакого. И выписать из-за рубежа почти невозможно, потому что о стране в мире ходят жуткие слухи.

Энергичный, хозяйственный, очень целеустремленный, умеющий находить общий язык со всеми, он быстро завоевал популярность. Даже среди появившейся «фронды», ибо гасил говорунов на корню цитатами из их же классиков. Не боясь дискуссий, а наоборот, поощряя их, но, конечно, в разумной пропорции. В связи с чем, первым же указом  отменили указ об увековечивании памяти д-ра Франсиа и запретили его публичное восхваление. А также публичную критику. Дабы не разжигать страсти и предотвратить политическую конфронтацию. Типа: что было хорошо, видим, что было плохо, знаем, забыть не забудем, не из тех был наш Верховный, кого забывают, - но давайте начнем с чистого листа.

Далее, под постоянные кивки консула Роке Алонсо, ласточками полетели законодательные акты. Общим числом за три года – за три десятка. Самые основные, без которых никак. Первый, коротенький, но самый настоящий свод законов – УК и ГК. Указ о нормальном самоуправлении, чтобы разгрузить власть от лишней суеты. Мимоходом открыли «Литературную академию», - нечто вроде открытого университета, где каждый мог читать рефераты из прочитанных книг и газет, которые позволили выписывать. Очень скоро: полная средняя школа, от четвертого класса до бакалавриата. Сто мест, из них три четверти платные (плата скромна) и 25 – бюджетные, по конкурсу, чтобы талантливые, но бедные дети не оказались париями. А вскоре, в связи с ажиотажем, - новые школы.

Мимоходом порадовал и коллегу-полковника, дав возможность щелкнуть клыками. Если покойный Karai Guazu предпочитал сидеть в глухой обороне, ощетинившись, как огромный еж, ни от кого ничего не желая и никому не помогая, даже если казалось выгодным, - «Только Дон-Кихот странствовал, ввязываясь в чужие ссоры», - то сеньор Лопес, напротив, полагал, что силу, если она есть, следует демонстрировать. А потому, в 1841 году послал в помощь «Северному Альянсу», о котором мы уже подробно говорили, армию в пять тысяч штыков, по тем местам и временам огромную.

Правда, к моменту прихода парагвайцев «росисты» уже всех победили, и помогать стало некому, но впечатление стройные колонны с пушками произвели немалое. «Их много, - докладывал «Тигру» Пабло Эчагуа, - они одинаковые, и они маршируют так, как не умеют даже бразильцы. Их конница, наверное, не лучше нашей, но такую пехоту я видел только у португальцев, невозможно поверить, что это парагвайские дикари, над которыми все мы смеялись».

Дальше – больше. В 1842-м специально созданный (и уже по всем правилам избранный) Чрезвычайный Конгресс принял «Акт о независимости республики Парагвай». И казалось бы, зачем, если она была провозглашена еще 15 мая 1811 года, о чем тогда же и сообщили в Байрес? А затем, объяснил консул, что мы тогда юридически ничего не оформили, и все зависло. То есть, для себя мы независимы, а для всего мира мы никто, и это непорядок. Что, если подумать, чистая правда. El Supremo, теолог по образованию, «просвещенец» по убеждениям и революционер по натуре, писаные законы и декларации полагал чепухой, руководствуясь исключительно Волей,

то консул Лопес, правовед и прагматик, рассматривал ситуацию совершенно иначе, полагая, что любая реальность становится реальной не раньше, чем официально заверена подписями и печатями. В рабочем порядке отменили и рабство, которого давно уже фактически не было. Правда, с оговоркой, что теперь беглых будут возвращать в Бразилию, но без обратной силы (кто уже здесь, тот в домике) и с оговоркой на оговорку: «если не успел обзавестись семьей или постоянным местом жительства». То есть, по факту, без последствий, но с расшаркиванием перед Лондоном и Рио, для которых, хотя и по разным причинам, вопрос о рабстве был принципиален.

И так, день за днем, шаг за шагом, пролетел срок консулата, а 12 марта 1844 года собрался Конгресс (уже не тысяча делегатов, а триста), которому представили итоги работы Конституционной комиссии. Все как положено: три ветви власти, равенство граждан перед законом, законы принимаются исключительно высшим законодательным органом, избираемым всеми гражданами, однако эти законы вступают в силу только после ратификации президентом. Лепота.

Правда, во всем тексте ни разу не помянута «свобода» и ни слова о гражданских правах, зато детальная роспись полномочий исполнительной власти («Закон о Политическом Управлении»). Которую, надо думать, Верховный бы одобрил. Ибо президента выбирает Конгресс, как представитель народа, полномочия президента не ограничены вообще ничем, кроме десятилетнего срока каденции, но с правом переизбрания.

Был, правда, и альтернативный вариант: пожизненное президентство, но консул Лопес резко его раскритиковал, пояснив, что «пожизненность» - это путь к диктатуре, которая Парагваю совсем не нужна, потому что Парагваю нужна демократия. По той же причине отказался он от предложения стать безальтернативным кандидатом, сказав, что если кто и достоин такой чести, так это великий сын парагвайского народа полковник Роке Алонсо, за которого он и предлагает голосовать. А когда великий сын взял самоотвод, сеньор Лопес потребовал альтернативности, и выиграл у депутата Риваролы (того самого) с соотношением 298:2, причем, кроме самого Риваролы, голос Ривароле отдал сам консул, голосовавший последним.

Управляемая демократия

И вот теперь, окончательно став властью, дон Карлос засучил рукава. Славного полковника Алонсо с почетом отправили на пенсию, сразу же объявили амнистию, выпустив всех заключенных, объявили о разрешении вернуться эмигрантам (естественно, с проверкой), причем не просто так, а с реституцией отнятых имений, кроме тех, что стали «эстансиями Родины», - а владельцам тех, которые стали, - с равноценной компенсацией.

Разрешили выпускать частную  газету «Независимый парагваец», с четким разъяснением, что можно, а что нельзя. В частности, нельзя публиковать призывы к действиям, способным привести к тому, что уже много лет подряд творится в Аргентине, а также клеветать. В том смысле, что если кого-то критикуешь, критикуй не отвлеченно, а с фактами, и если факты есть, критикуемого посадят, а если фактов нет, на такой же срок посадят тебя. Также дали понять, что отныне всяко поощряется любое самовыражение без политики: пусть расцветают сто цветов, пусть появятся наши литераторы, наши художники, наши композиторы, наши актеры, - а власть сочтет честью их материально поддержать (и таки да: гранты и стипендии год за годом сыпались градом).

Однако надстройка надстройкой, а базис всему голова, и главной задачей стало определение новой экономической политики, потому что оставшееся от Верховного требованиям времени явно не соответствовало. Так что, президент Лопес начал отделять зерна от плевел, полностью отменив только систему бесплатных раздач, как «пережиток, стимулирующий лень и безответственность». А вот бесплатная медицина – святое. Бесплатная начальная школа – святое. И так далее.Особо зажиточным фермерам землю передали в собственность, но в целом система землепользования осталась, как при Франсиа: бессрочная аренда за маленькую плату. И даже понятие «дикий индеец», при докторе существовавшее, отменили, наделив всех гражданством.

Правда, общинные земли перешли в государственную собственность, но аборигены, став фермерами-арендаторами, этого, видимо, и не заметили. Ибо посягать на права фермера, отнимать у него участок было невозможно в принципе, продукцию закупало государство напрямую, - о посредниках, а стало быть, о спекуляции, пахарь даже не слыхивал, - а количество «эстансий Родины» даже несколько увеличилось, и вообще, об отношении «низов» к власти можно судить по итогам военной реформы.

Поскольку денег было много (об этом ниже), именно при доне Карлосе завершили задуманную Karai Guazo программу «Каждой парагвайской семье – по ружью», и теперь, на по-прежнему обязательных сборах, помимо искусного владения пикой, следовало показать и меткую стрельбу. Согласитесь, власть, не уверенная в своей популярности, такие фокусы себе не позволяет. Но и ранее крохотная регулярная армия после введения всеобщей военной повинности («Два года – Родине!»), с учетом роста населения страны, увеличилась на порядок: 25 тысяч в мирное время, обученный резерв до 75 тысяч, и это без ополчения.

Дорогое удовольствие? Безусловно. Но ведь указания Верховного насчет государственной монополии на экспорт стратегического сырья, - йерба-мате и ценных сортов древесины, - оставались в силе. Больше того, были оформлены в законы, и стали гораздо строже, а пошлина на ввоз с 40% при El Supremо поднялась до 47%. В итоге, средства, накопленные Верховным, не растекались, а преумножились и постоянно преумножались.

Свободных денег было очень много: дефицит бюджета считался страшилкой про «проклятый зарубеж», а внешние займы - глупостью. Ибо на свои жить надо, - и вместо ввоза капиталов ставку делали на ввоз мозгов. То есть, пока свои кадры не подросли (а молодых парагвайцев на учёбу за границу посылали десятками, за государственный счет), на иммигрантов «всех полезных профессий», которым давали льготы, а также евроспецов, но не самозванцев с липовыми дипломами, а по рекомендациям серьезных фирм. Таким платили немыслимые жалованья, но требовали полной отдачи, а чтобы создать рынок рабочей силы, не вызывая при этом недовольства, правительство выделило специальные фонды, после чего идти на стройки и в промышленность стало выгодно, и следовательно, престижно.

Без утомительных дат, всего за десять лет возникла промышленность новейшего образца. Металлургический завод в Ибикуе, где нашлась руда (свои пушки, ружья и всякая металловсячина). Заводы боеприпасов, текстильные мануфактуры, бумажные фабрики, верфи. Первый в Латинской Америке пароход с железным корпусом. Старт (а через пять лет и финиш) строительства железной дороги с ответвлениями. Телеграф.

О новых дорогах, мостах, плотинах, каналах, - то есть, поднятой целине, - говорить нечего. Это само собой. В Асунсьоне вымостили булыжником улицы, построены собор, театр и правительственные офисы, и хотя все эти достижения на фоне европейских выглядели скромно, в Латинской Америке к 1859 году Парагвай по доходам и уровню жизни населения сильно опережал всех, - и Бразилию, и Аргентину, и Перу, и прочих, - причем, нищих, как и при д-ре Франсиа, не было, и преступность тоже не появилась.

В общем, дон Карлос, судя по делам, считал себя политическим наследником El Supremo, но в новых условиях, с учетом требований времени. Изоляционизм, на его взгляд, исчерпал себя, и пришло время протекционизма. Да и вообще, - пояснил он в беседе с м-ром Боулином, о котором подробно ниже, «Я думаю, что путь вывоза сырья ведет в тупик. Мне бы хотелось, чтобы Парагвай вывозил свои изделия. Конечно, не в Европу, и не к вам, в США, а к нашим соседям. Пусть в первое время наши товары будут хуже, зато они будут намного дешевле,

и главное, они будут американскими, а ведь, как правильно сказал ваш м-р Монро, Америка для американцев». Интересно дополнив: «Но, разумеется, я не хотел бы нарушать интересы США. Вы всегда будете опережать нас, мы никогда не поставим под сомнение ваше первенство, но ведь такая страна, как ваша, всегда может выделить маленький участок земли для надежного союзника».

Вот такая стратегия. А что до «Был чрезвычайно коррумпированным — фактически владел половиной страны, не различал государственное и личное имущество…» (характеристика историков, считающих Парагвай до 1870 года, когда «Великие Силы» подмяли его под себя, Адом Кромешным), так тут я попытался разобраться, и получилось вот что.

Бессребреником дона Карлоса, в отличие от д-ра Франсиа, не назовешь. Он был человеком другого поколения, уже не восхищавшегося  идеями Века Просвещения, его век был Веком Разума. К тому же, в отличие от дяди, не считал себя носителем некоей Высшей Миссии, и был не убежденным холостяком без особых запросов, но отцом большого семейства, - три сына, две дочери, - о котором следовало заботиться. Так что, действительно, стал самым богатым человеком страны, владельцем огромных поместий и солидных счетов в банках.

Однако на абсолютно законных основаниях. И дело даже не в том, что ст. 11 Конституции 1844 года гласила: «Президент имеет право полного распоряжения всеми государственными средствами, отчитываясь делом», а дела говорили сами за себя, но  в специфической системе бонусов. Согласно действовавшему законодательству, все чиновники, участвовавшие в работе над тем или иным госпроектом, в случае успеха имели право на премиальные: либо долю от прибыли, либо участок земли (естественно, пропорционально внесенному в работу вкладу).

Сеньор же президент, будучи профессиональным юристом, мало того, что находил партнеров,  еще и лично  правил черновики крупных контрактов, внося (кое-какие документы сохранились) весьма точные и дельные коррективы, - и таким образом, становился владельцем трех, пять, а то и десяти процентов прибыли. Либо, как бонус, получал от государства очередной участок земли под плантацию (условия для арендаторов не менялись, а если участок не был заселен, его заселяли на взаимовыгодных условиях).

Так что, ответ дона Карлоса месье Вильмору: "Soy el director, que contrat? a la gente de Paraguay. Mi trabajo es muy eficaz y muy caro" («Я менеджер, нанятый Парагваем. Мой труд очень эффективен и очень дорого стоит») можно принять. Он качественно трудился,  не лицемеря, честно брал честное вознаграждение за честный, нелегкий труд, и вполне справедливо говорил, что «Пока каждый парагваец каждый день ест мясо и пьет молоко, а башмаки его прочны, все мои критики могут идти к черту и лизать угли».

Очень по-человечески, - но президенту ничто человеческое не было чуждо, и на мелкие грешки он внимания не обращал. Создавая бюрократию, без которой теперь никак, он понимал, что человек слаб, и: «Если чиновник берет подарки, чтобы ускорить дело, не нарушая закона, ничего страшного… Если берет подарки за подпись, не нарушающую интересов государства, ничего страшного… Страшно, если ворует у государства в ущерб государству, или вредит государству, из корысти предпочитая скверное полезному…». И если при Верховном за любой, пусть малейший факт коррупции полагалась тюрьма, а за что-то крупное, расстрел, то теперь, чтобы попасть под раздачу, нужно было, скажем, подписать акт приемки школы, у которой потом обрушилась крыша…

Это дорого, и ни к чему...

А кроме внутренней политики, приходилось заниматься еще и внешней, причем активно, ибо прорыв в большой мир дон Карлос считал делом наиважнейшим. Первым делом, - поскольку «Тигр» из Байреса признавать независимость Парагвая отказался наотрез, - «новый Асунсьон» заключил пакт о дружбе и союзе с вечно мятежной провинцией Коррьентес, и 1844-м, когда Аргентину вновь залихорадило (о чем мы еще не говорили), парагвайская показала себя, заняв спорные территории между реками Парагвай и Уругвай, а позже объявив об их аннексии, и соседи официально этот факт признали, ибо видели армию, драться с которой опасно.

Активно работали и дипломаты: в 1845-м независимость Парагвая признали Венесуэла, Уругвай, Испания и Штаты, а Бразильская Империя даже подписала с доном Карлосом секретный договор о союзе против Росаса. Тут подробностей не будет, - всему свое, а спойлеры великий грех, - но в итоге, в 1852-м, независимость Парагвая признала и Аргентина, по договору с которой Парагвай получил право торговать по всей Паране, после чего объем его экспорта подскочил впятеро. И при всех вариантах, таской или лаской, - лаской, конечно, лучше, но если без таски нельзя, то и быть по сему, президент Лопес умел добиваться своего, лучшей иллюстрацией к чему, на мой взгляд, послужит забавная история с «Водяной ведьмой»…

В принципе, отношения с США у Парагвая были прекрасные, но в 1854-м возникла  проблема: м-р Эдвард А. Хопкинс, американский консул, начал геологоразведочные работы, которые дон Карлос категорически запретил, а когда рабочих разогнала полиция, вызвал «для убеждения» Water Witch, канонерскую лодку ВМФ США, стоявшую близ берегов Ла-Платы.

«Водяная ведьма» поднялась по Паране, вошла в парагвайские воды к крепости Итапиру и потребовала капитуляции, а получив отказ, открыла огонь, - и 1 февраля 1855 года с трудом унесла ласты, причем один из офицеров был тяжело ранен и умер. Типичный пример gunboat diplomacy, - но с непредвиденным финалом, который в Вашингтоне, естественно, расценили, как «оскорбление в адрес Соединенных Штатов», в связи с чем, 9 сентября 1858 года президент Джеймс Бьюкенен поручил м-ру Джеймсу Батлеру Боулину, влиятельному политику из Миссури, плыть в Парагвай и «получить надлежащее удовлетворение». А чтобы придать слову посланника должный вес, решено было дать ему в сопровождение «такую силу, которая заставит извергов подчиниться»:  11 судов под флагом капитана второго ранга Уильяма Шубрика.

По тогдашним меркам, более чем серьезно, - коммодору Перри в Японии, как известно, хватило и трех судов, - и условия «надлежащего удовлетворения», с которыми личный эмиссар президента США 25 января 1859 года прибыл в Асунсьон, были весьма жесткие. А дальше - слово самому м-ру Боулину, по итогам двухнедельных переговоров написавшему детальный отчет:

«Президент Лопес, пожилой одышливый джентльмен, на вид – старый плантатор из Джорджии или Каролины, принял меня очень учтиво. Он заверил меня в своем безграничном уважении к США, убедительно объяснил неправоту м-ра Хопкинса (который, в самом деле, вел себя самым недопустимым образом), а затем предложил продолжить разговор несколько позже…».

Далее подробности об экскурсии по стране, - стройки, пушки, гарнизоны, - и удивительная деталь: «Лес казался девственным, но мне показали несколько совершенно скрытых травой и сообщающихся одно с другим длинными лазами подземных помещений, похожих на норы, но достаточных для размещения двух или трех человек. В каждом я увидел несколько ружей в смазке, запас пороха, пуль, вяленого мяса. Как мне объяснили, таких укромных мест в лесах и горах более семи тысяч…».

И в завершение: «…м-р Лопес был откровенен. Он признал, что если мы решим наказать Парагвай, Парагвай будет наказан, но указал, что не видит никакого смысла. Он уважает США, хочет быть, как он сказал, "нашим младшим акционером", и готов на самые обширные уступки, но... "Парагвай – не Мексика с ее хаосом, не Никарагуа, не Япония, - сказал он, - и если нам придется воевать, победа США не окупит затрат", далее предложив мне ознакомиться с расчетом ущербов, которые мы понесем  в результате войны. Расчеты эти показались мне весьма тщательными… Предложение м-ра Лопеса, сделанное самым дружеским тоном, я счел приемлемым…».

Приемлемым сочли предложение и в Вашингтоне. Парагвай официально извинился перед Штатами, выплатил компенсацию семье погибшего моряка и подписал с США новый торговый договор. Но не на тех запредельных (отмена пошлин и свобода геологических изысканий) условиях, которые привез м-р Боулин, а на гораздо более умеренных, включая несколько выгодных для Парагвая пунктов, вписанных доном Карлосом. И плюс к тому, м-р Хопкинс был отозван, а Госдеп принес извинения за хамство своего сотрудника, - чего в эпоху «дипломатии канонерок» не случалось ни до, ни после того.

Вот так. С полным пониманием и без прогибов. Можем и по-плохому, но лучше по-хорошему. Именно под таким девизом в 1853-м поехала за океан и год колесила по Европе парагвайская миссия во главе с Франсиско Солано, старшим сыном сеньора Карлоса. Молодой, бравый, обаятельный генерал посетил Англию, Францию, Испанию и Сардинию, подписав выгодные торговые соглашения. В Риме поцеловал туфлю папе Пию IX, договорившись о назначении в Парагвай епископа из местных. Надолго задержался в Париже,

где пару раз повидался с Наполеоном III и был им очарован (императору заморский «принц»  тоже очень понравился). Какое-то время провел на фронтах Крымской войны, абсолютно уверовав в то, что Франция – наилучший пример для подражания, - и когда отбыл домой, европейские СМИ наперебой свиристели об «открытии Парагвая», который, в отличие от «темных времен диктатора Франсиа», такой «конституционный», «правовой» и «цивилизованный», что хоть в Европу вывози.

А пока парагвайский гость восхищал пресыщенный столице Старого Света, очередной Конгресс в Асунсьоне переизбрал сеньора Лопеса на очередное десятилетие, однако он попросил сократить срок данной каденции до трех лет. «В порядке единичного исключения». Ибо «возраст преклонный» (64 года). Ясное дело, делегаты не отказали, но в ноябре 1856 года, благополучно пройдя две трети дистанции, дон Карлос созвал Конгресс на чрезвычайную сессию и предложил список поправок к конституции, естественно, принятых без прений.

В Парагвае появилась должность вице-президента (назначаемого главой государства), возрастной «президентский» ценз снизили с 40 до 30 лет, всеобщие выборы в Конгресс отменили (владеешь недвижимостью, избирай, не владеешь, извини), а численность делегатов сократили с трехсот до ста.

Смысл «перезагрузки» понимали все: стареющий и болеющий президент мостит дорогу наследнику, и вся интрига заключалась в том, кто из мальчуганов будет назначен «вице», чтобы через год, когда трехлетний срок истечет, перехватить эстафету, - папин любимчик Франсиско Солано, мамин любимчик Бенигно или общий любимчик Венансио.

Кое-кому из расплодившихся за годы «оттепели» политических людей, с нетерпением ожидавших смерти «тирана», это не нравилось, но они шипели втихомолку. Большинство же «просвещенных» (простой люд в такие премудрости не вникал) воспринимало ситуацию, как данность, типа лета после весны, тем паче, что сказать плохого о парнях было нечего: все дельные, все воспитанные, все вполне приличные, разве что Франциско Солано нравом чуть более горяч, чем хотелось бы.

Этот вопрос стал основным в салонных беседах. Спорили, анализировали, заключали пари, - а дон Карлос вновь преподнес сюрприз: пост вице-президента остался вакантным, зато президент в марте 1857 года вновь выставил свою кандидатуру на очередной десятилетний срок, пояснив, что «возраст не беда, если здоровье позволяет». И остался у руля. И все (ну, хорошо, почти все) были очень довольны. Ибо, как ни надоело год за годом любить одно и то же руководство, а глядя на происходящее за кордоном, все сознавали, насколько в скучном Парагвае лучше, чем в том бурлении страстей, куда нам с вами, деться некуда, приходится возвращаться...

Двоевластие

Итак, покинув Парагвай 1857 года, вернемся, - в книге это легко, - на 14 лет назад, в Уругвай, где 6 февраля 1843 года Мануэль Орибе вошел в предместья Монтевидео. Вошел и закрепился, но штурма не начал, потому что «Я хотел избежать лишнего кровопролития», но, скорее, связи с тем, что отсиживавшийся в городе генерал Пас (да-да, именно он, неугомонный «человек 1829 года») успел организовать оборону.

Возвращения дона Мануэля с его очень злыми на городских blancos почтенные colorados боялись панически, и ставили под ружье всех. Освободили негров. Призвали иностранцев, сманивая даже матросов с кораблей. Спустя пару дней, пройдя окольными тропами, появился Ривера, потребовал убрать Паса, но власти города полагали иначе, а 1 марта каденция дона Фруктуозо кончилась, и врио стал Хоакин Суарес, тот самый старый (а теперь уже очень старый) сеньор, что когда-то был близок к Артигасу, а потом привез 50 тысяч песо «Стрелку».

В сущности, «правительство обороны» было правительством самозванцев, которых никто не выбирал, и генерал Ривера, заявив, что раз так, значит, будет воевать сам по себе, вернулся в пампу, к своей коннице. Со своей стороны, Мануэль Орибе созвал законный Конгресс, разогнанный Риверой после путча 1838 года, и депутаты, изучив протокол отказа от власти (помните? – «под угрозой насилия») подтвердили его полномочия, сформировав «правительство Черрито» (пригород Монтевидео).

«Кентавры» Риверы, тем временем, развернула «малую войну» на севере, базируясь на дружественную Бразилию, и на границе началась форменная анархия, потому что линии на карте мало кого волновали, а гаучо есть гаучо по обе стороны кордона. Убийства, мародерство, угон скота стали скучной рутиной, и нельзя сказать, что бразильские фермеры только защищались: они как раз были очень активны, и создав отряды «Calif?rnias» (почему так, отдельная история, но долго излагать), старались урвать что плохо лежит.

Впрочем, налетами участие бразильцев не ограничилось. В апреле 1843 года, получив от властей Империи денег и оружие, в совсем недавно усмиренную Коррьентес ворвался отряд братьев Мадариага, Хоакина и Хуана, фанатичных «унитариев», - и за две недели вся провинция ушла из-под контроля Байреса. Естественно, начались расстрелы и конфискации, которым «борцы с тиранией Росаса» всегда увлекались, а в декабре братья решили подмять под себя еще и Энтре-Риос, губернатор которой, Хусто Хосе Уркиса, - один из вернейших людей «Тигра», генерал блестящий и не по-людски жестокий, - был направлен Росасом в Уругвай на помощь «правительству Черрито».

Однако, как только стало известно, что сеньор Уркиса возвращается восстанавливать статус-кво, быстро убежали, и уже из дому ударили челом президенту Парагвая, предложив заключить «оборонительный и наступательный союз» против Росаса, который Парагвая не признал и Коррьентес обижает. В ноябре же и вовсе из Монтевидео приехал генерал Карлос Мария Пас, человек с опытом, и с ходу начал превращать толпу новобранцев в армию, так что, в июне сорок пятого рискнули атаковать Санта-Фе. Однако были биты и притихли.

И сидели тише травы до января , когда, наконец, появились парагвайцы, аж три тысячи во главе с молоденьким, всего-то 18 лет от роду, генералом Франсиско Солано Лопесом, - и тут бы самое время воспрянуть духом, да только гадкий Уркиса успел раньше. Он разгромил и взял в плен Хуана Мадариага, но, к общему удивлению, расстреливать не стал, а отпустил младшего брата к старшему, предложив обсудить условия мира, на что старший согласился.

«Ястребы», конечно, бесились, генерал Пас даже попытался устроить путч и прогнать Мадариагу, оказавшегося презренным «голубем», однако к его удивлению, войска, им вышколенные, поддержали не его, пришлого, а братьев, - потому что местные, и бежать в Парагвай пришлось самому генералу, президент же Лопес, видя такое дело, отозвал сына и отменил договор о союзе.

Между тем, Монтевидео держался. Главным образом, потому что войска законного президента на штурм по-прежнему не шли, гоняясь по пампе за отрядами Риверы, но и подмога подоспела: из Европы плыли сотни волонтеров, завербованных обиженными на Росаса властями Франции. Примчался на запах пороха из Бразилии, где «фаррапусы» уже проиграли и делать больше стало нечего, знаменитый авантюрист Джузеппе Гарибальди, - персонаж, кстати, мелкий, но распиаренный на века вперед, - и принял командование флотом «правительства обороны», маленьким и жалким.

Впрочем, попытки хоть как-то расширить сферу влияния успехом не увенчались, зато из Байреса пришла эскадра прижившегося в Аргентине адмирала Гильермо (на Вильяма он давно не откликался), тот быстро все организовал, и осажденный город, лишившись поставок, начал голодать, а в штабе впервые заговорили о капитуляции. Но...

Следует иметь в виду, что все происходящее совсем не нравилось людям в Лондоне и в Париже. На аборигенов они, естественно, плевать хотели, а вот тот факт, что хроническое безобразие мешает ввозить товары и вывозить сырье, нервировал. И хотя Лондон, - в отличие от алчущего мести Парижа, - с Росасом поддерживал прекрасные отношения, отдавать Монтевидео под контроль «Тигра» там все же считали нежелательным, потому что, как ни крути, но независимый Монтевидео создавал Байресу конкуренцию, а подчинив его, Байрес стал бы монополистом.

Поэтому Англия и Франция потребовали от Росаса прекращения осады. Ибо, коль скоро в «конвенции Макау-Аранья» сказано, что Аргентина будет уважать независимость Уругвая, так пусть, стало быть, держит слово и уважает. Росас, со своей стороны, разъяснил, что ни на чью независимость даже не думает посягать, а помогает законному президенту и законному парламенту страны бороться с захватившими столицу путчистами, ко всему прочему, еще и сидящих на штыках иностранных наемников. После чего велел всегда готовому Хусто Уркисе еще раз подсобить президенту Орибе.

И тогда, чтобы предотвратить захват Монтевидео, Англия и Франция в августе 1845 года решили показать, что может быть и по-плохому. Вернее, конечно, не Англия и Франция, - связь тогда была не та, что сейчас, и многое решалось на местах, на основе инструкций, - а контр-адмиралы Инглфилд и Ленэ, эскадры которых в обычном режиме крейсировали у берегов Ла-Платы.

Ничего особенного: всего-то захватили эскадру Брауна, благоразумно спустившего флаги по первому требованию, и передали её осажденным, дабы и у них был теперь серьезный флот, - но «Тигр», вместо того, чтобы понять намек и сделать «ку», приказал перекрыть Парану, закрыв речной путь во внутренние провинции для всех торговых судов. Хоть под триколором, а хоть и под самим «Юнион Джеком». И это уже была наглость, которую спускать с рук какому-то латиноамериканскому гаучо никак не следовало.

Вдоль по речке

Обсудив сложившееся положение и приняв делегацию застрявших в устье капитанов торговых судов, адмиралы пришли к выводу, что самое верное решение - открыть навигацию по реке силой. Естественно, на основании имевшихся инструкций, - но, правда, инструкции имелись разные. Сэру на случай чего Адмиралтейство предписывало «способствовать свободе торговли, не нарушая заключенных соглашений», а в документе месье значилось «при возможноссти оказывать содействие свержению тирании».

Так далеко, однако, не заглядывали, решив для начала припугнуть, чтобы торговцы могли жить спокойно. Собрали эскадру мелководных судов, - 2 английских и 1 французских колесных парохода, 4 английских и 3 французских небольших парусных судов, - назначили командиров, коммодора Салливана и кавторанга Треуара, - привлекли Гарибальди с его флотилийкой, и двинулись вверх по Паране.

Однако продвинулись недалеко: только до пристани, именуемой Вуэльта-де-Облигадо, где аргентинцы перегородили реку цепным боном, приготовили брандеры и канонерки, а на левом берегу установили 4 сильно укрепленных батареи крупного калибра под прикрытием 3000 солдат.

18 ноября пришельцы провели разведку боем, выяснили, что противник вполне серьезен, а рано утром 20 ноября двинулись вверх по реке всеми силами, круша аргентинские укрепления огнем всех калибров. Портеньос, однако, не дрогнули, но отвечали тем же, очень метко и больно, в ходе перестрелки сильно повредив несколько атакующих судов, в том числе, флагман Треуара, получивший под ватерлинию и вышедший из боя.

В итоге, конечно, верх взяли европейцы: три батареи, почти разрушенные, захватил десант, еще одну взяли штурмом на следующий день, но аргентинские орудия оказались испорчены, пленных не было, а войска Росаса отступили в полном порядке. Потери: 8 убитых и 22 раненых у аргентинцев, 9 убитых и 27 раненых у англичан, 15 убитых и 45 раненых у французов. Судите сами.

Впрочем, рассудила сама жизнь. Казалось бы, успех неоспорим, путь вверх по реке, в Коррьентес, торговым судам открыт. Да вот беда, летучие батареи Росаса кочевали по берегам и палили во все, что шевелится, не обращая внимания на конвои, и исчезая раньше, чем те начинали отвечать, - и очень скоро стало ясно, что нужно или выводить из реки коммерческий флот, или начинать войну, но начинать войну у адмиралов полномочий не было.

Поэтому они, известив о ситуации начальство, стали ждать, в итоге дождавшись совсем не того, чего ожидали. Контр-адмиралу Ленэ приказали не проявлять излишней активности, а контр-адмирала Инглфилд отозвали в Англию в связи с необходимостью дать разъяснения Палате общин, где по поводу событий на Ла-Плате разразился нешуточный скандал, на предмет нарушения инструкций правительства.

Действительно, получилось очень некрасиво. Морской волк, конечно, не обязан был этого знать, но давняя и осознанная ориентация Байреса на Лондон создала Аргентине серьезное лобби в Сити, и возмущение по поводу обид, причиненных одному из их лучших клиентов, выражали самые крутые банкирские дома Сити, в финансовой поддержке которых были заинтересованы и тори, и виги. Соответственно, случившееся осудили обе партии:

лорд Абердин публично заявил, что Великобритания не имела права «заставлять главу дружественного государства поступать вопреки выгоде своей страны», а лорд Пальмерстон и вовсе высказал мнение, что «м-р Инглфилд проявил полную некомпетентность, пойдя на поводу у французов, которые чувствуют себя хозяевами в Монтевидео».

В итоге, правда, сор из хауса выносить не стали, события на Паране определили, как «победу британского оружия», но контр-адмиралу, отпущенному с миром, категорически запретили повторять подобные фокусы, а продолжать без него месье Лене не посмел. В Байрес же срочно поехал сэр Генри Соутерн, лучший спец Форин офис по Латинской Америке, получивший задание уладить конфликт, и благополучно добравшись, припав к ручке сеньоры Мануэлиты, которую хорошо знал, выслушал из уст Росаса условия, на которых тот готов был сделать вид, что ничего не произошло.

Очень простые и понятные: извинения, возвращение пушек, острова Мартин Гарсия и захваченных судов, вывод из Уругвая всех французских наемников, а также признание полного суверенитета Аргентины на Паране и уход сэров с Мальвинских островов, незаконно захваченных в 1833-м. Это были условия не побежденного, а победителя, но победитель соглашался, если их примут, пойти навстречу в тех вопросах, которые важны для Лондона, - и что самое странное, сэр Генри принял их, как основу для переговоров.

Тогда же, - если точно, 15 августа 1846 года, был подписан и договор в Алькрасе между генералом Уркисой, как губернатором Энтре-Риос и представителем Росаса, с Хуаном Мадариагой, фактически означавший капитуляцию мятежников, но не полную и не безоговорочную. Коррьентес возвращалась в состав Конфедерацию и вновь передавала право вести внешнюю политику Байресу, соглашаясь также на возвращение эмигрантов, взамен получая полную амнистию для всех. Но кроме того (дальше шли «секретные пункты») её освобождали от участия в войне с Монтевидео и признавали действительным договор сеньора Мадариаги с Парагваем.

Условия, в принципе, неплохие, однако Росас, ознакомившись, назвал их «предательскими» и вычеркнул пункты про неучастие в войне (потому что какое же тогда «возвращение в состав»?) и про Парагвай (потому что это – внешняя политика). Уркиса, будучи не согласен, спорить не решился, но Мадариага поправки отверг, и война пошла на новый круг: в марте 1847 года губернатор Энтре-Риос получил новый приказ: до Рождества «покончить с двумя болячками» - Мадариага в Корриентес и Риверой, где бы он ни был.

Кого мочить раньше, не оговаривалось, но первым под каток попал дон Фруктуозо, как-то недосмотревший, 27 марта загнанный в урочище Индиос-Муэрта и принужденный к генеральному сражению, ставшему самым страшным провалом в его военной карьере. «Росистов» пало 160, Ривера потерял 1700 и около трехсот пленными, причем всех выживших Уркиса приказал зарезать (у него в этим было просто). Уйти за бразильский кордон смогли примерно две сотни счастливчиков, и среди них сам сеньор Ривера, вскоре объявившийся в Рио, где получил из дому письмо о своем назначении послом при дворе императора.

А ровно через 8 месяцев, 27 ноября, - меньше чем за месяц до крайнего срока, - Хусто Уркиса повторил то же (правда, без истребления пленных) при Венсес, с армией Хуана Мадариаги. Неудачник, правда, сумел бежать в Парагвай, надеясь получить помощь, а когда дон Карлос Лопес, единожды обманувшим не доверявший, не пожелал его видеть, тоже в Бразилию, где вскоре и помер.

Зенит

Все это, разумеется, не внушало сидящему в осаде «правительству обороны» ни малейшего оптимизма, и обстановка в Монтевидео складывалась тяжелая. Первым, учуяв неладное, убыл в Европу героический Джузеппе Гарибальди, всегда, к слову сказать, умевший вовремя смыться, а через пару дней после его отплыва, 18 марта 1847 года, в городе объявился Фруктуозо Ривера, прибывший получать верительные грамоты и восторженно встреченный большей частью гарнизона, уставшей подчиняться штафиркам.

На вопрос, почему он не ждал документы в Рио, генерал ответил, что послом в Рио быть не хочет. И в Лондоне тоже не хочет. И в Париже. И в Риме. А хочет командовать армией. После чего его арестовали и приговорили к изгнанию, - но было поздно: 1 апреля войска во главе с полковником Венансио Флоресом (запомним это имя!) потребовали освобождения любимого командира и назначения его главнокомандующим. Главкому же по версии «правительства обороны» дали сутки, чтобы исчезнуть, и он послушно исчез за океан.

Власть «перезагрузилась». Становиться президентом города Ривера не пожелал, но правительство перетряхнули, до отказа набив сторонниками дона Фруктуозо, после чего новый главком высказал предложение как-то договориться с «правительством Черрито», но врио Хоакин Суарес категорически запретил об этом даже думать, заявив, что великому воину нужно не болтать с врагами, но побеждать, потому что говорить с врагом можно только, глядя сверху вниз.

Оспаривать такое сеньор Фруктуозо не мог, и попытался победить, но, судя по всему, Фортуна, полжизни верно служившей ему, ушла на покой: в ноябре армия «правительства обороны» была наголову разгромлена войсками Орибе во главе со «Стрелком» при Серро де лас Анимас, и практически перестала существовать. А когда Ривера попытался договориться с победителем на взаимно приемлемых условиях, - мир, возвращение конфискованных имений, выборы, -

его, по возвращении в Монтевидео, арестовали, приговорили к изгнанию «до окончания войны» и 4 декабря депортировали в Бразилию. Там, правда, приняли дружески, обустроив в Рио, но взяв под гласный надзор, пока из Монтевидео не пришло сообщение, что дон Фруктуозо назначен послом в Парагвай, после чего сеньора посла под конвоем отвезли в Асунсьон.

А между тем, не быстро, спокойно, без отклонений подходили к концу переговоры сэра Генри Соутерна с доном Франсиско Аранья, главой МИД Аргентины, и 24 ноября 1849 года подписание состоялось, став безусловной победой Росаса. Все его условия были приняты, - кроме разве что пункта о Мальвинских островах, но и по этому вопросу «Тигр» не пошел на компромисс, сделав официальную оговорку, что «Аргентина будет требовать возвращения островов всегда», причем  (единственный раз в истории Великобритании) в официальном документе было записано Islas Malvinas, а не Falkland Islands.

Прочее – как по нотам: Англия обязалась освободить остров Мартин Гарсия и другие островки, вернуть пушки, принести официальные извинения за недоразумение и отдать салют аргентинскому флагу 21 артиллерийским залпом. Точно так же и в вопросах серьезных: судоходство по Паране признали входящим в исключительно аргентинскую юрисдикцию, навигацию по реке Уругвай - внутренним делом Аргентины и Уругвая, а вывод из Монтевидео наемников Лондон не гарантировал, ибо не он их нанимал, но гарантировал, что сделает все, чтобы убедить французов. Со своей стороны Росас обязался вывести из Уругвая войска, как только Париж разоружит и вывезет «иностранный легион».

Итак, Соединенное Королевство, - случай для ХIХ столетия уникальный, - официально признало свою неправоту, вторично за полвека капитулировав перед Аргентиной. Даже лютыми врагами Росаса это уже тогда рассматривалось, как его триумф, «за который самому Каину можно было бы простить многое», и триумф этот усугублялся последовавшей вскоре капитуляцией Франции.

Там, правда, пытались упираться, но главную проблему, - короля Луи-Филиппа и его верного Гизо, -  очень кстати смела Февральской революцией 1848 года, а президент Второй Республики, принц Луи-Наполеон Бонапарт, слишком зависел от англичан, обеспечивших его взлет, чтобы возражать им, тем паче, что лорд Пальмерстон крайне недвусмысленно предупредил о «возможности возникновения определенных осложнений в отношениях».

Так что, 31 августа 1850 года договор «Аранья-Лепредур», практически повторяющий договор «Аранья-Соутерн», был подписан, разве что 21 залпа французы не дали, извинений не принесли, да еще кавторанга Треуар, минуя чин каперанга, произвели в контр-адмиралы, но принимать к сведению столь изящные намеки грубые гаучо не умеют. «Тигру» было плевать.

Вообще-то, теперь ему было плевать на всё. Он, - именно он, а не Байрес, где очень многие советовали «проявить благоразумную гибкость», - выстоял в схватке с двумя главными силами планеты, и это понимали все. Как в провинциях, так и в Черрито, где Мануэль Орибе уже готовился въезжать в Монтевидео. И в Монтевидео тоже прекрасно понимали, чего следует ждать теперь, когда в договорах с Англией и Францией о них не сказано ни слова.

Тем паче, Париж снял наемников с довольствия и «дикие гуси» потянулись на корабли, уходящие в Европу. И еще более тем паче, после введения Росасом полного запрета на торговлю с Монтевидео, чего он до сих пор не делал. В связи со всем этим, «правительство обороны» тупо ждало финиша, не делая массового харакири только по причине несамурайского происхождения и возможности все же вовремя уплыть.

А на мелкие восстаньишки, совершенно неожиданно   россыпью искр взвившиеся в «глубинке», никто не обратил особого внимания. В Мендосе, в Ла-Риохе, где, естественно, отметился старый «Чачо», в Жужуе, в Тукумане, - всюду давили и расстреливали, не глядя на партийную принадлежность, наводя окончательный порядок на годы вперед, ибо «Тигр» намеревался жить долго.

И все было четко, как по часам, и все шло размеренно, и страна вроде бы пришла в порядок, - а в начале мая 1851 года в Буэнос-Айресе стало известно о новом мятеже, в Энтре-Риос, и сам по себе факт никого не удивил, ибо к мятежам привыкли. Удивило, что провинцию объявил в состоянии войны не какой-нибудь фанатичный эмигрант-«унитарий» и не съехавший с катушек мелкий cаudillo, а сам губернатор, генерал Хусто Хосе Уркиса.

Генерал в своем лабиринте

Чтобы правильно понять дальнейшее, давайте прислушаемся к мнению человека, при жизни признанного «воплощением Аргентины» и знавшего аргентинский характер, как никто. «Кризиса никто не замечал, и тем не менее, кризис углублялся, - пишет Мигель Луна, - а главным проявлением этого кризиса стало игнорирование духа времени. На определенном этапе жесткое сохранение статус-кво

может быть полезным, позволяя избежать распрей и хаоса, и оно, безусловно, приносило пользу. Но затем, по мере развития, время выдвигает новые требования, возникают новые потребности, и правитель, ставящий во главу угла сохранение стабильности, не в состоянии ни ощутить их, ни понять, ни ответить на новые вызовы. Именно это произошло с режимом Росаса».

Действительно, в 1835-м «подморозка» была необходима, чтобы снять напряжение в провинциях и пресечь как пагубную борьбу местных кланов, так и авантюристические попытки насадить «единство», к которому страна, по факту, набор стран, не была готова. Но жизнь диктовала новые потребности, вполне объективные, отражающиеся в субъективных проявлениях, - конкретно, в череде «революций за конституцию», в середине XIX века прокатившейся по  Европе. Новые социальные силы требовали четко оформленных законов, регулирующих отношения между сувереном и подданными, между различными органами власти, а также гарантирующих гражданам четкие права.

Аргентина не была, да и не могла быть исключением, но Росас этого не понимал, застряв в старом времени, что (как отмечает тот же Мигель Луна) «подтверждается его ответом на манифест Уркисы, где на призыв к принятию, наконец, конституции, ни слова не сказано по сути, не выдвинуто никаких альтернатив, а дословно повторены когда-то свежие и убедительные, а теперь ветхие тезисы "Письма из асьенды Фигероа" семнадцатилетней давности».

Впрочем, вряд ли «Тигра» можно винить. Он стоял на самой вершине, выше которой только небо. Он принудил англичан уйти с извинениями, а французов просто прогнал. У него была большая и преданная армия, и это только в Байресе, - а ведь во всех провинциях крепко сидели его сторонники. Абсолютное большинство портеньос, чей доход стабильно увеличивался, на него молилось. И в то же время, все то, ради чего он жил и работал, уже стало прошлым, что отражалось даже во внешней атрибутике.

Если раньше «Тигр», зная себе цену, крайне не любил лести и холуйства, с иронией, а то и гневом одергивая тех, кто начинал петь «Осанну», теперь все изменилось. Как-то само по себе получилось так, что 30 мая, день его рождения, объявили государственным праздником, октябрь переименовали в rosas, портреты висели на всех деревьях, каждое упоминание о нем в газетах сочилось патокой, а если в чьем-то выступлении оказывалось меньше десятка цитат из его речей, оратора освистывали. И Росас уже не сердился и не запрещал.

Но самое главное, «Тигр» перестал ощущать ту грань, за которой даже у самых лояльных лояльность кончается. Потому что разговоры о конституции, которую он считал блажью, был уже не отвлеченным мудрствованием, как когда-то, но основным вопросом повестки дня, и старое, привычное разделение «партий» на «унитариев» (теоретиков, желавших всего сразу) и «федералистов» (патриархальных caudillos, хотевших только жить по старинке) тоже себя изжило.

Теперь, когда подросло новое поколение политиков, водораздел лежал между «докторами» (молодыми и образованными горожанами, полагавшими себя полноценными европейцами Нового Света) и «варварами» (как «доктора» называли провинциальных caudillos). Но самое главное, старая добрая идея, сделавшая Росаса Росасом, - «давайте жить каждый сам по себе, сами себе зарабатывать, а вместе только воевать», - тоже изжила себя.

Кричащее богатство Байреса раздражало нищую «глубинку», а естественное стремление Байреса внутренними пошлинами «прижать» конкурентов, раздражало «приморских». Конституции, в которой было бы четко прописано, что Байрес должен быть равноправной частью Конфедерации, а значит, делиться, громко или тихо, но хотели все. Кроме Росаса. Он, в самом деле, - вновь слово Мигелю Луна, - «не понимал, что "возникновение потребности в конституционной организации общества снизу" уже реальность, а не отдаленное будущее, - и сам стал анахронизмом».

А если губернаторы, - как время от времени тот же Уркиса, глава второй после Байреса по экономическому потенциалу провинции Энтре-Риос, поднимали эту тему слишком уж назойливо, глава Конфедерации просто подавал в отставку, прекрасно сознавая, что ее не примут. Ибо для «внутренних» это означало потерять безвозмездные «дотации», которые выплачивались им из казны Байреса по личному указанию «Тигра», а для «приморских» - мгновенное увеличение пошлин на вывоз товаров.

Так что, накладывая полное эмбарго на торговлю с Монтевидео, Росас, хотя и прекрасно понимал, какой удар наносит «приморским», для которых этот порт был жизненно важен, пребывал в полной уверенности, что ради общего дела младшие партнеры потерпят, тем паче, что им были гарантированы вполне реальные компенсации.

Вот только за время блокады, временно выйдя из-под контроля Байреса, «приморские» вволю насладились свободной речного судоходства, и не хотели возвращаться к старым порядкам. Вне зависимости от того, кто их возглавляет, какой-нибудь «унитарий» или верный «федералист» Уркиса. Тоже, между прочим, крупнейший землевладелец, заинтересованный в свободе торговли, в связи с чем, постоянно требовал конституции, и остался в политике только потому, что Росас высоко ценил его военный талант, без которого замирение «унитариев» в период блокады было бы нереально.

Именно поэтому Росас, ставший к исходу шестого десятка ворчливым и требовательным, в письмах к Уркисе старался выбирать выражения, максимально уважительно разъясняя, как обстоят дела в политике, которую дон Хусто не понимает. Главное, писал он, восстановить в Монтевидео власть blancos, и тогда можно будет спокойно обсудить вопрос о конституции, которая лично мне, дорогой генерал, не кажется необходимой, но я готов выслушать и Ваше мнение, и мнения остальных коллег. А пока что, как Вам, видимо, известно,

в наши дела вмешалась Бразилия, официально признавшая, что помогает colorados, и судя по всему, нам скоро выяснять отношения. И смею полагать, лучше Вас с главнокомандованием в этой нелегкой, но очень важной войне не справится никто. Так что, давайте отложим споры, ныне же направляю Вам пару полков, и пусть эта «армия наблюдения», усиленная Вашими храбрыми всадниками, внимательно отслеживает действия бразильцев, а когда начнется война, именно Вы нанесете первый удар.

Все детально, обстоятельно, с повторами и пояснениями, вообще, весьма свойственными переписке Росаса. Однако убедить Уркису уже не было возможности, - тем паче, что помимо всяких пошлин и конституций, он считал себя совсем не самым плохим кандидатом в лидеры Конфедерации, с чем вполне соглашался всем обязанный ему Бенхамин Вирасоро, губернатор вечно мятежной Корриентес. И 1 мая 1851 года в Паране генерал Хусто Уркиса объявил о выходе из подчинения Росасу.

Поначалу, правда, возникла заминка: спикер Ассамблеи, ярый «росист» отказался ставить вопрос на голосование, но после его ареста и немедленного расстрела сеньоры делегаты быстро рассмотрели последнее по времени заявление «Тигра» об отставке, и единогласно постановили его удовлетворить. Далее быстро постановили, что провинция «по воле народа возвращает себе всю власть и независимость, ранее делегированную губернатору Буэнос-Айреса».

Вместо привычного «?Viva la Confederaci?n Argentina! ? Mueran los Salvajes Unitarios!» («…и смерть варварам-унитариям!»), в шапке значилось: «?Viva la Confederaci?n Argentina! ?Mueran los enemigos de la organizaci?n nacional!» («…и смерть врагам национальной организации!»). А спустя пару дней о «желании вновь принять полномочия, переданные генералу Росасу для руководства общими делами мира и войны...» объявила и Ассамблея Коррьентес.

Естественно, в Буэнос-Айресе случившееся расценили, как «чудовищную измену государству и священным принципам федерализма». В провинции пошло очередное заявление Росаса об отставке, то есть, требование вотума доверия, и уже упомянуто древнее «Письмо из асьенды Фигероа».

Письмо везде заслушали вежливо, в отставке категорически отказали, Уркису и Вирасоро предали анафеме, заклеймив «безумными предателями и подлыми дикарями», а Росаса провозгласили El Supremo de Nacia, то есть, Верховным Лидером, заявив, что окажут любую помощь. Все ожидали от «Тигра» немедленных действий, однако «Тигр» не спешил, объяснив приближенным, что не хочет начинать новый тур гражданской войны, а «безумные предатели» скоро сами приползут на коленях.

Потому что, во-первых, в Энтре-Риос полно порядочных людей, которые выступят, как только мы покажем силу, а во-вторых, «изменник Уркиса» не понимает, сколько стоит его затея, а денег у него нет, и взять неоткуда. И тут, в казалось бы, логичных аргументах, была роковая ошибка: денег у генерала Уркисы было более чем. А что сундуки со звонкой монетой (ассигнациям гаучо как-то не доверяли) прислал враг, так дон Хусто отродясь не маялся комплексами, - да и опять же, какой же враг, если прислал столько денег?

Хроника объявленной смерти

Повторять изложенное в «На далекой Амазонке», где о Бразилии рассказано весьма подробно, полагаю излишним, так что ограничусь напоминанием: к середине XIX века, покончив с внутренними проблемами и сепаратизмом на севере и юге, Империя по праву считалась самым богатым и самым сильным государством Южной Америки. И самым спокойным.

Стабильная власть, более чем либеральная конституция, развивающаяся промышленность, большая профессиональная армия, - и претензии на роль официального гегемона если не всего континента, то субконтинента, к югу от себя и до Анд, точно. А потому, вполне понятно, главной потенциальной угрозой своей «исторической миссии» в Рио считали спокойную Аргентину, прекрасно зная, что в Буэнос-Айресе спят и видят восстановление Конфедерации всю территорию бывшего вице-королевства, с Уругваем, Парагваем, а если получится, то и с Боливией.

Росас, собственно, свою мечту ни от кого не скрывал, и при успехе (а после победы над Англией и Францией шансы на успех были гораздо выше нуля) Аргентина стала бы хозяйкой всего речного эстуария субконтинента, а Империя, соответственно, потеряла бы связь с провинциями Мату-Гросу и Риу-Гранди-ду-Сул. Или, по крайней мере, попала бы в зависимость от Байреса.

С тем, что какие-то меры принимать необходимо, в Рио не спорил никто. Спорили о методах решения вопроса, и при этом достаточно сильны были позиции «голубей», считавших, что грубой силой ничего не добьешься, а только навредишь, и всем оппонентам напоминавших о печальном опыте войны 1825-1828 годов, когда после потери Сисплатины начался хаос, зашатался престол и страну чуть не разорвали на клочки сепаратисты.

К ним прислушивались, - ремейка никто не хотел, - и какое-то время работали в рамках «стратегии окружения», формируя региональный союз против Буэнос-Айреса. Еще в 1844-м Империя подписала соглашение с Боливией, взявшей на себя обязательство в случае войны Бразилии «с третьей стороной» подвести войска к границе для «сковывания», но, терзаемая внутренними смутами, отказалась прямо участвовать во внешних конфликтах.

Далее, ценой официального признания независимости Парагвая, сумели договориться с недоверчивым и осторожным, но очень желавшим «выйти в свет» президентом Лопесом, после чего отношения стали идеальными настолько, что дон Карлос и посол Империи стали близкими друзьями, и был подписан договор о «совместной обороне». Примерно как с Боливией: поможем, но войска не пошлем (сеньор Лопес, очень не любя «Тигра», все же гораздо больше опасался Уркисы, который был под боком).

Ну и, конечно, «голуби» ставили на то, что Лондон и Париж возьмутся за обнаглевший Байрес всерьез, намереваясь пристроиться к большой охоте. Однако европейцы, как нынче говорят среди молодежи, сдулись. Или слились. И это очень серьезно напрягло: даже «голубям» стало ясно, что ждать больше нельзя, ибо когда падет Монтевидео, - а в том, что город обречен, сомнений не оставалось, - события выйдут из-под контроля. Так что, кабинет сменился, на смену курлыкающим пришли клекочущие, и летом 1849 года Паулинью Хосе Соарес де Соза, ястреб из ястребов, возглавивший МИД, огласил новую концепцию внешней политики:

«Императорское правительство не желает и не считает подобающим входить в союз с Францией или любой другой Европейской страной, если речь идет о проблемах в Ла-Платском регионе. Правительство полагает, что они должны решаться странами, с которыми мы имеем тесные связи. Мы не признаем европейское влияние над Америкой, и оставляем за собой право осуществлять свою историческую миссию в этом районе Западного полушария. Америка для американцев».

Это означало… Впрочем, вслух о том, что это означало, не говорили, предпочитая слову дело. От старой системы, - увеличения армии за счет призыва контрактников, - отказались, сделав ставку на кадровую армию, к слову сказать, единственную постоянную армию Южной Америки, по тамошним меркам, огромную (36 тысяч единиц живой силы) и прекрасно обученную и закаленную в гражданских войнах. Плюс сильный военный флот, тоже единственный на субконтиненте.

По всем прикидкам, получалось, что шансы на победу велики: войска Росаса и Орибе состояли из совсем неплохой конницы, у портеньо имелась великолепная артиллерия, но их пехота на порядок уступала имперской. А пока суть да дело, из Рио в Монтевидео пошла помощь. Сперва негласно, а после 6 сентября 1850 года, когда дипломат Андрес Лама подписал в Рио официальное соглашение о финансировании, согласившись на все, чего бразильцы хотели, исчезла нужда и в секретности.

16 марта 1851 года Империя открыто заявила о поддержке colorados и потребовала от Орибе «прекращения мятежа». В ответ на что, как мы уже знаем, «Тигр» начал мобилизацию и послал Уркисе, которому тогда верил, первые подразделения для предстоящей войны, естественно,  не зная, что 13 апреля дон Хусто  получил первый транш  от банка барона Мауа, самого крутого финансиста Бразилии. Причем, на интересных условиях: в случае поражения кредитор «брал все расходы на себя», а в случае победы сеньор Уркиса обязался объявить этот кредит национальным долгом Аргентины и выплатить в течение 5 лет под 40% годовых.

Отработка, как мы уже знаем, началась безотлагательно. Денег хватило на все, в том числе, и на отправку нужными людям кошельков с разъяснениями, как хорошо и выгодно бороться с тиранией, и  одновременно с началом pronunciamiento de Urquiza, 4 мая, на рейде Монтевидео встала солидная имперская эскадра, приведенная Джоном Гренфелом, британским контр-адмиралом, давно прижившимся в Бразилии и участвовавшим во всех ее войнах.

Это, - если говорить только об Уругвае, - само по себе означало серьезное изменение баланса сил в пользу уже висящего на ниточке «правительства обороны». Но это были бутончики, а затем начались и цветочки. 29 мая Уркиса (за себя и за Коррьентес), Бразилия и самопровозглашенные власти Монтевидео, именующие себя «единственным легитимным правительством», подписали договор о военном союзе с целью «вернуть Уругваю независимость, прекратить мятеж генерала Орибе и пресечь вмешательство Аргентины во внутренние дела соседней страны».

Согласно договору, общее командование сухопутными войсками возлагалось на Уркису, его заместителем стал Эухенио Гарсон, бывший генерал Орибе, за немалую мзду перебежавший к colorados, Империя же гарантировала «полное финансовое и материальное обеспечение» проекта и «участие в защите уругвайских союзников в случае вмешательства третьей силы». Еще какое-то время ушло на подготовку, и наконец, 19 июля Хусто Уркиса начал вторжение, а 2 августа в Монтевидео высадился бразильский десант, выбивший blancos из взятого ими накануне важного форта Керро.

Теперь оставалось только  назвать кошку кошкой. Но в Рио, желая выглядеть красиво, говорили исключительно о «курсе на примирение», предлагая Буэнос-Айресу порвать с «мятежником Орибе» или, еще лучше, принять участие в его усмирении, а параллельно высаживая новые войска, - и 18 августа Хуан Мануэль Ортис де Росас, El Supremo Аргентины, объявил войну Бразилии. Тем самым, как сформулировал император Педру II, выступая в парламенте, «показав себя агрессором и врагом мирного урегулирования».

Освобождение

Маховик раскручивался. «Мы не хотели войны, нас вынудили», - сообщил послам Великих Сил дом Педру, и 4 сентября 1851 года давно готовая к маршу бразильская армия, - четыре дивизии: 16 тысяч профессиональных штыков и сабель при 26 орудиях, - перейдя границу, двинулась к Монтевидео, куда уже подтянулись 15 тысяч солдат Уркисы и colorados. Положение Орибе было, мягко говоря, сложным: и войск почти вдвое меньше, и главное, работали деньги барона Мауа: несколько десятков мелких командиров ушли и увели свои отряды, а кому сколько заплатили, уругвайские историки выясняют по сей день.

Как бы то ни было, Орибе атаковать не спешил, поясняя, что «их вдвое больше, и это Уркиса, а это опасно». Не спешил атаковать и Уркиса, поясняя, что «их вдвое меньше, но это Орибе, и это опасно». Он, не желая осложнений, ждал имперских подразделений, а они приближались, и в конце концов, дон Мануэль, созвав военный совет, обрисовал обстановку.

Много лет назад, сказал он, мы (сеньор Лавальеха не даст соврать) вместе с великим Артигасом сражались против португальцев, и нас предали. Потом мы вернулись, дали португальцам, которые уже называли себя бразильцами, бой, и взяли реванш. А помог нам Росас. И Росас помогла нам всегда. Теперь бразильцы идут снова, и нас снова предал, и Росаса тоже предали. Он нам обязательно поможет, но мы должны показать, что есть кому помогать. Сил у нас мало, но мы можем, пока не подошли бразильцы, ударить по Уркисе, и хотя у него гораздо больше войск, шанс на победу есть. Потом, когда интервенты подойдут, трудно сказать, что будет. Слово за вами, сеньоры.

«Шансов мало, но я готов биться», - ответил «Стрелок». Его поддержали Игнасио Орибе, брат президента, и еще несколько генералов постарше. Но в основном офицеры молчали, отводя глаза, так что, в конце концов, дон Мануэль отправил в лагерь Уркисы посланцев, предложив решить дело миром, и 8 октября было подписано соглашение, на условиях, утвержденных Бразилией.

Вкратце. «Правительство обороны» - единственная легитимная власть, «правительство Черрито» распускается, но все его постановления признать законными, и все долги обязательными к выплате, а власти Монтевидео обязаны как можно скорее провести выборы с участием всех, кто бы на чьей стороне ни воевал. По принципу «без победителей и проигравших», и признать, что blancos, сражаясь с французами, сражались «за независимость Уругвая» (это, правда, означало, что в Монтевидео сидели предатели, но сию подробность аккуратно замолчали). Естественно, всем полная амнистия, сохранение чинов и званий, а лично Мануэлю Орибе «особые гарантии», при условии, что он уедет хоть за кордон, хоть к себе на ранчо, и уйдет из политики.

Особым пунктом – аргентинский ограниченный контингент, около тысячи отборных солдат во главе с полковником Педро Леоном Акино. Им Уркиса и бывшее «правительство обороны», а ныне единственная легитимная власть, разрешили «покинуть Уругвай в течение трех суток», с развернутыми знаменами и под музыку, но оставив победителям пушки. Однако на подходе к Паране выяснилось, что там уже стоит бразильский флот, а бразильцы гарантий никому не давали. Так что, по истечение 72 часов с момента подписания договора, Уркиса заявил, что портеньос, оставшись на территории Уругвая, нарушили условия договора, и должны сдаться.

Вариантов не было, - но аргентинцы предпочли сдаться бразильцам, а когда они сдали оружие, губернатор Энтре-Риос спросил у адмирала Гренфелда, не будет ли Империя против, если он прикажет зарезать этих людей, которые «слишком преданы тирану, а потому вредны». Гренфелд, однако, категорически отказался, более того, строго-настрого запретил, и в итоге, аргентинцы были зачислены в армию Уркисы, а пытавшиеся уйти вместе с ними уругвайцы – в войска colorados. Офицерам при этом выплатили определенные суммы из «особых фондов», а у солдат никто не спрашивал, они сами отлично понимали, что будет с теми, кто пойдет на принцип.

Параллельно в далеком Рио сеньору Андресу Лама, полномочному послу Монтевидео, власти Империи выставили счет за оказанные услуги, предложив без обсуждений подписать пять договоров, которые он в переписке с начальством назвал «чудовищными», но 12 октября подписал без обсуждений.

Уругвай объявлял «вечный союз» с Бразилией (раз), уступал Бразилии все спорные территории, а также те, которые Бразилия считала спорными, уменьшившись на 176,000 кв. км. (два), признавал право Бразилии вмешиваться во внутренние дела страны без запроса «законных властей» (три) плюс (четыре) разного рода экономические уступки: выплаты за «бескорыстную помощь» (в залог отданы таможни), свобода бразильского плавания по Уругваю, беспошлинная торговля мясом и скотом для бразильцев (то есть, гибель местных saladeros). И пятое: возвращение в Бразилию беглых негров, в том числе, и защищавших Монтевидео в годы Великой осады. Кроме «получивших офицерский чин». Но таких не было.

Таким образом, указывая на «чудовищность» условий, сеньор Лама еще изрядно смягчал: по итогам, Уругвай становился фактически протекторатом Империи, но что это значило по сравнению с возможностью стать из ничего «единственной легитимной» властью? Все ратифицировали мгновенно, и бразильские войска, выполняя свою часть договора, прошлись по стране, с корнем выжигая слабые попытки самых упрямых blancos организовать партизанские зоны, а 21 ноября в Монтевидео было объявлено об окончании войны и роспуске военного союза. И сразу же - о формировании нового, с теми же участниками, но уже во имя «освобождения народа Аргентины от гнета тирана Росаса».

Далее разделились на две группировки. Основные силы бразильцев (12 тысяч) остались в Уругвае, готовить десант в Буэнос-Айрес, а прочие, погрузившись на имперские суда, двинулись вверх по Паране, убеждать в необходимости союза еще не «прозревшие» приморские провинции.

Шли сложно, не без потерь, - тяжелую артиллерийскую дуэль пришлось выдержать 17 декабря у Тонелеро, - однако союзники прорвались в Санта-Фе, где сделали губернатору предложение, от которого он не мог отказаться. А в предпоследний день 1851 года, собравшись в условленной точке и подтянув все резервы, силы Альянса, по предложению Уркисы официально названные Ej?rcito Grande Aliado Libertador, - «Великой армией Союза Освободителя», - двинулась на Буэнос-Айрес.

Боги и генералы

Откровенно говоря, бахвальства не было. Название отражало реальность: ранее даже в самых больших кампаниях, начиная с Войны за независимость, самые крупные армии не превышали 5-6 тысяч бойцов, и комплектовались обычно из контрактников с привлечением иррегулярных добровольцев. Здесь же, идя ва-банк, Уркиса мобилизовал всех, кого мог. У себя в Энтре-Риос под страхом расстрела поставил в строй 11 тысяч человек из 46 тысяч населения, то есть, всех взрослых мужчин. Примерно три тысячи добавили уругвайские colorados, и хотя половина, мобилизованная силком, из пленных солдат Орибе, разбежалась, полторы тысячи ветеранов обороны Монтевидео тоже были силой.

Около шести тысяч, считая вместе, выставили Корриентес и Санта-Фе, под четыре тысячи – эмигранты из Байреса, по ориентации самые разные, в основном, «унитарии» (хотя так их называли, скорее, по привычке - уже входило в обиход более приятное им слово «либералы»). Ну и, конечно, бразильцы: одна дивизия, 4000 штыков, но профессионалы весьма высокого уровня. Таким образом, на круг, 15-16 тысяч конницы, 9-10 тысяч пехоты, под полторы тысячи артиллеристов и всякого вспомогательного люда при 48 орудиях.

По меркам места и времени – весьма солидно. Правда, Росас теоретически мог выставить войск в полтора, если не в два раза больше, но это с учетом подмоги из провинций, но провинциальные caudillos, официально поддержавшие Росаса и гневно осудившие «грязное предательство» Уркисы, присылать сикурс не спешили, официально объясняя это «обстоятельствами непреодолимой силы» и обещая, что вот-вот.

«Местные боги» предпочитали выжидать, тем паче, что программа Уркисы, по сути, ничем не отличалась от программы Росаса, с той разницей, что просматривалась возможность поживиться толикой от таможенных доходов Байреса, и если для этого следовало всего лишь подождать, почему нет? Ведь при успехе «Тигра» всегда оставалась опция хором кинуться на Уркису, тем самым, подтверждая свою ненависть к «предателю».

Этот момент Росас, политик до мозга костей, прекрасно сознавал, предвидел, и потому дал своим военным указание надеяться на лучшее, но готовиться, опираясь, в основном, на силы Буэнос-Айреса, при этом категорически запретив принудительные наборы, которыми вовсю занимался Уркиса, потому что даже хороший солдат из-под палки, как он сказал, воюет хуже, чем доброволец, пусть обученный скверно, но знающий, ради чего рискует жизнью.

Поэтому рискну высказать мнение, что исследователи, объясняющие «чрезвычайную медлительность» действий «Тигра» тем фактом, что «ему тогда было почти 59 лет и он утратил былую энергию», неправы. Скорее всего, лишенный готовых подразделений из провинций, он считал необходимым наскрести по сусекам максимум того, что сусеки могли дать. Ну и, естественно, поскольку политик, пригласил на разговор полномочного представителя стратегических партнеров, Роберта Гора, попросив максимально откровенно изложить британское видение ситуации.

Сэр Роберт вилять не стал: Англия, дорогой генерал, считает Вас другом, но и с Империей у Англии прекрасные отношения. Таким образом, активно вмешиваться правительство Её Величества не будет, но в случае неудачи, лично за себя и своих близких не волнуйтесь: мы примем Вас, как друга, и в обиду никому не дадим. Вместе с тем, учтите: если Фортуна, как всегда бывало, Вам улыбнется, сохранять status quo нельзя. Кем бы ни являлся сеньор Уркиса, и как бы предосудительно себя ни вел, Вам, в случае победы, следует иметь в виду: в его требованиях много здравого.

Возможно, в какой-то степени притормаживало и это, поскольку Росас не любил политической неопределенности, а двойственность его положения была очевидна: всю жизнь борясь за «федерализм», то есть, полную автономию провинций, он, превратив Байрес в руководящую и направляющую, в итоге объективно пришел к «унитаризму», и поделать с этим ничего не мог, потому что исходил, в первую очередь, из интересов автономного Байреса, вступивших в неразрешимое противоречие с интересами других автономных провинций.

Но, тем не менее, организационная работа шла на высшем уровне: после добротной пропагандистской кампании, упиравшей на то, что война не гражданская, а Отечественная, поскольку предатели привели вековечного врага (что вполне соответствовало реальности), а кроме того, идут грабить кровное, народ, проникшись, пошел записываться в армию валом.

В итоге, за две с лишним недели под ружье встало почти столько же бойцов, сколько брело в рядах «Великой Армии». Всего 12 тысяч всадников (включая несколько сотен индейцев, уважавших Росаса за силу и справедливость), примерно того же качества, что и у противника (гаучо есть гаучо) и 10 тысяч пехоты (равноценной инфантерии из мятежных провинций, но по всем параметрам уступающей бразильцам). Плюс тысяча артиллеристов.

В количестве же и качестве стволов даже преимущество, не говоря уж о том, что возглавлял «богов войны» полковник Мартиниано Чилаверт, считавшийся лучшим пушкарем Аргентины. Кстати сказать, известный «унитарий», много лет воевавший против Росаса, но пришедший к нему, когда «Тигр» воевал с сэрами и месье, чтобы драться с интервентами, потом ушедший в частную жизнь, а теперь вновь попросившийся на службу.

Следует, к слову, отметить, что к Росасу в те дни шло немало опытных вояк, место которых по всем правилам, кабы не особые обстоятельства, было на другой стороне. Ладно еще Чилаверт, он свой выбор сделал за три года до того, а вот, скажем, решение полковника Педро Диаса, бывшего адъютанта Хуана Лавалье, считавшего «Тигра» своим кровником, и не скрывавшего, что не будь в «Великой Армии» интервентов, он дрался бы против портеньос, удивило многих.

А в конце января в армию Росаса влился целый полк ветеранов, воевавших под Монтевидео и насильственно включенных в Ej?rcito Grande. Триарии всех войн, начиная с 1829 года и «Похода в пустыню», верно служившие «Тигру» по 10-15-20 лет, убили поменявшего ориентацию полковника Педро Леона Акино, перекололи поставленных Уркисой офицеров, и строем ушли к Росасу. И эта тенденция укрепляла надежду, тем более, что из «Великой Армии» люди бежали ежедневно, десятками, несмотря на расправы с теми, кому не повезло.

В общем, судя по переписке Росаса в начале третьей декады января (она опубликована), ситуацию в целом El Supremo Аргентинской Конфедерации оценивал достаточно оптимистично. Огорчали только разногласия с генералом Анхелем Пачеко, давним соратником и лучшим стратегом Буэнос-Айреса. Ничуть не политик, тот, рассматривая сюжет в чисто военной плоскости, полагал, что дела совсем плохи. По его мнению, варианта было два: либо вывести армию в поле и там, маневрируя, перерезать Ej?rcito Grande коммуникации, раздергав монолит на части, с которыми бороться легче, либо, поскольку укрепления надежны, а орудий много, сесть в осаду.

Второй вариант он полагал лучшим, ибо разведка уже донесла о подготовке мощного бразильского десанта, и хотя береговые батареи были очень сильны, защита без гарнизона не представлялась возможной. Он убеждал, настаивал, требовал, угрожал, если его аргументы не возымеют действия, подать в отставку, - однако коса нашла на камень.

Нет, объяснил Росас, так нельзя. Ты, Анхель, великий воин, но абсолютно не политик, а тут все дело именно в политике. Уркиса уже близко, он на подходе, а бразильскому флоту (читал же донесения!) для полной подготовки нужны недели три. Следовательно, выйдя и начав маневрировать, как ты предлагаешь, мы подарим «португальцам» эти три недели. Закрывшись же в городе, мы получим осаду с суши и с моря, причем из Рио будут идти подкрепления, а наши друзья в провинциях решат, что мы слабы, и пойдут на поклон к Уркисе.

Как-то так. Зато  дав бой на ближних подступах, победив и немедленно вернувшись в город, мы сорвем банк: Уркиса потеряет рейтинг и половину армии, которая разбежится, в Энтре-Риос, Санта-Фе и Коррьентес достаточно наших друзей, которые знают, что делать, но пока что боятся, уругвайцы сами по себе ноль, а что до бразильцев…

Ну что бразильцы… Если основной силой вторжения станут они, и даже если, атаковав Байрес, они чего-то добьются, им придется увязнуть в баррикадных боях, а против иностранцев (знаешь же наших!) поднимутся все провинции. Так что, Анхель, смотри на дело шире, а Вашу отставку, генерал Пачеко, я не принимаю: Иларио Лагос – прекрасный штабист, но против подонка Уркисы, который, увы, великолепный полководец, он ноль. А Вы – лучший, и Вы мне нужны. Идите.

Мне этот бой не забыть нипочем…

Далее все пошло очень быстро. 29 января при Кампо-Альварес союзники потеснили и вынудили отступить четырехтысячное соединение «росистов», выдвинутых Пачеко на дальние подступы с задачей не «умереть, но не уйти», а прощупать уровень боеспособности врага. Спустя два дня при Пуэнто-Маркес, две союзные дивизии принудили отступить самого Пачеко, легко раненного в руку. 1 февраля «Великая Армия» разбила лагерь в девяти километрах от Буэнос-Айреса, близ городка Касерос, где войска «Тигра» заняли идеальную оборонительную позицию на холме Паломарес, обойти который было невозможно.

А на следующий день армию покинул генерал Пачеко. Никого не предупредив, но оставив Росасу письмо: дескать, проверив нашу пехоту в деле, считаю, что мы вывели неопытных людей на убой, и не хочу в этом участвовать. Поэтому умываю руки и убываю в Байрес, но бежать никуда на намерен: если будет одержана победа, готов предстать перед трибуналом и спокойно приму расстрел.

К слову сказать, из всех военных, так или иначе ушедших от Росаса или не пришедших на зов, только Анхеля Пачеко ни один исследователь не подозревает в получении денег от Уркисы, - видимо, такой уж был человек, что грязь не приставала. И кроме того, после битвы его по приказу Уркисы очень искали, чтобы расстрелять, - сбежать в Гавану удалось только чудом.

Однако подавляющее большинство сходятся в том, что не прими он то решение, которое принял, исход битвы, как показали события, мог бы стать иным, поскольку в смысле военного дарования Уркиса уступал только ему, а Росас, вынужденно принявший главнокомандование, будучи гением политики и менеджмента, военными талантами не блистал. О чем прекрасно знал сам, в добрую минуту именуя себя «просто хорошим кавалеристом».

Тут судить не берусь, возможно, так оно и есть, - в ходе сражения, начавшегося рано утром 3 февраля, «Тигр» от командования устранился вообще, наблюдая за боем с холма и не отдавая никаких приказов. Однако и Уркиса повел себя как-то странно: вместо того, чтобы руководить войсками, как обычно, он лично повел конницу Энтре-Риос в «безрассудную атаку» на левом фланге, и затерялся в гуще боя.

Таким образом, восьмичасовое побоище фактически оказалось «битвой без главкомов». Командующие подразделениями действовали сами по себе, координируясь разве что с коллегами, дерущимися рядом. И как ни странно, после отступления конницы «росистов», биться, не опустив флаги, продолжала пехота, - те самые «стар и млад», в которых не верил генерал Пачеко, - под командованием «унитария» Педро Диаса, да еще артиллерия «унитария» Чилаверта, на исходе боя палившая уже не своим боеприпасом, а собранными вокруг вражескими ядрами.

Не имея навыков рукопашного боя, ополченцы, не выдержав штыковой атаки бразильцев. сложили оружие лишь поле трех часов уже безнадежного боя, когда им вообще нечем стало стрелять, причем командиры не оставили своих солдат, а просто сели на землю рядом с ними и закурили.

Что до «Тигра», то он оставался на месте и после капитуляции центра,  а когда первые солдаты союзников добрались до его ставки, вступил в бой. Выстрелами из пистолетов убил двоих, еще одному разрубил голову саблей, был ранен в руку, и в последние минуты, когда это было еще возможно, услышав, наконец, крик адъютанта «Сеньор, подумайте о дочери!», покинул поле боя. Спустя несколько часов, уже в Байресе, он подал в отставку, вместе с доньей Мануэлитой прибыл в британское посольство, и по распоряжению сэра Роберта был переправлен на фрегат «Кентавр», немедленно поднявший якорь.

Впереди у побежденного была очень теплая встреча в Англии, особняк в Саутгемптоне, внуки и еще 25 скучных лет, счастливый же победитель, Уркиса, совершенно не скучал, вовсю реализуя себя. Сразу же после боя по его приказу были расстреляны все попавшие в плен ветераны полка Акино, а тела их развесили на деревьях, запретив снимать, «пока не сорвутся». Мимоходом расстреляли и еще сколько-то пленных, и раненого полковника Николаса Сан-Коломе, досадившего триумфатору тем, что «слишком нахально» удерживал позиции, атаковать которые изволил лично дон Хусто.

«Излишнее нахальство» чуть было не стоило жизни и полковнику Диасу, однако его отмолили близкие друзья, командиры «Великой Армии». Спасся и чересчур упорно дравшийся и за это приговоренный к смерти Иларио Лагос (успел уйти и перебраться на французский корвет). А вот Мартиниано Чилаверту повезло меньше. Хорошо зная его по прошлым временам, Уркиса настроен был по отношению к нему вполне дружелюбно, однако старый артиллерист дружеского тона не принял, вместо того обвинив победителя в измене Родине. Дескать, привел врагов в Аргентину, к тому же, взяв у них деньги, которые теперь Аргентине придется отдавать.

Давно зная Уркису, дон Мартиниано фактически совершал харакири. Такого «неуважения» дон Хусто, конечно, не потерпел, да и правда глаза колола, и сеньор Чилаверт пошел к стенке. Спокойно пошел, с достоинством, без повязки. Однако узнав, что расстрелять его велено в спину, как предателя, вспылил, отказался стоять, как велели, оказал сопротивление и был убит ударами штыков в лицо, а тело его, по особому приказу Уркисы, выбросили в овраг, чтобы никто не похоронил.

Дальнейшее понятно. Сочли потери: у союзников - 600 человек убитыми (данных о раненых нет), у «слуг тирана» - 1407 убитых и раненых, 7000 пленными. 4 февраля из Байреса прибыла делегация с выражением покорности, а спустя день Уркиса вошел в город, и наряду с первыми распоряжениями велел 10 февраля устроить Парад Победы. Однако дату пришлось перенести на десять дней, по требованию бразильцев: им хотелось, чтобы триумфальная процессия состоялась 20 февраля, в знак возмездия Буэнос-Айресу за поражение при Итусаинго, нанесенное Империи ровно 25 лет назад, во время войны за Уругвай.

Спорить дон Хусто, как резок ни был, естественно, не стал, и торжество состоялось в назначенный ими день, причем жителям было велено явиться обязательно, празднично одевшись, под страхом серьезных неприятностей для ослушников. Как пишет Эрман Канберру, бразильский офицер, «заполненные улицы молчали, не раздалось ни звука, ни одна девица не ответила на наши дружелюбные улыбки, все смотрели исподлобья, вызывающе и злобно, словно сговорились испортить нам праздник, но им это не удалось. Мы бодро прошли по городу и хорошо отметили марш вечером».

А вот дону Хусто подпортить праздник, видимо, сумели, и это его сильно огорчило. Во всяком случае, вечером того же дня он жестоко, с криком и понижением в чинах распек распорядителей, ответственных за организацию шоу и не догадавшихся «приказать этим мерзавцам, сторонникам тирана, которые не заслуживали милосердия, издавать приветственные возгласы».

Тигрятник

Итак, Росас ушел, - и гордый победой Уркиса, вопреки ожиданиям, повел себя весьма сдержанно. Ни казней, ни репрессий вообще. Напротив, трижды, в воззваниях от 4, 21 февраля и 17 марта провозгласил: «Ни победителей, ни побежденных, сотрудничество всех политических партий и течений, организация страны в федеральную систему». Поскольку сводить счеты означало залить кровью весь город, нешуточно по «тирану» скорбевший, не позволили себе озвереть и вернувшиеся эмигранты-«унитарии».

Город и население  объявили «коллективной жертвой», а виновником всех бед - «чудовище Росаса», повесив на него 2354 смертных приговоров, вынесенных всеми судами за 20 лет (в том числе, около 200 за политику) и 5000 «невинных жертв» (реально на два порядка меньше). А также, - гулять так гулять,- и 16 тысяч погибших за весь период гражданских войн (включая и убитых его врагами). Правда, отвели душу на давно распущенной Mazorca: арестовали бывшее руководство и актив, судили, расстреляли пятерых публично, десятка два втихомолку, кого-то посадили, - и всё.

Но это через год, и уже своими силами, а пока новый национальный лидер «перезагружал» лично, для начала назначив временным губернатором пожилого юриста Висенте Лопеса-и-Планеса, автора национального гимна, при «тирании» сидевшего в «моральной оппозиции» на должности главы Верховного Суда, а затем распустив Ассамблею и назначив новые выборы, подготовка к которым шла в развеселой атмосфере пира дорвавшихся победителей. И вот в ходе этой пирушки выяснилось, что Росас никуда не делся. Вернее, его стало двое.

Чтобы понять, необходимо вспомнить, чего хотел «Тигр». А «Тигр» хотел, чтобы Аргентина была единой и все провинции равны, но при этом Байрес оставался при своих привилегиях, на правах самого сильного диктуя свою волю чертовой дюжине бедных сестренок, и в этом смысле, безусловно, прав Эдуард Гибсон: «Преисполненный горькой иронии урок, который пришлось усвоить провинциям за время существования Аргентинской конфедерации, состоял в том, что, пережив десятилетия борьбы с Левиафаном унитарной системы, они оказались в плену у гегемона федеративной системы»,

что, в сущности, всего лишь перепев давно уже, до битвы при Касеросе, отметил проницательный Доминго Сармьенто: «[Росас] создает для собственной выгоды унитарную систему, которую Ривадавия хотел использовать для общего блага. Сегодня все эти мелкие каудильо из глубинных провинций, униженные и опозоренные, дрожат от страха, опасаясь прогневать его, боятся вдохнуть и выдохнуть без его на это согласия. Идея унитариев воплощена в жизнь».

И действительно: «Тигр» не правил Аргентиной, но тем не менее он на двадцать лет гарантировал Буэнос-Айресу гегемонию над тринадцатью провинциями, управлявшими собой автономно. Все, что он делал, служило единственной цели: сохранять такое положение в постоянной стабильности. Но не бывает стабильности навсегда, и в результате, это неразрешимое противоречие, не позволяя ему, аки Буриданову ослу, сделать выбор, превратило «Тигра» в фактор застоя, обреченный на уход.

Теперь ситуация изменилась, но проблемы остались, даже усугубились, однако новое время принесло новые понятия и вынесло на гребень новых людей. И дело не в том, что по провинциям пронеслась волна переворотов, - мелкие «уркисы» сбрасывали мелких «росасов», - это понятно, и для нас не очень интересно; гораздо интереснее, что новые власти Байреса, отпраздновав и приступив к делам, внезапно выяснили, что появились проблемы с самоидентификацией. Ибо грани между былыми «унитариями» (теперь они именовали себя «либералами» ибо ведь боролись за свободу!) и «федералистами» истончились до полной незаметности.

«Старые унитарии», десять лет отсиживавшиеся в Монтевидео, в основном, подросшие дети традиционных caudillos и глав их лидером «больших торговых домов», - их лидером был Валентин Альсина, - как и Росас, видели будущее Аргентины только под опекой Буэнос-Айреса, а Буэнос-Айрес, как и при Росасе, «первым среди равных». Со своей конституцией и своими (только для себя) таможнями. Однако, в отличие от Росаса, готовы были, если такой вариант окажется невозможным, плюнуть на единство и увести провинцию в свободное плавание. То есть, в новых условиях, считая себя «унитариями», оказались, по сути, «ультра-федералистами».

Очень традиционная, очень местная, очень понятная позиция, - но далеко не все «либералы» с нею соглашались. Новое поколение, выходцы, в основном, не из элиты, а из семей попроще, и не всегда портеньос, видели будущее иначе. Они тоже, как Росас, да и группа Альсины, считали, что центром объединения должен стать Байрес, - потому что только мы крутые и прогрессивные, и наша задача «создание нации, не считаясь ни с чем», провинции же дикие и отсталые, а caudillo вообще «варвары». Но при этом, в отличие от «Тигра», готовы были поступиться частью привилегий Байреса, и в отличие от «альсинистов», ни при каких обстоятельствах не допускали разрыва с Аргентиной.

Эта генерация политиков была напрочь лишена каких угодно сантиментов, признавая только «рациональный подход», - примерно как бразильские «позитивисты» несколько позже. Их было пока что не так много, но этот недостаток компенсировался активностью и наличием харизматических вождей. Например, полковник Бартоломе Митре, человек нового поколения (1821 г. р.), потомственный портеньо, убежденный унитарий, профессиональный эмигрант и участник битвы при Касерос, а кроме того, прекрасный публицист. А также его «тень» - Доминго Сармьенто, талантливый фанатик из провинции, чем-то неуловимо напоминающий (если кто помнит тургеневские «Отцы и дети») Евгений Базарова.

Такая разница подходов, тем более, что «альсинисты» легко находили общий язык с поклонниками Росаса, а «митристы» не хотели иметь с ними ничего общего, считая «пережитками», рано или поздно не могла не привести к расколу, но пока что обе фракции «либералов» объединяло наличие общего врага, который еще вчера был другом. Ибо они прекрасно понимали: при Касеросе сражались не две враждующие партии, это была битва «федералистов», грызня внутри стаи, по итогам которой старый волк проиграл, уступив место новому вожаку.

Разница заключалась лишь в том, что Хусто Уркиса, такой же «чистый федералист», как и Росас, но из глубинки, считал, что с привилегиями Байреса следует кончать без оговорок, «создавая нацию» не по вертикали, а по горизонтали, - а такая версия объединения не подходила не группе Альсины, ни группе Митре. Иными словами, казалось бы, заклятые враги Росаса теперь, став властью, обречены были стать его политическими наследниками. Просто потому, что превращения Байреса в «одну из провинций» не желал никто.

Так что, повторюсь, один Росас, утративший чутье, ушел со сцены, и на смену ему пришли два Росаса. Сиамские близнецы благополучно разделились, и казалось бы, умершая идея «Байрес понад усе!» налилась новыми силами. И на этом покончим с теорией. На практике же, 11 апреля состоялись выборы в Ассамблею, давшие победу, в основном, «альсинистам» (хотя и «митристы» в обиде не остались), после чего сеньор Висенте Лопес, уже законный глава провинции, уехал на север, в город Сан-Николас, куда генерал Уркиса созывал губернаторов, дабы обсудить вопрос, как нам теперь обустроить Аргентину.

Господин Великий Байрес

Естественно, съезд прошел в теплой дружеской обстановке. 20 мая съехались, десять дней пообщались, 31 мая подписали. В целом, все единогласно. Создали временное правительство, - Директорию, - во главе с генералом Хусто Уркисой, договорились объединить провинциальные войска в «национальную армию» во главе с ним же. И главное, определили дату и место Учредительного Конгресса, чтобы разработал и принял конституцию, - в августе, в Санта-Фе, по два делегата от каждой провинции, невзирая на количество жителей, с неограниченными полномочиями.

А вот насчет Байреса покричали изрядно. Самые горячие головы требовали «федерализации» побежденного города (то есть, превращения его в общую собственность) и ликвидации всех привилегий провинции прямо сейчас, и вариант, в общем, понравился, но не приняли, ибо проголосовать «за» легко, а вот вторично выиграть битву при Касеросе, не имея в рукаве бразильцев, куда сложнее. Поэтому сошлись на компромиссе: город остается столицей провинции, но таможня становится «национальной», а доходами с нее будет ведать Главный Директор, с чем согласился и губернатор Висенте Лопес.

Соглашение, объявленное «обязательным к исполнению», с юридической точки зрения было, однако, филькиной грамотой, о чем, как только пришли новости, завопили все СМИ Байреса, а популярная El Nacional, газета Бартоломе Митре, и вовсе рубила сплеча: «Народ не может подчиняться тому, кто нарушает закон. Угнетение сегодня означает освобождение завтра, так было, есть и будет. Пусть нынешняя власть задумается о том, что народ, в конечном счете, побеждает всегда». Чуть осторожнее, но в том же духе вещали и прочие, и вот в такой непростой ситуации в город вернулся губернатор, а вместе с ним, чтобы поддержать, прибыл и лично грозный дон Хусто.

Предполагалось, что само присутствие Главного Директора, известного крутым нравом, заставит говорунов замолчать, - но это оказалось ошибкой. Совершенно не думая о последствиях, Бартоломе Митре гремел в Ассамблее, разъясняя всем, кто еще не понял, что: во-первых, губернатор Лопес не имел полномочий распоряжаться имуществом провинции, а во-вторых, воля Уркисы, предложившего подписать, таким полномочием не является, напротив, является признаком деспотизма, подчиняться которому нельзя. В третьих же (об этом оратор говорил не прямо, но прозрачными намеками, и его прекрасно понимали), провинции намерены ограбить Байрес. Причем нагло, лишив возможности защищаться законными методами. Ибо всего два делегата, как от какого-нибудь Жужуя, - а что они могут против жадной стаи из двух дюжин «варваров»?

Не согласиться с доводами дона Бартоломе было невозможно, он, по сути, озвучил мысли большинства. Аргументы защитников соглашения («Я люблю мой родной Байрес, но моя страна Аргентина!») на фоне явной перспективы утратить доходы как-то не звучали, и 22 июня Ассамблея, вдохновляемая гигантской толпой, собравшейся на площади, и негромким сочувствием гарнизона, наложила «вето» на подпись сеньора Лопеса под «Сан-Николасом».

Это означало вотум полного недоверия губернатору, к вотуму, подав в отставку, присоединилось большинство министров, и на следующий день обиженный глава провинции положил на стол заявление «по собственному желанию», а временно исполнять обязанности Ассамблея поручила пожилому аполитичному генералу Мануэлю Пинто, исправно служившему при всех властях.

Уркиса отреагировал мгновенно. Уже 24 июня «временный губернатор по версии Ассамблеи» получил от Главного Директора жесткое письмо: «Я считаю случившееся проявлением недопустимой анархии, и я воспользуюсь своими правами, чтобы спасти Родину от демагогии, как уже спас ее от тирании», и потребовал восстановить сеньора Лопеса в должности.

Сеньор Лопес, однако, не смог сформировать правительство, - Ассамблея отказалась утверждать тех, кого он предложил, - и вновь подал в отставку, перед тем, однако, назначив двух делегатов на Учредительный Конгресс. После чего Хусто Уркиса распустил Ассамблею, закрыл все газеты, кроме официозной El Progreso, и взял на себя руководство провинцией, тотчас показав характер: три десятка особо буйных пошли под арест, а лидеров «бунтарей», - Альсина, Митре и Сармьенто, - за которых вступились послы Англии и Франции, выслали из провинции.

Фактически, Главный Директор ввел в городе осадное положение. На ключевые посты были назначены военные из Энтре-Риос и Коррьентес. 12 июля El Progreso сообщила о возвращении Росасу конфискованного имущества, 17 июля – о признании независимости Парагвая, на что портеньос не соглашались ни при «тирании», ни при «демократии», а 21 июля – о свободе речного судоходства, что «либералов»очень обидело, тем паче, что возражать они не могли по «идейным» соображениям. А уж «федералистов», откровенно  считавших новую власть «оккупантами», и того больше, - и между непримиримыми противниками на какое-то время возникло нечто вроде взаимопонимания.

В итоге, стало ясно, что переломить ситуацию можно только массовыми расстрелами, однако переступить порог дон Хусто не решился (а возможно, и не хотел). Байрес же, - и «хижины», и «дворцы», - начал мягкий бойкот. В итоге, «освободитель», пытаясь лавировать, 3 сентября издал декрет о помиловании арестованных и возвращении высланных. Очевидный жест доброй воли, с явным приглашением к диалогу, - но разговаривать с (по определению Доминго Сармьенто) «новым тираном», тем паче, чужаком, угрюмо молчавший город не собирался. Ну и…

Ну и, на рассвете 11 сентября, через три дня после отъезда Уркисы в Санта-Фе, где его приезда очень ждали, Байрес поднялся по набату. Отряды ополченцев прямо из постелей взяли под арест «чужеземных» чиновников, оставшихся на хозяйстве, а большая часть гарнизона, получив авансом жалованье за полгода вперед и премиальные (причем, жалованье было повышено в полтора раза, чего Уркиса не смог бы сделать ни при каких обстоятельствах) выступила в поддержку «справедливых требований народа».

В целом, при общем возбуждении, никого не убили, не ранили и даже не побили. Подразделения, сохранившие верность Уркисе, спокойно ушли из города на север провинции, где пребывал дон Хусто, а распущенная Ассамблея, собравшись, вновь избрала временным губернатором генерала Пинто, тотчас поручившего Валентину Альсине формировать кабинет, и дон Валентин, первым делом приказав раздать дополнительные премии войскам, отправил всем чиновникам провинции циркуляр: «Не выполнять никаких иных распоряжений, кроме исходящих от законных властей, управляющих в настоящее время».

Раздвоение сущности

Первой реакция Уркисы стало, конечно, рвать и метать. Но войск под рукой имелось мало, и потому, узнав, что командиры полевых подразделений, расквартированных в восставшей провинции, - все «росисты», сперва уволенные, а потом возвращенные, потому что никто, кроме них, не умел воевать с индейцами, - «революцию» поддержали, поход отменил. Приличия ради, правда, объяснив, что «народ выразил свою волю, которая священна».

Между тем, в Буэнос-Айресе сеньор Альсина встретился с делегацией «росистов», а еще не возвращенные на службу офицеры старого режима получили приглашение вернуться. Это назвали «политикой примирения во имя защиты общих интересов», и спустя пару-тройку дней губернатор Пинто официально заявил об отказе генералу Уркисе в праве представлять провинцию на международной арене, - то есть, о выходе Байреса из Конфедерации, - а делегатам, уехавшим на Конгресс, направили извещение об отзыве.

Ответ не замедлил. Главный Директор издал «Указ о таможнях», приравняв пошлины на товары, производимые в Буэнос-Айрес, к пошлинам на импорт, а 3 октября резиденцией правительства Конфедерации была перенесена в Парану, столицу Энтре-Риос. Репрессалия крайне жесткая, но бумеранг вернулся тотчас: в ответ Байрес просто-напросто увеличил ввозные пошлины на заморские товары, без которых все прочие не могли обойтись, и «Указ о таможнях» пришлось отменять.

Параллельно, 13 октября, Бартоломе Митре опубликовал программную статью «Принципы и предложения», объяснив, что портеньос восстали против лично «диктатора Уркисы», и подчеркнув, что страна должна быть единой «исключительно под руководством Буэнос-Айреса», сделал шаг к компромиссу: «Буэнос-Айрес же не вправе злоупотреблять выгодным географическим положением и заставлять жителей внутренних областей покупать товары на 40—50% дороже, чем они стоили привилегированным сынам провинции Буэнос-Айрес... Буэнос-Айрес должен явиться перед своими сестрами не со счетами торговца в руке, а с развернутым флагом свободы».

Итак, еще раз: группа Альсины силою вещей превратились в заклятых «федералистов», ставивших привилегии Байреса превыше всего и готовых объединять страну любой ценой, но ничем при этом не поступаясь, «митристы» же во имя единства страны готовы были поступиться частью привилегий, но при условии, что центром станет именно Байрес, как «очаг европейской культуры во мгле варварства».

Исходя из чего, Бартоломе Митре сумел настоять на отправке в Санта-Фе делегации с разъяснениями позиций, - однако ее просто не пропустили, и тогда Валентин Альсина, 31 октября избранный губернатором, принял решение действовать силой. Благо, бразильцев на сей раз не предвиделось, а войска «13 сестренок» особых опасений не внушали.

Однако получилось скверно: отряды эмигрантов, снабженные всем необходимым и запущенные в провинции свергать «маленьких уркис», были побиты, а знаменитый генерал Пас, посланный разгонять Конгресс в Санта-Фе, во многом соглашаясь с Митре, сделал все, чтобы поход под благовидным предлогом провалить. Так что, 20 ноября Учредительный Конгресс начал работу, но без делегации Буэнос-Айреса, провал же «рывка на север» имел хотя и не роковые, но неприятные последствия.

1 декабря в местечке Лухан генерал Иларио Лагос, один из самых верных солдат Росаса, поддержавший «революцию 11 сентября» поднял восстание против «некомпетентных унитариев». В оглашенной Декларации он призывал к отставке губернатора Альсины, как «авантюриста», замены его «компромиссным» лидером из военных и к отправке на признанию на Учредительный конгресс новой делегации. Чтобы все-таки двигаться к объединению, но при условии сохранения таможенной привилегии Буэнос-Айреса и категорической отмены идеи «федерализации» Байреса. То есть, компромисс, который, скорее всего, одобрил бы и сам «Тигр».

Идея понравилась. За сутки о присоединении в Лагосу объявили почти все офицеры, верные Росасу (или, как было сказано в Декларации, «идее федерализма»), - хотя разобраться в их мотивации (кто за идею, кто зп компанию, кто ради какого-то личного интереса) практически невозможно. Но как бы то ни было, 6 декабря мятежные войска атаковали город, с ходу заняв несколько кварталов в предместьях, однако там и застряли: действуя невероятно энергично, полковник Митре организовал отпор, и мятежники начали осаду.

Приняв на себя ответственность за случившееся, Валентин Альсина подал в отставку, однако капитулировать перед «военной оппозицией» Ассамблея отказалась; в этом вопросе оказались едины все фракции и группы. А поскольку вояки связались с Уркисой, их поддержали даже откровенные сторонники Росаса, сохранившие ему верность: их лидер, Лоренцо Торрес, в конце декабря даже стал премьером правительства при «вечно временном» губернаторе генерале Пинто, после чего осажденные попытались перейти в контратаку на юге провинции, где, как считалось, «росистов» недолюбливали.

Но, как выяснилось, «не росистов» на юге не любили еще меньше, и поддержки не случилось, зато случилась стычка при Сан-Грегорио, и стало ясно, что лучше сидеть в глухой обороне. Правда, сидели с комфортом, наблюдая, как лагерь осаждающих, где каждый warlord считал себя самым главным и умным, понемногу разъедают внутренние склоки. Больше того, были уверены в себе настолько, что в марте, когда Уркиса и Лагос попытались как-то поладить миром, выставили такие условия, - таможня остается за Байресом, а в Конгрессе не два депутата, как у всех, но десять, пропорционально удельному весу провинции, - что разговор не получился.

В таких условиях, Уркиса, сознавая, что осада исчерпывает себя, подогнал еще войска, а в апреле, понимая, что без морской блокады осаждать Байрес можно вечно, еще и флот под командованием американца Джонаса Кью, заодно через верных людей выйдя на командование флотом Байреса и предложив крупную взятку за переход «на сторону законности».

Впрочем, тягаться с портеньос в этом смысле не стоило. Буэнос-Айрес платил военным столько, что предавать было не рентабельно, зато м-р Кью, адмирал Конфедерации, получив на руки 26 тысяч унций золота, 20 июня сдал властям провинции свою эскадру, после чего уплыл в США очень, очень богатым человеком, а морская «пробка в горлышке» стала недостижимой мечтой.

1 мая Конгресс, наконец, принял, конституцию «аргентинской нации», которой  принесли присягу все провинции, за исключением Буэнос-Айреса, и на основе свежей конституции генерал Лагос провел «параллельные» выборы себя в губернаторы  по версии Конфедерации. Но это была чистая опереттка. Склоки усиливались, командиры ругались, к тому же, очень эффективно работали деньги, которых осажденные не жалели, армия понемногу разбегалась, и 12 июля 1853 года Уркиса снял осаду и увел с собой   остатки «военной оппозиции».

Позже, в январе и ноябре 1854 года, они попытались взять реванш, но были биты при Эль-Тала, а последняя, совершенно нелепая попытка показать себя в декабре 1855 года кончилось совсем уж скверно. Суровый губернатор Пастор Облигадо, убежденный «росист», объявил всех мятежных офицеров просто los banditos, подлежащими расстрелу без суда, и всех выживших после очередного фиаско в январе 1856 года просто поставили к стенке.

Но это уже были последние судороги «старого федерализма» Байреса. Мстить Уркиса (с 13 февраля 1854 года – официальный президент Конфедерации) не стал. Наоборот, 8 января 1855 года по его инициативе Конфедерация и Буэнос-Айрес, уже принявший собственную конституцию, подписали мирный договор, и ситуация надолго зависла, причем, пикантнее некуда.

С одной стороны: 13 провинций, считающих себя «нацией», с конституцией, парламентом и правительством в городе Парана, куда изредка приезжали иностранные послы и консулы, но ненадолго, потому что в провинциальной Паране было очень скучно, а в Байресе весело. С другой: Государство Буэнос-Айрес, совершенно отдельное от Конфедерации, но и не объявлявшее независимость, а признающее себя автономией некоей не существующей «Аргентинской Республики»…

Время на размышление

Договор 8 января 1855 года был очень дружелюбным. Не разошлись, побив горшки, а разъехались, чтобы, пожив врозь, собраться с мыслями, - и Буэнос-Айрес такое положение более чем устраивало. Новый губернатор, «росист» Пастор Облигадо, сменивший умершего генерала Пинто, всячески подчеркивал, что только долгий мир поможет решить все проблемы, и Уркиса эту линию тоже всемерно поддерживал. В итоге, «федералистов» старого типа в городе почти не осталось, все убежали, надеясь вернуться, и даже пытались, но после серии неудач и расстрелов побежденных, за которые Конфедерация мстить не стала, сделав вид, что не в курсе, мир сделался прочен. И жили сами по себе, включая связи с внешним миром.

Байрес бойко торговал с Европой, вмешивался в дела Уругвая, всячески поддерживая тамошние склоки, принимал эмигрантов-colorados оттуда, - и купаясь в доходах, процветал.  Нахально и вызывающе. Во всех смыслах. Разительная разница, как и во времена Росаса. Газовое освещение, асфальт, театр, университет, СМИ, железная дорога, школы, больницы etc, - и если сравнивать, то итог получится очень не в пользу Конфедерации.

То есть, Конфедерация тоже «выходила в люди», наладила отношения с Парагваем, добилась, наконец, официального признания Испанией, а затем Сарднией и Папской областью, но денег хронически не хватало, а когда бюджет в постоянном дефиците, развиваться сложно. Даже Энтре-Риос, самая богатая провинция, отставала от Байреса на порядок, а северных и западных «сестренках», живших по старинке, под контролем лихих caudillos, по привычке повоёвывавших на меже, и говорить не приходится.

Поскольку в Паране, столице Конфедерации, да и в провинциях, такое положение вещей многих злило и обижало, рано или поздно трения были неизбежны, однако первые пару лет сосуществовали вполне корректно, без конфликтов, и если главной головной болью Конфедерации было хроническое безденежье, то основной проблемой Байреса стали индейцы.

Тихие и смирные при Росасе, «хозяева юга» теперь, когда «Тигра» не было, осмелели. К тому же, самый авторитетный из вождей, токи Кальфукура, некогда приглашенный из Чили лично Росасом и верный ему даже теперь, железом и кровью собрав племена в «Конфедерацию Пампы», поклялся отомстить за изгнание человека, который называл его другом. И почти забытые malones возобновились с такой силой, что старики, помнившие времена до «похода в пустыню», сравнивая, говорили, что давние набеги в сравнении с нынешними были даже не цветочками.

Индейцы захватывали уже не фермы, а города, грабили их, уводили скот и пленных, брали и сжигали форты, и хотя на сам Байрес, конечно, не покушались, жизнь провинции «Наполеон пустыни» портил изрядно, и экспедиции раз за разом терпели неудачи, а 31 мая 1855 года в сражении при Сиерра-Чика потерпел поражение, с трудом сумев спасти войска от гибели, сам Бартоломе Митре, считавшийся лучшим полководцем провинции, после чего, власти, решив создать «новую пехоту», выписали из Англии квалифицированных инструкторов.

Неудача эта, неожиданная и, в общем, позорная, поскольку поход был очень хорошо подготовлен, имела побочные последствия. К этому времени уже стало ясно, что бедствующая Конфедерация, как бы ни хотел Уркиса мира, будет требовать от Байреса денег, а если Байрес не даст, придумает что-нибудь, чтобы деньги изъять. Что и произошло. Договор 1855 года сразу после поражения Митре пополз по швам. Вернее, по шву.

Если против «единства в случае внешней агрессии» и «свободы передвижения» в Паране никто ничего не имел, то «отмена повторных пошлин на импортные товары при перевозке этих товаров из Буэнос-Айреса в Конфедерацию» правительство Конфедерации отягощала неимоверно. Для него было жизненно необходимо принимать иностранные суда в Росарио, главном своем порте на Паране, без посредников-портеньос, - а поскольку мало кто из негоциантов горел желанием туда добираться, в июне 1856 года, вопреки договору, Ассамблея конфедератов приняла закон о повторном обложении таможенными сборами иностранных товаров, поступающих из Байреса.

Естественно, в Байресе этот шаг оценили, как таможенную войну, и нарушение мирного договора, в связи с чем, Либеральная партия, и без того изрядно рыхлая, начала распадаться. Ранее крепко державшие руль «националисты» Митре, видевшие будущее Аргентины в «национальной организации» под эгидой Буэнос-Айреса, после фиаско лидера, сдали позиции, зато набрали очки «автономисты» Валентина Альсины, выступавшие за максимальное размежевание с «нищебродами», а еще лучше – за объявление полной независимости.

В конечном итоге, и на выборах 1857 года, прошедших с драками, поножовщиной и даже стрельбой, губернатором был избран дон Валентин, и хотя кандидат от «националистов», Доминго Сармьенто, кричал о «мошенничестве», но это вряд ли (обиженные всегда так пишут). И когда сеньор Альсина принял полномочия, отношения с Конфедерацией начали обостряться с каждым днем. Правда, до такого накала, как при раннем Росасе, все же не дошло, и тем не менее. Обстановка в городе накалилась настолько, что даже самые лояльные «федералисты», вполне законно требовавшие скорейшего слияния с Конфедерацией, бежали из города, опасаясь за свою жизнь.

Короче говоря, все шло к тому, что холодная «таможенная война» вот-вот зайдет за грань, где начинается война горячая, причем, в Паране против такого варианта не возражали из чисто практических соображений, прикидывая, что при поражении сохранится status quo, а победа, наконец, наполнит бюджет, а вот в Буэнос-Айресе под войну подводили теорию.

Миф XIX века

Следует понимать вот что. Основной принцип, - «naci?n pre-existente» («изначальной нации»), то есть, необходимости быть вместе, - не оспаривал никто. Ибо слишком многое связывало. Как на субъективном уровне (общее прошлое, общие герои etc), так и на объективном (сознание того факта, что Байрес сам по себе никогда не сможет стать полноценной страной, но и другие провинции без Байреса не выживут). И следовательно, коль скоро все (Валентин Альсина в этом смысл был исключением, и эволюция его взглядов случилась, скорее, от полного отчаяния) соглашались, что по отдельности существовать вряд ли получится, а уж развиваться не получится точно, приходилось искать формулу компромисса.

А тут начинались варианты. Если элитарный портеньо и убежденный «федералист» Росас старался строить Аргентину по схеме «все равны, но Байрес равнее», а Уркиса, по сути тот же Росас, но из провинции, отстаивал версию «все равны, но Байрес должен делиться с провинциями», то «новый унитарий» Митре выдвинул идею «не Аргентина для Байреса, Байрес для Аргентины». То есть, практически дословно повторил лозунг первого президента, Бернардино Ривадавия, но уже не в романтично-мечтательном ключе, а в ситуации, когда для этого уже созрели условия.

Иными словами, речь шла о том, что все старые уютные традиции, все и всяческие «права провинций»,  «патронажи» и прочие милые пережитки пора выбрасывать на свалку и создавать единую страну, ради которой портеньос пожертвуют своими привилегиями. Судя по его переписке с Уркисой (достаточно теплой), они понимали друг друга, и соглашались с тем, что компромиссы будут очень болезненными, но без этого никак.

И тем не менее, даже Митре, коренной портеньо из пусть мелкой, небогатой, но «аристократии», - как-никак, потомок конкистадоров, хотя и обедневший, - соглашаясь с понижением роли и снижением доходов Байреса «во имя Аргентины» не мог до конца уйти от доктрины «приоритета». Просто потому, что не представлял себя Байрес совсем без привилегий. В его понимании, Город, поступаясь многим, определенные особые права все же сохранял, потому что иначе просто быть не могло.

Это, естественно, порождало сомнения, тормозило, - и в затылок дону Бартоломе уже вовсю дышали новые люди, готовые идти куда дальше чем он: бойкие и агрессивные провинциалы, в отношении Байреса никаких сантиментов не питающие, напротив, подсознательно его недолюбливающие. Ни с какой стороны не «аристократы», а разночинцы из «верхушки низов», начитанные, отрицающие все «нерациональное», считавшие себя «истинными европейцами» и строившие жизнь по модным европейским теориями.

Не спорю, такой подход, в общем, можно рассматривать и как прогрессивную тенденцию, но морали там не было никакой. Вернее, была, но для Аргентины с ее патриархальными нравами - принципиально новая, отрицающая старые ценности, - и чтобы понять правильно, следует, наконец, подробнее рассказать о человеке, на тот момент уже известном, и в нашем повестновании мельком не раз помянутом, но теперь понемногу выходившем из тени Митре.

Итак, Доминго Сармьенто. По европейским меркам - классический «человек 48 года». Модернист, враг клерикалов, либеральный демократ, знакомый с трудами Джона Стюарта Милля и Карла Маркса, о которых в Буэнос-Айресе еще мало кто знал. Как и дон Бартоломе, убежденный унитарий, но, в отличие от полковника, портеньо в шестом поколении, выходца из мелкой элиты со всеми ее плюсами и минусами, - провинциал. Уроженец крохотного Сан-Хуана, плебей и разночинец. Бредя единой Аргентиной, к Байресу, как таковому, относился совершенно спокойно, без эмоций.

И при этом – теоретик. Автор оригинальной теории «цивилизации и варварства», которую еще в 1845-м изложил в монографии «Жизнеописание Хуана Факундо Кироги», а потом много лет шлифовал и дорабатывал. Тема: феномен «каудильизма». Основная идея: «непримиримый антагонизм двух культур» (по-нынешнему, «социокультур»), основанный на противостоянии рас «чистых», способных порождать «цивилизацию», и рас «варварских», порождающих только хаос.

В частности, «латиноамериканская» цивилизация, писал он, абсолютно несостоятельна и бесперспективна из-за своего «метисного», - европейско-индейско-гаучского, - происхождения. Ибо с гаучо толку не будет. А следовательно, подлежит «замещению путем массовой иммиграции» во имя «исправления расы» (желательно, англичан и немцев) и утверждения «европейских ценностей». Местные же caudillos, как опора «метисного устройства» должны быть уничтожены. Это, - спокойно и без сомнений, - необходимо. Дальше, правда, шли уточнения  (как организовать «правильную метисацию» и прочее), но это уже как рекомендации на будущее.

Вот такой человек был сеньор Сармьенто, кабинетный ученый, но если нужно, и оратор, и офицер, и он, в отличие от сдержанного Митре, как и Уркиса, предпочитавшего ждать, призывал к войне на уничтожение, в этом сходясь с сеньором Альсиной, которого вообще-то не любил. Сам же сеньор Альсина ужесточал свою позицию, фактически отказавшись от каких угодно переговоров с Конфедерацией. Более того, начал организовывать в провинциях перевороты, ориентируя «либералов» из глубинки уходить под «крышу» Буэнос-Айреса.

Пресса, за исключением популярнейшей El Nacion, принадлежавшей Митре (его потомки, кстати, владеют ею по сей день), такие настроения раскручивала, призывая правительство начать, наконец, войну с «варварами» ради их покорения или окончательного разрыва, - и в конце концов, в апреле 1859 года количество перешло в качество: в Сан-Хуане, «малой родине» Сармьенто по ходу очередного либерального мятежа погиб видный «росист» и личный друг Уркисы, пожилой caudillo Назарио Бенавидес.

В общем, тогда не теперь. Сам факт убийства был бы рутиной, но детали выходили за рамки всяких правил. Будь бедолага хотя бы чин-чином расстрелян с объяснением, за что, случившееся еще можно было бы понять, но хладнокровная, без необходимости расправа со всеми уважаемым человеком, имевшим заслуги и не имевшим врагов, шокировала всю Конфедерацию, - зато в Байресе царило попросту неприличное ликование.

Карикатуры в газетах, глумливые песенки (притом, что лично дон Назарио не делал портеньос ничего плохого), мюзикл в игривом стиле «Песец котенку», - ну и, конечно, «аналитика». В частности, Сармьенто на страницах своей газеты La Tribuna оценил смерть Бенавидеса, как «благородное торжество цивилизации», предсказав ту же участь и «злобному дикарю Уркисе».

В Паране же, естественно, негодовали, требуя мести, - и в конце концов, президент Конфедерации, с 1852 года старавшийся сосуществовать мирно, решил, что хватит. Ладно еще пасквили Сармьенто, - хотя дон Хусто обижаться умел, - но погибший Бенавидес был его другом, а в пампе это значило немало. Так что, в мае 1859 года он затребовал у Конгресса разрешения действовать по собственному усмотрению, которое немедленно получил с формулировкой «решить проблему путем мирных переговоров или войны, как подскажут обстоятельства».

Война за мир

Далее ситуация покатилась, как сказал бы Александр Сергеевич, «силою вещей». Конница конфедератов легко, почти не встретив сопротивления заняла Сан-Хуан, кого-то из соучастников убийства поймали, допросили, обнаружили какие-то письма из Байреса, расписки в получении денег, - и вопрос, что делать дальше, уже не стоял. Уркиса был настроен крайне серьезно, и в Буэнос-Айресе, сообразив, что обратной дороге нет, забеспокоились.

Губернатор Альсина запросил у Ассамблеи дополнительные средства ввиду неизбежной «агрессии вероломного соседа», деньги вотировали мгновенно, и военный министр, полковник Бартоломе Митре, получил приказ, действуя на упреждение, ввести эскадру в Санта-Фе и заблокировать, а еще лучше, взять Парану. Однако не получилось: команды нескольких судов, взбунтовавшись, ушли к противнику, и остаткам эскадры пришлось уйти.

В середине лета, когда мелкие стычки шли уже по всей границе, США, Великобритания, Бразилия и Парагвай попытались примирить стороны, и дона Хусто вроде даже удалось уговорить. Однако и Альсина, и Митре поставили вопрос очень жестко, заявив, что согласны говорить о мире только после отставки «злодея Уркисы». Bien, - ответил Уркиса, и стычки участились; в середине октября отряд конфедератов занял остров Мартин Гарсия, а основная армия, - 10000 всадников, 3 тысячи скверной пехоты при 35 орудиях и примерно тысяча индейцев Кальфукуры двинулась на Байрес, к позициям Митре.

Армия портеньос была поменьше: 4000 конницы (не лучше и не хуже, чем у противника), 4700 пехоты (гораздо лучшего качества – британские инструкторы постарались) и 24 «больших ствола». В целом, примерно две трети того, что имели, - но остальное пришлось оставить на юге, где ранкелче и мапуче во главе с самим Кальфукурой по согласованию с Уркисой открыли второй фронт, - и 23 октября, около четырех пополудни, встретились при Сепеде.

Соотношение сил было, конечно, не в пользу портеньос, однако позиции их были гораздо лучше, и главный козырь, - пехота, - по всем воспоминаниям, действовала отменно, и дон Бартоломе по праву слыл вполне достойным военачальником, - однако дон Хусто, лучший полководец Аргентины, искусно маневрируя кавалерией, перешел в наступление, рассеяв три батальона. Потери сторон были невелики, - 100 убитых байресцев, примерно 300 конфедератов, - однако боевой дух портеньос упал. Так что, Митре, с трудом восстановив порядок, около полуночи приказал отступать и к утру вывел к порту Николас 2000 человек (остальные попали в плен, где им не причинили ни малейшего вреда), а там, отбиваясь от всадников Уркисы, погрузился на суда и отбыл в Байрес.

После победы Уркиса подошел к городу, но в очередной раз повел себя очень сдержанно. По словам Рикардо Лопеса Хордана, активного участника событий, позже сыгравшего огромную роль, «он пришел, как победитель, а торговался, как побежденный». Взять Буэнос-Айрес в этот момент ничего не стоило, и тем не менее, как ни убеждали, как ни просили эмигранты-«федералисты» и военные из провинций, президент встал лагерем в Сан-Хосе-де-Флорес, потребовав всего лишь отставки Валентина Альсины, говорить с которым было невозможно.

Загадка? На первый взгляд, да. Однако изученная в десятках томов и давно разгаданная, однако сейчас от ответа воздержусь, - он ляжет в строку позже, - а пока что констатирую факт: 8 ноября Альсина, выслушав доклад Митре, сообщившего, что к осаде город не готов (что, кстати, не соответствовало действительности – ресурсы имелись) подал в отставку, после чего, при активном и очень конструктивном участии посредника, парагвайского «принца» Франсиско Солано Лопеса, срочно присланного папой Карлосом, 11 ноября договорились, и состоялось подписание «Союзного пакта».

Отныне Буэнос-Айрес официально признавал себя неотъемлемой частью Конфедерации, отказался от права самостоятельных внешних сношений, передав их Паране, и признал, в принципе, возможность «национализации» своей таможни, но «не ранее, чем через пять лет и с соблюдением интересов провинции». Конфедерация, со своей стороны, согласилась с «повышенной квотой» делегатов от Байреса в Конгрессе и гарантировала право Байреса внести поправки в конституцию, - в первую очередь, по старому и очень болезненному вопросу о столице.

Поскольку об этом говорилось уже не раз, повторю коротко. «Федерализация» Байреса, которой десятки лет грезили провинциалы, была для портеньос неприемлема, новое, временное руководство четко заявило, что если вопрос не снимут с повестки дня, лучше осада, - теперь, когда Альсина ушел, оказалось, что город вполне готов, - и право определить столицу «Аргентинской Нации» (так отныне называлось государство) доверили Конгресс. Но при этом, с оговоркой: провинция, которая должна будет уступить правление будущей столицей Центру, получит право принять или отвергнуть его выбор.

Таким образом, Байрес получил право «вето», и это многое меняло, а всем остальным, включая нбансы с таможней, поступаться давно настроились, - но человек предполагает, а Бог располагает. К моменту, когда Ассамблея провинции, изучив Конституцию, подготовила поправки и послала делегатов в Парану, произошли события, полностью изменившие политический ландшафт.

Альтернатива есть

«К моменту, когда Ассамблея провинции, изучив Конституцию, подготовила поправки и послала делегатов в Парану, произошли события, полностью изменившие политический ландшафт», - так написал я, завершая предыдущую главу, и это правда, но не вся правда. Вся же правда заключается в том, что Байрес, подписав договор, безбожно тянул с его исполнением.

Если в Паране по приказу Уркисы все документы были подготовлены в рекордные сроки, то в Буэнос-Айресе конституцию, текст которой прекрасно знали, изучали с лупой, с перерывами на обед и «краткосрочные каникулы», часами обсуждая пункты, к которым никаких претензий не было, а когда дело дошло до обсуждения поправок, Ассамблея вообще заснула.

Как ни парадоксально, Уркиса на все это не обращал никакого внимания, словно так и нужно, - и так тянулось аж до 5 марта, когда срок каденции дона Хусто истек,и президентом Конфедерации избрали Сантьяго Дерки, адвоката из «благородной Кордовы» и стойкого «федералиста», считавшего, что потакать портеньос опасно, потому что «они все жулики». И лишь после того, как 5 мая власть в Байресе перестала быть «временной», - естественно, губернатором стал Бартоломе Митре, - поправки утвердили, после чего, в июле, послали в Парану депутатов «национального Конгресса» от провинции.

Телега вроде бы сдвинулась, но именно «вроде бы»: проверяя полномочия новых конгрессменов, мандатная комиссия выяснила, что их документы, по факту, филькины грамоты, - печати смазаны, подписи мутные, входящих-исходящих нет, - а в ответ на просьбу предоставить нормальные бумаги, из Байреса пришел ответ, что поведение Параны – «возмутительное нарушение договора». Вслед за чем, опять же после долгой переписки, 3 ноября президент Дерки издал декрет о взыскании с Буэнос-Айреса всех задолженностей, которые они должны были выплатить после ратификации договора, а власти Байреса отказались исполнять этот декрет, как «деспотический и незаконный».

Короче говоря, Байрес откровенно волынил. И готовился. Понятие о конспирации в те нежные времена было более чем условно, и в Паране знали, что портеньос, вопреки договору, поддерживают контакт с Европой, закупая там новейшее оружие, а Guarda Civil увеличена вдвое и под присмотром британских инструкторов тренируется по европейским стандартам. Знали и о создании Вторую Конной бригады из уругвайских эмигрантов Венансио Флореса, известных, как полные отморозки, но вояки дай Бог каждому.

В том, что Байрес намерен взять реванш, сомнений не было, - но на фоне прочего это были мелочи, потому что при Митре многократно увеличилось финансирование либералов в провинциях. Сами по себе никакого влияния не имеющие («внутреннее» население в огромном большинстве поддерживало «федералистов»), получив деньги и умелых организаторов, они оживились, обнаглели и взялись за старое, - в первую очередь, в Сан-Хуане, на «малой родине» Сармьенто, где у того были неплохие связи. В том самом Сан-Хуане, где, как вы помните, случилось убийство Назарио Бенавидеса, ставшее причиной предыдущей войны, завершившейся битвой при Сепеде.

Площадка была идеальная. После приведения Сан-Хуана в чувство войсками Конфедерации губернатором стал полковник Антонио Вирасоро, друг Уркисы, которого население уважало, а «военным контролером», - то есть, командующим войсками округа, включавшего, в в том числе, и Сан-Хуан, - старый caudillo Анхель «Чачо» Пеньялоса, ветеран войны за Независимость и типичный степной «батька», в народе еще более популярный, чем губернатор.

И вот там-то в ноябре 1860 года, недели через две после декрета Сантьяго Дерки «О долгах Буэнос-Айреса», группа либералов, активистов предыдущего мятежа, милосердно выпущенная из-под ареста, ворвавшись вечером в дом губернатора, убила сеньора Вирасоро. И не просто убила, но вместе с женой, дочерью и свояченницей, - что в Аргентине было делом вообще неслыханным (по традиции, за дела мужчин дамы не отвечали). После чего, красиво заявив, что «таков практический выбор народа, а значит, формальные выборы ни к чему», губернатором объявили лидера местных либералов Антонино Аберстайна, устроив, как и после убийства Бенавидеса, праздничные гуляния.

Параллельно волна мятежей, - вернее, попыток, потому что давили легко, в зародыше, - прокатилась и по другим провинциям, а поскольку уничтожить переписку успевали не все, уши Байреса, власти которого, естественно, все отрицали, выглянули из-за кулис столь очевидно и бесповоротно, что разговаривать стало не о чем.

По приказу президента Дерки, полковник Хуан Саа, губернатор соседнего Сан-Луиса, прислал сан-хуанским самозванцам требование: убийц выдать, губернатора избрать законно. Однако Аберстайн решил воевать, и зря – собрав еле-еле несколько сотен особо либеральных добровольцев, он был разбит, потом еще раз разбит, а в январе 1861 года арестован, предан суду и расстрелян, как один из организаторов убийства семьи Вирасоро.

Скорбь и негодование, охватившие Байрес, не передать словами. Об отказе признавать сеньора Дерки президентом, думаю, говорить излишне, это само собой, но вдобавок против него возбудили уголовное дело по обвинению в убийстве. Улицы выли. Здания завесили черным крепом, в церквях изо дня в день молились за «сан-хуанских новомучеников свободы», газеты орали благим матом, - и в Guarda Civill потоком шли новые волонтеры, немедленно отправлявшиеся в учебку.

Со своей стороны, устала терпеть и Конфедерация. No pasaran! – единодушно заявили Ассамблеи провинций. Basta! - в один голос сказали губернаторы. S?lo la guerra! – подтвердила пампа, - и Сантьяго Дерки, получив от Конгресса «чрезвычайные полномочия в полном объеме», объявил конный и оружный сбор «национальной армии» в своей родной Кордове, командующим назначив, разумеется, непобедимого Хусто Уркису, губернатора Энтре-Риос.

Спешить, правда, не спешили, старались предусмотреть все, и начали, на сей раз, не конфедераты, а портеньос: в конце августа Бартоломе Митре, перейдя границу Санта-Фе, двинулся на Росарио, главный речной порт Аргентины, уже надежно прикрытый стянутыми со всех провинций войсками Конфедерации, - и 17 сентября 1861 года противники сошлись на берегу речушки Павон, в в 40 км южнее Росарио и в 260 км от Байреса.

Силы были, в принципе, сопоставимы. Под командованием Уркисы – примерно 18 тысяч бойцов: 5 тысяч пехотинцев (как обычно, скверных, плохо обученных ополченцев), 11 тысяч «кентавров» и 2 тысячи артиллеристов при 42 «больших стволах». У Митре - чуть меньше: 6 тысяч всадников, ничем не хуже вражеских, 9 тысяч пехоты «нового образца», на уровне бразильской или даже европейской, и тысяча «богов войны» с 35 орудиями (то есть, на несколько единиц меньше, чем у конфедератов, зато самых новейших).

Ну и, безусловно, серьезная разница в качестве командования: дон Хусто – общепризнанно лучший полководец Аргентины, никогда не терпевший поражений, а сеньор Бартоломе – «крепкий середнячок» полкового уровня, прекрасно показавший себя в боях, однако проигравший все сражения, которыми командовал самостоятельно, в том числе и с индейцами. Но, повторюсь, с пехотой «нового образца», исходя из чего, генерал Уркиса и разработал план боя.

И пораженья от победы...

На самом деле, ничего нового. Конница на флангах, плохая пехота в центре, а в тылу – «засадный полк», четыре тысячи отборных войск из «своей» Энтре-Риос, каждого из которых дон Хусто знал много лет и не раз проверил в деле. Плюс два ряда хорошо замаскированных пушек на случай прорыва. То есть, Канны, и неважно, читал дон Хусто «Войну с Ганнибалом» или не читал, - в военном смысле, голова у него была устроена так, что и сам мог придумать. Равно как и дон Бартоломе, знал он про Канны или нет, не мог поступить иначе, чем поступил, развернув пехоту для фронтальной атаки на центр конфедератов, просто потому, что выдвигать конницу означало ее погубить.

И с самого начала шло четко по диспозиции, утвержденной Уркисой. Атаку пехоты «нового образца» притормозили батареи передней линии, как описывает один из наступавших, «безжалостно рвавшие наши ряды», и одновременно на двух флангах двинулась конница. Даже успешнее, чем можно было надеяться: левый фланг, ведомый известным нам полковником Хуаном Саа и Рикардо Лопесом Хорданом, эмигрантом из Байреса, о котором речь впереди, за полчаса порвали в клочья уругвайских «кентавров», обратив их в беспорядочное бегство.

То же самое, в то же время повторилось на правом фланге, где кавалерия портеньос, переколотая на треть, ударилась в бега. Правда, центр конфедератов, не выдерживая перестрелки, а кое-где уже и рукопашных с обученными батальонами портеньос, отходил, не показывая спину, однако прогибаясь все больше, и по всему получалось так, что вот-вот будет прорван, но…

Но так и предусматривалось. Даже место вероятного прорыва Уркиса определил точно, и 23 орудия были нацелены куда надо, и две тысячи отборной, бывавшей в деле пехоты, свежие как огурчики, готовы были пойти в контратаку на вымотанных солдат «нового образца», и две тысячи лучших «кентавров» Энтре-Риос сидели в седлах, чтобы нанести фланговые удары. И далеко на горизонте, слева и справа стояли дымы, извещавшие главком о том, что конница работу сделала и возвращается, чтобы через час, максимум полтора, замкнуть кольцо, - как при Каннах! – и тут…

И вот тут случилось то, что невозможно понять. Уже видя победу, уже зная, что победил, уже слыша поздравления штабных, дон Хусто внезапно отдал приказ «засадному полку» и артиллерии отступать на Росарио. Никто ничего не понял, но приказы не обсуждаются, и четыре тысячи солдат Энтре-Риос, так и не вступив в бой, покинули поле боя, бросив на произвол судьбы погибающий «большой полк», теперь, увидев происходящее, начавший складывать оружие. Портеньос, однако, не щадили никого, и вернувшаяся конница смогла спасти разве лишь несколько сотен счастливцев. Теперь уже Митре, получив удар с тыла, в состоянии близком к панике велел отступать, чем дальше, тем лучше, - и армию его спасло от гибели только вбитое в подкорку британскими сержантами умение перестраиваться в каре на марше.

Естественно, дон Хусто, успевший тем временем уйти уж и из Росарио, о полной победе узнал очень скоро. Все ожидали, что он вот-вот перейдет в наступление, в полном смысле слова, обреченное на победу, потому что конницы у портеньос больше не было, а пехота пребывала не в том состоянии, чтобы сражаться, - но зря ждали. Бросив все, отпустив «провинциалов» и сообщив президенту Дерки, что «пусть каждый заботится о себе сам», генерал Уркиса увел свои не потерявшие ни одного бойца батальоны и эскадроны в Энтре-Риос, и далее в событиях никакого участия не принимал, хотя Митре сумел хоть как-то собраться с силами лишь через месяц.

По чести сказать, пониманию не поддается. «Историки, - изящно сказано в одной из монографий, - пытались по-разному объяснить его бегство. Наиболее распространенной версией является болезнь Уркисы, другая говорит о его недоверии к президенту Конфедерации Дерки и опасении измены с его стороны, но все ответы кажутся неудовлетворительными».

И немудрено. Учитывая, что все без исключения мемуаристы, видевшие Уркису в «день Павона», единодушно утверждают, что «генерал выглядел как никогда бодро» (и к слову, затем действовал весьма энергично), ни о какой «болезни» речи быть не может. Как не может быть и речи про «опасения измены со стороны Дерки», потому что как раз президент Конфедерации считал эту войну «своей» и просил, настаивал, умолял главкома идти на Байрес, чтобы «окончательно покончить с заразой».

Ничего удивительного в том, что почти сразу после Павона ряд уважаемых «федералистов», - например, Хосе Эрнандес, в будущем знаменитый писатель, а тогда просто храбрый офицер и популярный журналист, - прямо обвинил дона Хусто в измене, и Уркиса, в таких вещах обычно обидчивый, вместо реакции велел семье и подчиненным «никогда впредь не показывать мне подобную гадость».

К слову сказать, употреблять слово traidor (предатель) по отношению к Уркисе аргентинские историки очень не любят по сей день. То есть, провинциалы выражений не выбирают, а вот столичные, если уж называть белое черным совесть не позволяет, являют чудеса словесной эквилибристики. Например, тонкий интеллектуал Мигель Луна, коренной портеньо и «образец аргентинца», в описываемые времена наверняка бывший бы яростным «унитарием», пишет крайне изящно: «Скорее всего, Уркиса, будучи патриотом и горячим сторонником единства Аргентины, понимал, что ни на какую модель единства, кроме единства под своим руководством Буэнос-Айрес не согласится, и поскольку сжечь город и вырезать его жителей было невозможно, согласовал с Митре иной вариант».

Очень деликатно, согласитесь. Но если принять это версию, многое становится на свои места, и не только в отношении Павона. Намного лучше начинаешь понимать и действия дона Хусто после победы при Сепеде, когда он, победитель, имея возможность требовать и получить всё, ограничился всего лишь отставкой Валентина Альсины, взявшего курс на независимость Байреса, - и эта отставка открыла дорогу к власти Митре.

Однако и действия Митре тоже оказываются намного яснее. По всем азимутам. И странные действия под Сепедой, временами напоминавшие игру в свои ворота, и панический доклад губернатору Альсине о полной невозможности защищать город, который, как только дон Валентин подал в отставку, оказалось, более чем возможно защищать, и многое другое. То есть, такая себе политика во имя самых святых и чистых целей.

Однако вернемся к теме. Как бы то ни было, Конфедерация осталась без армии. Самые верные президенту части, кородовские, были перемолоты при Павоне, растерянные губернаторы отзывали конницу в свои провинции, а Уркиса, в ответ на третье письмо (два предыдущих он вовсе оставил без внимания), сообщил, что «Энтре-Риос выходит из состава Аргентинской Конфедерации», после чего Митре, наконец, решился наступать, и посыпалось уже решительно все.

Дерки еще пытался как-то договориться, но ответ дона Бартоломе был предельно краток: только отставка, роспуск «национального правительства» и перевыборы Конгресса. А также явка сеньора Дерки с повинной для дальнейшего суда над ним по обвинению в «убийстве, клятвопреступлении  и государственной измене». Но если сеньор Дерки исчезнет в течение 72 часов, до объявления его в розыск, его счастье.

Выбирать не приходилось. Тем паче, что и 24 часов не прошло, а войска Санта-Фе, которые удалось собрать и послать против наступающих портеньос, были разбиты. И не просто разбиты: впервые в истории гражданских войн на бывшей Ла-Плате, почти всех, сдавшихся в плен, победители убили. Мало кого почтив расстрелом, - в основном, перерезав глотки, чем занимались специальные люди под руководством уругвайского эмигранта Амброзио Сандеса, вояки легендарной храбрости, всего изрезанного, исколотого, но к тому времени сидевшего в психбольнице, где его, поставив диагноз «патологическая страсть к истязаниям и самоистязаниям», держали в цепях и лечили льдом. Из армии, естественно, отчислили, но теперь восстановили в чине полковника и послали на зачистки с письменным приказом «поступать с пленными федералистами в соответствии с собственным пониманием обстановки».

Естественно, в такой ситуации д-ру Дерки хватило на сборы пары часов, но акт о передаче власти вице-президенту, старенькому генералу Хосе Антонио Педернере он все же подписал чин-чином, и вскоре объявился в Монтевидео. Сеньор же Митре, поменяв губернатора в перепуганном Санта-Фе (в его обозе ехал некий либерал), начал рассылать войска по провинциям. Местные власти почти не сопротивлялись, чтобы выкинуть их из кабинетов иногда хватало и пары десятков ранее глубоко подпольных либералов, - и все новые руководители немедленно заявляли, что Паране не подчиняются, а подчиняются только «временному национальному правительству» во главе с сеньором Митре.

Уместно напомнить, кстати, что первым заявил о «возвращении суверенитета», то есть, о выходе из Конфедерации, губернатор Энтре-Риос, - единственной провинции, куда войска портеньос не пошли, судя по поведению, ничего не боящийся. И как ни бесился Доминго Сармьенто, под шумок ставший губернатором Сан-Хуана, как ни долбил шефа , - «Уркиса должен исчезнуть со сцены во что бы то ли стало, его надо повесить или выслать туда же, куда бежал Росас» (от 20 сентября 1861), - шеф мудро молчал, не отвечая на письма,   а 12 декабря генерал Педернера, осознав, что происходит, распустил «национальное правительство».

Скромное обаяние либерализма

Впрочем, осознать, что происходит, в те дни, наверное, мало кто был в в состоянии. Если уж даже сейчас историки, более чем симпатизирующие Митре и Уркисе, описывая события, выдают рулады типа «Оккупация провинций ни в коей степени не была насильственной, хотя демократически избранные правительства были избраны на штыках porte?as», то несложно понять, какой хаос творился в головах тогдашних людей.

Они, за полвека научившиеся воспринимать войну, как рутину, и не видевшие в смерти, как таковой, что чужой, что своей, чего-то очень уж фатального, ничего подобного не видели и не ждали. В сравнении с творящимся вошедшая в поговорки Mazorca эпохи Росаса казалась доброй феей. Но если в городах воины торжествующего либерализма еще как-то держали себя в рамках, то в пампе церемоний не было вообще и пощады никому.

«Много страданий и злодеяний перенесли гаучо, хотя бы когда-нибудь служившие в войсках "федералистов". Множество montoneros были арестованы, а некоторые казнены», - пишет Хосе Диас, и это сказано о событиях сразу после Павона, когда многие еще стеснялись. Хотя уже был подписан и зачитан приказ «военного инспектора» Сармьенто: «Пленных убивать!», и уже передавался из уст в уста его же публичный ответ на возмущенный вопрос одного из генералов: «Да, Сандес убивает, а ты закрой рот. Эти двуногие животные настолько ошибка природы, что их вылечит только нож», - все равно стеснялись. Чтобы по-настоящему проникнуться либеральными ценностями, даже всякое видавшим аргентинским военным нужно было какое-то время.

Короче говоря, шок и трепет. И это действовало. Но только до момента, пока ошеломленные гаучо не поняли, что их, неведомо зачем и почему, убивают именно для того, чтобы убивать. А когда поняли, коса нашла на камень: в крохотной, тесно прижавшейся к Андам провинции Ла-Риоха паровой каток победоносной цивилизации, наконец, столкнулся с проблемой, и звали эту проблему Анхель Висенте Пеньялоса, которого, впрочем, вся Аргентина несколько десятилетий называла просто «Чачо».

В скобках. Чтобы понять, представьте себе Нестора Махно, на середине седьмого десятка, но не утратившего задора, добавьте Сидора Ковпака и хорошенько размешайте. Получите то самое. Гаучо до мозга костей, конечно, caudillo, но особенный: все остальные опирались на свои поместья, свои стада, своих клиентов, - а это был пастух. Просто пастух, которого с молодых лет все слушались, потому что он всегда был справедлив, и даже к старости, имея маленькое ранчо, так пастухом и остался.

Еще когда он был совсем мальчишкой, к нему ехали и бедняки, и богачи, чтобы «Чачо» рассудил, помог, - и «Чачо» не отказывал. Естественно, воевал за Независимость, и потом тоже воевал, вписываясь во все склоки, потому что любил повоевать, но не любил лишней крови. Побеждая, проявлял великодушие, проигрывая (редко, но бывало) не таил обид, уважал Уркису, недолюбливал «проныр-портеньос», твердо верил в то, что провинции должны жить сами по себе, в статусе «военного инспектора» четырех маленьких западных провинций успешно подавлял мятежи «унитариев», а затем и либералов.

Вот на него и наткнулись. Для начала предложив сдаваться, потому что и людей у него немного, и помощи ждать неоткуда, и с оружием не слава Богу, - а он не сдался. Наоборот, проиграв пару небольших полевых сражений, начал «степную войну», справиться с которой победители не могли, потому что «Чачо» поддерживали все, от мала до велика, - а дон Бартоломео из Байреса требовал тишины. Партизанщина ему очень мешала, и не сама по себе даже, но во важнейшим политическим соображениям: он готовил новый Конгресс, чтобы принять новую конституцию, и на этом Конгрессе обязательно должны были присутствовать делегаты всех 14 «сестренок», - а генерал Пеньялоса взял да и выпустил манифест: дескать, кто из подведомственных ему четырех провинций поедет в Байрес, тот или не доедет до места, или может назад не возвращаться.

Естественно, охотников не нашлось, и в зале заседаний наметилась прореха, которой не должно было быть.  А дату начала заседаний уже  назначили, - 25 мая, - и Митре был в таком бешенстве, что даже Сармьенто, когда речь шла о гаучо, вечно требовавший больше крови, приказал военным сделать все, чтобы хоть как-то утихомирить «батьку», и если не получается уничтожить, идти на компромисс.

К «Чачо» послали уважаемых людей: сперва священника, с которым он дружил, потом ректора университета Кордовы, имевшего репутацию человека честного, и в конце концов, в начале мая 1862 года, пришли к соглашению: согласно Договору Бендерита, Viejo Lobo Andino («Старый Андский Волк») распускал свои отряды и принимал новые реалии в обмен на амнистию, гарантии прекращения террора в четырех провинциях и, в первую очередь, размена военнопленными, всех на всех, назначенного (пока-то соберут) на 30 мая. А далее – слово Хосе Эрнандесу.

«Условлено было, что принимать пленных будут падре Эйсебио и д-р Рамирес с небольшой охраной. Обмана не предполагалось, ведь все знали, что у старика везде глаза и уши, и о всякой засаде он узнает сразу. Итак, падре с доктором прибыли накануне, а рано утром появились всадники "Чачо" с дюжиной фургонов, из которых выпрыгнули 59 солдат, безоружных, но в мундирах, выглядевших сытыми и довольными. "Ну что, ребята, нам меня не в обиде?", - спросил старик "Viva el General Pe?aloza! ", - был единодушный ответ. "Вот и славно, – отвечал "Чачо", - если захотите наведаться в гости, приезжайте, дорогу знаете, но оружия с собой не берите", и все рассмеялись.

"Ну что же, - сказал он затем, глядя на вереницу фургонов, - почему же мои парни не выходят?". Доктор молчал, опустив голову, а падре Эйсебио со слезами на глазах ответил: "Генерал, мне тяжело сообщить вам это, но фургоны пусты. Полковник Сандес казнил ваших людей. Они обезглавлены ранее, чем полковник получил указания от сеньора Митре". "Как, - спросил "Чачо", - все? Все 133 моих парня обезглавлены?". "Увы, так и есть", - подтвердил доктор. Какое-то время старик думал, хмуря брови и что-то шепча себе под нос, а затем обратился к солдатам, тревожно на него смотревшим.

"Вот, ребята, - сказал он. – Сами видите, теперь я могу вас расстрелять. Я должен вас расстрелять. Но я не хочу этого делать. Уезжайте по домам ". Затем, повернувшись к доктору, он спросил: "Значит ли все это, что наш договор разорван?", на что доктор, восхищенный благородством старика, быстро отвечал: "О нет, генерал, все прочее остается в силе. Наказания прекратятся, ваши люди могут жить спокойно, никто старого им не помянет. Но вам, дон Анхель, я советую хотя бы на время покинуть родные места. Сеньор Митре благородный человек, но душа моя подсказывает, что так будет лучше…"».

Так рассказывает Хосе Эрнандес, воин, журналист и будущий классик аргентинской литературы, опросивший всех, кого смог, включая падре Эйсебио, и ему можно верить. А «Чачо» поверил доктору, и очень скоро ушел за Анды. Очень вовремя ушел, всего на два-три дня разминувшись с приказом сеньора Сармьенто об аресте «государственного преступника, бандита Пеньялосы». Происходи все это ближе к Байресу, мог бы и не разминуться, но в такой глуши, как Сан-Хуан и Ла-Риоха, на его счастье, телеграфа еще не было.

Чуть позже, уже из Чили, дон Анхель разослал по редакциям открытое письмо сеньору Митре, сеньору Сармьенто и военным, которых знал лично. «Вы называете убийцей и вором меня, никогда в жизни не поднявшего руку на просящего милости, а последнюю корову укравшего сорок лет назад, - но при этом вы нарушаете все правила войны, нарушая слово и убивая пленных!», - писал «Чачо», и не знаю, как отреагировали генералы с полковниками, но Сармьенто, прочитав, «с улыбкой заметил: "Кажется, эта старая обезьяна возомнила себя романтиком"», а сеньор Митре не сказал ничего. Он был слишком занят: 25 мая, за неделю до событий, описанных Эрнандесом, в Буэнос-Айресе собрался новый Национальный конгресс представителей всех 14 провинций.

Кто, если не я?

25 мая 1862 года в Буэнос-Айресе собрался Национальный конгресс, абсолютно ручной, - то есть, делегаты-то были прежние, но в ситуации, когда их провинции были оккупированы, голосовали они, что называется, одностайно. По всем пунктам, которые предлагал Бартоломе Митре. В итоге, постановили самораспуститься и поручили тому же Митре организовать и провести выборы нового состава Конгресса по всей стране, 27 июля.

Правда, дон Бартоломе подсластил пилюлю, щедро предложив провозгласить Байрес «столицей аргентинской нации», - иными словами, «федерализовать» его, о чем провинциалы давно мечтали, но тут была хитрость. Как мы уже знаем, любое решение такого рода могло быть претворено в жизнь лишь при том условии, что провинция, отдающая свой центр под «общую» столицу, даст на это свое согласие. А байресские «автономисты» во главе с доном  Альсина, - уже не Валентином, а его сыном Адольфо, ибо папа скончался, - державшие под контролем Ассамблею, согласия, естественно, не дали, и в итоге сошлись на компромиссе.

Буэнос-Айрес становился «временной столицей» всей страны, но оставался и столицей провинции, а «национальное правительство» располагалось там на правах «почетного гостя». Равным образом, «национализировали» таможню, но с условием, что в течение пяти лет бюджет Буэнос-Айреса независимо от доходов будет оставаться на уровне 1859 года, а потом, когда придет время делиться с провинциями, за портеньос останется право определять, кому сколько денег положено и на какие проекты.

Короче говоря, колесо судьбы совершило полный поворот. Подчинив провинции силой и застращав террором, «унитарий» Митре, фактически вступив в союз с «автономистами» сеньора Альсины, вернул ситуацию ровно к тому, что было при Росасе: «федеративному централизму», вновь оставив «13 сестер» с носом. Или, если точнее, с морковкой под носом, как у ослика, ибо ни о каком равноправии при таких условиях речи по-прежнему не шло. Однако новый состав Конгресса, состоящий из чистых либералов, голосующих уже не за страх, а за совесть, такие новации принял, а заодно, 5 октября, единодушно избрал дона Бартоломе президентом Аргентинской Нации.

В сущности, с этого момента «никогда не улыбавшийся человек с холодным, железным лицом», ранее «мотор процесса», начал превращаться в его «тормоз». Теоретический «безусловный унитаризм», столкнувшись с жизненными реалиями, обернулся «условным», о чем сразу заявил Доминго Сармьенто в серии статей, где разъяснялось, что сеньор президент «скользит к автономизму, не менее вредному и опасному, нежели побежденный федерализм». Надо полагать, о «ревизионизме» не было сказано лишь потому, что этого термина просвещенная Европа еще не придумала, однако, по сути, именно так и было. Федерализм, как «национальное явление» сдавал позиции, у него не было больше ни центра, ни единого лидера (сеньор Дерки прятался в Монтевидео, а сеньор Уркиса, плотно засев у себя в Энтре-Риос, подчеркнуто ничем не интересовался).

По логике, Либеральная партия созрела для раскола, как это всегда и бывает с победителями, однако раскола пока что не случилось, поскольку общий враг, пусть разбитый, еще далеко не был побежден: Федеральная партия, разделившись на провинциальные группировки, не скрывала намерения взять реванш, причем либералы, как на местах, так и в Байресе, полностью потеряв берега, вместо того, чтобы проявлять великодушие и делать хотя бы минимальные уступки, шли напролом, полностью перетягивая одеяло на себя, а при малейшем недовольстве (оккупация-то продолжалась) раскручивая террор.

А без террора не получалось. В западных провинциях, после Павона особо упорно сопротивлявшихся «свету либерализма», а после подписания мира с «Чачо» считавшихся усмиренными, кровь продолжала литься. Авансом, чтобы страх перебивал возмущение. Городских «федералистов» сажали в тюрьмы (чтобы не шушукались и не подстрекали в своих газетенках), в пампе и вовсе не церемонились: у полковника Сандеса имелись длинные списки амнистированных, и по этим спискам сложивших оружие участников Сопротивления постепенно уничтожали «в административном порядке», прямо на дому, на глазах у жен и детей. В лучшем случае, грабить, то есть, «взимать контрибуцию». Жаловаться было бессмысленно, да и некуда, ибо военное положение.

Понятная, простая логика. Однако сила действия, как известно, равна силе противодействия, и что-то не могло не случиться. А потому случилось. В феврале 1863 года полыхнуло в маленьком Сан-Луисе, потом в Ла-Риохе, а потом мятеж охватил все llanos – лесистые плоскогорья северо-западных провинций. Фактически без участия горожан, чистый «бунт деревни». Крошечные группки повстанцев в считаные дни развернулись в сотенные эскадроны, сотни обернулись тысячами, и к концу марта искры «малой войны» осыпали весь запад.

Не хватало только лидера, которого признали бы все, и в Чили послали ходоков, - к «Чачо». То есть, ко всем уважаемым военным, которые ушли за Анды, но к нему в первую очередь: остальные, как ни верти, были г для llanos «немножко господами», в доне же Анхеле видели отца, который всегда знает, что лучше. А дон Анхель не знал. Он был очень хороший воин, жил по правильным понятиям, умел управляться с маленькой провинцией, но не больше того, - а друзья, которых он считал «поумнее себя», соглашаться не советовали, на пальцах объясняя, почему. Дескать, сами по себе гаучо не справятся, вполне вероятно, либералы мучат народ именно ради того, чтобы спровоцировать мятеж прямо сейчас, а не позже, когда дойдут до кондиции города, но пока что ша. Плод. Должен. Созреть.

Либералы и варвары

Все это звучало вполне логично, и советчики, генералы Хуан Саа и Фелипе Варела, были людьми достойными (что и доказали через пару лет), но «Чачо», попытавшись пересказать ходокам доводы умных людей, понял, что остановить ничего уже нельзя, а можно либо отказать, либо ехать. Для человека его склада выбора, собственно, не было, и в последний день марта байресская La Tribuna опубликовала открытое письмо генералы Пеньялоса президенту Митре, - «Ваши обещания растоптаны. Ваши губернаторы превратились в палачей, ваши военные – в мясников. Без всякого суда убито множество людей, получивших амнистию, мирных граждан убивают и ссылают только за убеждения».

Одновременно по просторам llanos помчались гонцы с воззванием к тем, кто еще раздумывал. «Пришельцы с побережья убивают нас только потому, что мы есть мы, но мы люди, и если жить нам все равно не дают, лучше умереть на поле боя!», - писал «Чачо», призывая всех, кому дорога свобода, «идти под замена генерала Уркисы, нашего командира и лидера нашей партии». Он очень верил дону Хусто, и ничуть не сомневался в том, что дон Хусто, узнав о событиях, поднимет в седло свою конницу, - но ошибся...

Узнав о событиях, губернатор Энтре-Риос официально отмежевался, а в частном порядке резко осудил «преступную авантюру», предположив, что «старик выжил из ума».  Ему, правда, мало кто поверили, даже умеренная и осторожная La Nacion, частная газеты Митре и официоз его правительства Митре, какое-то время помолчав, высказалась в том смысле, что «так называемая всеобщая революция провинций является не чем иным, как исполнением указаний и махинаций генерала Уркисы», но дон Хусто вел себя столь убедительно лояльно, а сам президент так показательно не желал принимать против него никаких мер, что тема исчерпала себя.

По мнению аргентинских историков, специально на провокацию террор в провинциях предгорий нацелен все-таки не был. Просто «грязная война» по принципу «пусть ненавидят, лишь бы боялись», как век с лишним спустя. Но когда началось, власти в Байресе, естественно, медлить не стали. Не те люди были. Президент Митре, вновь назначив Сармьенто «военным директором», сообщил ему «Я ввел в Катамарке, Сан-Луисе и Сан-Хуане особое положение, а в Ла-Риохе, этом осином гнезде, военное. Вы свободны в своих поступках. Самое главное сейчас, мой друг, не рассматривать montoneros, как политических оппонентов, это для них слишком большая честь. Они уголовники, и умирать должны, как уголовники». Ответ дона Доминго был предельно краток: «Кровь гаучо экономить не намерен, кровь – единственное человеческое, что есть в этих извращенных животных».

В принципе, любые выступления масс против властей, в провинциях считавшиеся реализацией естественного права человека, в Байресе еще в 1853-м объявили «бандитизмом», подлежащим расстрелу без суда, - но насчет «животных», конечно, было ново. При этом инструкции военным пошли настолько крутые, что, - указывает Рикардо Меркадо Луна, историк из Ла-Риохи, - «даже полковник Сандес оказался гуманнее либеральных политиков. Он, по крайней мере, мог помиловать какого-то гаучо, по простой прихоти, но эта прихоть нарушала приказ командования, и ему ставили на вид».

Достаточно красноречиво, если учесть, что совершенно сошедший с катушек Амброзио Сандес к этому времени  пленных уже не только резал, но и сжигал заживо, при этом сладострастно нанося себя глубокие порезы: по сей день в Ла-Риохе места, известные как «Carboneras де Sandes», то есть, «жаровни Сандеса», считаются «проклятыми», и люди их обходят стороной.

В принципе, умные люди, предупреждавшие «Чачо» о том, что не время, что нужно подождать, пока народ проникнется по-настоящему, были правы. Мятеж гаучо самих по себе был мятежом обреченных. В старые-то (то есть, еще не старые, только-только минувшие, но уже невозвратные) времена все было просто: сели на коней, взяли пики, взяли сабли, схлестнулись с оппонентами, победили, заняли столицу провинции. И на том всё. Теперь же побеждать можно было сколько угодно, и столицу занимать, и своего губернатора сажать тоже, - но откуда-то шли и шли войска, свежие, куда лучше вооруженные, и числа им не было.

Осознать смысл перемен «королям пампы» было сложно, тут растерялись бы и люди, куда просвещенные,  они брыкались, не сознавая, что попали под то, что позже назовут бульдозером, - и все-таки генерал Пеньялоса творил чудеса. После его ошеломляющей победы при Ломас Бланкас 20 мая, когда из дух тысяч карателей, вошедших в llanos, с трудом спаслась половина, многие из напуганных перестали бояться.

Отряды montoneros появились в местах, далеких от зоны его действий. В провинциальных центрах вышли из подполья затаившиеся implacables («непримиримые»), вроде фанатика идеи полковника Симона Луэнго (называю именно его, потому что он еще сыграет свою роль), и в конце концов, «федералисты» Кордовы, выгнав либералов, взяли под контроль этот большой и очень важный город, призвав «Чачо» на подмогу.

Естественно, «Чачо» откликнулся: Кордова могла стать центром восстания, после чего оно вышло бы на новый уровень, но власти тоже это понимали, и 19 июня, через пять дней после того, как «кентавры» Пеньялосы вошли в город, на горизонте показались флаги карателей. Особой трагедии не было: Кордова обладала прекрасными укреплениями, достаточным артиллерийским парком, вполне могла держаться, однако из лагеря либералов прибыл ультиматум: если «бандиты» не оставят город, после того, как Кордову возьмут, все взрослое население, кроме нескольких сотен либералов, будет вырезано.

Делегация горожан явилась к генералу, - и 20 июня «Чачо», выйдя за стены, у деревушки Лас-Плайяс, принял открытый бой.Около полутора тысяч бойцов, в основном, с холодным оружием, против более 3000 карателей при пушках, - исход очевиден. Это было не сражение, а попытка прорыва, и нескольким сотням удалось вырваться в пампу, но более трехсот montoneros остались лежать в траве, а 720 самых неудачливых оказались в руках победителей и были переданы полковнику Сандесу.

«Все офицеры, - пишет Рикардо Меркадо, - были расстреляны, все мертвые сожжены вместе с ранеными, остальных начали убивать, применяя самые зверские методы: забивали плетьми, рубили по частям, делали «колумбийские галстуки», и все это было настолько омерзительно, что генерал, командовавший отрядом, приказал полковнику прекратить зверства». После чего выживших (до 250 человек) загнали, указывает Альфредо Санчес, в «концентрационный лагерь, лучше сказать, "лагерь пыток"». Предложив выбор: или умирать без еды, или «смывать кровью» в рядах  карателей. О чем и отрапортовали, получив из Сан-Хуана и Байреса полное одобрение.

Продуктивный подход

Следует, впрочем, отметить, что Лас-Плайяс все же оказался перебором. В тот момент, естественно, никто слова плохого не сказал, но позже, когда времена изменились (об этом в свое время), действующие лица начали отмазываться. Сам Сармьенто, выступая в 1875-м перед сенатской комиссией, упорно твердил, что «его распоряжения были неправильно поняты, его приказы искажены исполнителями», что он «сам потерял в этой бойне немало близких друзей, и был сердечно возмущен расправой».

В итоге, вину свалили на Сандеса, благо тот уже ничего сказать не мог: один из убиваемых пленных, как-то вывернувшись, полоснул его ножом. И хотя удар пошел вскользь, а шрамов у «мясника» было достаточно, на сей раз не повезло: лезвие было смазано ядом, и вскоре после бойни дон Амброзио скончался. Что, к слову, расстроило высшее руководство, потому что человек был нужный, - многие военные резать безоружных брезговали, - и свято место заполнили майором Пабло Ирразабалом, тоже храбрым солдатом, в отличие от покойного, любившего смотреть, как убивают, обожавшим пытать пленных лично. Но, правда, будучи садистом, мазохизмом дон Пабло  не страдал.

Победу, однако, не считали полной, и правильно делали, потому что «Чачо» был жив и на свободе. В Байресе, правда, надеялись, что старик, одумавшись, отступит в Чили, но зря. Пока кто-то сражался, бросить сражающихся старик не мог. Уйдя в горы, он прошел через ущелья, которые знал наизусть, вновь вышел на равнину, и к сентябрю под его началом опять собралось не менее 3000 «кентавров». Могло бы и больше, но теперь старый caudillo брал только тех, у кого были ружья.

К сентябрю четыре провинции опять горели под ногами карателей, угроза нависла даже над Сан-Хуаном, где Сармьенто, отправив архивы в глубокий тыл, уже собирался лично возглалять армию (уж кем-кем, но трусом дон Доминго не был). Но сила силу ломит. 30 октября Педро Ирразабал, разбив montoneros у деревни Каучете, вытеснив за пределы провинции Сан-Хуан, затем, сев на хвост, догнал в Ла-Риохе, и 9 октября окончательно разгромил в глубине llanоs, около скал Лос-Гигантес.

Это был конец, и генерал Пеньялоса, не желая воевать просто чтобы воевать, да еще и сильно раненый в ногу, распустил остатки солдат, и попросил приюта в городке Олта, у некоего Рикардо Веры, - офицера правительственных войск, но старого друга, кума и даже родича, мужа двоюродной сестры. По понятиям llanos, родство и дружба считались выше политических разногласий, и старый amigo, приняв у compadre саблю (в знак того, что тот считает войну конченной), побратима спрятал, условившись, что тот подлечит ногу и уедет в Чили, а в Олта его искать никто не будет.

И никто бы не искал, но базовые принципы либерализма проникли уже и в Ла-Риоху: 5000 песо, назначенные за поимку el bandido numero uno, были чертовски соблазнительны, государственная должность (почтмейстер или начальник полиции) нравилась, и сеньор Вера, пару дней поколебавшись, втайне от супруги сообщил полковнику Ирразабалу, кто у него гостит, предупредив, однако, что «Чачо» ранен, сдал оружие и его можно просто арестовать.

Bien, - ответил полковник, и вскоре явился на ранчо. Вежливо поздоровавшись с генералом, спросив, в самом ли деле тот безоружен, и получив утвердительный ответ, он проткнул старика пикой и, под крики жены дона Рикардо, проклинавшей мужа и его командира, приказал солдатам добить упавшего ножами, после чего, отрезав мертвецу голову, водрузил ее на шесте на площади Олты.

Поступок этот начальство оценило, как подвиг. Ирразабал получил премию, благодарность от президента и повышение от «военного директора», сказавшего ему на аудиенции «Я особо аплодировал вашему деянию именно из-за  блестящей формы исполнения» (правда, в 1875-м, Сармьенто скажет комиссии, что «полковник превысил полномочия», но к тому времени убийца уже будет мертв), - но возникли и сложности. Спустя несколько дней Изаррубал сошел с ума. Ему начало казаться, что «Чачо» вот-вот придет за ним, он убежал в горы, бегал там нагишом, зарываясь в норы, а потом, когда его поймали и подлечили, подал рапорт об отставке, пояснив, что «обесчестил армию».

В Байресе, однако, рапорт отклонили, разъяснив, что «такой человек, как он, полезен, а переутомиться может каждый», в армии оставили и даже произвели в полковники, а на обвинения таких интеллектуалов, как Хосе Эрнандес, прямо назвавших Сармьенто «бесчестным палачом», дон Доминго, сам прекрасный стилист, ответил ругательной брошюрой.

И вот теперь, когда запад и север были усмирены, люди в Байресе, казалось бы, победители, подводя итоги, осознали, что все как бы и так, но реально совсем не так. Подчиненные, но ненавидящие провинции, где любой либерал и любой приезжий чиновник мог запросто схлопотать нож под лопатку, разруха, лишившая столицу поставок привычных товаров, - короче, коллапс.

Беспокоило и невероятно разросшееся самомнение офицеров, в ходе действий на свое усмотрение привыкших считать себя пупами земли, в частности,  территорий, где  были навербованы их отряды. Да и еще много возникло проблем, - со всем этим нужно было что-то решать, и как можно быстрее. Тем паче, что провинциальные либералы, ощутив себя хозяевами, тоже начали задаваться вопросом «А не много ли берет на себя Байрес?», то есть, потихоньку превращаться в «федералистов».

Бартоломе Митре искал выход, но не мог найти, - как писал ему самый уважаемый мыслитель того времени, Хуан Баутиста Альберди, «наша республика, мой президент, не имеет внутри себя силы, способной воздвигнуть единство, нам может помочь только чудо». И чудо случилось. Хотя, в общем, даже не чудо. Просто пришло время платить долги, и это оказалось очень кстати, - а стало быть, нам с вами пора, на время покинув Аргентину, навестить места, куда мы давно не заглядывали.

Доктора и атаманы

Чтобы прорваться сквозь плотный сгусток событий, перевернувших ход истории Ла-Платы, да, в общем, и всего континента, следует вернуться в маленький, казалось бы, мало кому интересный Уругвай, где, как мы помним, не так давно завершилась Великая война, и завершилась на том, что «не будет ни победителей, ни проигравших». Вполне здравая мысль, а президентом на четырехлетний срок 1 марта 1852 года избрали весьма здравого человека, очень уважаемого политика Хуана Франсиско Хиро, по «партийной» принадлежности «белого» (давайте теперь называть blancos так).

Однако отметим важную деталь. Раньше раскол на «белых» и «красных» отражал противоречия между «торговыми домами» и caudillos. Или, если угодно, между «городом» и «деревней». Теперь же все стало сложнее: цвета остались теми же, но оппонентами выступали «доктора» (образованные городские политики, не чуждые европейских веяний) и «силовики» (военные, вовсе не считавшие, что с окончанием войны должны уйти в тень). При этом, четкой грани не было, среди военных были свои «доктора», среди «докторов» не редки были люди в мундирах.

Искать идеологические корни конфронтации я попытался, но, честно говоря, не смог найти, судя по всему, на описываемом моменте играли роль, в основном, клановые и личные амбиции. Однако при всех противоречиях, всем было ясно, что страна около нуля, ибо разруха была неописуемая, да и независимость оказалась под вопросом: «правительство обороны», опиравшееся, в частности, на граждан португальского происхождения (таковых было аж 18%), заигравшись, подписало чудовищный договор, фактически превратило Уругвай в протекторат Бразилии. Вслух говорить об этом, разумеется, не полагалось («красные» очень обижались), но факт оставался фактом.

Так что, насчет сотрудничества не возражал никто, вопрос был лишь в «как». Чтобы никого не обидеть. «Доктора» (обоих цветов) предложили «политику слияния», - иначе говоря, fusionism, - то есть, забыть «цвета», объединиться в одну партию власти и далее выдвигать руководство по способностям, - эта идея поначалу пришлась по вкусу всем. Президент Хиро раздал сестрам по серьгам, - экономику и финансы получили «доктора», вооруженные силы возглавили лидеры «силовиков», густо «красные» генералы Сезар Диас и Венансио Флорес, и все было бы очень хорошо, будь в казне деньги.

Вот только денег не было. Совсем. Категорически и безнадежно. Брать в долг у Бразилии означало окончательно попасть в кабалу. Брать в долг у Англии хотелось бы (сэры, приманивая, предлагали льготные условия), но Бразилия не разрешала. В связи с чем, пришлось затягивать пояса, экономя на всем, вплоть до полиции, которую отправили в бессрочный отпуск, после чего в полуголодной стране, разумеется, резко подскочила преступность. День за днем митинговали государственные служащие, не получавшие жалованье, постоянные демонстрации государственных служащих из-за невыплат.

А платить было нечем: мощная таможня Монтевидео, единственный стабильный источник доходов, находилась под контролем «Совета кредиторов», тесно связанных с Бразилией портовых олигархов, на деньги которых «правительство обороны», фактически, выжило. Но некоторые политики понимают, что есть вещи, важнее роста прибыли банкиров, и 30 марта 1852 года сеньор Хиро забрал таможню под государство, заморозив выплату долгов.

Естественно, это «большие торговые дома» совсем не обрадовало, и «Совет» обратился за помощью к бразильским партнерам, потребовав урезонить распоясавшегося главу государства. Партнеры не отказали, однако дон Франсиско, дав понять, что Уругвай, что бы ни думали в Рио, все-таки независимое государство, пригрозил опубликовать секретные статьи договора 1851 года, из которых прямо следовало, что «красные», цепляясь за власть, торговали землями Родины. И  обратился за поддержкой к всемогущему тогда Хусто Уркисе, который дал понять, что Аргентина на бразильскую агрессию глаза не закроет, после чего Империя дала задний ход.

Однако на Бразилии свет клином не сошелся, и возмущенные заимодавцы обратились к тем, кому давали кредит, - то есть, к «силовикам», уже успевшим понять, что «политика слияния» им не нравится. Просто потому, что воевать-то они умели, а вот восстанавливать – нет, и в новых структурах власти места ни им, ни их протеже не находилось. Нужны были профи, а рекомендации в стиле «хороший парень, под одной шинелью спали» нехорошими «докторами» не принимались.

В связи с чем, у «красных» военных возникла идея «политики пактов» - сохранение партий и кадровые назначения по квоте, не глядя на такие глупости, как квалификация. Ибо ведь дураку ясно: если chico справлялся с эскадроном, справиться с департаментом, скажем, юстиции или социального обеспечения ему раз плюнуть. Ну и плюс к тому, «красные силовики», в отличие от «белых» (были и такие), считавших, что уругвайская независимость – это серьезно, не видели ничего плохого в «умеренном подчинении» Рио, которое спонсировало «правительство обороны» на протяжении всей осады.

Естественно, сеньор Хиро, зависимость от Бразилии полагавший унизительной и  невыгодной, такие предложения заворачивал, - но поскольку вояки за время войны фактически приватизировали армию, президент, желая создать противовес, решил сформировать Национальную гвардию, для которой «красные» командиры божками не были. То есть, фактически, воссоздать «белое» ополчение, не так давно осаждавшее Монтевидео, а после заключения мира распущенное. Излишне говорить, что «красные», обидевшись, отозвали своих министров, после чего правительство стало «одноцветным», а это было грубым нарушением «принципа слияния» и прекрасным поводом для путча.

Кто старое помянет...

18 июля 1853 года, ровно в четыре часа утра, войска гарнизона по приказу генералов Диаса и Флореса атаковали казармы Национальной Гвардии, еще не успевшей получить оружие, и разогнали ополченцев. Били на поражение, было много убитых и еще больше раненых, после чего некий Мельчор Пачеко, очень влиятельный бизнесмен, сообщил президенту и дипломатическому корпусу, что «лично он против мятежа, но заслуженные люди вправе требовать то, что заслужили кровью, и если сеньор Хиро пойдет им навстречу, порядок будет немедленно восстановлен».

Вариантов не оставалось. Президенту оставалось только «положиться на мятежников», назначив двух «красных» министров, - но его дни были сочтены. С июля по сентябрь он еще как-то пытался держаться, однако когда генерал Флорес потребовал назначить министрами еще трех своих ставленников (то есть, сделать правительство полностью «красным»), глава государства, плюнув на все, сдал полномочия и 24 сентября от греха попросил убежища в посольстве Франции.

Позже, когда все более или менее улеглось, он перебрался в Буэнос-Айрес, а генерал Флорес, опередив генерала Диаса, объявил о создании «Временного Триумвирата». Во главе, конечно, с собой, но дабы показать, что радеет о гражданском согласии, весьма разумно пригласил разделить ответственность за страну двух легендарных  изгнанников – Фруктуозо Риверу (кумира «красных»), жившего в Бразилии, и Антонио Лавальеху (кумира «белых»), осевшего аж в Испании. Оба патриарха согласились, но дон Фруктуозо умер вскоре после прибытия, а «Стрелок» и вовсе по дороге домой, и в результате, генералу Флоресу пришлось, как он объявил, «возложить на себя нежеланный и отягощающий груз единоличной власти».

И что самое забавное, груз (как сам дон Венансио признавался) оказался тяжким. Правда, желанным, - уж очень человек любил власть, - но совсем не праздничным. Это ведь со стороны кажется, что править страной легко, а Флорес, дорвавшись, вдруг обнаружил, что (по словам виднейшего уругвайского историка Хуана Пивель Девото) «политика Хиро была единственно верна, и вывести страну из кризиса можно было только заключив союз с "докторами"».

Если конкретно, необходимо было «понизить тарифы, упорядочить налоги, да и просто объехать страну, чтобы узнать проблемы не понаслышке и установить контакт с народом». А Флорес, отдадим ему должное, хотел быть успешным президентом, и поэтому протянул руку «докторам». Что категорически не нравилось «ультра-красным», увидевшим в этом «измену партии», - и не понравилось настолько, что в начале 1854 года Флорес вынужден был запросить Империю на основании Договора 1851 года ввести в Уругвай войска, для предотвращения беспорядков.

В Рио подумали и согласились: дону Венансио там не очень симпатизировали, но повод для вмешательства был роскошный, и 14 мая бразильские войска встали лагерем под Монтевидео. На время напряженность спала, а в августе 1855 года в газетах появился «Манифест к соотечественникам» Андреса Ламаса. Яркий интеллектуал, безусловный сторонник Бразилии, «красный» насквозь, но при этом еще и патриот, он требовал расширить политику «fusionista», указывая, что только путем президента Хиро можно добиться выхода из кризиса.

Естественно, этот документ «доктора» приняли с восторгом. Зато «милитаристы», особенно «ультрас», сочли поминание о «некоторых отважных и достойных уважения персонах, которым власть более дорога, чем страна», чуть ли не личным выпадом, а поскольку всем было известно, что сеньор Флорес очень доверяет сеньору Лама, «ультрасы» предположили, что «единственный триумвир» в курсе. И…

И 9 августа в порт Монтевидео вошел испанский бриг «Patriot» из Кадиса, на что никто не обратил особого внимания, тем паче, что в тот же день власти решили решило закрыть газету «La Libertad», орган «ультрас», издаваемую их лидером Хосе Мария Муньосом, которая в критике лидера перешла все мыслимые границы. В городе стало неспокойно, начались склоки, драки, а 27 августа консерваторы во главе с Муньосом, Сезаром Диасом и Лоренцо Батлье (все как один – герои «обороны») взялись за оружие, подняв те же части, что полтора года назад свергали сеньора Хиро.

Не имея достаточно сил, Флорес вновь потребовал помощи у бразильцев, но на сей раз бразильцы отреагировали так вяло, что стало ясно: они на стороне «ультрас», которые и стали властью в Монтевидео, образовав «законное временное правительство», Флорес же, столь же «законный временный триумвир», не без труда унеся ноги из столицы, обосновался в городке Канелонес, и было ему худо. Верных войск совсем мало, бразильцы мало что не поддержали, но еще и пообещали путчистам помощь, и что делать, дон Венансио понять решительно не мог.

И вот в такой ситуации вдруг пришло письмо, равное чуду. С борта брига «Patriot», где, как оказалось, находился, не сходя на берег, ибо было запрещено под страхом расстрела, сам Мануэль Орибе, признанный вождь «белых». Не поминая старого, давний враг призывал давнего врага к сопротивлению, чтобы сохранить Конституцию, независимость и свободу страны, которую дон Венансио, конечно, сам подрезал под корень, но путчисты добьют окончательно.

Сразу по прочтении письма Флорес разрешил Орибе сойти на берег, и лидеры договорились. Бывший президент призвал всех своих, - то есть, всю пампу, - «временно забыть», что Флорес - предатель и негодяй, и поддержать его. Пампа откликнулась, после чего «правительство города» оказалось в осаде, без подвоза продовольствия, и в столице начался голод, а снабжать по морю и вообще заступаться, как раньше, никто не спешил.

Пришлось договариваться. Самозванцы, не видя никакого шанса и не желая умирать, ушли в отставку, выговорив 72 часа на то, чтобы покинуть страну, параллельно ушел в отставку и Флорес, передав полномочия до выборов спикеру Ассамблеи, «красному доктору» Мануэлю Базилио Бустаманте, тотчас потребовавшего у бразильцев вывести войска, поскольку кризис закончился.

И действительно. Кризис, правда, хотел жить и брыкался, - 11 октября с разрывом в час случились неудачные покушения на Орибе и Бустаманте, - но 11 ноября Флорес и Орибе подписали «Пакт о Союзе». Договорено было на близких уже выборах в президентывыдвинуть единого кандидата, «доктора» Габриэля Гарсия Перейра, с одной стороны «красного», а с другой противника Бразилии и сторонника «политики слияния». Такой расклад очень не понравился Рио, но очень понравился Лондону, и командованию сообщили, что  что Royal Navy не допустит «срыва мирного процесса».

Казнены на рассвете

Делать нечего. С Лондоном не спорят. 14 ноября бразильские войска, не отказав себе в удовольствии промаршировать через центр Монтевидео, ушли, оставив неприятный осадок сомнений в уругвайской независимости. Путчисты бежали в Аргентину, под крылышко к дону Хусто Уркисе, ничего не забыв и сразу приступив к подготовке реванша. Венасио Флорес, которому ничто не угрожало, тоже уехал в Байрес, где пристроился в команду Бартоломе Митре и довольно успешно воевал с индейцами,

дон Мануэль Орибе, прожив еще пару лет, скончался, процитировав напоследок своего злейшего врага Риверу: «Я счастлив, что умираю дома», а Габриэль Антонио Перейра, отработав на галере от звонка до звонка и сделав много полезного,ровно в положенный срок, 1 марта 1860, сдал пост законно избранному преемнику, «белому доктору» Бернардо Берро. Но прежде чем это произошло, ему выпал случай показать уругвайцам, что их президент – не серая плесень.

В 1857 года, видя, что страна прекрасно обходится без них, несколько групп «ультрас», объявив себя Консервативной партией, начали восстание, призвав эмигрантов возвращаться. Призыв услышали и откликнулись. 6 января 1858 генерал Сезар Диас, высадившись близ Монтевидео, попытался взять город, однако не смог, и начал отступать к границе. С боями. Но не дошел, и близ городка Пасо де Кинтерас был вынужден сдаться, выговорив у преследователей гарантии пощады.

Однако четыре дня спустя президент Перейра (по примеру Байреса, где мятежников любого профиля официально считали уголовниками) приказал казнить всех сдавшихся офицеров, не глядя кто там совсем национальный герой, кто не совсем, а кто просто погулять вышел.  Что и было сделано 1 февраля. Перед взводом встали не только Сезар Диас и еще 150 известных вояк, но и Мануэль Фрейре (один из легендарных Тридцати Трех); уйти за кордон, в Энтре-Риос, сумели десятка два-три.

Такая жесткость многих напугала, но власть укрепила свой авторитет, и «белые» взялись за прерванную беспорядками работу. Как удалось, писать долго и скучно, но Бернардо Берро, работяга, патриот и «народник» (аристократ по рождению, он сам пахал землю, чем очень шокировал «чистую публику»), развивая программу сеньора Хиро, своего близкого друга, всего за пару лет сотворил чудо.

Собрав самых толковых профессионалов в «правительство национального единства», он внедрил овцеводство (спрос на шерсть в мире был очень велик), построил консервные заводы (теперь Уругвай мог гнать на экспорт не только солонину, и Британия распахнула рынок), даже провел железную дорогу. А по ходу дела, будучи «европейцем» по духу, еще и резко ограничил влияние церкви.

И все это очень нравилось большинству населения, но крайне не нравилось эмигрантам, в первую очередь, обитавшему в Аргентине генералу Флоресу, строившему планы возвращения, когда всем станет ясно, что он рулил лучше, но теперь чувствовавшему, что еще немного, еще чуть-чуть, и его поезд уйдет. Вернее, уже ушел, ибо выиграть выборы  никаких шансов нет. Если строго по Конституции. А коль скоро так, решил дон Венансио, тем хуже Конституции.

Собственных войск, правда, не было, разве что две-три сотни самых верных, ушедших в эмиграцию вместе с командиром или выживших после рейда 1858 года, но зато был должник – Бартоломе Митре, которому Флорес очень помог при Павоне, и президент Аргентины не остался в долгу.Дон Венансио получил с тысячу солдат (естественно, в гражданском, официально «добровольцев»), оружие, снаряжение, и отряды инсургентов были доставлены в Уругвай на аргентинских судах, а ВМС Аргентины не позволили ВМС Уругвая помешать высадке.

Так начался  «Освободительный поход  в защиту Святой Церкви» против «окаянных и аморальных прогрессистов», взгляды которых Флорес, в принципе, разделял, но только если во главе с ним. Народу об этом, конечно, не сообщали, и под знамена Защитника Веры двинулось немало  темного люда из глубин пампы. Однако фарт не пошел: и армия, и Национальная Гвардия твердо встали за правительство, да и народ, уставший от войн и видевший, что власти стараются делать, как лучше, «освободителей», как ни агитировали падре, не поддержал.

Началась нудная войнуха без больших сражений и совсем не в пользу «крестоносцев». К ним шли партизанить десятки, а против них контрпартизанили сотни, так что, время от времени приходилось отступать за кордон, чтобы прийти в себя. Правительство же чувствовало себя вполне уверенно, тем более, что  сеньору Берро очень помогали аргентинские эмигранты-«федералисты», готовые воевать с кем угодно, если за «кем угодно» стоит Митре, а что  Митре в игре,  несмотря на опровержения Байреса, знали даже дети. Впрочем, дон Бартоломе был не единственным спонсором «красного» проекта…

Борьба за это

Думаю, всем понятно, что за событиями в своей бывшей провинции очень внимательно следила Бразилия. Это вообще было время ее взлета. Мятежи прекратились, жизнь наладилась, экономика развивалась. Устранение Росаса и противостояние Конфедерации с Байресом сделали Империю главным За развитием ситуации в Уругвае пристально следили в Бразильской империи. игроком в бассейне Рио-де-ла-Плата, и она тайно поддерживала оппозиционеров в Аргентине, не допуская там образования сильных правительств, способных бросить вызов бразильскому господству.

Уругвай особь статья. Ради власти «красные» фактически пожертвовали независимостью страны, поставив Уругвай в положение протектората. Около 18 % населения Уругвая (220 тысяч человек) говорило на португальском, и считало себя скорее бразильцами, чем уругвайцами. Не говоря уж о сквоттерах, забиравших пограничные земли, и о контрабанде. «Белая» политика  совсем не нравилась Империи. Консервные заводы, холодильники, ввоз овец сердили, явное желание торговать с Англией напрямую – выводило из себя, упрямое стремление к независимости - бесило.

Неудивительно, что Флоресу подбросили денег, чтобы он мог продолжать. И новую армию он нарастил не столько за счет уругвайцев, сколько за счет бразильских сквоттеров, недовольных попытками правительства брать с них налоги и помешать контрабанде.А поскольку Флореса побили опять, и все шло к тому, что затея провалится, и бразильские плантаторы из Риу-Гранди, давние союзники «красных», обратились в Рио, требуя вмешаться, поскольку «уругвайцы убивают бразильцев и грабят их фермы». Естественно, в Рио это сочли поводом.

Между тем, 1 марта 1864 года истёк срок каденции Бернардо Берро. Война не дала возможности провести выборы, поэтому временно исполняющим обязанности президента стал Атанасио Агирре, «белый», убежденный патриот, председатель Сената, и вот к нему-то прибыл «чрезвычайный посол», синьор Сарайва, потребовав «прекратить войну и обеспечить безопасность границы, сняв проблему бандитизма». То есть, идти на компромисс с разбитым Флоресом.

Монтевидео поначалу не желало идти на переговоры. Оснований доверять Бразилии не было никаких. И Аргентине тоже. Однако в июле 1864 года, получив согласие  на посредничество от Лондона, все же пошло. Требовало еще участия Парагвая, которому доверяло, но Рио отказался наотрез. Поначалу переговоры казались успешными, но Флорес гадил на границе, и его шалости записывались в строку правительству. 4 августа Сарайва предъявил ультиматум. Ему сказали no.  10 августа Сарайва проинформировал Агирре, что раз так, Империя будет вправе «нанести ответный удар», и на слледующий день  командование эскадры начало «умиротворять».

Далее пошло по давно разработанному плану. Для «защиты бразильских подданных» бразильские корабли встали у Сальто, Пайсанду и Мальдонадо, главных портов республики, быстро, хотя и с трудом нейтрализовав героический, но слабенький ВМФ Уругвая. Параллельно, имперцы объявили о готовности установить официальные контакты с «народными лидерами, возглавляющими законный протест против диктатуры», и разбитый Флорес в ходе переговоров пообещал, придя к власти, подписать все, что велит Рио.

После чего 20 сентября посол Сарайва дал инструкцию флоту «во всем помогать президенту Флоресу, пока народное дело не будет успешно завершено», а сухопутным силам, подтянутым к границе, - «Армии Юга», - занять главные города республики, передав их «красным». 12 октября бразильская бригада, преодолевая слабое сопротивление «белых», двинулась на Мело, столицу провинции Серро-Ларго, и у Флореса, наконец, появился «освобожденный район» с «временной столицей».

Ровно месяц спустя союзники после четырехдневного обстрела заняли Салто; «освобожденные районы» увеличились. А вот под Пайсанду, гарнизон которого был достаточно велик, а комендант, полковник Леандро Гомес, отчаян и упрям, легко не получилось. Предложение сдаться город отклонил, на обстрел ответил болезненным обстрелом, а двухдневный (с 6 по 8 декабря) штурм успешно отразил. Более того, подошла полевая армия правительства, и Флорес вместе с бразильцами, расстреляв напоказ пару десятков пленных, поспешно отступили, тем паче, что сеньор Агирре бросил на стол свой главный козырь. Или, если совсем точно, козырь бросился сам.

О Парагвайской войне, прямом следствии войны Уругвайской, речи не будет: всему свое время и место. Однако совсем не сказать нельзя, и главное, что должно отметить, это что с Асунсьоном, в отличие от Рио и Байреса, у Монтевидео отношения всегда были прекрасные. Они не угрожали друг другу, ничего друг от друга не хотели, и очень друг в друге нуждались. Через Монтевидео, в отличие от портеньос, дававшего льготы, велась вся международная торговля парагвайцев, и парагвайские отчисления составляли солидную часть доходов Восточного берега, балансировавшего на грани банкротства.

Поскольку же угрозы тоже были одинаковы, подмешивалась и политика. В связи с чем, президент Берро еще в 1862 году предложил президенту Лопесу союз против Бразилии. Любого уровня, вплоть до конфедерации. Однако мудрый дон Карлос, хотя и понимал, к чему идет, старался не втягиваться в союзы, готовя армию к неизбежному, но надеясь до неизбежного, по крайней мере, не дожить. И это ему удалось, а вот его старший сын и преемник, Франсиско Солано, смотрел на жизнь иначе, понимая, что жизнь изменилась, отсидеться не выйдет, и если уж воевать, лучше на чужой территории.

С «белыми» у него было полное взаимопонимание, переговоры возобновились, и вскоре после прихода к власти сеньора Агирре стороны подписали пакт, по всем пунктам очень выгодный и, помимо прочего, включавший статью о взаимопомощи в случае нападения на одну из высоких договаривающихся сторон «известной державы». А по своим каналам Лопес-младший договорился с Уркисой. Да и с Митре, будучи лично знаком и оказав в трудное для дона Бартоломе время, после битвы при Сепеде, важные услуги, молодой президент контакты поддерживал на достойном, дружеском уровне, имея все основания надеяться на благожелательный нейтралитет.

И вновь, пока что не вдаваясь в детали: восприняв «уругвайский сюжет» крайне болезненно (аппетит Рио ни для кого не был тайной), Франсиско Солано, тем не менее, не стал топырить пальцы, а как водится в приличном кругу, 30 августа заявил протест. В ноте, выдержанной в предельно учтивых тонах, было указано, что «правительство Парагвая серьезно озабочено и полагает, что нападение на Уругвай может быть расценено, как нарушение равновесия сил в регионе Ла-Плата, угрожающее безопасности Республики Парагвай, а следовательно, как casus belli».

Параллельно, на всякий случай, началась мобилизация, но попытки жить дружно продолжались. В сентябре к ноте добавилось два меморандума, где перечислялись возможные варианты решения вопроса «с максимальным удовлетворением интересов Бразильской империи» и предлагались гарантии. Империя, однако, ни на какие компромиссы настроена не была, и когда это стало окончательно ясно, -

а после захвата Мело сомнений не оставалось, и сеньор Агирре запросил помощи, на что имел полное право, - 12 ноября в порту Асунсьона было задержано бразильское судно «Маркиза де Олинда» с губернатором провинции Мату-Гросу и солидной суммой в золоте на борту (чиновник пошел в тюрьму, монеты в казну), а на следующий день Парагвай официально объявил войну Империи, и 26 декабря стройные колонны солдат в красных блузах вошли на территорию Мату-Гросу.

Хроники мирного протеста

На этом, однако, до поры до времени тпрру. О Парагвае разговор отдельный, а для нас пока важно, что новое обстоятельство (для Бразилии не столь уж неожиданное, но и об этом позже) стало основанием для ввода в игру всей Армии Юга, с чем в Рио, опасаясь реакции Лондона, медлили. Почти 8 тысяч кадровых солдат безо всякого объявления войны вошли в Уругвай и двинулись к непокорному Пайсанду.

Остановить этот каток иррегулярные ватаги «белой» конницы не могли, - и 29 декабря, добравшись до цели похода, интервенты обнаружили, что за своих казненных солдат «белых» полковник Гомес отплатил той же монетой: расстрелял 40 пленных «красных» и 15 бразильцев, выставив их головы над бастионами. Это обязывало, и силы теперь были. 31 декабря бразильцы и «красные» пошли на штурм, а 2 января, после жестоких уличных боев, город пал. Гомесу, найденному в бессознательном состоянии, командование имперских войск сперва предложило примкнуть к «освободителям», а получив отказ, передало пленника  «красным», которые еще раз сделали предложение, и когда дон Леандро сказал «нет», тут же убили. Вместе с другими пленными. Что интересно, «за измену и мятеж».

Параллельно Империя начала прощупывать возможность союза с Аргентиной, президент которой вел себя подчеркнуто сдержанно. Пока Армия Юга шла к Пайсанду, новый посол Бразилии, сеньор Параньос, сменивший Сарайву, 2 декабря прибыл в Байрес и в тот же день предложил Митре официальное присоединение к интервенции. Дон Бартоломе, однако, отказался, указав, что никакого отношения к событиям в Уругвае не имеет, и иметь не хочет, а хочет соблюдать нейтралитет.

В итоге, учитывая позицию Парагвая, Рио отдал приказ подтягивать на фронт части из других провинций, и 1 января 1865 года присланная из провинции Рио-де-Жанейро бригада заняла еще один важный порт, Фрай-Бентос, где состоялась встреча военного и политического руководства интервентов с «народным президентом Флоресом». По итогам переговоров (впрочем, говорили бразильцы, а дон Венансио слушал и кивал) решено было совместными силами наступать на Монтевидео.

Таким образом, - хотя Бразилия по-прежнему именовала происходящее «ответными мерами, принимаемыми ради защиты подданных Империи в приграничных районах», - все точки встали над i, и сеньор Агирре разорвал договор 1851 года с Бразилией, 11 января обратившись к послам с просьбой о помощи, предлагая взамен все, что угодно. Послы, в основном, вежливо молчали, некоторый интерес проявил только француз, и в Париж срочно направился лучший дипломат «белых» Кандидо Хуанико – предлагать Наполеону III стать «покровителем и арбитром Уругвая». Бессмысленная акция, конечно, - к тому времени la belle France прочно увязла в Мексике, но глава Уругвая готов был хватался уже не за соломинку, а за солнечный лучик.

Тем временем, интервенты и скопища «мирных протестующих» (не шучу: в официальных документах бразильцы именовали людей Флореса именно так!) продвигались к столице, по дороге заняв Колонию, второй по величине город страны, прекративший сопротивление лишь тогда, когда из 50 солдат гарнизона в живых осталось тринадцать человек, из них на ногах - шестеро.

Пытаясь хоть как-то притормозить врага и выиграть время (очень ждали парагвайцев и решения Парижа), президент Агирре приказало Авангардной (полевой) армии республики Уругвай, - 1500 бойцов, - атаковать Бразилию, что и было сделано 27 января. Однако, несмотря на успехи, проблему этот акт отчаяния не решил: разбитые бразильские части отошли в город Жагуаран, под защиту укреплений и орудий, которых у «кентавров» не было вообще, - и уругвайцы, покрутившись у стен, отступили.

Спустя три дня «союзники» заняли предместья Монтевидео, после чего посол Параньос официально сообщил коллегам-дипломатам, что «после беспрецедентного акта агрессии, совершенного уругвайской военщиной, атаковавшей территорию Империи», Бразилия, до сих пор проводившая «акцию во имя гуманности», считает себя в состоянии войны с Уругваем. А потому, далее намерена действовать на основе «многочисленных обращений уважаемых граждан, имена которых неуместно называть, просящих Его Величество вернуть провинцию Cisplatinа в состав Бразильской империи».

Иными словами, коль скоро уж карта пошла так, в Рио, скорректировав планы, решили просто аннексировать Уругвай, ибо помешать никто не мог: Монтевидео был обречен. Его обороняли около 4 тысяч  плохо обученных солдат при 40 устарелых пушках, а бразильский контингент за счет пополнения уже вырос до 9 тысяч профессионалов с полусотней «больших стволов». К тому же, подходил к концу срок пребывания на «временном» посту непримиримого патриота Агирре, и 15 февраля Сенат собрался для избрания нового «врио».

Рассматривались два варианта: от «белых» (37 сенаторов) – вновь дон Атанасио, от «красных» (7 сенаторов) - депутат Томас Вильяльба, и исход выборов казался предрешенным, однако перед голосованием пожилому сеньору Вильяльба стало плохо, и заседание прервали, постановив собраться в полночь. Вслед за чем делегация «красных» во главе с болящим пошла по квартирам дипломатов, умоляя помочь «законному и.о. президента», - ясное дело, сеньору Вильяльба, - «предотвратить попытку захвата власти проигравшими выборы "белыми"».

Все было до такой степени шито белыми (в данном случае, красными) нитками, что в иной ситуации чрезвычайные и полномочные, вероятно, ответили бы «чума на оба в дома», однако меморандум Параньоса внес в картину новые штрихи. Аннексии Уругвая в Европе не хотели, и уже вечером того же 15 февраля Монтевидео патрулировали испанские, итальянские и французские морпехи. Британцы своих на берег не послали, но убедительно распахнули орудийные окна на судах, а посол США, выразив сеньору Агирре сожаление по поводу «неуважительного отношения его оппонентов к законности», печально пояснил, что в данный конкретный момент, хотя гражданская война в США уже почти кончилась, но только почти. Так что, desculpe, помочь Штаты ничем не могут.

Началось около нуля. «Красная семерка», объявив себя «фактическим большинством», постановила считать всех, кто будет голосовать против, «пособниками тирании, недостойными мандата», и превратилась в большинство реальное. Дон Томас послал к союзникам переговорщиков, - но не к бразильскому командующему, а к «любимому генералу-освободителю Венансио Флоресу», на всякий же случай, чтобы горячие бразильцы не натворили глупостей, в состав делегации включили синьора Рафаэле Барболани, посла Италии, имевшего полномочия от всех аккредитованных в Уругвае коллег.

Бразильцы, надо сказать, действительно, крайне возмутились, но делать было нечего. Уругвай-то войны им все же не объявлял, и Монтевидео они все-таки не взяли, так что «право меча» не работало, объявлять же «мятежником» сеньора Флореса, которого сами полгода именовали «народным» и «законным», было как-то неловко. Ну и, учитывая мнение «всей Европы», опасно. Так что, 20 февраля новое правительство подписало с доном Венансио перемирие, по условиям которого для всех участников «гражданского противостояния» объявлялась амнистия, а сеньор Вильяльба передавал полномочия главы государства генералу Флоресу до проведения официальных выборов.

Далее - чистая техника. В начале марта новый «врио» сформировал правительство, практически полностью из «ультрас» плюс, порядка ради, пара шустро покрасневших «белых», издал указ: «все, кто  называет героев Освободительного похода "предателями", являются преступниками, подлежащими расстрелу», и хотя никого не расстрелял,  но беспощадно вычистил из армии и аппарата всех «белых» и «фузионистов», отныне определенных как «беспринципные соглашатели».

В Байресе скромно отпраздновали победу старого друга, в Рио, слегка пошумев насчет «фактического проигрыша», успокоились, когда сеньор Параньос предъявил новый договор, подписанный Флоресом, - и началась кулуарная возня с участием спешно появившегося м-ра Торнтона, эмиссара из Лондона, по итогам которой 10 мая 1865 года было официально сообщено о создании Тройственного Союза, который намерен воевать с Парагваем. До победного конца. Но «не с парагвайским народом, а с проклятой диктатурой чудовища Лопеса».

Мы все глядим в Наполеоны

Писать о Парагвайской войне сложно. На эту тему, - больно уж сюжет ярок, а для многих по сей день болезнен, - написано невероятное количество самой разной литературы, от сухих исследований до пылкой публицистики и пухлых романах. И поток не ослабевает. На всех языках. На русском тоже: в Москве совсем недавно вышла в свет великолепная, хотя и чуточку  предвзятая монография Вячеслава Кондратьева «Великая Парагвайская война».

Короче говоря, все разобрано по косточкам и вылизано до блеска, а потому фактическую сторону событий (битвы, осады, ТТХ оружия и прочее) буду излагать по минимуму, пунктиром. Кто хочет больше, поищет и найдет. Я же хотел бы осветить иной сюжет, важный не менее всяческих ТТХ, и потому давайте-ка, на время оставив политику, спросим себя: а что мы, собственно, знаем о Франсиско Солано Лопесе? А знаем мы вот что...

Родился в 1827 году, в поместье близ Асунсьона, в «аристократической», богатой, просвещенной, богобоязненной и подчеркнуто аполитичной семье, которой за покорную лояльность (тем паче, родня) благоволил  суровый Karai Guazo. Рос нормальным мальчишкой, хотя и сорванцом, за что весьма строгие мама и папа пороли. Получил очень хорошее образование: не только начальное, как все, но и у частных учителей (отец специально пригласил и лично контролировал).

Позже, когда папа стал политиком, много общался с переехавшим в Асунсьон старым Артигасом («Он научил меня правильно понимать, что такое Родина...»). Был рано приставлен к делу, - в 18 лет уже полковник, - прилип душой к армии и очень хорошо проявил себя в паре-тройке небольших кампаний, снискав любовь солдат и офицеров. Неплохо показал себя и как дипломат (творчески варьируя инструкции отца, сыграл роль главного арбитра в переговорах Митре и Уркисы после Сепеды, а до того, в ходе турне по Европе, сумел понравиться и в Лондоне, и в Париже, и в Ватикане, вернувшись домой с кипой полезных бумаг и необходимых стране покупок, включая броненосец.

Еще, в отличие от спокойного, как анаконда, папы, отличался взрывным характером, был резок, авторитетов, кроме отцовского, не признавал. Хотя внимательно прислушивался и к старику Санчесу,  служившему еще при Франсиа, - но только прислушивался, не более того. В связи с чем, мать, сестры, зятья и приближенные дона Карлоса настаивали на передаче наследства (то есть, власти) второму сыну, Бениньо, мягкому и вполне управляемому, даже интриговали, но не преуспели. Отец свой выбор подтвердил (детали позже).

Так что,  10 сентября 1862 года, когда дона Карлоса не стало, вице-президент и военный министр Франсиско Солано, в соответствии с Конституцией созвал Конгресс, который через три недели открытым, в соответствии с Конституцией, голосованием утвердил его на посту президента на 10 лет. Без возражающих (все возражения были погашены в узком кругу), а единственный заикнувшийся, что надо бы поставить на голосование, Панчо или все-таки Бениньо, - падре Фидель Маис, - получил пять лет ссылки за несогласие с Конституцией.

Объективно – все. Теперь давайте субъективно. Ибо мало о ком так любят писать поклонники «солененького», как о человеке, которого мы вспоминаем, да и в те времена писали всякое. Возьмем, скажем, «Интимную жизнь великих диктаторов» Найджела Которна. Книга сама по себе пустышка, собрание мерзких баек о неприятных любому истинному либералу «чудовищах» типа Ленина, Наполеона или Фиделя Кастро, - в стиле «под кем качается кровать». Но относительно Франсиско Солано ссылки идут на вполне реального очевидца, то есть, как бы убедительны. С порога не отметешь. И вот тут прошу прощения за чудовищно длинную цитату.

«Чарльз Эймс Уошберн, советник американского посольства в Парагвае, так описал Франсиско: "Он невысок и плотен, с детства склонен к ожирению. Одевается гротескно, но все его костюмы очень дороги и прихотливо отделаны. Когда он доволен, у него мягкий взгляд, но если злится, зрачки до такой степени расширяются, что он похож уже не на человеческое существо, а на обезумевшего дикого зверя. Он вообще смахивает на крупное животное и выглядит отталкивающе, даже когда спокоен. У него маленькая голова с узким лбом и мощными челюстями. Очень сильно испорчены зубы, недостает многих резцов, отчего затруднена артикуляция и неразборчива речь. Очевидно, он не пытается содержать зубы в чистоте — уцелевшие очень плохи, темны, почти как сигара, которую он не выпускает изо рта. Лицо очень плоское, а форма носа и курчавые волосы выдают преобладание негритянской крови над индейской. Жирные щеки свисают с челюстей, уподобляя физиономию бульдожьей морде"».

Согласитесь, бррр. Но бррр ли? Действительно, м-р Уошберн много лет работал послом США в Асунсьоне, и действительно, лично знал всю семью Лопесов и ее окружение. Это правда. Но правда и то, что он люто ненавидел Лопеса, работал на Бразилию и постоянно плел интриги, направленные на смещение президента и замену его тем же Бениньо или кем-то еще, кто «прекратит безумную политику протекционизма и начнет брать займы для развития страны». Так что, ждать от него объективных оценок – все равно, что требовать от какого-нибудь солженицына быть справедливым к Сталину или от какой-нибудь поклонской признать, что Николай II не был абсолютным идеалом политика, лидера и борца.

Так шта… Особенно умиляет про «негритянскую кровь, преобладающую над индейской». Ибо генеалогия «аристократических» фамилий Асунсьона известна от и до, и совершенно точно: среди потомков конкистаторов Педро Альваро Лопеса и Мануэля Каррильо Ортега (предок по маминой линии) никаких негров не было. Сплошь белые. Разве что с одной метиской (линия отца) в середине XVIII столетия. Это факт. Что же касается внешности…

В принципе, тут слово против слова. Вот только м-р Уошберн, резвяся и играя, недоучел, что в те времена г-да Дагер и Ньепс уже давно запатентовали свое изобретение, а дагерротип, в отличие от официальных портретов «на заказ», по определению льстивых, и от «художественной фотографии» показывает все, как есть. И что же мы видим? А видим мы вот что. И вот что. И вот. Согласитесь, вполне нормальный молодой человек, симпатичный и даже не без некоторой изысканности. Конечно, и род Лопесов, и род Каррильо отличались склонностью к полноте, но это уже в поздней зрелости, а до того все вполне нормально. Особенно у Франсиско Солано, который, в отличие от братьев, Бениньо и Венансио, уважавших комфорт, «по настоянию мадам Линч не менее трех часов в день проводил на коне, час фехтовал и час плавал». В общем, еще раз перечитайте словесный портрет, предлагаемый м-ром Уошберном, и делайте выводы.

Дальше – больше. «Будучи горячим поклонником Наполеона, - пишет Которн. - Франсиско мечтал предстать перед двором его потомка Наполеона III. Он втиснулся в самый малоразмерный мундир из своего гардероба — решил почему-то, что в тесном наряде его тучность не будет бросаться в глаза. Его представили императору, он облобызал руку императрице. Она тотчас отвернулась и опорожнила содержимое желудка на столик из золоченой бронзы, а затем попросила извинения, сославшись на беременность». Жуть? Вообще-то, да. Но зная то, что уже знаем, спешить с б-р-р не будем.

Девочки, не ссорьтесь...

И опять же: да, мечтал. И да, предстал. С восторгом. Более того, настолько пришелся по нраву, что оказался в ближнем кругу Наполеона III и даже удостоился чести немалой чести командовать парадом на Марсовом поле (кстати, где тут «животное» и где «тучность»?). И наконец, да: случился такой конфуз на первой официальной аудиенции 7 апреля 1853 года. Вот только одна маленькая деталь: в это время Евгения Бонапарт-и-Монтихо находилась на последнем этапе первой беременности, и беременность эта протекала очень тяжело.

«Начавшееся в марте ухудшение, - пишет Жорж Лакур-Гайе в классической биографии императрицы, - крайне обеспокоило профессора Конне. Отеки ног и рук, постоянные головные боли, приступы тошноты и рвоты были грозными симптомами беды, и 29 апреля беда пришла: желанный мальчик, первенец, не прожил и двух часов. Горе родителей было безмерным, но три года спустя вторая беременность прошла легко и завершилась появлением на свет чудесного Лулу».

Полагаю, читающие этот текст дамы уже все поняли, а мужикам, если не поняли, рекомендую узнать у спутниц жизни, что такое гестоз, мне же к теме остается только добавить, что вплоть до середины 1854 года, то есть, до своего отьезда, молодой парагваец был желанным гостем в семье императора (точно зафиксированы пять официальных аудиенций и 17 «приватных визитов»). К слову, как указывает Марсель Элюа, «после полдника, когда супруг уходил в кабинет, Эжени  прогуливалась по оранжерее с экзотическим гостем, общаясь с ним по-испански, в основном, о нравах его страны», и на этом, в принципе, но все-таки продолжу. Уж больно сочно:

«Это омерзительное создание наводило страх на солидных граждан Асунсьона и их дочерей. Ему нравились девственницы из аристократических семей, и в случае сопротивления жертвы ее отец по приказу Карлоса Лопеса оказывался в тюрьме. Одну из этих несчастных звали Панча Гармендия — «гордость и алмаз Асунсьона». В Парагвае о ней мечтали все молодые мужчины, но Франсиско Лопес их распугал. И все же она его отвергла, пригрозив покончить с собой, если он ее хоть пальцем тронет. Увы, Франсиско не мог бросить за решетку отца Панчи. Он уже умер. Тогда Лопес объявил врагами государства братьев Панчи, и они были казнены. Франсиско с отцовского благословения конфисковал их имущество и арестовал Панчу. Остаток жизни она провела в оковах. Даже через двадцать лет, когда армии тройственного союза вынудили Франсиско Лопеса бежать из Асунсьона, он утащил Панчу за собою в джунгли, и там она вскоре умерла».

Никаких ассоциаций? Ага, именно: развратный Берия колесит по Москве в поисках девственниц, дабы растлить, развратный Сталин швыряет в койку актриску за актриской, развратный Каддафи портит девчат из своей «женской гвардии», и так далее. Если «цивилизованным» не нравится, значит, обязательно жуткий распутник, насильник и растлитель. Иначе ж никак.

Вот только, - такая печаль, - генеалогия асунсьонской аристократии записана до XVI века вглубь. А потому совершенно точно известно, что трое детей дона Хуана Гармендиа, расстрелянного за участие в заговоре еще при д-ре Франсиа, - два мальчика и девочка, - был усыновлены знатной семьей Бергес, близкой родней Лопесов, и в семье Лопесов считались своими. А также, что лейтенанты Хуан Франсиско Гармендиа и Диего Гармердиа, «казнены» не были, а погибли на фронте.

Сама же Панча, - в самом деле, огромная любовь юного Франсиско, - очень четко заявив «Или под венец, или ничего», - не стала женой «наследника», потому что папа Карлос, очень заботясь о «балансе кланов» не хотел, чтобы его сыновья женились на парагвайках. Откуда, кстати, и его попытки сватать старшего за бразильскую принцессу, и указание Франциско: «Найди себе в Европе приличную графиню, можно бесприданницу». Сын, правда, надежд не оправдал, привезя из Европы м-ль Линч, но, зная дальнейшее, не прогадал. Гибель Панчи, правда, была трагична, тут спору нет, но к лямуру это не имело никакого отношения, и об этом позже.

Вообще, надо отметить, вопрос «Лопес и женщины» изучен вдоль и поперек, что и неудивительно, и авторы серьезных исследований, скажем, Мари Монте де Лопес Морейра ("Pancha Garmendia"), Ана Баррето Валинотти ("Elisa Alicia Lynch"), Альберто Воккья Романач ("Juana Pesoa y su vida"), на эту тему просто хихикают и рассказывают о семейных устоях.

Коротко. Дон Карлос, верный католик, в юности подумывал о монашестве, но не срослось. Женился не по любви, а по уважению и на состоянии. Верный супруг. Как сам писал (письмо сохранилось): «Я знал двух женщин, одна из них деревенская девчонка, вторая – твоя мать. Неплохо было бы тебе брать с меня пример». По характеру строг до деспотизма, детей держал в ежовых руковицах, особенно старшего, которого выделял, чтобы не испортить. Дона Хуана Пабла, ревностная католичка, семейный деспот круче мужа (единственным человеком, которого Панчо боялся, была мама), превыше всего ценила нравственность.

Учитывая это, я бы посмотрел, как Панчо бегал бы по приличным девушкам, особенно «принуждал». И хотя, конечно темперамент у него был еще тот, и будучи в Париже он отрывался вовсю (в дневнике того времени гордо перечислены имена шести модных куртизанок, к которым он наведывался, - за что, к слову сказать, папа, которому доложили, в знак неодобрения отложил назначение первенца вице-президентом). Но кто из провинциалов, попав в Париж и не имея нужды в деньгах, не отрывался? Все отрывались и по сей день отрываются. А вот дома…

Вот дома, не считая деревенских девчонок, - в Латинской Америке это просто и сейчас, и Панчи, с которой не срослось, - три. Т-р-и. Хуана Песоа (первая любовь, мать сына и дочери, принятая в семье, как своя), Сатурнина Бургос, близкая подруга Панчи, с которой Франсиско закрутил роман назло упрямой сеньорите Гармендиа (она потом вышла замуж и исчезла из жизни президентского сына), и потом уже м-ль Линч. А с ее появлением в жизни молодого Лопеса походы налево стали так редки, что их, можно считать, не было вовсе, ибо Элиза сказала: «Если что, уеду», а ее характер муж знал.

Откуда же этот горячечный бред? Да знамо, от кого. От эмигрантов, от кого ж еще. Особо желавших порулить господ из «чистой публики», высланных при д-ре Франсиа (доктор больше стрелял и сажал, но мог и проявить милосердие), и при доне Карлосе (при нем вообще расстрелов не случалось, а просто выгоняли, в зависимости от степени вины с конфискацией или без). Ну и при Франсиско Солано, в короткий «мирный» период которого расстрелов тоже не было, а посадили всего несколько человек, и то сугубо за политику.

Вот они-то, общим числом под триста семей, осев в Аргентине, изводили тонны бумаги, живописуя «чудовищные зверства кровавых тиранов Лопесов, душителей свободы, достойных преемников изверга Франсии», которых «все прогрессивное человечество» просто обязано сместить, «передав судьбу Парагвая честным, достойным и просвещенным патриотам». Эта публика в своих разоблачениях заходила куда дальше даже м-ра Уошберна, и в последующие полтора века «правые» публицисты, резко осуждая «парагвайский эксперимент», принимали  этот бред на веру. Ибо очень хотели, чтобы было именно так. Пример? Извольте.

Искусство обувания

«Действительно, Солана Лопес сделал для Парагвая очень много. В стране были построены железная дорога, сталелитейный завод, текстильные, бумажные, пороховые, ружейный и артиллерийский заводы, судоверфь и типографии. Сотни европейских, в основном английских, специалистов обучали армию и налаживали производство. Однако деспотизм Соланы Лопеса превосходил не только тиранию его отца и Франсии – он вообще имел мало аналогов в мире. Внешняя торговля была полностью отдана его дочери; президент потребовал, чтобы церковь объявила его святым: несогласных епископов и священников расстреляли. Он открыто сожительствовал с сотнями женщин, в случае несогласия несчастных заключали в тюрьмы, а их родственников убивали без суда и следствия. И парагвайцы начали бежать за границу, хотя в случае поимки их ждала смерть: во время войны… в рядах интервенционистских армий сражалось 10 тысяч добровольцев из числа парагвайских эмигрантов».

Это отрывок из огромной статьи (почти брошюры) «История социализма в Латинской Америке», и автор ее, некий Евгений Трифонов, ненавидя все «левое» почти патологически, переписывает эмигрантский бред полуторавековой давности с прилежностью первоклассника. Усердного, но при этом предельно тупого. Ибо то хорошее, о чем сквозь зубы сказано, вовсе не заслуга Франсиско Солано: все проекты были задуманы и запущены еще при папеньке, а сын всего лишь исправно и последовательно продолжал претворять их в жизнь, вполне доверяя команде, которую создал и оставил ему отец.

При этом, - мы ведь уже знаем, - аскетом дон Карлос не был ни на йоту. Он правил страной, как хороший аредатор имением, имея с управления весьма солидный профит, - но при этом все хорошее, что было при Karai Guasu сохранилось. В частности,  как было заведено еще при Франсиа,  «священным саном главы парагвайской церкви» обладал глава государства, так что, никакой необходимости объявлять себя «святым» молодому президенту не было, да к тому же, добрый католик, сделавший все, чтобы помирить свою страну с Папой, он себе такого бы и не позволил.

Так что, эмигранты просто сжульничали, подставив (кто там разбираться будет?) вместо santo sacerdocio («священный сан») просто St., - вот и всё. А в переводах уже пошло, и пошло, и пошло. Обо всем. Включая гомерические «10000 добровольцев». И не потому даже, что всего эмигрантов насчитывалось, дай Бог, чуть больше тысячи (224 семьи), из них мужчин всех возрастов примерно половина. Все куда смешнее.

Открываем "La asociacion paraguaya en la Guerra de la Triple Alianza" Хуана Батиста Хилл Агинаго (история «эмигрантско-диссидентской тусы» в Аргентине). Или "Los Legionarios" Веатрис Гонсалес деБосио (история «добровольцев»). И выясняем: было храбрецов изначально 28 душ. Причем, многие в Байресе выросли, иные даже родились, и почти четыре года из пять военных лет они не воевали, а искали среди пленных таких, кто согласился бы «избрать свободу» вместо расстрела или рабства (ага, пленных либеральные бразильцы превращали в рабов).

В итоге, все же набрали полсотни «офицеров» - сознательных перебежчиков (из «чистой публики» Асунсьона) и сотен семь рядовых, после чего в марте 1869 года (война уже была на исходе) все же пошли в бой. Под «парагвайским флагом», конечно, изображая, что война гражданская. Однако солдаты в первом же бою перебежали к своим, и лишь 112 человек, имена которых в нынешнем Парагвае упоминают, как правило, кривя губу, победным маршем шли в колоннах интервентов до самого финала, изображая «волю парагвайского народа».

Ну вот, вроде все. Насчет «открыто сожительствовал с сотнями» мы уже в курсе. А вот каким образом можно было, даже при абсолютной власти, «отдать внешнюю торговлю дочери», учитывая, что одной дочери «тирана» (от Хуаниты Песоа) в момент приход к власти было 7 лет, а вторая (от Элизы Линч) умерла вскоре после рождения, можно только гадать, и хрен угадаешь. Иное дело, что мама, в самом деле, ведала экспортом скота, официально получая,11% прибыли, но остальное-то шло в бюджет. И опять-таки, причем тут дочери Франсиско Солано?

А вот и вишенка на тортик: «При этом, невзирая на строительство заводов и фабрик, большая часть населения страны – крестьянство – жили в чрезвычайно примитивных условиях, а технология обработки земли была крайне отсталой – землю обрабатывали в основном мотыгами, в лучше случае - деревянными сохами. Сохранилось немало фотографий времён Парагвайской войны, на которых парагвайские солдаты, вооружённые ружьями, одеты в набедренные повязки, а гвардейцы – в форме, но все до одного босые. Это значит, что социализм в парагвайском варианте обеспечивал население примерно так же, как через сто лет – камбоджийских насельников полпотовских коммун».

Туше. С полным непониманием того, что пахотных земель в Парагвае было не так уж много. Экономика страны держалась на матэ, за который почему-то (не знаю почему, - я пробовал и не впечатлило) платили очень много, а матэ не злак, который сеют, матэ – трава, которую даже сейчас именно мотыжат. И полнейшим непониманием того, что в те времена подавляющее большинство всего крестьянства в мире, включая Россию, Европу и США, землю пахало деревянными сохами, но с железным лемехом (а у парагвайских мелких фермеров они были в изобилии). А на закуску, вообще потрясающее, про военную форму.

Фотографий, в самом деле, сохранилось немало. Вот типичная. И датирована она, обратите внимание, 1870-м, то есть, сделана уже тогда, когда у парагвайцев не осталось ничего. Вообще ничего, ни складов, ни арсеналов.Иными словами, человек, не отсиживаясь, пришел по призыву в том, в чем работал, со своим ружьем и в военном кепи. Зная уже, к чему дело идет (все знали), мог не прийти, - кто бы его там в джунглях искал? - но откликнулся и явился.

А вообще, если уж про обмундирование, было так: перед войной не «гвардейцам», которых не в ВС Парагвая не имелось, - резервисты же воевали в чем пришли (оружие было дома, и им выдавали только форменные кепи), - а кадровым солдатам полагались две красные блузы: хлопчатобумажная (на влажно-жаркий сезон) и тонкая шерстяная (на холода), - чему, кстати, враги очень завидовали, потому что воевать в тяжелом сукне их солдатам было трудно, и они жаловались на это в Рио. Кроме того, новобранцу предлагали на выбор либо шаровары французского образца, либо kuruzu, индейская мужская «юбка». Та самая, которую сей «историк» именует «набедренной повязкой».

А вот обувь полагалась только горожанам и иностранцам, - но вовсе не потому, что «полпотовские коммуны». Просто все «люди земли» Парагвая ходили или босиком, или в garuto, плетеных из травы лапоточках, не парящих ноги. Даже драгуны, которым кожаная обувь полагалась, предпочитали подвязывать шпоры к голым ногам, - и к слову, «на третий день я попросил солдат сплести мне такие тапочки, как у них, потому что в сапогах идти было невыносимо». Это вспоминает Натаниэль Треверс, военный инструктор, прошедший от Итуати почти до Серро-Кора, а ему, я думаю, виднее.

На этом, наверное, остановлюсь, а кому все еще не ясно, пусть внимательно проанализирует историю Влада Цепеша или  раскрутку кампании Запада против Джамахирии. Ничего качественно нового. Решив кого-то рвать, ему сперва обязательно портят имидж, чтобы сюжет выглядел как борьба Света с Тьмой. А потом, порвав (если получилось, но чаще всего, получается), доливают еще дегтя с помоями. Чтобы наверняка. Чтобы никто, никогда даже не подумал усомниться в том, что побежденный был безусловной Тьмой, а победитель – однозначным Светом. И вот теперь, пожалуй, самое время вернуться к политике… 

Всем нужен Уругвай

Итак, политика. И вновь: черное и белое. Левое и правое. С некоторыми отклонениями в трактовках частностей и формулировках, но непримиримо антагонистичные. Либо (слева) «классический пример буржуазной агрессии против свободолюбивого социалистического государства», как правило, с дополнением: «по заказу и на деньги британского империализма», либо (справа): «освобождение демократическими странами парагвайского народа от гнета чудовищной тирании».

И это в более мягкой, поздней форме. Изначальная формула вообще сказочна: «Бредовые мысли о величии и желание подчинить себе всю южную часть континента пришли в голову кровавому безумцу». Или, как близкий вариант, - сами видите, - «Лопес - государственный преступник. Втянул свое государство в противостояние без шансов ради никому не нужного Уругвая, после чего дрался до последнего парагвайца».

Вот и давайте начнем с вопроса об Уругвае, и начав, сразу отметим, что будь Уругвай, в самом деле, так уж «никому не нужен», вокруг этого маленького, без всяких полезных ископаемых клочка земли вряд ли кипели бы страсти, не затихавшие два века. Не бодались бы испанцы с португальцами, не дралась бы Бразилия с Аргентиной, не тратил бы Байрес ресурсы на во что бы то ни стало подчинение Banda Oriental своему влиянию, не бились бы между собой так отчаянно «белые» и «красные», не спонсируй их заинтересованные стороны. Да, в конце концов, не шли бы из Европы эскадры под Юнион Джеком и триколором защищать свои интересы в регионе. Не будь этот самый Уругвай нужен. Однако бодались, и дрались, и бились, и эскадры шли. Стало быть, ага. Был нужен.

Итак, нужен. А почему? Тоже понятно. Два прекрасных порта, куда более удобных, чем в Байресе, а Монтевидео вообще идеален. Прямой выход в эстуарий всех рек региона, открывающий дорогу во «внутренние» провинции Ла-Платы, минуя таможни портеньос. В зависимости от того, кому принадлежит, либо опаснейший конкурент, либо полезнейшее подспорье, а для Бразилии, портов такого уровня на юге не имевшей (даже Порту-Аллегри ни в какое сравнение не шел), так и тем более. Для Парагвая же единственный нормальный выход к морю, а потому, к описываемому моменту, по сути, и единственный шанс на выживание. Потому что время остановить нельзя, и все прежние «смягчающие» факторы работать к середине ХIХ века перестали.

Ранее-то, пока еще не все улеглось, удавалось отсиживаться, ощетинившись пиками, как при Франсиа, или лавировать, умело играя на противоречиях, в чем весьма преуспевал дон Карлос. Рио, с тяжким трудом подавлявший «республиканский» сепаратизм, а кроме того, боявшийся Росаса, с Асунсьоном старался дружить. Байресу, откуда никогда ничего хорошего не приходило, Асунсьон противостоял, подыгрывая «приморским» в их вечной борьбе с «первым среди равных», а если какие-то плантаторы устраивали налеты на свой страх и риск, чтобы наловить индейцев, Парагвай отбивался, да и провинциальных cаudillos, если те наглели, рвал играючи.

Однако после Павона все изменилось. О планах Империи, всерьез стремившейся стать гегемоном субконтинента и теоретически обосновывавшей «историческую, экономическую и божественную справедливость» этого проекта, подробно рассказано в книге про Бразилию. Аргентина впервые в истории обрела некое, пусть пока еще зыбкое, но все же единство, и честолюбивый Бартоломе Митре вновь начал мечтать о возрождении «в границах вице-королевства». К тому же, существовал «фактор матэ», на тот момент произраставшего только в Парагвае (а сегодня в Парагвае и в Аргентине, на оттяпанных тогда парагвайских землях).

И наконец, как писал дон Бартоломе сеньору Сармьенто, от которого он вообще ничего не скрывал, внешняя война давала либералам возможность прижать к ногтю мятежные провинции, ибо в условиях военного положения любой активный «федералист» автоматически становился «изменником» и «агентом тирана». Да и «мобилизация позволит нам, мой друг, обескровить силы, готовые восстать против нас, а чем больше наших варваров погибнет в драке с варварами парагвайскими, тем лучше нам... Пленных же и другую военную добычу  мы поделим согласно договору».

Ну и, естественно, «британский след». Как же без него. Я, правда, не разделяю священной убежденности «левых» историков насчет стремления Лондона «науськать» Байрес и Рио на Парагвай, дабы «уничтожить плохой пример». В науськивании не было нужды, хватало, как мы видим, своих соображений, - однако что да, то да: закрытый рынок Парагвая, его жестко выдерживаемый протекционизм раздражали Сити. Таких фокусов в XIX веке, - вспомним хотя бы «опиумные войны», - «мастерская мира» не спускала с рук никому, но в данном случае специального государственного вмешательства не было. Лондон просто позаботился, чтобы Уругвая «покраснел», при этом не попав в руки Бразилии полностью, а далее все уже делали банки, здраво рассудив, что во время войны будет много займов с любыми процентами.

А теперь, изрядно огорчив «правых», разочарую «левых». Ни о каком противостоянии «капитализма» с «социализмом» речи, конечно, нет. Оба хуже. Или оба лучше, это уж как на чей вкус. Просто Парагвай, в отличие от всех бывших испанских колоний, кроме разве лишь Чили, и то в какой-то степени, пошедших «прусским» путем (латифундии, с тормозящими патриархально-феодальными пережитками медленно переходящие на «капиталистические рельсы») путем «американским» (вчерашние крестьяне, ведущие рыночное хозяйство). То есть, путем «снизу», достаточно безболезненным.

Правда, с местной спецификой:  мощным государственным сектором, готовым (указ Лопеса-старшего от 7 марта 1859 года) входить в долю с иностранными инвесторами в промышленности. Еще одним указом  фермерам разрешалось создавать asociaciones –  объединения, излишки доходов от которых дозволялось инвестировать опять же в промышленность. А поскольку для создания промышленности нужны рабочие руки, согласно указу от 9 июня отныне по достижении совершеннолетия наделялись только первые и вторые сыновья фермеров. Младшим надлежало наниматься на заводы и верфи, что они, несомненно, с удовольствием бы сделали, поскольку госпредприятия платили живые деньги, которые всем всегда нужны.

В буднях великих строек

Так что, в общем, и там капитализм, и там капитализм. Правда, Бразилия – очень либеральная и конституционная, с парой-тройкой динамично развивающихся городов, зато с рабством, глухой нищетой на селе, 90% населения неграмотны и никаких социальных гарантий, а промышленность, в основном, легкая, на уровне мануфактур. И Аргентина – с конституцией, либеральной интеллигенцией,  динамично развивающимся Байресом, зато с патриархальным квази-феодализмом на всей территории, кроме Байреса и Энтре-Риос, постоянными мятежами, враждой провинциальных кланов, 90% населения неграмотны и никаких социальных гарантий, и промышленность, в основном, легкая, на уровне мануфактур.

А Парагвай – наоборот. Элиты умеренно шиковали, низы жили скромно, но сытно (мясо на столе каждый день, что крайне удивляло европейцев) и одеты. Нищих нет. На праздничный случай – у всех обувь, которую вообще-то носили только горожане, а крестьяне - на Рождество и Пасху, ибо роскошь. Основа экономики - ферма в бессрочной и бесплатной аренде с правом уйти, но без права продажи, и гарантированные (неважно, кризис или нет) госзакупки, ибо госзаказ. Все грамотны (обязательно). При Лопесе-папе начали готовить собственные кадры, посылая стипендиатов (из всех слоев общества, были бы смышленые) в Европу. Вставшая на ноги тяжелая промышленность (первый и лучший сталелитейный завод Латинской Америки). На 1869 год запланировано открытие «технического университета» (без гуманитарных дисциплин).

И тишина. Полный порядок, почти без криминала и какие-никакие социальные гарантии. Включая  услуги разъездного врача и право жаловаться на чиновников (расследования по заявлениям с мест велись неукоснительно, с оргвыводами). Но, правда, режим жесткий, без говорильни, практически без выборов, без независимой (частной) журналистики, без краснобаев-юристов (кодекс предельно четок и конкретен, суды по мелким делам: местный учитель и два выборных заседателя), и с контролем за потенциальной «пятой колонной». То есть, за «чистой публикой» (3% населения), часть которой или эмигрировала (разрешалось), или втихомолку выражала недовольство «диктатурой». А также «тиранией».

И ладно. Пусть «диктатура». А также «тирания». Но вот ведь интересно: если позже среди «чистой публики», попавшей в плен, нашлись охотники записаться в Легион, а были даже и перебежчики, то простые   фермеры, под страхом смерти зачисленные  в подразделения интервентов, как правило, разбегались, переходили к своим, а порой и кончали с собой, и хотя многие исследователи объясняют «страхом перед диктатурой», лично у меня на сей счет возникают сомнения.

А если уж речь зашла о диктатуре, то есть, в конце концов, замечательный пример: La noche con sillas vac?as («Ночь пустых стульев»). Это когда м-ль Линч, «некоронованная королева Парагвая», решив завоевать признание «высшего света», пригласила «весь Асунсьон» на шикарный прием, а «весь Асунсьон» не явился, и разгневанная дама, велела выбросить все яства в реку.

Чисто по-человечески, да  с поправкой на ирландский характер, оно очень понятно, но вопрос: возможно ли при настоящей «диктатуре» позволить себе этакое хамство в отношении любимой женщины «тирана № 2», матери его детей, включая любимого внука «тирана № 1» (дон Карлос был еще жив), имеющей огромное влияние на вспыльчивого мужа, - и чтобы совсем без каких-либо последствий? Опять-таки, очень сомневаюсь. И пусть это мелочь, но, согласитесь, мелочь, о многом говорящая. Да и о муже ее совсем не комплиментарные Лопесу бразильские историки вроде Диогу Оливейры пишут, что «его не любили многие аристократы, но, как ни парадоксально, любил народ».

Впрочем, вернемся к политике. В претендующем на солидность двухтомнике Алана Аксельрода и Чарльз Филлипс «Диктаторы и тираны» оценки, в целом, отражающие тезисы «правого» подхода, сгущены до предела: «Сразу после смерти отца Лопес захватил власть и использовал армию для подавления оппозиции… Сын и преемник продажного диктатора, Лопес безрассудно вверг Парагвай в губительную войну… Возможно, надеясь стать в глазах всего мира ведущим правителем Латинской Америки, он вместо того, чтобы приобрести в этих сложных конфликтах репутацию авторитетного посредника, вмешался в военные действия и вверг страну в войну...»

Тут все прекрасно. Начиная с «продажности» дона Карлоса. Нет, безусловно, аскетом-руссоистом типа д-ра Франсиа он не был, - об этом мы уже говорили, - и страной правил, как собственным поместьем, став самым богатым человеком Парагвая (правда, все официально, без воровства, и налоги с «бонусов» платил исправно), но что уж совершенно точно, взяток не брал (как и сын) и ничего в ущерб государству не продавал.

Наоборот. В отличие от соседей, никаких внешних долгов. Высочайшие пошлины на ввоз, щадящие – на вывоз. В последние годы жизни дона Карлоса - солидные льготы для инвесторов, желающих стать партнерами государства в реализации «промышленной» программы. Сальдо торгового баланса из года в год положительное, бюджет с постоянным профицитом. Плюс стабильно высокий уровень жизни «низов».  В отличие от прочих «анчурий» континента, вплоть до больших и грозных, действительно, подсевших на внешние кредиты с неизбежными попилами и откатами.

Равным образом, совершенно непонятно, с какой стати законному вице-президенту, в полном соответствии с Конституцией вступившему в должность после смерти главы государства нужно было «захватывать власть с помощью армии» и «использовать армию для подавления оппозиции». То есть, оппозиция, конечно, была, но исключительно в семье Лопесов: дона Хуана Пабла и ее окружение полагали, что «Панчо» слишком резок и непослушен, в связи с чем, пытались продвинуть в наследники второго сына, Бениньо, очень «маминого» и управляемого.

Этот вопрос подробнейшим образом раскрыт в обстоятельных исследованиях эпохи Лопеса-старшего (например, Беатрис Гонсалес де Босио "El Paraguay durante los gobiernos de Francia y de los Lopes" и "Carlos Antonio Lopez – vida y obras"), и тут спорить не с чем. Но эту «оппозицию» в корне погасил сам дон Карлос, объяснив жене и окружению, что «впереди нас ждут беды, с которыми сможет справиться только Панчо», после чего взял с «Бенни» клятву «во всем и всегда помогать старшему брату и никогда его не предавать». Так что, все «подавление оппозиции» выразилось в аресте близкого друга семьи,  падре Фиделя Маиса, получившего пять лет за рассуждения на Конгрессе о том, что все-таки есть выбрать из пары «Панчо-Бенни» путем голосования.

Ну и, конечно, восхищает «вместо того, чтобы приобрести в этих сложных конфликтах репутацию авторитетного посредника, вверг». Это притом-то, что именно Франсиско Солано, как мы уже знаем, в 1864-м несколько раз выражал готовность выступить в роли посредника (очень успешно удавшуюся ему в 1859-м, после Сепеды) и выдвигал вполне разумные предложения, полностью удовлетворяющие заявленные интересы Рио без всякой войны. Причем Уругвай готов был эти предложения принять, а вот формально «не воевавшая» Бразилия категорически отказалась и от мира, и от посредничества Парагвая.

Час истины

Почему так? Истину очень долго держали под сукном. Документы на сей счет, хранившиеся в Рио, были засекречены на 128 лет, и вышли в открытый доступ только в 1999-м, а хранившиеся в Байресе на год раньше. Уцелевшие парагвайские архивы, вывезенные бразильцами из Асунсьона, тоже оказались под грифом «Top secret». В итоге, как печально отметил Артуро Декоуд, потомок «легионеров», Лопеса очень не любивший, но все-таки любивший Парагвай, «историкам приходится внимать клевете победителей над трупами побеждённых».

Правда, в 1976-м, когда отношения потеплели, Бразилия все же снизошла возвратить украденное, но с оговоркой в акте передачи «Публикация не ранее 2001 года», а когда настал 2001-й, оказалось, что многое из занесенного в опись увезенного, куда-то бесследно исчезло, и никаких вменяемых объяснений на сей счет Бразилия не дала.Тем не менее, кое-что просачивалось уже тогда. Например, знаменитая The bomb in the Times, в 1866-м, о чем ниже.

А в 1875-м генерал Исидоро Рескин, чудом уцелевший герой событий, в "Hist?ricos de la Guerra del Paraguay contra la Triple Alianza - Imprenta Militar", ссылаясь на личную беседу с Карлосом Лопесом, утверждал, что план уничтожения Парагвая существовал минимум с 1857 года. По его словам, мудрый дон Карлос, зная это, готовил армию, наставляя сына избегать войны любыми способами, но если уж придется, бить наверняка.

Хорошо, допустим, генерал – лицо заинтересованное. Однако примерно тогда же и примерно о том же, вспоминает бразильский дипломат и историк Жоаким Набуко (мемуары изданы в Париже в 1901-м), Антониу Хосе Сарайва, курировавший войну в Уругвае, а затем и подписание Тройственного Союза 1 мая 1865 года, рассказал ему, что фактически Альянс существовал уже в июне 1864 года.

Но сведения об этом просачивались и раньше. 14 декабря 1869 года, Хосе Мармоль, писатель, политик и посол Аргентины в Рио в период войны, в статье «Мармоль, третий на сцене» четко указал: «Союз с Бразилией состоялся не в апреле 1865, после парагвайской атаки на Коррьентес, но гораздо раньше, в мае и июне предыдущего года... Окончательно договорились обо всем между собой и с повстанцами Флореса 18 июня, на знаменитой встрече в Пунтас-дель-Росарио. Именно в этот роковой день были заложены основы всей их дальнейшей трусливой и преступной политики».

Это был очень хлесткий удар по бывшему президенту Митре, которого Мармоль считал преступником, но все, чем смог парировать обвинение дон Бартоломе, мгновенно организовавший огромную ответную статью, это «Нужно понимать, что война с Парагваем стала следствием неизбежности, как следствием неизбежности был и союз ради этой войны. Тут нет виновных, если не винить Провидение».

Впрочем, на приватном уровне, для особ посвященных, все было ясно с самого начала, только все это лежало в архивах, и выплыло лишь после «Часа Х», когда достоянием ученых (общественность это мало волновало) стали доклады Мартина Маллефье, посла Франции в Монтевидео, шефам с Кэ д?Орсе.

«Старое стремление Бразилии доминировать в Республике Уругвай, - писал он 29 апреля 1864 года, когда об Альянсе еще никто ничего не знал, - сталкивается с преградой в виде Парагвая, мешающего Бразилии самим фактом своего существования. Я убежден, что в ближайшее время Бразилия постарается решить этот вопрос, конечно, не сама, а вместе с Аргентиной, и безусловно, Монтевидео лишь первый шаг к Асунсьону».

И всего лишь три месяца спустя, - в письме от 13 августа, - месье Маллефье делает важное дополнение: «Если Парагвай почему-либо не бросит спасательный круг  "белым", союз Бразилии с Буэнос-Айресом против Парагвая все равно неизбежен. Этого, как сообщая известный Вам друг, добивается сэр Эдвард Торнтон, и я не вижу, что может изменить положение».

Это, повторяю, 13 августа, аккурат когда сэр Эдвард отбыл в Асунсьон по приглашению властей Парагвая, пригласивших его обсудить возможность посредничества Британии в Уругвае, а о вступлении в тамошнюю войну еще и речи не было. То есть, месье Маллефье оперирует информацией, полученной им из, как ныне говоря, «кругов, близких» к британскому коллеге, - но не знает (да и вряд ли вообще когда-нибудь узнал) о письме коллеге из Асунсьона, 20 сентября, в частности, докладывавшего начальству:

«Несмотря на взаимную откровенность, попытки разъяснить собеседнику мою позицию успехом не увенчались. Ввозные пошлины, по его словам, останутся таковы, каковы были, от 20 до 25% ad valorem; но поскольку эта стоимость определяется исходя из текущих цен на товары, разница с ценами по накладной составит, как и сейчас, 40-45% цены. Также и вывозные пошлины составят от 10 до 20% стоимости… Предложение снизить ввозные пошлины для подданных Её Величества на 2 или 2,5% я выслушал, разумеется, ничем не выдав своего возмущения».

Позиция понятная. С учетом такой позиции Франсиско Солано Лопес силою вещей становился для Сити «Аттилой Америки», нарушившим, как писала в апреле 1865 года Standard, «все общепринятые нормы цивилизованных стран», а император  Педру II и сеньор  Митре «новыми Ахиллом и Аяксом, поднявшими шпагу во имя освобождения порабощенной диктатором нации». Правда, согласно договору о Тройственном союзе, - его текст был «весьма секретным», однако через год Times организовала публикацию данных из банкирского дома Barring?s, - все выгядело не так лучезарно.

Для чего вообще сделали слив, не совсем ясно (основная версия: в рамках терок Бэррингов, основных спонсоров Бразилии, с Ротшильдами,  основными спонсорами Аргентины), но факт: задолго до всякой «агрессии» грядущие  «освободители» договорились, какие территории будут аннексированы, а равно и о контрибуциях, но ведь это же пустяки на фоне спасения «порабощенной нации». А что после публикации «восторженная» часть los legionаrios (вплоть до сыновей полковника Хуана Декоуда, командующего) ушла из «Легиона», так мнение кандидатов в «освобождаемые» ничего и ни для кого не значило.

И вот теперь, зная все это, давайте зададимся вопросом: мог ли Парагвай не начать эту войну, тем более, зная о подготовке Байресом увеличения пошлин на парагвайские товары в 26 (!) раз? Мог ли не попытаться спасти «белый» режим в дружественном Монтевидео?

По моему, нет. При всем том, что симпатизирующие Лопесу-младшему Великие Силы оказать помощь были не в состоянии (в США, дружить с которыми, не беря в долго, завещал сыну папа Карлос, все еще шла Гражданская война, а Бонапарт, тепло относившийся к  «тирану» прочно увяз в Мексике), - все равно, нет. Ибо альтернативой была только новая автаркия, означавшая в новых условиях регресс, крах  всего созданного, а потом все-таки войну, потому что соседи бы не успокоились.

Тем более, что война в 1864-м предполагалась только против Бразилии (сеньор Митре, которого Франсиско Солано после 1859 года считал близким другом, до поры, до времени его не разубеждал), и Монтевидео держался , - до резни в Пайсанду оставалось еще время, - а Парагвай на тот момент располагал, без всяких преувеличений, самой лучшей, самой большой, самой оснащенной армией континента, обученной ничуть не хуже, если не лучше бразильской.

Эта война была нужна слишком многим, и потому была неизбежна, как осень после лета. Но все равно, даже, судя по всему, сознавая, что пришел тот час, ради которого отец создавал армию и натаскивал его, посылая аж в Сен-Сир, час, ради которого наследником был избран он, а не Бениньо, Франсиско Солано, вопреки логике войны, себе в ущерб, несколько месяцев не спешил активно помогать союзнику, пытаясь решить конфликт дипломатически.

Возможно, в этом и заключалась главная ошибка. Правда, парагвайский историк Освальдо Бергонзи, не отрицая неизбежности войны, полагает, что Лопес следовало все-таки не начинать первым, теряя попусту  кадровые части, а максимально укрепиться и ждать, но Артуро Варела и другие аргентинские «ревизионисты», напротив, уверены, что спасти Парагвай мог только удар на упреждение, будь он  реализован более разумно. А кто прав, кто не прав, можно теперь только гадать. Как бы то ни было, ни в Байресе, ни в Рио, ни в Лондоне мира не хотели, а Монтевидео никто не спрашивал, ему просто велели, - и политика продолжилась другими средствами…

Бремя выбора

И вот теперь давайте о самой войне. Как и договаривались, не о деталях операций, походов, сражений больших и малых, а о сути ее, подоплеке и нюансах, которые, к сожалению, не замечают (если вообще затрагивают эту тему) авторы даже самых солидных трудов. А нюансов немало. Так начнем с главного. Но перед тем, чтобы никто не задавал ненужных вопросов, сразу: я не собираюсь кого-то хвалить и кого-то ругать. Люди, о которых я пишу, ни в хуле, ни в похвале не нуждаются. Моя же задача - в максимально возможной объективности.

Могла ли эта война не случиться? После всего, изложенного в предыдущей главе, могу сказать: нет. Франсиско Солано очень уважал отца, завещавшего ему на смертном одре: «Есть много нерешенных вопросов, которые будут требовать решения, но старайтесь решать их не мечом, а пером,  особенно с Бразилией. Помните, меч - это самый последний аргумент», однако законы природы сильнее желаний человека, и когда сеньор Митре писал о том, что «обвинять можно лишь Провидение», он был недалек от истины, хотя Провидение это было очень материальным.

Грубо говоря, Парагвай мешал всем самим фактом своего существования, а Парагваю мешало, что он, желавший только спокойно развиваться, всем мешает. Так что, единственный шанс избежать войны заключался в согласии с условиями, изложенными сэром Эдвардом Торнтоном в ходе неофициального визита британского дипломата в Асунсьон (сентябрь 1864 года).

Очень несложные условия. Для Бразилии (про Аргентину речи не шло) – свобода речного судоходства по парагвайским рекам, небольшие территориальные «уступки чести» и тройное снижение пошлин, а Лондон за «честное посредничество» просил беспошлинную торговлю плюс отмену в «промышленном» указе дона Карлоса пункта, ограничившего долю участия иностранного капитала в объектах индустрии 30% акций. Что интересно, ни о каких «свободных выборах», «свободе слова» и «возвращении эмигрантов», - темы, на которые ежедневно чирикали «соседские» СМИ , - в ходе бесед не прозвучало ни слова. Вообще. По умолчанию подразумевалось, что «тиран», приняв условия, станет «светочем».

Как уже было сказано, для Парагвая согласие означало мгновенный крах всего, что было сделано, не говоря уж о программах дальнейшего развития, а затем, безнадежную долговую яму просто, чтобы как-то выживать в статусе полуколонии даже не Англии, а Рио и Байреса. И опции, отказавшись, ждать «лучших времен» тоже не было, поскольку, как сообщил президенту Лопесу «переговорщик», в случае отказа Флорес взвинтит транзитные пошлины в 26 раз, а это опять-таки означало мгновенный крах.

Все это было совершенно ясно, и хотя, вполне понимаю, кто-то на такие условия согласился бы, лишь бы греть насиженное место и дальше, а вклады в Cr?dit Lyonnais никто не трогал, но Лопес отказался, и ждать не стал. Как не стала капитулировать без войны и ждать невесть чего в аналогичной ситуации Япония 76 лет спустя, но если Япония в том раскладе была обречена, то положение Парагвая не казалось фатальным. Чтобы понять, подведем баланс.

Плюсы. Страна в идеальном порядке. Казна ломится от денег. Золотой запас равен золотому запасу Бразилии и Байреса, вместе взятых. Счета в Лионском кредите огромны. Военная промышленность небольшая, но своя, на наемном труде и уже появилось первое поколение своих техников. Арсеналы – всклень, с горкой. Арта под 600 стволов всех калибров, из них примерно 200 новейших, покупных, остальное своего изготовления, слегка устаревших образцов.

Армия полностью отмобилизована уже к июлю. Обучена англичанами и французами, считается лучшей в Западном полушарии, не считая США, и то только после Гражданской войны. 38 тысяч «кадровых» (не менее 3 лет службы), 8 тысяч новобранцев (1-2 года службы), около 40 тысяч «резерв первой очереди» (отслужившие пять лет).  Для страны с населением, то ли 525 тысячи душ (по прикидке британцев), то ли около 1,3 миллиона (по переписи, проведенной Лопесом-старшим) немало.

Пехота,  по оценке Джо Лири, участника Крымской, в 1864-м наблюдателя при Дюббёле, - то есть, знавшего, что с чем сравнивает, -  «цепкая, как англичане, слаженная, как пруссаки, выносливая, как русские». Конница европейской выучки, со ставкой на драгун (если нужно, умеют драться в пешем строю). Артиллеристы вышколены. Плюс ополчение: в каждой семье оружие, все умеют им владеть.

По общим оценкам специалистов, и тогдашних, и нынешних, «кадровые» качеством не уступала войскам Империи. Даже лучше. Потому что бразильцы на тот момент, в основном, навербованные в трущобах служили из-под палки, а парагвайцев идеологически закаляли с детства: рано или поздно придется сражаться за Родину. О количестве и речи нет: вся армия Империи на тот момент – 30 тысяч штыков и сабель, и только 16 тысяч («Армия Юга») полностью готовы к бою, остальные разбросаны по всей стране, и подготовлены не ахти. А что до армии Аргентины, так она и 10 тысяч не насчитывала, да и Аргентина еще в конце 1864 года не считалась угрозой.

К тому же, восточные (в смысле, европейские) военспецы разработали систему крепостей, образующих цепь укрепрайонов вдоль рек, в узловых точках, мимо которых не пройти. Правда, речной флот, хотя и гораздо больше и лучше аргентинского, очень, даже очень-очень уступает бразильскому во всех смыслах, но в Англии заказаны и уже оплачены пять новейших броненосных мониторов, по спецзаказу и спецпроекту, и они уже почти готовы.

Минусы. Мониторы готовы, но только почти. Офицерский корпус, в отличие от бразильского, не обстрелян, - это раз, - но, с другой стороны, бразильские генералы в последний раз серьезно воевали 15 лет назад, против Росаса, а нижний состав с тех пор почти полностью поменялся. Людской ресурс ограничен: население Бразилии примерно раз в десять больше. Это два. ВПК не безразмерный: огромный завод в Ибикуи, около рудников, - и все. Это три. Нет выхода к морю, - то есть, все закупленное нужно еще получить, это главное, но в 1864-м это не казалось фатальным: Монтевидео пока что был «белый» и ждал союзников с нетерпением.

Исходя из этого, решение очевидно: всей силой, тараном ударить на противника, смять его (что было более чем реально), пробиться в Монтевидео, закрепиться там и ждать прибытия мониторов. Взять такую крепость с таким гарнизоном не смог бы никто. Безусловно, бразильский флот установил бы блокаду, ну и что? Франция в этом конфликте симпатизировала Парагваю, и Наполеон III уже подготовил команды «отпускников» и наемников, которые готовы были ехать в Англию, принимать суда (спуск на воду ожидался примерно в мае) и гнать в Америку. А против них ни в море, ни потом, на реках, бразильская эскадра ничего не могла бы поделать.

Иногда, правда, высказывается мнение, что Британия броненосцы не передала бы, но это чистая публицистика. В цикле статей Эда Томпсона о британских верфях, специально Парагвайской войне не посвященном, довольно подробно рассказано о решении кабинета Её Величества на сей счет: после дебатов министры решили, что, коль скоро суда оплачены вперед, их «при возможности» следует передать заказчику. А возможность вплоть до февраля 1865 года имелась.

И первый маршал в бой нас поведет

В этой связи, уместен следующий вопрос: а почему Мату-Гросу? Зачем начали вторжение именно в эту провинцию, потенциально богатую, но на тот момент совершенно дикую, без дорог и вообще без чего угодно? Совершенно безумную версию про «захватить часть бразильского побережья и построить там порт» (есть и такая) отметаем в связи с отсутствием у Мату-Гросу выхода к Атлантике. И насчет «прорваться в Риу-Гранди-ду-Сул, а оттуда в Уругвай» тоже отметаем, ибо крюк получается невероятный, да и сельва Мату-Гросу в те времена была абсолютно непроходима для арты и конницы.

По всему поэтому многие пишущие полагают декабрьский удар на севере ненужным, ошибочным и абсурдным, кое-кто называет его даже «фатальной ошибкой», однако на самом деле, не совсем так. Оккупация Мату-Гросу, легкая и почти бескровная, небольшими силами и с участием не самых лучших частей, во-первых, взбодрила никогда ранее не воевавших солдат, , а во-вторых, как рассуждали в Асуньсоне, создала предпосылки для торговли с Рио. Дескать, оставьте в покое Уругвай, а мы уйдем с вашей земли. И вот тут-то, - в предположении, что с Рио можно договориться, - Мariscal (Франсиско Солано получил от Конгесса звание «маршал» ) допустил первую свою серьезную ошибку, а из первой самым естественным образом проистекала и вторая.

Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять: спасать Уругвай, не имея с ним общей границы, никакой возможности нет сейчас, и тогда, когда Парагвай был сильно больше, возможности тоже не было. Единственный путь лежал через провинцию Коррьентес, граничащую с Риу-Гранди-ду-Сул, за которой уже лежали земли союзника, а там уже рукой подать и до Монтевидео. Всего примерно семь сотен километров по идеальной для марша местности. Но Аргентина формально к конфликту отношения не имела, о «сговоре троих» Марискаль ничего не знал, - и вел сложную дипломатию.

А что? У него были весьма пристойные отношения лично с Митре, он имел все основания считать, что дон Бартоломе помнит старое добро, и разрешит проход . На случай же, если не разрешит (мало ли что?), имелся и туз в рукаве: старые и прочные контакты с «федералистами», - а уж те были на либералов из Байреса и их местных марионеток, мягко говоря, злы. За полное оттеснение их от власти в провинциях, за террор, за голову «Чачо» на пике, и много еще за что, - и вот с Хусто Уркисой, бывшим президентом Конфедерации, безусловным лидером и непререкаемым авторитетом «федералистов», у сеньора Лопеса отношения были еще лучше, чем с Митре, и переписка велась издавна.

Что интересно, переписка эта сохранилась. Но не вся. Именно из писем осени 1864 года, к сожалению, известно только одно, и следует из него, что парагваец предельно аккуратно прощупывал позицию дона Хусто по «известному вопросу», а дон Хусто тепло, но беспредельно уклончиво соглашался. Да, с Уругваем поступают по-скотски, помочь нужно, и лично он, как лидер «федералистов», не осудит тех своих единомышленников, которые по своей охоте присоединятся к парагвайцам.

Но с оговоркой: появление войск сеньора Лопеса на территории Аргентины не должно выглядеть, как агрессия. В связи с чем, нужно все же просить разрешения у сеньора Митре, а если таковое не будет дано, перед стартом выпустить декларацию, подробно разъясняющую аргентинцам, что против них Парагвай ничего не имеет. Рекомендации звучали логично, и сам Mariscal, похоже, рассуждал в том же духе, поскольку первый его запрос о проходе в Байресе получили еще в сентябре 1864 года, до вторжения в Мату-Гросу, когда Империя еще даже не объявила официально, что воюет с «белыми».

Митре, однако, на письмо (а также на все остальные письма, общим числом четыре) отвечал с длинными задержками, невнятно, прося дополнительно объяснить то и сё, а тем временем Мату-Гросу оказался под контролем парагвайцев, зато в Уругвае дела у «белых» становились все хуже. И наконец, в середине февраля, когда Монтевидео капитулировал, президент Аргентины высказался конкретно: нет, нет и нет. Аргентина строго нейтральна, никакие иностранные войска пропускать не намерена, а намеки сеньора Лопеса на то, что бразильцев-то пропускала, он, Бартоломе Митре, оценивает, как клевету.

Вот это уже был всем ударам удар, еще до начала серьезной кампании, и оправдывает Марискаля, еще раз повторю, только незнание о факте сговора 18 июня. Но сколько ни оправдывай, а теперь, после «покраснения» Уругвая, расклад, казавшийся идеальным, стал весьма пасмурным. Ибо исчезла возможность получить из Европы мониторы. Их в Монтевидео, ставшем враждебным, теперь просто не приняли бы. Да и Наполеон после того, как «красные» стали законной властью, распустил  экипажи, - он тяжко увяз в Мексике, и вторая война в Америке ему была совершенно не нужна.

Естественно, такое развитие событий радовало людей в Лондоне. Правда, - отметим в скобках, - следует отдать сэрам должное: определив случившееся, как форс-мажор, всю полученную от Лопеса сумму, до последнего фартинга, верфь вернула в банк, на счета заказчика, - но зачем воюющей стране деньги, на которые ничего нельзя купить, а купленное нельзя доставить? Англичане же объявили на выморочные мониторы тендер, и их тотчас купила Бразилия, по повышенной цене и на взятый у Англии займ. Скобка закрывается.

Малой кровью, могучим ударом

Теперь, когда первоначальный план рухнул, Лопес принял решение реализовать план "В". Естественно, руководствуясь здравыми рекомендациями сеньора Уркисы. 3 марка в Байрес направился лейтенант Сиприано Айяла с крайне учтивой нотой,  детально обосновывающей необходимость прохода парагвайских войск по территории Аргентины и полными гарантиями неприкосновенности аргентинских интересов, а также компенсаций. Определялся и срок начала вторжения: 18 марта.

В приложении перечислялись пункты, дающие основание Парагваю в любом случае считать виновником войны не себя: (а) отказ  предоставить Буэнос-Айресу  право прохода для освобождения оккупированного бразильцами Уругвая; (б) помощь мятежникам в свержении законного правительства Уругвая; (в) сговор с бразильскими агрессоврами; (г) формирование с разрешения Митре т. н. Парагвайского легиона; (д) клевета в прессе Байреса на Парагвай и его президента.

Все это более чем соответствовало истине, однако  президент Аргентины, получив ноту 12 марта, положил ее под сукно, не поставив в известность даже самых близких людей. И только 15 апреля (через 20 дней после официального объявления о вторжении в соборе Асунсьона и через 3 дня после того, как войска полковника Венсеслао Роблеса заняли город Коррьентес) дон Бартоломе объявил о «коварном нападении без объявления войны» и провозгласил лозунг дня: «Через 24 часа – в казарме, через две недели – в Коррьентес, через три месяца – в Асунсьоне!». А  что война была все же объявлена по всем правилам, выяснилось только 9 мая. С пикантным объяснением «нота затерялась среди бумаг».

«Многоходовочка» Митре сыграла свою роль в Байресе, где либералами были все, и в нескольких больших городах, где население привыкло верить прессе, «которая честная». Откликаясь на призыв «Все на борьбу с коварным врагом!», сотни юношей, в том числе, из лучших фамилий кинулись записываться в новые полки, «защищать честь Родины, низвергать тирана и освобождать порабощенный Парагвай».

А вот реакция провинции была совершенно иной. Там публично осудить парагвайцев посмели разве что  совсем уж упоротые фанатики-либералы, зато абсолютное большинство населения глубинки выражало «агрессорам»  понимание и симпатию. В Коррьентес же, где полковник Роблес сразу огласил манифест Марискаля, - дескать, не бойтесь, братья, мы пришли, как друзья, идем на помощь братскому Уругваю, но готовы и вам помочь избавиться от террора либералов, - «федералисты», выйдя из подполья, создали временное правительство провинции и начали формировать армию.

Все получалось как нельзя лучше. Добровольцы, мечтавшие поквитаться с Митре за Павон и террор, шли сотнями. Однако, учитывая патриархальность «федералистского» мышления, где было четко расписано, кто старший, кто младший, все ждали слова или хотя бы молчания сеньора Уркисы. В Байресе со страхом, опасаясь, что дон Хусто решит совместно с парагвайцами взять реванш, в провинциях с нетерпением и надеждой.

«Не волновался в эти дни только сам Митре», - напишет позже Марио Лусио Луке, и 28 апреля, когда из уст губернатора Энтре-Риос прозвучало: «Я солдат, и я подчиняюсь воле президента. Защита Родины превыше всего. Приказывайте!», многие предположили, что дон Бартоломео знал об этом заранее. Что, на мой взгляд, более чем возможно. Во всяком случае, дон Хусто в тот же день был назначен командующим Армией Авангарда (5000 бойцов), получив приказ ее создать, и очень скоро оправдал и переоправдал доверие, собрав в лагере у реки Басуальдо более 8000 штыков и сабель, - однако в итоге бесспорный доселе авторитет Уркисы начал тускнеть.

Вновь в скобках. Впервые сомнения в вожде появились у «федералистов» после Павона, когда дон Хусто уйдя с поля боя, когда сражение было уже выиграно, подарил портеньос победу, а затем, сидя в Энтре-Риос, куда либералы не пошли, спокойно смотрел на свержение «федеральных» губернаторов в соседних провинциях и лютый террор в провинциях «внутренних». Из уст Хосе Эрнандеса, поэта, воина и политика, тогда впервые прозвучало даже слово Traidor (предатель), но поверить в такое никто не мог, и сам Эрнандес вскоре публично извинился, признав, что он не располагает полной информацией, а стало быть, у лидера были какие-то свои, очень важные соображения. В итоге, при таком мнении остались очень немногие, и не первого уровня.

А вот сейчас вслух заговорили даже близкие у Уркисе офицеры из числа «нового поколения». Например, Рикардо Лопес Хордан, «кентавр» уникальной храбрости, любимец всей пампы Энтре-Риос, разослал  открытое письмо, хлещущее наотмашь: «Вы зовете нас воевать с Парагваем. Никогда, генерал: эти люди наши друзья. Прикажите идти против либералов из Буэнос-Айреса, против их прислужников, против подлых бразильцев. Мы готовы. Они наши враги, и пепел Пайсанду жжет наши сердца!». На следующий день похожее письмо опубликовал Хосе Эрнандес, «душа Междуречья». Неделю спустя появилось «Письмо Тринадцати»; чертова дюжина подписантов, популярных молодых caudillos провинции откровенно заявили: «Если этот марш не против Митре, мы не сядем на коней!».

Тем не менее, старые понятия и старые связи пампы, старая ее иерархия сыграли свою роль. «Старое поколение», которому привычно подчинялись гаучо, ориентировалось на Уркису, а дон Хусто, собрав в конце мая на своем ранчо самых уважаемых «федералистов» Коррьентес, зачитал им письмо из Байреса. Дон Бартоломе извинялся за перегибы, взывал к патриотизму и гарантировал, что если «федералисты» забудут старые обиды и «выступят на защиту Родины», они смогут вернуться к власти в своей провинции. Лично от себя Уркиса рекомендовал прислушаться к призыву сеньора Митре.

На берегу очень быстрой реки

Небольшое отступление. Чтобы вовсе уж закрыть вопрос о «предательстве», позволю себе сказать, как думаю сам. Что дон Хусто и дон Бартоломе играли на пару, как минимум, после Сепеды, на мой взгляд, бесспорно, и с точки зрения «федералистов», да, видимо, Traidor. Агент под прикрытием. Точка.

Так считают и истории провинции Энтре-Риос. Однако байресские ученые имеют на сей счет иное мнение. «Все, что делал Уркиса, - пишет, например, Мигель Луна, - не следует рассматривать с точки зрения обычной морали. Он стремился к единству страны и понимал, что единство это возможно только под эгидой Буэнос-Айреса. В отличие от многих, он не болел провинциальным патриотизмом, а был патриотом Аргентины».

Что ж, не исключено. Более чем не исключено. А может быть, все и куда прозаичнее, - в письме Митре говорилось и насчет снижения центральных пошлин на продажу скота в Бразилию, - но так или этак, приток пополнений в ряды аргентинских союзников Парагвая резко понизился. Хуже того, в пампе началась маленькая война «федералистов за Байрес» с «федералистами за автономию», и положения парагвайских войск от этого не улучшилось, напротив, пришлось наводить порядок там, где совсем этого не хотелось.

В начале мая несколько отрядов, посланных Венсеслао Роблесом на юг, очистили пампу от неприятеля до самой границы провинции, 10 мая, несколько раз перейдя из рук в руки, осталась за парагвайцами Пальмира – ключевой городок на границе Коррьентес и Энтре-Риос, а 25 мая аргентинцы, поддержанные бразильскими судами и либеральным подпольем в городе, отбили Коррьентес.

Правда, ненадолго: уже 27 мая парагвайцы вернулись, и теперь уже не такие дружелюбные, как раньше. Ввели комендантский час. Обычных горожан, в общем, не тронули, но пойманных либералов, участников восстания, судили военным судом и расстреляли. Семьи бежавших арестовали и увезли в Асунсьон, - где отдали на попечение матери президента, и они ни в чем не нуждались, но пресса Байреса подняла дикий вой о «бедных дамах, похищенных дикими индейцами», и любви к парагвайцам это, конечно, не добавило.

Тем временем, к Коррьентес подтягивались дополнительные силы. С севера, из Парагвая, шел почти весь военный флот Лопеса и транспорты, битком набитые подкреплениями. Фактически на фронт отправилась вся регулярная армия, 38 тысяч штыков и сабель при огромном артиллерийском парке, - и первые 12 тысяч (отборные из отборных, под командованием полковника Антонио Эстегаррибиа, любимца «тирана»), согласно плану, разработанному еще до войны, немного передохнув, двинулись на юг, в Уругвай.

С юга же по той же Паране двигалась бразильская эскадра, - и 11 июня состоялось первое из больших сражений войны, речной бой около устья реки Риачуэло. Решалось очень многое. Победа открывала гигантской армии Роблеса прямой и легкий путь к океану, к Монтевидео, поражение же многократно затрудняло положение Парагвая, резко снижая шансы на окончательную победу.

И победили бразильцы. Их флот был гораздо лучше, их моряки гораздо качественнее, и никакие орудия, и никакая отвага «пираний» (парагвайская морская пехота, почти полностью полегшая в этом бою) ничего не смогли изменить. Правда, имперская эскадра, тоже сильно потрепанная, ушла вниз по реке и Коррьентес остался в руках Роблеса, но назвать это успехом не решился бы никто: потери бразильцев были восстановимы, а Парагвай с этого момента потерял надежду прорваться к Атлантике водным путем.

Что ж, как вышло, так вышло. Теперь вся ставка была на армию: колонна парагвайцев продвигалась по пампе бульдозером, сметая на своем пути все, и к концу июня уже достигла берегов реки Уругвай, взяв курс по правому берегу, вниз по течению, к границам Banda Oriеnttal, причем в какой-то момент полковник Эстегаррибиа разделил свои войска: оставив на правом, аргентинском берез 3000 солдат, в том числе всех аргентинских и «белых» уругвайских союзников во главе с майором Педро Дуарте, сам переправился на левый, бразильский берег, в Риу-Гранди, и две колонны пошли параллельно, не теряя друг друга из виду, с целью занять как можно более укрепленные города как можно южнее, укрепиться там и ждать подхода основных сил.

Опасность была слишком очевидна, чтобы ею пренебрегать, и Митре 24 июня приказал Армии Авангарда выступать на перехват, но тут случилось нечто неожиданное: 3 июля, узнав  на смотру, против кого их ведут (раньше рядовым об этом никто и не думал сообщать), войска Уркисы, предполагавшие, что война идет против Байреса, взбунтовались. Ногами. То есть, начали просто разбегаться, не желая воевать с теми, кого они считали естественным союзником ради тех, кого считали естественными врагами, - и полковник Рикардо Лопес Хордан, к которому они , очень его уважая, обратились за советом, ответил солдатам в стиле «Бери шинель, иди домой».

За пару дней Армия Авангарда похудела на две трети. На что либералы отреагировали взрывом бешенства, требуя послать конницу и расстреливать беглецов, а первым делом поставить к стенке полковника Хордана. В принципе, Уркиса, «расстрельщик» по натуре, возможно, так бы и поступил, но пришел запрет из Байреса: дон Бартоломе приказал дону Хусто сделать вид, что ничего не случилось.

Вполне логично: Митре, амбициозный, но посредственный военный, был великим политиком, и хорошо понимал то, о чем Кармело де Уркиса, сын дона Хусто, писал в это время отцу: «Имейте в виду, padre, они на грани. Ваше слово уже для них не железо. Если они сейчас уйдут, дезертирство обернется мятежом. Причинить вред Рикардо – укрепить парагвайцев всей нашей конницей».

Так что, на сей раз обошлось. А вот в ноябре, когда 6000 «кентавров», с огромным трудом, чуть ли не силком собранные в лагере Толедо, вновь ударились в бега, Уркиса показал характер, приказав расстреливать дезертиров, что вызвало реальное сопротивление, подавленное при помощи бразильских и уругвайских войск, - но вернуть беглецов не удалось.

В итоге, всего на войну из Энтре-Риос удалось погнать менее 800 душ, и мало кто вернулся, Уркиса же, которого пампа после событий в Толедо именовала только Traidor, вернулся в свою резиденцию, и далее «выступал в качестве поставщика  союзникам говядины». От его былой репутации в «низах» и в партии не осталось почти ничего, и кровников у него появилось много.

Это, однако, потом. Позже. А пока что всеми правдами и неправдами удержав около двух тысяч бойцов, дон Хусто дождался подхода Венансио Флореса с тремя тысячами уругвайских «красных», по своей инициативе сдал ему командование, и они, уже вдвоем, начали подтягивать мелкие отряды, дожидаясь бразильцев, без которых идти навстречу войскам Эстегаррибиа было самоубийством.

Черный лебедь прилетает нежданно

Итак, противники медленно продвигались друг другу навстречу, время от времени меряясь силами в мелких стычках. 2 августа, в очередной раз одолев аргентинцев, майор Дуарте занял городок Пасо де Лос Либрес. Укреплений там не было никаких, зато имелась отменная пристань (правда, пустая), а на левом берегу, совсем недалеко, - километра два-три выше по течению, - располагался бразильский город Уругуаяна, довольно крупный речной порт, где стояли на приколе более двух десятков судов, и 5 августа колонна Эстегаррибиа этот город заняла.

Прикрывавшие Уругуаяну отряды бразильского генерала Давида Канабарро отошла без боя, расположившись неподалеку, однако полковник не стал ее преследовать; действуя в соответствии с первоначальным планом, он приказал насыпать валы и дал отдых усталым войскам. На запрос же майора Дуарте, сообщившего, что к Пасо де Лос Либрес движется большая армия противника, дон Антонио приказал не паниковать, потому что большой армии противника взяться неоткуда, но укреплять городок и ждать подкреплений с севера, которые, согласно плану кампании, вот-вот должны были подойти.

В принципе, так оно и было. Если по плану. Однако по жизни на севере в это время, даже чуть раньше, началось то, что запланировать было невозможно, и о чем командование южных колонн, естественно, знать не могло. Согласно плану "B", подразумевавшему в случае, если бразильский флот возьмет верх и выход из Параны для парагвайцев будет запечатан (как оно и произошло), полковнику Венсеслао Роблесу надлежало, оставив в Коррьенте 5-6 тысяч надежных солдат, вести остальные 20-22 тысячи «кадровиков» на соединение с войсками Эстегаррибиа.

Риска в этом не было никакого. Город располагал первоклассными укреплениями, солдаты – высшего качества, артиллерия очень хороша, а из Парагвая, поскольку выше по течению бразильская эскадра не прошла, могли поступать подкрепления и боеприпасы. Объединение же Южной армии создало бы силу, противостоять которой в том момент в регионе не мог бы никто, и в успехе марша на Монтевидео, до которого от Уругуаяны оставались четыре сотни километров, сомневаться не приходилось.

Однако дон Венсеслао повел себя совершенно непредсказуемо. Вместо выступления в поход на юг, где передовые части его армии уже заняли несколько городов, обеспечив базы, он внезапно приказал авангардным батальонам покинуть все районы, которые они контролировали, и возвращаться в столице провинции, а когда это было исполнено, затих. В полном смысле слова, не предпринимая ничего, и даже не отвечая на запросы Асунсьона, -

но при этом нельзя даже сказать, что задумал что-то недостойное: достоверно известно, что попытки «легионеров» засылать в Коррьентес эмиссаров на предмет уговорить Роблеса «избрать свободу» провалились. Одного из ходоков полковник выпорол и выгнал, второго вообще арестовал и отправил в Асунсьон, - но при этом стоял на месте, как вкопанный, игнорируя все запросы Эстегаррибиа.

В итоге, в Коррьентес прибыл Хосе Бергес, государственный секретарь Парагвая, доверенное лицо Марискаля, муж одной из его сестер, а прибыв, обнаружил ситуацию, совершенно дикую. Командующий Большой Армией, как докладывал он свояку, «оказался в виде, не соответствующем званию», и это еще мягко сказано: получив от важного гостя орден Нации, приказ о производстве в генералы, благодарность президента и приказ срочно выступать на помощь южным колоннам, полковник Роблес в ответ устроил форменную истерику. Дескать, все рухнуло, все пропало, реки потеряны, союзники обманули, противник собирает силы, и вообще, губить солдат попусту он не намерен.

Естественно, новоиспеченный генерал был отстранен от командования (такие полномочия у госсекретаря были) и 27 июля сеньор Бергес провел офицерский совет, выяснив, что подчиненные Роблеса сами в шоке от всего происходящего, но приказы ведь не обсуждаются. По ходу, капитан Хосе Эдувихис Вера заявил, что очень много времени потеряно зря, но если спецпредставитель Марискаля доверит ему руководить операцией, он готов выступать через три дня, - однако таких полномочий у Бергеса не было.

Пришлось запрашивать Асунсьон, и к концу августа прибыл новый командующий, полковник Исидоро Рескин, спешно отозванный из Мату-Гросу, где все было под контролем. Присмиревшего на губе Роблеса под караулом отправили в столицу, где его долго допрашивали, не получив никаких внятных ответов, кроме No s? cоmo pas? («Сам не знаю, как получилось…»), и в январе 1866 года расстреляли «за трусость и государственную измену», но это, разумеется, уже ни на что не повлияло.

А пока генерал Рескин оперативно и толково принимал дела, обстановка менялась не в лучшую сторону. Сперва, 12 августа, предсказуемо провалилась попытка присланной с севера парагвайской эскадры взять реванш за Риачуэло, а затем, далеко на юге, на правом берегу реки Уругвая объединились «красные» Флореса, части Уркисы, пара-тройка тысяч всадников из Коррьентес и подоспевшая имперская пехота. Всего 12 тысяч бойцов против трех тысяч солдат (две трети – пехота) майора Дуарте, и притом при 32 пушках, а у майора арты не было вовсе.

Не совсем хороший расклад. Неудивительно, что майор, узнавший все очень быстро, - разведка работала, - обратился за помощью к Эстегаррибиа, находившемуся на левом берегу реки, километрах в трех, прося срочно прислать либо подкрепления с орудиями, либо (еще лучше) суда для эвакуации корпуса, потому что в Пасо де Лос Либрес укрепиться невозможно. Однако, хотя  условные дымы в Уругваяне прекрасно видели и тревожный перестук gutyiyry (военных барабанов гуарани) был прекрасно слышен, полковник никак не отреагировал, а переправляться своими силами  не выходило, ибо плоты не из чего было строить, да и скорость течения неизбежно уносила бы плотики вниз, в руки врагу.

Берег левый, берег правый

Вариантов не оставалось. О капитуляции на военном совете не заикнулся никто. 17 августа, когда объединенные силы союзников подошли уже совсем близко, майор Дуарте покинул городок и занял позиции на берегу ручья Ятай, выбрав место для боя очень хорошее, но в случае поражения становившееся ловушкой. Что ни майора, ни его офицеров, ни солдат не смущало: как скажет перед смертью сам дон Педро, «мы шли не побеждать, а показать вам, что значит иметь дело с мужчинами из Парагвая».

И показали. При полном превосходстве противника решительно во всем, сражение оказалось невероятно ожесточенным, парагвайцев тупо давили массой и артой, и все равно, отчаянная атака конницы, возглавленной лично майором, в какой-то момент чуть не изменила ход битвы.

Но чуть. Конь под доном Педро был убит, сам он, получив семь ранений, попал в плен, и после боя Венансио Флорес потребовал у бразильцев выдать его для расстрела «в отмщение за варварское истребление уругвайской конницы», - однако бразильцы пленного не выдали и отдали в лазарет (правда, майор через две недели умер от ран). После пленения командира войска, дрогнув, начали отступать к реке, бросаться в нее, пытаясь перебраться на левый берег, и многим (сотни три) это удалось, но еще больше утонуло или погибло от пуль, а около четырехсот сложили оружие, - но зря.

Судьба уругвайских «белых» и аргентинских «федералистов», взятых на поле боя, решилась быстро, после краткого разговора Флореса с неким Сантьяго де Кастро, приятелем его юности, в ответ на крик «Предатели!» сказавшего «Мы боремся с бразильцами, оккупировавшими Уругвай, куда ты привел бразильцев. Кто же из нас предатель?». Смельчаку тут же перерезали глотку, а дон Венансио пошел вдоль строя,

спрашивая: «Так кто же я?», - и все, кого он спрашивал, отвечали: «Предатель!», после чего им тут же вскрывали горло, аж до тех пор, пока, плюнув на груду тел, президент Уругвая не распорядился всех остальных 56 «мерзавцев» расстрелять. Что и было сделано, а дон Венансио впредь приходил в бешенство, если при нем поминали имя Сантьяго де Кастро, и в таком состоянии делался невменяем.

Парагвайцам повезло чуть больше. Их, не спрашивая, зачислили в армию союзников, в первую очередь, в сильно поредевшие полки orientales Флореса, - откуда они, впрочем, почти все потом сбежали. Победители же, перейдя реку, двинулись к Уругваяне, на соединение с отрядами генерала Канабарро, и 16 августа осадили город, а 19 августа полковнику Эстигаррибиа получил письмо от Флореса с призывом сдаваться. На том основании, что союзники «сражаются не с добрыми парагвайцами, а с тираном Лопесом, который их поработил, наша же цель принести в Парагвай свободу выборов и свободу слова».

Ответ дона Антонио звенел спартанской бронзой: «Парагвайский солдат не отступает и не капитулирует. Он защищает интересы Родины и не запятнает свою честь. Придите и возьмите». И на второе письмо Флореса, и на письмо Уркисы, и на письмо маркиза де Соуза – точно так же, после чего даже в прессе Байреса со злобным уважением заговорили о «парагвайском Леонидасе».

Впрочем, дней десять спустя, когда к осаждающим подошли  подкрепления и число их превысило 17 тысяч единиц живой силы, не считая лошадей, тон изменился. Получив письмо «легионеров», предлагавших встретиться и поговорить, полковник ответил «Camarados, подождите немного. Я должен посоветоваться с людьми, есть разные мнения», 5 сентября встреча состоялась, затем, 7 сентября, еще одна, и хотя о чем шла речь, неизвестно, догадаться несложно, а через четыре дня Эстигаррибиа, с согласия осаждающих, выпустил из города всех гражданских лиц.

Само по себе это ничего не значило: гуманитарный смысл акции очевиден, но кроме того, парагвайцы избавлялись от обузы. И штурм, организованный Митре 13 сентября, кончилась очень скверно для союзников, потому что укрепления парагвайцы насыпали на совесть, стреляли они отменно, нужды в порохе и картечи не было, а пушки, - 116 стволов, почти треть легкой арты Парагвая, работали исправно. Так что, попыток повторить союзники не предпринимали.

В общем, осажденным было понятно: шансов нет. Идти на прорыв бессмысленно: ни о марше на Монтевидео, ни даже об отходе не было и речи, - колонну просто разорвали бы. И чем кончится осада, тоже все сознавали, - но по всем прикидкам, враг заплатил бы страшную цену, после чего не скоро пришел бы в себя. По мнению командования союзников, к этому шло, и этого оно опасалось. Однако на рассвете 16 сентября прибыли парламентеры: полковник Эстигаррибиа соглашался капитулировать, сдав знамена и не заклепывая пушки, при условии, что старшие офицеры смогут уйти, куда захотят, а солдатам (включая аргентинских «федералистов» и уругвайских «белых») не причинят вреда, и если согласие на это условие подтвердит лично маркиз ди Соуза.

Маркиз, переговорив с союзниками, сказал «Клянусь», - и 18 сентября над укреплениями Уругваяны поднялся белый флаг. Гарнизон в полном составе (59 офицеров, 3860 пехотинцев, 1390 кавалериста), - кроме двух эскадронов капитана Элисардо Акино, отказавшегося подчиняться командующему и за несколько часов до того вырвавшегося в пампу (его преследовать не стали, опасаясь подвоха), - вышел из крепости без оружия, и вот тут началось.

Правда, расстрелов в стиле Флореса не случилось, поскольку в Уругваяне были только парагвайцы, но практически сразу же, - высокопарная церемония капитуляции с салютами и комплиментами еще не завершилась, - ополченцы Риу-Гранди кинулись на сдавшихся, выдергивая из строя тех, кто покрепче, связывая и отгоняя в сторону. Эти то ли 800, то ли 1000 бедолаг были проданы в рабство агентам бразильских работорговцев, сопровождавших войска, и маркиз ди Соуза, заявив протест, подчеркнул, однако, что считает творящееся «законной компенсацией за нанесенный провинции ущерб».

Остальным задали вопрос: готовы ли они сражаться «против тирании и за свободу?». Не согласился никто. После чего повесили 20 человек и снова спросили. С тем же результатом. Только когда на деревьях висело около сотни удавленников, солдаты начали соглашаться, и кто-то попал в аргентинские части, а кто-то в «легион», - но, впрочем, спустя несколько месяцев в союзных частях почти никого из них не осталось: оказавшись не территории Парагвая, сбежало подавляющее большинство.

К слову, позже командование союзников официально назвало случившееся falta grande («большой ошибкой»). Маркиза мягко покритиковал сам император,  и его можно понять: несколько счастливчиков все же сумели, ускользнув, добраться до своих, и когда они рассказали о том, как союзники держат слово, парагвайцы перестали сдаваться. Они дрались до смерти, но руки, имея возможность сопротивляться, не поднимали.

Мы уходим

Это, впрочем, уже позже. А пока что весть о капитуляции Уругуаяны разнеслась широко и быстро. В Рио ее встретили с восторгом, в Байресе тоже, а вот в Асунсьоне с понятной яростью. «Самое большое предательство в истории, он предал не только Дуарте, он предал Родину», - заявил Лопес. Дона Антонио заочно разжаловали, вычеркнули из списков, приговорили к смерти, - и большинство историков согласно, что поделом. Хотя, надо сказать, вопрос «Предал ли Эстигаррибиа?» по сей день иногда становится темой для острых дискуссий, и порой звучат мнения, что он просто старался спасти солдат, - а как на самом деле, не скажет уже никто.

Точно одно: в «легион», куда его пригласили, полковник не записался, и ни один из офицеров, сдавшихся вместе с ним, тоже. Их судьба, притом что ди Соуза гарантировал им жизнь и свободу, вообще неизвестна, они все затерялись, кроме  самого полковника: он никогда, даже когда все кончилось, не появлялся в Парагвае, а оказался в Рио-де-Жанейро, где жил до самой смерти тихой жизнью плантатора средней руки, и мемуаров не оставил.

И вот ведь что странно. В исступленно готовившейся, но не воевавшей армии Парагвая из четырех полковников (высшее звание, а генерал был только один – Сам) «самым мудрым» считался Венсеслао Роблес, а «самым отважным» - Антонио Эстигаррибиа, бравый, популярный в войсках красавец. Третий, Висенте Барриос, в счет не шел, он служил еще при Франсиа и был мужем сестры президента, - тут все все понимали, - а над четвертым, неуклюжим, чавкающим и плохо воспитанным Исидоро Рескиным «чистая публика» посмеивалась, прозвав «El Bobo». Но когда началась реальная война, выяснилось, что именно этот «Мешок» соответствует ей лучше прочих «довоенных».

Конечно, среди новых, выдвинувшихся в боях, были и поярче, и более одаренные, но дон Исидоро, честно и храбро воюя, всегда проявлял себя лучшим образом. Даже в страшные дни «Сан-Фернандо» (о чем позже) он не затаил обиду и остался с Марискалем до конца, и даже потом, в плену, где его дважды ставили к стенке, категорически отказался давать порочащие президента показания. Более того, после бойни, вернувшись в Асунсьон, именно он написал первую книгу, ставящую под сомнение узаконенную бразильцами и их марионетками «официальную версию». Бывает же.

Однако и это тоже потом. А пока что, приняв командование в Коррьентес, дон Исидоро быстро восстановил порядок и доложил в Асунсьон, что его 23-тысячная армия готова выполнить любой приказ Ставки, в том числе, и начать рывок на Монтевидео. В Асуньсоне, однако, на многое смотрели иначе. План "B" казавшийся таким надежным, провалился, как и план "A", а плана "C" не имелось, и его приходилось срочно придумывать. С поправкой на то, что в численном выражении войска союзников уже не уступают парагвайцам, и подкрепления бразильцам идут потоком, а преимущество в коннице критическое, и к тому же расчеты на поддержку «приморских» провинций рухнули полностью.

В такой ситуации, дойти до Монтевидео теоретически было еще возможно, но вот насчет взять его и укрепиться надежд не оставалось, зато очевидной перспективой стало вторжение врага на территорию Парагвая. Сознавая это, с  с учетом бездарной, бессмысленной потери трети «кадровиков» в Уругуаяне, Марискаль утвердил единственно возможный вариант плана "C": отвести армию на парагвайскую территорию, подготовиться к обороне в укрепрайонах, построенных по последнем слову фортификации, и показать врагу, что No pasaran. А если враг все же попытается Рasaran, нанести ему такие потери, чтобы он начал смотреть на вещи трезво.

Иного выхода просто не было, и 3 октября Лопес приказал Исидоро Рескину выводить Division del Sur с аргентинской территории, к чему тот и приступил 22 октября, вдребезги разгромив союзников, попытавшихся атаковать передовые части уходящих войск на выходе из Коррьентес, и больше тревожить парагвайцев на марше никто не рисковал.

Они уходили спокойно, и надо признать, не так дружелюбно, как пришли. Коррьентес за «предательство» была ободрана, как липка. Парагвайцы подбирали все, от крупного рогатого скота (100000 голов) до железных ворот и черепицы с крыш, и в чем-то, памятуя об Уругваяне, их можно понять. А в ответ на крики в СМИ о мародерстве Марискаль переслал в прессу дружественной Колумбии письмо от Никаноро Касереса, лидера «федералистов» Коррьентес, вернувшихся (сеньор Митре не обманул) к власти в провинции, в котором тот писал нечто типа «Прости, брат, не мы такие, жизнь такая, каждый устраивается, как может».

Учитывая, что дон Никаноро, ранее считавшийся партнером и другом Лопеса, гарантировал ему поддержку накануне вторжения, письмо произвело впечатление, но впечатление это быстро угасло в визге бразильских и байресских газет на тему «Только варвары публикуют личную переписку!», и под весь этот свист, действуя методично и спокойно, полковник Рескин 27 ноября завершил вывод войск. Практически без потерь, - напротив, изрядно потрепав напоследок рискнувших сунуться под каток преследователей, и даже сохранив про запас несколько хорошо укрепленных плацдармов в аргентинском пограничье (последний был эвакуирован уже в апреле, когда его существование утратило какой бы то ни было оперативный смысл).

Ничего удивительного в том, что в первом же письме Марискаль поздравил дона Исидоро чином генерала, а орден Нации у генерала Рескина был еще впереди, союзники же, добравшись до границы, остановились. О системе парагвайских укрепрайонов они тоже были наслышаны, и к тому же начались склоки в верхах, в сущности мелкие, но это как сказать.

Собственно, ничего особенного: просто бразильские военные по итогам событий позволили себе усомниться в полководческом гении полковника Митре, но президент  Аргентины,  для которого этот вопрос был невероятно болезненным всю жизнь, мгновенно отписал императору Педру II, что (дословно): «Эта война придумана мною, если бы не я, Монтевидео был бы сейчас парагвайским», - ну и, короче говоря, я так не играю, и Аргентина выходит из войны.

Император, правда, вопрос разрулил, написав маркизу ди Соуза что-то в стиле «чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало», однако и в статусе главкома дон Бартоломе наступать не спешил. Лишь 30 января 1866 года, когда общая численность бразильских и аргентинских войск достигла почти 50 тысяч штыков и сабель, а бразильский флот вошел по Паране в устье реки Парагвай, первые подразделения coaliciantes, соблюдая максимальную осторожность, пересекли границу страны, которую собирались спасать от «тирании».

Cекретный фарватер

Почти две недели не мог написать эту главу. Искал правильное начало, и не получалось. Такое бывает. Но вроде бы нашел, и давайте начнем с того, что сразу после получения информации о переходе союзниками парагвайской границы, Марискаль, распределив полномочия среди самых близких и возложив бремя гражданского правления на старенького вице-президента Санчеса,

покинул Асунсьон, и больше в столице не появлялся, не считая возможным «хотя бы на день не разделить тягости с войсками». Некоторое время спустя на фронт, вопреки его просьбам и даже приказам, выехала м-м Линч со старшим сыном, 11-летним Франсиско-младшим, «Панчито», официально получившим звание сержанта и назначенным денщиком президента.

Ну и, естественно, вопрос: был ли Франсиско Солано Лопес талантливым полководцем? Судя по всему, нет. Довоенный план "A", - прорыв к Монтевидео, - как мы знаем, провалился, правда, не по его вине, но по вине его назначенцев, и позже те операции, которые разрабатывал он, равно как и варианты действий, которые он выбирал лично, не слушая своих генералов, как правило, оказывались неудачны.

Но, с другой стороны, как указывает маркиз Осорио, командовавший бразильскими войсками на первом этапе войны, «в отличие от Митре, видевшего себя новоявленным Цезарем, маршал Лопес, будучи неплохим тактиком, но посредственным стратегом, быстро понял, что его стратегический дар ограничен», и Джордж Томпсон, британский военспец, прошедший с Марискалем все круги ада, подтверждает: «Он не ревновал к славе. С ним после первых неудач стало можно спорить. Он слушал, задавал вопросы, размышлял. Если кто-то предлагал что-то дельное, президент поручал ему претворить задуманное в жизнь, и при успехе награждал по-королевски».

О прочем – в один голос. Вот, скажем, нейтралы. «Говорят, он был очень жесток, но солдаты готовы были умереть за него, потому что он всегда был рядом. Невероятный талант лидера…», - это говорит Макс фон Версен, будущий генерал рейхсвера, а тогда – майор, бывший наблюдателем под Умайтой. «Он не обладал даром наступать, но там, где он занимал оборону, пройти было невероятно трудно, он умел доверять людям, и его личная энергия не имела границ», - а это мнение Теодора Фикса, еще одного наблюдателя, впоследствии заместителя начальника генштаба Франции. А вот генерал Мартин Мак-Махон (США): «Я не уверен, что в истории есть другой такой пример самоотверженности в борьбе за независимость. Президент Лопес был стержнем этой войны, и пока он был жив, как бы ничтожны ни были средства, которыми он располагал, исход не был предрешен…»

А что же враги, спросите? Что ж, мнение маркиза Осорио мы уже знаем. А вот и мнение герцога Кашиас, лучшего полководца Бразилии, сумевшего переломить ход войны: «Маршал Лопес имел уникальный дар воодушевлять своих солдат. Я не знаю, как это объяснить, но он словами умел превращать трусов в героев. Он не щадил себя, и парагвайцы, глядя на него, учились сражаться за свою страну». Хотя, конечно, герцог и маркиз не враги, просто противники, - но примерно то же, в 1893-м, - в аргентинской прессе! – пишет Сесилио Баэз, лютый ненавистник Марискаля, один из будущих президентов «демократического» Парагвая:

«Что бы ни думал лично я, истина превыше всего.  Он действительно был очень мужественным, волевым человеком, патриотом, готовым умереть за независимость своей страны. Его стойкость, его умение разделить с рядовым солдатом все тяготы, его патриотизм, проявленный даже в последние минуты жизни, невольно вызывают восхищение…». И почти то же, едва ли не слово в слово, пишет Хосе Игнасио Гармендиа, аргентинский военный историк, офицер, близкий к Митре, прошедший войну от звонка до звонка.

Прочая публицистика типа «пока несчастные солдаты шли на смерть, трусливый тиран и его любовница предавались садистским оргиям, заставляя солдат публично заниматься любовью», - это уже памфлеты эпохи «после Пирибебуя» (детали позже), когда Европа содрогнулась от бразильских зверств и в Рио начали срочно замыливать тему. Да еще из «легионерских» прокламаций, вспоминать о которых в Парагвае даже при власти бразильских марионеток считалось неприличным.

Как по мне, всерьез говорить об этом злобном абсурде не приходится. Достаточно представить себе сорокалетнюю даму, мать шестерых детей (седьмого, Мигеля, он родила на фронте и не сохранила, - малыш прожил всего десять дней), ответственную за полевые госпитали, и все становится на свои места. А что жены парагвайских солдат сопровождали их в походах, частенько помогая мужьям в бою, а по ночам исполняя супружеский долг, так в этом ничего плохого, на мой взгляд, нет. И теперь давайте на фронт…

На фронте же поначалу ничего яркого не случалось. Армия союзников, - уже очень большая, под 50000 бойцов (29 тысяч бразильцев, 11 тысяч аргентинцев и примерно 3 тысячи уругвайцев, не считая флота), - двигалась вглубь Парагвая. Очень медленно, очень осторожно, - как из-за бездорожья и обилия болот, так и потому, что Митре, не имея представления о силах и расположении противника, опасался ловушек. Бразильских генералов медлительность аргентинца бесила, но осуждать его вряд ли стоит: 25 тысяч «кадровиков» Лопеса таились где-то вблизи, а впереди лежала зона знаменитых укрепрайонов, о которых никто ничего толком не знал, но легенды и слухи ходили самые удручающие, и следует отметить, многое соответствовало действительности.

Чтобы все поняли, представьте: зажатый между тремя реками участок суши длиной в 30 кэмэ, шириной в полтора раза короче, и «сушей» этот участок назвать очень сложно. Ибо сотни ручьев, а все остальное - сплошь овражистые болота, болотистые овраги, заболоченные джунгли, непролазные заросли камыша, тростника и колючего yururu. Плюс редкие, очень условно сухие «острова». И все это практически сплошь – тот самый укрепрайон.

Вернее, сперва, пробкой в устье, островной Итапиру, «форт-смертник», задача которого в случае беды – пасть, нанеся агрессору как можно больший ущерб, а потом цепь укрепрайнов: на правом берегу – сильный форт Тимбу, на левом, переходя одно в другое, - Курузу, Курупаити, Туйу Кью и, наконец, Умайта. Сильнейшая крепость на отвесных скалах, с видом на очень резкий изгиб в реке, мешающий судам идти, притом, что сама река перекрыта тройной, очень толстой железной цепью. Валы, бастионы, траншеи, чудовищное количество артиллерии, вся местность пристреляна.  И вот тут-то, на этих шести сотнях квадратных кэмэ, война топталась не день, не неделю и не месяц, а почти два с половиной года.

Сафари на пересеченной местности

Началось с предсказуемого и неизбежного падения Итапиру. После недельных, с 10 по 18 апреля боев (при том, что в штабе Лопеса рассчитывали на четыре дня), форт, снесенный с лица земли бортовыми калибрами, пал. Жертвы с обеих сторон были очень велики, но все же союзники получили плацдарм и медленно, очень медленно поползли на север, к болотистой, густо заросшей колючим кустарником равнине Эстерро Беллако, куда по уму нормальный командир солдат не поведет, но миновать которую не получалось.

Там 2 мая 1866 года и случилось первое серьезное столкновение с парагвайцами, возглавленными свежеиспеченными подполковниками Хосе Эухидисом Диасом Вера (тем самым, который был готов продолжать марш на юг из Коррьентес) и Элисберто Акино (тем самым, сумевшим вывести свои эскадроны из Уругваяны). Нелегкий бой мог бы завершиться полным поражением авангарда союзников, но Диас и Акино, увлекшись, нарушили приказ Марискаля («нанести урон и не преследовать»), и в итоге получилась ничья, причем, с привкусом: несмотря на неплохие трофеи (пушки, часть обоза), были потери. Правда, меньше, чем неприятель, но враг мог себе позволить тратить мясо, у парагвайцев же такой опции не было.

Тем не менее, атака сыграл и положительную роль. Встревоженный Митре, не зная о силах и расположении парагвайцев абсолютно ничего, решил не рисковать и двинулся на Умайту путем, как ему казалось, максимально безопасным, выйдя в итоге в болота Туйути. Прямо к расположению выведенных Исидоро Рескиным из Коррьентес «кадровиков» Лопеса, которые 22 мая и окружили агрессора с трех сторон на одном из относительно крупных «островов», причем бортовая артиллерия бразильцев помочь своим ничем не могла.

Теоретически, это была смертельная ловушка, и Марискаль принял решение, нанеся одновременный неожиданный удар, уничтожить основные силы вторжения, после чего война, как минимум, сильно застопорилась. Формально так оно и было. Однако Военный Совет, - и генерал Рескин, и генерал Барриос, свояк президента, и Диас, и Акино, и главный военспец, подполковник Джордж Томпсон, - в один голос заявили, что атака будет ошибкой, потому что залогом успеха может быть только реально одновременный удар, а на невероятно сложной местности добиться полной синхронности невозможно. Так что, - опять же в один голос, - лучше ждать, пока союзники, успевшие окопаться, но не имеющие припасов на всю ораву, покинут траншеи и начнут искать выхода.

По логике, так бы и следовало делать («В этом случае, - пишет Томпсон, - мало кто ушел бы»), но Марискаль решил иначе, и 24 мая парагвайская армия, все 24 тысячи «кадровиков», атаковала лагерь союзников на сухой пустоши Портеро в болотах Туйути одновременно с севера, востока и запада. По мнению военных историков, это сражение (шутка ли: 60 тысяч солдат в общем?), - самая масштабная и кровопролитная битва в истории Латинской Америки, - могло увенчаться победой парагвайцев, но, как и предупреждали командиры, лишь при полной синхронности атаки, а местность не позволила, и в итоге дело, невероятно упорное, завершилось ничьей, равной поражению.

Парагвайцы, измотанные четырехчасовым боем, отошли, потеряв до 6000 убитыми, примерно столько же, даже больше, потеряли союзники. Но знаменитая кадровая армия Лопеса, весь «старый призыв», фактически перестала существовать, как единая сила. В количественном отношении потери несложно было восполнить, но в качественном – нет, и с этого момента надежда у Парагвая оставалась только на укрепрайоны. Правда, сам Франсиско Солано после Туйути уже не пытался изображать Наполеона, предпочитая полностью доверять генералам.

Возможно, - есть и такое мнение, - сообрази Митре, что произошло, и организуй контратаку, как требовали некоторые бразильские коллеги, «скверная ничья» для парагвайцев обернулась бы разгромом. Однако Митре не сообразил, и что противник не отошел для перегруппировки, а ушел совсем, понял только на следующий день. Это позволило Лопесу отвести войска под защиту стен Умайты, куда, слегка придя в себя, и двинулась армия союзников, постоянно натыкаясь на мелкие засады и перестрелки, подчас переходившие в серьезные столкновения.

10-11 июля крепко подрались в Ятати Кора, без внятного результата, но с перевесом в пользу парагвайцев. 16 июля в урочище Бокерон парагвайская кавалерия (около 3 тысяч сабель), сошлась с уругвайско-бразильскими войсками (примерно 7 тысяч штыков и сабель), и 18 июля армия Венансио Флореса перестала существовать. С полтысячи уцелевших позже растасовали по аргентинским частям, потери же парагвайцев были намного меньше, но, правда, среди них оказался и полковник Акино, в решающий момент, когда судьба боя висела на волоске, с криком: «Ребята, у нас есть случай поохотиться на африканских обезьян!» кинувшийся в гущу свалки, целенаправленно рубя негров. «Это было очень забавно, очень увлекательно, - пишет Томпсон, - и парни, воодушевившись, вновь пошли в наступление, но, к сожалению, полковник увлекся чернокожими, и не заметил белого солдата, выстрелившего ему в живот».

Разгром

Успех, пусть тактический, ничего не решающий, слегка смягчил шок от Туйути. Элисардо Акино, прожившего еще три дня, оплакали. Над могилой его, успевшего перед смертью узнать, что произведен в генералы, отгремели залпы. И война пошла своим чередом, - причем, у обеих армий появился новый враг: болезни, - в первую очередь, холера, косившая всех подряд, и оспа, выбивавшая, в основном, союзников, поскольку большинство парагвайцев были привиты.

Но как бы то ни было, улита ползла, и к исходу августа войска Митре вышли, наконец, к Курузу, авангардной линии укреплений, прикрывающих Умайту, а 2 сентября союзный флот начал обстрел парагвайских позиций. Ответный огонь был плотен и меток, орудия со скал не позволяли бортовым калибрам развернуться во всю ширь, однако соотношение 6:1 есть соотношение 6:1, и к рассвету следующего дня, после серии стычек, переходивших в рукопашные, полковник Эухидиус Диас приказал защитникам первой линии отходить к траншеям Курупайти.

На какое-то время стало тихо. Противники переводили дух. К союзникам от Туйути подтянулась пехота, около 20000 хорошо отдохнувших штыков, подходил флот. Подгонял подкрепления и Лопес, находившийся поблизости от поля боя, но не вмешивавшийся в подготовку, чтобы не мешать Диасу. Однако вовсе без дела не сидел. 11 сентября в ставку Митре пришло предложение встретиться и поговорить, и на следующий день на нейтральной полосе Ятати Кора состоялась встреча, в которой, по просьбе дона Бартоломе, принял участие и президент Уругвая,

но долго не высидел, - если с аргентинским коллегой Марискаль общался уважительно-дружески, то уругвайца игнорировал, как пустое место, мимоходом обронив, что предательство это очень нехорошо, а на мгновенную вспышку ярости обидчивого дона Венансио заявив, что готов дать удовлетворение , можно на саблях, а можно и на пистолетах, но только в бою, потому что дуэль с предателем унизительна для кабальеро. В итоге остались вдвоем.

О чем говорили с глазу на глаз, неизвестно, - никто из множества свидетелей не слышал, - но по дальнейшим событиям можно догадываться, что Лопес стремился прощупать насчет возможности мира, с уплатой контрибуции золотом, а сеньор Митре, в принципе, не особо возражая, исходил из того, что все зависит от позиции Империи. Позиция же Империи была предельно конкретны: только полная и безоговорочная.В итоге, переговоры прошли впустую, но с выгодой для парагвайцев: за время перемирия Эухидиус Диас сделал все, что хотел, подготовив позиции Курупайти к любым осложнениям, и когда 22 сентября союзники пошли на штурм, ожидая, что дело пойдет, как в Курузу, - тяжко, но успешно, - их ожидал серьезный сюрприз.

Далее описывать не стану. Достаточно сказать: бесспорная отвага наступающих, в основном, аргентинцев, с одной стороны, и идеальная позиция, идеальное руководство, идеально продуманная система артиллерийских ловушек с другой, притом, что мощный бразильский флот, опасаясь огня бастионов Умайты, отработал дай Бог, чтобы в одну десятую возможностей. И в итоге даже не отступление, но бегство. Со страшными потерями.

Даже если не доверять парагвайским источникам, - 9000 убитых и тяжело раненных, - все равно, так много, что армия союзников утратила наступательный потенциал: из 18 комбатов при штурме пало 13, - 5 аргентинцев и 8 бразильцев, - а в целом из строя вышло до 20% живой силы, при всего 52 убитых  парагвайцах. Не говоря уж о том, что в болоте остался лежать цвет «золотой молодежи» Байреса: сын вице-президента, сын министра иностранных дел, сын Доминго Сармьенто, Домингито, и многие другие. И к слову, именно на бастионах Курупайти впервые сверкнула звезда безвестного капитана Бернардино Кабальеро, которого теперь мы будем поминать часто.

В некоторых бойких, но не слишком глубоких исследованиях порой звучит мнение, что в этот день Марискаль совершил чудовищную ошибку, не бросив войска в контрнаступление и тем самым «упустив последний шанс если не выиграть войну, то по крайне мере свести её к приемлемому результату», но это не так. Я, безусловно, не специалист по тактике, но весьма серьезные исследователи такую точки зрения отвергают,

поясняя, что, да, у парагвайцев были резервы, и они могли уничтожить еще тысячу, даже две неприятельских бойцов, но впереди лежала зона, где калибры бразильского флота уже могли работать во всю силу. При этом, бразильцы, даже отступив, пригнали бы новое мясо, и блокада никуда не делась бы, а позволить себе терять остатки «кадровых» Лопес не мог, - и полковник Диас тоже прекрасно понимал это, в связи с чем, на бегстве разгромленных союзников битва кончилась.

Это поражение, которое уместнее назвать полным провалом, притормозило войну на много месяцев, собственно, почти на год, внеся тяжкий раскол в лагерь союзников. С этого момента «тройка» фактически превратилась в «двойку», - Венасио Флорес вернулся в Уругвай, оставив в распоряжении Митре несколько сотен солдат во главе с генералами, которых не взял с собой, опасаясь, что они дома устроят путч, и более войск не присылал.

Учинили фронду и бразильские генералы. Едва ли не в лицо обвинив командующего в бездарности, они отказались ему подчиняться и отправили коллективное письмо императору, требуя прислать нормального главкома. Дом Педру, правда, ответил, что «это пока что невозможно», - однако и дон Бартоломе торжествовал недолго: вскоре после разгрома у него в тылу, и ранее не слишком спокойном, началось такое, что оставаться на фронте он, желая оставаться президентом, просто не мог…

Левая рука прогресса

Чтобы понять, чем была Аргентина в эту эпоху, следует понять, что либералы, возглавляемые Бартоломе Митре, были чем-то типа более поздних «позитивистов», о которых мы говорили в «бразильском цикле», но без высоких теорий и ссылок на Огюста Конта. Чистый прагматизм, основанный на «революционном сознании». Предельно просто: прогресс – самоцель. Все, что мешает прогрессу, должно быть уничтожено. Мораль, этика, нравственность – все, что способствует прогрессу, люди с их судьбами – ничто.

Отсюда: «основа и средоточие прогресса» - политическая элита Буэнос-Айрес. Плюс ее «младшие партнеры» из Энтре-Риос в лице дона Хусто Уркисы, контролирующего другие «приморские» провинции. Все прочее – строительный материал для возведения светлого будущего. На британские деньги, поскольку (цитата из речи Митре!) «английский капитал – ключ к прогрессу».

В общем, нечто похожее на систему «кофе с молоком», знакомую нам по «бразильскому» циклу. А провинции «внутренние», небогатые, маленькие и патриархальные, должны подчиняться. Тем паче, что и населены метисами-гаучо, которых лучше бы вообще не было. Ибо дикари и занимают место, где можно расселить прогрессивных иммигрантов из Европы. А если кому-то что-то не нравится, так «национальная армия» разберется.

Далее, чтобы не растекаться, вновь привлечем Мигеля Луна, авторитета из авторитетов. Он – коренной портеньо, симпатизирующий Митре, и тем не менее, честный исследователь,  признает: «Невозможно отрицать предвзятость в отношении слабых: правительство вмешивалось в дела немощных территорий, не трогая регионы-флагманы. Буэнос-Айрес сталкивал провинции, отменял их законы и разгонял ассамблеи, не обращая внимания на конституцию. Из 29 случаев интервенций лишь пять раз они были одобрены Конгрессом, в остальных случаях хватало президентского указа…».

Но вот что интересно. Если аргентинские историки-«централисты» типа того же сеньора Луна, даже признавая все это, мягко намекают на «издержки патриотизма», а поклонники «прогресса любой ценой» (вроде авторов не раз уже помянутых «Очерков истории Аргентины») и вовсе метят всех несогласных ярлычком «реакционеры», то материалы аргентинских провинциальных историков и краеведов раскрывают совсем иную картину.

И неважно, что с тех пор прошло почти полтора века, - никто не забыт, ничто не забыто. Сухо, с номерами архивных документов, то, о чем «централисты» предпочитают не поминать: деспотизм и воровство присланных чиновников, холуйство местных либералов, не имевших поддержки, тюрьмы ни за что, убийства из-за угла, голова «Чачо» на пике, подлость в квадрате и садизм в кубе.

И не на кого было рассчитывать. Причем, если «чистой» провинциальной публике еще как-то светило «записаться в либералы», то для гаучо спасения не было. Им помочь не мог и не хотел никто, - кроме, конечно, старых caudillo, мелких и крупных помещиков, «падронов», генералов и полковников, водивших их в бой. Но все они, - естественно, «федералисты», - после Павона и расправы с «Чачо» элементарно боялись за себя и за свои семьи. А кто не сломался, те сидели в эмиграции, в Чили , заочно объявленные вне закона.

Пампа, привыкшая к свободе и уважению, выла от боли, обиды и отчаяния. А тут еще и отчуждение земель по непонятно чьему приказу. А тут еще и война. Крайне непопулярная. Вернее, популярная, но в очень узких кругах, и в основном, в Байресе. Однако и там с течением времени кое-кого пробивало. Все больше интеллектуалов и властителей дум, вплоть до сеньоров Мармоля и Альберди, считавшихся совестью нации, требовали «остановить безумие», и взбешенный Митре в ответ, объявив осадное положение по всей стране, начал закрывать газеты, но свою собственную La Nacia он закрыть не мог, а нехорошие разговорчики проникали и туда.

«Мы говорим, что близорукий фанатизм парагвайцев порожден страхом перед деспотом. Хорошо. Но как объяснить, что пленные, с которыми мы обращаемся достойно, при первой возможности бегут, чтобы вернуться в войска своего бывшего палача?», - эти слова Доминго Сармьенто, одного из «авторов» войны, потрясенного гибелью сына при Курупайти, опубликовала именно La Nacia, - и президент, не посмев не пропустить материал, бился в истерике: «Каждый, выступающий против священной войны с врагами свободной торговли, - предатель!», сам же Сарьмьенто очень скоро оказался послом в Чили, потом в Перу, потом в США. Почетно, ответственно, но с глаз долой.

А если уж в Байресе на третий год бессмысленной бойни, да еще на таком уровне звучало подобное, то настроения провинции понять несложно. Тем более, что принудительными наборами (формально призывали «добровольцев», но за отказ служить полагался расстрел) либеральный Байрес сознательно «выжимал лишнюю кровь» из «варварских мест, зараженных федерализмом».

Недовольство нарастало. «Добровольцы» разбегались, восставали, уходили в горы и в пампу, либеральные чиновники не выходили на улицы без охраны, листовки с призывом «Руки прочь от Парагвая!» проявляли ежедневно, а после Курупаити, когда стало ясно, что не так уж грозен сеньор Митре, как привыкли считать, вопрос был лишь в том, где рванет.

А рвануло в маленькой западной Мендосе, где либералов не поддерживал в полном смысле слова никто. До такой степени никто, что после Павона «губернатора» выбирали оккупационные войска, и только на этих войсках, не очень многочисленных, - вернее, на страхе перед ними, - держалась «законная власть» по версии Байреса. Однако известия о Курупаити страха поубавили, и когда по приказу из центра (срочно обеспечить новых «добровольцев»!) патрули начали хватать уже не гаучо в пампе, а приличных сеньоров прямо на улицах, терпение лопнуло.

11 ноября полковник Хуан де Диос Видела, «федералист» со стажем, состоявший под гласным надзором полиции, как «крайне подозрительный», явившись в лагерь, куда сгоняли рекрутов, призвал их к восстанию. Полковника уважали: помимо всего прочего, в апреле 1861 года во время землетрясения, сам потеряв жену и детей, помогал людям, организовал спасательные работы, удостоившись прозвища El Salvador, то есть, «Спаситель».

Естественно, рекруты откликнулись мгновенно. Из населения на улицу не вышли разве лишь глухонемые и паралитики. Надзиратели сами распахнули двери тюремных камер (где, к слову, не так давно сидел и сам Диос де Видела, превентивно арестованный во время «войны Чачо»), выпустив на волю политических, - элиту «федералистов» Мендосы, и солидные люди уже к вечеру сформировали дееспособное правительство.

Через два дня, после победы над войсками Пабло Ирразабала, убийцы «Чачо», - сам он, к сожалению, сумел спастись, - под контроль повстанцев перешла вся провинция, и очень уважаемый «федералист» д-р Карлос Родригес, отсидевший три года без всякой вины (потому, что уважаемый), был избран «политическим директором», объявив программу восстания. Очень простую: «Да соблюдению Конституции», «Нет Митре», «Нет войне с Парагваем».

Эта власть была в полном смысле народной, народ толпами шел в ополчение, и полковнику Диосу де Виделе в Мендосе делать было уже нечего. Он двинулся в родной Сан-Хуан, где его встречали цветами и овациями, и в январе, разнеся правительственные части у Ринконада дель Росита, стал официально избранным губернатором.

А тем временем в Сан-Луисе уже вовсю разворачивался пришедший из Чили генерал Хуан Саа, легенда «федералистов», некогда один из ближайших людей Уркисы, одержавший блистательную победу при Павоне, превратившуюся в поражение с подачи дона Хусто. С либералами у него были свои счеты: помимо прочего, дон Хуан воевал под знаменем «белых» в Уругвае, и пепел Пайсанду стучал в его сердце так громко, что уже 7 февраля, после победы при Пампа дель Портесуэло генерала Саа признала губернатором вся провинция.

"Колорады", вперед!

Это уже было не восстание,  а Revolucion de Colorados, - «цветная революция», - названная так потому, что ополченцы повязывали голову лентами цвета флагов своих провинций. И она распространялась все шире, вскоре охватив и Ла-Риоху, не забывшую и не простившую либералам ни резню пленных, ни голову «Чачо» Пеньялосы на шесте посреди площади, ни Vuelvo en! («Я вернусь!»), прощальных слов Фелипе Варела, сказанных за три года до того.

В скобках. Полковник Фелипе Варела. Прозвище  Quijote de los Andes («Дон Кихот Анд»), потому что никогда не отказывал в помощи слабым и бедным, если их кто-то обижал. Старый, убежденный враг «тиранов из Байреса», близкий друг Уркисы, - настолько близкий, что дон Хусто даже укрыл его у себя после восстания «Чачо», которого сам же предал.

В Энтре-Риос, однако, не усидел. Разобравшись в политике Уркисы, порвал дружбу и окольными тропами перебрался в Чили, вступил в Американский Союз, клуб интеллектуалов – сторонников Федеративных Штатов Южной Америки, решительно протестовал против мятежа «красных» в Уругвае и вторжения союзников в Парагвай, но не просто протестовал, а обивал пороги, убеждая чилийских бизнесменов и политиков помочь, - долгое время тщетно, но, в конце концов, вышел на генералов, не видевших вреда в ослаблении Митре, зарившегося на всю Патагонию, и те, не уведомляя политиков, выделили деньги и отличные винтовки. А главное, разрешили желающим офицерам и солдатам чилийской армии, - всего около 150 человек, - «уйти в отпуск по болезни».

К моменту получения новостей о Курупаити в распоряжении Дон Кихота уже было два батальона эмигрантов плюс батальон  чилийских отпускников капитана Эстанислао Медины, и Цветная Революция не застала его врасплох. Причем, в отличие от остальных, имелась у него и политическая программа, оглашенная 6 декабря, сразу после возвращения. Длинно, по-испански цветисто, но если вкратце, то:

«Аргентинцы! В подлых и неумелых руках Митре наша Родина узнала, что такое позор и рабство. По его варварской прихоти наши мальчишки умирают на чужбине, убивая парагвайских братьев. Ненависть людей из Буэнос-Айреса к провинциям непостижима, нас не считают людьми, нас грабят, убивают, наших лучших земляков казнят без суда. Нет закона, нет души, нет чести, нет совести. Предатели торгуют аргентинской кровью, предатели торгуют уругвайской кровью. Довольно! Да здравствует закон, порядок, конституция и братство. Да здравствует мир с Парагваем. Долой предателей. В бой!».

Реакция понятна. К тому же либерал-губернатор, то ли от великого ума, то ли вообще не имея опоры, назначил командиром кое-как собранного ополчения не кого-нибудь, а полковника Иррузабала, самого ненавистного в провинции человека, - и восстали даже относительно лояльные. Правда, убийца «Чачо» и на сей раз унес ноги, но батальоны, приведенные Дон Кихотом из Чили быстро превратились в пятитысячную армию, - как и у Саа с Диосом Виделой. Такой силы у montoneros не было со времен Павона, - и в марте, после победы при Тиногаста, конница Виделы вошла Катамарку, где его тоже ждали, взяв курс на столицу провинции, и далее, на соединение с «колорадами», уже занявшими Куйо.

Стремительность событий определяла успех, - и генерал Саа принял решение, не ожидая Дон Кихота (придет, куда денется!), развивать наступление – к побережью, к многолюдным «приморским» провинциям. При этом, старые «федералисты», как и прежде, очень рассчитывали на Уркису, которого заочно объявили вождем, - а дон Хусто, естественно, отрекся, заявив, что с «бандитами» не имеет и не хочет иметь ничего общего. После чего его назвали «предателем» даже последние из веривших, и давить недовольство экс-кумиру приходилось отрядами вооруженных до зубов клиентов, а главное, превентивными арестами: на нарах оказались все потенциально опасные в том числе, такие любимцы пампы, как полковник Рикардо Лопес Хордан и воин-поэт Хосе Эрнандес.

Тем не менее, судьба войны решалась не в Энтре-Риос, а в Кордове, старой и уважаемой провинции, очень «федералистской» и (в отличие от западной «малышни») располагавшей хорошо обученной пехотой. Занять ее означало выйти в центр, на оперативный простор, и тамошний губернатор, Матео Луке, убежденный «федералист», сохранивший пост только потому, что был не военным, а всего лишь педиатром, восстанию сочувствовал. Но не настолько, чтобы идти ва-банк. Он  ждал слова Уркисы, а когда стало понятно, что слова не будет, предпочел сбежать «по состоянию здоровья».

Сразу после его отъезда Кордова все-таки восстала, и полковник Саймон Луэнго, соратник «Чачо», один из первых сообразивших, что кумир – оборотень (мы о нем уже поминали и еще помянем) объявил присоединение к «колорадам». И вот тут в Байресе заволновались всерьез: ситуация грозила выплеснуться за пределы Запада. Еще чуть-чуть, еще две-три победы, и «колорады» вошли бы в Кордову, и Фелипе Видела привел бы туда своих montoneros, - а тогда никакой Уркиса не удержал бы от взрыва Санта-Фе, да и уже все понявший Энтре-Риос.

Отдадим должное энергии Митре. Срочно вернувшись в Аргентину, он пресек панику в верхах, снял с фронта все, что позволили бразильцы, - отозвал войска с «индейской границы», и не принимая командования лично (видимо, свои таланты он уже переоценил) послал на перехват наступающей коннице Хуана Саа лучших «парагвайских» генералов. Причем, абсолютно ничего не зная о расположении противника, каратели разделились, что, в общем, облегчало жизнь «колорадам».

И тем не менее, решающий бой, - 1 апреля при Сан-Игнасио, - повстанцы проиграли. Их было втрое больше, и вражескую кавалерию они даже не разбили, а стерли с лица пампы, - но вот пехота, не «милиционная», а настоящая регулярная пехота, понюхавшая реального пороха, выстроившись в каре, удержала позиции, отбив семь атак конной лавы. Как грустно констатирует Пабло Эльдорадо, историк из Сан-Луиса, «мужество и копья оказались бессильны против новейших винтовок Буэнос-Айреса».

Дальнейшее очень напоминало ситуацию после Павона. Поражение, притом, что ожидалась победа, плюс тяжелые потери, обескуражило «колорадов», к тому же лишившихся всех лидеров, - тяжело раненных генерала Саа и полковника Диоса Виделу пришлось увозить в Чили. Остатки армии рассыпались, ни о каком марше на Кордову речи уже не шло, - Симон Луэнго, продержавшись в городе всего 12 дней, бежал.

Однако шансы оставались: навстречу карателям шел Фелипе Варела. Он, правда, был еще далеко, но после взятия Катамарки под его знаменем собралось уже более 6000 бойцов, однако именно в этот момент Дон Кихот, получив известие, что враг занял Ла-Риоху, повернул обратно, спасать город, и это, по мнению всех исследователей, стало роковой ошибкой.

Даже двумя: во-первых, маленькая Ла-Риоха, резерв которой он выбрал подчистую, сама по себе ничего не решала, - решала Кордова, которая еще держалась и ждала, - а во-вторых, спеша поспеть до массовых расстрелов, он решился на марш-бросок через безводную местность, и каратели этим воспользовались по полной. Не выступая навстречу, они укрепились в «оазисе» Посо де Варгас, около единственного источника между Катамаркой и Ла-Риохой, подготовили орудия, зарядили ружья и спокойно ждали.

Атаковать сходу было очень опасно, куда эффективнее могли бы стать мелкие уколы, благо абсолютное преимущество в коннице позволяли. Однако переход по безводью вымотал все живое, источник был жизненно необходим, и 10 апреля Дон Кихот повел montoneros в атаку, рассчитывая на чилийцев, - тоже регуляров, с винтовками ничуть не хуже, чем у карателей.

Цену смерти спроси у мертвых

В принципе, могло сложиться по всякому, - чилийцы капитана Медины проявили себя наилучшим образом (вообще, армия Чили уже в те времена славилась на континенте). Так что, сражение с переменным успехом продолжалось почти восемь часов, но, в конце концов, как пишет тот же Пабло Эльдорадо, «стратегическое положение mitristos и превосходство их артиллерии сыграли роль. А после того как капитан Элизондо, хитрым маневром захватив вражеские пушки и лошадей, не развернул их против противника, как приказал Варела, а ушел в пампу, все было кончено».

В самом деле, теперь шансов не оставалось. Кордова пала через два дня, восстание 17 апреля в Сальте, способное, случись оно хоть на пару дней раньше, изменить многое, уже не могло рассчитывать на поддержку, и 5 мая, после поражения при Эль-Баньяно, saltenas капитулировали. Фелипе же Варела, покинув Ла-Риоху, отошел на запад, где узнал о поражении Саа и пополнил свое войско несколькими десятками беглецов, еще желавших сражаться.

По логике, полковнику Вареле оставалось одно: возвращаться в Чили, - и командование карателей, потеряв его след, даже уведомило столицу, что так оно и есть. Однако Дон Кихот руководствовался другой логикой: честно предупредив бойцов, что дело проиграно и отпустив всех, кто не хотел умирать за безнадежное дело, он с тремя сотнями «кентавров» и чилийцами начал «малую войну», атакуя мелкие отряды mitristos, разосланные по пампе «на усмирение».

И получалось. 5 июня – победа, небольшая, но все-таки. 9 июня – еще одна победа и огромный обоз с продуктами и боеприпасами. А 16 июня – уже довольно масштабный успех, причем в плен был взят полковник Хосе Мария Линареса, один из самых ненавистных «палачей пампы», отличившийся в репрессиях и после мятежа «Чачо», и в ходе набора «добровольцев» на парагвайский фронт, вскрывая глотки всем,  кто не проявлял желания.

«Когда "Живореза"привели, - пишет Пабло Эльдорадо, - дон Фелипе спросил его, что бы он сделал, получись наоборот. Тот ответил, что зарезал бы и его самого, и всех montoneros, как овец. "Хорошо, - ответил Варела, - вот тебе нож, и у меня, как видишь, тоже нож; делай свое дело". Линарес, однако, ножа не взял, он стоял молча, глядя исподлобья. "Не хочешь? – спросил Варела. – Что ж, как хочешь. Но резать, как овцу, я тебя не буду. Ты все-таки человек, и тебя расстреляют. Но ты скверный человек, и тебя расстреляют в спину"».

И день сменял день, и недели складывались в месяцы, а La Guerra sin Esperanza, «Безнадежная война», продолжалась. Для борьбы с несколькими сотнями самых отчаянных «колорадов» и Митре, ожидавшему легкого успеха, пришлось создать целую Ej?rcito Interior («Внутреннюю армию»), зачищавшую пампу с беспощадностью, на которую способны только либералы. В итоге, - вновь слово Пабло Эльдорадо, «Война стала терять первоначальный, обаятельно романтический характер: на жестокий террор "националов" Дон Кихот начал отвечать расстрелами, да и сами его солдаты начали мстить, и вскоре весь Запад стал территорией взаимной мести, убийств и грабежей».

Тем не менее, несмотря на отдельные удачи, вплоть до захвата крупных городов, ситуация развивалась ясно в какую сторону. В конце сентября, сделав все, что могли, а возможно и больше, вернулись в Чили «отпускники» капитана Медина, - и командование карателей вновь сообщило в Байрес, что по данным разведки, вместе с ними ушел дон Фелипе. Однако опять ошиблось: в начале октября Дон Кихот объявился у города Сальта, центра одноименной провинции, и дальше начинается то, что не всякому Шекспиру приснится…

К этому моменту даже Митре уже сообразил, что погасить огонь кровью не получится, - и его военные, понимая это еще лучше, связались со старыми знакомыми, «федералистами», сидящими в эмиграции, но к «колорадам» не примкнувшими. Типа, президент признает, допущены перегибы, теперь такого не будет, возвращайтесь и помогите подавать никому не нужный мятеж, который все равно обречен. А вам за это будут всякие послабления и власть на местах, конечно, при полной лояльности Байресу.

Некоторые откликнулись, в их числе - пожилой генерал Октавиано Наварро, соратник «Чачо». Потомственный caudillo Катамарки, кум и старый друг Дон Кихота, отец которого в свое время погиб в бою, спасая отца дона Октавиано, он был одним из тех, кого Варела звал с собой, но отказался, не видя в затее смысла. Зато призыв из Байреса счел шансом на возвращение домой, и вернулся, получив дивизию и приказ выкорчевать остатки Цветной Революции.

Вот компадре Октавиано и шел по следам компадре Фелипе, но шел, постоянно отставая на два-три часа, не стараясь настичь и унитожить, однако неуклонно оттесняя к кордону.10 октября Дон Кихот, настоятельно нуждаясь в припасах, вышел к Сальте, жители которой, напуганный визгом властей о «мести варвара» (мстить было за что, после апрельского восстания каратели расстреляли всех «федералистов»), выстроили баррикады. Припасы, однако, были необходимы, и после двух часов боя город пал, однако и Варела потерял почти половину своих hombres.

О взятии Сальты немедленно заголосили газеты, живописуя «сотни убийств и десятки жестоких изнасилований», но вскоре волна стихла: лично генерал Наварро в интервью сообщил, что за тот час, который montoneros провели в городе, убивать и насиловать у них просто времени не было. Амбары вскрыли, арсенал очистили, лошадей угнали, это да, но не больше.

После Сальты, под мягким нажимом кума, Варела двинулся было на север, но тут у него пошла кровь горлом, и командиры велели вождю уходить за боливийский кордон и лечиться. Что он и сделал, передав командование старому и надежному другу Аурелио Салазару, развернувшему военные действия в Ла-Риохе. Однако через год, в декабре 1868 года, узнав, что Салазар, попавший в плен, зверски казнен (его разорвали лошадьми),

Дон Кихот вновь оседлал коня, и с двумя сотнями всадников прошел по Куйо и Ла-Риохе, - уже не зажигать огонь, а просто мстить тем, кто отметился особыми зверствами. И отомстил, после чего, в январе, не стремясь к невозможному, прорвался через кольцо карателей в Чили, и там, распустил свои войска, а через несколько месяцев умер от туберкулеза, завещав похоронить себя в аргентинской земле.

И похоронили. Не в запуганной Ла-Риохе, конечно, а в Катамарке: новый губернатор, генерал Октавиано Наварро, объяснил центру, что с мертвыми не воюют, и с почестями проводил кума в последний путь.  Почти полтора века спустя, в августе 2007 года, правительства Катамарки и Ла-Риохи посмертно присвоили полковнику Фелипе Варела звание генерала провинциальной милиции, а пять лет спустя Quijote de los Andes, - в соответствии с указом президента Кристины Фернандес де Киршнер, - стал генерал-лейтенантом армии Аргентины.

Но это - позже. А пока что федерализм на западе и севере кончился. Больше тормозить бульдозер живым мясом не осмеливался никто, - разве что легендарные «благородные bandoleros» вроде женщины-гаучо Мартины Чапанай и Сантоса Гуайяма по прозвищу «Девять Смертей» еще много лет вели свои личные войны, мстя за павших командиров и друзей, но это уже было предельно далеко от политики. А в общем, маленькие «внутренние» провинции подчинились диктату эмиссаров из Байреса, - как Юг США подчинился Северу после Гражданской, с теми же реалиями: выкачивание средств, унижение, отъем земель.

Но, правда, - свято же место пусто не бывает, - раскол начался внутри самих либералов, и очень скоро сеньору Митре пришлось пожинать то, что он посеял. Ну и, что нельзя не отметить, «добровольцев» в парагвайскую мясорубку больше не посылали. Посылали только тех, кто реально хотел за приличные песо. Но желающих почти не было. Формально оставаясь в коалиции, фактически Аргентина вышла из войны…

За Умайтой для нас земли нет

Затишье, подаренное Парагваю мужеством защитников Курупаити и аргентинских colorados, дало Марискалю возможность собраться с силами, но качественно ситуацию не изменило. Да и не могло, в условиях полной блокады, изменить. Большая часть «кадровиков» вышла из строя, новый набор, хотя и очень значительный (15000 пехоты, 3500 конницы и 1500 артиллеристов), обучали на ходу, к тому же, сразу отправляя под Умайту, - а ведь были и другие фронты, как бы замороженные, но способные вспыхнуть в любой момент.

Хуже того, начались перебои в снабжении: притом, что денег на зарубежных счетах и золота в хранилищах Асунсьона было полно, купить через агентов в Европе (связь поддерживали через французского посланника в Асунсьоне) можно было все, что угодно, но вот доставить – никак, а комбинат в Ибикуе уже не справлялся. Так что уже после Курупайти пришлось собирать на поле боя ядра, а главной целью операций стали обозы союзников, и в этом дела блестяще проявил себя капитан, вскоре майор, а затем и подполковник Бернардино Кабальеро. Его легкая кавалерия которого вилась вокруг вражеских позиций мошкарой, нанося мелкие болезненные удары и уходя без потерь.

Тем не менее, и сам Лопес, и его «ближний круг» сознавали, что время работает против них. Притом, что армия союзников, помимо прочего, пораженная серией эпидемий (холера,  малярия, чума и оспа, от которой парагвайцы были привиты, а интервенты нет) наступать не могла, да и вообще, мало напоминала армию (реально с октября 1866 по март 1867 работал только флот, методично, хотя и без особых успехов бомбардируя Курупайти), кризис понемногу смягчался.

После отъезда Митре  командование принял прибывший из Рио маршал Луис Альвес де Лима, маркиз Кашиас, лучший, видимо, стратег не только Бразилии, но всей Латинской Америки (не считая, конечно, Мексики) того времени, классический «слуга царю, отец солдатам», понимавший нужды личного состава, после чего все, чем ранее  пренебрегали, стало задачей текущей момента. Облеченный огромными полномочиями, маркиз организовал новую волну мобилизацию, призвал в армию сотни врачей, расстреливал нечестных интендантов, мобилизовал и гнал в строй рядовыми жуликоватых поставщиков, не глядя на их положение в обществе, - и войска приходили в себя.

Трезво оценивая ситуацию, Лопес требовал от приближенных найти некий «необычный вариант», чтобы изменить расклад, и полковник Хосе Эдувихис Диас, ставший после победы одним из самых близких к президенту людей, в начале декабря предложил план «Proteus», о котором точно известно лишь то, что он обсуждался и был Марискалем утвержден, но деталей никаких. А в общем, просто и конкретно:

организовать рейд в Рио (под видом группы работорговцев, купивших партию пленных), там связаться с некими «друзьями», имеющими право банковской подписи, нанять кого нужно, подкупить кого нужно, и атаковать Петрополис (резиденцию Педру II) в день традиционной «майской» встречи императора с правительством. А потом, «изолировав» всю политическую элиту Бразилии, ставить условия. Или, если условия приняты не будут, перебить всех, после чего в Империи неизбежен и династический, и политический кризис.

Авантюрно? Еще как. До фантастичности. Тем не менее, план был доложен, обсужден, утвержден, и по мнение Хорхе Гонсалеса Ибаррури, по крохам собиравшего данные, «генерал Диас Вера никогда не ставил перед собой заведомо невыполнимых задач. Деньги, документы, по всей видимости, имелись, в людях, говоривших по-португальски и готовых умереть за Родину, недостатка не было... Сам генерал, сбрив знаменитую бороду, был бы неузнаваем. В случае, если бы дело кончилось республиканским хаосом, самоубийственная для исполнителей затея, вероятно, имела немалые  шансы на успех».

Жизнь, однако, распорядилась иначе. 7 февраля 1867 года, за три дня до ухода во «временную отставку в связи с необходимостью лечения в Европе», полковник Эдувихис Диаса решил напоследок лично сходить в разведку по Паране, к вражеским позициям. Как не раз и не два до того, и всегда кончалось нормально, - а вот на сей раз не свезло: на плеск весел с бразильского борта открыли огонь и шальная пуля раздробила командующему укрепрайоном тазовые кости.

Ранение само по себе было тяжелейшее, но началось еще и нагноение, потом заражение крови, ампутация ноги под корень не помогла, и 10 февраля герой Курупайти не сумел исполнить приказ Марискаля, сутки просидевшего у его кровати: «Не умирать!». Ушел в полном сознании, поблагодарив президента за чин генерала и Орден Нации, представив к повышению майоров Франсиско Мартинеса и Паулино Алена («Они не подведут!») и прошептав Vencer o morir! («Умереть или победить!»), - слова, ставшие с тех пор девизом Лопеса. Но тема «Proteus» с этого дня была закрыта и уже не возникала.

Между тем, маркиз Кашиас понемногу наводил порядок. Прибывали подкрепления, - уже не столько добровольцы, сколько по принудительному набору (указом императорам альтернативой военной службе стал удесятеренный налог, и в Бразилии почти не осталось небогатых свободных мужчин), а также негры, государственные рабы, освобожденные для фронта.

Потоком шло и новейшее оружие: денег в бюджете, правда, не было, но британские банки охотно ссужали сколько надо под повышенный процент. Повышалось качество командования: лично маршал изучал документы, отстраняя не оправдавших себя аристократов и выдвигая на командные посты  зарекомендовавших себя офицеров среднего и нижнего уровня, не глядя на происхождение.

При этом ни на день не прекращался обстрел парагвайских позиций. План был прост и эффективен: наращивая свои силы, максимально истощать оборону гарнизонов, после чего постепенно, одну за другой, с передышками штурмовать линии укреплений, в итоге, полностью блокировав Умайту. Параллельно, в мае, Империя открыла, наконец, второй фронт в Мату-Гросу, откуда Лопес отозвал на юг почти три четверти личного состава: продравшись сквозь джунгли, бразильцы осадили Корумбу, ключевой город провинции.

Их было не так много, но проблема от этого меньше не становилась: отбив Мату-Гросу, войска империи получали выход на практически не защищенный с севера Асуньсон. Границу следовало прикрыть, а солдат не хватало, и Лопес объявил о создании женских подразделений. Без призыва, только если сеньора сама захочет, - но дамы пошли. В основном, жены и дочери фермеров, индеанки, метиски, - «благородные доньи» из «сливок» столичного общества желанием не горели, - но первой записавшейся стала м-ль Линч, жена Марискаля и мать его детей, лично возглавившая один из батальонов.

Кое-кто позже именовал это «оперетткой», однако, как пишет Аманда Палтриниери, - «la irlandesa era brava» («ирландка была мужественной»), а в устах лютой ненавистницы Лопеса это можно считать высшей похвалой. И вообще, кто бы что ни говорил, факт есть факт: в итоге серии боев с участием женских отрядов (до 40% личного состава) бразильцы были отброшены от Корумбы, даже не назад, а на восток, в болота, выбраться из которых повезло немногим. Правда, пару месяцев спустя действия нового отряда имперцев оказались более успешны, и парагвайские войска покинули Мату-Гросу, но перейти границу бразильцам до конца войны так и не удалось.

Но база в Туйути, центр сбора новой армии, уже, в общем, полностью бразильской, - 4000 аргентинцев и 500 уругвайцев терялись в сорокатысячном море рекрутов из Империи, - укреплялась, и хотя бывшие майоры Мартинес и Ален, произведенные в полковники согласно предсмертной рекомендации генерала Диаса, отбиваясь от постоянных обстрелов, действовали не хуже, чем действовал был сам дон Эдувихис, будь он жив, вечной пауза быть не могла. Дело шло к развязке.

Мельницы богов

22 июля 1867 года маркиз Кашиас скомандовал наступление. Ни в коем случае не в лоб, не ввязываясь в бои, захватывая то, что плохо лежит, не боясь отойти, если грозит опасность, - и армия, веря в своего командира, выполняла его указания безупречно. Так что десять дней спустя полковник Мартинес приказал эвакуировать крепость Туйу Кью, защищать которую не хватало сил, и отвел гарнизон в Умайту, а когда 1 августа в лагере объявился Бартоломе Митре, потребовавший вернуть ему главнокомандование, случилось и вовсе забавное.

Бразильский маршал даже не стал напоминать аргентинцу, что 40 тысяч штыков и сабель вдесятеро больше, чем четыре. Он просто вел себя так, как считал нужным, и в конце концов, как сказано в рапорте императору: «Митре павлин, но теперь он полностью и безоговорочно смирился с моими приказами. Он делает то, что я говорю ему и согласен на все. Даже тела умерших от холеры мы, вопреки его протестам, бросаем в Парану. Безусловно, река может принести заразу в прибрежные провинции, но Империю это не должно беспокоить, Ваше Величество не должны тревожить претензии этого фанфарона…».

Дальнейшее в деталях описывать, видимо, нет нужды. Бразильцы наступали, конница Бернардино Кабальеро не давала им покоя, наносила потери, неуклонно уходя от ответного удара, - за три месяца только относительно крупных сражений случилось шесть, а стычек никто не считал, - однако не сколько-то сот убитых интервентов, ни отбитые обозы с боеприпасами принципиально вопрос не решали. Тем паче, что к бразильцам поступали подкрепления, а для парагвайцев каждый погибший боец был тяжелой потерей.

Именно в это время призывной возраст приказом Марискаля был снижен с 16 до 14 лет (а позже и до 12), однако пример нации вновь подала семья «диктатора», в первые же дни войны пообщещавшего солдатам: «Я не буду стоять за вашими спинами. Что бы ни ждало нас впереди, мы будем вместе», и сдержавшего слово: первым рекрутом нового набора стал сержант Панчо Лопес Линч, Панчито, 13-летний сын президента, переведенный из отцовских ординарцев в строевые части.

И тем не менее, обойдя фланг защитников Юмаиты, бразильцы 2 ноября после тяжелого боя заняли укрепрайон Тауйи, 12 милями выше Умайты, тем самым, окончательно замкнув кольцо блокады «парагвайского Севастополя», как уже именовали крепость в европейских газетах. Смысла цепляться за «нижние» укрепления более не было, и Лопес перевел непосредственно в крепость большинство орудий с позиций Курупайти, которые бразильцы все равно боялись атаковать, считая «проклятым местом», а 3 ноября, - имперцы еще радовались взятию Тауйи, - парагвайские войска, появившись неведомо откуда, нанесли удар по Туйути, главной базе союзников.

Этот удар готовился крайне тщательно, в глубокой тайне. Не как решающее сражение, но как очень важное. Исидоро Рескин и Висенте Барриос, шурин президента, генералы «старого закала», которым Марискаль доверял полностью, получили 8000 солдат из числа более или менее обученных, и приказ: отбить у противника как можно больше орудий, боеприпасов и продовольствия, потеряв как можно меньше своих и уничтожив как можно больше врагов. Ну а, в идеале, если получится, прорвать блокаду Умайты. И поначалу все шло, как нельзя лучше: на сей раз, в отличие от первого боя там же, колонны действовали четко, слаженно, и ошеломленные бразильцы заметались в клещах. Но…

Голод не тетка. Совсем не тетка. Солдаты, недоедавшие много дней, элементарно хотели есть, и у них не было доведенного до автоматизма самоконтроля «кадровиков» довоенной армии. Они опрокинули врага, и увидели котелки над кострами, полевые кухонки, мешки с припасами, после чего пусть не вся наступающая армия, но немалая ее часть рассыпалась по огромному лагерю, набивая рты всем, что под руку попало, и превратившись в галдящую толпу, на приведение которой в порядок Барриосу, Рескину, Кабальеро и их подчиненным понадобилось около часа или немногим более, - но за этот час бегущие в панике бразильцы остановились, пришли в себя и контратаковали.

В итоге, парагвайцы отступили, увезя с собой огромный обоз, 17 пушек, продовольствие, снаряжение, даже три сотни пленных, но и сами понеся серьзные потери, которых могло не быть, а считать ли это поражением, каждый решает по своему. С одной стороны, Лопес, по оценкам самого Кашиаса, выиграл передышку «более чем в месяц», получил остро необходимые трофеи, воодушевил гарнизон Умайты, однако главная цель, - прорыв блокады и оттеснение союзников, - достигнута не была. Обстрел Юмайты не прекратился, а её защитники из-за усугублявшегося дефицита боеприпасов отвечали на канонады лишь редкими, хотя и точными залпами.

Правда, пройти изгиб реки имперский флот по-прежнему не мог: тяжелые морские суда просто увязали в дне (глубины не хватало), речная мелочь попадала под огонь (для этого участка порох и ядра всегда имелись), а мелкодонными мониторами бразильцы все еще не располагали. Хотя ждали: два необходимых судна уже готовились сойти со стапелей в Рио, и еще три шли из Европы, где, как мы уже знаем, англичане перепродали «парагвайский заказ» Бразилии.

К слову. Поскольку суда, как мы опять же знаем, были оплачены полностью, для перепродажи их (с возвращением денег в «Лионский кредит) требовалось нотариально заверенное согласие парагвайского посла в Лондоне и Париже сеньора Кандидо Баррейро, которому Марискаль очень доверял, поскольку тот был обязан семье Лопесов решительно всем. Без его подписи мониторы так и стояли бы на приколе. Или, - если версия об «авантюре Тенвиля» (французского моряка, готового по личной инициативе перегнатть корабли в Америку) верна, - даже оказаться в нужное время в нужном месте, не глядя на мнение Монтевидео.

Подпись, однако, появилась, нотариус поставил печать, и сделка состоялась, после чего, в сентябре 1867 года сеньор Кандидо «избрал свободу», подал в отставку и, оставаясь в Лондоне, послал в бразильские газеты письмо с  осуждением «тирании, в которую верил, пока не прозрел и не понял, что моей Родиной правит продажный изверг», - тем самым открыв себе путь к новым высотам, вплоть до, спустя много лет, поста президента «свободного Парагвая».

Впрочем, об этом Лопес узнал позже. А пока что, после второй битвы при Туйути, получив от послов Франции и США предложение посредничества в переговорах о мире, он ответил согласием, назвав свои условия: все затраты Бразилии и Аргентины на войну будут компенсированы, контрибуция выплачена, территории, на которые претендует Империя, отойдут к Империи, а претензии Аргентины будут рассмотрены. Но. Никакой полной и безоговорочной, никакой смены власти в Парагвае и никаких изменений таможенных правил, - то есть, сохранение страной независимости.

В декабре, незадолго до Рождества, состоялись консультации. Митре, у которого на носу были выборы, а рейтинг висел на полшестого, в принципе, не возражал. Мнения Флореса никого не волновало. А вот Рио заявило твердое «нет». Пояснив, что от исхода войны зависит прочность его престола, дом Педру, потребовал, как минимум, парада бразильских войск в Асунсьоне, «свободных выборов» под бразильским присмотром и контроля за таможенными сборами Парагвая на 10 лет, взамен гарантируя лично Марискалю с семьей право выезда в Европу со всем скарбом, который тот захочет увезти.

Что ж, сказал Марискаль, коли так, стало быть, vencer o morir. В зыбкой тишине отметили Рождество, а 2 января в Буэнос-Айресе, терзаемом эпидемией холеры (трупы, плывшие вниз по реке, сделали свое дело и там, и в Монтевидео) скончался вице-президент Пас, и Бартоломе Митре вновь покинул фронт. Теперь уже окончательно, официально сдав пост командующего маркизу Кашиас, получившему, наконец, возможность вести войну по-своему, ни на кого не оглядываясь, - благо пришли известия о приближении к Умайте долгожданных мониторов.

Так начинался 1868 год, четвертый год войны, тяжелый, кровавый, для многих страшный, а для кого-то и последний, и не только в Парагвае... 

Мониторинг

Любая оборона, сколь бы мощна и упорна ни была, как эффективно ее ни организуй и будь защитники хоть титанами, если она не составная часть подготовки к наступлению, рано или поздно дает трещину. Тем паче, если противник упорен и методичен, - а маркизу Кашиасу ни в упорстве, ни в методичности отказать невозможно. Так что, 18 февраля 1868 года, сразу после подхода пополнения эскадры, бразильцы в ходе тяжелейшего (600 единиц живой силы, вчетверо больше, чем у оборонявшихся, только убитыми) штурма взяли редут Ла Сьерва, ключевой форпост в 5 километрах от Умайты.

На следующий день три монитора двинулись вверх по течению, по ходу легко отбив попытку парагвайских каноэ этому помешать. Задача минимум состояла в том, чтобы проверить способность «новичков» на равных дуэлировать с орудиями фортов на изгибе реки, но результат оказался куда круче: броня и вооружение, как выяснилось, позволили обновкам не только успешно бодаться с крепостными батареями, но и, пробив цепь, перегораживающую реку, идти к Асунсьону.

Подобного не ожидал никто, - ни парагвайцы, за два года привыкшие к неуязвимости, ни даже сами бразильцы, - но в штабе Марискаля имелся план и на такой случай. В столицу, вице-президенту Санчесу и братьям президента, - Бениньо, государственному министру, и Вененсио, военному коменданту города, - немедленно полетел приказ: десанта не будет, сил у врага мало, поэтому - обеспечить безопасность населения, выведя гражданских за город, и сделать все, чтобы мониторы, как минимум, вернулись на базу максимально потрепанными.

Однако приказ был исполнен весьма частично: 24 февраля, достигнув цели, бразильцы выяснили, что город пуст (сеньор Санчес вывел всех, кроме солдат), а вот новейшие канонерки "Paraguary" и "Rios Branco", - самые тяжелые суда, еще остававшиеся в составе ВРФ Парагвая, - атаки которых они опасались, почему-то затоплены. Да и береговые орудия стояли так, что могли воспрепятствовать десанту, но не способны нанести мониторам сколько-то серьезного ущерба. Так что, обстреляв город, сильно попортив дворец Лопеса, крепко покалечив верфи и практически не понеся потерь, эскадра вернулась в Тайю, а последняя попытка   парагвайских «пираний» в ночь с 1 на 2 марта атаковать мониторы кончилась плачевно: храбрость элементарно разбилась о технику.

С этого момента укрепрайон Умайта перестал быть решающим фактором, хотя и оставался очень важным: пока крепость держалась, транспорты с войсками пройти вверх по течению не могли, и обойти её тоже возможности не было: сельва на обеих берегах реки без всяких боев уменьшила бы наступающие отряды, как минимум, наполовину. В связи с чем, Марискаль 3 марта переправился на правый берег и повел армию на север, в укрепрайон Сан-Фернандо, приказав покинуть героический Курупайти, когда защищать его станет бессмысленно. Что до самой Умайты, полковники Франсиско Мартинес  и Паулино Ален, выдвиженцы покойного Диаса, получили три тысячи солдат, 200 орудий и приказ «Vencer о morir!». Или, если уж совсем тяжко будет, покинуть крепость, но только, если он позволит, однако и тогда: прорваться или умереть.

По мнению некоторых историков, в этот момент маркиз Кашиас упустил неповторимый случай, перехватив Марискаля на переправе или при отходе, завершить войну, но это вряд ли. Старый маршал никогда и ничего не упускал, он просто предпочитал поспешать медленно и действовать наверняка. Поэтому, ставя только на надежную лошадку, он атаковал форпосты вокруг по-прежнему неприступного «парагвайского Севастополя», куда 22 марта вместе с орудиями ушли защитники Курупайти. С этого момента Умайта оказалась в кольце, и хотя изгиб реки ее батареи контролировал по-прежнему надежно, на получение продовольствия и боеприпасов можно было не надеяться.

А вот к бразильцам подкрепления шли. Правда, в основном, черные, которым маркиз не доверял («Освобожденный раб не может быть воином, - писал он, - потому что не имеет Родины и чести. Печать рабства не стереть, и не в цвете кожи дело»). Они были плохо обучены, и новобранцев приходилось переобучать на месте. Но главное: возникла острейшая нужда в кавалерии: «кентавров» из Риу-Гранди, вытянувших на себе первый период войны, война уже съела, пополнений провинция дать не могла, - а летучие эскадроны Бернардино Кабальеро осами вились вокруг огромного лагеря союзников, кусая мелко, но очень часто и крайне болезненно, а бороться с ним было некому.

Разумеется, трагедии не было. Вопрос денег, - коготок увяз, так чего уж там, - решался очередными британскими займами, из Европы ехали за длинным эскудо обученные кавалеристы, дон Хусто Уркиса по сходной цене продавал объезженных лошадей… Однако все это требовало времени, а времени катастрофически не хватало: по плану маркиза, сразу после падения Умайты, которое, как он полагал, было делом двух-трех недель, следовало переходить в генеральное наступление, без конницы не имевшее шансов на успех.

Поэтому, начиная с января маршал бомбил письмами союзников в Байресе и Монтевидео, сеньору Митре уважительно намекая на то, что от масштаба вклада в войну зависит доля добычи, а сеньору Флоресу безо всяких обиняков давая понять, что Империя со своими клиентами не шутит, так что, если конницу не пришлет дон Венансио, ее пришлет другой, более ответственный президент, скажем, генерал Грегорио Суарес или генерал Франсиско Карабаль. Однако же, несмотря на уговоры и угрозы, союзники не спешили: у Митре, в принципе, не возражавшего, домашние дела вновь складывались совсем худо, а у Флореса и вовсе 19 февраля появилась причина, уважительнее которой не придумаешь.

И вот тут, пока на фронтах затишье, пока маркиз Кашиас собирает силы под Умайтой, а Марискаль, разбив лагерь в Сан-Фернандо, подтягивает очередные подкрепления в укрепрайон Пикисири, последний оборонительный рубеж перед Асеньсоном, давайте, временно оставив поле брани, заглянем в Уругвай и Аргентину, - но сперва в Уругвай.

Танцы с волками

Скажу сразу: Венансио Флоресу трудно симпатизировать. Даже такие биографы, как Вашингтон Локхарт, автор очень подробного, но  почти агиографического исследования «Трагический каудильо», признают, что человек был болен властью и ради власти готов был жертвовать многим, причем независимость и достоинство страны в списке «многого» стояли отнюдь не на первых местах. И тем не менее, просто «гориллой», каких в истории Латинской Америки и раньше, и позже появлялось немало, дон Венансио не был. Он просто полагал, что Уругвай слишком мал, чтобы позволять себе ни от кого не зависеть, и надеялся, балансируя между Рио и Байресом, со временем ослабить ошейник, - а пока, до удобного случая, старался как-то поднимать экономику.

Кто угодно, но не дурак, он считал нужным следовать примеру Митре: развивать иммиграцию, привлекать инвестиции, переориентировать пампу с говядины на овцеводство, - потому что в плане говядины конкурировать с Аргентиной не получалось, а вот овцы были золотым дном. Ибо в ситуации, когда поток хлопка с разоренного Юга США крепко обмелел, шерсть нужна всей Европе, и на шерсти, вводя огораживания и продавая землю, можно было подняться, как за 300 лет до того поднялась Англия. А поскольку, интуитивно многое понимая, по-настоящему хорошо Флорес умел только воевать, он по необходимости привлекал к сотрудничеству «докторов», и по сути, будучи до мозга костей «красным», объективно гнул линию им же свергнутых «белых».

Впрочем, следует отметить, в отличие от Аргентины, борьба «партий» в Уругвае к этому моменту практически утратила политическую составляющую; и если у «белых» все же имелась какая-никакая программа (инстинктивно разделяемая «красным» президентом), то «красные» по факту превратились в клан генералов и полковников, связанных личными отношениями, и желавших только рулить, а как и во имя чего, уже не суть важно. И к тому же, совсем не однозначно относящихся к собственному лидеру. По самым разным причинам. Как потому, что многие, вроде помянутых Суареса (палача Пайсанду, даже в кругу друзей считавшегося «мясником») и Карабаля, полагавших себя ничуть не хуже «крикуна Венансио», так и  в связи с подозрениями, что в 1858-м он отказался участвовать в подавленной «красной революции», чтобы потом самому выйти на первый план. А возможно, даже как-то помог «белым» ее подавить.

В общем, диктатура диктатурой, а лодочка качалась, и тот факт, что Парагвай стал могилой для двух третей «красных», преданных Флоресу, президентское кресло никак не укреплял. В 1867-м пришлось отозвать с фронта Грегорио Суареса, оставленного там, чтобы не интриговал в Монтевидео, но начавшего плести интриги с маркизом Кашиасом, а потом в столице раскрыли «минный заговор», и хотя взорвать Флореса не получилось, а концов не нашли, дона Грегорио от греха подальше упрятали за решетку.

Так что, хотя жестокий, харизматичный и волевой Флорес оставался лидером, оппозиция в «красных» рядах крепла. «Белые» же, которых просто хватали и отправляли на фронт в кандалах, дона Венансио, мягко говоря, вообще не любили. А между тем, в ноябре 1867 года стартовала подготовка к выборам, и учитывая озлобление населения, получившего от войны только похоронки и холеру, все шло к тому, что именно «белые» победят. Поэтому дон Венансио решил играть на упреждение.

Пригласив к себе авторитетных оппозиционеров, он поговорил с ними абсолютно откровенно. Дескать, мы признаем, что натворили всякого. Но именно поэтому не можем себе позволить, чтобы вы победили. Кормушка наша. Точка. Так что, кто пожелает выставлять свою кандидатуру в парламент, - то есть, в коллегию выборщиков президента, - возражений нет, но пусть потом не жалуется, если с ним самим, его домом или семьей что случится. Времена тяжкие, всякое бывает.

«Белые» намек поняли, кандидатуры не выставляли, но стабильности это не добавило, и население, сытое войной по горло, ворчало, что в пампе, что в городах. Однако всем было ясно: новый парламент, который соберется в феврале, будет «краснее некуда», и проголосует за второй срок «национального лидера», которому нет альтернативы, потому что, если не он, то кто? И большинство, - кроме самых отъявленных идеалистов вроде бывшего президента Бернардо Берро, - просто тупо ждало 15 февраля.

А февраль выдался жарким. В полном смысле слова. И без того в тех местах теплая, эта зима выдалась иссушающе жарков, и жара подстегнула «парагвайское проклятие», - холеру, косившую людей десятками. Это не радовало. Добавляло озлобления и банкротство нескольких лондонских банков, больно ударившее по большинству элиты. В воздухе носились нехорошие предчувствия, сеньор Берро, плюнув на предупреждения, собирал митинги, обвиняя «красных» во всем, в чем их можно было обвинить, а заодно и себя, слишком им верившего и «безрассудно допустившего негодяев к власти».

Послушать его собирались толпы, ему аплодировала даже «красная» мелочь, - каждая семья носила «парагвайский» траур, - и это не то, чтобы очень мешало, но нервировало. Поэтому 10 февраля дон Венансио, уже не президент (по закону он сдал пост своему назначенцу, спикеру Ассамблеи) и еще не президент, пригласив дона Бернардо на разговор, дружески предупредил: пусть сеньор Берро сколько угодно лазит на решетки вокруг здания кабильдо, но если 15 февраля случатся беспорядки, первой жертвой станет именно он.

Однако дон Бернардо, аристократ-народник с двумя дипломами, был, - повторяю, -  из породы идеалистов. Причем, что называется, упертых, - и главное, он имел план, а когда идеалисты имеют план, остановить их можно только штыком. Особенно, если план разумный, а план, говоря по чести, был совсем не глуп. Даже притом, что кружок готовых действовать, не глядя на обстоятельства, был совсем мал. Судите сами. Флорес рвется к власти, причем, незаконно, и он не очень популярен. Это раз. Провинция в курсе, что сразу после выборов в Парагвай будут посланы новые контингенты, и даже самые «красные» гаучо, ежели что, в седла не сядут. Это два. Ну и три…

Главная опора «горилл» - не пампа, свою часть пампы они уже выкачали и погубили, - а Монтевидео, куда навезли сотни личных клиентов, что могло бы стать проблемой. Однако если гарнизон города («Конституционный батальон» европейских наемников полковника Густава Олава) и драгуны полковника Бастаррика, стоящие в лагере неподалеку от столицы, поддержат, проблема исчезнет. А что поддержат, сомнений не было: обоих вояк уже прощупали, и оба сказали «да».

Правда, по разным причинам. Швед – потому что наемнику все равно, кому служить, если платят золотом (а золото было: сеньор Бризуэда, экс-посол Парагвая, а ныне преуспевающий коммерсант, державший деньги не в лопнувших лондонских банках, а в надежном «Лионском кредите», снял со счетов очень большую сумму). Уругваец же, ранее очень «красный», потеряв на войне двух сыновей и опасаясь за третьего, внутренне давно «побелел».

Вот так. И коль скоро так, стало быть, прочее – дело техники. В один из дней до выборов президента  взять «Форт» (Дом правительства), арестовать Педро Варела, спикера, исполняющего обязанности главы государства, а затем, опираясь на бойцов Олава, объявить о выходе Уругвая из войны, после чего ширнармассы сбегутся поддерживать. И никакие pistolleros «горилл» с ними не сладят, тем паче, что максимум через два часа подойдут драгуны. Ну и, ежели вдруг, паче чаяния, что-то пойдет не так, в укромном месте на побережье чалятся два баркаса, до которых от «Форта» рукой подать. Кто за? Хорошо. Против есть? Воздержавшиеся есть? Принято единогласно.

День длинных ножей

Сказано – сделано. 15 февраля, когда улицы города заполонили головорезы в красных банданах, ничего не случилось. Первая сессия прошла нормально, вторую, на которой предстояло избрать законного главу государства, назначили на 1 марта, и город стал намного спокойнее, а 19 февраля, в очень, очень жаркий день, в начале сиесты, когда улицы опустели, Бернардино Берро с отрядом из 25 романтиков, захватил Форт, провозгласив: «Долой Бразилию! Штыки в землю! Viva независимый Уругвай! viva героический Парагвай!».

Начало было положено строго по плану, - но сразу же начались сбои. Прежде всего, Педро Варела и бразильский прокуратор сбежали через задний ход, и это было безусловным промахом группы захвата. А вот в казармах constitucionales случилось нежданное: полковник Олав, согласно договоренности, впустив «друзей», далее, вопреки договоренности, застрелил их командира, приказал солдатам открыть огонь по остальным и послал гонца с донесением о событиях сеньору Флоресу, обедавшему с друзьями. И уж вовсе рука Господня вмешалась в «драгунскую» часть сюжета: полковник Бастаррика просто не получил сигнал о старте, потому что гонец, человек тучный, не вынеся жары, умер по дороге от инсульта.

Тем временем, Берро, видя, что подмога не идет, зато приближаются наемники Олава, в свою очередь, бежал через черный ход, после чего его люди разбежались кто куда: кто-то в посольства, искать убежища, кто-то по домам, а несколько человек, вместе с бывшим президентом, к пристани, намереваясь сесть в баркасы. Однако, - очередная неожиданность! – баркасов, наличие которых на рассвете дон Бернардо проверил лично, на месте не оказалось. Оставалось только возвращаться в город и прятаться, если повезет, в посольствах, а если не повезет, где получится. И всем повезло, кроме него самого: почти на пороге представительства США сеньора Берро опознали и схватили, после чего поволокли в кабильдо. То есть, в тюрьму, располагавшуюся аккурат в подвалах мэрии.

Между тем, Венансио Флорес, получив записку полковника Олава, спешно сворачивал обед. О том, что в городе не исключены некие события, он, как стало известно позже, узнал еще утром, от генерала Карабаля, не сказавшего ничего конретного, но советовавшего быть начеку, однако ответил: «Не бойтесь белых, они импотенты». Теперь же, когда некие события все же случились, сделал то, что с его характером только и мог сделать: вместе с соратниками по застолью, взял оружие (нашлась даже пушка), сел в карету и поехал на место событий.

Но не доехал: на полпути улицу перегородила телега с сеном, и несколько человек в масках, выскочив невесть откуда, открыли по карете огонь. Кучер погиб сразу, пассажиров поранило, сам Флорес, пуль избежавший, выскочил и, отстреливаясь, попытался бежать, - но на него бросились со всех сторон, никем больше не интересуясь, и зарезали. После чего расточились, и над мертвецом преклонил колена случайный священники, а через минут двадцать появились родственники, друзья, солдаты, и погибшего понесли в кабильдо, где как раз в эти минуты сеньор Берро активно переругивался с Педро Варела, выясняя, кто предатель, а кто патриот.

Появление трупа, укутанного в национальное знамя, взорвало ситуацию. Берро перестали слушать, его оскорбляли, оплевывали, и наконец убили выстрелом через решетку, а тело, расчленив, повезли по улицам, скандируя: «Вот идет убийца генерала Флореса, грязный дикарь Бернадо Берро!». Параллельно хлопцы в красных банданах кинулись по адресам, вытаскивая из домой и убивая на месте всех сколько-то заметных «белых», по списку, видимо, заранее приготовленному - ведь неоткуда сельским парубкам было знать, кто есть кто и кого где искать.

Странным образом возник «Мясник» Суарес, по идее, сидящий в тюрьме. Невесть как возник и пошел по толпе слух, что «белые» заражают город холерой, подбрасывая отраву в колодцы, и погром превратился в резню, усугубленную телеграммой спикера Ассамблеи «красным» периферии: «Они убили нашего любимого генерал Венансио Флореса, делайте, что должны!». В итоге погибло более пятисот человек, в основном, не понимавших, что вообще происходит, даже ни в чем не виноватый хозяин лавки, около которой убили Флореса. Даже лавку, около которой убили Флореса, разгромили.

В итоге, из городских «белых» спаслись лишь добежавшие до посольств, куда, в отличие от церквей, все же не врывались, и события приобрели такой размах, что испугались даже «гориллы»: «Власти сделали все, чтобы погасить ситуацию, - пишет Вашингтон Локхарт. - Таможни и посольства взяли под охрану, ввели осадное положение, чтобы остановить охоту на «белых», которых хватали и убивали беспощадно, а похороны отложили на месяц, объявив, что тело будет забальзамировано, чтобы великого человека могли увидеть потомки». Однако вышло еще хуже: в следующие пару дней от холеры умерли несколько авторитетных «красных» депутатов, и началась новая охота, на сей раз, на «мстящих исподтишка». Заодно, «эвакуировали зараженный Cabildo, бросив в тамошних подземельях заключенных, умерших от голода».

Вместе с тем, если на низах никто ни в чем не сомневался, то в верхах очень скоро, уже  в феврале, возникла иная версия событий. Кто-то из свидетелей убийства Берро (если точно, Эмилио Конти) вспомнил, как тот, узнав о смерти Флореса, закричал: «Все ясно, меня предали!», консулы США,  Великобритании и Франции почти сразу написали своим правительствам, что дон Бернардо «стал жертвой комбинаций, которые не сумел просчитать», а жена Флореса и вовсе публично обвинила в гибели супруга Грегорио Суареса, странным образом и очень ко времени оказавшегося на свободе.

Значительно позже Хосе Мария Фернандес Салданья, крупнейший уругвайский историк, посвятивший жизнь изучению истории «красных», изучив все доступные источники, пришел к выводу, что так оно и есть, причем целью заговора были оба лидера, и Берро, и Флорес, - однако это позже, а пока, как бы то ни было, к концу февраля волна убийств сошла на нет (в столице почти всех «белых» перебили, а «белые» каудильо вместе со своими гаучо бежали за кордон), и 1 марта, как и предполагалось, избрали президента. Но не сеньора Суареса, предъявившего претензии на пост, а другого генерала, Лоренсо Батлье, слывшего разумным и взвешенным, к тому же, входившего в «ближний круг» дона Венансио.

Голосовали пугливо, утвердили большинством всего лишь в один голос (Суареса страшно боялись), но у Батлье тоже была группа поддержки, а главное, избрание Суареса (известного, как «человек маркиза») означало отправку новых рекрутов в Парагвай. Причем (поскольку «белые» разбежались), под призыв неизбежно попали бы «красные», и в результате, дону Грегорио, как он ни бесился, пришлось довольствоваться постом военного министра.

Вопрос же о войне решился сам собой. Новый президент не имел никаких обязательств перед Империей, но если бы и имел, и если бы хотел (а он вовсе не хотел) страна была не в том состоянии. «Гориллы», расхватав министерства и губернаторства, жили своей причудливой жизнью, запамятовав о наличии центральной власти, и доходило это подчас до полной дичи. Скажем, когда генерал Карабаль, обиженный на то, что стал всего лишь губернатором, а не министром финансов, начал «революцию», военный министр Суарес, посланный на подавление, вместо подавления обнял «брата Панчо» и вместе с ним пришел в Монтевидео, потребовав удовлетворить «законные требования заслуженного патриота». Который с финансами, знамо дело, разберется лучше, чем какой-то штатский барыга, невесть за какие заслуги назначенный на этот пост.

Короче говоря, главной задачей сеньора Батлье, в главы государства не рвавшегося, но, раз уж попал, стремившегося, как человек ответственный, хотя бы удержать страну от падения в кровавый хаос, было установить хоть какой-то баланс сил. При таком раскладе, не приходится удивляться, что из Уругвая маркиз Кашиас не получил ни эскадрона, ни взвода, ни даже одно всадника. Какое-то время он еще чего-то требовал и чем-то стращал, но потом, разобравшись в происходящем, махнул рукой, доложив императору, что прибытие на фронт имперской конницы крайне необходимо, а пока ее нет, Его Величеству стоило бы лично поторопить аргентинского союзника.

И дом Педру, разумеется, сразу по получении реляции своего маршала лично написал дону Бартоломе, который подтвердил, что конницу пришлет, не очень много, тысячи две, но обязательно. Однако слова не сдержал. Не потому, что не хотел: помешали обстоятельства непреодолимой силы. Ибо Аргентина тоже была не в том состоянии. Не до такой степени, как Уругвай, но ведь каждая несчастная семья несчастлива по-своему…

Позитив ?ber alles!

Уругавай - не Аргентина. Аргентина, соответственно, не Уругвай. Если в Уругвае кровь текла по мостовым, то в Аргентине, на первый взгляд, все было спокойно. Но только на первый. И вовсе не потому, что Бартоломе Митре, - первый президент из трех, чьи каденции в Аргентине официально признаны «историческими», - не справлялся или рулил не туда. С этим как раз проблем не было: от стратегии «создать нацию» он не отказывался никогда, и всю свою деятельность подчинял этой цели. Проблемами были тактика, - методы и средства, - ранее максимально адекватные задаче, а теперь объективно изжившие себя, чего глава государства не хотел понять.

Вернее, если уж совсем точно, не мог, даже если бы захотел. По специфике характера и личному Credo. Ибо, - позитивист до мозга костей, без эмоций, «человек-машина», поклонявшийся прогрессу, как самоцели, - верил только в силу, которая уничтожит все, что стоит на пути. В связи с чем, молясь на британский опыт (Англия вообще была для него образцом и примером) ломал старые патриархальные традиции скотоводческого общества через колено, отказываясь видеть и учитывать любые нюансы. То есть, можно сказать, лабораторный образец революционера, сметающего старый мир и даже знающего, что нужно строить, но созидать неспособного.

Очень яркий пример: внешняя политика. Единственный ориентир: Европа. Даже США внимание уделялось по остаточному принципу. Латинскую Америку вообще в счет не брали. Скажем, на приглашение участвовать в Панамериканском конгрессе 1862 года в Лиме, чтобы обсудить вторжение Испании в Санто-Доминго и Франции в Мексику, Митре ответил отказом, пояснив, что

«Независимая Америка является политическим субъектом, который не существует, и никогда не может образовывать единое политическое целое (...) У американцев нет и не будет собственных интересов. Что касается Аргентины, можно сказать, что Республика отождествляются с Европой в максимально возможной степени, находясь в Западном полушарии лишь случайно».

В частности, этим, помимо личных амбиций, и была продиктована активность в развязывании войны с Парагваем: тамошний протекционизм Митре расценивал, как попрание одной из высших для него ценностей – свободы торговли, а нежелание Лопесов брать займы в Лондоне – как препятствие проникновению прогрессивного британского капитала в регион, а следовательно, махровую реакцию, которую следует растоптать.

Следует признать, при таком подходе и таком напоре, дон Бартоломе, не считаясь со средствами, достиг многого. Новые технологии, новые экономические отношения, телеграф, просвещение, короче говоря, резкий рывок в капитализм, - этого не отнимешь. Единственной слабостью была абсолютизация роли Буэнос-Айреса. Только там культура, только там «факел прогресса» и так далее. Но при этом не считал, что Байресу положены какие-то привилегии, и вот тут, перегнув палку, он и потерял значительную часть собственной группы поддержки как раз там, где долгое время был безусловным лидером, - в Буэнос-Айресе, и в значительной мере, из-за все той же осточертевшей и хижинам, и дворцам войны.

Казалось бы, главная провинция страны получила от атаки на Парагвай прямую выгоду. Под сурдинку удалось сломать оппозицию в «федералистских» провинциях, покончив с фрондой Запада и Севера, торговля скотом (армии требовалось много мяса) обогатила многих портеньос, появилась, наконец, вполне внушительная национальная армия, - а человеческие потери дона Бартоломе никогда особо не волновали, его принципом было «бабы нарожают». С чем, однако, далеко не все были согласны, - слишком много калек, слишком много похоронок, опять же, холера, считавшаяся производным от вольно плавыших по реке трупов, - и ряды Либеральной партии раскололись, тем паче, что никуда не делся т. н. «центральный вопрос».

Если кто забыл: основная суть противоречий провинции Буэнос-Айрес с «младшими сестрами» заключалась в статусе ее столицы. Портеньос хотели руководить, но при этом никак не поступаться таможенными привилегиями, остальные 13 «сестренок» требовали сделать город Байрес «общей» столицей, одной на всех, и таможенные сборы тоже тратить на общие нужды, выравнивая вопиющий разрыв в развитии.

Митре против «делиться надо», в принципе, не возражал, даже наоборот. Однако его убежденность в исключительном праве портеньос стоять у руля, потому что «самые цивилизованные», напрягала даже самых либеральных либералов из глубинки. Люди справедливо полагали, что (как в США) «нет налогов без представительства», - и наличие в правительстве дона Бартоломе двух декоративных «понаехавших» (один сорок лет прожил в Байресе, второй – четверть века) их никак и ни в чем не убеждало.

С другой стороны, росла оппозиция президенту и в самом Байресе. Очень многие портеньос, в целом, с Митре соглашаясь, стояли на том, что терять свою столицу, свой порт и свои сборы нельзя, и Буэнос-Айрес должен быть одной из автономных провинций федерации, подчиняясь центральной власти, которую гостеприимно приютил, но не поступаясь своим кровным, а также (поскольку индейцы остаются проблемой) сохраняя свою армию. То есть, формально, конечно, Национальную Гвардию, но ни по каким параметрам «общей» армии не уступающую.

Эта фракция, бесхитростно именовавшая себя «автономистами», быстро набирала влияние, и лидер ее, Адольфо Альсина, губернатор Буэнос-Айреса, - сын бывшего губернатора Валентина Альсины, который и изобрел понятие «автономизм», - уже в 1866-м заявил, что войну пора прекращать, а правительство формировать из представителей всех провинций.

С классическим «федерализмом» тут не было ничего общего, он умирал. Не в один миг, конечно, кто-то в глубинке еще по привычке ориентировался на Уркису, но, в основном, остатки когда-то могучей партии, осознав, что старого не вернешь и оценив преимущества нового, примкнули к землякам-либералам, поскольку те, победив, в свою очередь, стали «немножко федералистами».

То есть, опять же, - силою вещей, - противниками диктата Буэнос-Айреса в любом виде, ибо, если уж страна едина и все равны, никто не должен быть «единее» всех остальных. В этом смысле их позиции вплотную смыкались с позициями «автономистов» Альсины-младшего, который, к слову, очень хорошо зарекомендовал себя и на посту губернатора Санта-Фе, права которого отстаивал, крепко бодаясь с Байресом. Но, разумеется, не отказываясь от союза с ними, провинциалы не могли признать дона Адольфо своим лидером, - ибо слишком портеньо, а значит, будет тянуть одеяло на Байрес.

Проблемы лишнего человека

В итоге, уже осенью 1867 года стало ясно, что дону Бартоломе, нескрываемо мечтавшему о второй каденции, будет сложно. Хотя, казалось бы, ну и что? Ничего ж особенного, нормальный закон политики: после резкого рывка – небольшой откат, уступочки, переговоры, перераспределение должностей и потоков, закрепление на позициях оптимальных, - или, если угодно, чуть меньше максимума, - и подготовка к новому рывку.

Вот только чего в характере не умевшего улыбаться «человека-машины» не было совершенно, так это гибкости. Компромиссов он не признавал, а если и признавал, то только на своих условиях и в свою пользу, - и в результате, в глазах региональных либералов стал символом байресского снобизма и диктата, чье имя к тому же прочно связывали с войной, обнищанием глубинки и зверствами карателей. И ничего, что резали «федералистов»: в глубинке личные связи были крепче партийных, и никто не любил, когда пришельцы режут «наших».

Так что, в какой-то момент президент с удивлением обнаружил, что марионетки из «второсортных» северных и западных провинций, обязанные ему решительно всем, а уж местом в политике так и вообще на 146%, голосовать за него не намерены, и убеждать бесполезно, - а войска против них, как против «федералистов», не пошлешь. Потому что на то и демократия, чтобы голосовать за кого хочешь, даже если кому-то не нравится. И никуда не денешься. Хотя, с точки зрения позитивизма, как сказать…

Демократия, конечно, хорошо, но дон Бартоломе, считая себя локомотивом прогресса, оппозицию себе  рассматривал, как бревно на путях. То есть, как реакцию. И рассуждая в привычном ключе, - по самому максимуму рационально, без оглядки на всяческие сантименты, - решил переиграть проигрышную партию, изменив соотношение сил в будущей коллегии выборщиков. В конце концов, свое, фанатично преданное «ядро» в Ассамбле Байреса у него имелось, поддержка Уркисы, прочно принявшего на себя роль «младшего партнера», была обеспечена, а мнение губернатора Энтре-Риос по традиции определяло и голосование делегатов от Санта-Фе.

Учитывая, что «приморские» провинции были самыми населенными, оставалось только заручиться поддержкой Коррьентес, и не обращать внимания на истерику всякой мелочи, пусть даже арифметически эта мелочь составляла более двух третей субъектов Федерации. Проблема заключалась лишь в том, что у власти в Коррьентес, дону Хусто неподконтрольной, находились «федералисты», симпатизировавшие никак не дону Бартоломе, а дону Адольфо, но даже эта проблема могла бы легко решиться штыками. Однако, - пикантнейший нюанс! - применять штыки не было абсолютно никакого повода, поскольку идеалам Республики «федералисты» из Коррьентес, в отличие от северных и западных мятежников, были более чем лояльны.

Дабы не растекаться, вспомним парагвайское вторжение. Именно на поддержку corrientinos делал ставку в своем «броске к океану» Марискаль, и встань «федералисты» провинции под его знамена, занятие Монтевидео стало бы делом пяти-шести недель. Однако, в отличие от «Чачо», полковника Варелы и других montoneros, «федералисты» Коррьентес давно осознали преимущества прогресса, и ничего против идей Митре не имея, хотели только реальной автономии. В связи с чем, когда президент, взывая к патриотизму, пошел на компромисс, дав «добро» на нормальные выборы, «федералисты» поддержали не интервентов, а своего, пусть и «унитария». Да и потом неплохо помогли, послав на фронт немало отменной конницы.

Иными словами, вполне лояльная оппозиция. Типа Уркисы. И вполне прогрессивная. Никаких проблем Митре они не доставляли, а правили очень эффективно. Местная «сильная рука», генерал Никаноро Касерес, - к слову, близкий друг Уркисы, - не претендуя на мишурные лавры для себя, провел в губернаторы популярного, современно мыслящего политика, а тот сформировал толковое правительство, - так сказать, «кабинет технократов», - и этот кабинет, используя преимущества расположения провинции, недурно зарабатывал на транзите, размещении и снабжении войск.

В общем, жизнь улыбалась, разоренная вторжением провинция отстраивалась, хорошела, своя доля пирога доставалась каждому, и все были довольны, кроме кучки профессиональных либералов, с грустью осознававших, что им, по всем раскладам, ничего не светит. В сентябре случилась даже попытка «революции», - кучка интеллигентов при поддержке своих клиентов ворвалась было в здание Ассамблеи, но «революционеров» разогнали пинками, а визг «Наших бьют!» на Буэнос-Айрес, вмешательство которого они провоцировали, не произвел ни малейшего впечатления.

Обычно в таких случаях войска из центра появлялись чертиками из табакерки, но данный случай был совсем не такой. Ссориться с лояльной оппозицией, тем паче, исправно посылающей контингенты в Парагвай, дону Бартоломе было совсем не с руки, - и в 1867-м повторилось то же самое, хотя на сей раз, чтобы восстановить порядок и освободить арестованного губернатора, пришлось вмешиваться лично генералу Касересу, приведшему из пампы своих «кентавров».

А вот в начале 1868 года по уже понятным нам причинам ситуация резко изменилась. Обиженным на весь мир либералам намекнули, что вот теперь самое время восстановить справедливость, на их тоскливые посиделки начали захаживать (естественно, переодевшись в штатское) офицеры армейских частей, расквартированных в провинции, согласно кивавшие на жалобы и вопросы, и либеральные активисты решили, что уже можно.

Сумма технологий

Вот 27 мая толпа этих самых активистов, разбавленная «людьми в штатском» и при поддержке ветеранов Парагвая, окружила дом губернатора и заставила его подать в отставку, объявив о «конце федерализма». Тут дело было достаточно серьезное, и генерал Касерес запросил столицу: дескать, что происходит? – однако Митре отозвался в том смысле, что не владеет полной информацией. То есть, можете делать, что хотите, и это было совершенно правильно, потому что, с какой стороны ни смотри, Митре всегда выступал против любых мятежей, а тут случай был классический: непонятно кто снес уважаемую и законную власть, так что, принимая меры по ее защите дон Никаноро был прав со всех сторон.

Разобрались по понятиям 31 июля в урочище Арройо Гарай, и кончилось для либералов, мягко говоря, неожиданно. По всем предыдущим «федералистским» мятежам было понятно, что современные винтовки легко совладают с копьями, однако развитой и прогрессивный Коррьентес во всех смыслах очень отличался от «золушек» севера и запада. Винтовки и пушки «людей в штатском» наткнулись на точно такие же винтовки и пушки сил правопорядка, ветераны Парагвая столкнулись с точно такими же ветеранами Парагвая, и «кентавры» Касереса на плечах бегущих ворвались в столицу, восстановив законно избранную власть. При этом, взятые в плен лидеры «революции», очень боясь расстрела (хотя расстреливать их никто не собирался) с перепугу проболтались о том, что президент дал «добро».

Такого афронта дон Бартоломе, ожидавший, что все пройдет гладко, а он примет случившееся, как факт, в итоге получив голоса выборщиков Коррьентес, никак не ожидал. Теперь ему оставалось одно из двух: или сделать вид, что не в курсе, и гарантированно получить голоса «против», или показать личико, и он пошел по второму варианту – «люди в штатском» получили приказ надеть мундиры им очистить столицу провинции от «мятежников», то есть, от законных властей. И хотя это было сделано, но попытка либералов развить успех вылилась в тяжелые затяжные бои. К тому же, все было настолько шито белыми нитками, что все СМИ Байреса, кроме личной президентской La Nacia, открыто писали о «попрании закона в личных интересах», и даже безотказный Уркиса, получив просьбу помочь, сослался на то, что «люди не готовы».

В итоге, впрочем, президент, попросив о помощи бразильцев, ситуацию удержал. «Федералисты» согласились на вариант «ни вашим, ни нашим» и в провинцию был назначен временный «внешний» губернатор, - однако для дона Бартоломе эта ничья равнялась поражению: в Коррьентес он ничего не приобрел, зато руководство всех прочих провинций обозлил до крайности, окончательно убедив их, что с этим президентом каши не сваришь.

Теперь оставалось разве что попробовать вариант «уйти, но остаться», продвинув своего кандидата, - скажем, очень послушного Уркису или кого-то из лично преданных генералов, - но вскоре выяснилось, что и тут не прокатит. Для «старых либералов» дон Хусто оставался чужим, для «новых либералов» - стал предателем их бывшей партии, а для любого другого поддержка потерявшего популярность Митре оказывалась, скорее, камнем на шею, чем очком в плюс, и к концу лета 1868 года все слоники прочно встали на свои места.

Уже не обращая внимания на призыва президента к диалогу, элиты самых многолюдных провинций, - Кордовы, Санта-Фе, Тукумана, Ла-Риохи и Сантьяго, - начали переговоры с «автономистами» Байреса, выдвинув три условия: президентом должен быть (а) авторитетный либерал, но (б) ни в коем случае не коренной портеньо, и (в) не из «близкого круга» Митре. Сеньор же Альсина, если такая схема его устроит, пусть будет вице-президентом. Во всяком случае, на этот раз, а потом можно будет подумать о большем. Коллег поддержал и Уркиса здраво рассудив, что таким образом он сохранит влияние, а цепляться за вышедшего из доверия Митре резона нет, и теперь, когда к неформальной «лиге» присоединился еще и Энтре-Риос, все стало понятно, так что, дон Адольфо, просчитав шансы, согласился, что лучше что-то, чем ничего.

А с кандидатурой, чтобы отвечала всем условиям, определились быстро, благо особого выбора не было: как-то сама собой в ходе дебатов всплыло имя Доминго Фаустино Сармьенто, и все сказали Сlaro. Разве что дон Хусто, памятуя, как в свое время этот кандидат требовал его повесить, на какое-то время замялся, но в итоге, согласился и он, - ибо, в конце концов, времена меняются и мы меняемся с ними.

Альтернативы, в самом деле, не имелось никакой. Авторитетнее некуда, интеллектуал высшей пробы, прогрессист, зарекомендовал себя решительно во всех областях. Уроженец крохотного Сан-Хуана, состоявшийся в центре (как сам он говорил, «Для провинции я человек из Байреса, для портеньос – провинциал, но везде и всегда – аргентинец»). В отличие от «человека-машины», умевший видеть за схемами живых людей (если, конечно, они не индейцы и не «варвары»-гаучо), а главное: по основному, «военному» вопросу после гибели сына ушел в жесткую оппозицию президенту, в связи с чем, был отправлен послом в США. То есть, очень почетную, но все-таки ссылку.

Короче говоря, полный идеал, - и на выборах 12 октября этот идеал одержал ожидаемую победу, хотя и зыбкую: из 139 выборщиков ему отдали голоса 70 человек, - впритык, - тогда как сеньора Альсина, как «вице», одобрили аж 82. Но это уже  формальности, а первым  указом избранного тандема стал указ «О мобилизации», согласно которому Аргентина оставалась в коалиции, но пополнение в действующую армию отныне формировалось только за счет реальных добровольцев. А поскольку таковых почти не нашлось, не нашлось, по факту Аргентина тоже вышла из войны: в распоряжении маркиза Кашиас остались только те 4000 бойцов, которые и так уже воевали.

И тут: стой, ать-два. Ибо занесло, и круто, аж в октябрь, хотя на фронте, у пока что стоящей Умайты, еще вовсю весна. Впрочем, ничего страшного, логике не противоречит, архитектонике тоже, а что до хролонологии, так ведь все в наших силах: сейчас мы  покидаем Аргентину, надолго возвращаясь в Парагвай, - из осени в весну! – и впереди у нас, не стесняюсь признаться, пожалуй, самая сложная глава, без которой я бы охотно обошелся, но нельзя…

Нет таких крепостей...

Неурядицы в Уругвае и Аргентине, задержав прибытие кавалерийских пополнений, способных прикрыть войска от летучих отрядов Кабальеро, дали защитникам Умайты, сидящим на голодном пайке, но с некоторым количеством боеприпасов, возможность простоять под огнем не неделю-другую, как рассчитывал маркиз, и даже не месяц, как он предполагал по максимуму, но гораздо больше. Почти три месяца. И притом, больно огрызаясь.

Но всему приходит конец. В середине июня эскадроны прибыли, а в ночь на 9 июля флотилия каноэ, попытавшись доставить осажденным продовольствие, была сожжена и утоплена мониторами, стоявшими на якоре в Тайе. В такой ситуации, справедливо опасаясь за судьбу отборной конницы, Марискаль приказал дону Бернардино не позже конца месяца покинуть обреченный укрепрайон, - но еще раньше, 16 июля 6000 бразильцев двинулись на штурм, запланированный, как последний и решительный. Однако, наткнувшись на хорошо замаскированные батареи, - 46 орудий, - и две тысячи стрелков полковника Педро Эрмосы, после тяжелой штыковой схватки откатились, потеряв, в общей сложности, более тысячи единиц живой силы, - примерно в десять раз больше, чем парагвайцы.

Спустя двое суток, 18 июля, союзникам не повезло еще раз. Получив информацию о передвижениях конницы Кабальеро, их командование решило захватить небольшой, но важный форпост Акайюаса, мимо которого драгуны пройти не могли, но большой отряд во главе с полковником Мигелем Мартинесом де Ос, надеявшийся перехватить дон Бернардино, сам попал в засаду. Полковник погиб вместе с половиной бойцов, остальные попали в плен, среди них полковник Гаспар Кампос, заместитель Мартинеса, успевший перед захватом сломать саблю и выбросить в реку полковое знамя.

В скобках, и для дальнейшего повествования очень важно. Из взятых в плен под Акайюаса домой вернулись единицы, большинство, в том числе и сеньор Кампос, умерли от недоедания и дизентерии, что позже стало одним из пунктов «черной легенды» о Марискале, созданной победителями: дескать, «варвары» убивали беззащитных пленников голодом и лишениями.

Однако этот пункт, в отличие от многих других, не прижился сразу. Сотни свидетелей подтвердили, что получали обычный солдатский паек, - очень скудный, но и у парагвайцев был не лучше, - а Бернардино Кабальеро, присутствовавший при его смерти, переслал семье дона Гаспара медальон покойного и его кошелек с несколькими десятками песо. А также прощальную записку, в частности, с теплыми словами в адрес парагвайского генерала, делившего с пленником свой паек. Тогда же семья полковника Мартинеса получила от дон Бернардино посылку с часами погибшего и письмо с рассказом о героической гибели их сына, мужа и отца.

Но как бы там ни было, Умайта, несмотря на частные успехи, держалась уже на последнем издыхании. Сразу после гибели флотилии с припасами, полковник Мартинес направил Марискалю рапорт, сообщая, что скоро оборона рухнет сама собой, из-за истощения защитников, и попросил разрешить идти на прорыв, обозначив идеальным временем 18-19 июля. Ответ из Сан-Фернандо не замедлил: Лопес дозволение дал, но строго-настрого приказал простоять на пять дней дольше, чтобы драгуны успели уйти, а основная часть армии - начать переход в укрепрайон Пикисири. И только потом, но: vencer o morir!

Приказ был исполнен досконально. Ровно в полночь с 24 на 25, в полном порядке и глубочайшей тишине, 1300 истощенных солдат на каноэ и плотиках переправились на правый берег, в джунгли Чако. Остальные, около тысячи, остались в крепости прикрывать отход, и почти все, включая полковника Педро Эрмосу, погибли под огнем бразильской судовой артиллерии, после чего союзники вошли в Умайту, обнаружив сотни трупов, два десятка раненых и более двухсот орудий, приведенных в абсолютную непригодность.

Так закончилась сага «парагвайского Севастополя», длившаяся два с половиной года и стоившая всем участникам огромных потерь. С этого момента путь на Асунсьон был открыт, но, естественно, маршал Кашиас не считал успех полным, пока часть гарнизона не была обезврежена, и три отборных батальона, отправленные в погоню, 28 июля, догнав отступающую колонну у Лагуна Вера, с ходу пошли в атаку.

Однако сбить полуживых парагвайцев с позиций, где они закрепились, не смогли, и ограничились блокадой. 2 августа Франсиско Мартинес попытался пойти на прорыв, но очень неудачно. 3 и 4 августа парагвайцы каким-то чудом, видимо, клыками и когтями, отбили еще две атаки, но 5 августа, когда бразильский дивизионный капеллан падре Эсмерата предложил осажденным сдаться на почетных условиях, полковник Мартинес согласился. Правда, его решению не подчинился полковник Паулино Ален, сумевший с полусотней солдат вырваться из окружения и раствориться в сельве.

По условиям капитуляции, офицеров отправляли в Бразилию до конца войны, нижним же чинам гарантировали, что в рабство не продадут и давали выбор: записаться в имперскую армию или стать при ней носильщиками. А как оно было дальше, не знаю, и судьбу Мартинеса проследить тоже не удалось. Однако в Сан-Фернандо, сразу по получении известий о случившемся, Марискаль объявил бывшего коменданта Умайты предателем и приказал взять под арест его жену. Спустя пару дней, когда в лагере появился полковник Ален, потерявший в сельве половину отряда, его, допросив и освободив от обвинений в измене, разжаловали в рядовые за «дезертирство».

И вот теперь, - никуда не денешься, - пришло время рассказа  о делах тяжелых, неприятных, страшных, таких, о которых и рассказывать неохота, но и не рассказать нельзя, потому что правда важнее всего. А если уж совсем точно, не столько рассказать, сколько разобраться в этом тяжелом, страшно и неприятном, чтобы попытаться отделить зерна от плевел. Разобраться сообща, всем миром. Так что, мое дело – изложить факты, а думать давайте вместе.

Семья в интерьере огорчений

Следует понимать: в истории Парагвайской войны значительнейшее место занимает «черная легенда» об «изверге Лопесе». Эта легенда берет начало в событиях более ранних, - аргентинская пресса при активном участии беглых диссидентов выстраивала образ Парагвая, как «империи Зла», еще при El Supremo, а затем и при доне Карлосе, - однако после войны деготь вообще полился потоком. Что и понятно. Вернувшимся эмигрантам, «легионерам» и прочим, необходимо было обосновать благородство своего поведения, а о союзниках и говорить не приходится: когда стало понятно, что они натворили, возникла необходимость оправдываться, а ведь нападение – лучший способ защиты, особенно, если победителей не судят.

Иными словами, противостояние перешло в область высокой идеологии, на уровень национально-мифологический, и в этом смысле, можно сказать, война по сей день не закончилась. В Бразилии, скажем, отступление от генеральной линии и сейчас табу. «Ревизионизм», - то есть, желание разобраться, как оно было на самом деле, - конечно, историкам не запрещен, но они сами стараются на сей тонкий лед не ступать. Потому что в этом вопросе имеет место полный, так сказать, «национальный консенсус» типа «мы правы, а они нет, потому что если мы неправы, то мы плохие, а поскольку мы хорошие, значит, они не правы».

В Аргентине, где войну изначально одобряли не все, а многие и вовсе сочувствовали Парагваю, конечно, полегче, однако и там существует черта, для многих «ярко-красная». Даже в 2007-м, когда Кристина Фернандес де Киршнер, публично назвав Марискаля «великим патриотом», а «Войну тройственного Альянса» - «тройственной изменой интересам Латинской Америки», присвоила имя «Франсиско Солано Лопес» одной из танковых дивизий аргентинской армии, скандал вспыхнул нешуточный: газета La Nacia, - та самая,  по сей день принадлежащая потомкам Митре, устроила форменную истерику, ее редактор, правнук дона Бартоломе, заявил, что «тиран Лопес – Гитлер своего времени, и сеньора президент, похвалив его, расписалась в собственном фашизме».

Далее пошла бурная дискуссия, левые интеллектуалы встали против правых интеллектуалов, страсти накалились добела, и в итоге глава государства вынуждена была сделать официальное заявление, по форме учтивое, но по сути предельно жесткое: «Некоторые средства массовой информации, основанные, возможно, одним из автором "тройственного предательства" переходят в своей критики все пределы. Их можно понять, но, независимо от чего угодно, правду нельзя скрывать в угоду редакциям тех или иных газет. А правда заключается в том, что пролитая кровь взывает по сей день и жжет сердце не только парагвайского народа, но и аргентинцев, помнящих, как осуждали "тройное предательство" их прадеды и деды».

…Так вот, одной из важнейших опор «черной легенды», ее, можно сказать, краеугольным камнем, является так называемая «кровь Сан-Фернандо», - волна репрессий против «предателей и их соучастников». По тамошним меркам, даже не волна, а цунами, - и поскольку репрессии, в самом деле, были, именно на эту информацию опирается уже пятое поколение antilopistas, обосновывающих справедливость борьбы союзников против «душевнобольного тирана, садиста и параноика, выдумывавшего несуществующие заговоры». И чтобы разобраться с этим, - а разобраться необходимо, - прошу прочитать материал Вячеслава Кондратьева.

В книжном варианте я дам эту статью полностью, в приложении, а тут можно и ссылкой. Это избавляет меня от лишних трудов, - фактическая сторона вопроса освещена очень подробно, - но, что особо важно, автор, демократ и либерал, являясь абсолютным antilopista, по факту, просто пересказывает содержание работ Эктора Декоуда, одного из творцов «черной легенды», ненавидевшего Лопеса и по политическим, и по личным мотивам.

Иными словами, перед нами концентрат ненависти. Этакая «жатва скорби», и в этой жатве, именно потому что она кристально некритична, достаточно легко искать изъяны. Разумеется, привлекая труды других современников, свидетелей и участников событий, как подтверждающих «черную» версию, так и дающих основания в ней усомниться. А для начала, коль скоро уж «обвинительное заключение» г-на Кондратьева, - дайджест трудов сеньора Декоуда, - вами прочитано, давайте начнем с экспозиции бесспорного.

В общем, получается следующее. Война в Асунсьоне обрадовала не всех, во всяком случае, «чистую публику» не обрадовала. Ей и так жилось совсем неплохо: «Праздники, - пишет Хризостомо Центурион, видевший сей праздник жизни изнутри, - длились по четыре месяца. Балы, серенады, любовные интрижки, сплетни, роскошь. Аристократия к этому привыкла. Она, вместе с иностранными послами, наемниками и торговцами, была как бы одной семьей под властным управлением доны Хуаны Паблы, чье слово возносило и ниспровергало».

Суровой матери беспрекословно подчинялись не менее властные дочери, их прочно загнанные под каблук мужья трепетали перед женами и тещей, а сыновья и вовсе тянулись перед маменькой в струнку, -  кроме старшего, «папиного» Панчо, из-за чего матушка и пыталась протолкнуть в наследники своего любимца, мягкого и послушного Бениньо, при котором сама она стала бы не «княгиней Марьей Алексевной», но некоронованной повелительницей страны. Или, на худой конец, Хосе Бергеса, одного из самых образованных людей страны, сына покойной подружки, которого вырастила и считала «своим четвертым сынишкой». Но, как известно, не срослось.

К войне этот «избранный круг», политикой, в основном, вообще не интересовавшийся, поначалу отнесся, как к чему-то, не очень нужному, такой себе прихоти «Панчито», решившему «сделать свою ирландку королевой всей Америки», всем приличным людям абсолютно чуждому и непонятному. Потом, после расстрела «душки Роблеса», писавшего сеньоре Хуане Пабле возвышенные комплименты в стихах, возникла тревога, продиктованная непониманием. В конце концов, даже если такой красавец в чем-то провинился, зачем его убивать? -  можно же просто выразить неудовольствие, в крайнем случае, прогнать, чтобы скучал у себя на ранчо.

И чем более суровые вести шли с фронтов, чем яснее становилось, что все всерьез, тем большее беспокойство возникало в салонах. До «знати» начало доходить, что есть риск потерять все нажитое, и когда такие мысль оформились, естественным их продолжением стали обсуждения проблемы с неизбежным выводом: пока «глупый Панчо» играет в солдатики, ничего не поделаешь.

До какого-то момента все эти светские беседы оставались все же в рамках приличия, однако появление бразильских мониторов на рейде Асунсьона, временная эвакуация (прямо в разгар балов) и обстрел столицы обострили тревогу, а следовательно, и разговорчики. На смену вздохам и охам пришла конкретика, правда, в очень обтекаемой форме, типа, «вот Панчо в окружении, там все время стреляют, вполне может что-то случиться, и что делать тогда?», а затем и очередной неизбежный вывод:

слава Богу, у нас есть Бенно, умный, спокойный, никому ничего плохого не сделавший, и уж он-то, если с Панчо, не дай, конечно, Бог, случится что-то плохое, со всем сможет договориться. В конце концов, союзники же воюют «не против Парагвая, а против "тирана Лопес"», а Бенно кто угодно, но не тиран, и вообще, если сеньора Хуана Пабла возьмет дело в свои руки, эти противные бразильцы и портеньос быстро поймут, что с Лопесами можно ладить.

Нет, конечно, без уступок не обойтись, но пусть они себе берут, что хотят, главное, чтобы приличные люди не страдали из-за этой никому не нужной авантюры.Тем паче, что вот и м-р Уошберн, посол США, давеча намекал, что  у него есть возможность выйти на маркиза Кашиаса, с которым он неплохо знаком, а маркиз порядочный человек, где-то даже пацифист, а потому будет только рад, если в Асунсьоне возобладает здравый смысл. И многие иностранцы, привыкшие к раздольной жизни и не покинувшие страну в декабре 1865 года, когда Марискаль предложил всем желающим уехать, предупредив, что «оставшиеся разделят всю славу и все лишения народа», мистера поддерживали.

Трещинки

Все это, безусловно, факты. Этого не отрицает никто, даже самые крайние antilopistas. И большего они тоже не отрицают. Скажем, Алсибиадес Гонзалес Делвалле ненавидит Марискаля люто. На уровне физиологии. И тем не менее, стараясь быть интеллектуально честным, в интервью изданию АВС по случаю издания его монографии (1 декабря 2013 года) на прямой вопрос: «Так все-таки, был ли заговор?» он отвечает очень интересно: «Возможно, кто-то скажет, что пытки и казни - справедливое наказание за измену. Но давайте допустим, что нечто в таком роде было, и встанем на место тех людей. Они ведь просто хотели вывести страну из войны и обсуждали, как это сделать». Уже интересно, согласитесь.

И далее тоже вкусно: «Ясно, что при живом Лопесе война не прекратилась бы. Но ведь с ним вполне могло что-то случиться, и тогда новое правительство могло бы многое изменить. В мирных рассуждениях на эту тему невозможно усмотреть что-либо хоть сколько-то предосудительное. Так думало большинство революционеров, и конечно, подавляющее их большинство ни в коей мере не было посвящено в вопросы, которые обсуждались в узком кругу».

Бинго! Остается лишь понять, что за вопросы обсуждались в узком кругу, - а по этому поводу сеньор Гонсалес Делвалле очень уклончив. «К сожалению, - сетует он, - известное "письмо Salinares" на который постоянно ссылаются обвинители, не сохранилось. Мы даже не знаем, было ли оно на самом деле». Это, поясню, о документе, по версии следствия, типа программы возможной «революции» и декларации о перемирии, подписанном 11 «столпами общества», включая Бениньо, - и оно, в самом деле, не сохранилось, однако в описи архивов, увезенных в Рио, а через сто лет возвращенных, такой документ числится. Но, правда, числится он и в другой описи – реестре бумаг, незадолго до возвращения якобы погибших при пожаре.

И наконец, послушаем свидетельство человека, который знал все, - главного фигуранта процесса. В интереснейшей книге Роберто Паредеса «Братья тирана» приведено свидетельское показание падре Аревало, духовника, сопровождавшего осужденного до последней минуты. 20 декабря 1868 года, узнав, что брат окончательно определил его участь, - «Нужно заколоть. Жизнь негодяя, имевшего все, и предавшего народ, не стоит пули, но он мой брат, поэтому расстреляйте», -

дон Бенно «попросил лейтенанта Альфредо Кандиа передать Марискалю, что он хотел бы поговорить. В ответ офицер с печалью сообщил, что трижды передавал его просьбу, и президент дважды не ответил, а на третий раз сказал: "Говорить не о чем. Увы, все слишком ясно". Тогда… министр помолился и последовал за лейтенантом. Последние слова его, сказанные за минуту до роковых выстрелов, были: "Отец, правда, ничего, кроме правды. Пусть брат знает: если бы не особые обстоятельства, я бы никогда не сделал того, что сделал».

В общем, делайте выводы. А чтобы делать выводы было легче, вот еще один пассаж, из книги Эктора Декоуда: «С июня по август, до переезда в Пикисири, изверг послал на смерть не менее 105 мужчин, в том числе, и невинных, не имевших никакой вины, кроме осведомленности». То есть, среди казненных были невинные, но были и виновные, - иначе не истолкуешь. А между тем, этот автор, как уже было сказано, фанатичный враг Марискаля, сын основателя Легиона, сам легионер, и ко всему еще потерял в ходе репрессий мать. Неудивительно, что его книга – не исследование, но памфлет на заданную тему, наилучшим образом сравнимый, скажем, с «Архипелагом ГУЛАГ». Так что, доверяющие этому источнику без критического анализа, мягко говоря, рискуют.

Вот, например, Вячеслав Кондратьев доверяет. И? И: «Все это выглядело полным бредом - Уошберн, безвыездно живший в Асунсьоне под постоянным надзором полиции, просто физически не мог поддерживать связь с Кашиасом, находившимся в 300 километрах, по ту сторону линии фронта… Неизвестно, поверил ли сам Лопес в рассказ служанки илиему просто был нужен повод... Возможно также, что служанка, которую никто не видел и чье имя осталось тайной, была лишь порождением больной психики диктатора, демонстрировавшего всё более явные симптомы паранойи».

Жуть? Жуть. Вот только проблема в том, что имя служанки вовсе не «осталось тайной». Сеньора Мария Долорес Экускиза (Egusquiza), сообщение которой, по словам Сильвестро Авейру, «повлекло за собой арест и гибель более ста человек, в том числе и иностранцев, пострадавших за свободу слова», отнюдь не была «порождением больной психики». Она, в самом деле, прислуживала Симоне Фиданца, итальянскому моряку на парагвайской службе,  и после войны (ей посчастливилось выжить) выступала свидетелем на процессе, затеянном новыми властями против «кровавых судей», но в итоге закончившемся провалом, подтвердив, что, действительно, случайно подслушав разговор хозяина с португальским консулом Лейте Перейрой, пешком пошла в ставку Марискаля.

Да и м-ру Уошберну вовсе не было нужды покидать Асунсьон, чтобы связаться с маркизом: как пишет он сам в мемуарах, «не менее чем раз в  месяц я посылал отчеты правительству, и бразильцы, принимая их на линии фронта, пересылали письма по назначению. Как ни отвратителен был диктатор, приказа о перлюстрации дипломатической почты он отдать не посмел, и я мог быть вполне откровенен, поверяя бумаге свои мысли». Исходя из чего, уж не знаю, как кто, но я полагаю, что в вализах вполне могли быть бумаги, адресованные не только м-ру Эндрю Джонсону, президенту США.

История костюма

А между тем, Вячеслав Кондратьев продолжает наступать на грабли, услужливо подложенные ему Эктором Декоудом. Вот, например, пассаж о главном судье «кровавых процессов», отсидевшем перед тем пять лет за диссидентские разговорчики, но помилованном:

«Маис "перевоспитался" и обратился к Лопесу с покаянным письмом, поклявшись, что, если будет помилован, то сделает все возможное, чтобы искупить свою ужасную вину перед родиной и ее любимым вождем. Прочитав письмо, Лопес распорядился доставить к нему священника и со свойственным ему дьявольским цинизмом сказал, что помилует Маиса, если тот сумеет разоблачить всех заговорщиков и любыми способами добьется от них признаний. Получив согласие, маршал тут же назначил священника прокурором, наделив его полномочиями вести дознание и арестовывать тех, кого он сочтет нужным, невзирая на чины и звания».

Опять жуть? Опять. Но и проблема тоже опять. Потому как абсолютно не секрет, что падре Фидель Маис (документальный факт!) был освобожден Лопесом не «под процессы», а задолго до того, в честь победы при Курупайти, в ходе большой амнистии, когда на волю были выпущены всякие безобидные говоруны (в том числе, кстати, и некий Риварола, о котором речь впереди). В то время ни о какой измене в Ставке еще и речи не было. и армвоенюристом назначили его исключительно в связи с наличием профильного образования, а возглавлять следствие по делу о заговоре поручили именно ему только потому, что он один, просидев на нарах пять лет, не входил ни в одну из асунсьонских «обойм».

В общем, не буду говорить, что черное бело, но при этом отмечу: при всем уважении, Вячеслава Кондратьев, как и все безоглядные критики «диктатора и палача», излагающие версию Эктора Декоуда в чистом виде, доверия едва ли достоин. А если кто-то в этом усомнится (или он сам сочтет за обиду), так давайте поступим по принципу «лучше один раз увидеть». Вот: картинка в начале главки. Автор – Хосе Игнасио Гармендиа, очень известный аргентинский военный и художник. Прошел всю войну, оставив воспоминания и альбом акварелей «Лики войны», написанных с натуры или со слов очевидцев.

Эта картинка, - якобы «марш смерти политзаключенных», - в черно-белом варианте уже более ста лет бродит из книги в книгу, как подтверждение лютых зверств Лопеса, и Вячеслав Кондратьев смело размещает ее у себя с соответствующим пояснением. И простецы верят. Те же, кто хотя бы слегка в теме, верить не спешат, потому что сразу бросаются в глаза очень специфические головные уборы – колпаки гаучо, которых никто и никогда не носил в Парагвае, зато сплошь и рядом носили в Аргентине. И если сделать еще шажок, разыскав акварель в цвете, то выясняется, что и одеты «жертвы репрессий» в аргентинские мундиры, и подпись вполне однозначная: «Соnduccion de prisioneros aliados», то есть, «Транспортировка военнопленных».

Пояснять нужно? Не спешите отказываться. Видите на картинке женщину с тюком на голове? Вот она теоретически как раз может быть «жертвой», а почему, нам пояснит Гвидо Родригес Алкала, очень уважаемый в Парагвае поэт, либерал и, конечно, antilopista, в книге «Обыватели, осужденные и изменники», взявшийся исследовать судьбы женщин, арестованных, как члены семей изменников.

Перечислив 9 бедняжек, которых пытали и расстреляли, «мстя мужьям и братьям», об остальных, - а это более двух сотен, - он пишет следующее: «Бедных леди, привыкших к учтивости, грубо вынудили быть прислугами при армии, стирать, носить тюки, прясть, готовить и выполнять всякие тяжелые работы, как обычных крестьянок, сопровождавших войска, и эти крестьянки жестоко глумились над ними, называя "проклятыми изменницами". По злой воле Лопеса, они должны были помогать армии, которую их мужчины предали». Согласитесь, вот оно, Лицо Зверя...

Хотя нет, дама с картинки, скорее всего, все же не «жертва». Потому что, - видите? – при колонне бежит ребенок, очевидно, ее. И давайте вновь позовем сеньора Алкала. Ужасаясь судьбе дам, «вынужденных терпеть военные тяготы», он делает порой очень полезные выводы. Вот, допустим, анализирует отрывок из мемуаров Джорджа Томпсона (уж кто-кто, а комендант укрепрайона Ангостура доверия достоин): «Женщины жили в отдельных хижинах, одна на двоих (или одна с детьми), сами избирая себе сержантов. У них была полная свобода передвижения, за исключением периодов вспышек холеры, их задачей был уход за больными и стирка одежды своих мужей, причем набор незамужних был категорически запрещен. Каждой выделялся солдатский паек на нее саму и на детей, если они были с нею, но отлучаться из лагеря они могли только с увольнительной от генерала Рескина».

Возмутительно, да. Хотя, если по уму,  в том, что крестьянка сопровождает мобилизованного мужа, заботясь о нем, да еще и получаят военные пайки на себя и детей в стране, где уже реальный голод, какую-то крамолу усмотреть трудно. Однако у сеньора Алкала получается. «Конечно, - рассуждает он, - все это можно рассматривать и как самоотверженность парагвайских женщин, их преданность семье и Родине. Но ведь можно и пожалеть их, как жертв эксплуатации Лопеса (я выбираю второй вариант)». Опять ага: он выбирает второй, который ему комфортнее, - и точка.

И вот теперь, отметив все эти несуразности, странности и несовпадения, - причем (я делал это вполне намеренно) в том же хаотичном стиле, в каком валит все в одну куче Эктор Декоуд и его последователи, давайте смотреть в корень. Для чего придется вернутся к тому моменту, когда в недовольных «глупостями Панчо» салонах Асунсьона только-только начались разговорчики…

Там разберутся

«10 июля 1868 года Лопес, собрав ближний круг, сообщил о раскрытии заговора "против правительства и народа", в котором замешан ряд высших чиновников и военных, а также члены его семьи. По словам диктатора, заговорщики, связавшись с бразильцами через американского посла Чарльза Уошберна. Об этом маршалу якобы рассказала так и оставшаяя неизвестно служанка одного из негодяев, подслушавшая тайную ночную беседу… Все присутствующие высказались за немедленный арест и суровое наказание "изменников". Никто не усомнился в правдивости навета, хотя все лично знали обвиняемых, некоторых – с детства. Очевидно, ими руководил страх попасть в тот же "черный список"».

Так или примерно так, но, в общем, в одних и тех же словах излагают сюжет десятки исследователей, поддерживающих «черную легенду». А далее идут обстоятельные описания «кровавых трибуналов», «арестов по лживым наветам», «жутких пыток по личному распоряжению тирана», «упрощенном судопроизводстве», «обвинительном уклоне» и прочих страшных вещах. С обязательным дополнением о «паранойе диктатора» etc. И коль скоро обвинения, действительно, тяжки, давайте, прежде чем перейти к прояснению цели, поговорим о средствах.

Казни и пытки были.

Это факт. Но далее начинаются детали.

О том, что сеньора Эскускиза, служанка, вовсе не «осталась неизвестной», мы уже знаем. Но это частность. Общее же заключается в том, что тема репрессий 1868-1869 годов начала активно раскручиваться еще во время войны, а уж после раскалилась до синего звона,  и понятно, почему. Для союзников, в первую очередь, имперцев, показать миру «звериное лицо диктатуры» означало оправдать все собственные скотства и зверства, для новых же властей Парагвая, в первую очередь, из эмигрантов, – снять с себя обвинения в измене, а заодно (поскольку все они потеряли в ходе расстрелов близких родственников) и отомстить.

Именно поэтому с доставленных в Рио падре Фиделя Маиса (главного судьи «кровавого трибунала») и полковника Сильвестра Авейро (прокурора процессов), - они были с Марискалем до конца, - были взяты письменные показания о «личных распоряжениях Лопеса» и его «маниакальном наслаждении мучениями арестованных», и поэтому же, вернувшись домой (получив нужные показания, их немедленно отпустили, предложив остаться в Империи, но оба отказались), они получили повестки в суд по делу о репрессиях, возбужденному по заявлению некоего Хуана Сильвано Годоя.

И тут начинается интересное. Казалось бы, чего проще? – достаточно было всего лишь подтвердить «бразильскую» версию, свалив все на уже не страшного «тирана», которого боялись, а потому слушались, и всё. В послевоенном Парагвае было очень удобно валить все на покойника, объяснение «Боялся за себя» принималось с пониманием. Ан нет. Оба, и падре, и полковник, спокойно пошли в суд и первым делом заявили, что показания, данные в Бразилии, даны под давлением и под угрозой каторги, и Марискаль в ход следствия не вмешивался. То есть, выходит, вопреки всякой логике, взяли всю вину на себя?

Ага. Взяли. Вот только логика здесь была, и железобетонная. По той простой причине, что все их деяния осуществлялись строго в рамках закона. Как писал в своей «El Mariscal Francisco Solano L?pez» Хуан О?Лири, «Жестокость судов обусловлена жестокостью законодательства о преступлениях в период иностранного вторжения, основанных на "C?digo Alfonsino" и "Siete Partidas", унаследованных Парагваем, как и соседями, от колониальной эпохи. Ими же руководствовались и мексиканцы в период французской интервенции. В соответствии с этим, прокуратура ни на йоту не отступила от действовавшего законодательства».

Это, заметьте, написано в 1929-м, когда эпоха Лопеса, в соответствии с «договором элит», считалась «позорным пятном», а публикация «Этапов моей жизни» падре Маиса и  «Военных мемуаров» полковника Авейро, шатавших генеральную линию, была запрещена цензурой, да и мемуары генерала Рескина печатали с купюрами. И написано это, обратите внимание, человеком из семьи, пострадавшей от репрессий, ненависть к Марискалю впитавшим с молоком матери, потерявшей в те дни первого мужа, отца и брата. Любые сомнительные моменты в этой книге при самой малой возможности толкуются так, чтобы максимально очернить «героя», - но в ситуациях, когда прицепиться не к чему, даже сеньор О?Лири не позволяет себе грубо фальшивить, а в этом вопросе прицепиться, при всем желании, не к чему.

Прежде всего, работали два суда. Один – военный, к которому ни падре, ни полковник отношения не имели, там заседали офицеры, и разбирались там дела, относящиеся исключительно к военной сфере. Под эти законы, очень тщательно проработанные, подходили даже герои Умайты. Франсиско  Мартинес? Безусловно, герой, но вопреки приказу передал в распоряжение врага своих подчиненных, не нанеся противнику максимального ущерба. Паулино Ален? Дважды герой: и стоял до конца, и Мартинесу не . подчинился. То есть, не изменник. Но обязан был не уходить, а арестовать командира и принять командование на себя, и следовательно, дезертир. Через этот военный трибунал прошло четыре сотни солдат и офицеров, проявивших халатность или трусость, и хотя к стенке встала примерно половина,  однако все же не все, и чем ниже чином, тем мягче выносили приговор. Понятно, почему.

А вот Tribunal de la sangre («Кровавый Трибунал») – иное дело. Это ведь не красное словцо, а официальное, зафиксированное в законе, название суда, имеющего полномочия приговаривать к смертной казни за государственную измену во время войны, без адвокатов, но с правом подсудимых требовать вызова любых свидетелей защиты. Включая короля (или, в данном случае, президента), - и это право реализовалось:например, генерал Кабальеро попросил взять показания под присягой с самого Марискаля, и тот показания дал, после чего дона Бернардино оправдали, а Хуан Хризостомо Центурион воспользовался этим правом, чтобы пригласить м-ль Линч, и это тоже пошло ему в плюс.

Равным образом, хотя бы слегка нырнув в тему, не получается всерьез говорить об «упрощенном судопроизводстве». Напротив. Шесть судей, обязательно духовного звания и обязательно с дипломами лисенсиатов права, и скрупулезно разработанная, многоступенчатая процедура дознания, прописанная до мелочей типа точного времени начала и окончания допросов и длины бича.

Прежде всего: арест возможен только при наличии трех показаний. Если таковые есть, первый этап: «мягкий разговор», типа «вас подозревают в том-то и том-то, что можете сказать в свою защиту и кого хотели бы пригласить?». Если пояснения большинство  судей  не удовлетворили, тогда второй этап: «суровый разговор» - перекрестный допрос «от заката до второго заката» с предъявлением улик и очными ставками. Если и после этого ответы не удовлетворяют, - но это уже при единогласном решении, - тогда пытки.

Но и пытки строжайше регламентированные: сперва – бич («не менее 3, не более 19 ударов»), затем (опять при полном единогласии) «растягивание» («не более шести раз») и наконец, - тоже при полном единогласии, - «испытание металлическими предметами». После чего, если признания нет, даже при «весьма сильных подозрениях», полное оправдание и обнуление всех показаний против подследственного. Такое тоже бывало.

В общем, тезис Альсибиадеса Делвалле, - «Неясно, чем руководствовался Лопес – буквой закона, садизмом или политическим терроризмом», - вдребезги разбивается о тот факт, что буква закона была именно такова, а все остальное уже не в счет. И другой его тезис, - «Что бы ни было, даже если какой-то заговор был, вызывает возмущение коллективная ответственность, свойственная средним векам, но не новому времени», - вдребезги разбивается об этот же факт.  Потому что в правовом государстве закон, пока он не изменен, должен соблюдаться.

К слову, стенания союзников насчет «чудовищной жестокости парагвайского изверга» выглядят не очень убедительно. Особенно, если вспомнить, что бразильцы (не говоря уж о Холокосте в Перибебуе, о чем позже), бойко продавали пленных в рабство, да и Канудус (если кто помнит) вырезали дочиста, а офицеры Митре в собственных провинциях без всякого суда вскрывали глотки тысячам гаучо, просто впрок, чтобы те не ушли в montoneros. Но это, повторяю, к слову, а слово, оно слово и есть. Лучше обратимся к цифрам.

Орудия гибридной войны

Согласно спискам, опубликованным бразильской прессой, всего с 17 июня до 27 августа, 17 сентября и 21 декабря 1868 года было расстреляно и заколото 711 человек, причем все пытали. Если верить газетам Байреса, за тот же период казнено 605 человек, причем опять же, всех пытали, - и с этим согласен уже известный нам Эктор Декоуд, «легионер», потерявший в те дни мать. Оно и понятно. Но вот Джордж Томпсон пишет: «Ходили слухи о поголовных пытках, но подтвердить не могу…». И Хуан Хризостомо Центурион, тоже попавший под каток, но выскочивший, пишет: «Пытали ли всех, я не знаю, но думаю, что нет человека, который признался бы не под пытками. Поэтому, судя по себе, полагаю, что всех», - однако это было написано 20 годами позже, когда бывший ординарец Лопеса уже вписался в новую власть, сделал карьеру и стеснялся прошлого.

А вот согласно «поименному расписанию», дошедшему до наших дней (этот документ в числе тех, которые Бразилия спустя век вернула), заверенному падре Маисом, полковником Авейро и генералом Рескиным, «для исполнения переданы» 213 приговоренных (плюс еще около 200 исполнены по приговору военного суда). Если же кому-то интересна статистика в целом, то Tribunal de la sangre после «мягкого разговора» освободил 37 подозреваемых (в том числе, таких знаковых, как Бернардино Кабальеро), после «сурового разговора» - 29, а после пыток – 17 («без градации степеней»).

Как видим, расхождения изрядны. Более того, уже тогда возникли сомнения в добросовестности «союзнических» подсчетов. Не в Бразилии, конечно, где с этим поныне строго, а в Аргентине. Например, знаменитый ученый Поль Груссак, француз, ставший гордостью аргентинского просвещения, спустя год после окончания войны, тщательно изучив архивы, публично обвинил сеньора правительство Митре в «искажении и фальсификации документов, а также переводов с реальных документов», а когда экс- президент подал в суд, ему в итоге пришлось уплатить ответчику крупную компенсацию.

Равным образом, и генерал Мартин МакМэхон, сменивший посла Уошберна, - очень интересный, кстати, человек, о котором позже расскажу подробнее, в 1870 году под присягой показал сенатской комиссии, что «при выходе из Асунсьона, лично я общался с несколькими знакомыми, числившимися в списках союзников, как казненные, но они даже не предполагали, что казнены».

Следует отметить, примерно так это понимали и многие современники. Когда информация о заговоре и всем остальном долетела до Европы, - понятно, с подачи бразильских и аргентинских газет, живописующих «варварские зверства варварского зверя», респектабельная парижская Le Temps 22 октября 1868 года в редакционном комментарии отмечала: «Однако мы должны помнить о том, что эти подробности поступают от противников маршала Лопеса. Поэтому их следует воспринимать с определенными оговорками».

Разумеется, все это вовсе не значит, что в водоворот «летних» расправ (с расправами «осенними», а тем более, «декабрьскими» вопросов куда меньше) попали, как полагает венесуэльский историк Руфино Бланко Фомбона, «только лица, несомненно причастные к заговору». Такая точка зрения естественна, как обратный ход маятника, но истине не соответствует: жернова крутились, сминая все, - и тем не менее, когда падре Маис в «Этапах моей жизни» указывает, что

«Ни разу президент не вмешивался в ход следствия и не пытался повлиять на решение суда в сторону ужесточения. Напротив, в нескольких случаях, как, например, с сеньором Венансио и сеньорой Гармендиа, он воспользовался своим правом на помилование. Вместе с тем, как воплощение высшей власти, он неоднократно пользовался и правом на экстраординарный приговор; в этом случае, ни о каком судебном разбирательстве речи не было».

Иными словами, среди казненных были и погибшие по личному указанию Марискаля, - и тут, видимо, можно искать некие оттенки «параноидальной подозрительности», причины которой можно объяснять по разному. В том числе, и так, как делает это уже не раз помянутый Альсибиадес Делвалле: «Поведение Лопеса не может быть понято в строго рациональных терминах, потому что этот человек слишком болезненно, слишком маниакально воспринимал угрозу независимости, ставя некие отвлеченные этические ценности выше прав личности и ее благополучия». Однако можно прислушаться и к мнению Мартина МакМэхона, прозвучавшему 22 февраля 1870 года на встрече с ветеранами 69-го нью-йоркского полка:

«Да, жестокости были. Маршала Лопеса приводил в бешенство контраст между солдатом, который отдает все, и жизнь, и семью, и имущество во имя Родины, и аристократами, готовыми всем пожертвовать, лишь бы сохранить свое благополучие. В тот период, когда я его близко знал, он мог пощадить  фермера, солдата, индейца, если проступок был мал,  но ни плантатор, ни офицер, ни лисенсиат, ни вообще кто-то из образованной публики на пощаду не мог рассчитывать ни при каких смягчающих обстоятельствах. Помнится, я сказал ему: "Эта война превращает Вас в Марата", на что он, пожав плечами, ответил: "Лично я предпочел бы быть Наполеоном"».

На этом, полагаю, рассказ о «привходящих обстоятельствах» можно завершать, - и надеюсь, ни lopistas, ни antilopistas, в каком бы полушарии они ни жили, не упрекнут меня в предвзятости. А завершив, прежде всего, чтобы потом называть кошку только кошкой, четко определиться с главным: так был ли заговор? Полагаю, на этот вопрос никто не ответит лучше профессора Сесара Кристальдо, автора монографии «Франсиско Солано Лопес», выпущенной в 2011 году по итогам более чем 20 лет исследований.

«Что же это было, - спрашивает корреспондент ABC в интервью, посвященном выходу книги, которую общественность очень ждала, - узкий заговор в Семье, или внешние происки, или, в самом деле, эмоциональный взрыв?». Ответ: «Все сразу. Заговор был. Инициаторы, видимо, Бедойя и Мать, а также сестры. Уошберн, несомненно, осведомлен. Что касается Бениньо, то он, видимо, оказался во главе не по своей воле, а по воле сеньоры Хуаны Паблы».

Мгновенная реакция корреспондента: «Так говорят многие, но есть ли убедительные доказательства?». Ответ: «Да. Я  не полагался на известные аргументы, а искал новое, и с гордостью сообщаю, что нашел. Во-первых, доклад французского посла в Асунсьоне, месье Couverville, от 2 декабря 1867 года, за два с половиной месяца до атаки мониторов, где он пишет о возможном перевороте, копию которого Лопес получил от Бенитеса не позже начала марта; во-вторых, воспоминания отца Акоста, духовника женщин семьи Лопес-Каррильо. В 1918 году, в разгар antilopizmo, он при нотариусе подтвердил, что conspiracia в кругу Семьи была; в третьих, письмо Уошберна с просьбой об отзыве, в самых панических тонах, отправленное еще в марте, тогда как его имя впервые прозвучало в июле».

И вот тут, поскольку самым резким критическим отзывом на мнение человека, сумевшего пробиться даже в спецхран Рио, стало нечто типа «Ну ладно, пусть так, но ведь Лопес нарушал права человека!», полагая все виды преамбул завершенными, ставлю жирную точку и  перехожу, как весело писали Братья, к амбуле...

Ликвидация

Начнем, видимо, с того, что Грегорио Бенитес, «политический агент» Лопеса в Европе, посланный туда еще папой Карлосом, был гением. Мало того, что он организовал пиар-кампанию с привлечением таких звезд, как Хуан Баутиста Альберди, «совесть Аргентины», и Элизе Реклю, ему (единственный в истории случай!) удалось добиться полного совпадения взглядов Наполеона III и Виктора Гюго. И еще больше того: неведомо как, но ему удалось добыть строго секретную информацию о том, что посол Баррейро, выдвиженец самого канцлера Хосе Бергеса, предал и подписал акт о передаче мониторов, сообщив о беде в Асунсьон.

Вот у него-то дома, будучи в гостях, замминистра иностранных дел Франции в середине декабря «случайно забыл» копию доклада посла Кубьервилля, где тот сообщал шефам с Кэ д"Орсэ, что в элитах Асунсьона созрел заговор, очень разветвленный, с участием «некоторых иностранцев». Естественно, «забытая» копия тотчас двинулась в путь, - а пока она ехала на перекладных, в конце февраля 1868 года, к Асунсьону, как мы знаем, прошли мониторы.

В принципе, с учетом измены Баррейро, это учитывалось. Но никак не учитывалось, что орудия столичных батарей, по идее, простреливавших всю реку, окажутся направлены куда-то не туда, а канонерки, вполне способные повредить мониторы, окажутся затоплены. Это, естественно, взбесило Марискаля, и в штаб для объяснений были вызваны ответственные: старый вице-президент Санчес, государственный секретарь Бениньо Лопес и еще один Лопес, Венансио, - министр флота и военный комендант столицы.

Притом, что приказ был однозначен: «Тотчас по получении сего», собирались вызванные дня три-четыре, а пока они собирались, в ставке, где все было наэлектизовано до предела и м-ль Линч старалась не оставлять мужа, чтобы тот не сорвался, во время одного из обедов случилась ссора. Сатурнино Бедойя, министр финансов и муж Рафаэлы, сестры Марискаля, попрекнул Хосе Бергеса, канцлера, изменой посла Баррейро: мол, из-за Вашей оплошности с подбором кадров, враг получил броненосцы. Бергес отреагировал мгновенно, типа, а Вы бы, сеньор хороший, лучше бы в столице не в политику играли, а оборону налаживали, - в ответ на что последовала истерика и драка.

Дерущихся растащили. Марискаль спросил: в чем дело, какая политика? Да вот, ответил канцлер, там в кулуарах рассуждают, что поражение неизбежно и что делать, если Вы погибнете. Лично со мной на эту тему заговаривали, но я жестко закрыл тему, и лучше будет, если Вы спросите у шурина, потому что вопрос деликатный. Бедойя, в чем дело? – уже с интересом спросил Марискаль, и шурин заюлил: дескать, ничего особенного, семейные разговоры, волновались, наговорили всякого, можете у матушки спросить.

На этом конфликт как бы угас, - но через день или два французский посол прислал в ставку полученный накануне пакет от Грегорио Суареса, - и началось. Бедойя взяли под арест. Под арестом оказались и прибывшие из столицы братья президента, и вице-президент Суарес. Марискаль, пригласив к себе падре Фиделя Маиса и вызванного из глубинки отца Хусто Романа, опытного судью, считавшегося образцом честности, поручил им и своему адъютанту Сильвестре Арайо разобраться по правилам Siete Partidos (что это такое, объяснено в предыдущей главе).

Началось следствие. Практически сразу же, после «доброго разговора» отпустили старика Санчеса, полностью его обелив (к проблеме отношения не имеет, занимался только эвакуацией, но не обороной). Зато братьев объявили «под сильным подозрением», а Бедойю начали пытать, получив в итоге признание: да, обсуждали, рассматривали варианты жизни без Марискаля, - но по инициативе тещи.

Дополнительным свидетельством правдивости показаний стала рекомендуемая Siete Partidos провокация: от казначея потребовали признания в казнокрадстве (что, как точно знали следователи, истине не соответствовало), и это обвинение он отрицал под всеми пытками, несмотря на обещание прекратить, как только признается. А параллельно из столицы пришло письмо от доны Хуаны Паблы: дескать, Панчо, если с Бенно что-то случится, прокляну.

«Панчо», однако, уже завелся, и требовал разматывать дальше. Бедойю, чтобы не умер, перестали бить, поручив главному врачу армии поставить министра финансов на ноги, однако в середине апреля его нашли мертвым: большинство исследователей пишет «скончался от последствий побоев», но (пишет Хуан Хрисостомо Центурион, главный очевидец), «мученическое выражение лица и искусанная подушка дали основание предполагать удушение», и Лопес, ни на минуту не сомневаясь, что таки придушили, приказал пытать братьев.

Тем временем, в Асунсьоне тоже творились дела. В тот же день, когда стало известно, что министры задержаны в Ставке, а Бедойя арестован, Чарльз Эймс Уошберн, посол США, - назначенец Линкольна, весьма в столичном бомонде уважаемый, отослал в Монтевидео тревожное письмо (сохранилось и опубликовано): крайне срочно! угроза жизни! иммунитет не спасет, ухожу в отставку, срочно присылайте канонерку. В свете дальнейших событий, крайне интересный оборот, - и это притом, что его имя еще нигде не фигурировало.

А затем, в последних числах мая, из столица приходит простая парагвайская женщина, метиска Долорес Экускиза, прислуживавшая Симоне Фиданце, итальянскому капитану на парагвайской службе, и рассказывает о случайно подслушанном ею ночном разговоре хозяина с итальянским консулом Пио Поццоли. Дескать, война проиграна, Семья решила, что «Панчо» стал неадекватен и его нужно менять, а уж поменять дело нехитрое. Может, какой-то псих ножом пырнет, может, сам съест чего не то, а может, змея какая в палатке заползет, в сельве всякое бывает.

Через двое суток в Ставке допрашивали уже Фиданцу и Поццоли, а в Асунсьоне запросили убежища в посольстве США португальский консул Лейте Перейра, американский негоциант Питер Блисс, британский «политический агент» Джордж Мастерман, имена которых уже прозвучали в ходе допросов (пока еще довольно мягких) Бениньо и Венансио. В ответ на требование выдать м-р Уошберн отвечает отказом.

Это уже скандал, который не замнешь и не утаишь, да и не собирались. 9 июля уволен и взят под арест Хосе Бергес, помимо иностранных дел отвечавший  за контрразведку, а 10 июля происходит знаменитое заседание «ближнего круга». Очень коротко и четко Марискаль объявляет о раскрытии заговора и показаниях десятков арестованных, взятых по итогам допросов и содержащихся в тайной тюрьме, - сразу после чего, попросив разрешения на минуточку выйти, стреляет себе в грудь генерал Висенте Барриос,  герой  Туйюти и муж второй сестры Марискаля, доны Инносенсии.

Попытка не удалась, второго президентского шурина подлечили и взяли под стражу, а жернова Tribunal de la sangre закрутились вовсю. Брали всех, кого поминали допрашиваемые, по ходу арестовали епископа Паласиоса, первым потребовавшего учредить «Суд крови», в Ставку свезли десятки чиновников всех рангов, как мелких аппаратчиков, близких к арестованным министрами, так и «столпов общества», вхожих в круг доны Хуаны Паблы.

Асунсьон и Луке, «вторую столицу», наводнили «красный мундиры». Подчистую забирали и увозили  всю родню «легионеров», активистов «Парагвайской Ассоциации» в Байресе и подозреваемых. Шерстили и глубинку. Бараков и даже ям не хватало, арестованных держали на голой земле, под открытым небом, в кандалах. Под угрозой штурма посольства и расстрела, м-р Уошберн выдал консула Перейра Лейте, без всяких пыток подтвердившего, что разговор с Фиданца был, а к концу июня в Ставку доставили мать и сестер президента.

Лес рубят

Понемногу прояснялось. Действительно, складывалось так, что заговор был, и действительно, идея родилась в Семье. Чтобы не растекаться - свидетельство падре Аревало, исповедовавшего Бениньо и Венансио. «Не нарушая тайну исповеди... Нечто, кем-то именуемое изменой, другими оценивается,  как средство выжить и сохранить свое положение. Это уже игра краплеными картами, где ставка больше жизни, а рассудок исключает эмоции. Сеньора Хуана Пабла была холодна и расчетлива, она считала, что спасти семью и ее положение, пожертвовав одним сыном, разумно».

Учитывая, что свидетельство это прозвучало аж в 1882 году, когда удобнее и выгоднее было говорить обратное, верить можно. Правда, про убийство никто не сознался, только Фиданца и Поццоли подтвердили, что разговор был, и что Перейре сообщали, но, по их версии, чтобы подшутить над португальцем. По мнению Сильвестре Авейро, однако, идея убийства была выдвинута именно двумя итальянцами, а Мать, услышав о такой мысли, «не пожелала ничего подобного слышать, потому что это разрывает материнское сердце», но и не сообщила, куда следует.

Зато стало понятно, что у покойного Бедойя имелись связи с кузеном-эмигрантом, руководившим «Легионом» (позже на короткий срок этот кузен стал президентом страны), что Мать не возражала против контакта с эмигрантами, и что в Асунсьоне готовились поднять мятеж при первой же серьезной неудаче парагвайских войск. В реализации рассчитывали на войска Висенте Барриоса, который, правда, первый разговор жестко прервал, но, будучи подкаблучником и очень боясь тещи, куда следует тоже ничего не сообщил. Как и Венансио, который с «Панчо» дружил, но побоялся Бенно и Мамы.

По ходу дела пошли казни. По приказу Марискаля, - «Очистить армию от скверны», - расстреливали всякую мелочь в мундирах: дезертиров, мародеров, воришек, злостных нарушителей и так далее, ранее отделывавшихся «искупит в бою». Расстреливали и «отработанный материал», давший показания и, по мнению Трибунала, ничего больше не знавший.Этих, согласно закону, могло спасти  президентское помилование, однако Марискаль отказался от всякого вмешательства в «Суды крови»,  - во всяком случае, если речь не идет о членах Семьи, людях, ему лично близких, и высшем командном составе. О таковых велено было сообщать.

Затем, однако, случился сбой. 26-27 августа расстреляли первую группу осужденных из «высшего эшелона», причем если гражданские лица были известны, как креатуры Семьи, а конкретно Матери, и она прощупывала их на предмет поддержки, то гибель генерала Хосе Мария Бругеса и офицеров его штаба, как признают даже поклонники Марискаля, «трудно чем-либо объяснить». Действительно, выходец из низов, конно-артиллерийский полк которого бразильцы прозвали «ночным кошмаром», успешно сражавшийся во всех крупных битвах, очень близкий к Франсиско Солано со времен поездки в Европу, - и вдруг, ко всеобщему изумлению. Причем, даже без следствия, на следующий день после первого допроса, без всяких пыток.

Понятно, что о Бругесе обязаны были доложить. Не могли не доложить. И тем не менее, не доложили, причем, не только Марискалю, но и генералу Исидоро Рескину, коменданту Ставки, на три дня уехавшему инспектировать ход работ по созданию нового укрепрайона Пикисири. Если по всем остальным фигурантам что-то можно додумывать (точных данных все равно нет), то вменяемых объяснений казни блестящего, никакого отношения к Семье не имевшего военачальника, очень нужного Марискалю, повторяю, нет никаких. Разве что в воспоминаниях Хуана Хризостомо Центуриона:

«Всего за два месяца жизнь стала кошмаром. Никто не чувствовал себя в безопасности, любое проявление сострадания могло быть расценено, как акт предательства или слабости, достойный наказания. В понимании маршала признаком государственной измены могло быть все, включая недостаток энергии в выполнении приказа. Вызов в суд означал лотерею, мое освобождение и полное оправдание после мягкой беседы было выигрышем, а генерал Бругес вытянул скверный билет».

Не исключено, так оно и есть: в конце концов, под колесо в те дни много кто попал, и тем не менее, после «мягкой беседы»  были полностью очищены от подозрений и генерал Кабальеро, и сам генерал Рескин, и многие другие, а кое-кого оправдывали и после «суровой беседы», и  после пыток. Впрочем, возможно, намек  содержится в мемуарах Сильвестра Авейру: «пылкий характер генерала не позволил ему спокойно ответить на несколько вопросов, он  проявил неуважение к суду и даже прибег к угрозе оружием». Если так, - то есть, если предположить, что оскорбленный подозрениями воин схватился за саблю, - кое-что проясняется.

По законам, о которых мы говорили выше, это не могло быть расценено иначе, как попытка мятежа в военное время, то есть, преступление само по себе, и  подразумевало только казнь, а поскольку расстрелян был генерал не в спину, стало быть, измену ему не инкриминировали. Возможно, какую-то роль сыграло и то, что проводить «мягкий разговор» по жребию выпало некоему падре Эбискуа, а этот падре через пару недель отличился тем, что выписал ордера на арест Марискаля, м-ль Линч и себя самого. После чего был отстранен, освидетельствован, признан душевнобольным, а затем, когда полегчало, все же приговорен к смерти, - предположительно, как виновник казни Бругеса, потому что больше не за что.

Как бы то ни было, эта казнь, определяемая «умеренными» antilopistas, признающими, что заговор имел место, как «начало необратимой душевной болезни тирана», по сей день абсолютная «черная дыра», и сам Марискаль, узнав о случившемся, приказал отстранить падре Эбискуа, а расстрелы прекратить и принести ему список тех, с кем все уже ясно. В тот же день список лег на стол президенту, и честно говоря, я плохо представляю, что должен был чувствовать человек, читая этот реестр.

Активное участие в заговоре: Хуана Пабла Каррильо де Лопес; Бениньо Лопес; Венансио Лопес; Рафаэла Лопес де Бедойя; Инносенсия Лопес де Барриос. Причастность к заговору в форме недонесения: генерал Висенте Барриос; майор Франсиска Гармендиа (помните Панчу, первую любовь будущего президента?); Хулиана Инсфран Каррильо де Мартинес (жена героя и «предателя» Умайты, но главное, кузина Марискаля, очень близкая к Матери).

Это как безусловное. А до кучи Хосе Бергес (к заговору непричастен, но покровительствовал предателю Баррейро, сдавшему бразильцам мониторы, и как шеф разведки, проморгал враждебную деятельность Уошберна и прочих, за кем должен был следить). Плюс епископ Мануэль Антонио Паласиос, один из ближайших друзей детства, всеми уважаемый (именно его просил о последнем напутствии умирающий Эдувихис Диас) и вообще-то имевший алиби, поскольку с начала войны, будучи капелланом армии, в столицу почти не наезжал: «вина очевидна, но степень причастности не определена».

На таком фоне, согласитесь, все остальные имена, - префекты департаментов, мэры, военные коменданты и прочие, с кем приватно беседовала Мать, а также несколько священников, близких к епископу, не говоря уж об иностранцах, включая аргентинских и уругвайских эмигрантов, тем паче, о членах семей изменников Родины, - уже пробегаешь вскользь, не обращая внимания. Ибо и без них есть над чем думать.

Казнить нельзя помиловать

В итоге, по делу епископа было указано следствие продолжать, «не применяя пыток». Мать и сестры: «смертную казнь не применять, под арест», Панча Гармендиа: «учитывая ходатайство м-ль Линч, смертную казнь не применять, под арест». Как пишет Алсибиадес Делвалле: «Позже он неоднократно упрекал себя в слабости, но послать на казнь мать, сестру и свою первую любовь не смог. Но в отношении братьев и обоих шуринов у него никаких сомнений не было». И тем не менее, утвердив приговоры всем остальным, Марискаль приказал отложить исполнение «вплоть до особых обстоятельств или до амнистии по случаю победы». Видимо, все же дрогнуло – ведь это фактически были все, с кем он рос, все, кого знал с детства, все, кому полностью доверял.

Иное дело, что теперь доверять в тылу было некому, а вести войну,  не доверяя тылу, сложно. Поэтому в середине второй декады сентября, - войска как раз перебазировались из Сан-Фернандо в обустроенный укрепрайон Пикисири, - в крохотном Матакуари де Сан-Себастьян состоялась что-то вроде вече, на которое пришли примерно двести солдат и младших командиров, - один от каждой полусотни, - по приказу Лопеса избранными бойцами для встречи.

Об этом коротком (по мнению генерала Рескина, «менее двух часов») «конгрессе» никто в точности ничего не знает, потому что из присутствовавших не выжил никто, а самого дона Исидоро Марискаль попросил подождать в местной таверне. Однако, как полагает Мария Эстела Лус, следствием именно этой встречи стало обращение 18 сентября Para el pueblo y el ej?rcito de Paraguay («К народу и армии Парагвая»), и если она права, смысл речи Лопеса можно угадать.

Примерно так. Всем известно, что идет война. Всем известно, какая она тяжелая. В том, что мы победим, я не сомневаюсь: врагов много, у них оружие куда лучше, но когда народ един, он непобедим. Вы должны знать, что господа из Асунсьона готовы сдаться. Но они не народ. Народ – это вы. Если мы проиграем, я потеряю только жизнь, а вы потеряете свои участки и право детей быть грамотными. Поэтому прошу отвечать честно. Если вы готовы воевать, война будет продолжаться. Если нет, можете расходиться, я не смогу остановить вас. Нет для этого сил. Тогда я один пойду в бой.

Еще раз: о чем шла речь никто не знает, это тезисы обращения,  но, судя по всем, что-то в этом роде прозвучало на сходе, и собравшиеся сказали своему президенту si. Во всяком случае, после этой встречи и этого манифеста старая система набора новобранцев перестала работать: вместо комиссий, ездящих по населенным пункта и собирающих рекрутов по разнарядке, впредь информация о призыве передавалась с помощью индейских барабанов, - и что интересно, на зов откликались. Хотя во многих селениях оставались уже только старики, женщины и дети, - но они и шли. И никто не сказал: хватит.

Между тем, в Асунсьон пришел праздник на street м-ра Уошберна, сидящего в окруженном войсками доме, защищенном иммунитетом. Долгожданная канонерка «Оса», наконец, прибыла, и Марискаль, подчеркивая уважение к  США, выразил готовность выпустить посла, но не м-ра Блисса и м-ра Мастермана, - и как только Уошберн пинками выгнал бедняг из дому, ему обеспечили спокойную посадку на борт. Спустя шесть дней он уже стучал по столу адмиральской каюты, требуя от командующего эскадрой США немедляо двигаться в Парагвай, свергать «мелкого тирана, деспота, труса, вырожденеца, недочеловека, умственного выродка, худшего деспота в мировой истории».

Адмирал сочувственно слушал, понимающе кивал, но не спешил. Мнение м-ра Уошберна, уже частного лица, его ни к чему не обязывало, он ждал нового посла, и когда в сентябре новый посол прибыл, выяснилось, что праздник пришел и на calle сеньора Лопеса. Впрочем, о генерале Мартине МакМэхоне есть смысл рассказать подробнее. Он того заслуживает, - и по сыгранной роли, и сам по себе: больно уж личность красивая.

Ирландец, мальчишкой приехал в Штаты, работал на стройке, выучился на учителя. Фанатичный противник рабства и монархий во всех видах. Уйдя на Гражданскую добровольцем, отличился уникальной храбростью и закончил ее генерал-майором, одни из самых популярных в США. Причем не «временным», а кадровым, к слову, личным другом Улисса Гранта. При этом, идеалист, всерьез считавший, что бился за освобождение рабов. Настолько, что после войны, получив вкусную должность коменданта на оккупированном Юге, гнал прочь «саквояжников», потерял должность, получив (чтобы армия не злилась) предложение стать послом, где захочет. И захотел в воюющий Парагвай.

Естественно, неспроста. Газеты тогда значили очень много, а бои в СМИ гремели не тише, чем под Умайтой. Редакции, проплаченный кредиторами Рио и Байреса, раскручивали тему «крестового похода прогресса и цивилизации против варварского тирана в отсталой стране». Но и редакции, с которыми работал Грегорио Бенитес, - особенно, французские, - тоже не молчали, живописуя «борьбу маленькой прогрессивной республики с рабовладельческой монархией и кровожадными либералами из Аргентины».

Для МакМэхона, - да и для многих, еще не остывших от Гражданской, - выбора не было. Общественное мнение США и значительная часть тогда еще «левого», стентоновского Госдепа встали на сторону Парагвая. Ибо республика против монархии и против рабства, и опять же, почему в этот самый Парагвай должен вползать Сити, а не смело, по-дружески входить Уолл-стрит?

Кстати отмечу, на этом и погорел Хосе Бергес. Выстроив прочнейшее лобби в Вашингтоне, он исходил из того, что посол США, да еще назначенец Линкольна, будет отстаивать интересы Парагвая, и был с ним полностью откровенен, - но не подумал, что у мощного клана Уошбернов, разбросанного по всей Новой Англии, есть серьезные бизнес-интересы в Рио. Впрочем, это просто для информации, а важно для нас, что МакМэхон переписывался с Бенитесом, заочно с ним подружился, и решил, что его личная война с рабовладением еще не завершена. Ну и…

Res ad triarios rediit

Сразу по прибытии в Байрес, новый посол столкнулся с проблемой. М-р Уошберн и м-р Джеймс Вебб, посол США в Бразилии, кушавший с рук Империи, и позже за это отозванный, объясняли ему, что в Асунсьн ехать не надо, - ибо съедят, - а нужно поддержать их обращение к президенту о вторжении в Парагвай, где обидели американского посла и, видимо, уже расстреляли американского гражданина.

Мистеры очень старались, ибо в Рио их об этом крепко попросили: к этому времени опасную страну покинул даже посол Франции, и отсутствие в стране дипкорпуса резко снижало легитимность правительства, - а присутствие посла столь важной державы, как Штаты, наоборот, повышало. Тем не менее, пугать генерала, прошедшего Геттисберг, войной было бессмысленно. Для него все было ясно: в Бразилии рабство есть, в Парагвае нет, значит, наши в Парагвае, - и он поехал, а в ноябре и добрался, сразу же легко добившись освобождения м-ра Блисса и м-ра Мастермана.

После чего верительные грамоты были вручены, и м-р МакМэхон приступил к работе, что крайне взбесило союзников, но пошло очень на пользу Марискалю, ибо новый посол оказался другом. Он прошел с парагвайцам часть их крестного пути, разделил их судьбу, видел все и обо всем рассказывал. О детях-солдатах, которых никто не гнал в армию насильно. О женщинах-солдатах. О зверствах союзников. О бегстве парагвайских пленных из «Легиона» в войска «тирана». В конце концов, он даже подружился с м-ль Линч и (невероятно, но факт) самим Марискалем, которые поручили ему своих младших детей, - и так уж сложилось, что именно генералу МакМэхону предстояло держать последний плацдарм войны, - далеко на севере, когда в Парагвае все уже кончилось.

Но все это было потом. А пока что война только разгоралась. Еще 24 июля бразильский флот, пройдя вверх по реке, впервые обстрелял Сан-Фернандо, но отошел. А 19 августа, отдохнув после штурма Умайты, союзники, как всегда, очень медленно двинулись на север, и после серии боев местного значения (приказа Vencer o morir на сей раз не было, и парагвайцы, покусав врага, отходили), 29 августа заняв городок, до земли разрушенный войсками Лопеса, ушедшими в новый укрепрайон Пикисири.

Там, в местности, не менее удобной для обороны, нежели Туйюти, - холмы, леса, реки, болота, - военный инженер Джордж Томпсон, «автор» укреплений Умайты, создал первоклассную цепь траншей и редутов, - 86 прекрасных пушек, - увенчанный мощной крепостью на высотах Ангостура с батареями, простреливавшими всю местность, и огромной пушкой «Criollo», самой большой в Южной Америке.

Готовились на совесть. Поскольку от позиций до Асунсьона было всего 35 километров, и падение укрепрайона означало падение столицы, старенький вице-президент Санчес, которому Марискаль после оправдания того «Кровавым судом» доверял абсолютно, за месяц за несколько месяцев до того приказал эвакуировать Асунсьон, определив «временной ставкой» городок Луке. А затем, 8 декабря, в связи с его очевидной уязвимостью, основные государственные учреждения, архивы и желающие обыватели (приказа не было) перебазировались дальше на восток, в большую деревню Перибебуй.

Однако падение столицы было бы огромным ударом, и защищать её собирались всерьез, благо, на стук барабанов подтягивались подкрепления, и в начале декабря под знаменами Марискаля была уже более или менее солидная армия, - около 12 тысяч бойцов, правда, в основном, пожилые, давно в запасе,  изрядно подростков и очень мало конницы. Зато укрепрайон обустроили превыше всяких похвал, - сам маркиз Кашиас, получив данные разведки, оценил местность, как «очень тяжелую, а учитывая орудия Ангостуры, едва ли проходимую», и сообщил императору, что на его взгляд, война закончена. Ибо Парагвай в тяжелейшем положении, и Лопес примет любые условия мира.

Дом Педру, однако, ответил, что «без победы полной и подавляющей» (то есть, без ареста, - хотя можно и смерти, - «тирана» и привоза марионеток в Асунсьон) «стабильность моей короны, учитывая острые противоречия либеральной и консервативной партий, находится под угрозой, и Вам, милый маркиз, следует из этого исходить». Пришлось рассмотреть варианты, и по всем выходило, что самый лучший путь – через сельву Чако, самый трудный, зато прямо к городку Вийета, через который в укрепрайон поступало продовольствие.

А поскольку веяния прогресса веяли вовсю, в середине октября начали тянуть железнодорожную ветку, и работали примерно месяцы, потеряв в ходе стройки несколько сотен единиц живой силы, - зато в итоге этого неординарного хода, известного как «маневр Пикисири», 5 декабря 17000 солдат Альянса из 27 тысяч, имевшихся в распоряжении маркиза, высадились чуть севернее Вийеты. Теперь у Лопеса не оставалось иного выхода, как разделить силы, и пять тысяч бойцов во главе с Бернардино Кабальеро двинулись во вчера еще безопасный тыл останавливать врага.

Так стартовало то, что в парагвайской истории принято называть Batalla de Yta Ytaru, а в бразильской Dezembrada, - «Декабриада», - многодневное сражение, последняя операция, которую еще можно назвать военной в строго военном смысле. Собственно, маркиз Кашиас и его аргентинские коллеги полагали, что это будет финалом всей баталии, и были правы. Но и не правы. Война, как таковая, действительно, кончалась, - начинался эпос.

И когда рядом рухнет израненный друг...

Ситуация была сложна, но далека от безнадежности. Конечно, маневр бразильцев через Чако открывал им дверь в линии укреплений, а замкнуть кольцо дополнительными траншеями времени уже не было. Но можно было, пользуясь спецификой местности, закрыть «течь» мясом, мужеством и свинцом: уж что-что, а держать оборону парагвайцы умели. Исходя из чего, в штабе и разработали диспозицию. Решено было, учтя прежние ошибки, не атаковать, а защищаться, и Бернардино Кабальеро, получив 5000 солдат и право, если нужно, отступать, укрепился на берегу реки Итороро, в районе единственного моста, обойти который вброд враг (13 тысяч штыков и сабель) никак не мог, не делая огромный, с ночевкой марш бросок.

Подготовку провели на «отлично»: хотя пушек было совсем немного, мост простреливался со всех сторон, и даже если противнику удалось бы пройти под огнем, он попадал под фланговую атаку парагвайцев в самых наихудших для себя условиях. Что и произошло. В итоге боя, начавшегося на рассвете 6 декабря и длившегося более шести часов, имперская пехота четырежды врывалась на мост и четырежды откатывалась, неся серьезные потери, в первую очередь, офицерами, изо всех сил воодушевлявшими живую силу. Найти обходной путь никак не получалось, а когда все же получилось, битва уже окончилась.

С пятой попытки, положив немало служивых,  бразильцы все же прорвались, но отбить батареи не получилось: картечь летела в упор, а конница Кабальеро, оказавшегося в привычной роли кавалерийского командира, вновь опрокинула их, сумев даже сходить по мосту на чужой берег и вернуться благополучно. В конце концов, правда, наступающие передавили числом, однако парагвайцы отступили в полном порядке, в соответствии с предварительным планом, исполнив намеченное по полной программе. Их общие потери составили около 1200 человек, но убитых и покалеченных не более четверти от этой цифры, бразильцы же по итогам насчитали (только по официальной статистике) более 1800 душ павшими и неспособными вернуться в строй, и это не считая просто  раненных.

Несмотря на отступление, это было победой. Именно так расценили случившееся и маркиз, и Лопес. «Еще два-три таких дела, - написал Марискаль своему «кентавру», - и мы сможем сражаться на равных», приложив к письму подкрепление: тысячу осужденных из «колонны смерти», получивших шанс искупить кровью, и поставив задачу: сделать все, чтобы отстоять Вийетту, через которую основные силы получали припасы.

С 7 по 9 декабря войска маневрировали, стараясь занять лучшие позиции для неизбежного сражения. Летучие отряды Кабальеро то и дело атаковали бразильцев, отбивая маленькие обозы с позарез необходимыми армии боеприпасами, и все складывалось так, что сойтись придется на берегу реки Абай, между двумя холмами, где армия дона Бернардино могла попробовать повторить Итороро, уже названный «парагвайскими Фермопилами».

Позиция эта, однако, была гораздо хуже: в отличие от Итороро местность была совсем плоской, почти безлесной, и холмы – не болота, их можно быстро обойти. В связи с чем, Кабальеро сообщил в Ставку, что должен быть честным: как кавалерист, он знает, что на этой позиции должна делать конница, и полковнику Морено, командиру артиллеристов, полностью доверяет, но не доверяет себе, потому что не умеет командовать крупными пехотными соединениями.

А потому просит или разрешения отойти к центральным позициям в Ломас Валентинас и прикрыть их, или прислать квалифицированного пехотного командира, который мог бы разработать план боя. В ответ из Ставки прибыл полковник Эрман Серрано, выдвиженец генерала Рескина, и приказ: командование остается за доном Бернардино, держаться, как можно дольше, нанести врагу урон как можно тяжелее, а как только станет невмоготу, уходить без   Vencer o morir.

Задача непростая, - у Кабальеро даже с пополнением под ружьем стояло менее 6000 бойцов, в основном, пожилых (и много подростков), было мало патронов («штрафники» и вовсе имели только дубинки, ножи и копья), а силы бразильцев, успевших подтянуть резервы, насчитывали почти 19 тысяч человек. Так что, дону Бернардино предстояло повторить то, что он сделал в соотношении 1:2, но уже в соотношении 1:3 и в куда худшей позиции. С другой стороны, полковник Серрано свое дело знал, и как полагают все специалисты, выжал из возможного maximum maximorum.

Некоторые шансы были. Не опрокинуть, конечно, - на это никто и не рассчитывал, но нанести потери, притормозить и отойти в порядке – вполне. Тем паче, что противник действовал в одиночку: оскорбленные пренебрежительным отношением бразильского маршала, аргентинцы действовали отдельно, не подчиняясь его приказам, и в бою участвовать вроде бы не собирались, - что, к слову, в частности, и привело к проблемам у Итороро. На сей раз, однако, получилось иначе: перешагнув через условности, бразильский аристократ написал очень дружеское письмо аргентинским разночинцам, прося простить за невольную неучтивость и оказать помощь, - и естественно, при таком подходе аргентинцы отказом не ответили.

Это означало, что численное преимущество становится уже не втрое, а в три с половиной раза, и к тому же, с дополнительной кавалерией, - а значит, шансы умещались на порядок. На берегу Абай об этом ничего не знали, но у Ставке стало известно быстро, - и заговорили барабаны: Марискаль извещал о новой угрозе и разрешал войскам отступление. Однако отступать было уже поздно, и после короткого совещания было решено действовать по изначальному плану, потому что отступление означало гибель – изобилие кавалерии у противника с гарантией сулило уничтожение уходящей пехоты.

Мясокрутка святого Мики

И грянул бой. Тяжкий. Под проливным дождем, мешавшим всем, но парагвайцам больше, потому что у имперцев имелись новейшие орудия, дождя не боявшиеся. Хотя и немного, но были. И поначалу все шло почти как при Итороро: бразильцы атаковали, пытаясь форсировать реку, откатывались, снова атаковали, в какой-то момент, после контратаки даже побежали, Кабальеро, поведя конницу в бой, опять оказался в своей стихии, даром, что в меньшинстве, и даже сумел не зарваться, а отвести войска на удобные позиции. Однако уже подходили аргентинцы, и в какой-то момент серия хитрых маневров маркиза завершилась окружением оборонявшихся с отсечением конницы от пехоты.

Тем не менее, даже в такой ситуации полковник Серрано доказал, что не лыком шит. Около 4000 человек, образовав каре, более трех часов отбивали атаки, огрызаясь сперва огнем, а потом, когда патроны и заряды кончились (пороховые заводы и комбинат в Ибикуе не справлялись с обеспечением войск, и запасы были скудны), - пиками и мачете. Однако кольцо сжималось, и хотя Кабальеро бил и бил извне, пытаясь его разорвать, сил у него было слишком мало, чтобы решить эту задачу, одновременно отбиваясь и от превосходящей вдвое кавалерии противника.

А теперь слово Хосе Игнасио Гармендиа: «В отличие от Итороро, где отвага была растрачена впустую, здесь маршал блистал. Пять тысяч отважных людей нарушили основную заповедь войны, встав в открытом поле против 17 тысяч, четверть которых великолепная конница. Никакое чудо не могло изменить того, что было неизбежно. Видя себя в окружении сплошной стены яростных людей, парагвайцы растерялись. Трудно быть храбрым, когда против тебя пятеро, а ты почти безоружен. Кто-то, похрабрее, становился плечом к плечу, и сСмыми храбрыми оказались дети. Они кидались на нас с ножами, кусались, царапались. Кто-то просил милости, но не получал ее. Пощада в этой свалке была невозможна, даже тех, кого солдат готов был не убивать, убивали копыта, и под ногами чавкала отвратительная масса из раздавленных трупов. Три с половиной тысячи трупов, всех возрастов, и конница вновь и вновь мнет их, дотаптывая живых! Это был не бой, а ужасная резня…».

И это так. Позже сам маршал в письме брату напишет: «эта битва никогда не станет славой Альянса, и ордена за нее раздадут ошибочно», и в сенате Империи, после аплодисментов при известии о победе, с трибуны прозвучит: «Победа всегда хороша, но гордиться нечем. Они были под открытым небом, на ровном месте, у нас был 4000 кавалеристов Рио-Гранде, были почти 20000 солдат против 5000 оборванцев. Мы не победили их, а раздавили».

А лучше и не скажешь: при общих союзных потерях менее 800 душ на поле боя осталось почти 3,5 тысячи парагвайцев, еще с полтысячи раненых союзники, не подбирая, бросили умирать, врагу достались все пушки, все знамена и шестьсот пленных, в том числе тяжело раненный Эрман Серрано и главный артиллерист Морено. Вырваться из кольца удалось нескольким сотням самых везучих, успевших среагировать, когда очередной удар ополовиненных эскадронов Кабальеро на 10-15 минут все же открыл проход.

Скорее всего, им тоже не дали бы уйти далеко, но удача одна не ходит. Слыша канонаду, Ставка бросила на подмогу сражающимся более тысячи штыков во главе с майором Патрисио Эскобаром, спокойным и надежным офицером, которого никто и никогда ни в чем не подозревал, но было поздно: когда подмога приблизилась к Абай, все уже закончилось. Так что, Эскобару осталось только отходить, прикрыв огнем вырвавшихся из огня солдат, и преследовать его, опасаясь засады, бразильцы не стали. У них и без того были дела: среди пленных оказалось три сотни женщин, и победители, награждая себя, изнасиловали каждую, около половины – насмерть, и остановить насильников не было никакой возможности.

Да в общем, никто и не пытался. Разве что Хосе Игнасио Гамерсиндо, пусть сто раз военный, но художник, писатель, педагог, - словом, инженер человеческих душ, - написал дневнике, позже прекратившемся в прекрасную книгу: «Эти женщины не были дамами, но они были храбрыми солдатами и заслуживали уважения, но звериная жажда крови породила звериную похоть, и бразильские негодяи не щадили тех, с кем скрестили оружие. Эти бразильцы! Но и наши проявили себя немногим лучше. Я не знаю, как не умереть! Я не знаю, как теперь гордиться тем, что я аргентинец!».

Что до дона Бернардино, то он ушел с поля боя одним из последних, бросив преследователям серебряные шпоры и шитый золотом пончо, из-за которых гаучо передрались, и спустя пару дней привел три десятка уцелевших «кентавров» в Ставку. А еще через день, на основные позиции прибрели с полторы сотни пленных, сумевших сбежать, воспользовавшись небрежностью охраны, - и всех их Лопес принял, как родных, повысив в звании: рядовые стали сержантами, подполковник Морено – полковником, а некто Сирило Риварола, просто сержант, взлетел аж в майоры. На что были особые причины, о которых позже, - но фамилию это прошу запомнить.

Теперь, заняв Вийетту и  подтянув новые войска, - всего 20 тысяч , - маркиз вновь решил  обойтись без помощи аргентинцев (чтобы они, как указывал император, потом не завышали претензий). Согласно плану, предполагалось атаковать центральные позиции Ита-Ибате (Ломас Валентинас)  с севера и с юга, чтобы изолировать Ангостуру, мешающую подвозить по реке припас. Кое-какие подкрепления подтянулись и к парагвайцам: места в неглубоких траншеях заняли почти десяти тысяч бойцов, но не менее половины составляли необученные подростки, старики и женщины. 17 и 18 декабря союзники пощупали позиции обороняющихся, и поняли, что легко не будет. Так что генеральный штурм, назначенный  на 19 декабря, ради лучшей подготовки и в связи с плохой погодой  перенесли на два дня, а поздно вечером 20 декабря, накануне сражения, когда все вопросы  уже обсудили и народ отдыхал, маршал Лопес повторно созвал военный совет.

Маркизова лужа

Детали хорошо известны: как минимум трое из участников оставили мемуары, отрывистые, цветастые, но подробные. Пришло время, сказал Марискаль, решать, что делать с изменниками. Я, как главнокомандующий, президент и старший мужчина в семье Лопес-Каррильо, подтверждаю приговоры, вынесенные моему брату Бениньо, моему шурину, генералу Барриосу, моей кузине Хулиане Инсфран де Мартинес и министру иностранных дел Хосе Бергесу, но дарую жизнь моему брату Венансио. Который, который, однако, для меня мертв, и каждый, кто упомянет при мне его имя, будет наказан. Что касается остальных, их судьбу решаем вместе, и мой голос один из ваших. Говорите спокойно, завтра бой, многие из еас погибнут, и бояться нечего.

«Все замерли», - вспоминает Хуан Хризостомо Центурион, и его нетрудно понять. Когда решает Марискаль, все просто, а тут груз решения вдруг оказался на плечах присутствующих, - а ведь решалась судьба, в том числе, и тех, с кем и росли, и служили, и дрались плечом к плечу. Поэтому начали с чего полегче, с иностранцев. Большинством (сам Марискаль голосовал чаще «за», но иногда и «против», подполковник м-ль Линч чаще «против», чем  «за», 14-летний майор Панчито Лопес заступался за каждого, кого знал) постановили:

Симоне Фиданца, Пио Поццоли, Лейте Перейра, еще несколько несомненных заговорщиков, - к стенке. Туда же, списком, членов семей эмигрантов, имеющих какое угодно отношение к «легиону». А также полковник Паулино Ален, герой Умайты, несколько заслуженных, но не сочтенных заслужившими помилования старших офицеров и знаковых эмигрантов из Аргентины и Уругвая, к заговору отношения не имевших, однако, раз уж голосовали большинством, видимо, дым был не без огня.

Особым пунктом оказалась судьба епископа Паласиоса, следствие по делу которого тянулось месяцы и приговор был вынесен за день до совета. Тут возникла заминка: насколько можно понять, мотивы осуждения были очень зыбкие. Большинство исследователей полагает, что преподобного подвел под вышку падре Маис, мстя ему за то, что когда-то тот его посадил, избавляясь от конкурента. Сам преподобный утверждал именно так (его последние слова: «Всемогущий Боже, я умираю невинным по вине клеветника»), и падре Маис в «Этапах моей жизни», касаясь этого эпизода, пишет: «Уже скоро нас с ним рассудит Господь». Но как бы то ни было, оспаривать решение суда военные не стали, и друга детства Марискаля внесли в смертный список.

Далее за три часа голоснули остальных, - знаковых поименно, мелочь списком, - кого-то (около сотни) помиловали штрафбатом, но большинство, под две сотни, осудили. Затем бросили жребий, - добровольцев не нашлось, и с первыми лучами рассвета 21 декабря взвод по команде полковника Иларио Марко Монгелоса, вытянувшего короткую соломинку, поставил точку в затянувшейся трагедии Сан-Фернандо.

По воспоминаниям очевидцев, все прошло по Стендалю, очень просто, достойно и без малейшей напыщенности. Дамы, естественно, плакали, мужчины сказали по несколько слов (епископ о клевете,  Бениньо, если помните, «Если бы не обстоятельства...», генерал Барриос что-то о теще), а затем приступили. Заговорщиков убили залпами в спину, остальных расстреляли лицом к строю, с правом отказаться от повязки на глаза, - а через полчаса началась Первая битва при Ита Ибате. «Первая» - потому что, вопреки планам маркиза Кашиас, в этот день ничего не кончилось, да и сам день кончился совсем не так, как предполагал лучший стратег Южной Америки.

Впрочем, описывать не стану. Движение войск, имена командиров и частей, маневры и прочее много где и много кем описаны, да и скучно это, а нерв дня лучше всего чувствуется в описании американского посла Мартина МакМэхона, весь день бывшего рядом с Марискалем. Генерал, прошедший огненный вихрь Шайло и мясорубку Геттисберга, знал цену слову.

«Шесть тысяч раненых мужчин и неопытные мальчики пришли на поле боя 21 декабря, и дрались, как никто другой когда-либо. Они боролись не за маршала Лопеса, но чтобы сохранить свою страну от вторжения и завоевания. Некоторые из подростков пришли с родителями, другие сами, вопреки родительской воле, некоторые, нарушив приказ маршала, бежали в траншеи из свинарников и лазарета, на костылях. Перевязанные, окровавленные, они умоляли президента не отсылать их в тыл, и стояли против бравых имперских войск, как немцы и ирландцы во второй день битвы у Геттисберга. Даже малые дети, получив смертельные раны, ползли из траншей, чтобы в последний свой миг порезать ноги вражеским солдатам и лошадям. Бог мне свидетель, они умирали, улыбаясь, с криком "Win or die!"».

Вот так. А если совсем сухо, без эмоций, в итоге боя, длившегося почти весь день, в три приема, отличавшихся все большим и большим ожесточением, линия парагвайских укреплений так и не была взломана, даже притом, что маршалу вновь запросил помощи союзников. Потеряв множество офицеров и пару генералов, бразильцы отошли на исходные, и нельзя сказать, что все с достоинством, отошли и добившиеся успеха, но не удержавшие его немногочисленные аргентинцы.

Правда, на ключевом участке союзникам удалось вклиниться в оборону парагвайцев, отрезав и полностью окружив Ангостуру, но ее орудия продолжали палить, и цена за эту удачу была неприемлемо высока: только в бразильских частях почти четыре тысячи выбывших, четверть из которых безвозвратно, и несколько сотен аргентинцев. О парагвайских потерях точных данных нет, но и они были очень велики, - хотя с потерями Альянса несравнимы.

«Количество убитых сосчитать не удалось, - пишет Хризостомо Центурион, - но, думаю, не менее шестисот, и столько же тяжело раненных. Однако, когда тьма прекратила побоище, едва ли можно было найти хотя бы сотню таких, кому посчастливилось избежать ранений. Если считать всех раненых, общее число наших потерь можно смело определить, как более 8000 человек, включая штрафников, и тем не менее, на рассвете 22 декабря мы нашли в себе силы отбить большую часть потерянных траншей».

Это был успех покруче Итороро. Хотя, конечно, вряд ли прав Хуан О"Лири, писавший, что «над армией агрессоров нависла тень Курупайти», - не те уже были солдаты, и не было столько орудий, и боеприпасов оставалось в обрез, и линия обороны была последней, но в тот день многим показалось, что в войне наступил перелом, даже маркизу Кашиас, по свидетельству Хосе Игнасио Гармендиа, ночью тоже несколько раз поминавшему Курупайти.

Утром, однако, эйфория прошла, и все вспомнили, что первый блин часто бывает комом, но цыплят по осени считают. Правда, в звезду Парагвая свято верил Марискаль, заявивший на следующий день поредевшему на треть военному совету: «Вероятно, мы  поспешили, расстреляв изменников. Большинство  можно было бы помиловать после  победы, которая неизбежна», а если Марискаль во что-то верил, его вера заражала всех. Такой уж был дар у этого человека...

Ты меня на рассвете разбудишь...

«О, этот удивительный день 22 декабря! Никто из переживших его не забудет этот день улыбок», - сказано в мемуарах Исидоро Рескина, и я его понимаю, и всякий поймет. При полном, казалось бы, провале, при чудовищно неблагоприятном соотношении сил, у обороняющихся возникло ощущение, что не все совсем уж фатально.

Бразильские части мало того, что понесли большие потери, но изрядно растратили кураж. Новобранцы, в значительной мере негры-вольноотпущенники, элементарно боялись, и никакая порка не могла привести их в чувство. Ангостура стояла «как Умайта», время от времени нанося точные и болезненные удары по лагерю. Да еще и аргентинские генералы, занятые, в основном, разборками на тему, кто из них главный,

были едины лишь в обиде на маршала,вновь обманувшего их, и не горели желанием наступать без гарантии «компенсаций», а такие гарантии мог дать только император, который был далеко и не имел полной информации. К тому же, союзники видели, что в парагвайские траншеи подтягиваются подкрепления, пусть совсем маленькие, по нескольку десятков душ в отрядике, но все же: они занимали позиции.

Оценивая обстановку, мудрый и опытный маркиз, как он позже признавал сам, «не чувствовал себя полностью уверенным». И был прав: будь у Лопеса возможность контратаковать, бразильцам могло бы стать худо, но и так все складывалось совсем не очень славно. Оставаясь на месте, войска могли только разлагаться, заставить их вновь идти на штурм без аргентинцев было крайне проблематично,

но даже если бы генералы из Байреса согласились, сил могло не хватить, - а провал новой атаки на Ита Ибате кончился бы такими последствиями, что даже думать не хотелось. Так что, настроение Марискаля, ощущаемое в письме от 22 декабря м-ру Томпсону в Ангостуру, - «А здесь у нас все в порядке, и не надо за нас тревожиться!», - можно понять.

Однако «день улыбок» прошел, и все изменилось. 23 декабря бразильцы получили подкрепления, причем, неожиданно солидные: генерал Эмилио Митре, брат экс-президента Аргентины, привел пять тысяч свежих, очень хороших штыков. Как выяснилось, дом Педру II прислушался к мнению своего маршала и признал претензии Аргентина на долю добычи справедливыми, выделив деньги из очередного британского займа, - и на таких условиях власти Аргентины сумели завербовать несколько тысяч гаучо. Правда, всего на шесть недель, но зато прибыли они аккурат тогда, когда надо.

По уму, конечно, следовало бы отступать, но отступать было некуда, да и невозможно. Марискаль только отправил в Асунсьон сообщение о том, что  город, возможно, будет сдан, велев вице-президенту Санчесу надежно укрыть золотой запас, арсенал и (главное, главное!) верфи заминировать и, если с позиций придут плохие вести, взорвать, актуальные документы  и казну упаковать, и уезжать во «временную столицу», отдаленный Перибебуй, куда враг не доберется. Дополнительно было указано увести всех заключенных и как можно больше жителей, объявив всем, что враг щадить не будет, и кто останется, пусть пеняет на себя.

Естественно, безотказный и распорядительный Санчес, старейший политик Парагвая, ни разу не подводивший ни El Supremo, который его выдвинул, ни дона Карлоса, который его унаследовал, не подвел и Франсиско Солано. Все (и с золотом, и с архивами, и с оборудованием) было сделано наилучшим образом гораздо раньше, оставалось только отдать распоряжения о минировании. А на Ита Ибате рано утром 24 декабря союзники послали президенту Парагвая предложение в течение 12 часов сложить оружие:

«Кровь, пролитая на мосту Тороро и реке Абай, должна убедить Ваше превосходительство, что жизнь ваших солдат может спасти только капитуляция, а всякое сопротивление тщетно. Вам гарантирован честный суд, и от вас зависит судьба народа Республики Парагвай». Отдельно прилагалось письмо для Элизы Линч: союзное командование великодушно предлагало ей «отдаться на попечение Бразилии и Аргентины», гарантируя ей и ее детям безопасность и свободный выезд во Францию.

Письмо было прочитано, после чего м-ль Линч, «как полковник славной парагвайской армии», выразила готовность подчиниться любому решению главнокомандующего, в ответ на что Лопес вызвал нотариуса и при свидетелях написал завещание, оставив все свое очень немаленькое имущество в пользу м-ль Линч и ее детей «от неизвестного мужчины».

И ведь формально не придерешься: официального венчания не было, гражданский брак в те поры в Парагвае и вообще нигде не признавался, так что, по крайней мере, любимых людей Марискаль, понимая, что его имущество, ежели что, конфискуют без разговоров, обеспечил. «Итак, - сказал он, когда формальности закончены, - полковник Элиза Линч получает отпуск, а майору Франсиско Лопесу Линч поручается сопровождать ее и заботиться о ее и ее детей безопасности».

Далее – Шекспир. «Есть!», - ответила полковник Линч, и уже совсем иным тоном сообщила, что никуда она не поедет, потому что куда иголка, туда и нитка, и если как офицер, она обязана подчиняться, то как жену, чтобы от нее избавиться, Панчо придется ее расстрелять. После чего оба попросили м-ра МакМэхона забрать младших детей и уезжать в Перибебуй, потому что целесообразность пребывания посла США на позициях исчерпана, а жизнь его для Парагвая слишком дорога.

Уместно дополнить: позже, в мае, м-ль Линч, - об этом есть у МакМэхона, - получила еще одно такое же предложение, уже от нового командующего, графа д?Э. Обращаясь к считавшей себя француженкой ирландке, как «француз к дочери la belle France», зять императора твердо обещал ей безопасность, однако Элиза Линч вновь ответила non. Тем самым, по мнению Гонсало Уэрты, одного из биографов, «проявив крайнее неблагоразумие и потеряв возможность обеспечить свое будущее». Что, в принципе, верно: решение м-ль Линч изрядно осложнило жизнь и ей, и ее детям (об этом позже), а между тем, она могла принести немалую пользу, за которую ей бы были очень благодарны.

Ведь, согласитесь, не говоря уж о всяких секретах, которые она знала, и не говоря даже про удар по престижу президента в низах (в Латинской Америке презирают брошенных мужей), сам факт, что «любовница тирана» приняла решение «избрать свободу» стал бы мощным пиар-ходом. Всего несколько слов типа «О как я страдала» в интервью, и все ее права в послевоенном Парагвае были бы гарантированы. Это просто логика, только логика, ничего, кроме логики. И тем не менее: non. Куда иголка, туда и нитка.

На мой взгляд, интересный нюанс. Показательный. Даже более показательный, чем решение военного совета, на котором Марискаль, зачитав  письмо, сообщил, что подчинится любому решению и приказал голосовать. В три часа пополудни ответ был доставлен в ставку Кашиаса получил: «Два года назад, в Йатати Кора, я предлагал мир на достойных условиях. Год назад, по предложению послов, я готов был прекратить войну на условиях приемлемых. Сегодня, по воле армии, которая и есть народ Парагвая, я отвечаю: сколько бы вас ни было и как бы велики ни были ваши ресурсы, вам не сломить самоотверженность и отвагу парагвайского солдата».

Больше говорить было не о чем. Приказ Лопеса, объявленный войскам, был предельно краток: «Vencer o morir! – и знайте, что если вам суждено умереть, рядом с вами умру и я». А потом заговорили пушки. Двое суток подряд 56 тяжелых орудий месили траншеи парагвайцев. Одновременно начались мелкие бои, - в общем, 26 стычек у центральных позиций, завершавшихся, в основном, в пользу обороняющихся. А в 6 часов утра 27 декабря под аккомпанемент канонады союзники тремя колоннами, - по 7 тысяч на флангах, примерно 10 тысяч в центре и еще на правом фланге аргентинская конница, имеющая приказ зайти на позиции с тыла, - начали общее наступление.

Поначалу не очень удачно. Авангард аргентинцев попал в засаду и был сильно потрепан, и хотя поддержка «кентавров» помогла спасти ситуацию, продвижение застопорилось. Скверно шли дела и на тяжелом правом фланге, где союзники вообще прочно увязли в болотах. Однако в центре чудовищный численный перевес и монотонная пальба из всех калибров в одну точку к полудню сделали свое дело: бразильцам удалось прорвать парагвайскую оборону и образовать два «мешка».

«Все рухнуло внезапно, - пишет Хуан О?Лири. – Наша армия сгинула, вокруг Лопеса осталась меньше сотни  солдат. Но эта горстка могла стать хозяином положения. Бразильцы, которых было много больше, выбились из сил, где-то на левом фланге Кабальеро непостижимым образом связал их кавалерию, на правом фланге их части стояли без движения. Всего одного кавалерийского полка хватило бы, чтобы опрокинуть измотанных победителей. Но этого полка не было... Не было ничего, ни ядер, ни боеспособных солдат. Только знамя, под которое сползались израненные воины, старики и мальчишки с фальшивыми бородами, чтобы казаться старше, - значительно больше тысячи, но намного меньше двух из всех, кто начал бой».

Диван, чемодан, саквояж...

Короче говоря, основная часть армии была полностью разбита, сам Марискаль с горсткой людей ушел уже практически из захлопнувшегося капкана. Враги по этому поводу немало глумились, - тот же Хосе Игнасио Гармендиа ехидно записал в дневнике: «Этот горемыка-маршал так громко обещал победить или умереть со своими солдатами, но пока они героически гибли, спасал свою шкуру», - да и м-р Томпсон (безусловно, друг) позже указывал, что ошибся, предполагая, что президент сдержит слово, оставшись на поле боя до конца.

Но, думается, тему «малодушия» полностью закрыл генерал Рескин, в своих «Событиях нашей войны» детально описавший, как отдал приказ насильно вывозить с поля боя командующего, потому что «мы все понимали: пока он жив, враг еще не победил». Сам он, оставшись на хозяйстве, совершил чудо, сумев сбить в кулак полторы тысячи израненных бойцов и вырвавшись из окружения. Хотя, скорее, в роли чудотворца выступил Кабальеро, с двумя эскадронами разбивший три батальона пехоты, открыв остаткам парагвайцев дверь в спасение. Правда, бразильцы были так вымотаны, что не особо преследовали.

«Поздно ночью, представ перед Марискалем и доложив о потерях, - вспоминает Хуан Хризостомо Центурион, - дон Бернардино завершил рапорт словами: "Мы побеждены и я жив, прошу наказания". "Я тоже жив, - отвечал президент, - и дон Исидоро жив, и многие живы, а значит, мы не побеждены, просто война оказалась тяжелее, чем мы думали. Теперь придется показать им, как мы воюем по-настоящему"».

Следует отметить, что уход Лопеса случился раньше, чем дверь была пробита. Он вышел из полного окружения, на глазах у бразильцев, видевших, кто покидает поле боя, но не получивших приказа атаковать, - и даже молящиеся на маркиза Кашиас бразильские авторы по сей день не нашли вменяемого объяснения этому «странному решению великого человека». Кто-то предполагает «чрезмерную осторожность», кто-то – «моральное и физическое истощение старого полководца», кто-то пишет о «влиянии масонов», иные даже о «неприличных мотивах» (намекая на подкуп), но все сходятся на том, что «это самая большая тайна войны». А как оно было, кто знает…

Точно потери в этой битве неизвестны. Аргентинцы официально признали 320 «безвозвратных», бразильцев, тоже официально, погибло шестеро, тяжело ранено 42 человека, но над этими данными смеялись уже тогда, а сейчас историки в Рио уклончиво пишут «менее трехсот». Но парагвайская армия была стерта в порошок: 6000 убитых и взятых в плен, причем, почти все пленные (в основном, старики и подростки) зарезаны. Уцелели и ушли с Рескиным под прикрытием конницы только бившиеся на флангах, и то не все.

Асунсьон лежал перед победителями, как на тарелке, однако оставалась Ангостура. Впрочем, проблемой она уже не была: и гарнизон силен, и пушки пристреляны, и комендант дело знал, - но смысла драться под непрерывным огнем крупных калибров он уже не видел («Мне, как англичанину, подписавшему контракт, смерть не казалась чем-либо неприемлемым, но бессмысленная смерть не входила в мои планы»),

и 30 декабря, после долгих переговоров с союзниками, Джордж Томпсон сдал крепость. Под честное слово маркиза уважать «жизнь, иерархию и честь побежденных», сдержанное, однако, частично: 39 офицеров увезли в Бразилию и держали там на полном пансионе, а через год отпустили домой, 1030 солдат поместили в «особый лагерь», где хорошо кормили и не обижали, а потом опять же отпустили, но, 297 женщин в звании от рядового до лейтенанта, перед отправкой изнасиловали.

А еще через сутки, в самом начале рассвета 1 января 1869 года, имперский авангард под командованием полковника Деодору да Фонсека, будущего маршала и первого президента Бразильской Республики, заняв по пути Луке и еще несколько городков, вошёл в на три четверти опустевший Асунсьон.И начался чудовищный грабеж. Не щадили ни церквей, ни посольств, особенно досталось амбасаде США, посла которых заочно ненавидели.

Убивали всех, кто не понравился, насиловали всех женщин, чуть симпатичнее жабы, разрушали, поджигали, но главное – паковали трофеи. Тащили все. Из дворцов и хижин. Солдаты и офицеры. Ковры, картины, посуду. Белье, мебель, зеркала, арфы, рояли. Одежду, топоры, молотки, лопаты. Еду. Даже попугаев в клетках, аквариумы с рыбками и породистых собачек.

Выглядело это так некрасиво, что Эмилио Митре отказался войти в Асунсьон, - «Недопустимо присутствие флага Аргентины в городе, где происходят столь беспрецедентные и постыдные события», - но, понимая, что иначе возможны проблемы, трофейные команды, без всяких флагов, все же послал, и к грудам бразильских тюков добавились аргентинские.

Гости столицы не отказывали себе ни в чем. Улицы, по воспоминаниям всех, кто видел, были уставлены рядами столов, стульев, шкафов, мешков, узлов и тюков, - до самой пристани, лодки оседали до краев, в первые дни несколько и затонуло, - и военные аудиторы проверяли груз, следя, чтобы никто не награбил не по чину. У рядовых изымалось золото и прочие ценные металлы, у офицеров младше майора – картины старых мастеров, но от полковника и выше досмотр не проводили.

Особой графой шли бумаги. По распоряжению Хосе да Сильвы Параньоса, до тех пор – политического советника при штабе маркиза, а теперь – министра-представителя и будущего посла в Парагвае, вокруг зданий Национального архива и Национальной библиотеки выставили караулы, и все содержимое вывезли в Рио, как личную коллекцию дома Хосе. В основном, документы были старые, но дипломата интересовали именно они: более 50000 ценнейших раритетов, имеющих огромное культурное и историческое значение, в том числе, бесценная «Золотая книга», единственный в мире манускрипт, написанный на языке инков по заказу Франсиско Писарро.

Более века спустя эта книга, считавшаяся пропавшей и случайно найденная в запасниках Исторического музей в Рио, была торжественно возвращена в Парагвай, вместе с большей частью украденных архивов, - как жест доброй воли и примирения, - хотя документы, способные как-то «опорочить честь Бразилии», как мы знаем, незадолго до возвращения домой сгорели в случайном пожаре. Вспыхнула проводка, и не все спасли.

И многим казалось, что занавес. «Кампания Пикисири» завершилась, последний укрепрайон парагвайцев пал, президент с жалкой кучкой оборванцев сгинул неведомо куда. Не удалось, правда, найти легендарный золотой запас, доставить который в Рио одностайно требовали и император, и правительство, и оппозиция, но тогда казалось, что это только дело времени.

В начале второй декады января ушли восвояси «шестинедельные» аргентинцы, более чем довольные походом, с ними ушли и две или три последние сотни уругвайцев, однако маркиза это не волновало. Он полагал, что сделал свое дело, и теперь имеет полное право на отдых. Ибо, действительно, пожилой человек два с половиной года трудился наизнос, не по возрасту.

19 января, во время благодарственной мессы в ободранном до штукатурки кафедральном соборе, он упал в обморок, и долго приходил в себя. А 24 января, слегка оклемавшись, сдал командование генералу ди Соузе, которого считал лучшим, и под восторженные крики обожавших его солдат отбыл в Рио, где его ждали объятие монарха (символ включения в Дом Браганца), всеобщее поклонение, титул герцога, кресло сенатора, а позже и портфель премьер-министра.

В военных же кругах, и штабных, и фронтовых, царила эйфория, и политики в Байресе и Рио пили шампанское. Решительно все полагали, что война кончена, государственные мужи обсуждали аннексии, финансисты просчитывали суммы контрибуций, эмигранты стояли на низком старте, ожидая дозволения проводить демократические выборы, в офицерских собраниях заключали пари, где вынырнет Лопес: в Лиме, в Боготе, в Чили? Однако у Марискаля было иное мнение. В конце января на лесистых холмах  вновь застучали барабаны.

Лучшие люди города

Январь выдался относительно спокойным. Отдыхая от тяжелейших рождественских сражений, союзники (вернее, бразильцы) приводили себя в порядок и решали накопившиеся проблемы, а также новые, которых было в избытке. И прежде всего докучали эмигранты. Они обивали пороги, требуя разрешения сформировать «законное национального правительства», против чего представители Империи, в принципе, не возражали, - за что ж боролись? – и союзники настаивали. Но вот беда:

все «легионеры» все как на подбор были «аргентинские». Они жили в Байресе, учились в Байресе, формировались в Байресе, ориентировались на Байрес, а в Рио, где мыслили уже послевоенными категориями, никак не предполагали ставить к рулю чужих марионеток. Своих же не было совершенно: парагвайцы, даже оппозиционные, «рабовладельцев» недолюбливали (и было за что), а единственный сколько-то знаковый персонаж, имевшийся в рукаве Дома Педру II, полковник Эстигаррибиа, сдавший Уругваяну, имел в Парагвае репутацию около нуля, да и сам категорически не желал возвращаться.

Пускать столь серьезные вещи на самотек, понятно, было недопустимо, так что, технологи сеньора Параньос начали кудесить, - и тут никак не обойтись без хотя бы пары слов о специфике парагвайского общества. Оно состояло из двух не пересекавшихся кластеров, - простонародья и «чистой публики», - и низы (фермеры, в основном, метисы) политикой не интересовались. А вот верхи как раз интересовались более чем. При этом, в маленьком, очень провинциальном Парагвае, куда при испанцах эмигранты не особо ехали, за колониальные века система сложилась раз и навсегда.

На самом верху пирамиды – креольские семьи из Асунсьона (первый сорт), чуть ниже – креольские семьи из глубинки (тоже первый сорт, но с изъяном) и немногочисленная креольская беднота, как бы своя, но особой роли в общественной жизни не игравшая. Ну и, что важно, «две тысячи семей», то есть, «весь Асунсьон», за столетия превратились фактически в одну большую семью, крест-накрест связанную-перевязанную родством и свойством всех со всеми.

В известном смысле, война с союзниками стала и своего рода семейно-гражданской войной. Братья, сватья, зятья стояли по обе стороны фронта, - иное дело, что по ту сторону, где развевались флаги Альянса, парагвайцев было исчезающе мало: весь знаменитый «легион» - всего-то человек сорок, и в его «войсках», сформированных из пленных, где-то сотни две доходяг, сбегавших при первой возможности, потому что командиров не уважали.

А вот командиры, наоборот, очень уважали себя и считали, что властью в «новом Парагвае» должны стать они, только они и никто, кроме них. Хотя, конечно, нуждаясь в группе поддержки (вернее, в группах, поскольку каждый тянул одеяло на себя), старались заручиться помощью «чистой публики», пересидевшей войну в Парагвае или отсидевшейся на отдаленных асьендах, в основном, близких родственников.

Однако у этой «чистой публики» были свои взгляда на ситуацию, и формулировались они примерно так: а кто вы, собственно, такие? Мы тут, понимаешь, стенали под игом диктатуры, изнывали в тюрьмах сырых и, звеня кандалами, шли на расстрел, - а вы ведь, по сути, предатели. Навели на нашу Родину врага, в результате чего от Родины остались обломки, приехали во вражеском обозе, и хотите быть главными? Нет, нет и нет! Вам еще надо доказать, что вы патриоты, -

но мы, как большинство парагвайцев, не приемлющих диктатуру, готовы дать вам шанс, если вы не будете зарываться. И что пикантно, «местных» поддерживали вернувшиеся из того же Байреса «ассоцианты», тоже эмигранты, но боровшиеся без отрыва от письменного стола, на фронты не выезжая, что, на их взгляд, вовсе не давало «легионерам» права качать права.

Вполне вероятно, что все это кончилось бы перестрелками и поножовщиной в узком семейном кругу, не держи командование союзников «легионеров» на строгаче и не дай понять «местным», что свою приверженность демократии им, еще вчера верно служившим диктатуре, только предстоит доказать. Но расклад бразильские аналитики учли и проект придумали, а придумав, изложили аргентинским союзникам.

Так, мол, и так, «легионеры» - это, конечно, славно, люди проверенные, но… Но они все-таки не весь народ. А мы демократы, следовательно, должны исходить из мнения народа. В связи с чем, предлагается создать Club del Pueblo Grande («Великий Народный клуб») , где освобожденные от гнета граждане Парагвая могли бы для начала выработать общее «кредо», согласовать программу и вообще, политически организоваться. И уж потом будем формировать правительство.

Ход, согласитесь, гениальный. В «Народном клубе» (всего примерно душ 300, сплошь, как оказалось, при Лопесах сидевших в «моральной оппозиции») мгновенно возникли десятки фракций, каждая со своим лидером и огромной жаждой встать к рулю. Сколько-то вменяемые разговоры в сплошной истерике исключались по определению, - тем паче, что каждая фракция имела свою газету, - и у бразильцев появилось время формировать команду, что тоже было совсем непросто. То есть, кадры-то были, однако не очень убедительные.

Ну вот, скажем, - поминать буду только тех, кто позже сыграл реальную роль, - Кандидо Баррейро, бывший посол в Лондоне, тот самый, который сдал мониторы и «выбрал свободу». Он не имел никаких связей с Байресом, очень хотел стать самым главным, и британцы его рекомендовали, и роль Империи он понимал правильно,  и принципов у него не было, однако не было и никакой поддержки. Вообще. И потому что молодой, и потому что «предатель» («местные» себя считали патриотами), и потому что вернулся не без деньжат (присвоил посольскую кассу), да и вообще, не любили его. Так что, как член команды весьма годился, а вот в лидеры – никак.

И Хуан Баутиста Гилл, бывший военврач, тоже. Казалось бы, идеальная биография: близкий родственник обоих Бедойя, и «легионера», и заговорщика, служил в армии. Попал в плен при Ита Ибате (то есть, для общества никак не предатель), сам (этого общество не знало) предложил бразильцам «сотрудничество», сообщив, что вообще-то учился в Байресе и симпатизирует Аргентине, но перспектив в «легионе» для себя не видит, и вообще, будущее Парагвая в союзе с Империей. Очень перспективный, короче, кадр, - для будущей команды, - но в лидеры опять-таки не годился, ибо интеллигент без намека на авторитет и группу поддержки.

Вот так, методом естественного отбора и пришли к кандидатуре Сирило Риваролы, а это человек штучный, о нем никак нельзя не рассказать чуть подробнее. Потому что, изображаемый либеральными историками (в частности, Вячеславом Кондратьевым) чистым и светлым демократом, он – фигура куда менее однозначная, чем предлагают думать. И даже не потому, что клан Риварола традиционно, еще с испанских времен враждовал с семьей Каррильо как Монтекки с Капулеттями, - это бы ладно, война многое стерла, и Эстебан Риварола пал смертью храбрых под Умайтой, в одной лодке с генералом Диасом, а Валуа Риварола героически сражался при Ита Ибаре. А потому, что дон Сирило был человек, мягко говоря, с головой. Впрочем, судите сами…

Каждый выбирает для себя...

В отличие от «новой дисситы», при «тиране» восхвалявшей «тирана», он по молодости ударился в «несогласные» вполне реально. На уровне трепа и карикатур, конечно, но в итоге, решив сбежать за кордон без паспорта и попавшись, сел на пару лет и вышел после Курупайти, по амнистии. Естественно, тут же мобилизовали, но по близорукости (очень толстые очки) и как образованный, пошел по интендантской части.

Поэтому на передовую попал лишь при Абай, когда гребли всех. Там оказался в числе немногих выживших и попавших в плен (причем, что интересно, единственный из пленных не имел ни царапины), затем стал участником «большого побега», когда бразильская охрана проморгала рывок двух сотен поднадзорных. Ну и, вернувшись, сделал ход конем: кинулся на колени перед Марискалем с криком «Я был негодяем, выступая против вас, маршал, я выступал против Родины! Vencer o morir!».

Это понравилось. Раскаявшийся оппозиционер, не перебежавший к врагу, хотя и мог, публично признавший, что был неправ, - короче говоря, Лопес был впечатлен. Сержант-интенданта Риваролу произвели в майоры, - и спустя несколько дней, после первой битвы при Ита Ибате, он перебежал к бразильцам, сразу предложив свои услуги. И не просто услуги, а целый проект. Дескать, пустите меня в лагеря пленных, а там увидите.

И пустили. И увидели. День за днем дон Сирило проводил за колючкой, общаясь с солдатиками из простых по душам примерно в таком духе: сами видите, братцы, наши пока проигрывают, враги захватили столицу, измываются над людьми, и уголовников стало много, а кто-то же должен защищать людей, правда? Бразильцы защищать не будут, и аргентинцы не будут, и «легионеры» не будут, - они все предатели, вот и получается, что кроме нас некому обеспечивать порядок.

Солдатики слушали,  задавали вопросы, но у Риваролы были исчерпывающие ответы. Нет, не склоняю к измене. Знаете же, кто я? Кабы хотел изменить, разве бежал бы из плена? То-то. А я бежал, и сам Марискаль произвел меня в майоры, да вот, не повезло, опять в плену, навидался всякого, и задумался, что ж теперь делать? Короче, смекайте сами. Ежели кто сомневается, точно говорю: против наших, как «легионеров», воевать не пошлют. Будем следить за порядком, а потом, когда Марискаль вернется… только тссс, сами понимаете… а если вдруг не вернется, так что ж, оставлять Родину на произвол предателей? Опять же, форма, довольствие, семьи помогут найти.

Короче говоря, к концу января с одобрения союзников, в том числе и не угадавших подвоха аргентинцев, появилась «охранная рота», в отличие от «Легиона» формально в состав оккупационных войск не входившая. Как бы «добровольная милиция», созданная снизу, парагвайскими патриотами из «низов» для борьбы с бандитами, которых, в самом деле, при общей разрухе, стало многовато.

Во главе, естественно, майор Сирило Риварола, зам – капитан медслужбы Хуан Баутиста Гилл, ну и сбоку – приличный сеньор Кандидо Баррейро, активист «Народного Клуба», правда, «милиционерам», простым парням из глубинки, незнакомый и явно в армии не служивший, но свой в доску издатель газеты «Народная самозащита». И до поры, до времени никакой политики, а когда большая часть «легионеров» ушла на новые фронта, «милицию», как и обещал дон Сирило, оставили в Асуньсоне.

Тем временем, Марискаль и его штаб осваивали регион Серро Леоне, севернее столицы. Несмотря ни на что, они не считали, что все пропало, и на это были серьезные основания. Да, столица потеряна и берега реки Парагвай в руках врага, - ну и что? По сути, крохотный клочок земли, примерно 15% территории, а все остальное под  контролем законных властей, - и при этом «бразильский джокер», то есть, флот, утратил определяющее значение,

поскольку новый театр войны лежал далеко от водных артерий, а по тем рекам, что там текли, большие суда пройти не могли. Железнодорожное же полотно оставалось у парагвайцев, как и весь локомотивно-вагонный парк, как и  узловые станции в городах Парагуари и Пирайю, лежавших, правда, всего в 50 километрах от столицы, но ведь эти километры нужно еще одолеть, а в труднопроходимых Холмах Азкурра это непросто. Здесь вам не равнина…

Видимо, именно поэтому не вызвало особого гнева то обстоятельство, что в Асунсьоне, вопреки приказу Марискаля, не взлетели на воздух ни Арсенал, ни верфи. В конце концов, из Арсенала вывезли все, кроме стен, а верфи, хотя там оккупанты и приводили в порядок корабли, ничем особым послужить им не могли из-за капризов географии. Так что, разбирательство шло мягко, а потом и вовсе явились подрывники, рассказавшие, что прусского инженера Отто Гидлера, который должен был дать сигнал, кто-то зарезал на улице, а сами они, без сигнала, действовать не решились. На этом тему закрыли, а кто, как и почему расправился с херром Гидлером, неведомо.

Вместе с тем, парагвайский штаб не склонялся к восторгам. Что бразильцы пойдут дальше, сомнений не было, и потому ставка в Серра-Леоне изначально считалась временной, до полного обустройства укпрепрайона Перибебуй, расположенного гораздо севернее: окруженная рвом почти 2500 метров деревня, защищаемая 2000 пехоты и 18 орудиями, прикрывал город Каакупе, где имелись резервные шахты.

Именно туда вывезли оборудование Арсенала и военных заводов Асунсьона, с колес воссоздав Maestranza, - оборонный комплекс, - туда же перегнали основные мощности комбината Ибикуй, специалисты которого начали, пусть в куда меньших, чем ранее, масштабах, производить оружие и боеприпасы, - то есть, то, чего у парагвайцев по мнению оккупантов быть не могло. Туда стягивались остатки северных гарнизонов, там обосновалось правительство, там над посольским домиком развевался флаг США, там обустроили госпиталь, там же, под руководством генерал Рескина и военного министра Луиса Каминоса, - учебный центр, куда стягивались из точек сбора добровольцы, идущие на стук барабанов.

А барабаны гремели, не умолкая: Марискаль тут, Марискаль зовет! – и люди шли. Кто прямо в Каакупе, кто в Серра-Леоне, где тоже действовала школа молодого бойца, - во главе с Кабальеро и под личным присмотром самого главнокомандующего. Так что, всего за пять-шесть недель из почти ничего, из огрызков, спасенных на Ита Ибате, выросла новая армия, - 12 тысяч бойцов, правда, в основном, старики, инвалиды минувших боев и совсем малые. И это нервировало бразильцев, тоже слышавших ежедневных рокот на далеких холмах и знавших, что это значит.

«Москиты, влажность, постоянная опасность, таившаяся под каждым кустом, - записал чуть позже, в июле, Антониу Бранку ди Кабрал, тогда лейтенант, а позже видный журналист-республиканец, - но к этому можно привыкнуть. Нельзя привыкнуть к барабанам. Они грохочут далеко, поэтому отголоски тихи, но непрерывность угнетает. Они кажутся оглушительными, если знаешь, что по их зову идут куда-то люди, которые хотят тебя убить… Даже дети, даже дети шли на зов этих проклятых барабанов! И мы убивали детей в поселках, и я убивал детей, - мальчишек, если им на вид было больше десяти лет, потому что все мы знали: если их не убить сейчас, их придется убить позже, когда они уйдут туда, где стучат барабаны, только тогда уже они будут готовы убить нас».

Эпизоды революционной войны

Именно в это время, уместно отменить, война обрела новый оттенок. Как ни странно, люди шли издалека, с маленьких ферм, затерянных в отдаленных холмах, где никто и никогда не найдет, а вот на месте, в Серра Леоне, пришлось столкнуться со странным. Этот регион, один из самых плодородных в Парагвае и притом близкий к столице, издавна был вотчиной мощного клана Каррильо, некогда взявшего в примаки перспективного бедняка Карлоса Антонио Лопеса, выдав  за него дурнушку-перестарка Хуану Паблу.

С десяток ветвей родни, свояки, клиенты, - и это с колониальных времен, а потом, когда президент Лопес начал исправлять перегибы д-ра Франсиа, именно здешние земли раздавались самым близким, самым надежным семьям. То есть, своего рода, «гнездо», которое никто никогда не теребил, позволяя жить широко, наслаждаясь достатком и комфортом, - и теперь Марискаль собирался черпнуть из этих сусеков припасы для армии, который они были необходимы. Однако возникли сложности.

Нет, владельцы асьенд и директора государственных эстансий (тоже свои люди, «семейные»), безусловно, распахивали амбары, патриотично выполняя свой долг, - но оказывалось, что и припасов в хранилищах с гулькин нос (только матэ, армии ненужного, горы), и скота на пастбищах раза в четыре меньше, чем должно было бы быть. И главное, куда-то делись люди.

Пастухи, пеоны, арендаторы и прочая мелочь, предпочитавшая спокойную жизнь при «падроне» сложностям собственных ферм, почти все были седы и сгорблены, молодняка и мужчин среднего возраста почти не попадалось, - а родственники да свойственники печально охали. Дескать, вот ведь беда, неурожай был, все погнило, и скот подох от какой-то хворобы, и людишки, кого не мобилизовали раньше, поразбежались, а куда, кто ж их знает?

Фальшью от этих объяснений несло за версту, Марискаль закипал, но жизнь рассекла узел раньше, чем можно было ждать. В середине февраля в ставку явились несколько пеонов и сообщили, что они хотят защищать Родину, но боятся, что padrones заругают, а то и вообще сгонят с земли. Потому что еще до Рождества clientes получили указания угнать большую часть стад на «верхние луга», зерно зарыть в специальных схронах, а самим прятаться, потому что война уже кончается и незачем помирать, когда нужно жить. Так что, было бы хорошо, если бы сеньор Лопес сам досконально обсказал обчеству, как оно на самом деле, и ежели, к примеру, кто хочет в войско, так можно ли идти?

Дальнейшее, видимо, рассусоливать излишне. Ход рассуждений местной знати, исходящей из того, что все кончено, ясен, и логика действия Марискаля тоже, полагаю, понятна. Ходоки вернулись в лесные схроны с точным указом президента: всем выходит, добровольцам армия рада, а что до «падронов», так они уже не в счет, и наследники их тоже не в счет, так что скот, пожитки и земли можно смело делить, потому что они не народ, а предатели.

В итоге, армия пополнилась сотнями новобранцев, земля Серро Леоне десятками ям, куда сваливали расстрелянных, - и по пути в Перибебуй это повторялось не раз. В работе «La masacre de 1869. Terror y violencia durante» Нидия Аресес риторически вопрошает: «Понимал ли Лопес, что переступает черту, отделяющую национальную войну от социальной? Возможно, нет. И тем не менее, разве можно назвать это иначе, нежели признаком начавшегося безумия?». Лично я  насчет безумия не уверен, но куда ведет его логика этой войны, видимо, не понимал. Просто делал то, что считал нужным.

Тем временем, в Рио определялись, как быть дальше. Наиболее здраво рассуждал маркиз (то есть, уже герцог) Кашиас, предлагал кончать войну, ставить марионеток и помогать им, а с диктатором либо кончать понемногу, ибо никуда не денется, либо, когда осознает, что впереди ничего не светит, как-то договориться. Однако дом Педру, сознавая, что его престол укрепит только абсолютная, безусловная победа, рассуждал иначе:

«Парагвай должен стать Прибрежной Боливией». Иначе говоря, перестать существовать, как прибрежные районы Боливии, примерно тогда же, после проигранной войны, отошедшие к Чили. Ну и плюс к тому: «Судьба Лопеса будет решена после того, как он месяц или два просидит в зоопарке Рио, в самой большой и красивой клетке». Похоже, кроме политической целесообразности, тут, хотя император славился сдержанностью и хорошим характером, было что-то личное.

Иначе говоря, война до победного конца, - а в новые главнокомандующие император определил принца Гастона Орлеанского, графа д"Э, мужа наследной принцессы Изабеллы. Военного опыта у зятька было с гулькин нос, вернее, не было вовсе, зато он не принадлежал ни к либералам, ни к консерваторам, и его неизбежная, к тому же, как предполагалось, легкая победа обещала укрепить престиж монаршьего дома. А заодно поднять авторитет принца и его тестя в офицерской среде, социальный состав которой в ходе войны очень изменился в «разночинскую» сторону, что весьма волновало мудрого Дома Педру.

Такое назначение обязывало армию, во-первых, подготовить почву для бурного роста грядущих лавров нового главкома, а во-вторых, не рваться слишком уж вперед, чтобы основные виктории достались Его Высочеству. Хотя, по правде, рваться никто и не рвался, ибо пару раз попытавшись, нарвались. Поэтому, как и раньше, ползли улитой, в конце концов, к исходу второй декады мая заняв несколько важных городов, в том числе Пирайю и Такуараль, и отрапортовав в Рио, что Холмы Аскурра освобождены.

Информация и соответствовала истине, и не вполне, поскольку за Серро Леоне парагвайцы не дрались; выжав из местности все по максимуму, они в полном порядке отошли дальше на север, к Перибебую и Каакупе, - зато бразильцы 25 мая провели в Пирайю парад «национальной армии Парагвая» (221 солдат из вышедших в поход 298, - остальные разбежались), подняв на флагштоке парагвайский флаг.

В европейские СМИ ушло бойкое сообщение, что «народ отрекся от тирании», но лондонская пресса сопровождало эти реляции осторожными оговорками, парижская высмеивала, а посол МакМэхон направил командованию союзников официальный протест, - и хотя бразильцы положили его под сукно, копия, переправленная в Венесуэлу, появилась в газетах, весьма рассердив элиту Империи.

Параллельно, ударив из Мату-Гросу, наконец-то разбили северную группировку, три года державшую границу. После сражения при Тупи Ню, 25 мая, большинство сдавшихся солдат, вопреки обещанию бразильцев, пошли под нож; пощадили лишь женщин-военнослужащих: их отправили в Асунсьон, перед тем изнасиловав. Однако главный приз ускользнул: 8 пароходов с пушками, битком набитые солдатами, не поверившими обещаниям, ушли. Они еще два месяца вовсю гадили по мелочи бразильцам, безуспешно пытавшимся их поймать, - а в августе, когда избежать ловушки уже не было возможности, команды затопили суда в месте, откуда их нельзя было поднять, и через сельву ушли на соединение с главными силами, дойдя и пополнив войска Марискаля.

Ребра Россинанта

На этом затихло. Ждали приезда нового командующего, и готовили встречу, точечно, но на совесть. Заняли Парагуари, главную сортировочную (впрочем, это уже роли не играло: там, куда ушел Марискаль, колеи не было, а паровозы и вагоны сожгли дотла, утопив в болоте колеса). 17 мая заняли Ибикуи, сравняв с землей комбинат, где опять же ничем не поживились, но что нашли, 9 июня разобрали, сломали, сожгли и утопили, чтобы не возродилось.

Заодно жгли деревни, угоняя население, и Марискаль, узнав об этом, - барабаны гремели! – приказал генералу Кабальеро взять 600 всадников (на тот момент всю конницу Республики) и, как пишет Центурион, «показать рабовладельцам, что безнаказанно обижать парагвайцев на парагвайской земле не выйдет». Что дон Бернардино и выполнил, сперва хитрыми маневрами запутав имперцев, а затем, за пару дней до конца июня, заманив их в засаду под Текубари, откуда они бежали изрядно потрепанными, оставив победителям весь обоз, а затем и еще раз, под Сапукаи, освободив всех, кого имперцы намеревались угнать, в основном, детей.

Далее эскадрон полковника Фернандо Берналя и еще несколько маленьких отрядов гнали их почти сутки, и затем, слегка пройдясь по тылам, вслед за ушедшим ранее Кабальеро, вернулись в ставку почти без потерь, привели еще пару сотен освобожденных, и были встречены с триумфом. Для Марискаля очень важным, но подпорченным горечью от необходимости расстаться с Мартином МакМэхоном, к этому времени наполовину в шутку, но в изрядной мере и всерьез прозванным «Главным орудием Парагвая».

В общем, так оно и было. Как я уже писал, генерал-идеалист сумел стать другом и м-ль Линч, и генералитету, и самому Марискалю, и даже обычным солдатам, любившим его за то, что он, имея некоторый опыт полевой хирургии, часами пропадал в госпитале, помогая врачам. И вообще, помогал, чем мог, - разве что, не роняя статуса, не водил войска в бой при Ита Ибате, в чем его позже пытались обвинять.

Понятно, что для бразильцев посол США быстро стал бельмом в глазу, крайне мешавшим выглядеть красиво: его доклады в Вашингтон резко противоречили рассказам Уошберна, бегавшего по кулуарам с рассказами о диких ужасах и разъяснениями о недопустимости поддержки «варвара». В итоге, имперцы  начали вскрывать дипоматические вализы , получаемые для пересылки в Штаты, вымарывая все, что им не нравилось, - тут, к слову, уместно вспомнить, что «тиран» почту Уошберна не вскрывал, даже уже зная о его участии в заговоре, - а затем попросту начали задерживать почту МакМэхона.

Не получая отчетов, в Вашингтоне забеспокоились. Новый президент, Улисс Грант, прекрасно знал Marty по фронту, уважал его и требовал найти, - а счастливый Уошберн чуть ли не ежедневно вопил нечто типа: вот видите, убили! Однако все оказалось не так фатально: получив приказ об отзыве «для консультаций», МакМэхон в конце апреля спокойно вышел к союзникам, и в июне вернулся в Штаты с совсем иными впечатлениями, открыв свой личный фронт Парагвайской войны и став самым видным защитником Лопеса и его дела.

«Он, действительно, стал самой тяжелой артиллерией, залпы которой били до  Парижа», - пишет Майкл Кеннет Хунер в прекрасной монографии "Генерал Мартин Томас МакМэхон, парагвайская война и судьба Америки", и это  так. Возобновив переписку с Грегорио Бенитесом, который незадолго до его приезда побывал в Штатах, где сумел привлечь на сторону Марискаля немало видных политиков и крупных СМИ, экс-посол давал интервью, выступал перед ассоциациями ветеранов (очень влиятельные тогда организации), организовывал слушания в Конгрессе, писал статьи.

В общем, «именно его заслугой стало то, что в последние отчаянные месяцы войны США не изменили своей позиции по отношению к Парагваю… Именно он сумел удержать истеблишмент в уверенности, что "Республика Парагвай ныне защищает не только свое дело, но и всю республиканскую Америку"». В последние отчаянные месяцы войны он говорил с газетами, читал лекции группам ветеранов, свидетельствовал в Конгрессе, сам писал статьи, и на этом фронте врагу было туго.

При этом, идеалист и романтик, МакМэхон не был наивным и не боялся каверзных вопросов. Он признавал жестокость, с которой Лопес разгромил оппозицию, подтверждая, что многое видел сам и не отрицая вероятность перегибов. Тем не менее, именно он свидетельствовал, что лично видел арестантов в тюрьме, и они не выглядели перенесшими пытки. А также и то, что на совете 21 декабря, где решалась их судьба, Лопес вышел из палатки, и офицеры кидали в шляпу короткие и длинные палочки «совершенно без всякого давления».

Он свидетельствовал, что никогда не видел пыток, но под присягой подтвердил, что со многими, по версии Рио, «жертвами декабря» общался еще накануне отъезда, и они не были в курсе, что давно казнены, и категорически отвергал бразильскую версию о «чудовище Лопесе» и заявления Уошберна о «варваре и дикаре». Напротив, утверждал он, «маршал Франсиско Солано умен, смел, прекрасный, европейски мыслящий администратор и политик, ничуть не более жестокий, чем многие из наших генералов минувшей войны». И наконец,

именно МакМэхон, пробившись на прием к Гранту, сумел убедить его, что «Бразилия, вмешивая европейцев в дела Америки, нарушает доктрину Монро, ставя под сомнение роль США», и Грант согласился принять Эмилиано Лопеса, старшего сына Марискаля, прибывшего из Европы с письмом от отца. После чего Белый Дом подтвердил, что рассматривает «правительство в Перибебуе», как единственную законную власть Парагвая.

Такая активность, вошедшая в симфонию с активностью Парижа, - а ведь тогда французскую прессу читал весь мир, и предложение Наполеона III созвать Международную конференцию по Парагваю было Великими Силами воспринято весьма серьезно, в конце концов, взбесила не только Рио, но и лондонский Сити: для борьбы с «этим ирландцем» были скуплены самые «золотые перья», - однако об этом позже.

А пока, возвращаясь в Парагвай, отметим: партизанская война на лесных тропах, хотя и не остановила бразильцев, но быстро отучила их распылять силы, показав, что до финиша еще далеко. Теперь они шли очень медленно, как при маркизе, обстоятельно зачищая территорию, - в первую очередь, хотя пока что без официального приказа, от всего двуногого, если оно не прибегало само с просьбой о пощаде. Если жеприбегало и не попадало под плохое настроение, колоннами отправляли в Асунсьон. А 15 июля в действующую армию прибыл и, наконец, принял командование граф д?Э.

Сафари прекрасного принца

По некоторым данным, Гастон Орлеанский, - человек сугубо штатский, «удивительно утонченный и добронравный», как пишут биографы, - узнав, куда тесть намерен его отправить, сперва отнекивался: дескать, получиться корова под седлом. Однако тесть настаивал, разъясняя политический аспект. Во-первых, личное участие супруга наследницы повысит престиж правящего дома (это принц понимал и сам), во-вторых, французская пресса нагнетает, лжет о каких-то зверствах, а это опять-таки не на пользу династии, зато льет воду на мельницу либералов, но главное, войну нужно кончать быстро.

Потому что Империя уже завязла в долгах на десятилетия вперед, брать новые кредиты – преступление, начинается системный кризис, выскочить из пропасти, над которой зависла Бразилия, можно только репарациями. И крайне желательно разыскать, любой ценой разыскать золотой запас, который закроет многие вопросы (дословно, по мемуарам Аффонсу Санчеса, секретаря Гастона, прозвучало "Trouvez l'or putain!"), но, если получится, ни в коем случае не информировать союзников.

Если учесть, что Дом Педру предельно редко позволял себе выражения крепче «форменное свинство», можно понять, насколько он был озабочен, и зять, в политике разбираясь, доводы императора и супруги признал весомыми. Тем паче, что грубую практику все равно предстояло брать на себя генералам, а лавров потомку Орлеанов, ясное дело, хотелось, - и он, исходя из того, что veni, vidi, vici не помешает, поехал обретать популярность.

По пути, надо признать, новый главком глупостями не занимался. Относясь к делу ответственно, он изучал карты, читал умные книги, Клаузевица и прочих, так что, на место прибыл уже с личной, набросанной на коленке стратагемой, которую считал гениальной: разделить войска, которых намного больше, чем у неприятеля, идти в Азкурру двумя имеющимися путями, и штурмовать укрепления, преграждающие путь, сомкнув клещи у Перибебуя.

На бумаге план был изумительно красив, чего военные и не отрицали, указав только, что в реальной войне так не бывает, однако принц, утверждая себя, на первых порах возражений не терпел, и генералы, увидев такое дело, возражать не стали, решив дать Гастону выпустить пар и самому осознать, до какой степени он не Александр Македонский. На чем парагвайцы выиграли еще две недели: одна из колонн, двинувшись путем, определенным Гастоном, вскоре завязла в сельве и вернулась, а вторая, наткнувшись на очень серьезные укрепления, которые преодолеть не могла, тоже отошла, запросив максимальных подкреплений, и как можно скорее.

К тому же, возникли сложности с поставками: в тылу началась минная война на путях, и хотя взрывов случилось не так много, колея выходила из строя. Очень неглупый от природы, принц все понял, провел военный совет, и начал очень внимательно слушать мнения людей более опытных, выказывая им всяческое почтение, после чего дело сдвинулось.

В конце июля 1869 года, подтянув максимум сил, - 26000 бразильцев, 4000 аргентинцев и 300 парагвайских «легионеров», - принц выступил в «блестящий поход», написав жене, что абсолютно уверен: через две недели все кончится, а еще через две недели он или «приведет обезьяну на цепи», или познакомит милую Изабо с «вдовой Лопес».

Шли опять с двух сторон, но на сей раз очень продуманно, ослабляя сопротивление наспех построенных парагвайцами передовых линий, гораздо быстрее, чем предполагали в штабе Марискаля, и 10 августа вышли к окраинам Перибебуя, защищаемого 48 артиллеристами полковника Педро Пабло Кабальеро, троюродного брата дона Бернардино, при восьми пушках. А также, местным ополчением, - где-то с полторы тысячи, включая женщин.

Бравируя изысканным благородством, 11 августа, когда осажденные уже видели, сколько войск подошло, принц послал предложение о сдаче, и получил от коменданта ответ: «Я пришел сюда, чтобы остановить вас, и если иначе не выйдет, умереть, но не для того, чтобы сдаваться». Еще раз бравируя благородством, принц послал второе письмо, с гарантиями гражданским лицам, которые выйдут из городка, и кое-кто откликнулся.

Из 1800 штатских душ вышли две сотни женщин и столько же маленьких детей, остальные, - старики, женщины и дети постарше, - как подтвердил Гастону парламентер, отвечавший за вывод штатских, заявили, что они военнослужащие и заняли позиции. «Глупые дикари!», - как отмечает хроникер похода, заключил граф д?Э, и распорядился с утра начинать.

И на рассвете начали. Как уже повелось, сперва пропахали городок артой, - канонада длилась часа два, - а затем бразильцы пошли в атаку, даже не дожидаясь аргентинцев: потомок Орлеанов не хотел делить победу. Вопреки ожиданиям (надеялись управиться за часок-полтора), возились вчетверо дольше, дважды пришлось даже отходить и перегруппировывать подразделения, причем, по ходу погиб командующий боем, генерал Хосе Мануэль Мена Баррето: стрела (стрела, а не пуля!) попала в пах, врач не успел помочь, и бедолага истек кровью. Потом у парагвайцев кончились и патроны, и стрелы, и началась рукопашная – штыки против топоров и мачете.

Исход понятен, но Гастон, принц Бразильский, таким раскладом был крайне огорчен. Как потерями: почти сто «безвозвратных» и очень много раненых, правда, в основном, легко, так и гибелью генерала Мена, с которым успел близко сдружиться. В связи с чем, к огромному и уважительному удивлению офицеров, последовал знаменитый «приказ мужчины»: всех, кто взят с оружием в руках, - под девять сотен, - обезглавить или (это про 98 женщин) отдать солдатам для изнасилования до смерти.

Затем второй: армейский госпиталь (600 раненых, 11 врачей, 39 сестер милосердия) поджечь, никого не выпуская. Выбегавших загоняли обратно в огонь штыками. И наконец, третий: остальных, кто выжил, согнать к сгоревшей церкви, где будет «примерно наказан вожак стаи дикарей». То есть, полковник Кабальеро. И «примерное наказание» состоялось: раненого в обе руки и ногу коменданта расчленили   на поселкой площади. По бразильской версии, предварительно отрубив голову, но по свидетельству аргентинцев, в бою участия не принимавших, «правда состоит в том, что он был привязан к четырем лошадям и разорван заживо, на глазах у жены».

Это реальность по сей день мешает спать некоторым бразильцам. Так, видный историк Франсиско Доратиото в монографии «Кровавая война» заявляет: «...Несмотря на все свидетельства, уверен, что это не соответствует действительности. Принц был воспитанный, культурный, очень добрый человек, он не мог отдать приказ сжечь больницу». Не слишком убедительное объяснение, хотя, конечно, понять человека можно, - а тогда таких объяснений и не звучало, напротив, зрелище «крови, затопившей улицу, как дождевая вода», как и поведение принца, распекавшего подчиненных исключительно за то, что в увлечении поджогами спалили еще и архив, который следовало охранить, понравились далеко не всем.

Вечером того же дня генерал Эмилио Митре, заявив Гастону, что «благодарит Господа, не позволившего его армии участвовать в этом позоре», приказал своим войскам уходить. Так что, для аргентинцев этот бой стал последним боем войны, отныне превратившейся в дело Империи, - но следует отметить, что аргентинские войска ушли не домой: они явочным порядком заняли все территории, на которые претендовали, включая те, на которые претендовали бразильцы, и сообщили, что вопрос закрыт.

Эй, мальчиши!

Информация о падении Перибебуя, - естественно, без деталей, передать которые дымы и барабаны не могли, - стала известна штабу в Каакупе очень скоро, и Марискаль, коротко посовещавшись с генералами и вице-президентом, приказал немедленно приступать к эвакуации. В первую очередь, спасая все оборудование, которое удастся спасти, потому что без мастерских нет оружия, а без оружия армия уже не армия. На сей раз, конечной целью перехода стал городок Сан-Эстанислао, где в течение июля-августа обустраивались очередной укрепрайон и очередная «временная столица» Республики, и 23 августа над Сан-Эстанислао поднялся личный штандарт президента.

Но чтобы эвакуация стала возможной, воодушевленного врага следовало задержать, и сделать это, как предполагалось изначально, следовало на линии укреплений близ городка Акоста Ню, где располагался учебный лагерь во главе с Кабальеро и сосредоточились главные силы Республики: примерно 4000 тысячи подростков от 10 до 14 лет, почти исключительно с палками, рогатками, копьями и мачете. Ну и, как положено, местное ополчение, около 2000 стариков и женщин.

Выглядело все это столь удручающе, что, поскольку приказа «Vencer o morir!» не было (по умолчанию предполагалось, что дон Бернардино все решит наилучшим образом), Кабальеро, узнав о приближении врага, выстроил живую силу и сказал: дамы и солдаты младше 12 лет могут уходить. Однако ушло всего десятка два, – о том, что союзники убивают пленных, не глядя на возраст, все помнили еще по Ломас Валентинас, и детвора предпочла бороться, но не сдаваться. Некоторые, чтобы генерал не прогнал насильно, а бразильцы боялись, даже прицепили фальшивые бороды.

Возможно, выйди противник к городку со стороны траншей, дальнейшее сложилось бы чуть лучше, но бразильский авангард вышел с фланга, и генералу Кабальеро пришлось разворачивать свои подразделения на Campo Grande, широкой и плоской равнине, идеально устраивавшей имперскую кавалерию. Ничего странного, что 3 тысячи сабель, выйдя из леса, сразу перешли в атаку, а подкрепления к бразильцам, пусть небольшими отрядами, шли постоянно.

И тем не менее, битва, - последнее большое сражение войны, - длилась целых восемь часов. Каким-то чудом отбросив конницу, Кабальеро отвел пацанов на другой берег речки Йукири, где в засаде стояли восемь пушек и две «ракетницы». По ходу, группе смельчаков удалось, отходя, поджечь кустарник, после чего имперские лошади начали беситься, и за дело взялась подошедшая пехота, с ходу пошедшая через реку.

Атаку отбили, после чего бразильцы начали месить «тот берег» артой, а потом в атаку вновь пошла кавалерия, вновь отраженная выстроенным Кабальеро каре, ломать которую опять двинулась пехота, уже более четырех тысяч, взрослые, сытые, обученные мужики со штыками против тощих мальчишек с ножами и пиками. Но, правда, в новеньких красных мундирах, поскольку в Акоста Ню располагались главные швейные цеха, шившие обмундирование для армии.

В итоге, орудия взяли, но каре, ужавшись  вчетверо, не рассыпалось, а отошло, огрызаясь, и скрылось в зарослях, куда уставшие бразильцы не пошли, так что дон Бернардино (к слову,  при нем состоял  майор Панчито Лопес Линч, получивший в свалке три легкие раны) кого-то все-таки спас и увел. Однако бразильцев подсчет итогов шокировал. По официальным данным, они потеряли 49 человек убитыми при более чем тысяче раненых плюс 87 лошадей, парагвайцы же оставили на поле более 3300 «безвозвратных», причем трагедия на этом не завершилась.

Тонкий политик, принц Гастон, прибыв на место, сперва воскликнул «Какой ужас!», вслед за тем распорядился обезглавить всех пленных, а потом, озабоченно отметив: «Это ни в коем случае не должно стать достоянием гласности, мерзкие журналисты измажут Бразилию и Дом Браганца грязью»,  отдал подчиненным дополнительные распоряжения.

В общем, «Дети от шести до восьми лет, которых не взяли в бой, в разгаре битвы выбегали из кустарников, хватали за ноги бразильских солдат, пытаясь помочь старшим братьям. И они были убиты на месте. Матери, прятавшиеся в зарослях, хватали копья и бежали в гущу сражения, собирая детей в группы. Наконец, когда парагвайцы были разбиты, и парагвайские матери, оставшиеся в кустах, вышли, чтобы похоронить тела и помочь тем, кто выжил, граф д'Э приказал поджечь кусты и никого не выпускать, пока не стихнут крики, а все тела бросать в разгоравшееся пламя».

Это слова Хулио Хосе Чавенатто, бразильского журналиста, опрашивавшего потомков выживших и свидетелей сражения, и бразильские историки почти на уровне истерики ему возражают. Хотя совсем неубедительно. Скажем, весьма солидный и уважаемый в кругу коллег Франсишку Жозе Корреа Мартинш, не оспаривая фактов, парируют:

«Допустим, это так. Свидетельств слишком много. Но эта правда фальшива. Разве в этом виноваты бразильцы, которые, как положено на войне, сражались с теми, кто оказывал вооруженное сопротивление? Разумеется, нет. Виноват безумец Лопес, кровожадный Кабальеро и другие генералы, бросавшие слабосильных детей на верную смерть». И вот тут никак не обойтись без пояснений.

Этот убойный аргумент, - дети-солдаты, - с тех еще пор стал одним из аргументов «черной легенды», обличающей изверга-Лопеса, понизившего призывной возраст сперва до 14 лет, потом еще на два года, и не брезговавшего ставить в строй тех, кто еще младше. Соответствующее фото более века гуляет по трудам antilopistas, и оно, на первый взгляд, убойнее топора, но… Но вот на второй уже не убойнее.

Помните фокус с «колонной невинно репрессированных», на поверку оказавшейся колонной военнопленных? Прекрасно. А теперь следите за руками, - вернее, еще раз посмотрите фото. Ага. Справа – негритенок. Притом, что в Парагвае негров было исчезающе мало. В отличие от Бразилии. Но даже если предположить, что мог быть в армии Марискаля негритенок, никуда не деться от того факта, что все пацаны обуты.

А между тем, совершенно точно: в парагвайской армии даже в лучшие времена обувь полагалась только офицерам. Не говоря уж об имперской кокарде на кепи с тульями короче парагвайских. И следовательно, солдатики чьи? Правильно, бразильские. Из последних пополнений, присланных примерно в начале 1869 года. Рекрутированы по найму: платили не худо, и многодетные сдавали лишних малолеток в армию только так, и в Империи, и кстати, если уж на то пошло, в Аргентине, где, правда, подбирали мальцов, осиротевших после подавления восстаний в провинциях. Но да, призыва не было.

А в Парагвае, чего уж там, был. Хотя в 1869-м призывали уже не разъездные команды, а барабаны, которые можно было и не слышать. Вот только давайте, чтобы зря времени не тратить, послушаем их самих. Например, Эмилио Асевала, президента Парагвая, 12-летним рядовым раненого под Пирайю, в звании сержанта выжившего у Акоста Ню, а через несколько дней взятого в плен  при Карагуатай, где опять выжил (слева), потому что там пленных почему-то не резали.

«К нам в деревню, - говорит он в 1910-м, тостуя на 70-летнем юбилее Бернардино Кабальеро, - пришел худой солдат. Рука его висела на перевязи. Он сказал, что Марискаль зовет всех мужчин, которым дорога Родина, и когда я спросил мать, отпустит ли она меня, мама сказала: "Ты мужчина, тебе решать". Я благодарен Богу, что принял то решение, которое принял. Оно позволило мне узнать Вас, дон Бернардино, сражаться под вашим благородным знаменем, и жить дальше, уважая себя».

А вот еще один свидетель, Хуан Мануэль Соса Климб, один из известнейших парагвайских журналистов и дипломатов начала ХХ века и один из семи парагвайцев, пеерживших резню пленных под Тупи Ху: «Мне было всего девять лет, я был самым маленьким из нас, и когда мы пришли записываться добровольцем, меня прогнали. Я не знал, как жить с таким позором, но капитан Диас, знакомый нашей семьи, сжалился, и велел принять меня рядовым, поручив набивать патроны, потому что я не мог удержать ни копье, ни ружье». Так что, сами видите, не так все просто, - а либеральные историки, скажем так, не всегда говорят правду. И пусть им будет стыдно.

Демократия ? trois

Как бы то ни было, Акоста Ню стало выдающимся успехом военного гения графа д?Э, в Асунсьоне и Рио победу праздновали шампанским, - и по странному совпадению, именно в день этой битвы, еще не зная о ней, оккупационные власти соизволили, наконец, разрешить формирование «временного правительства свободного Парагвая». Разумеется, - чай, не при диктатуре живем, - с полным соблюдением демократических процедур. В связи с чем, «Народному клубу» настоятельно порекомендовали прекратить склоки и выбрать коллегию выборщиков, которая, в свою очередь, изберет «законную временную исполнительную власть».

Прекратить склоки оказалось непросто, но пришлось, и выборщиков избрали, а бразильские партнеры, не возражая, утвердили список, - после чего стало известно, что на центральной площади уже собрался народ, чтобы одобрить или отвергнуть выбор политиков. И народ, в самом деле, ждал: пока в Клубе рвали глотки, бразильские патрули прошлись по полупустой столице, наловили примерно двести тех, кто попался, включая нищих и беженцев, и привели их на площадь.

Затем привели туда же сотню солдат «легиона», не ушедших в поход, «охранную роту», и этот народ, общим числом 331 гражданин, поднял руки, благословив 21 делегата из разных групп, естественно, поголовно «проаргентинских». А уже те в свою очередь, избрали Триумвират в составе трех офицеров «легиона»: Карлоса Лойсага, Хосе Антонио Бедойя и еще кого-то, чье имя история не сохранила,

поскольку присутствовавший бразильский чиновник заявил, что третьим должен быть сеньор Сирило Риварола, внепартийный, рекомендованный независимой группой сеньора Барейро. Очень достойный человек, бывший подпольщик и политический заключенный, и с точки зрения Рио, было бы неплохо, возглавь правительство именно он. Ибо не сидел в эмиграции, а боролся с тиранией в Асунсьоне, за что и страдал.

Отныне у Парагвая было формально как бы законное, пусть и временное правительство, дружественное союзникам и первым долгом заявившее о намерении покончить с «бандитизмом в северных районах страны». А также о предании суду Франсиско Солано Лопеса за «государственную измену и агрессию против союзников Республики Парагвай» и Элизы Алисии Линч за «шпионаж в пользу Франции и одной из республик Америки севернее Мексики». Новость о состоявшемся «торжестве демократии» немедленно выбросили в мир телеграфисты, и сеньор де Параньос (вернее, уже маркиз де Параньос) считал это своим огромным политическим достижением, - однако ошибся: никто не пожелал оценить «победу демократии» так, как ожидали в Рио.

Наполеон III привычно велел людям с Кэ д?Орсэ заявить, что «не является поклонником скверных оперетт». В Белом Доме, получив телеграмму, сообщили, что «отсутствие посла США при правительстве м-ла Лопеса не означает, что с точки зрения США правительство м-ра Лопеса не является законным». Лондон выжидал, Перу, Мексика, Венесуэла и Колумбия в один голос назвали избрание Триумвирата «жалким фарсом», - и даже Аргентина дала понять, что признает только выборы, «действительно, представляющие мнение народа, проведенные с безупречным уважением к законности».

Ну а в Сан-Эстанислао на шоу в Асунсьоне вообще не обратили внимания. Там были заняты куда более важными делами. Туда, на трое суток оттянув на себя внимание преследователей, привел уцелевших мальчишей генерал Кабальеро, туда (хотя поток изрядно обмелел: места были малолюдны) подтягивались новые добровольцы и остатки гарнизонов, прикрывавших отход правительства в маленьких укрепрайонах вокруг райцентров.

Удавалось не всем. Заняв вскоре после резни при Акоста Ню стратегически важный Карагуатай, оказавший упорное сопротивление, имперцы, не убивая, правда, всех подряд, наказали пленных поркой, а командиров, полковника Эскобара (еще одного будущего президента Парагвая) и полковника Берналя, избили до полусмерти. Причем последнему, - за то, что досаждал им партизанщиной в Серро Леоне, - отрезали пораненную руку, которую, по мнению врача, вполне можно было спасти.

Однако все эти смерти и лишения не прошли впустую. По максимуму возможного укрепив позиции под Сан-Эстанислао, Марискаль приказал всем, кто почему-то пока не способен сражаться, уходить дальше на север. Там, в Холмах Амамбай, неуютных и почти безлюдных, зато непроходимых, уже был оборудован новый «столичный» укрепрайон с мастерскими, куда вице-президент Санчес повел примерно три тысячи раненых, измученных теней с копьями и около тысячи штатских, - арестантов и просто беженцев.

В очередной раз у бразильцев складывалось впечатление, что все только начинается. Непривычный к подобному и очень уставший от собственного героизма граф д'Э, остановив продвижение, запросил тестя о присылке «не менее 10 тысяч свежих солдат, без которых не справиться», однако из Рио через Асунсьон пришел ответ совсем не радостный. Властительный тесть извещал зятя о том, что парламент впервые отказался утвердить новый военный бюджет и воспротивился новому займу. В связи с чем, никаких подкреплений не будет, напротив, часть войск придется выводить, - и пусть принц решает вопрос с теми силами, которые имеет.

Ознакомившись с посланием, Гастон немедленно собрал военный совет и сообщил, что «добивать кучку ничтожных оборванцев, ведомых  сумасшедшим» недостойно потомка Орлеанов, а потому, поскольку дело, в общем, сделано, он отбывает в Асунсьон, где накопилась масса дел, а на хозяйстве, чтобы дорешать несколько «простых задач» остается генерал-майор Коррейя да Камара. С этим военным принц тоже успел сдружиться, имел на него определенные планы, и избранный преемник был графу д?Э весьма рад: начав войну подполковником, он очень хотел закончить ее, как минимум, генерал-лейтенантом, и более чем желательно – маркизом…

Диагноз и анамнез

Этой главы могло бы не быть, - с точки зрения чистой информации все укладывается в два-три абзаца, но она есть, а насколько она необходима, решите сами, по прочтении. Если помните, я не раз уже поминал, что упорство Марискаля многие историки склонны объяснять некоей «паранойей диктатора, всеми силами цеплявшегося за власть». А применительно к последнему этапу войны этот постулат иллюстрируется живописанием «бесконечного поиска заговоров и бесконечных расправ с невинными, чьи преступления существовали только в больном мозгу тирана, особенно на последнем этапе войны». И тут они, следует признать, как бы правы: и заговоры, не похожие на заговоры были, и расправы, и много такого, что вроде бы подкрепляет их версию. А коль скоро так, стало быть, никуда не денешься, будем разбираться.

27 августа в Сан-Эстанислао, куда только-только перебрались уцелевшие после Перибебуя и Акоста Ню части армии, был арестован недавно появившийся в ставке мужчина, подговаривавший солдат сдаваться, потому что все кончено, а бразильцы пленных не обидят, накормят и отведут в Асунсьон, где у власти уже доброе, справедливое национальное правительство. Кто-то вспомнил, что такие же разговорчики вел еще один, потом выяснилось, что они пришли вместе, с какой-то женщиной, начали искать, поймали при попытке к бегству, уже за пределами лагеря, причем, как оказалось, несмотря на строгий запрет на уход без разрешения, сомнительную пару пропустил часовой.

Солдата вызвали.  Тот объяснил, что приказ знает, но  было указание  лейтенанта Акино, командира одной из рот полка президентской охраны (сплошь старослужащие, в основном, креолы), в этот день отвечавшего за караулы, а такому человеку, пусть даже бумажки с подписью генерала Ресина нет, как не поверить? Вызвали Акино, однако, как оказалось, тот бежал. Погнались, поймали, и на первом же допросе (как свидетельствует Хризостомо Центурион, который вел протокол, без пыток) лейтенант признался, что готовил массовый побег подчиненных, а также, если получится, убийство Марискаля.

«Да, ваше превосходительство, планировал убить. Почему? Мы потеряли нашу страну, мы идем непонятно куда, и вы, ваше превосходительство, теряете разум…». Ответом на президентскую констатацию: «Вот как? Что ж, вам не повезло» стало: «Так точно, на сей раз повезло вам. Но я не один, и вы не всегда будете в выигрыше», - и на сцену вновь вышли падре Маис с полковником Авейро, получившие указание провести следствие и «суд крови». Эти профессионалы дело знали, и на сей раз, поскольку работали с народом попроще «чистой публики», обошлось, насколько можно понять, почти без пыток, одними перекрестными допросами.

Выяснилось: о ликвидации командующего шушукались трое, сам Акино и его доверенные сержанты, еще 86 рядовых «гвардейцев» и 17 офицеров об этом ничего не знали, зато знали о плане побега, и хотя немало знавших от участия отказались, властям не донес никто. Также выяснилось, что в курсе был и майор Риварос, заместитель командира полка. Более того, он через служанку общался с доной Хуаной Паблой, сулившей ему золотые горы за освобождение и доставку в Асунсьон или хотя бы к бразильцам ее с дочерьми и сыном Венансио, и майор дал согласие, хотя к плану убийства отношения не имел (Акино планировал осуществить ликвидацию под шумок).

В ходе дознания, естественно, допрашивали и заключенных. Венансио, как вспоминает тот же Центурион, «пребывал в состоянии глубокого уныния, на все вопросы отвечал угодливо, явно ничего не скрывая», и следствие пришло к выводу, что он совершенно к заговору не причастен, однако заслуживает расстрела, как «обстоятельство, смущающее солдатские умы». А вот дона Хуана Пабла, приведенная на допрос, устроила скандал, крича «непристойные слова». Можно догадаться, что Мать  проклинала сына за Бенно, за зятьев и вдовство дочерей, за крах всей налаженной жизни, которую вполне можно было сохранить, не будь «Панчо» упрям как вол и не сойди с ума.

В таких случаях, полагалось переходить к пытке. Однако этот случай был настолько особым, что дознаватели обратились к президенту с вопросом, что делать. «Эта старая дама, - был ответ, - получила от Родины всё, но не хотела ничем жертвовать во имя Родины. А не бывает так, чтобы жить, только получая, но не отдавая ничего взамен. Меня не интересуют претензии старой дамы, меня интересуют имена тех, кого она вовлекла в заговор. Применяйте бич и все, что нужно».

До до всего, что нужно, однако, не дошло. «Когда  я показал ей бич, - пишет в «Военных мемуарах» полковник Сильвесте Авейро, - она закричала, что сын мне никогда такого не простит, потом, после одного-единственного, очень   скорректированного воздействия,  упала в обморок, а придя в себя, начала называть имена всех, кого знала. Нам пришлось прервать допрос, ставший фарсом». На этом подвели итоги и представили президенту вердикт.

Тот, подумав, утвердил расстрел всех офицеров, вовлеченных в заговор, и 11 солдат, агитировавших особо активно, а также заключенного Венансио Лопеса. Прочих помиловать, но полк расформировать, а бойцов раскидать по другим частям. Командира же части, полковника Иларио Марко Монгелоса, безупречного солдата, героически проявившего себя во всех сражениях и признанного к заговору непричастным, Марискаль вызвал к себе, и состоялся разговор, дословно известный нам из мемуаров того же Центуриона:

«"Монгелос, - сказал Марискаль, - вы лично не виновны в заговоре. Вы человек долга и чести. Тем не менее, полк - большая семья, вы - отец, и если дети сбились с пути, отец, не сумевший их уберечь, вдвойне преступен. Я считаю нужным вас расстрелять, но я не хочу этого делать, и прошу вас представить оправдания", на что полковник с печальной улыбкой ответил: "У меня нет оправданий, ваше решение справедливо, мой маршал. Но я надеюсь, что буду расстрелян не в спину", и президент заверил дона Иларио, что ни о каком расстреле в спину не может быть и речи».

Всех приговоренных расстреляли 7 сентября, и всех, за исключением Иларио Марко Монгелоса, в спину. По неизвестным причинам в самый последний момент, за секунду до «Fuego!», помиловали только Венанси, а на следующий день, выстроив войска, Марискаль объявил, что всем, кто хочет уйти, кроме штрафников и арестованных, даются три часа на решение и сборы, но если кто-то сделает ошибочный выбор сейчас, обратного пути не будет.

Согласно сухим записям в журнале Исидоро Рескина, лагерь покинули 49 мужчин и женщин, - и после этого дня порядки в армии ужесточились до предела. Единственным видом взыскания за любой проступок для всех, старше 16 лет стала смерть, разве что за мелкие провинности расстреливали, а за крупные, вроде дезертирства или намека на измену, закалывали пиками.

И эта коса до самого конца косила без разбора. Чуть забегая вперед, - с нарушением хронологии, но именно здесь максимально уместно: спустя два месяца, в ноябре, был раскрыт еще один «заговор», скорее всего, именно в кавычках. В один из вечеров, когда разъезды пригнали нескольких коров (армия уже тяжело голодала), Марискалю принесли котелок наваристого супа.

Он, однако, отказался, приказав отдать варево малолетним солдатам, а те, поев, заболели и трое умерли. Признаки отравления были налицо, местные даже разъяснили, корешками какой северной травы, в других местах не растущей, приправили похлебку. А среди армейских стряпух, - офицерских жен, готовивших еду для штаба, числились всего две уроженки севера, и у одной из них по «делу Акино» были расстреляны сын и муж.

Казалось бы, и расследовать-то нечего, однако приказом Марискаля вновь созвали «суд крови», и к смерти, помимо признавшейся отравительницы, приговорили семь женщин, знавших о ее ненависти к президенту, но не доложивших. А также старшую над поварней, Панчу Гармендиа (помните первую любовь юного «Панчо», помилованную в Сан-Фернандо и разжалованную из майоров в рядовые?). Ее, правда, вместе с остальными не закололи и теперь. Официально, как сообщает Мари Монте де Лопес Морейра, в монографии "Pancha Garmendia" (2013), казнь отложили по просьбе м-ль Линч,

но, возможно, и сам президент не хотел такого финала, и в конце концов, вспоминает Сильвестре Авейро, «маршал велел передать ей, что простит, если она признает свою вину. Однако она отрицала, что слышала хотя бы что-то», и (это уже из «Этапов моей жизни» падре Маиса) «полковник Авейро, наконец, заплакал и сказал, что закон не оставляет нам права на милосердие. Это случилось утром 11 декабря 1869 года, и м-ль Линч не успела замолвить слово».

Иногда это заразно

Предельно откровенно: действительно, этот этап Via Crusis de Nacia («Крестного Пути Нации»), как называют сей сюжет в Парагвае,  имеет, на мой взгляд, оттенок некоей паранойи. И тем не менее, как очень точно отмечает Артуро Брей, крупный парагвайский военный первой половины ХХ века, автор классического труда «Солано: Солдаты славы и горя», родители которого шли в этом железном потоке:

«Безусловный парадокс заключается в том, что  рядом с Лопесом каждый день был похож на игру в рулетку со смертью, и все, кроме, возможно, его самого, сознавали, что все проиграно. Но, тем не менее, дезертиров было очень мало, добровольцев же намного больше. Из генералов и офицеров, несмотря на многократные призывы правительство в Асунсьоне, не ушел ни один, несмотря даже на расстрел Монгелоса, с которым многие близкие к Марискалю люди были связаны узами, более прочными, чем братство. Кто-то скажет – невероятно, но это факт, не поддающийся сомнению».

И это, в самом деле, сложно понять. Да, безусловно, люди есть люди. Тяготы пути, голод, отчаяние, страх ломали их. Дезертирство началось еще летом, до боев за Перибебуй. Однако те же записи в журнале Рескина, без всяких эмоций, просто графы убытия и прибытия, свидетельствуют: за вторую половину крестного 1869 года дезертировало 312 человек (пойманы и расстреляны 202), а пришло на зов барабанов 1411, и с этим не поспоришь.

Как не поспоришь и с тем, что к Марискалю бежали из плена, как тот же полковник Эскобар, защищавший Куругуати, - несмотря на то, что бразильцы со знаковыми персонами, выяснив, кто есть кто, обращались хорошо. И с тем, что авторы, пишущие про «жестокие расправы с семьями действительных и мнимых "заговорщиков"», как симптоме «паранойи», элементарно лгут, - или, по крайней мере, крепко преувеличивают, - тоже спорить трудно.

Наилучшее свидетельство – памятник в долине Серро Кора, где пал в полном составе весь штаб Марискаля; там, среди прочих имен, числятся и полковник Гаспар Эстигаррибия, и лейтенант Агустин Эстигаррибия, - брат и племянник того самого Антонио Эстигаррибиа, который сдал Уругуяну, тем самым во многом предопределив исход войны. Он был первым, кого (и видимо, с полным основанием) объявили предателем, и тем не менее, его родственники плечом к плечу с Марискалем прошли все пять лет, ни разу ни в чем не будучи заподозрены.

И это только один пример, - а вообще, никто из близких к Марискалю генералов, притом, что многие позже признали тот факт, что жизнь такова, какова она есть, и больше никакова, никогда не осуждали президента. Максимум, как полковник Хуан Хризостомо Центурион, личный ординарец, много позже говорили, что «Не могу понять, что тогда заставляло меня полагать, что все происходившее правильно, обвиняемые виновны, а иначе нельзя». И если уж на то пошло, при всем нежелании утомлять читателя лишними именами, не могу не сказать хотя бы несколько слов полковнике Хуане Баутиста Дель Валье.

«Эта фигура заслуживает тщательного изучения», - пишет Хосе Авало, и это так. Просто представьте: один из «великолепной четверки», - кроме него, Хризостомо Центурион, Грегорио Бенитес и Кандидо Баррейро, - еще при доне Карлосе отправленной в Европу «учиться на дипломата» и заводить полезные связи. Вместе с Центурионом и Бенитесом еще до войны подозревал Баррейро в «неискренности» и писал Марискалю, что доверять ему нельзя. Затем, когда война началась и Центуриона отозвали домой (президенту необходим был смыслящий в международных раскладах союзник), а Бенитес стал полпредом во Франции и главой европейской резидентуры (с чем он, как мы знаем, справлялся выше всяких похвал), Марискаль написал Бенитесу: «Дель Валье принесет больше пользы, помогая Вам, пусть остается в Вашем распоряжении».

Итак: «настоящий парижанин», уже и говорящий по-испански с французским прононсом, официальный статус, доступ к номерным счетам в «Кредит де Лион», прекрасное жалованье, принят при дворе, помолвлен с родственницей маршала Мармона, - короче, очень городской и элитарный,  вдруг, после известий о падении Умайты, делает выбор, который сложно понять. После короткой беседы с Бенитесом – «по собственному желанию». Затем: пароход до Панамы, грязный поезд до Эквадора, лихорадка, чуть не загнавшая в могилу. Опять пароход, через линию боливийско-чилийского фронта в Арекипу.

Дальше: где пешком, где на муле, через Анды, воспаление легких, сельва Чако с индейцами-проводниками, - короче говоря, почти 15 тысяч километров, - и уже после падения Асунсьона, сквозь сеть бразильских патрулей, прибытие в Серро Леоне, где в оборванном бродяге совсем не сразу узнали повзрослевшего на десять лет денди из самой «чистой публики» довоенного Асунсьона.

«Это решение, - пишет биограф, - несомненно, было осознанным и очень твердым. Романтический порыв за семь месяцев такого пути успел бы рассеяться; он, безусловно, принял "Vencer o morir!" более чем всерьез. Баловень судьбы, он ехал победить или умереть... Так несвойственно его разумному времени! Безусловно, это является одной из величайших тайн войны, и в то же время, разгадкой одной из величайших ее загадок».

Так оно и есть, и надо сказать, тайна эта тревожила самого Лопеса. Дель Валье не был близок к нему, как Центурион, его редко приглашали разделить завтрак или ужин, человек, до мозга костей штатский, он как небо от земли отличался от Кабальеро или Рескина, - хотя в стычках показал, что храбр, его в дело старались не посылать, - и тем не менее, Марискаль сразу же произвел его в полковники и доверил святая святых: войсковую казну (сундук золотых монет и украшений, выделенных из спрятанного золотого запаса).

Больше того, как вспоминают Маис и Авейро, получая приговоры «судов крови» или лично принимая решения о расстрелах, президент неизменно вызывал «француза» и спрашивал: «Ну что об этом скажете Вы?», на что неизменно следовал один и тот же ответ: «Мне это не нравится, sir, но мое мнение ничто. Важно лишь то, что Вы с мадемуазель Линч здесь, а не в Париже, не в Чили и не в Бостоне. Если Вы здесь, значит, все оправдано неким высшим смыслом. Наша война отличается от всех прочих, и Ваши решения, каковы бы они ни были, диктует История».

Если кого-то интересует, для чего сделано это обширное отступление, скажу: оно необходимо, потому что пройдет несколько месяцев, и именно полковник Дель Валье своим последним, казалось бы, совершенно необъяснимым поступком развеет многие недоумения, - во всяком случае, мои, - но об этом мы поговорим позже. А пока что, возвращаясь к событиям, завершу разговор о «паранойе» еще одним, более чем не посторонним мнением.

«Если говорить о жестокости, Ваше Величество, то жестокость эта мало чем отличалась от той жестокости, которую проявляли мы и к врагам, и к своим, сражаясь с мятежниками в Байе и Паране… Но у нас, я признаю это открыто, нет его пресловутой готовности умереть, но не сдаться. Эта готовность в полном смысле заражает людей, превращает самых робких и слабых в непобедимых, нечеловечески экстраординарных солдат. Лопес также имеет сверхъестественный дар намагнитить своих солдат, вселяя дух, который нельзя описать словами, потому что слов для этого мало…

Ваше Величество, я со стыдом признаюсь, что унизился до использования золота в надежде купить кого-то из его сторонников, чтобы покончить с этой бесконечной кампанией, которую нельзя завершить железом. Но золото, этот всемогущий кумир, всесильный в Рио, Буэнос-Айресе и Асунсьоне, тоже бессильно в этих холмах, перед фанатичным патриотизмом парагвайских фермеров, простых метисов пока они пребывают под завораживающим, намагничивающим взглядом Лопеса. Военные или штатские, мужчины или женщины, взрослые или дети, - все они считают себя Парагваем, который сражается в моральном единстве… Ваше Величество! Чтобы завершить эту войну, нам нужно или убить Лопеса, или превратить в дым и пыль всех парагвайцев, кроме двух или трех тысяч благоразумных жителей Асунсьона!..»

Это отрывок из приватного письма, осенью 1869 года, вопреки всякой субординации, через голову прямого начальства, - графа д?Э и маркиза Параньоса, - отправленного императору Педру II генералом Хосе Коррейа да Камара, ответственным за «дикую охоту», и если честно, есть ощущение, что будущий маршал Империи и 2-й виконт Пелотас, идя по кровавому следу почти загнанной дичи, сумел понять нечто такое, чего никогда не смогут уразуметь  мыслители, пишущие о «безумных тиранах»,  «контрпродуктивных шагах» и «ленивых хатаскрайниках» …

День простоять да ночь продержаться

События осени 1869 года можно описывать долго и подробно, но, думаю, ни к чему, ибо монотонно. Бразильцы медленно продвигались вперед, натыкались на сопротивление в поселках (не стану утомлять читателя труднопроизносимым названиями на гуарани) и маленькие укрепрайоны, брали их штурмом, чаще со второго-третьего раза, несли маленькие потери убитыми и большие ранеными, после чего останавливались, приходя в себя от успехов, а иногда и от мелких, но болезненных поражений.

При этом, после каждой стычки, после каждого взятого хутора граф д?Э в Асунсьоне торжественно объявлял, что война наконец-то завершена, и ошибался. Для парагвайцев каждая задержка врага становилась маленькой, но очень важной победой, дарившей им еще немного времени и свободы маневра. Оторвавшись, они уходили дальше, в слабо населенные северные холмы, и там все начиналось сначала: траншеи, мастерские, - уже совсем кустарные, но все-таки, - и учебные лагеря для новобранцев. Ибо, вопреки всему, люди шли, и даже в начале 1870 года, в местах совсем пустынных, согласно ведомостям Рескина, армию пополнили 563 единицы живой силы.

Впрочем, наверное, уместнее сказать: «еле живой». Места становились все пустыннее, без пастбищ, почти без ферм, - и уходящие колонны редели даже в «тихие» дни, и даже не говоря о дезертирстве, потому что теперь дезертиров почти не было: остались, в основном, те, кто все для себя решил сознательно и навсегда. Голод, еще раз голод, совсем невыносимый голод (от недоедания умерла и 17-летняя Аделина – дочь Марискаля от Хуаниты Песоа, получавшая такой же паек, как и все), естественным довеском к голоду – болезни и вереница бредущих людей, в общем (считая всех) к декабрю уменьшилась вдвое, примерно до двух с половиной тысяч полумертвых душ.

Правда, не только за счет смертности. Примерно с середины октября решением военного совета около редких ферм, где были какие-никакие поля и огороды, начали оставлять тех, кто уже не мог идти: в основном, беженцев и женщин, пожелавших оставить военную службу. А также «второстепенных» арестантов, которых военным советом было решено амнистировать, поскольку вину перед Родиной искупили трудом на пользу армии. Им предстояло как-то кормиться и ждать бразильцев в надежде, что нонкомбатантов убивать не будут.

Тогда же войска разделили на несколько колонн: лучшие, с полковником Ромеро, шли в арьергарде, новобранцы, с полковником Гена, отошли в сельву, где организовали «учебку», основные силы – в урочище Игатими, около очередной «временной столицы», райцентра Панадеро. Именно там 16 октября Марискаль обратился к войскам, отдав важнейшие распоряжения:

«В нашей победе нет сомнений, но, возможно, я не доживу. Вот рядом со мной генерал Кабальеро. В эти тяжелые часы нашей жизни, я прошу всех вас, если меня не будет, верить ему так, как верю я, любить его так, как люблю я, и твердо знать, что он никогда не сделает ничего, что может пойти во вред Родине». Затем, когда солдаты трижды прокричали "Pipu!" («Ура!» на гуарани), президент, обращаясь уже к дону Бернардино, добавил: «Мне бы хотелось, мой друг, чтобы когда-нибудь Вы, так же, как я Вас, рекомендовали народу полковника Панчито Лопеса Линч, но только если он будет достоин, если его мать не станет возражать, а у Вас не будет на примете лучшего преемника».

Здесь, в Панадеро, парагвайцы позволили себе последний сколько-то длительный отдых. Сюда же в один из дней явились вожди gayus, лесных гуарани из дебрей Чако, почти не тронутых цивилизацией и очень воинственных. Они принесли тюки с продовольствием и предложили прислать воинов. Дескать, люди сельвы помнят добро. Они не забыли, что Karai Guazu (Великий Господин, то есть, д-р Франсиа) когда-то защищал их от пришельцев с севера, они не забыли, что Monai Karai (Большой Господин, то есть, дон Карлос) присылал им хорошие вещи и лекарей, и теперь они должны помочь Yaha Karai (Смелому Господину). Иначе все семь проклятых детей Tup?, которого белые люди называют Хесус, строго накажут их. Так сказал сам Tup?.

Продовольствие Марискаль, разумеется, принял с благодарностью, а от воинов отказался, пояснив, что пришельцы воюют с ним, а не с людьми gayus, но если воины лесных людей вступят в его армию, лесные люди тоже станут врагами пришельцев, которые убивают всех, даже детей. А людей gayus не так много, чтобы подвергать опасности гибели весь народ. Но, вместе с тем, если вдруг Tup? скажет еще что-то, за любую информацию, любую помощь, каждый мешок зерна он, Yaha Karai, будет благодарен и когда-нибудь, после победы, заплатит за все сторицей, самыми лучшими ружьями, топорами и лекарствами.

Короче говоря, в Панадеро слегка пришли в себя. Бразильцы не давили: у них тоже тоже не хватало припасов, а кроме того, генерал Коррейя да Камара предпочитал не испытывать судьбу. Как сам он позже писал, «в происходящем было нечто мистическое, недоступное разуму. Каждое столкновение отдавало нам новое пространство, противники погибали, но и наши погибали, а у меня возникли трудности с подкреплениями, тогда как эта "армия призраков" казалась неисчерпаемой, словно ее, в самом деле, пополняли солдаты, погибшие в предыдущих боях».

Поэтому – ползли. Один за другим занимали лагеря, тщательнейшим образом фиксируя состояние людей, более похожих на скелеты, а затем отсылая в Асунсьон снимки, рисунки и протоколы допросов, с особым упором на показания «невинно пострадавших дам из высшего света», дававших очень ценные и нужные показания. Простонародье, ничего полезного сказать неспособное, даже не опрашивали, но, правда, и не убивали: после отъезда культурного принца нравы стали помягче.

В итоге, войска Марискаля, около тысячи «старослужащих», маневрировали в холмах, отвлекая имперцев от учебных лагерей. По ходу, столкнулись с тремя сотнями сытых скуластых солдат в новенькой незнакомой форме, при маленьких пушках. Как оказалось, правительство нейтральной Боливии, давненько (как и Аргентина) зарившейся на богатый Чако, решило воспользоваться ситуацией и под шумок присвоить то, на что не претендовала Бразилия, -

в полной уверенности (предварительно почву прощупали), что потом Рио, совсем не желавшее излишнего усиления Байреса, аннексию поддержит. Мнение «временного правительства в Асунсьоне», естественно, никого не интересовало, а Марискаля уже не принимали в расчет. И зря. Итогом встречи стало паническое бегство втрое поредевших боливийцев, а у парагвайцев появились новые ружья, боеприпасы и две легкие пушки.

И вновь: переходы, привалы, переходы. Удачный бой под Чирикуэло, затормозивший врага на две недели. Соединение с остатками войск, защищавших оставленные укрепрайоны (не дезертировал никто). Затем – короткий рейд, на бразильскую территорию, где в деревеньке Пунто Пору подняли парагвайский флаг, а затем, согнав население на площадь, заставили его провозгласить Бразильскую Республику, - после чего, разжившись продовольствием, вернулись в Холмы Амамбай, на соединение с полковником Гена, чьи солдатики уже завершили курс молодого бойца.

«В один из дней, - вспоминает Хризостомо Центурион, - воспользовавшись тем, что Марискаль насвистывал какой-то парижский вальсок, что было признаком очень хорошего расположения духа, я позволил себе спросить, что дает ему силы для такой уверенности в победе. "Ах, полковник, - был ответ, - в победе я уверен, потому что с нами народ, а народ победить нельзя, весело же мне потому, что они выдыхаются. Очень скоро они выдохнутся совсем"». И что самое интересное, слова президента не были вовсе уж пустой фантазией…

Право знать

Повторяться не стану, - в «бразильском» томе все изложено подробно, - но Империю на исходе пятого года войны тоже трясло. Постоянные призывы, закупки оружия, все прочее, без чего не обойтись, содержа колоссальную армию, стоило бешеных денег, а шесть британских займов поставили динамично развивавшуюся страну в положение, близкое к отчаянному. Инфляция, нехватка рабочих рук, банкротства, - все это, естественно, гулким эхом отзывалось в парламенте, где либеральная оппозиция, несколько лет сидящая в полуподполье, окрепла и перешла в наступление.

Консервативный кабинет, поддерживавший императора в смысле «войны до победного конца», пришлось превратить в коалиционный, потом разогнать, провести новые выборы, вообще принесшие победу либералам, а потому признанные недействительными. Какое-то время Дом Педру пришлось рулить страной в ручном режиме, что он не любил и считал неправильным. Однако и новые выборы, проведенные «как надо», вновь привели к формированию коалиционного кабинета, категорически заблокировавшего все разговоры о «седьмом займе», после чего из Асунсьона пришлось отзывать Добровольческий корпус (10000 бойцов), который не на что стало содержать.

Хуже того, в либеральной прессе зазвучали нотки пацифизма: дескать, наша война не только дорого стоит, но и преступна, она разрушает экономику, уничтожает мораль, и вообще, выгодна только Дому Браганца, из-за амбиций которого продолжается. В газетах появились совсем не дружеские шаржи на членов правящего дома и карикатуры на «великих полководцев», отрывки из писем с фронтов, - о резне в Перибебуе, о детях-солдатах при Акоста Ню, о массовых казнях и мародерстве в Асунсьоне, - и хотя военная цензура лютовала, поделать она могла мало что.

А и хуже того: нечто в этом же духе зазвучало и в провинциальных ассамблеях, одна за другой принимавших решения об отзыве своих национальных гвардий, и даже с трибуны парламента. Депутатам, плевать было на Парагвай, но такого роскошного повода ограничить власть монарха и порассуждать о достоинствах республики либералы упустить не могли.

И добро бы проблемы ограничивались внутренней политикой. С каждым днем все больше тускнел имидж Империи на международной арене: «черная легенда», запущенная в свое время Рио, возвращалась бумерангом, а это уже было серьезнее некуда, ибо стабильность бразильской монархии держалась не только на Конституции, которую, если что, недолго и поменять, но (традиционно!) на личном авторитете императора.

Как известно, Дом Педру и в стране, и за ее пределами имел репутацию «идеального человека и политика», гуманного, прогрессивного, бескорыстного, абсолютно объективного, - короче, без недостатков. К его мнению прислушивались, его советы и рекомендации принимали к исполнению, и это обеспечивало бразильскому обществу дополнительный запас прочности.А теперь, из-за этого клятого Парагвая имидж начал тускнеть. Если раньше вся Латинская Америка смотрела на Рио, как на «факел прогресса» и пример для подражания, то на последнем этапе войны симпатии поменяли вектор, и это подчас принимало формы яркие до полного бурлеска.

Например, в Колумбии многие годы тянулась вялотекущая гражданская война, в связи с чем, Конгресс не работал, ибо сеньоры депутаты сражались в противостоящих армиях. И тем не менее, в конце 1869 года случилось вовсе несусветное: обе стороны объявили перемирие и собрались в Боготе на экстренную сессию, осуждающую агрессию Бразилии против Парагвая и выражающую поддержку «его законным властям от имени всего колумбийского народа». После чего разъехались, и «гражданочка» пошла по новому кругу.

Менее броска, но не менее однозначна была и позиция Перу, и позиция Чили. Но если мнение соседей по континенту, хотя и сердило, ничего не определяло, то мнением Европы император дорожил, и оно его весьма тревожило. К тому, что парижские СМИ смакуют «парагвайское кровопускание» в нехорошую для Рио сторону, да еще и рассуждая о «кровавой истории Дома Браганца», в общем, привыкли, - но оттенок осуждения появился и в цайтунг унд альгемайнен Пруссии, - а уж каким чудом Грегорио Бенитесу удалось (в 1870-то!) добиться единства прусской и французской общественности по какому угодно вопросу, это отдельный, очень интересный вопрос.

На главном же  главном участке фронта, в Вашингтоне, по-прежнему держал позиции генерал Мак-Мэхон. И не просто держал, но активно наступая. Правда, противник уже контратаковал всерьез. Британская пресса, бразильская пресса, аргентинская пресса хором клеймила «ручного paddy Лопеса, предположительно, отрабатывающего кровавые деньги тирана».

Над этим, учитывая репутацию Good Marty, правда, смеялись, но подключились и «свои»: когда МакМэхон предъявил документы, свидетельствующие о наличии бизнес-интересов Чарльза Уошберна в Рио и его причастности к заговору, мощный клан Уошбернов подал в суд, обвинив «варварского лоббиста» в «клевете из-за религиозных предрассудков». Дескать, посол США одно, а бизнес его брата в Империи - совсем другое, и фанатичный католик травит честного протестанта из солидарности с таким же фанатичным католиком.

Вес клана в структуре «аристократических семейств» Новой Англии был высок, - как-никак, дальняя родня Роозевелтов, - и на фоне потомков первых пилигримов «какой-то ирландец» не котировался, так что, в январе 1870 года Комитет палаты представителей по внешним сношениям открыл официальное расследование событий, связанных с предполагаемыми зверствами Лопеса и «несправедливыми обвинениями» в адрес бывшего посла.

На слушаниях Уошберн выл в голос. Ему подвывали друзья и родственники, на трибуну вытаскивали невесть откуда привезенных «жертв репрессий Лопеса», с отчетливым мексиканским акцентом, под присягой свидетельствовавших, что м-р Уошберн чист и прав, а м-р МакМэхон все врёт. В итоге, проголосовали за резолюцию, объявляющую Лопеса «диктатором», но все обвинения, в том числе в «личной заинтересованности в незаконных сделках с автократом» с генерала сняли, после чего он удвоил усилия.

Декабрь, под присягой перед Комиссией: «Пока я жив, я не устану повторять: президент Лопес - сгусток воли парагвайского народа, воплощение национальной решимости. Некоторые аристократы растерялись, некоторые дрогнули, но среди простых людей, и я думаю, что среди большинства их большинства, существует самая преданная привязанность к Лопесу. Это преданность, которая превосходит все, что я когда-либо видел. У меня такое впечатление, что это чувство существует среди подавляющего большинства людей, ибо Лопес представлял народный суверенитет Парагвая».

Декабрь, выступление перед Комитетом Ветеранов Нью-Йорка, на тот момент, крайне влиятельной организацией: «Договор, начавший эту войну, сам по себе грубое оскорбление понятий демократических ценностей… Это война захвата и поглощения сильным слабыми, и я утверждаю, что война со стороны союзников несправедлива с самого начала, а сплетни о зверствах выдумка врагов. Правда состоит в том, что военные законы там крайне суровы… Что же касается самого маршала Лопеса, джентльмены, то он вовсе не монстр, каким его представляют нанятые его врагами люди. Он настоящий солдат, как мы с вами, джентльмен и достойный человек. Его самая страшная вина в том, что он не уехал в Европу, отдав свою страну на разграбление, но уже пять лет вместе с простыми парнями, такими же, как мы с вами, героически свободу своей Родины».

Подходя продуктивно...

Рaddys, если растормошить, - живя рядом с ними, подтверждаю, - народ резкий, и если заводятся, не дай Бог. А выступления МакМэхона заводили, и рассказы о  «храброй ирландке, плечом к плечу с муже и сыном сражающейся за свободу» еще больше повышали градус. Так что, итогом всей этой бурной деятельности, несмотря на резолюцию Конгресса, стал коллективный адрес «старейшин» 69 (ирландского) и 72 (ирландско-немецкого) Нью-Йоркских полков на имя президента с просьбой оказать помощь «героическому парагвайскому народу». А также сбор средств для покупки «некоторых самых необходимых парагвайскому народу товаров» и начало записи волонтеров, «желающих ознакомиться с достопримечательностями Южной Америки».

Увы, слишком поздно: на дворе стоял уже февраль. Президент же Грант, не желая конфликтовать по пустякам с Конгрессом, адрес принял, но промолчал. А вот генерал Грант, «почетный рядовой» обоих подписавших обращение полков, промолчать не смог. В начале февраля было объявлено, что «какое бы то ни было признание т. н. "временного национального правительства" со стороны США возможно только после достижения им договоренности с правительством законного президента м-ра Лопеса». Кроме того, Эмилиано, старший сын Марискаля, был повторно принят в Белом Доме, причем в один день с послом Аргентины, а еще до этого, в самом конце декабря…

Впрочем, насчет «еще» расскажу позже. А пока что, возвращаясь в Рио, повторю: война, казалось бы, - во всяком случае, согласно рапортам графа д?Э, - в течение минувшей осени выигранная уже пять раз, стала для императора и правящей консервативной партии больным зубом, который следовало удалить как можно скороее, во что бы то ни стало, и без новых вливаний, на которых страстно настаивал принц, уверяя, что иначе не справится, и «Лопес останется хозяином положения в северных районах еще минимум на год… Возможно же, и не только северных, потому что после ухода союзников мы, контролируя Асунсьон, не можем быть уверенны в прочности своего положения».

Иными словами, зятек впал в панику, вслед за ним впала в панику обычно спокойная, но обожавшая мужа кронпринцесса, и холодный, сдержанный маркиз Параньос, мастер многоходовок, которому Дом Педру полностью доверял, в приватных письмах сообщал монарху, что «некоторое уважение в войсках, завоеванное Его Высочеством на фронте, сходит на нет здесь, в Асунсьоне, где он подчас позволяет себе публично говорить, как соскучился по Рио и супруге». Намек на желательность замены сквозь строки аж криком кричал, но оба, как император, так и маркиз, понимали, что отзыв потомка Орлеанов, пока Лопес жив, невозможен, ибо будет воспринят всем миром, как поражение мужа кронпринцессы.

В итоге, был заключен «пакт двоих». Два солидных, опытных, абсолютно понимающих друг друга политика пришли к соглашению: главнокомандующим остался принц, но посол Империи в Асунсьоне получил все необходимые полномочия, нен обязывающие его, приняв решение, советоваться с зятем монарха, и через несколько дней, пригласив к себе тройку в полном составе, посол сообщил «триумвирам», что Империя больше не способна тащить их на своей шее. Войска уходят. Остается только корпус Коррейя да Камара, сражающийся с «известными бандитами в ряде северных регионов», но этих пяти тысяч мало, а в Асунсьоне и вовсе оставлять некого, так что, господам остается рассчитывать на свои силы.

Реакцию господ понять несложно. Их как бы власть в полуразрушенном, переполненном беженцами, готовыми на все ради куска хлеба городе и так держалась на соплях, - вернее, на штыках бразильцев, к этому времени уже дважды отбившим нападения голодных толп, подстрекаемых «лопистами», на Дом Правительства, и сообщение маркиза вызвало естественный вопрос: «Что же делать?», с выражением полной готовности исполнить все, что бы ни порекомендовал куратор из Рио. Который, естественно, что делать, знал, и сразу взял быка за рога.

Итак, временному правительству Парагвая нужны, скажем, пять тысяч солдат. Две, чтобы держать в кулаке  столицу, тысяча на всякий случай, и еще минимум две для отправки подкреплений на север, потому что хватит бразильским мальчикам самим воевать за парагвайские интересы. Но взять эти очень нужные пять тысяч бойцов неоткуда. Если объявить призыв, никто не пойдет, если начать хватать насильно, рекруты будут убегать, а то и чего похуже, ибо все пороха понюхали и смерти не боятся.

Значит, солдатикам нужно платить. Однако даже если платить, имеющиеся кадры ненадежны. Многие устали от войны и все рано будут разбегаться, а многие все еще верны кровавому тирану, и давать им оружие никак нельзя. А раз так, выход один: нанять хороших профессионалов, и Бразилия готова уступить свой 2-й корпус, 4600 штыков и сабель с 30 легкими орудиями, чтобы те, формально хором уйдя в отпуск, на год встали под парагвайский флаг. Но, конечно, под бразильским командованием.И так победим.

Конечно, подчеркнул маркиз, это будет стоить денег, которых у почтенного Триумвирата нет. Однако ничего страшного: Бразильская Империя всегда готова помочь друзьям, и у нее достаточно прочные связи с лондонским Сити, чтобы уверенно утверждать, что ни Бэрринги, ни Ротшильды не откажут. А залогом могут стать государственные земли. Очень хороший будет залог. Но, разумеется, поскольку ситуация экстренная, условия и проценты, а также комиссионные, положенные Бразилии за посредничество, тоже будут экстренными,

однако, господа, все затраты можно будет отбить в ходе послевоенной реконструкции страны, под которую тоже можно будет (император гарантирует!) взять кредиты. Тем паче, реконструкция дело такое, что никто не уйдет обиженным. А пока что, заключил маркиз, вопрос стоит проще простого: кому из вас хочется увидеть оборванцев Лопеса под Асунсьоном? Никому? Я так и думал. Ну и хорошо. Пишите запрос на имя Его Величества…

Дожить до рассвета

Зимой с 1869-й на 1870-й, притом, что партизанская война продолжалась, все, видимо, уже даже и Марискаль, понимали, что события вышли на финишную прямую. Слишком мал был театр боевых действий, слишком мало людей приходило (хотя еще шли), и уже не стучали барабаны, чтобы не выдать врагу, где находится основная армия. Неожиданностей не предвиделось. Разве лишь то ли в середине, то ли ближе к концу декабря случилось странное.

Со стороны Боливии к ставке Марискаля случайно вышли некие Роберт Несбитт и Эндрю Хантер, простые американские инженеры-геодезисты, заблудившиеся в сельве, и у них случайно имелось письмо от некоего Грегорио Бенитеса и десяток чистых паспортов США, куда можно было вписать любые имена. Однако никто ничего не вписал. Случайные гости поели, поболтали, и ушли обратно в Боливию, унося с собой два последних известных письма Лопеса, причем, одно широко известно, - всякие распоряжения, доверенность Бенитесу на распоряжение счетами, - а второе куда-то затерялось, и кому его следовало отослать, как и о содержании, ничего неизвестно.

Примерно в то же время или в начале января Коррейа да Камара получил подкрепления из Асунсьона (бразильцы с нашивками парагвайских цветов) и письмо от маркиза Параньоса, извещавшего, что любые действия генерала будут расценены в Рио как действия принца, так что поступать следует так, как сам генерал считает нужным. Генерал же (к слову, приказавший щадить пленных) считал нужным прежде всего опередить Лопеса, гнавшего войска на соединение с корпусом полковника Гена (около тысячи наскоро обученных штыков), потому что, успей они соединиться, главная парагвайская армия выросла бы вдвое, - и будущий виконт Пелотас сумел успеть. 31 января шесть тысяч его солдат перехватили противника у Лома Ругуа, взяли в клещи и разгромили; сам Игнасио Гена, тяжело контуженный, попал в плен.

Эта неудача сломала все планы Марискаля. Теперь, с наличными силами, прорваться на юг, в более богатые людьми и припасами районы, возможности не было, и оставалось только отступать, изматывая имперцев, не привыкших к холоду предгорий и тоже не слишком богатых на еду. Вновь начались маневры, мелкие стычки, и все складывалось так, что нет у парагвайцев иного пути, кроме как в урочище Серро Кора, куда вели мало кому ведомые тропинки.

Там можно было укрыться, если повезет, отсидеться, а если фарта совсем не станет, то и защищаться, поскольку в урочище можно было пройти только одним путем, через проход, куда более узкий, нежели древние Фермопилы. К тому же, именно там располагалась Рубио Ню, самая крупная «эстансия Родины» (то есть, совхоз) севера, куда война не добралась и где, по данным вице-президента Санчеса, знавшего хозяйство страны назубок, числилось под три тысячи голов скота, не считая свиней, коз и птицы, а также  всякие сусеки, кузницы etc, и там высохшая от голода армия могла бы прийти в себя.

Этот переход, поскольку грянули необычные ночные холода, оказался, по оценке Хризостомо Центуриона, «непривычно трудным даже для самых выносливых». Тем не менее, 8 февраля добрались, потеряв по дороге несколько десятков человек, и президент велел привести Венансио Лопеса. Это удивило, - он уже больше года не называл брата по имени и наказывал тех, кто называл это имя при нем, - но приказ есть приказ, и вскоре Марискалю сообщили: его брат мертв.

«Как это случилось?», - спросил он. «Мы не знаем, - доложили охранники, гнавшие совсем уже короткую колонну арестантов, - но сержант Гарсиа нашел его холодным утром два дня назад. В ту ночь мы почти не ели. Он все время зевал и, казалось, хотел только спать. Ему дали второе пончо. Простите, ваше превосходительство, но он уснул навсегда». «Вот как? - подытожил президент. – Я решил, что он достаточно наказан и может получить оружие и встать в строй, но он предпочел дезертировать. Что ж, это его выбор…»

Двинулись дальше, и получили неприятный сюрприз: Рубио Ню оказался пуст, и все указывало на то, что заброшен он, как минимум, полгода. Ни людей, ни скота, ни припасов, ни хотя бы признаков каких-то преднамеренных разрушений: просто все пусто. Как и почему, никто не знает по сей день, а версии выдвигаются самые разные, вплоть до инопланетян.

Правда, удалось отстрелять три-четыре десятка одичавших коров, кое-что женщины собрали на заросших сорняком полях, но этого не хватало, и 20 февраля генерал Рескин отправился дальше на север, где, как подсказал вице-президент, в четырех днях пути есть несколько мелких эстансий. А на следующий день, Марискаль, вызвав Кабальеро, поставил задачу: взять всю оставшуюся кавалерию (21 офицер, 37 солдат) и во что бы то ни стало пригнать как можно больше скота. Откуда угодно. То есть, по сути, всего ничего: дважды пройти сквозь линии врага незамеченным, туда налегке, обратно со стадом, но: «Вы сможете, дон Бернадино!».

Погоня тем временем была все ближе, надежда на то, что пройдут мимо,  не оправдалась. 25 февраля бразильцы наткнулись на укрепления Пасо Такуарас, защитники которого оказали неожиданно жестокий отпор,  перейдя в контратаку и у ручья Ятебо уничтожив  26 имперцев. Это дало еще пару дней форы. А задолго до рассвета 28 февраля вновь появились люди caygus. Опять принесли еду, тотчас разделенную поровну,  сообщили, что Пасо Такуарас пал, а Camba (злые демоны) в нескольких часах пути , и предложили Марискалю увести армию в tolder?as, глухие чащобы: "Yaha Karai, nand?top?i Chene Jepe Camba руda apytepe" («Там Отважный Господин и его воины станут невидимы для Camba, как сажа в ночи»).

Поблагодарив лесных людей и отдарившись за еду несколькими топорами, пилами и прочей бесценной для caygus снастью, президент собрал военный совет, и все офицеры в один голос заявили, что уходить нельзя, даже на время, потому что отдать врагу хотя бы пядь родной земли без сопротивления означает стать трусами, изменившими Родине. Так что, нужно драться, и если повезет, ждать Кабальеро, а если нет, Vencer o morir!

На том и порешили. Провели смотр. Выяснили: в наличии две пушки без боеприпаса и 409 единиц живой силы, в том числе, 78 женщин. Против нескольких тысяч имперцев явно маловато, но ничего не поделаешь. Около 7 часов утра Марискаль вызвал «Француза», - полковника Дель Валье, - и поручил ему увести из лагеря всех дам, ибо они демобилизованы, а кроме того, увезти и надежно спрятать повозку с войсковой казной, - большой сундук, набитый золотыми монетами, мелкими самородками и украшениями – а потом возвращаться. Уходить, надо сказать, хотели далеко не все сеньоры, однако остаться было разрешено только двум десяткам охранниц м-ль Линч.

Оставалось еще время, и Марискаль, приказав готовиться к бою, коротко поговорил с офицерами, поблагодарив их за службу. Некоторые детали известны из мемуаров Хризостомо Центуриона: в частности, полковник и лейтенант Эстигаррибиа на слова Лопеса, что их семья расплатилась с Родиной за измену дона Антонио, ответили: «Нет, сеньор президент, мы только сделали первый взнос, но будьте уверены, familia Эстигаррибиа закроет счет». Так и случилось: внук полковника, сын его младшего сына, спустя много лет стал фельдмаршалом, героем Чакской войну, и далеко не самым плохим президентом Парагвая, очень уважаемым в республике.

Очень тепло, «как сын с отцом», попрощался со стареньким, - 77 лет, - вице-президентом: «Сеньор Санчес! Салютую за ваш тяжкий, беспримерный труд на благо Родины, будь благословены ваши седины, и прошу вас сжечь известный конверт» (с координатами места, где спрятан золотой запас Республики, которых никто, кроме ветерана госслужбы не знал). В ответ старик, «тихо улыбаясь, произнес: "Ах, ваше превосходительство… Для меня было счастьем служить El Supremo, и вашему отцу, и вам, но такой чести, как быть рядом с вами сегодня, я не ждал. А известный конверт, будьте покойны, уничтожен"».

Между тем, уже слышны были бразильские горны, и президенту оставалось всего несколько минут на приказ сыну: «Полковник Лопес Линч, ваша задача охранять полковника Линч и ее людей. Не рассуждать!» и последний разговор с солдатами. Очень короткий: слова благодарности за все, просьба о прощении, если кто обижен, и: «Побеждает тот, кто умирает, зная за что, а не тот, кто выжил. Парагвай непобедим. Vencer o morir!».

Пятнадцать человек на сундук мертвеца...

Про сам бой сказано столько, что говорить нечего. Всего четверть часа на узкой полоске суши у заболоченной реки Аквидабан. Даже без участия всех четырех с половиной имперских тысяч: основная часть пехоты не успела подтянуться, и пушек не понадобилось – дело сделала кавалерия. Примерно полторы тысячи всадников буквально стерли цепь парагвайцев. С одной стороны, официально, семь раненых (или, менее официально, «меньше десятка убитых и десяток раненых»). С другой стороны: 258 мужчин на месте, еще 15 скончались от ран.

В том числе - маршал, два генерала, пять полковников (включая военного министра), подполковник, семь офицеров рангом пониже и три священника, которые могли бы стоять в стороне, но пошли в бой. А также сержант Хосе Феликс Лопес Пасео, сын Марискаля от старой, до знакомства с Элизой, связи, и вице-президент, глубокий старик, впервые взявший в руки саблю.

Он, говорят, был настолько нелеп с оружием в руках, что бразильцы, не зная, кто это и даже не догадываясь, что перед ними единственный человек, знающий тайну золотого запаса Республики, «смеясь, предложили ему сдаться, однако Санчес ответил: "Вы предлагаете парагвайцу, у которого в руке меч, сдаться? Никогда!", после чего нанес ближайшему солдату неумелый удар, словно палкой, ничуть ему не повредив, и был тотчас пронзен штыками». И до кучи три женщины, вопреки приказу, кинувшиеся в бой. В целом же, женщин не трогали и раненых не добивали.

Судьба самого Марискаля известна поминутно. Он прорывался к Коррейо да Камара, чтобы вступить в поединок, но не свезло. Один из «кентавров» (гаучо Жозе Франсишку Ласерда по прозвищу Chico Diabo) ударом пики сбил его с коня, ранив то ли в бедро, то ли в низ живота, еще кто-то полоснул саблей, - этот удар пошел вскользь, - и полковник Авейро с парой солдат, вытащив президента из свалки, отнесли его к ручью, в тень деревьев. Там он попросил их оставить его, и бойцы вернулись в бой, но Авейро, сам истекая кровью, остался, занятый перевязкой, и стал свидетелем всего дальнейшего.

Подъехал Коррейя с солдатами, предложил сдаться. Марискаль, в полном сознании, но не имея сил подняться, отказался, крепко сжимая рукоять сабли, но биться он явно не мог, и бразильский генерал приказал солдатам взять его, - однако в этот момент раздался выстрел. Откуда, никому не известно по сей день, точно только, что стреляли не солдаты, окружившие Лопеса. Возможно, какой-то бразилец издалека, не зная, что происходит, а возможно (и очень вероятно), кто-то из парагвайцев, во исполнение приказа «Если увидите меня в плену, убейте». Пуля пришлась в грудь, и оказалась смертельной.

О последних словах спорят: то ли «Я умираю за Родину!», то ли «Я умираю вместе с Родиной!», но большинство историков полагает более точным второй вариант, ибо Марискаль был уверен, что союзники уничтожат и поделят Парагвай. И все это Авейро, лежавший рядом, видел своими глазами. А вот насчет попытки съесть флаг, чтобы не достался врагу, - легенда, правда же заключается в том, что под мундиром убитого, в самом деле, нашли штандарт парагвайской армии.

Примерно в это же время группа всадников добралась и до пригорка, где вокруг повозок столпились несколько десятков тех, кто не пошел в бой – калеки, дряхлые старики и женщины, в том числе, м-ль Линч, а также Панчито с саблей наголо. Ответом на требование сдаться было знаменитое "Un coronel paraguayo nunca se rinde!" («Парагвайский полковник никогда не сдается!»), после чего 15-летнего полковника в полном смысле слова нашпиговали свинцом, лишь чудом не задев мать, попытавшуюся заслонить сына.

Истошный крик "??sta es la civilizaci?n que han prometido para barbares?" («Это и есть цивилизация, которую вы несете варварам?») запомнили все, - однако впасть в истерику полковник Линч себе не позволила, потому что, как скажет она позже, «отвечала за судьбу своих людей, потому что судьба женщин, попавших в руки разгоряченных солдат, весьма печальна». И ей удалось. Предупреждение «Не трогайте нас, я из Inglaterra, и все эти женщины ingleses»,

сказанное спокойным и уверенным тоном, охладило солдатиков (за любую обиду любому подданному Великобритании полагался расстрел), а через пару минут подъехал кто-то из офицеров и, выразив соболезнование, сообщил, что сеньоре Линч нечего опасаться. Ей даже разрешили похоронить мужа и сына, только не «вырыв яму своими руками под насмешки солдатни» (это легенда), а вполне по-человечески: могилу выкопали бразильцы, а плачущая женщина, приведя в порядок тела мужа и сына, сама уложила их и бросила первую горсть земли.

Когда же на месте ямы возник холм, Коррейа да Камара и его офицеры отдали салют. Правда, крайне недовольны были мать и сестры Марискаля: по воспоминаниям очевидцев, «они упали перед освободителями на колени, плакали от счасться благословляя их, как святых, и умоляя бросить это мерзкое животное без погребения, но к ним не прислушались».

Сразу же начались допросы. Бразильцев интересовало золото, - насчет этого инструкции из Рио были строжайшие, - и кто-то из пленных обмолвился про сундуки. Немедленно на поиски отправились несколько крупных отрядов, и 4 марта перехватили: Дель Валье и его люди шли налегке, без повозки, и без споров сложили оружие, а что было потом, рассказывает бразильский журналист Эусебиу ди Соуза, специально сей  эпизод изучавший.

«Майор Мартинш, - пишет он, - тепло приветствовал полковника, напомнив о мимолетном знакомстве в Париже, и они некоторое время говорили по-французски. Затем майор поставил пленника в известность о своей задаче и спросил о судьбе золота. Полковник ответствовал, что примерно сто унций отдано простым бедным женщинам, которые ушли и их уже не догнать, а остальное, согласно приказу президента, спрятано. Майор потребовал указать место. На это полковник ответил просьбой позволить ему поговорить с солдатами, пояснив, что теперь, когда Лопеса нет в живых, это их общая тайна, выдавать которую он единолично не вправе.

Разрешение было дано, и Дель Валье обратился к солдатам, объяснив им, что по законам войны золото принадлежит Империи, но решать за них он не вправе. Несколько минут солдаты, человек пятнадцать, негромко говорили, затем один из них, подойдя к офицерам, отдал честь и сообщил: "Мой полковник, мы не думаем, что отдавать этим людям золото, принадлежащее народу Парагвая, было бы правильно. Только сержант Мора думает иначе, но мы его переубедим". В этот же момент двое солдат ударили ножами третьего, и тот упал замертво.

"Вот как! – вскричал майор. – Месье Дель Валье, так не годится! Объясните своим людям, что я имею приказ щадить сдавшихся, но отказ отдать победителю то, что ему принадлежит по праву, означает сопротивление, а сопротивление карается смертью!». Полковник молчал. "Ну что ж, - велел майор Мартинш, - ставьте их на колени". После этого каждый, один за другим был поставлен на колени, каждому задали вопрос, готов ли он указать место, где спрятан сундук, и поскольку все ответили нет, все были обезглавлены.

"Итак, месье Дель Валье, - сказал майор, - мы оба знаем, что я не могу отдать иного приказа относительно вас, если вы не отведете нас туда, где спрятан сундук". "Несомненно, - отвечал парагваец, - у вас нет никакого иного выхода, однако, боюсь, выхода нет и у меня. Возможно, если бы вы пощадили и отпустили моих солдат, этот выход был бы, но теперь его нет". Спустя минуту или две его голова упала на песок, и майор Мартинш бережно спрятал в сумку медальон, который, согласно последней воле Дель Валье, следовало переслать в Париж невесте полковника».

Как писал в рапорте генерал Коррейа да Камара, «поспешное решение майора Мартинша мною не было одобрено, но майор действовал в полном соответствии с уставом, и оснований упрекать его не было». Так что, группа Дель Валье была единственной, которая, сдавшись в плен, не выжила, - а через три дня, 8 марта, в лагерь бразильцев, уже двинувшихся в обратный путь, пришел небольшой отряд парагвайцев, возглавляемый грузным и пучеглазым офицером в грязном мундире.

«Я Исидоро Рескин, - представился он, спешившись. – Примите и накормите моих парней, а мне дайте сигару, разрешите поговорить со священником и скажите, где встать. Глаза завязывать не нужно», однако будущий маршал, услышав это рассмеялся: «Здравствуйте, дорогой друг! Много слышал о вас, и считаю честью познакомиться. Вот ваша сигара, со священником вы можете поговорить в любое время, а становиться никуда не нужно, нужно сесть и разделить со мной ужин. Что до ваших парней, о них хорошо позаботятся».

Они нас просто смели, они втоптали нас в грязь...

Это был уже почти полный финиш. Головной болью Коррейа да Камара оставался только Кабальеро, ничего о случившемся не знавший. В очередной раз совершив чудо, он со своим летучим отрядом исполнил приказ Марискаля, незамеченным просочился через заслоны бразильцев, и загулял по тылам, уничтожая мелкие посты, отбивая скот и сгоняя его в большой гурт, чтобы хватило на всю армию.

Ни загнать его, ни даже выследить, несмотря на сотни рогатых голов, очень долго не удавалось: когда бразильская кавалерия приходила туда, где он побывал, она обнаруживала только трупы, - пять, шесть, иногда десяток, - а все остальное знала только сельва, где даже следы стада терялись. Лишь 8 апреля, где-то «недалеко от реки Апа», маленький разъезд имперцев случайно столкнулся с полусотней парагвайцев, гонящих добычу к ставке Марискаля, и бразильский капитан, велев десятку своих людей спешиться, с белым флагом пошел разговаривать.

Типа, война кончена, сеньор Лопес мертв, теперь выбор за вами, генерал. Вы можете атаковать нас, а можете следовать за нами. Выслушав капитана и увидев знакомый пистолет (всем разъездам на такой случай выдали что-то из личных вещей Лопеса), дон Бернардино сообщил, что готов сдаться, но саблю отдаст только генералу да Камара. И вот на этом, пять недель спустя после Серра Кора, действительно, кончилось всё.

Ну и, наверное (если кому скушно, уж извините), есть смысл хотя бы вкратце рассказать о дальнейшей судьбе тех, кто был помянут в последних главах, и с кем в этой главе мы прощаемся навсегда. Не всех, конечно, на это времени не хватит, но самых-самых.

Дона Хуана Пабла и ее дочери, Инносенсиа и Рафаэла, вернулись в Асунсьон, из всей былой роскоши получили дом, пару маленьких ранчо  и скромную пенсию от Бразилии. Мать скончалась в следующем году, две вдовы прожили еще долго. Все трое до последних дней проклинали «безумного Панчо» и охотно выступали свидетельницами обвинения против него, кто бы ни просил.

Элиза Алисия Линч, взятая под «личную защиту» Коррейа да Камара, несмотря на требование Триумвирата выдать ее для «справедливого суда», была доставлена в Рио, подробно допрошена про золотой запас и отпущена в Европу вместе с младшими детьми и несколькими женщинами своего батальона, решившими уехать (таких оказалось мало). Возможно, не отделалась бы так легко, но якобы (есть такая версия) сыграло роль декабрьское письмо императрицы Евгении императрице Терезе, в котором супруга Наполеона III мимолетно, среди всяких мелочей помянула: мол, слышала от мужа, что если с гражданкой Франции что-то случится, имения низложенного дома Бурбонов-Сицилийских в Провансе могут быть конфискованы.

Всегда говорила о покойном муже, как о «самом светлом человеке». Жила неброско: сперва, несколько месяцев, на пенсион, выписанный Бенитесом, потом, когда правительство Тьера конфисковало в пользу Третьей Республики «сокровища диктатора, украденные у парагвайского народа», на  небольшую пенсию, выхлопотанную Евгенией Монтихо у Виктории. Возглавила Семью, став матерью для Эмилиано, учившегося в Париже. Потеряла еще одного сына – 14-летний Леопольдо Антонио, видевший смерть отца и брата, вскоре угас.

В 1875-м, узнав о принятом в Парагвае Законе о реституции (всем вынужденным эмигрантам возвращалась конфискованная собственность),  вернулась в Асунсьон и потребовала вернуть ей имущество, на что имела полное право в связи с юридически безупречным актом передачи. Скандал был громок. Два министра выступили в поддержку претензий м-ль Линч, однако президент Гилл решил иначе: «наглую ирландку» втайне от министров посадили на корабль и отправили в Европу, предупредив, что в следующий раз зарежут.

Скончалась м-ль Линч в 1885-м, а ее и маршала сын Энрике вернулся в Парагвай, был принят на госслужбу и позже, в разгар активности antilopistas, активно отстаивал честь отца; его очень многочисленное потомство ныне проживает в Асунсьоне.

Сильвестре Авейро, как уже сказано, был рядом с Марискалем до конца. Единственный, кроме бразильцев, видевший его гибель. Два ранения. 23 марта 1870 на борту канонерской лодки «Iguatemy» подписал протокол допроса, подтвердив, что Лопес был «безумным тираном и лично руководил пытками, наслаждаясь мучениями несчастных». Полгода провел в Рио. Отказался остаться в Бразилии, вернулся в Парагвай, где объявил, что протокол был подписан под давлением: «Они заставили меня подписать свою бумажку, когда я лежал на операционном столе. Им необходим был свидетель обвинения против героя национальной обороны».

Предстал перед судом, в итоге, несмотря на состав жюри, сплошь из бывших эмигрантов, его оправдавшим. Вскоре опубликовал «Военные мемуары», очень жестокую и честную книгу, детально рассказывающую о следствиях и казнях, ни о чем не жалея и утверждая, что никогда не кривил душой, служа только закону и Родине. В 1874 году приглашен на госслужбу в качестве главного политического судьи, и служил на разных должностях до глубокой старости и смерти 7 июня 1919 года. В Парагвае есть поговорка: «Честен, как Авейро».

Падре Фидель Маис, истоптанный копытами,  как и Авейро, подписал требуемые бразильцами «свидетельства обвинения», где значилось, что Марискаль был «сущим исчадием Ада, средоточием всех пороков». Как и Авейро, отказался остаться в Бразилии и в декабре вернулся в Парагвай. Как и Авейро, несмотря на недовольство новых властей, объявил «признания» вынужденными и ложными, был судим и оправдан, написал книгу «Этапы моей жизни», где приведены детали процессов в Сан-Фернандо, подтверждающие, что заговор был, а о Лопесе сказано только хорошо, но с оговоркой, что героизм до добра не довел, после чего никогда больше публично не вспоминал войну, хотя и не отказывал в помощи историкам, стремящимся восстановить правду. Активно участвовал в восстановлении связей парагвайской церкви с Ватиканом, преподавал, и скончался в 1920-м в возрасте почти 93 лет.

Исидоро Рескин, отказавшись подписывать требуемые «свидетельства», провел в Бразилии под гласным надзором почти три года, больше, чем кто бы то ни было, и возможно, там бы и умер, но несколько лет спустя по просьбе очень пробразильского президента Гилла был отпущен и стал главным инспектором восстанавливаемой армии. Тяжело заболев, вышел в отставку, и умер 1882-м, в родном городке, всеми уважаемый, успев написать и опубликовать книгу «События нашей войны», единственный труд, написанный очевидцем и участником из числа тех, кто принимал решения.

Хуан Хризостомо Центурион, тяжело раненный (пуля раздробила челюсть), доставлен в Рио. Через полгода освобожден. Уехал во Францию, где работал в офисе Грегорио Бенитеса. Затем подписал контракт с крупным оркестром,  играл на фортепиано. Уехал на Кубу, потом на Ямайку, потом в США. В 1878-м с женой, известной кубинской певицей Консепсьон Рус Сайяс, троюродной бабушкой Фиделя Кастро, вернулся домой. Был министром иностранных дел, послом в Англии, Франции, Испании. Издал «Исторические реминисценции о войне Парагвая», где, подводя итог пережитому, высказывает мысль, что лучше, наверное, было обойтись без войны, потому что по итогам союзники все равно получили все, что хотели, но ни словом не осуждает Лопеса.

Грегорио Бенитес после свержения режима Наполеона III и наглой конфискации денег в "Лионском кредите", - как бы в пользу парагвайского народа, а фактически украденных, - по приглашению властей  Рейха переехал в Берлин, где два года служил главным экспертом по Южной Америке, заронив в тевтонские умы идею немецкой иммиграции в Парагвай. По некоторым данным, передал Бисмарку свою агентурную сеть, позволившую Германии наладить резидентуры во Франции и США.

Вернувшись в Парагвай, был немедленно принят на госслужбу в структуры МИД, но ушел в отставку при президенте Кандидо Баррейро, которого в глаза назвал «иудой». Позже, когда Баррейро стал не актуален, вернулся, сделал ослепительную карьеру, - выход Парагвая из-под прямого иностранного влияния и обустройство первой «немецкой волны» во многом его заслуга, - и умер в 1910-м, оставив множество научных трудов, до сих пор не утративших значения. Мемуары, согласно завещанию, будут опубликованы в день двухсотлетия начала войны.

Что до генерала  Кабальеро, то тут разговор особый. Старый Парагвай умер навсегда, но на гноище  зарождалось какое-то новое, пусть непонятное, а все-таки будущее. Его следовало подращивать, спасать от скопища голодных крыс, как-то ставить на ноги,   и длинный, очень непростой путь дона Бернардино еще далек от завершения…

Руина

Чтобы понять дальнейшее, следует очень хорошо осознать: в 1870-м Парагвая по факту не было. Очертания на карте оставались, Триумвират заседал, - и только. От процветавшей же и сытой страны не осталось и следа. Сельское хозяйство, основа основ, развалина: до войны в «эстансиях Родины» и на фермах около 3 миллионов голов скота, под миллион лошадей, полмиллиона овец и коз, свиней и птицу вообще не считали, в 1871-м – 15000 рогатых голов, 5-6 тысяч лошадей, свиней и птицы исчезающе мало. И даже через 20 лет: 861954 рогатых, 92693 лошадей, 50008 овец и коз, 10778 свиней.

С земледелием не лучше. Из 205 000 га посевов кое-как возделывалось не более четверти, причем матэ перестало быть эксклюзивом (Империя отняла две трети земель, где он растет), а кофе, рис, кукуруза и сахарный тростник растить перестали. Тем более, хлопок. Ибо вторым же (первый поставил вне закона Лопеса) декретом Триумвирата по настоятельной просьбе партнеров из Рио и Байреса была объявлена полная, без всяких пошлин свобода торговли, и в страну хлынули дешевые английские, бразильские, аргентинские товары, быстро добившие остатки промышленности.

Единственным серьезным экспортным товаром стал табак, но и плантации табака предстояло создавать заново, потому что раньше они работали только на внутреннее пользование, и были невелики. Заводы, шахты, металлургический комбинат в Ибикуе просто забросили. Самое необходимое, - для себя и на обмен, - делали сами, на дому и в кустарных мастерских. Железная дорога разрушена, мосты и дороги уничтожены. И так далее.

По сути, страна вернулась в XVII век, и в таких условиях предстояло выживать, а как выжить было неясно, поскольку без людей нет страны, а демография ужасала. Даже не завышая цифры (про полтора миллиона довоенного населения пишут только самые восторженные апологеты «старого Парагвая): по самым объективным подсчетам (перепись 1862 года) в стране насчитывалось примерно 450 000 жителей без учета детей до года, причем мужчин было чуть больше. И все при деле, все старше 12 лет грамотны.

В 1872-м очень объективная перепись (очки втирать было некому, старались максимально точно учесть ресурсы) дала (без учета оккупантов) 202000 человек, из них только 28 тысяч мужского пола, а старше 12 лет и того меньше, всего 22 тысячи. Причем около четверти - старики и калеки, и при этом грамотных – менее 20% (во время войны школы не работали, а те, кого выучили до Холокоста, в основном, погибли), и почти все – «чистая публика» из Асунсьона и городков поменьше. В основном, реэмигранты и acunsiones, откосившие от призыва, а потом «не слышавшие» барабанов.

Ну и, естественные в такой обстановке стаи беспризорников, «опасных, как молодые голодные волки». И просто бандитизм, - в стране, около века не знавшей, что такое криминал, - потому что за пять лет войны многие из выживших элементарно разучились трудиться (на свои фермы, поднимать хозяйство, вернулись тысячи две-три фронтовиков), зато очень неплохо научились воевать, теперь оптимизировав навыки в умение грабить. Все подряд, ибо и кусок хлеба в тех условиях был реальной ценностью.

В такой ситуации, некоторое подобие власти если и существовало, то только в Асунсьоне, куда стремились все, ибо там была возможность хоть как-то что-то заработать или украсть, да еще в паре-тройке не очень пострадавших городков. За городской чертой простиралось дикое поле, и как пишут парагвайские историки, страна бы вряд ли поднялась, если бы не женщины.

Именно они «взяли на себя труд по созданию Patria Nueva («Нового Отечества»). Именно они, не словами, ставшими уделом большинства мужчин, а практической сметкой и трудом начали процесс восстановления парагвайского народа». Они были фермерами, коробейниками, они затевали мануфактуры, создавали рынки, ставили на ноги детей, - и как-то само собой появилась, став общепринятой и никем, включая церковь, не осуждаемой, полигамия.

«Мужчина, способный оплодотворять, - пишет Мерседес Гонсалес Инсфран, - стал ценностью. У работящих фермеров появилось до полусотни жен. Но таких было немного. Поэтому любой, инвалид или крепкий старик, мог жить за счет женщин, забывших, что такое ревность. Его кормили, одевали, охраняли. Понятие "бастард" исчезло. Если мужчина признавал ребенка, это было похвально, если отцом становился проезжий господин из Асунсьона, это считалось удачей, но и дитя, рожденное от бродяги, лесного индейца, иностранца или насильника, даже бразильского солдата, хотя бы и чернокожего, в глазах общества было законным. В городах старое понятие о семье как-то сохранялось, но сельские семьи стали матриархальными, власть матерей была абсолютна, они руководили всем, в том числе, и защитой поселков, хотя если появлялись бандиты, с ними старались договорить о мужских услугах, за что платили продовольствием. И они растили детей, известных, как "Поколение ХХ века"».

А пока женщины, не столько, видимо, на разуме, сколько на инстинкте, биологическом и социальном, создавали страну практически с нуля, абсолютное большинство мужиков занималось политикой. Или тем, что они политикой называли. Остатки «чистой публики» Асунсьона, эмигранты, вернувшиеся из Аргентины, кто из Байреса, кто из провинций, эмигранты, вернувшиеся из Уругвая, вернувшиеся дипломаты, отпущенные из плена офицеры, - все они полагали себя немножко Марискалями, а большинство ветеранов искали себе «падронов», чтобы не возвращаться в поля.

В принципе, оно и понятно. Франсия и Лопесы держали старое общество в кулаке, избавляя страну от того, во что окунулись все соседи по континенту, железом выжигая амбиции. По их прикидкам, - и в общем, правильным, - необходимо было вырастить новое поколение, способное не драться за власть, а строить будущее, и это поколение они взращивали, при El Supremo прижав постколониальную элиту к ногтю, а при Отце и Сыне дав полную возможность веселиться, но без пагубных для страны форм самореализации. Во избежание. А теперь поле было зачищено, и полусожженный Асунсьон кипел и бурлил вовсю.

Особых разногласий, в сущности, не было, было только лютое желание быть первым. У всех. Как грибы, множились газеты, коллективные агитаторы и пропагандисты. Появлялись лидеры, готовые порвать друг другу глотки, - естественно, по самым-самым «идейным» соображениям, на предмет степени демократичности будущей Конституции, хотя (правда не все это сознавали) в сложившейся обстановке она обречена была стать филькиной грамотой.

Партий, естественно, не были. Были «клубы», в рамках которых дружили против всех остальных, в основном, по принципу «какой ни есть, а все ж родня», или «в каком полку служили». И все старались заполучить известного офицера, имеющего влияние на ветеранов, или подружиться с какой-нибудь приличной бандой, потому что без опоры на «достойных граждан» о политике можно было и не думать, - но главное, нужно было решать, с кем из «партнеров» пути, с Рио или с Байресом. Лавировать, как раньше, не получалось: притом, что Парагваю пришлось совсем тяжко, союзники тоже оказались в сложном положении. Особенно Империя.

Партнеры и гаранты

За все нужно платить. Это аксиома. И бразильцы столкнулись с нею лоб в лоб. Потому что победа, - лавры, упрочение авторитета монарха, новые территории с посадками матэ и золотыми рудниками, о которых давно мечтали, etc, - была чисто тактической. А вот стратегия удручала. Овчинка не стоила выделки, в первую очередь, по суровым экономическим причинам: за пять лет «британский долг», ранее вполне скромный и приемлемый, вырос в 11 раз, вплотную дойдя до астрономической планки 40 миллионов фунтов. А как гасить, никто не понимал, поскольку за годы войны забрали на фронт слишком много рабочих рук, и многие погибли, и еще больше вернулись калеками, - так что фазенды пришли в упадок, и экспорт снизился катастрофически.

Пришла в упадок и бойко развивающаяся промышленность: ведь налоги росли, душа национальный бизнес, так что, приходилось закупать британское, отчего национальный бизнес вообще загибался. От банкротства еще недавно процветавшего регионального гегемона спасали только усилия английских банков, опасавшихся за свои проценты, но это стоило очередных долгов. В итоге, зашатались и уже никогда больше не пришли в былую силу консерваторы, главная опора стабильности, зато набрали силу либералы, с этого момента и до краха Империи доминировавшие в парламенте, -

а что еще хуже, ожили и начали крепнуть республиканские настроения, и теперь разговорчики шли уже не в модных салонах, а в казармах. В отличие от старого офицерского корпуса, офицеры-разночинцы, выдвинутые войной, совершенно не понимали, зачем Бразилии вообще нужна монархия, - и хотя колоссальный авторитет маркиза Кашиас, ставшего премьером, сдерживал ропот, маркиз был стар, а ниже начинались отнюдь не столь лояльные генералы и совсем уж нелояльные капитаны.

Короче говоря, помочь режиму могли только три спасательных круга: деньги, деньги и еще раз деньги. Плюс, конечно, большие деньги. Но свои. Потенциальные доходы от завоеванного матэ в этой ситуации было даже не каплей в море, золотые рудники оказались исчерпанными, а легендарного золотого запаса, способного решить многие проблемы, так и не нашли. Точно известно лишь то, что его не потратили на военные нужды (из-за блокады ничего нельзя было купить), и что его не вывезла м-ль Линч, уехавшая с двумя-тремя чемоданами. Так что, вице-президент Санчес унес тайну с концами.

Оставалась контрибуция. Но с голого что взять? - и следовательно, главный расчет был опять же на британские займы, - уже Парагваю, при посредничестве Империи и с комиссионными от обеих сторон. А для этого необходимо было взять под контроль, и желательно, надолго новое парагвайское правительство. Что, несмотря на пребывание и в Асунсьоне, и вообще на территории страны имперских войск, было совсем не так просто. Ибо свои планы на побежденную страну имели и союзники. То есть, Уругвай, конечно, не в счет, а вот вопрос с Аргентиной теперь, когда дело дошло до дележа, оказался сложен.

По сути, именно она стала главным призером бойни. То есть, конечно же, потери ее в живой силе были достаточно велики, - около 20 тысяч душ, - но души эти, в основном, гнали из малых провинций, зараженных «федерализмом», так что и это пошло в строку, а что до прочего, так газеты Байреса вполне откровенно писали: «Война стала источником благоденствия Аргентины!», - и это было чистейшей правдой. Конечно, кредитов у Лондона нахватали и они, однако после ухода Митре его преемник, Доминго Сармьенто, резко, до максимального минимума сократил участие в бойне, сосредоточившись, в основном, на всех видах торговли, но самое главное: поставках бразильцам всего необходимого, - а необходимого было много.

В итоге, за последние два года, почти не тратясь (если имперцам нужны были новые войска, их поставляли за живые деньги) и умело оперируя финансами, Байрес не только в значительной мере выполз из долговой ямы, но и, серьезно подразвив промышленность, окреп. Настолько, что уже начал мерить ботфорты региональной сверхдержавы, давая понять Империи, что ее слово уже не так беспрекословно, как раньше.

Причем, не только на словах. Имея на руках карту, где еще в 1864-м было расписано, что кому должно достаться, кабинет Сармьенто вел себя так, словно никаких договоренностей не было. Ладно бы еще провинция Мисьонес (тут никто не возражал), но войска Эмилио Митре явочным порядком заняли огромную долину Гран-Вилла на юге, просто сообщив «временным», что это аргентинская территория, добавив, что намерены забрать весь Чако. То есть весь северо-восток Парагвая, аж до границ Мату-Гросу, предложив Империи «эту бывшую страну» просто поделить, ибо «Победа дает права». Если же союзники из Рио не согласны, Байрес, при всем нежелании, готов жестко спорить.

Союзникам из Рио такой подход, естественно, крайне не нравился. Ни о каком «жестком споре» с Аргентиной, тоже естественно, речи не было и быть не могло, как потому что новая война (то есть, новые займы и новые призывы)с неизбежностью спровоцировала бы взрыв, так и по той простой причине, что Великобритания бы не поняла, да и Штаты, уже пришедшие в себя после Гражданской, вполне могли влезть в события. И делить тоже не хотелось, хотелось иметь буфер, причем надежный.

Вопрос следовало решать только дипломатией, и в результате, причудливой логикой событий Империя объявила себя «гарантом и хранителем интересов многострадального Парагвая», готовым «протянуть руку дружбы и помощи защитникам его территориальной целостности и национальной независимости... всем истинным патриотам, выступающим от имени народа». Каковых, - во всяком случае, в желательном для бразильцев понимании, - в Парагвае не было, так что их предстояло создать.

Демократия в режиме nu

Поймите правильно: нельзя сказать, что «патриотов, выступающих от имени народа» не было вовсе. Если уж на то пошло, «весь Асунсьон», - менее трех тысяч мужских душ, потому что десяток тысяч беженцев, да и вообще, выжившая «чернь» в счет не шли, - был патриотичен донельзя и люто выступал от имени народа. Вот только народ был специфический: в основном, рулили эмигранты («легионеры», вернувшиеся студенты, откосившие от призыва), и вся эта публика была беспредельно либеральна, но что еще важнее, полностью ориентирована на Байрес. До такой степени, что некоторые (скажем, Карлос Лойсага, один из триумвиров) даже полагали Парагвай «несостоявшимся государством», а лучшим выходом для него – влиться в состав Аргентины на правах провинции.

Имелись, конечно, и не такие радикалы, однако и они, как, скажем, еще один триумвир, Хосе Диаса де Бедойя, видели страну исключительно вассалом Аргентины, независимым чисто формально. И на этом основании «фракции Народного Клуба», - группировки, оспаривавшие право рулить, - ненавидели друг дружку, полностью соглашаясь лишь в двух пунктах. Во-первых, Империя это плохо, потому что рабовладельцы и консерваторы, во-вторых, Лопес был извергом и тираном. Точка. А все его охвостье (то есть, всех, кто так или иначе служил «диктатуре»), если уж ни посадить, ни расстрелять нельзя, нужно вытеснить из политики. Лучше навсегда.

Естественно, остальному «всему Асунсьону» такой подход не нравился, и «чистая публика» внезапно ощутила себя истинными патриотами. Официально они, конечно, Лопеса осуждали, на личном уровне ненавидели, - но политика есть политика, и в салонах начались разговоры о «предателях, которые привели врага, устроившего геноцид» и о «наших не победили, а задавили числом». Вошло в моду даже объяснять свое отстуствие в Умайте или Перибебуи  «объективными причинами» типа близорукости или чахотки, а отсюда был всего лишь один маленький шаг до объявления себя lopistas, - и проаргентинские радикалы, объявленные проаргентинскими же «умеренными» (все же хотевшими независимости) «изменниками», завопили об «угрозе реванша».

Правда, бразильцев не любила и эта разновидность патриотом, однако тут уже было с чем работать, и с благословения оккупационной (то есть, бразильской) администрации возник Союзный клуб во главе с Кандидо Баррейро, Хуаном Батиста Гиллом и еще двумя-тремя hombres, сделавшими ставку на Империю, и поддерживавшими триумвира Риваролу. Вернее, уже дуумвира, поскольку в мае 1870 года Хосе Диас де Бедойя уехал в Байрес, продавать изъятое у церкви серебро (как-то организовывать жизнь приходилось, и деньги очень нужны были), да там и остался. А последний день августа, через две недели после избрания Учредительного собрания (41 человек), подал в отставку и Лойсага, тоже решивший уехать в Байрес, который любил больше Асунсьона.

Казалось бы, на ближайшее время, до 25 ноября, когда новая конституция должна вступить в силу, сам Бог велел оставаться на хозяйстве Ривароле, однако Лойсага сделал свой ход неспроста. Поскольку подавляющее большинство депутатов было радикалами, было решено поставить вопрос на голосование. А когда проголосовали, временным президентом неожиданно оказался не Риварола,  «холуй тиран и прислужник работорговцев», но Факундо Мачаин (Маккейн), недавно вернувшийся из Чили молодой юрист, увезенный родителями в первые дни войны.

Крайний либерал, идеалист и самый блестящий оратор Народного клуба, он никаких связей в Парагвае не имел, в Байресе тоже не котировался, и фактически был ширмой переворота, по итогам которого власть оказалась в руках крайних «проаргентинцев», опиравшихся на самых радикальных «легионеров». Их лидер, тоже очень молодой офицер Бенно Феррейра был немедленно назначен главой Национальной Гвардии, и новый президент, всех поздравив, пошел спать, - а пока он спал, в городе стало весело.

Судя по всему, Риварола таким поворотом событий был шокирован, но смирился, и тоже ушел спать, однако ему не дали, выдернув из постели и сообщив, что попранные права народа нужно защищать, - ибо народ требует. И в самом деле, на улице толпились сотни две оборванцев с самым разнообразным оружием, полсотни бойцов из «охранной роты», видевших в Ривароле кормильца, и несколько десятков «легионеров» во главе с «умеренными» офицерами, а сеньор Баррейро был более чем красноречив.

Назвав переворот переворотом, он сообщил: путчисты, спеша, грубо нарушили закон, потому что сеньору Мачаину всего 23 года, а президент может быть только «не младше 30 лет», и это дает здоровым силам Республики основания восстановить законность. Что уже согласовано с бразильским командующим, а представитель Аргентины войск не имеет и готов не идти против течения, при условии, что временное правительство будет коалиционным, с участием представителей всех фракций.

Таким образом, каденция Факундо Мачаина продлилась всего двенадцать часов, и рано утром сеньор Риварола по итогам голосования тех же депутатов, но уже под присмотром другого «народа», вновь стал временным главой государства, - и в государстве начался полный бардак. Без малого три месяца шла газетная война, ушаты грязи лились и на Риваролу, и на Мачаина. Затем начались драки (набрать среди беженцев сорвиголов, готовых на все за самую скромную плату проблемы не составляло). Потом уличные бои с десятками убитых, - и поскольку никто даже не думал призывать население к бунту против оккупантов, представители союзников на все это благодушно посматривали, сообщая в Рио и Байрес о «болезненном, но убедительном процессе становления молодой демократии».

В итоге, rivarolistas одолели. У них было элементарно больше людей, потому что больше денег (все политики пока что были бедны, как церковные мыши, а у Кандидо Баррейро, бывшего посла в Англии, деньжата откуда-то имелись, и он их тратил, не считая). Так что, «плохой» народ разогнали, «плохие» редакции закрыли, и 25 ноября, приняв Magna Carta (очень либеральную Конституцию, со всеми свободами), Ассамблея избрала дона Сирило президентом. Аж на четыре года, - и сеньор Риварола, как было согласовано союзниками, сформировал коалиционный кабинет, где нашлось место всем.

Правда, «проаргентинских» министров было большинство (Бенно Ферейра даже остался шефом НацГвардии), но все-таки вице-президентом стал молоденький Кайо Милтос, «стойкий» патриот, чья семья (случай редчайший, в начале войны убежала не в Байрес, а в бразильский Порту-Алегри, где у папы были бизнес-партнеры), ключевой пост министра финансов получил lopista Хуан Баутист Гилл, а кабинет госсекретаря занял еще один lopista, Кандидо Баррейро.

Казалось бы, дело сделано. Во всяком случае, уже неделю спустя новый глава государства запустил процесс получения кредита у Ротшильдов, аж ? 1107000 (правда, после всех вычетов, включая комиссионные бразильцам, усохли до ? 403 0000, причем, 70 тысяч по бумагам вовсе не прошли). Еще через пару дней, когда выяснилось, что итальянский консул Чапперони намерен контрабандой вывезти из страны партию ювелирных изделий, скупленных за гроши у голодающих (парагвайки любили побрякушки, и до войны пять-шесть желтых цацек было у каждой фермерши), Бенно Феррейра получил приказ этому воспрепятствовать,

но не сумел (итальянская канонерка пригрозила пушками), и как не справившийся, вылетел в отставку. Это серьезно ослабило позиции радикалов, - зато 7 января следующего, 1871 года, поев чего-то не того, скоропостижно скончался Кайо Милтос, а на его место парламент, в основном, «проаргентинский», назначил твердого «проаргентинца» Сальвадора Ховельяноса. Страна застыла в зыбком равновесии, чреватом гражданской свалкой, особо кровавой, потому что призом были не идеи, а вкусные места при еще почти не существующем бюджете. Ну и, понятно, борьба идей, куда ж без нее.

И вот в такой совсем, прямо скажем, непростой обстановке, сразу после неожиданной смерти юного,  мило консервативного и очень «своего» вице-президента, МИД Империи пригласил госсекретаря дружественной Республики Парагвай посетить Рио, приватно предупредив, что хотя в официальной программе визита об этом не сказано, ему будет устроена встреча с генералом Бернардино Кабальеро.

Основы плановой политики

Эта глава писалась урывками. Долго, - более двух месяцев, - и тяжко. По многим причинам. Как потому, что психологически сложно переходить от эпической саги последних дней Парагвайской войны к событиям, на первый взгляд, мелким и суетным, так и по той простой причине, что источников и литературы по истории первого десятилетия послевоенного Парагвая исчезающе мало. На русском нет вообще, на английском раз-два, и обчелся, на испанском тоже, - парагвайские историки эту тему не очень любят, - а с португальским я, мягко говоря, не в дружбе. Тем не менее, дорогу осилит идущий.

Начнем, пожалуй, с того, что «политическая и дипломатическая культура Имперской Бразилии была на порядок выше, чем в бывших испанских колониях. Дипломаты и политики Рио де Жанейро были воспитаны в не прерывавшихся традициях европейской школы, и на их фоне даже интеллектуалы Байреса, не говоря уж о Лиме или Мехико, был провинциальными дилетантами». Так полагает Родрик Джереми Барман из Стэнфорда, ведущий исследователь истории Бразильской Империи, и я не считаю возможным с ним спорить, - а самым ярким политиком Империи того времени по праву считался Жозе Мария да Силва Параньос, виконт Рио-Бранко, - друг юности Императора, основатель Консервативной партии, многократный министр (а с 1871 по 1875 и самый успешный премьер-министр Империи). И вот этот-то человек, которому Дом Педру безоглядно и по заслугам доверял, в августе 1870 года положил на стол монарху «Меморандум о положении Парагвая и наших задачах».

Документ не очень пространный, - два с лишним десятка страниц, - а изложено там примерно то, о чем я уже рассказал в заключительной части предыдущей (54-й) главы, так что, повторяться не стану. Просто перечитайте внимательно, освежите в памяти, что есть что и who is who, иначе ничего не поймете. А если коротко, то: детальный анализ послевоенного политического пейзажа с многократным нажимом на тот факт, что объективно выиграла Аргентина, и это, с учетом того факта, что абсолютное большинство нынешних элит настроено проаргентински, а выжившие остатки широких масс Бразилию по понятным причинам ненавидят, создает проблемы. Во всяком случае, пока в Байресе сидят политики типа Сармьенто, заточенные на восстановление контроля Буэнос-Айреса над всей территорией бывшего вице-королевства, то есть, еще лет на пять. Пояснения опустим, указав только, что все они, как показало время, были точны.

И далее, после двадцати двух страниц аргументов, – вывод: Парагвай необходим как буфер. Он должен быть независимым, целостным, максимально стабильным, а главное, видеть в Империи не врага, но (не друга, что вряд ли возможно) гаранта своей независимости, для чего необходимо формировать в Асунсьоне устойчивое, а не ситуативное, как во время войны, имперское лобби и всячески способствовать его приходу к власти. Делая ставку не на бывших эмигрантов, которые оглядываются на Байрес, но на тех, кто прошел войну и лишь в конце ее «сделал разумные выводы, предпочтя Империю». А далее подробная раскладка по кадрам. С характеристиками и рекомендациями.

Президент Сирило Риварола. Формально с ним все в порядке, клянется в верности, следует рекомендациям, но все же доверять нельзя. К рулю, конечно, пришел с нашей помощью, однако очень себе на уме. Властолюбив, ведет секретные переговоры с Байресом, где у него есть немало знакомых. Короче говоря, своего рода «меньшее зло», - но все-таки зло. Как и министр финансов Хуан Баутиста Гилл, его правая рука. Этот, правда, до поры, до времени надежнее, но только потому, что связей в Байресе не имеет, а с эмигрантами на ножах.

К тому же, крайне честолюбив, очень любит деньги, берет не только у нас, но понимает, что иметь дело с нами надежнее, чем с Аргентиной, у которой богатый кадровый выбор. Таким образом, заслуживает поддержки, - но по-настоящему положиться можно только на сеньора Кандидо Баррейро. Этот – наш. Тесно связан с Лондоном, умен, имеет группу поддержки (асунсьонский «Народный клуб» под его полным контролем) и газету, - однако полностью лишен опоры в массах, поскольку не воевал, а среди воевавших считается предателем, из-за которого Лопес не получил броненосцы. Что, кстати, вполне соответствует действительности, но, с точки зрения Империи, говорит в его пользу.

Вот и все. И больше ничего. То есть, какие-то персоналии еще имеются, но они не влиятельны, стало быть, не интересны. Таким образом, подводит итог виконт, наш джокер – пленные генералы Лопеса, прошедшие с ним до конца. Практически все они у нас, и они на родине очень популярны. Их слово очень много значит для ветеранов, а ветераны там почти все мужчины и многие женщины. Да и среди «чистой публики», не связанной с аргентинцами или их марионетками, их уважают. И если убедить их прислушаться к нашим доводам, ситуацию можно изменить коренным образом. Единственная проблема в том, что они нас не любят, но еще больше они не любят «легионеров», справедливо считая их «предателями». Так что, идея не выглядит фантастично, и я, Ваше Величество, прошу разрешения начать работу с генералом Бернардино Кабальеро, их неформальным (да и формальным, поскольку именно его покойный Лопес официально объявил своим преемником) лидером.

Не время для драконов

Разрешение, разумеется, последовало. Дом Педру доверял своему давнему другу и лучшему из министров, не знавшему, что такое неудача, - да и сам был достаточно умен, чтобы, обдумав, признать его правоту. Так что, уже в начале октября состоялась первая встреча виконта с «почетным гостем Империи» (так официально именовались пленные высших чинов). Разумеется, в сугубо неофициальной обстановке, на загородной даче сеньора Параньоса, и не по приказу, но по «дружескому приглашению», - а вот сам разговор записан не был, и нам приходится доверять интуиции профессора Лидии Бесуче, автора лучшей на сегодня биографии бразильского вельможи, восстанавливающей его, как говорится, на кончике пера. Впрочем, всё дальнейшее свидетельствует о её правоте.

Итак: просторная терраса, за парапетом изумительный вид, на столе – кофе, коробка с сигарами, возможно, бутылка вина. Хозяйка, сеньора Тереса, уже покинула мужчин, избегая скушных разговоров о политике, а радушный хозяин, покончив со светскими сплетнями, берет быка за рога. Понимаю, что Вы удивлены, дон Бернардино, понимаю, что Вы нас не любите, и прекрасно понимаю, что у Вас есть на то основания. Но, с другой стороны, назовем вещи своими именами: сеньор Лопес начал эту войну, плохо рассчитав силы, и проигрыш Парагвая был неизбежен, а война есть война, и на войне неизбежны досадные эксцессы. Тем не менее, что было, то было, мы живы, и надо думать не о мертвых, которых все равно не вернешь, а о живых.

Далее, как можно понять, краткое, в самых общих чертах, изложение того, что было сообщено Императору, с упором на то, что Бразилия аннексировала только «спорные» земли, а войска Аргентины, вопреки всем договоренностям, оккупировали безусловно парагвайские территории, - и: Вы хотите, чтобы Парагвай сохранился на политической карте мира и со временем встал на ноги? Если да, мы с Вами союзники, потому что Империя тоже в этом заинтересована, а противостоять попыткам асунсьонских радикалов полностью лечь под Байрес можете только Вы, генерал Кабальеро, и ваши соратники.

И отстраивать Парагвай, кроме вас тоже некому. Разумеется, новый Парагвай, не по старым лекалам, - неважно уже, хороши они были или плохи, - а как удобно цивилизованному миру, - но, поверьте, в нынешней ситуации возвращение к прошлому уже невозможно. Не по чьей-то злой воле, но потому-то, потому-то и потому-то, а впрочем, Вы сами поймете. Нет-нет, я не требую немедленного ответа. Уверен, что нам с вами по пути, но, разумеется, подумайте, обсудите с друзьями, а потом опять встретимся. Только сразу хочу предупредить: если мы договоримся, - а я уверен, что мы договоримся, - вам, героям и рыцарям, нужно будет многому научиться. Не учитывать фактор «дружеских советов» не получится, и действовать силой, пока Парагвай под оккупацией, тоже, - хотя бы потому, что «под силу» никто не даст кредитов, без которых Вашей прекрасной стране не выжить.

Но самое главное: вам придется привыкать к политике, какова она есть, и принимать людей такими, каковы они есть, без военных крайностей. Мириться с двуличием, больше того, научиться двуличию, принять коррупцию, как реальность, потому что коррупция, увы, главная скрепа реальной политики, - это тяжко, понимаю. Но без этого, увы, никак. Жизнь сложнее идей д-ра Франсиа. И разумеется, следует перестать делить мир на «людей чести» и «предателей», оценивая те или иные персоналии исключительно с точки зрения пользы или вреда, которые они могут принести общему делу. Тем более, что у людей могут быть свои соображения. Вот, собственно, и все, что я хотел Вам сегодня сообщить, а теперь, с Вашего позволения, позвольте показать несколько картин, присланных мне из Парижа, - поверьте, они удивительны…

Спустя несколько дней (13 или 14 октября) там же, на даче виконта состоялась еще одна встреча, а 22 октября встретились уже в расширенном составе: дон Бернардино, сеньор Параньос и срочно вызванный из Парагвая госсекретарь Кандидо Баррейро, - кстати, троюродный брат генерала (что, впрочем, неважно, в Асунсьоне все были так или иначе в родстве), - и об этом нам известно больше. «У меня были опасения, - писал виконт Императору по итогам. – Несмотря на договоренности, лицо генерала, когда он увидел нашего друга, стало гневным, однако сеньор Баррейро спас ситуацию. "C Вашего позволения, кузен, я сяду в угол, - с улыбкой сказал он, - и Вы, если пожелаете, легко сможете меня задушить, но прежде прошу выслушать…". После этих слов тучи рассеялись, и беседа пошла в желательном тоне. Надеюсь, они найдут общий язык».

И таки да: общий язык нашелся. Говорили долго, потом встречались еще два раза, уже без участия сеньора Параньоса, - а 16 декабря генерал Бернардино Кабальеро покинул Рио де Жанейро в компании десятка генералов, доверявших ему, как единственному лидеру: Патрисио Эскобара, Франсиско Гена, Эрман Серрано и других героев войны, чьи имена нам уже знакомы. Категорически отказался от сотрудничества, предпочтя остаться в плену, только Исидоро Рескин, генерал довоенного разлива, считавший «выдвиженцев» скороспелками, но это уже было несущественно.

Вскоре, за пару дней до Рождества, освобожденные пленники прибыли в Асунсьон, где дон Бернардино по требованию барона Котепижи, посла Бразилии, вошел в кабинет, приняв портфель военного министра. Правда, пока что без армии, потому что Нацгвардия, возглавляемая «радикалом» Бениньо Феррейра, ему не подчинялась, - но на его призыв возвращаться на службу откликнулось множество командиров последнего этапа войны типа молодого, известного мужеством и обостренным чувством чести капитана Хуана Долорес Моласа, которого поминаю особо, ибо и роль он сыграет особую.

Конец это только начало

Впрочем, ничего броского на этом этапе не случилось. Ну, вернулись люди, и вернулись. Угрозы властям от них никакой не предвиделось, и власти делали политику, - а политика звенела и бурлила. Ибо, как выяснилось, более половины британского кредита, взятого Сирило Риваролой под людоедские проценты при посредничестве бразильцев, делась непонятно куда, а параллельно грянул и «серебряный скандал», корнями уходящий еще в эпоху Триумвирата, когда из церквей изымали серебро, чтобы продать в Аргентине, на вырученные деньги купив продовольствие для переполнивших Асунсьон голодающих беженцев, ибо выяснилось, что продуктов куплено гораздо меньше, чем предполагалось, а о качестве и говорить не приходится.

За неимением продававшего серебро экс-триумвира Бедойи, уже сбежавшего в Байрес, откуда его, естественно, не выдавали, на ковер вызвали сеньора Гилла, к серебру имевшего отношение опосредованное, зато, как министр финансов, ответственного за британский кредит, к тому же, взятый под гарантии не «добрых друзей из Аргентины», а «бразильских жуликов». Правда, отчет дон Хуан Батиста дал безупречный, по бумагам все сходилось тютелька в тютельку, но пропавшие фунты стерлингов от этого не появились. Зато появились новые вопросы. Например, на какие, собственно, шиши президент Риварола содержит небольшую частную армию, а сеньор Гилл, человек небогатый (богатых в Парагвае после войны не осталось) открыл частный благотворительный фонд Guarara с ночлежками, больше похожими на казармы, где обосновались почти две тысячи ветеранов, официально - инвалидов, но при руках, ногах, глазах и мачете.

По мнению парагвайского историка Фабиана Чаморро, «оглушительные, затягивавшиеся на сутки дебаты о патриотизме имели очень обыденную подкладку. Депутаты, рассуждая о справедливости, конституции, борьбе с тиранией и даже "позорной коррупции", в сущности, требовали разделить с ними призы "победы демократии", в которую они тоже внесли свой вклад. Пойди Риварола навстречу их лидеру, Хосе Сегундо Декауду, и вернись в казну хотя бы часть пропавших средств, кризис был бы урегулирован. Но Риварола не собирался этого делать, и еще меньше собирался это делать Гилл».

В такой обстановке, - не помогали даже жалобы в Байрес (в ответ шли исключительно рекомендации типа "Брали кредит через Бразилию, вот и разбирайтесь сами"), - конфронтация не могла не углубляться, и углублялась: в итоге, дело перешло в суд, и суд признал объяснения министра финансов неудовлетворительными, после чего Конгресс отправил его в отставку. Такое право при наличии двух третей голосов «за» у депутатов было, - но президент наложил свое «вето», на что тоже имел право, и в итоге встал вопрос об импичменте. Однако Риварола сработал на упреждение. 15 октября 1871 года он подписал указ о роспуске парламента и назначил дату новых выборов – 8 декабря. Сей ход, правда, автоматически понижал его статус до «исполняющего обязанности», зато полностью обнулял полномочия депутатов.

Естественно, такой финт пришелся крайне не по душе: через пару дней, собравшись в местечке Такуарари, отставные парламентарии (цвет «умеренного» проаргентинского крыла) объявили о «революции против тирании нового Лопеса», однако бунт был подавлен в зародыше Нацгвардией и «активистами» - частной армией президента, а также калеками из Фонда Guarara, после чего начались расправы, и не только на месте событий: в Асунсьоне тоже творилось неописуемое.

Особых убийств, правда, не случилось, - десятка два жертв, - но всех, кому не нравился президент,  даже непричастных к событиями, избивали, а то и калечили,  - но что интересно, военный министр Кабальеро (кстати, член правления вышеупомянутого фонда) категорически отказавшись участвовать в «братоубийстве» и призвал своих сторонников не вмешиваться, вопреки просьбам дона Сирило передумать, подал в отставку, оставшись в стороне от событий. Как и большинство его окружения, ушедшего в отставку вместе с доном Бернардино. А вместе с ними покинул пост госсекретаря и дон Кандидо Баррейро.

В принципе, расчет Риваролы был точен. Переговорив с послами Аргентины и Бразилии, он нашел у них полное понимание, а провести выборы в нужном ключе после зачисток, да еще и имея деньги (свои плюс сеньора Гилла) проблем не составляло, - кандидатов подобрали из числа проаргентинских «радикалов», проявивших во время событий полную лояльность, - и дон Сирило накануне выборов, подчеркивая полную незаинтересованность, убыл в родовое имение, ничуть не сомневаясь, что министр финансов, лично работавший с кадрами, сделает все, как нужно, и новый состав парламента подтвердит его полномочия.

Однако получилось совсем иначе. На первом же заседании кто-то вопреки утвержденному сценарию заявил, что человек, уличенный в коррупции, не может быть лидером нации, кто-то помянул о «кровопролитиях в Такуарари», а еще кто-то - «мятеж против законного президента Факундо Мачаина». В итоге, кандидатуру Риваролы даже не поставили на голосование, временным же президентом единогласно назначили вице-президента Сальвадора Ховельяноса, кандидатуру которого поддержал генерал Бениньо Феррейра, молодой и дерзкий командующий Нацгвардией, сообщив Конгрессу, что никого другого «армия» не потерпит.

Впрочем, никто и не возражал. Ни военные, ни гражданские, ни lopistas, ни liberales. Да и сам Риварола, запросив, на всякий случай, послов Империи и Аргентины, но не получив ответа даже на уровне вежливой отписки,  все понял правильно, сдал ленту и в тот же день покинул столицу, наглухо засев в удаленном от столицы семейном имении, на всякий случай, превращенном в маленькую крепость, охраняемую двумя сотнями прекрасно оплачиваемых pistolleros.

Таким образом, к рулю в Асунсьоне прорвались самые «радикальные либералы» (новый глава государства, считаясь «умеренным», на деле мало от них отличался), полностью ориентированные на Байрес, - а все видные lopistas (в первую очередь, военные), наотрез отказались от министерских портфелей. По «убедительной просьбе» Бразилии, в новый кабинет вошел только д-р Гилл (как министр финансов, подписывавший документы о британском кредите). Да еще, изрядно поломавшись, МИД принял сеньор Баррейро, альтернативы которому у «легионеров» не было, поскольку никто в Парагвае не имел таких связей в Лондоне, как он, но их влияние при таком Конгрессе было, мягко говоря, очень ограничено.

Короче говоря, в политическом смысле 1871 год завершился полной победой Аргентины, «прислужники тирана» и «наймиты рабовладельцев» улетели на обочину процессов, а бюджет наконец-то оказался под контролем депутатов. Однако отзывать все проигравшего посла Бразилии никто и не думал.  Напротив, как указывает в своем дневнике Жуан Баррозу, барон Котежипи, «получив информацию о составе правительства, я, прежде чем сесть за отчет виконту и Его Величеству, велел откупорить заветную бутылку шампанского, присланную для такого случая из Парижа. Увертюру к нашему бенефису оркестр сыграл превосходно».

Рио играет вдолгую

Итак, барон Котежипи праздновал с шампанским. Он справился. Казалось бы, Империя потеряла все свои фигуры (включая  Кабальеро, уехавшего из столицы, и Гилла, по приказу Бенно Ферейры арестованного и депортированного в Бразилию), но в то же время имперская дипломатия убила сразу несколько жирных зайцев. Во-первых, вычеркнула из игры опасно амбициозного, постоянно на подозрении Риваролу, а во-вторых, предоставила либералам из «аргентинской» партии сомнительную честь единолично иметь дело со страной, лежавшей в руинах, с пустой казной и озлобленным полуголодным населением. В-третьих же…

О, вот в этом самом «в-третьих» и заключалась главная изюминка. В самом начале 1872 года, не дав свежеиспеченному президенту толком проспаться после Рождества, посол Бразилии положил ему на стол не проект, но чистовик мирного договора между Империей и Парагваем, причем, Асунсьону весьма выгодный. Нет, своего Империя, конечно, не упускала. Документ предусматривал аннексию ранее «спорных» территорий и большую контрибуцию (тут возражать не приходилось), зато Дом Педру принимал на себя функции гаранта сохранения за Парагваем всех земель, оккупированных Аргентиной, кроме тех, которые полагались ей по «трехстороннему» пакту 1865 года. Также Рио отказывался от права вмешиваться во внутренние дела Парагвая без просьбы его правительства, и больше того, обязывался убедить Уругвай снять денежные претензии. Плюс, поскольку кредит, взятый при Ривароле, растворился, брал обязательство в скорейшие сроки договориться с Лондоном о втором займе.

Невероятно щедрое предложение  оставило президента Ховельяноса и вообще либералов в тупик. Все они, как один, были ориентированы на Байрес, руководствовались рекомендациями сеньора Сармьенто, и оставайся у руля «пробразильский» Риварола с lopistas в составе правительства, Конгресс утопил бы тему в дебатах. Но теперь вся власть была у них, и приходилось думать, - и в итоге, получалось, что выхода нет. Уходить даже с клочка оккупированных земель аргентинцы отказывались категорически, они претендовали на весь Чако, что уменьшило бы и так урезанный на треть Парагвай еще вдвое, - на что не могли согласиться даже самые фанатичные поклонники Байреса, да и выхлопотать в Сити кредит для банкрота Империя реально могла, Аргентина же только обещала. А деньги были необходимо экстренно, желательно, прямо сейчас.

В общем, никуда не делись. 9 января 1872 года, после трех суток воплей, возмущенных протестов аргентинского представителя, гневных телеграмм из Байреса, подписание  состоялось и ратификации последовали сразу же, после чего бразильцы очень быстро выполнили все, что обещали. Сперва предложили Уругваю «проявить истинное благородство», отказавшись от всех положенных репараций, - что Монтевидео, сидевший у Рио на поводке, какое-то время побрыкавшись, ибо деньги были очень нужны, и сделал, таким образом, по итогам войны потеряв тысячи солдат и ничего не получив.

Затем сообщили в Байрес, что «категорически не приемлют беззаконных аннексий парагвайской территории», и предложили перенести решение вопроса на 10 лет, когда ожесточение спадет и найдется достойный арбитраж, - против чего Сармьенто и его окружение, как ни бесились, возражать не могли: Бразилия, в отличие от них, уже была законным союзником Парагвая, и ее требования были юридически безупречны, а рисковать войной с Империей, за которой стоял Лондон, аргентинские либералы все-таки опасались, поскольку опять начались внутренние проблемы. Поэтому предложение приняли, - но отношение к пуделям из Асунсьона стало куда прохладнее.

И наконец, в мае великий банк «Братья Бэринг» по личной просьбе Педру II, своего старого и почтенного клиента, выписал погорельцам второй кредит, в ожидании которого страна уже задыхалась. Правда, на тех же людоедских условиях, за принятие которых либералы грызли Риваролу и Гилла, - из двух миллионов после вычета всех комиссионных в бюджет пришли только 124000 фунтов, - но теперь либералам, ставшим властью, пенять было не на кого.  В любом случае,  сколько-то фунтов до Парагвая дошло, и оставалось только попробовать потратить эти средства с толком, - а вот это оказалось категорически невозможным.

И тут я теряюсь, ибо описать дальнейшее сложно. Причем, не мне одному. Сами парагвайские историки, как уже было сказано, очень не любящие этот короткий период своей истории, именуют его «эпохой коррупции» и пытаются проскочить. Разве что уже помянутый Фабиан Чаморро, единственный, кто рискнул исследовать сей весьма специфический феномен, роет глубже, но и он, перечисляя факты, старается обобщать мягко: дескать, «эта эпоха характерна постоянным изменением убеждений ради выгоды. Политический и финансовый оппортунизм, а не идеи, стал смыслом этой эпохи», - но, поскольку этим сказано одновременно и всё, и ничего, постараюсь объяснить, как сам понимаю.

Давайте вспомним, что государством в это время Парагвай был только номинально. По факту же рухнуло все, - в том числе, и система управления, - а на место «управляемой демократии» Лопесов, где каждый чиновник был винтиком в пирамиде, явилась неведома зверушка. В ситуации, когда экономику тянули на себе исключительно женщины, а 18-20 тысяч выживших мужчин, провоевав пять страшных лет, возвращаться в поля не намеревались, предпочитая искать место в силовых структурах, политика не могла не принять форму борьбы кланов, вне зависимости от того, кем они себя определяли, либералами, консерваторами или еще как-то. Ни малейших навыков управления ни у кого не было, о политике «цивилизованной» никто не имел ни малейшего понятия.

Больше того, ни у кого не было и навыка обращения с большими деньгами. До войны быть богатым означало вести размеренную, по меркам Бразилии или Аргентины очень мелкобуржуазную жизнь с милыми патриархальными радостями, доставляемыми из небольшого имения, а  нуждами государства занимался президент, беря их из тумбочки. Во всяком случае, так полагали нынешние хозяева страны, и если вы думаете, что я преувеличиваю, - не надо. Именно так. Даже 2-3 тысячи «чистой публики», - хоть эмигранты, хоть «моральная оппозиция» Лопесам, - образованные и потому считавшие себя гениями, реальной жизни не знали вовсе, в связи с чем, искренне полагали, что в умных книжках прописаны безошибочные рецепты. К тому же, в полном вакууме власти, где каждый, имевший хоть какую-то группу поддержки, мнил себя потенциальным Вашингтоном и Кромвелем, особую остроту принимала война амбиций, усугубленная древними семейными дружбами и склоками провинциального Асунсьона.

Короче говоря, трескучего бреда было много, умных цитат еще больше, планов громадье высилось выше андских вершин, а сверх того – зеро. Социальные лифты, настежь распахнутые войной, выкосившей лучших, выбросили на политическую арену людей, если и не совсем пустых, то, во всяком случае, без малейшего опыта, - обладавших же хоть какой-то концепцией можно было счесть по пальцам одной руки. Собственно, не считая нескольких эмигрантов типа Хрисостомо Центуриона, музицирующего в Париже, да Грегорио Бенитеса, прижившегося, если помните, аж в аппарате Бисмарка, дальше завтрашнего дня и синицы в руках смотрели только двое: сеньор Кандидо Баррейро, пребывавший не у дел, и сеньор Хуан Баутиста Гилл, высланный в Рио, но будущее они видели принципиально по-разному, хотя пока что находились по одну сторону баррикад. Впрочем, не будем забегать вперед.

Денег нет, но вы держитесь!

Второй кредит, естественно, постигла судьба первого. С единственной разницей: на сей раз деньги растворились не сразу. Под личным контролем барона Котежипи, уже готовившегося к отбытию в Рио, на повышение, самые необходимые проплаты пошли, куда надо. Прежде всего, конечно, на силовые структуры. Для надзора за порядком из ветеранов сформировали, так сказать, ландесвер. То ли армию, то ли полицию, – очень небольшую (менее 700 штыков), - и раскидали ее по городкам, подальше от столицы (фронтовикам бывшие эмигранты не доверяли, считая их «лопистами»), да и жалованье положили небольшое, хотя в тогдашних условиях любой стабильный доход почитался за счастье. Зато на Национальную Гвардию во главе с молодым и резким радикал-либералом Бениньо Феррейра (надеюсь, помните такого?), - «партийный отряд» либералов, в основном, из жителей Асунсьона, денег не пожалели.

Натурально, открыли школу (для «чистой публики», насчет всеобщего бесплатного, как раньше, никто и не заикался), а также больницу (тоже платную и одну на всю страну). А остальное ушло на формирование государственного аппарата.То есть, конечно, кредит расписали по статьям бюджета, - дороги, мосты, стройки, восстановление эстансий, - но прежде всего формировали структуры власти, а тут уж министры и депутаты краев не видели. Формально это даже не было казнокрадством: как мы уже знаем, влияние любого послевоенного политика определялось весом его клиентелы, формируемой из родни, друзей и уличных люмпенов, готовых на все ради кормильцев.

Так что, кто-то брал на «политический клуб», кто-то «на газету», кто-то на «сиротский приют» или «столовую для инвалидов войны», но как-то так получалось, что все это уходило «своим людям», честно оформленным на самые странные должности (типа «общественный советник министра по борьбе с ковровой молью», - это не шутка!). Не в обиде оставались и padrones, жизнь которых наливалась все большим комфортом и достатком, потому что не может же сеньор министр или сеньор депутат быть голодранцем, это, в конце концов, унизит Парагвай в глазах соседей и Европы. Ну а дырки в бюджете пытались заткнуть за счет налогов с пытавшихся встать на ноги фермеров.

В итоге, на статьи бюджета, шедшие далее по списку, средств не хватало хронически, и очень скоро популярность правительства, после свержения Риваролы принятого населением, считавшим дона Сирило ворюгой, с симпатией, резко пошла в пике, к концу года рухнув ниже некуда. Пришлось искать козла отпущения. На эту роль власти, логике вопреки, попытались было определить сеньора Гилла,  после истории с первым кредитом тоже считавшегося ворюгой, но ко второму кредиту не причастного, однако обломились это уже было таким абсурдом, что тема угасла как бы сама по себе, -  а 22 марта, дон Бернардино Кабальеро, более года сиднем сидевший в своем имении, объявил о начале «революции чести», как значилось в манифесте, с целью «сбросить иго жуликов и воров», и ниже - подписи генералов Кабальеро, Эскобара, Серрано, двух десятков офицеров рангом пониже, а также просто «д-ра Кандидо Баррейро». То есть, всех лидеров lopistas, в 1871-м, после разгона Конгресса, покинувших службу в знак протеста.

Естественно, в Асунсьоне всполошились. Откуда-то мгновенно возникли деньги на погашение задолженностей военным, офицеров вызывали в столицу, объясняли, оправлывались, улыбчиво охмуряли, повышали в чинах, выдавали премии в звонкой монете, - лишь бы не присоединились к «марионеткам Бразилии». Кое-что удалось: подтвердили присягу «демократии» прославленный полковник Игнасио Гена и молодой капитан Хосе Долорес Молас, считавшийся любимцем армии. И главное, на подавление оперативно бросили две трети Нацгвардии, почти тысячу штыков и сабель при нескольких крупповских орудиях под командованием Бенно Феррейра, ненавидевшего lopistas, как «закоренелых реакционеров». Более чем достаточно, чтобы погасить в зародыше.

Однако в зародыше не вышло: за день до прибытия карателей полторы сотни «революционеров» ушли в холмы Ибикуи, и над севером Парагвая вновь, как три года назад, загрохотали барабаны, призывая всех, кому надоело голодать, пока мародеры и лжецы жируют, постоять за честь Родины и судьбы своих детей. И люди шли, хотя не так много (война опустошила край), тем паче, что новобранцам  платили небольшое жалованье: как позже вспоминал дон Бернардино, «с пустым кошельком войну не ведут, но сеньор Баррейро очень помог, и сеньор Гилл прислал  немного денег».

Гоняться по холмам за людьми, отвоевавшими в этих холмах три года и знавшими их наизусть, было делом заведомо бессмысленным, и каратели в этом скоро убедились. Однако же и прячась в испепеленных местах,  где ни за какие деньги провизии не добыть, да и армию не пополнить, «революцию» не сделать, в связи с чем, в начале лета инсургенты двинулись на столицу. Всем им, опытным воякам, было ясно, что шансов мало: людей всего сотни четыре, оружия не хватает, а которое есть, скверное. Но и распускать армию без боя смысла тоже не было, это стало бы поражением хуже всякого разгрома, - и 18 июня повстанцы атаковали Асунсьон, надеясь, что население их поддержит.

Надежды, однако, не оправдались. Правительство организовало раздачу пайков, запугало плебс «новым вторжением бразильцев», провело аресты, - а в итоге, решительный  Феррейра, располагая силами втрое больше, да еще и при орудиях, отбросил атакующих от Асунсьона. Убитых, правда, было немного: видя, к чему идет дело, дон Бернардино велел отступать, но пленных оказалось изрядко, и примерно десяток офицеров-lopistas, чьи имена были на слуху, а репутация безупречна,  прямо на поле боя закололи штыками перед строем,  для острастки,   несмотря на то, что лояльные военные, - полковник Гена, капитан Молас и другие пытались ходатайствовать за боевых побратимов.

Однако успех был с горчинкой: все лидеры инсургентов ушли за кордон, что, конечно, правительство раздосадовало, но тут уж ничего не поделаешь, - не соваться же с погоней в Бразилию. Зато теперь, полагая, что все проблемы позади, либералы потеряли всякие края. Уже 30 июня 1873 года, сразу после подавления путча, Конгресс единогласно принял закон, разрешающий президенту Ховельяносу «распоряжаться 25% второго национального кредита без отчета», но при этом и депутатам распоряжаться 25% без отчета же. Остальные 50%, уходящие на оплату всего, без чего государству не выжить, полагалось держать под строгим контролем, но это было чистой фикцией. «Лучшие люди страны» по-прежнему строили великие планы, говорили красивые слова, но воровали так, что прежние художества казались детским лепетом.

«Если раньше политики просто брали взаймы у иностранцев, затем рассчитываясь с ними из казны, - констатирует Факундо Чаморро, - то теперь все уловки и приличия были забыты. Не только президент и его министры, но даже их родственники запросто являлись в казначейство и уносили в саквояжах сотни песо. Больше того, в это злосчастное время никто даже не старался притворяться: они, решив, что стали властью навсегда, ощутили тягу к роскоши, которой их лишила война, и соревновались друг с другом в этой роскоши, отчитываясь только перед аргентинским министром-резидентом».

Теперь посол Аргентины, что называется, открывал дверь ногой в любые кабинеты, зато с послом Бразилии власти вели себя с подчеркнуто холодной вежливостью, - однако барон Котежипи, судя по мемуарам, не тужил. Даже наоборот. «Сдавая дела наконец-то прибывшему сеньору Гондиму, - пишет он, - я разъяснил, что все идет как нельзя лучше, и самое главное сейчас вести себя предельно спокойно, держась в стороне от событий, потому что все образуется само собой. Насколько я понял из ответа, в инструкциях его значилось то же самое, и мы прекрасно поняли друг друга».

В общем, смена бразильского караула состоялась успешно, а вот ситуация в стране складывалась так, что все предыдущие проблемы теперь казались цветочками. Как-то выживали только чиновники, офицеры, нацгвардейцы и их родня, уже солдаты служили за питание, форму и ночлег, школа и больница закрылись, в Конгрессе воровали мебель, в министерстах люстры. Репутации у правительства уже не было никакой, его ненавидели даже либералы, не попавшие к кормушке, о временах Лопеса вспоминали, как о «светлых днях», а хоть как-то разрядить обстановку у властей не было ни умения, ни денег. То есть, деньги-то были, но уже свои, а свои на пустяки не тратят. Во всяком случае, без крайней надобности, которой нет. Так полагало правительство, и это было ошибкой. В некоторых ситуациях жадничать вредно для здоровья...

Как нам реорганизовать Парагвай?

Для начала небольшое (или большое, как получится), но необходимое напоминание. Страны не было. Ее только предстояло пересоздавать. И политиков не было. Были группировки с очень мутным пониманием ситуации, - lopistas и legioneros, - рыхлые, крикливо склочные, разделенные на фракции, лидеры которых люто конкурировали, - и только ожесточенная борьба группировок обеспечивало их временное внутреннее единство в дружбе против общего врага.

Тем не менее, наброски идеологий, конечно, имелись. «Лописты» хотели, прежде всего, навести порядок по тем единственным лекалам, которые знали, «легионеры» же (экс-эмигранты) предполагали поскорее построить на пепелище что-то новое. Неважно что, главное, чтобы как в Аргентине, которая в их кругу считалась «Эуропой». Естественно, legioneros ненавидели «реакционных» lopistas, а те отвечали им взаимностью, ненавидя, как «предателей», прибывших в обозе оккупантов. Хотя, конечно, все было крайне зыбко, очень многое зависело от денег, и часто случалось так, что «лопист», получив от «легионеров» вкусную должность, менял взгляды. Однако денег и должностей на всех не хватало, и это обеспечивало устойчивость «партий».

При этом, если у «легионеров» (они же либералы) ярких фигур не было (вернее, гениями считали себя все), то в «бразильской партии» ситуация сложилась иная. Безусловный ее костяк, офицеры, прошедшие ад войны, пользовались авторитетом: угнетенное поражением общество очень уважало тех, кто сделал все, что мог. Однако «легендарные» в политике не разбирались совсем, а до мысли править самостоятельно еще не доросли, хотя кое-кто, посматривая на соседнюю Боливию, уже начинал подумывать. Однако только-только начинал и только-только подумывать. Так что, ориентировались на гражданских.

Первым «чертиком из табакерки», начавшим выстраивать какую-никакую политику был, как известно, Сирило Риварола, однако удержаться он не смог, ибо был чужим для обоих лагерей. Ибо, хотя и «диссидент», но не эмигрант, а кроме того, воевал за «тирана», но будучи офицером и неплохо повоевав, перебежал к бразильцам. Так что, особой опоры, кроме прикормленных клиентов, в Асунсьоне (остальной Парагвай ничего не решал) не имел, почему и наладил тесный контакт с сеньором Гиллом, которого всячески прикрывал, не замечая, что у министра финансов амбиции никак не меньше, чем у него самого. Поэтому его свержение, одобренное послами стран-победительниц, никого не огорчило, а его возвращения никто не хотел.

А вот с сеньором Гиллом – иное дело. Конечно, тоже как бы «предатель» (попав в плен, пошел на сотрудничество с интервентами). Но только «как бы», потому что в начале войны вернулся из Байреса, не примкнув к эмигрантам, честно служил военврачом, был взят в плен на поле боя и освобожден под честное слово, которое в XIX веке считалось бесчестным нарушать. Умный, образованный, волевой, - казалось бы, всем хорош, - но слишком откровенно рвал из казны под себя, а кроме того, устранив Риваролу, попытался подмять все под себя.

Правда, не срослось: либералы сыграли на опережение, а противостоять дон Хуан Батиста не смог, - единственный генерал, на которого он мог опереться, родной брат Эмилио, при Лопесах служил по интендантской части и авторитета среди ветеранов не заработал, - и потому, уже сидя в изгнании, стремился заочно прикормить «легендарных». Однако не очень получалось: хотя кое-кто (например, генерал Эрман Серрано), завязал с ним, переписку, но позиция большинства героев все еще определялась словом Кабальеро, которого назначил сам Марискаль. Дон же Бернардино после известной беседы в кабинете виконта Параньоса полностью подпал под влияние Кандидо Баррейро.

Вот тут, казалось бы, странность. Ведь бывший посол в Лондоне, хотя и не эмигрант, но еще хуже: невозвращенец. К тому же, приложил руку к тому, что Парагвай так и не получил донельзя нужные мониторы, а выделенные на них средства в изрядной мере присвоил. То есть, откровенно работал на Империю в годы войны, - в связи с чем, Грегорио Бенитес, как мы помним, публично обвинил его в бесчестности. Генерал же Кабальеро с предателями был крут. Позже стал куда мягче, но сразу после войны даже руки им не подавал.

Загадка, да, - и нет у нас ни намека о содержании разговора, прочно связавшего двух таких разных людей. И мемуаров ни рано умерший дон Кандидо, ни доживший до почтенных седин дон Бернардино не оставили. Догадываться можно разве что по коротким поминаниям в письмах и речах Кабальеро, но если собрать это немногое вместе, какой-то намек на понимание складывается.

Насколько можно судить, в отличие от Грегорио Бенитеса, посла во Франции, - своего соученика и когда-то друга, бившегося за Парагвай на дипломатическом фронте, - Кандидо Баррейро, здраво просчитав ресурсы сторон, после провала «рывка к морю» пришел к выводу, что теперь Марискаль обречен. А потому нацелился не на «Все для фронта, все для победы», но на будущее. Дабы после войны Парагвай не исчез с карты мира, поглощенный Аргентиной, а получил шанс. Исходя из чего, осознанно сделал ставку на Англию и Бразилию, раньше всех предложив им сотрудничество, и поставил перед собой задачу не допустить, во-первых, превращения страны в «новую Боливию» с ее постоянными переворотами, во-вторых, установления диктатуры, при которой все финансы страны находились бы под контролем только одной группировки. Далеко не бескорыстный, он полагал, что контроль и учет все-таки важны, и потому, в отличие от Риваролы и Гилла, не считал демократию нонсенсом.

В будущем все это, разумеется, было чревато конфликтами, однако к концу 1873 года о будущем никто не думал. Абсолютная вседозволенность потерявших всякие берега либералов, сделавшая их ненавистными подавляющему большинству населения столицы (где, повторюсь, и делалась политика), создала «лопистам» условия для прихода к власти. Эта цель их сплотила, а в лидеры силою вещей выдвинулся сеньор Гилл, использовавший высылку в Бразилию для наведения полезных знакомств в Рио. Тем паче, что свою долю от «первого британского займа» инвестировал средства в экономику Империи, купив три плантации, и в подарки нужным людям, а сеньор Баррейро деньги, оставшиеся от мониторов, хранил не в бразильских банках,  а в далеком лондонском «Barrings».

Искусство возможного

Ну и хватит теории. К Рождеству 1873 года в Рио решили, что все готово, сеньор Гилл перевел куда следует оговоренные суммы «на общее дело», туда же пришли средства, затребованные из Англии сеньором Баррейро, - и 2 января 1874 в приграничный парагвайский город Пилар прибыл дон Бернардино в сопровождении ближнего круга, - все тех же генералов Патрисио Эскобара, Эрмана Серрано, Хуана Эгаскиза, нескольких полковников и «политического советника» Кандидо Баррейро. У коменданта, Игнасио Генеса, тоже героя войны, на такой случай имелся четкий приказ: стрелять на поражение, однако полковник, всего год назад, если помните, поддержавший правительство, на сей раз вместе со всем гарнизоном (80 солдат) встретил «Тигра Ибикуи» салютом.

Тут же возник экс-президент Риварола, мало кому приятный, зато с полусотней бывалых парней при винтовках. А затем и юный капитан Хосе Долорес Молас, которого, как любимца нижних чинов, сразу отправили по гарнизонам с приказом поднимать войска против окопавшейся в Асуньоне банды, и вскоре, всего за пару недель 130 штыков превратились в 700. Не так уж много, прямо сказать, у правительства втрое больше, зато в штабе и в строю собрался весь цвет армии Марискаля, переживший войну. Так что, уже 12 февраля, незадолго до полудня, генерал Кабальеро развернул свои войска на подступах к Асунсьону, и менее чем через час клочки Нацгвардии полетели по закоулочкам.

Победа была полной. «Душегуб» Феррейра, не чая от победителей ничего хорошего, прямо с поля боя рванул в Аргентину (думая, что ненадолго, но на самом деле, аж на десять лет), а из столицы в лагерь победителей побежали обыватели с цветами, как пишут, «все население». Кроме президента Ховельяноса и его министров, рванувших в посольство Бразилии, а сеньор Араужо Гондим, встретив их приветливо и посоветовав не падать духом, после чего поехал в лагерь победителей вести переговоры о продуктивном компромиссе.

Спорить с представителем Империи не приходилось. Военные действия приостановили, сели за круглый стол. Пришли к консенсусу: никакого Риваролы в Асуньсоне и никакого Феррейры в Парагвае быть не должно, а состав Ассамблеи остается прежним, но все, кто что-то украл, должны вернуть в казну 50% добычи. Плюс правительство компенсирует повстанцам расходы на две «революции» и выплачивает офицерам двойное жалованье за весь период пребывания в отставке, а patriotes (то есть, участников предыдущего мятежа) принимает в армию.

Какое-то время покричав, 17 февраля, наконец, сформировали новый кабинет: Кабальеро - МВД, Барейро - МИД, Серрано – Минюст, Эскобар – шеф полиции. Не обидели и Генеса. А на финансах, разумеется, главный «кошелек революции», сеньор Гилл, прибывший на бразильской канонерке, - и посол Гондим сообщил, что в Рио желают, когда срок сеньора Ховельяноса истечет, видеть президентом именно дона Хуана Баутиста, и никого другого. На протесты же капитана Моласа, от имени младших офицеров требовавшего ареста «мародеров» и суда над ними, ответили мягкой улыбкой и повышением протестантов в чинах.

Итак, хитрый план виконта Параньос увенчался абсолютным успехом. По итогам двухлетней многоходовки, «аргентинская партия», - то есть, либералы, - показав полной непригодность к власти и мышиную вороватость, фактически сошла с арены. Из уважения к партнерам из Байреса оставили на посту только сеньора Ховельяноса, но по факту в качестве декорации. И казалось бы, все сделано, - однако у поймавшего звезду дона Хуана Баутиста были свои соображения.

Прочно сложившийся тандем Баррейро-Кабальеро ему категорически не нравился, без собственного «дона Бернардино», способного, ежели что, оказать реальную поддержку, ему было крайне дискомфортно, и министр финансов начал свою игру, найдя общий язык с генералом Эрманом Серрано, обиженным, что не получил портфель министра обороны. Далее состоялся откровенный разговор с бразильским послом, получившим крупную взятку, затем, наконец, с президентом, формально как-никак остававшимся главой государства, - и через три недели после победы «революции» сеньор Ховельянос, очень довольный таким поворотом событий, издал указ о роспуске «кабинета lopistas».

Реакция последовала мгновенно. В городок Ипаругаи, где теперь командовал гарнизоном Молас, уже майор, пошло письмо за подписями дона Бернардино и всех-всех-всех: президент – мерзавец, Гилл – предатель, Серрано – продажная шкура, так что, собирайте людей. Пора по-настоящему кончать с интиганами, мародерами и ворюгами. И Молас приступил к исполнению.

Однако и сами отставленные министры не медлили. Отправив гонца, они выступили с резким протестом, и после ожесточенной перестрелки на улицах столицы президент с министром финансов убежали в посольство Бразилии, а тираноборцы попытались собрать Конгресс для импичмента «негодяю Ховельяносу», - но неудачно: депутаты предпочли попрятаться кто куда. В итоге,  начался бедлам. Посол Кондим, осознав, что никакой бакшиш не стоит того, что скажут в Рио, приказал президенту (вернее, министру финансов, ибо президент впал в прострацию) немедля восстановить статус-кво, к чем Гилл тотчас и приступил,   - как повинуясь воле Империи, так и сознавая, что, поторопившись, перегнул палку.

К лидерам военной оппозиции двинулись ходоки, родные и друзья: дескать, путч учинил президент, но дон Хуан Баутиста признает, что не сумел переубедить, и готов полностью компенсировать вину. Любыми гарантиями, постами, звонкой монетой, а размер компенсаций пусть назовут. Упираться генералы, учитывая позицию Бразилии, не стали, так что, к вечеру 4 марта вопрос был исчерпан: в стране вновь появилась стабильная и легитимная власть, и все бы вошло в свою колею, если бы не внезапная проблема по имени Хосе Долорес Молас.

Sendero Luminoso

С идеалистами вообще сложно, а Pa’i Lolo, - на гуарани «Смелый мальчик» (так его звала вся страна, поскольку юный майор выдвинулся в первые ряды еще подростком), - был идеалист в кубе. Получив приказ «Отставить!», он сперва обрадовался, - Victoria же! - но выяснив, что жулики и воры, которых, как он ни уговаривал старших, не прогнали в феврале, по-прежнему у руля, подчиняться отказался. Вместо того, собрал совет капитанов и лейтенантов, и те сообща решили начать собственную революцию, дабы извести коррупцию и вернуть Парагваю «старые добрые идеалы». А когда старшие категорически велели угомониться, вместо ответа двинул все, что успел собрать, на Асунсьон.

В столице растерялись. При всем уважении к Кабальеро, Эскобару и Серрано, призывавших солдат не нарушать присягу, к Pa’i Lolo бежали сотнями, и рядовые, и офицеры, и просто уважаемые люди. Вновь объявился и Риварола. Поэтому решили попробовать лаской. 21 апреля в «революционный лагерь» отправился лично генерал Эскобар, у которого вождь повстанцев когда-то начинал ординарцем. С отеческим увещеванием и строго конфиденциальным предложением министра финансов: 2,5 тысячи песо золотом сразу ему, и пусть сам скажет, сколько для солдат. Плюс какая угодно должность.

Не знаю, насколько легко дону Патрисио было излагать все это бывшему подчиненному, но выслушать ответ, думаю, было тяжко: дескать, мой генерал, дело не в деньгах и не в постах, дело в достоинстве парагвайцев; мои люди доверили мне защищать нашу национальную честь, которая не продается. Правда всегда одна. Но если вы, сеньор Эскобар сейчас встанете в наши ряды, я немедленно сдам вам командование.

От лестного предложения генерал, конечно, отказался, пояснив, что (сам понимаешь, дружок) лично решать такие вопросы не вправе, но все, слово в слово, передаст генералу Кабальеро, - и когда он, вернувшись в Асунсьон, доложил о результатах, в ставку Pa’i Lolo, не спеша двигавшегося на столицу, обрастая новыми людьми, отправился сам дон Бернардино.

Эта встреча состоялась уже в десятке миль от столицы, причем от начала ее до конца майор стоял навытяжку, отказавшись сесть в присутствии своего кумира. А кумир, общепризнанно сдержанный и правдивый, объяснял все, как есть. По шпаргалке сеньора Баррейро. Ты должен понять, майор, целью нашего восстания был только компромисс. Бразильцам нужен баланс сил, они требуют, чтобы тварь Ховельянос остался на посту, а преемником его стал ворюга Гилл. Мы не можем воевать с Империей, которая защищает нас от Аргентины. Это нужно принять. Тем паче, нас допускают к власти, то есть, к деньгам, и теперь следует ждать лучших времен. Так что, перестаньте дурить, молодой человек, набирайтесь опыта, - а генералом будете уже завтра.

Ответ известен дословно. «Я поражен, генерал Кабальеро. Я никогда бы не подумал, что мой командир и мой герой, шесть лет сражавшийся за честь нашей Родины, начнет играть в такие сомнительные игры. Разумеется, я отказываюсь. Но я предлагаю вам то же, что предложил генералу Эскобару. Нет, ему я предлагал, а вас прошу - оставайтесь с нами, примите командование над этой большой армией, и мы защитим святое дело народа, у которого жулики и воры похитили два кредита, обрушив его в нищету. Я уверен, что бразильцы не станут вмешиваться, потому что я не выступаю против них».

И еще много слов прозвучало на этой встрече, однако вернувшись в Асунсьон, дон Бернардино подвел итог: «Это очень хороший мальчик, честный мальчик, но его придется бить. Чтобы бить его не пошли бразильцы». К исходу следующего дня правительственные войска во главе с генералом Серрано, счастливым от того, что стал-таки военным министром, выдвинулись на подавление, не сомневаясь в победе, а 24 апреля дон Эрман, разбитый вдребезги у города Луке, бежал с поля боя, бросив пушки и даже личный штандарт.

Уже к вечеру первые разъезды Pa’i Lolo появились в пригородах столицы, а сам майор направил генералам письмо с извинениями, но: «уверен, что правда на моей стороне». Еще одно письмо пошло послам: на власть не претендую, намерен всего лишь «очистить страну от мародеров». Поэтому прошу не препятствовать.

На какой-то момент возник вакуум власти. Президент и министр финансов вновь побежали в бразильскую амбасаду, однако сеньор Гондим дал им понять, что разгребать за них грязь не намерен, и выделив, чтобы подбодрить, роту бразильских солдат в охранение, велел, черт побери, править страной. Отказа не предусматривалось, а поскольку глава государства совсем скис («Единственным его действием было полное бездействие, постыдная импотенция», - пишет Хосе Инфвран), впрячься пришлось сеньору Гиллу. В его кабинете постоянно шли консультации, и к полуночи пришли к согласию: на основании договора с Империей просить сеньора Гондима «спасти молодую демократию».

Посол не возражал. Его личная охрана, - общим числом более трех тысяч штыков и сабель при орудиях, - получила приказ. Майору Моласу послали ультиматум: или он отводит свои подразделения в Луке, или имперские части атакуют. Это было более чем серьезно. То есть, напугать Pa’i Lolo было невозможно ( «Что такое страх? Я не знаю, что это такое!»), - однако речь шла о судьбе восьми сотен бойцов, и майор не стал безумствовать. Он, как велели, отошел в Луке, а вскоре подписал капитуляцию (офицерам – отставка с пенсионом, солдатам амнистия) и уехал в изгнание. Напоследок передав «людям, которых я чтил, как отцов», что отныне «не уважает их, и не будет уважать никогда».

Генералы, впрочем, не обиделись. Более того. Когда пришедший в себя Ховельянос с полного согласия министра финансов и при полном же («Это ваши внутренние дела!») равнодушии посла объявил лидеров мятежа в розыск, по требованию «стариков» все военные, включая майора, получили амнистию и даже мелкие гражданские должности. В силе осталось только распоряжение о поимке неприятного всем Сирило Риваролы, но тот вновь удалился в имение, откуда его малыми силами выковырять не представлялось возможным, а организовывать специальную экспедицию денег не было.

Как принято считать в парагвайской историографии, эти события знаменовали окончания «La era del Caos». Что, в общем, правда: хотя хаоса впереди было еще немало, однако безвременье, в самом деле, завершилось. Люди, пришедшие к власти, как минимум, знали, чего они хотят. Лишним в раскладе оставался только все еще законный президент Ховельянос, свергать которого силой дон Гондим не изволил разрешить. Однако это уже было чистой формальностью. 25 ноября, после нескольких месяцев прозябания в роли ширмы, узнав, что министры хотели бы через три дня заслушать отчет об источниках его благосостояния, дон Сальвадор подал в отставку по состоянию здоровья и отбыл в Байрес, где и прожил остаток жизни в приятном статусе мелкого рантье. Главой же государства, чуть раньше, чем положено, но по всем понятиям стал Хуан Баутиста Гилл.

Связанные одной целью

И вновь, и еще раз, всем, кто спрашивает: зачем так подробно про послевоенный Парагвай, разрушенный и почти на век отброшенный на обочину истории? А именно затем. Чтобы посмотреть как тяжко и страшно выбираются из глухой, беспросветной ямы те, кто потерял свою страну, оставшись только с территорией, - при условии, конечно, что хотят выбраться, не останавливаясь ни перед чем. Без идеалов, просто выкарабкаться. Других таких лабораторно чистых примеров я не знаю…

Итак, lopistas оказались у руля. Полностью и безоговорочно. Это, разумеется, не означало, что вернулись времена Лопесов, - какое там, без экономики, без промышленности, почти без сельского хозяйства и практически без мужского населения, притом, что все взрослые мужчины так или иначе кормились от распила кредитов? И все же: в отличие от шибко либеральных «аргентинцев», они твердо осознавали, что политикой можно заниматься лишь на хоть каком-то фундаменте, а пока его нет, приоритеты совсем иные, общую же их программу, - вернее, видение ситуации, - сформулировал президент Гилл, выступая в Народном Клубе, перед «всем Асунсьоном», кроме либералов.

Очень кратко и сжато: «Хватит говорить о реформах. Хватил рассуждать об идеалах. Для реформ, тем паче – идеалов, нужна страна. Независимая страна. А у нас страны нет. И независимости нет, потому что нет денег. Мы попрошайки, мы берем в долг, а потом деньги исчезают. Таким образом, наша первая задача: исключить самую возможность каких-то переворотов, и карать за попытки будем жестоко. А вторая задача: хоть что-то зарабатывать самим, но при этом хотя бы знать, куда уходят деньги. Обо всем прочем подумаем позже».

И взялись. Правда, зарабатывать самим было особо не на чем, но все же оставался табак, который выращивали в местах, не очень затронутых войной, - и на табак ввели государственную монополию. На пять лет. Беспощадно разорвав все «бесчестные» контракты, заключенные частными лицами в «эпоху хаоса», поскольку там, в самом деле, было что разрывать. Но, правда, только с покупателями из Аргентины (контракты, заключенные с подданными Империи, по умолчанию считались «честными»). Естественно, взвинтили налоги, что крепко ударило по безответным фермершам, однако их мнение мало кого волновало. И как-то наладили контроль за доходами и расходами, пусть и по принципу «Своим все, остальным закон», но раньше и этого не было.

Потихоньку, полегоньку кое-что начало удаваться, - во многом по той причине, что в экономических вопросах в стане lopistas противоречий не было: «военная фракция» (генералы и примкнувший к ним Кандидо Баррейро) поддерживала «гражданскую» (президента и его окружение). Однако не было и каких-то идиллий. Люди есть люди, у людей есть амбиции, а дон Хуан Баутиста, энергичный и умный, любя деньги, еще больше любил власть, и никого, кроме себя, во главе государства не видел. Во всяком случае, реально, формально же определил вице-президентом, то есть, преемником, своего кузена Хининьо Уриарте, политически никакого и во всем послушного, и загадывая на будущее, старался укрепить свои позиции среди силовиков.

Правда, новая попытка сделать военным министром брата Эмилио не удалась, но на МВД все же был поставлен генерал Эрман Серрано, с которым президент нашел общий язык, а «вояки» после событий 1874 года, наоборот, потеряли, хотя, уважая былые заслуги, и относились, как к своему. Сумел договориться с Факундо Макейном (помните «президента одной ночи»?), который уже повзрослел, заматерел и, оставшись пылким идеалистом, вырос в известного юриста, признанного лидера «третьей партии», как называла себя элита Асунсьона, всю войну просидевшая в столице и чужая как бывшим эмигрантов, так и ветеранам войны. Причем, если лично дон Факундо хотел делать «честную политику», но его группы поддержки более всего мечтали припасть к пирогу, которым сеньор Гилл был готов поделиться.

Короче говоря, общий баланс выстроился, а вот внутри баланса все было совсем не так гладко, как на бумаге. Более всего опасаясь, разумеется, не военных, а их «политического советника», дон Хуан Баутиста нашел, как ему казалось, элегантный вариант: назначив Баррейро министром иностранных дел, он предложил ему отправиться в Англию, где только у него есть прямые связи, и попытаться реструктуризировать абсолютно неподъемные проценты по двум «пропавшим» кредитам. С очевидным и даже очень тонким расчетом на то, что пока дона Кандидо не будет в Асунсьоне, «вояки» потеряют ориентацию, а когда дон Кандидо вернется в Асунсьон, несолоно хлебавши, его авторитет сильно понизится.

Ловушка, короче говоря, - без возможности уклониться. И все было бы именно так, - но дон Кандидо совершил казавшееся невозможным: он не только договорился с братьями Бэринг о списании немалой доли процентов, но и сумел выцарапать в Сити еще один кредит, - на сей раз уже без посредников-бразильцев, и поэтому на вполне приемлемых условиях. Более того, на обратном пути заехал в Берлин, разыскал там Грегорио Бенитеса, и хотя не помирился с ним, - до Грегорио так и не подал ему руки, - но сумел уговорить помочь с небольшим кредитом от немецких банкиров.

Такой финал европейского вояжа главы МИД поставил президента в весьма двусмысленное положение. С одной стороны, нежданный кредит, да еще на таких близких к идеалу условиях, был очень кстати. Он позволял закрыть множество дырок, однако, с другой стороны, одним из условий Сити поставил назначение сеньора Баррейро на пост министра финансов, что автоматически отдавало ему контроль над приходом-расходом, то есть, по сути, власть. Непростая ситуация, согласитесь, но, в конце концов, сеньор Гилл был прагматиком, да и отказаться от нежданной удачи было невозможно. Даже в полном осознании того факта, что в Рио отказом от посредничества Империи будут крайне недовольны.

Действительно, в Рио, узнав, что милый ручеек дохода иссяк, рассердились всерьез. В первую очередь, конечно, на сеньора Гилла, который, как президент, отвечал за все, а как бразильский предприниматель, проявил двойную нелояльность. Прощать такое не представлялось возможным. Представитель Империи пригласил к себе генерала Серрано для разговора, поставив его в известность, что дон Хуан Баутиста вышел из доверия, и теперь правительство Его Величества считает своим другом в Асунсьоне только дона Эрмано. Которого и хотело бы видеть во главе дружественной державы, - а что касается техники прихода к власти, так с военными посол переговорит.

Дон Эрмано, считавший себя ничем не хуже шефа, не возражал, тем паче, что посол, в самом деле, переговорил с Кабальеро, и 9 декабря 1875 года в городке Каакупе началась очередная «революция» под давно знакомыми лозунгами: «Долой воров, даешь честную военную власть!». Вот только, как оказалось, президент был в курсе, а «вояки», вроде бы давшие послу гарантии, что поддержат мятежников, вместо того подавили путч на самом старте. Больше того, когда встал вопрос о судьбе плененного генерала Серрано, для казни которого требовалось согласие равных по званию, за замену расстрела изгнанием, не высказался никто. Ибо, как пояснил послу дон Бернардино, «Мы верные друзья Империи, но, при всем уважении, в нашей стране, как минимум, двадцать лет не должно быть ни революций, ни дураков, разжигающих огонь в соломенной хижине».

Безусловно, такой бунт на корабле заслуживал наказания, однако Империя ничего не могла поделать: одним из пунктов соглашения о «кредите Баррейро» были гарантии Лондона поддерживать в Парагвае политическую стабильность, без которой проценты не выплатишь, - и Лондон категорически запретил Рио вмешиваться во внутренние дела суверенного государства, а Рио, по итогам войны по уши увязший в долгах Лондону, возражать не мог. Таким образом, в итоге бразильская удавочка ослабела, и вчерашним хозяева пришлось смириться со статусом старших партнеров, утешая себя тем, что отношение lopistas к Аргентине, оккупанту, да еще и поддерживающему ушедших в оппозицию либералов, по-прежнему крайне враждебно.

И вот в этом вопросе обе фракции lopistas, и «президентские», и «вояки», а равно и «нейтральные» фанаты сеньора Макейна, которому Баррейро, забрав финансовый портфель, сдал МИД, был единодушны. Аргентина, все еще державшая войска там, где не следовало, и по-прежнему требовавшая отдать Чако, была врагом всем, кроме либералов. Ее перестали любить даже многие бывшие эмигранты. А потому на все требования и даже на попытки шантажа Байресу отвечали жестким «нет», и оказать давление Байрес, как и Рио, не мог. Во-первых, там, как и предполагал в свое время виконт Параньос, после ухода с поста Сармьенто начались проблемы (о которых позже), а во-вторых, многое определяла позиция все того же лондонского Сити.

В итоге, тупо упершись и отказавшись от любых компромиссов, все-таки пережали: 3 февраля 1876 года Договор о мире и границах был, наконец, подписан. Аргентина получила только то, на что претендовала до войны, но, правда, получив большую контрибуцию, которую Парагвай сумел выплатить только через сто лет, и подтвердив, что насчет Чако «согласна подчиниться арбитражу», а в мае ее войска покинули «лишние» территории, после чего, 22 июля, согласно договору о «гарантиях», ушли восвояси и бразильцы. Отныне Парагвай вновь принадлежал себе, хотя, разумеется, это была всего лишь бледная тень былого Парагвая.

Генеральная прополка

Теперь, когда охлаждать страсти было некому, обстановка вновь начала накаляться. Котел был завинчен наглухо, но давление росло, ибо многих нервировало укрепление позиций Гилла, сумевшего обернуть в свою пользу и уход оккупантов, и какое-никакое наполнение бюджета, и установления некоторого порядка в стране. Действуя осторожно и мягко, он в значительной степени восстановил контроль над финансами (Баррейро остался министром, но наряду с ним появился «финансовый контролер» с правом подписи). Да и вообще, не трогая, согласно договоренности, военные кадры, всю свою, гражданскую квоту заполнял своими людьми, в основном, родней или друзьями родни. Все шло к тому, что старый план президента: на выборах 1880 года протолкнуть к рулю кузена, реально оставшись у руля, будет реанимирован.

В итоге, к началу 1877 года в Асунсьоне, где все знали всех, а если кто-то кого-то не знал, то имел общих друзей, завязался сложнейший узел, в который так или иначе вплелись все недовольные, готовые рисковать. Подробно описывать все детали, пересказывая монументальную монографию Карлоса Вейдеманна Суареса, нет никакой необходимости, скажу только, что ядром и «мозговым центром» заговора стали legionares, связанные с Аргентиной, самые фанатичные из либералов. Сами по себе не очень влиятельные, они сделали ставку на дико тосковавшего в глуши и готового на все Риваролу, а уж на эту основу наматывались новые ниточки. Обиженные Гиллом, обойденные чинами, уволенные офицеры Серрано, - короче говоря, очень разные, зачастую даже враждовавшие друг с другом люди, зачастую даже не знавшие, что в деле участвуют их противники.

О целях каждому сообщали то, что он хотел бы услышать, и делали это очень умело: в заговор вовлекли даже Хосе Долореса Моласа, убедив его, что цель восстания – полное искоренение коррупции. На это Pi?o Lolo, произведенный «старшими» в полковники с неплохим жалованьем, но отказавышийся мириться и выведенный за штат, а потому обиженный пуще прежнего, купился, взяв на себя роль лидера ударной группы, которую лучше него не мог исполнить никто.

Знали ли о происходящем власти? Вопрос вопросов. Но президент точно не знал, - и 12 апреля 1877 года около 10 часов утра, направляясь в открытой коляске во дворец, на заседание кабинета, он, вместе с двумя офицерами охраны, был расстрелян тремя боевиками, во главе с Моласом, сразу после этого во главе 25 верных лично ему людей рванувшим во дворец. Одновременно другая группа боевиков, тоже на улице, застрелила генерала Эмилио Гилла, и это был последний пункт плана, прошедший без сучка и задоринки.

Далее все пошло наперекосяк. Заговорщиков, атаковавших дворец, встретила не охрана министров, а рота солдат, готовых стрелять и тотчас по их появлении открывших огонь, убив на месте десяток нападающих. Самого Pi?o Lolo, тяжело раненого, сумели унести, - и поскольку в столице явно не получилось, помчались в Луке, куда накануне прибыл Риварола с тремя сотнями бойцов. Однако власти, потеряв президента, держали руку на пульсе событий: в погоню немедленно повел кавалерию генерал Игнасио Генес, а вслед за ней двинулись пехотные части под командованием Патрисио Эскобара.

Исход был предсказуем: после пары-тройки стычек «революционеры» 17 апреля потерпели окончательное поражение и, в основном, сдались в плен, а кто не сдался, вскоре был пойман. Спастись удалось только организаторам покушения, сразу после атаки на дворец бежавшим в Аргентину, да везучему Ривароле, сразу после получения известий о провале в столице бросившему все и вновь ушедшему в свое имение, - в лесистые холмы, где искать его было слишком дорого.

Далее сюжет развивался по законам осадного положениям, введенного бывшим вице, а ныне полноправным президентом Хининьо Уриарте, однако все понимали, что кузен убитого, «не более, чем тень власти без какой-либо личной ответственности» (Гомес Фрейр Эстевес), всего лишь марионетка в руках правительства, «подписывающая решения своих министров». Совершенно явно готовился Большой Процесс, за решеткой оказались десятки людей, - а защиту арестованных взял на себя вычищенный из МИД Факундо Макейн, и это правительству крайне не понравилось. Суд обещал стать слишком громким, с его трибуны из уст человека с репутацией идеалиста неизбежно прозвучали бы все претензии к властям, и власти это понимали, в связи с чем, сыграли на опережение.

7 мая из тюрьмы сбежал один из заключенных. Необъяснимым образом кандалы на нем оказались разомкнутыми, дверь камеры отперта, и беглеца зарезали охранники, как сказано в отчете «по воле случая встретившие его, возвращаясь из увольнительной, и опознавшие», уже на воле. От случившегося за версту несло постановкой, но официально тотчас был заявлено, что «корни заговора не вырваны», и начались новые аресты с подключением провокаторов, заводивших крамольные беседы, после чего интересующую персону брали. Правда, проведя «воспитательные беседы», все же выпускали. 17 июля закрыли и Макейна, обвинив в связях с беглым Риваролой, но выпустили после трех дней карцера, с пояснением, что в следующий раз будет хуже.

Предупреждением дон Факундо, однако, пренебрег, и 10 сентября блестяще выступил на первом процессе, добившись полного оправдания некоего итальянца, не имевшего к заговору отношения, но давшего на себя кучу показаний, - после чего вновь был задержан на три дня. Обвиняли, естественно, опять в «связях с Риваролой», но опять отпустили, надеясь, что уж на этот-то раз намек будет понят правильно. Однако опять ошиблись: д-р Макейн, несмотря на предостережения родни и друзей, объяснявших идеалисту, что все очень и очень серьезно, отступать не собирался.

В общем, сталовилось душно. В Конгрессеприподняли голову почуявшие возможность поскандалить либералы, на улицах начались мордобои, из уст в уста передавались слухи о предстоящей Варфоломеевской ночи, - и тюрьма тоже не оставалась в стороне от общественной жизни: там несколько тюремщиков предложили арестованным организовать большой побег. И вот в такой непростой ситуации 24 октября дон Факундо получил огромный букет цветов, а в нем записку: мать генерала Эскобара (по сей день неизвестно, по своей инициативе или по просьбе сына) просила его как можно скорее бежать из Асунсьона. Однако Макейн, учтиво поблагодарив старую сеньору за заботу, не прислушался и к этому предупреждению, - и через два дня был опять арестован, по очередному подозрению в связях с Риваролой.

Между тем, арестованные, очень долго сомневавшиеся, стоит ли верить тюремщикам, наконец, согласились: серьезность затеи подтвердили Pi?o Lolo несколько солдат из внешней охраны, которым он верил. Отказался только дон Факундо, сказав, что не видит за собой никакой вины и уверен, что его все равно выпустят, как выпускали раньше. И в полночь 28 на 29 октября акция началась: дверь камеры Моласа оказалась открытой, а на полу у порога лежала связка ключей от соседних камер, которые он и открыл.

А вот другой связки, от кандалов, в назначенном месте не оказалось, и пока Молас вместе с прочими, освобожденными, но в оковах, метались по коридору, в коридор ворвались тюремщики, паля во все, что шевелится, и добивая ножами раненых. А также и  тех, кто остался в камерах, потому что был прикован к стене или, как сеньор Макейн, никуда не собирался бежать. Помешать было некому -   внешнюю охрану  за час до старта  заменили, а с утра газеты завопили о «жестокой толпе черни, учинившей в тюрьме самосуд», и эта версия надолго стала официальной. Лишь много позже Патрисио Эскобар в одной из бесед обронил: «Yayuc? ре i?arand?va y oicoveyevypa», что на гуарани означает «Постыдно и омерзительно, но целесообразно».

И ничего не скажешь: действительно, одним махом вся активная оппозиция была устранена. Погибло всего десятка два лидеров, но замены им не было: прочие, отпущенные подобру-поздорову, притихли надолго. «Вояки» стали, наконец, властью, их (вернее, их «политического советника») видение – единственным видением. Оставался еще, правда, сеньор Уриарте («В Парагвае не свергают президентов!», сказал дон Бернардино), но он, ноль без палочки, день в день когда следовало, 25 ноября 1878 года, сдал полномочия единогласно избранному Ассамблеей преемнику. Излишне говорить, что преемником этим стал сеньор Кандидо Пастор Барейро, предложивший в вице дона Бернардино Кабальеро, - однако генерал от лестного повышения отказался, предпочтя скромную должность военного министра.

Я сам в душе либерал...

О людях, умеющих, помня свой интерес, не забывать о государственном, приятно писать. Сеньор Барейро был из таких, и окружение его (в основном, военные) тоже, - даже в большей степени, чем сеньор Гилл. «Не время для дискуссий. Мы не строим дом. Мы только вырыли котлован, и теперь закладываем фундамент», - и этим все сказано. Балансируя на грани дефолта, в ручном режиме, все же что-то строили и как-то решали задачи, а задач было немало, и все сложные. Например, как можно быстрее заселять опустевшую страну, где экономика рухнула на уровень натурального хозяйства и держалась на женщинах, потому что мужчины, в основном, ушли в столицу и кормились при политиках.

Ждать, пока подрастут дети, времени не было, следовало привлекать эмигрантов, - мастеров, земледельцев, готовых просто трудиться, - но как? Далекий от моря, с непростым климатом, разоренный Парагвай, где города, кроме столицы, превратились в призраки, и все начиналось с нуля, мало напоминал «страну мечты». Выход, однако, нашли. Вернее, выход нашел Грегорио Бенитес, с которым, как мы помним, дон Кандидо повидался в ходе европейского турне.

При встрече с бывшим другом в Берлине так и не подавший ему руки, он, тем не менее, по-прежнему считал себя «солдатом Лопеса», и готов был помогать Отечеству чем мог. В частности, предложив программу заселения Парагвая немцами и взяв на себя (благо, работая в аппарате Бисмарка, снискал уважение) решение организационных вопросов. Идея понравилась: в Асунсьоне были согласны на кого угодно, вплоть до загадочных, мало кому известных поляков, лишь бы не бразильцы и аргентинцы, но немцы – это, конечно гораздо солиднее, и проект Nueva Alemania («Новая Германия») объявили задачей номер один.

Впрочем, нет: номер два. Наиглавнейшей проблемой оставалось решение вопроса с оккупированным Чако. Десять лет отсрочки истекали, и пришло время искать надежного арбитра, который не стал бы подыгрывать Аргентине, - а это было сложно. Против Бисмарка, который вроде не возражал, возражала Англия, с которой не поспоришь, на Париж не соглашались аргентинцы, так что, крепко поспорив, сошлись на кандидатуре Резерфорда Хейса, президента США. К этому времени Штаты уже весьма плотно сотрудничали с Байресом, и это давало аргентинцам основания полагать, что решение окажется в их пользу.

По логике, так оно и должно было случиться, однако президент Барейро дал согласие, сделав ставку на, так сказать, субъективный фактор, и не прогадал. Всю тяжесть подготовки к арбитражу взял на себя тот же Грегорио Бенитес, со времен войны имевший обширные связи на Холме, а с Домом решалось еще проще: генерал Мартин МакМэхон (тот самый, экс-посол при Марискале) был однополчанином м-ра Хейса. Двух отставных «синих» генералов многое связывало, и президент, фанатичный аболиционист, симпатизировал «храброй маленькой республике, раздавленной рабовладельческой монархией». Тем паче, что «восстановить справедливость» требовали и очень уважавшие МакМэхона ветеранские клубы.

В итоге, решение оказалось в пользу Парагвая, - причем, кроме Чако, м-р Хейс присудил вернуть еще и область Гран-Вилла, на что в Асунсьоне даже не смели надеяться, - и аргентинцы, наконец, ушли. Заодно, опять же с помощью Бенитеса, удалось выхлопотать в Штатах кредиты, причем на весьма пристойных условиях: люди с Уолл-стрит не возражали внедриться в зону влияния людей из Сити, - а это устраивало lopistas. Просто потому, что коль скоро о полной независимости не приходилось уже и мечтать, независимость от соседей-посредников была вполне достижима.

Естественно, соседям это крайне не нравилось. И Рио, по уши увязший в военных долгах, и Байрес, активно в долги влезающий, заискивали перед Лондоном (а Байрес уже и перед США), но ни те, ни другие не хотели прямого проникновения англосаксов в регион, который они считали своим. В связи с чем, в обеих столицах строились планы обуздания. Но если Аргентина, которую в Асунсьоне по-прежнему считали врагом, не ища хитрых путей, практически открыто готовила вторжение, создав в провинции Коррьентес базу для всех обиженных, то Империя, - официально как-никак друг и покровитель, - работала тоньше. В ее рукаве была такая сильная карта, как Риварола, имеющий некоторую популярность и мечтающий о возвращении в политику, и он, после провальной попытки вернуться с помощью Аргентины, писал из своей усадьбы в Рио, гарантируя, если имперцы помогут, полное послушание.

В конце концов, из Рио в Асунсьон поступило настоятельное пожелание видеть процесс «подлинного национального примирения». То есть, возвращение бывшего президента в столицу и участия его в высокой политике. Отказа не предусматривалось (Империя угрожала санкциями), и сеньор Баррейро («сам в душе главный либерал Парагвая», как он говаривал) не стал возражать. В северные холмы отправились гонцы, известившие дон Сирило, что правительство приглашает его на переговоры, гарантируя полную безопасность и министерский пост.

Отказываться, зная о бразильских хлопотах, не было никакого резона: 29 декабря 1878 года Риварола прибыл в Асунсьон, где не был уже семь лет, 30 декабря с утра повидался с бразильским послом, а поздно вечером, согласно договоренности, отправился на встречу с президентом. Но не дошел. За два квартала до резиденции главы государства, в грохоте уличного карнавала, несколько emponchados, - людей, с головой укутанных в пончо, - вырубив дубинками охрану, нанесли дону Сирило два десятка ножевых ранений, более половины из которых, как установила экспертиза, были смертельны.

Обстоятельства непреодолимой силы

Убийц, разумеется, искали, но, разумеется, не нашли. Версия о причастности президента (или «вояк», что, в сущности, одно и то же) возникла тотчас, однако дон Кандидо разъяснил взбешенному послу Империи, что Риваролу, перебежчика и «палача Такуари», в Асунсьоне не любили слишком многие. Так что, если он, позволив себе идти по людной улице под охраной всего лишь двух телохранителей, был узнан, случившееся, скорее, закономерность, - но, впрочем, Парагвай остается верным другом Империи.

Возразить было нечем, да и вернуть Риваролу к жизни никакой скандал бы не помог, поэтому объяснения были приняты к сведению, и на том вопрос закрыли, - но, кстати, либеральные историки, противопоставляющие «прогрессиста» Риваролу «реакционерам»-lopistas по сей день предпочитают обходить молчанием обстоятельства его гибели. Отражением такой позиции является фраза в русской ВИКИпедии «Умер в Асунсьоне во время эпидемии желтой лихорадки», списанная из книги Белисарио Варгаса, пламенного фаната «первого демократического президента Парагвая», тем более смешная, что абсолютно правдива: действительно же, и умер в Асунсьоне, и эпидемия лихорадки в те дни была.

Как бы то ни было, последняя попытка Империи удержать Парагвай на коротком поводке провалилась. Спустя полгода, в июне 1879 года, провалилось и вторжение эмигрантов с территории Коррьентеса. Война оказалась кровавой, но очень короткой. Несмотря на немалую численность, хорошую подготовку и прекрасное вооружение, кандидаты в «спасители Отечества от тирании», проиграли вчистую. Уйти сумели немногие, а в Асунсьоне прошла новая волна чисток, накрывшая даже «неприкасаемых». Сам генерал Игнасио Генес, шеф полиции, уличенный всего лишь в том, что, получив от «революционеров» письмо и не ответив, все же не сообщил о факте соратникам, угодил в тюрьму, откуда уже не вышел, - то ли умер сам, то ли, как полагают некоторые мемуаристы, поел чего-то, несовместимого с жизнью.

И снова строили, организовывали, налаживали. Разумеется, не забывая себя и держа в ежовых рукавицах всех недовольных, - и все-таки. В соответствии с обещанием, Грегорио Бенитес набирал немецких иммигрантов, - не голытьбу, а младших сыновей трудолюбивых баварских бауэров с марками на обзаведение от фатеров, добрых католиков, обязательно холостых и отслуживших в армии. И много еще было задумано, и многому дали старт, - но человек всего лишь предполагает, а располагает только Бог. 4 сентября 1880 года, за полтора месяца до своего 47 дня рождения, президент Кандидо Барейро, встав с постели в прекрасном настроении, упал и скоропостижно скончался на глазах у ошеломленного камердинера. Инсульт дело такое.

О случившемся немедленно известили правительство,  вице-президент, совершенно мелкая личность, приказал срочно созывать Конгресс для инаугурации, но через час был доставлен в казармы, где после короткой беседы с несколькими министрами подписал прошение об отставке «в связи с отсутствием умения и желания править страной». А еще через пару часов члены Конгресса, спешно свезенные на внеочередную сессию, почтив минутой молчания память президента и заслушав сообщение об отказе законного преемника от руководства, по предложению генерала Эскобара, главы МВД, большинством голосов назначили на пост временно исполняющего обязанности главы государства военного министра, генерала Бернардино Кабальеро.

Можно ли назвать случившееся военным переворотом? И да, и нет. Войска на улицу никто не выводил, вице-президента пальцем не тронули, - просто правительство отказалось ему подчиняться, и в чем-то было право: декоративный «вице», никак не предполагавший быть чем-то большим, просто не потянул бы воз высшей власти, и уж во всяком случае, не удержал бы в руках скандальный конгресс. Иное дело, что «весь Асунсьон», включая гражданских lopistas, тяготившийся полным отсутствием свободы самовыражения, искренне полагал, что час настал: если дон Кандидо, смерть которого ошеломила всех, знал толку и в «искусстве возможного», и в экономике, и во всем прочем, то вояк считали тупыми сапогами, которые все испортят и уйдут.

Со своей стороны, военные полагали, что все испортят как раз гражданские, которые, конечно, могут быть полезны, но, коль скоро второго «политического советника» нет, придется брать ответственность на себя. Вот и взяли. Вопреки опасениям многих, никого не репрессируя и никаких экспериментов не затевая, - просто идя старым курсом, и достаточно успешно, так что спустя два года, 25 ноября 1880, Конгресс избрал генерала Кабальеро конституционным президентом. Без всякого нажима, просто потому, что никого, более достойного, не было.

И вот теперь, имея полную легитимность, дон Бернардино начал реформы, - как пишет Рикардо Санчес, «не выпуская из рук "Синюю тетрадь"» (толстенную записную книжку, что-то вроде дневника Баррейро, куда покойный президент заносил краткие наброски того, что, по его мнению, следовало сделать), и по пунктам претворяя в жизнь задумки предшественника, - даже которые, как позже признавался генерал, «были мне не очень понятны или казались неправильными».

Эпоха военной демократии

В общем, у дона Бернардино была шпаргалка, и он, учась политике, на первых порах от нее не отступал. Уже в 1881-м в Парагвай прибыли первые переселенцы из Рейха, заложившие городок Сан-Бернардино. Их встречали с оркестром и щедро наделяли землей в Чако, мгновенно принимая в ряды высшего общества, а они быстро находили подруг жизни, в основном, - поскольку других не было, а немцы в смысле расовой чистоты не комплексовали, - симпатичных гуараниек. Проект Nueva Alemania стартовал, и стартовал более чем удачно: уже через год первые урожаи показали, что немцы ист гут.

Однако не хлебом единым. Торжественно перерезали ленточку в Университет, плохонький, но настоящий, с немецкими и английскими преподавателями, дал первые спектакли Национальный театр, - и так далее, вплоть до реконструкции железной дороги. Открылся и Национальный банк Парагвая, - и расходование денег, отныне хранившихся не в сейфе министра финансов, как при Гилле и Барейро, и не под кроватью у президента, как во времена Ховельяноса, стало прозрачным. Пусть только для своих, но хотя бы для кого-то, - причем, денег стало больше, и главное, эти деньги были не заемные, а свои.

Откуда? А вот именно это имел в виду президент Кабальеро под «казалось неправильным». Он, как и большинство его ровесников (мнения офицеров помоложе генералы не спрашивали), полагали идеалом «государственный социализм», созданный Франсией и развитый Лопесами, при котором они выросли и который считали справедливым. Однако восстановить уничтоженное было категорически невозможно, - ни людей, ни денег, ни ресурсов, хозяйство натуральное, сборы минимальны, а набирать кредиты под проценты за кордоном крайне нежелательно.

Значит, - в общих чертах указывала «Синяя тетрадь», - необходима полная приватизация государственных земель, 95% всего земельного фонда. Эмигрантам – бесплатно, сколько пожелают, остальное – по бросовым ценам всем, кто готов налаживать сельское хозяйство, в том числе, и иностранцам, кроме бразильцев и аргентинцев. Чтобы нерентабельные пустоши обрели хозяина, готового вкладывать в них деньги ради прибыли и платить налоги не натурой, а в звонкой монете. Естественно, с обязательством выращивать то, что полезно государству, не переориентируя пахотные земли под застройку.

С исторической точки зрения, это «заклание священной коровы», ставящее точку на всем, что отличало Парагвай от «цивилизованного мира», было неизбежным. Об этом подумывал Гилл, это планировал Баррейро, - но сделать этот шаг, вот ведь ухмылка Судьбы, выпало именно президенту Кабальеро, считавшему его, как писал он Эскобару, «величайшей трагедией нашей страны, обещающей в будущем много скверного», но понимавшему, что иного пути у Парагвая, если он хочет выжить, нет. Так что, в начале 1883 года большая распродажа началась, и очень скоро около 20% государственных земель стали частными. Правда, действующие фермы не трогали, но обширные угодья, где возились со своими огородами сквоттеры, переходили во владение всем желающим, - в первую очередь, компаниям из США и Великобритании. Ну и, конечно, чего греха таить, «своим людям», то есть, ветеранам войны. Тем, кто прошел с Лопесом весь путь, дон Бернардино давал «зеленый свет» вне зависимости от званий, хоть полковнику, хоть сержанту.

Ну и, по ходу, - то самое «не очень понятно», - в соответствии с пунктами «Синей тетради» смягчали режим. Для начала преобразовали Народный клуб, куда не lopistas хода не было, в клуб «Свобода», место для дискуссий всех, кто имел что сказать и желал высказаться, хотя бы и критически, будь это хотя бы и подпольные либералы. Самых говорливых, но не оголтелых, отмечали, и когда через пару месяцев прошли выборы в Конгресс, им не помешали ни участвовать, ни избраться, ни организовать оппозиционную фракцию, а после выборов объявили и общую амнистию, открывшую дорогу домой всем участникам предыдущих мятежей, включая даже убийц Гилла. Ну и, вишенкой на тортик, появилась газета La Democracia (редактор - Игнасио Ибарра, герой войны и адъютант Кабальеро), лютый официоз, конечно, но предоставлявший трибуну всем, кто не звал к топору.

Все это, с одной стороны, оздоровило атмосферу, сведя к нулю неизбежные в ином случае заговоры, но, вместе с тем, создало новые сложности, в «Синей тетради» уже не предусмотренные. Слишком много активных персон с солидными группами поддержки лелеяло амбиции, слишком много эмигрантов вернулось, ничего не забыв, слишком много молодежи из «хороших семей» считало себя взрослыми, умными и знающими, как надо, - и всем им весьма и весьма сочувствовали в Аргентине. Так что, к исходу своей каденции президент Кабальеро столкнулся с нешуточной проблемой: вовсю играя на огрехах властей, особенно в плане распродажи земли и коррупции, оппозиция (то есть, все, кто не имел доступа к кормушке), наращивала влияние в Асунсьоне.

В итоге, все шло к тому, что 15 ноября 1886 года, в день выборов нового Конгресса, которому предстояло избрать нового президента, оппозиция окажется в большинстве, и следовательно, генералу Эскобару, естественному преемнику Кабальеро, ничего не светит. Но вот ведь беда: через неделю помещение, где до официального, - на первой сессии нового созыва, - подсчета хранились опечатанные мешки с почти 5 тысячами бюллетеней, непонятно с чего сгорело дотла.

Что делать, не знал никто, переносить сессию запрещала Конституция, где дата 25 ноября фиксировалось отдельной статьей поэтому решать пришлось президенту, и президент приказал участковым комиссиям (сплошь ветераны, раненые, контуженные, короче говоря, люди чести, которые не обманут) восстанавливать протоколы по памяти, а в результате, по итогам голосования в сформированном по памяти Конгрессе главой государства был объявлен Патрисио Эскобар. Что, как все понимали, неофициально означало строго-настрого запрещенную той же Конституцией вторую каденцию дона Бернардино…

Доживем до понедельника

Избрание (если это можно так назвать) Эскобара, естественно, накалило страсти. Оппозиция, - и либеральная, и просто не вписавшаяся в созданную Кабальеро «систему военного контроля», - вопила о диктатуре, о «возвращении тиранов», на что власти, однако, никакого внимания не обращали. Сколь бы крамольные речи ни звучали в клубе «Свобода» и сколь бы яростные статьи ни публиковала La Democracia, дон Бернардино смотрел на все это сквозь пальцы, - ибо, как ни парадоксально, «возвращать тиранию» не собирался. Сложно сказать, почему, - скорее всего, по итогам многолетнего общения с Барейро, - он не стремился к личной власти, напротив, планировал передать полномочия гражданским политикам, но не раньше, чем созреют условия.

А условия зрели. 10 июля 1887 года актив оппозиции, - очень разношерстная публика: экс-легионеры, штатские lopistas, считавшие себя обиженными, бойкая молодежь, вернувшаяся с учебы из Байреса, - объединился в Демократический центр, зародыш будущей Либеральной партии. Без особой программы, но с конкретными требованиями: свободных выборов, прекращения продажи государственных земель, гражданского контроля над армией и пресечения коррупции, а также «осуждения страшного прошлого, полной открытости страны и привлечения капиталов из братской Аргентины».

В подавляющем большинстве стран тогдашней Латинской Америки такой демарш кончился бы разгонами и арестами, однако Кабальеро ответил иначе: после месяца встреч и консультаций, 11 сентября, на политической арене Парагвая появилась Национальная Республиканская ассоциация «Колорадо» (не путать с уругвайской) или, как ее еще называли, «партия порядка и развития». Манифест о ее создании и программу, - «республиканская, аграристская, народная и демократическая, основанная на уважении к памяти Маршала Лопеса», - подписали не только генералы Лопеса, но и все, кто разделял их мнение, что спешить не надо, включая наиболее спокойных либералов и даже нескольких бывших легионеров.

Это уже была почти-почти двухпартийная система, правда, основанная не столько на идеологии, сколько на личностных амбициях, дружбах и не дружбах, но все же жест доброй воли оппозиция оценила и крики о «тирании» стали тише. «Республиканцы» продолжали работать, и достаточно успешно. Во всяком случае, перепись 1887 года показала, что в стране живет уже 329 645 душ (то есть, народ понемногу возрождается), и все эти души худо-бедно обеспечены работой и куском хлеба.

Хотя, с другой стороны, денег по-прежнему не хватало: упорное стремление военных добиться «полной независимости», - то есть, жить, опираясь на свои силы, не набирая кредитов, имело и «темную сторону». Тем паче, что торговля оставалась беспошлинной, - то есть, основного, как в былые годы, источника доходов не было. Да и коррупция на низах аппарата (в личной честности генералов не сомневался никто) по ходу продажи земель принимала подчас неприличные размеры, на что Jefe (дон Бернардино) не обращал внимания, если уличенные были ветеранами войны. В связи с чем, оппозиция, притихнув, начала готовиться к выборам 1890 года.

Выборы, однако, вновь разочаровали. На сей раз, правда, никаких пожаров не случилось, и Jefe сделал еще один жест доброй воли, предложив Конгрессу кандидатуру д-ра Хуана Гуальберто Гонсалеса, не военного, хирурга и близкого друга покойного Гилла, о котором решительно никто не мог сказать ни единого дурного слова. Безусловно, очередной шаг к гражданскому правлению, вот только новый президент был плотью от плоти «Колорадо», и хотя кабинет он себе набрал из штатских, в том числе, даже бывших легионеров, факт оставался фактом: либералы опять остались с носом, но без кормушки и кабинетов.

В результате, в 1891-м либералы восстали. Шумно, с пальбой и кровью, но достаточно бестолково, и мятеж, начавшийся утром 18 октября, к вечеру был подавлен. Однако ожидаемых репрессий не последовало. Ни расстрелов, ни даже судов. Больше того. Выступив перед плененными лидерами «революции», дон Бернардино сообщил им, что власти, в принципе, не возражают против таких проявлений недовольства, но при условии, что мятежники будут обходиться своими силами, не пытаясь внедриться в армию и не призывая на помощь иностранцев. А главное, не станут палить во все подряд, разрушая то, что с огромным трудом удалось восстановить.

Как ни странно, его аргументы были приняты. Все дальнейшее, - а дальнейшее бывало всяким, - происходило, так сказать, в варианте-лайт, без крайностей. Убивали на дуэлях, подстерегали на улицах, порой учиняли и баррикадные бои, но целых десять лет все это происходило в узком кругу политических активистов (всего-то 10% населения, считая с группами поддержки) и серьезного ущерба государственной экономике не наносило. А если учесть, что личный состав противостоящих партий был крайнее неустойчив, - идеологиями не пахло, народ бегал туда-сюда, - так вся эта стрельба, в отличие от трагедий у соседей, более всего напоминало междусобойчик.

Тем не менее, первый блин оказался комом. Притом, что д-р Гонсалес очень старался, получалось плохо. В Бразилии, на которую lopistas традиционно опирались, рухнула монархия, и Рио временно утратило интерес к Парагваю, зато в Аргентине, где к тому времени все внутренние проблемы уладились и начался экономический бум, интерес к Парагваю вырос. В сущности, после первых успехов в продаже земли «только не аргентинцам», выяснилось, что реальный интерес проявляют именно аргентинцы.

Пренебрегать этим, - вне зависимости от того, чего хотел, а чего не хотел Jefe, - было невозможно, контролировать процесс, не имея полномочий, у старых вояк тоже не получалось, и в конце концов, дон Бернардино пришел к выводу, что без компромисса никак. После чего, 9 июня 1894 года, сеньору Гонсалесу сообщили ему, что он уже не президент, а главой государства через несколько месяцев, - разумеется, 25 ноября, - стал молодой генерал Хуан Эгускиза, бывший легионер и член партии «Колорадо», подавивший путч 1891 года, но вместе с тем, имевший массу друзей в стане оппозиции.

Партия, дай порулить!

Со стороны лидеров «Колорадо» это было очень серьезным компромиссом, - но они, в самом деле, не понимали, что делать в новой обстановке. Все понятное уже было сделано: обломки разгребли, котлован выкопали, фундамент заложили, - а дальше застопорилось, и «политические советники», которых они уважали (к этому времени вернулись и Грегорио Бенитес, и Хризостомо Центурион), в один голос утверждали, что страну нужно «размораживать и приоткрывать», и делать это должен кто-то из молодых. Эгускиза подходил идеально, и дон Бернардино дал ему полный карт-бланш, а дон Хуан с первых же дней каденции поразил «весь Асунсьон», сформировав полностью штатское правительство и пригласив на ключевые посты либералов.

Логика в такой линии, получившей название «эгускивизм», безусловно, имелась. Стабильность стабильностью, но в 1894-м в стране возделывалось не 100000 гектаров, как планировали, а на четверть меньше. Что, если сравнивать с послевоенными 30 тысячами, конечно, можно было считать успехом, но очень условно, - и нужны были деньги. На все. Поэтому уже при д-ре Гонсалесе, - с позволения Jefe, - в страну начали запускать аргентинский капитал. Очень осторожно, с массой оговорок, и все же. А тут ведь дело такое: достаточно коготку увязнуть, и старые лидеры просто терялись в новой обстановке.

С другой стороны, в новой обстановке, когда страна уже была воссоздана, старое поколение либералов тоже во многом пересмотрело свои взгляды, и генерал Бенно Феррейра, некогда заклятый враг lopistas теперь не имел ничего против сотрудничества. Правда, встала на дыбы либеральная молодежь, категорически отказавшаяся от любых контактов с «наследниками тирана», и Либеральная партия раскололась на две фракции: civicos («гражданские»), в основном, старшие, поддержали Феррейру, а radicales (переводить, думаю, не нужно) требовали «начать все с чистого листа». Впрочем, на тот момент сил у них недоставало, и в расчет их можно было не принимать.

В общем, как пишет Лидия Рохас, «"egusquicism" принес плоды, в стране появился класс крупных собственников, и значит, деньги. Но это были "деньги нового вида", ранее Парагваю незнакомые. Огромный интерес аргентинских инвесторов к плантациям породил спекуляцию, в которую, при отсутствии контроля со стороны военных, погрузились и парагвайские чиновники. Они покупали участки по низким ценам, а затем перепродавали ее иностранцам , не заинтересованным в хотя бы минимальном сохранении социальных гарантий, на чем настаивал Кабальеро и его сторонники. Массы населения, не имевшие избирательного права, беднели, превращаясь из фермеров в пеонов. Уже к концу века 79 семейств, банков и зарубежных компаний владели почти 50% земли Парагвая, и новую олигархию не устраивал протекционизм "Колорадо", она требовала понижения налогов и прекращения политики госзаказа, и щедро платила всем, кто готов был "бороться с пережитками лопизма"».

Тем не менее, скоро только сказка сказывается. Добившись минимального национального примирения и хоть как-то пополнив бюджет, генерал Эгускиза в ноябре 1898 передал пост новому президенту от «Колорадо», д-ру Бенхамину Асевалу, - штатскому юристу, по взглядам civico, но пользовавшемуся поддержкой Jefe, ибо был одним из семерых «мальчишек с бородами», уцелевших при Акоста-Ню. Между прочим, кристально честному человеку, - но это ничему не мешало. Как указывает та же Лидия Рохас, «личное бескорыстие всех без исключения президентов Парагвая, не скопивших сколько-нибудь значительных состояний, бесспорно, но ниже начиналась пропасть коррупции, не потакать которой они не могли», - и в конце концов, caballeristas сочли необходимым вмешаться: летом 1902 года полковник Хуан Антонио Эскурра, имевший репутацию «человека чести», с благословения старших распустив правительство, объявил о начале «эпохи очищения», - и полыхнуло.

Возвращение военных к власти само по себе взбесило либералов из обеих фракций, а возбуждение уголовных дел по фактам коррупции вообще накалило ситуацию добела. Притом, что Эскурра от имени Jefe пригласил «к самому широкому сотрудничеству всех, кому дороги национальные традиции Парагвая», включая отмороженных «радикалов», призыв услышан не был. Напротив, возмущенные либералы из обеих фракций побежали в Байрес, готовить очередное «спасение от тирании», и нашли там полное понимание, а свежеиспеченные олигархи охотно подкинули «борцам с диктатурой» денег на «революцию».

Не осталась в стороне и Бразилия, где внутренние проблемы уже были решены, и в августе 1904 года вторжение «единого фронта за свободу Парагвая» началось. А через пять месяцев, когда стало ясно, что «революционеры» готовы применять тактику «выжженной земли», caballeristas, не имея денег продолжать сопротивление, притом, что у мятежников денег было в избытке, приняли посредничество Бразилии. 12 декабря был подписан «пакт Пилкомайо»: после четверти века пребывания у руля, партия «Колорадо» передала власть civicos генерала Феррейры, согласившимся взамен «учитывать интересы Национальной партии», и есть ощущение, что дон Бернардино сотоварищи отошли от дел даже с некоторым облегчением. Во всяком случае, фраза Jefe «мы восстановили Парагвай, теперь ваша очередь его отстроить»  на это прямо указывает. Но как бы то ни было,  La ?poca  lopista завершилась. Начался бардак.

Полеты над гнездом кукушки

Впрочем, «бардак» это мягко. Приход к власти либералов, обещавших все и всем, основную часть населения, пожалуй, даже обрадовал, но очень скоро выяснилось, что поводов для радости мало. Практически сразу после победы, фракции начали выяснять отношения друг с другом. В 1908-м радикалы свергли казавшихся им чересчур умеренными civicos и прогнали заслуженного, но, по их мнению, устаревшего и «продавшегося реакционерам» Бенно Феррейру, вслед затем, опасаясь дона Бернардино, который ворчал, распустив Национальную армию и заменив ее контрактниками под командованием офицеров, нанятых в Европе.

Это, однако, стабильности не добавило, начался новый раскол, - на «здравомыслящих» и «спешащих», что в 1910-м привело к очередной «революции». Полковник Альбино Хара, сам радикал, но видящий берега, выгнал президента Мануэля Гондру,  радикала,  берегов не видевшего, попытался навести порядок, однако через два года полной анархии, когда каждая группа хотя бы на несколько дней занимала Асунсьон, потерпел поражение и погиб. А в целом, с 1904 по 1922 год в Парагвае сменилось пятнадцать президентов, из них семеро между 1908-м и 1912-м, - и все грызущиеся стороны пытались заручиться поддержкой вроде бы ушедшего на покой «реакционера» Кабальеро, отвечавшего на все предложения решительным отказом.

«Все политики того периода, - пишет сеньора Рохас, - стояли на том, что их путь к процветанию – единственный, и добивались своего, не считались ни с чем, в первую очередь, с конституцией, именем которой клялись. Единственным признаком уважения к ней было то, что ни один временный президент не позволил себе стать постоянным раньше 25 ноября високосного года… Но все они при этом считали себя "истинными патриотами", да и были ими». И что любопытно, во всей этой кутерьме был странный, несвойственный Латинской Америке элемент бескорыстия, - никто из всех этих президентов по итогам своей бурной деятельности богатств не стяжал.

Скажем, помянутый Мануэль Гондра, звезда первой политической величины, жил скромно и умер почти что в бедности, оставив после себя только ценнейшую библиотеку, которую после его смерти купил университет Остина в Техасе, а деньги, согласно завещанию покойного, пошли в  бюджет. И остальные примерно так же. Но при этом, - вот ведь парадокс, - к 1920 году половиной национальной территории владели уже не 79, а 19 физических и юридических (в основном, аргентинских) лиц, а 9/10 населения маялись в беспросветной нищете, ибо дефолт стал повседневностью, а государственный долг (включая взятое на «революцию» 1904 года плюс проценты) зашкалил за 20 миллионов долларов, вдвое превысив все, чт за 25 лет наодалживали lopistas.

Как-то все это надо было объяснять, - не народу, которого было не слышно и не видно, ибо он разбегался кто куда, если не за кордон, то в холмы, но хотя бы самим себе. Так что, весной 1912 года, после почти одновременной смерти дона Бернардино и Патрисио Эскобара, которых все же стеснялись, виновник всех бед был найден: в нищете, коррупции, зависимости от иностранцев и постоянных склоках между собой обвинили «государственного преступника Франсиско Солано Лопеса», и это на много лет вперед стало основой основ официальной пропаганды, спорить с которой считалось уделом маргиналов.

Жизнь от этого, впрочем, светлее не стала, - «новые радикалы», в свою очередь, разделились на «гражданскую» и «военную» фракции, а «военные» на «европейцев» и «националистов». Естественно, считающие самыми умными только себя, и разумеется, с постоянными путчами, - но, правда, по сложившейся традиции, без расстрелов побежденных (пара исключений случилась по недоразумению, и всем было стыдно(, - а в конце концов, и с долгой (полтора года), кровавой, бессмысленной гражданской войной без всякой идеологии, получившей в истории название «войны амбиций», великолепно описанной в мемуарах ее участника, русского офицера Святослава Голубинцева («В парагвайской кавалерии», в Сети есть, - и рекомендую).

Только с 1922 года, когда бедлам утомил всех, жить стало чуть спокойнее: целых 14 лет никто ни с кем не воевал, и крохотная кучка hacendados, хозяев парагвайской земли, свысока поплевывая на протесты «реакционеров» из «Колорадо», наслаждалась жизнью, высасывая соки из деревни, «вернувшейся даже не к колониальным временам, а к феодализму, ранее в Парагвае неизвестному». Противостоять такому торжеству либеральных ценностей было некому, - разве что в армии, вновь (в связи с безденежьем) перешедшей на «национальную» основу, офицеры из низов («верхи» считали военную службу не престижной) ворчали и мечтали о странном, однако она, маленькая, плохо вооруженная и под плотным контролем Конгресса, мало на что была способна, существу, в общем, потому что положено. А между тем, стране были жизненно необходимы реформы, и тут, как говорится, не было бы счастья…

Подробно писать о Чакской войне не буду. Литературы масса. Ограничусь тем, что по факту это была война не столько Боливии с Парагваем, сколько Standard Oil (USA) с Shell (UK) за нефть, которую тогда так и не нашли, а нашли только в 2012-м, и для Парагвая она была Отечественной, потому что, потеряв Чако, он превратился бы в карлика. А потерять были все шансы: население Боливии втрое больше, армия - вчетверо и вооружена гораздо лучше, и вымуштрована, а возглавляли ее европейские офицеры высокого класса во главе с генералом Гансом Кундтом, любимцем Макензена и Людендорфа.

И тем не менее, после трех лет кровопролития, доведя вооруженные силы до 150000 штыков и сабель, - почти все мужчины страны, как при Марискале, и добровольно!  - Парагвай победил (кстати, при активном участии русских эмигрантов-белогвардейцев, отчего войну прозвали «русско-немецкой»), причем, в ходе боев окончательно закрыла свой долг перед страной семья Эстегаррибия: генерал Хосе Феликс Эстигаррибия, внучатый племянник предателя и внук полковника, павшего при Серро-Кора, стал «Жуковым» этой войны). Естественно, офицерский корпус из парии стал весомой силой, и в феврале 1936 года полковник Рафаэль Франко, один из «героев Чако», разогнав Конгресс и запретив Либеральную партию, объявил о намерении строить «народный социализм», а д-ра Франсиа и маршала Лопеса национальными героями.

Прах Марискаля был найден и торжественно перезахоронен в Асунсьоне, - и вообще, сеньор Франко взялся за дело круто, вплоть до разрешения первым, совсем немногочисленным коммунистам агитировать открыто, - но разбежавшиеся олигархи оказались сильнее. С помощью Аргентины они организовали восстание против «диктатуры», нашли выходы на ближний круг «диктатора», и в 1937-м сумели изгнать «опасного романтика», - а поскольку даже им было ясно, что вернуться к старым добрым временам невозможно, решено было, пока не поздно, делать ставку на армию, - но правильную.

Сказано - сделано. Поменяли Конституцию, в президенты провели генерала Эстигаррибиа, ставшего, в соответствии с новым  законом, царем и богом. А когда он погиб в авиакатастрофе, к власти, - без всяких выборов, просто по решению военных, - пришел еще один «герой Чако», генерал Ихинио Мориниго, уважаеший Дуче, а еще больше, д-ра Салазара,  и взявший курс на построение «корпоративного государства», в первой же  речи заявив, что «позор Либеральной Эры будет забыт» и подтвердив намерение «вести страну славным путем великих граждан Франсиа, Лопеса и Кабальеро, отметая чуждые нашей нации иноземные идеи».

И на этом, наверное, все. Парагвай вступал в совершенно новую эпоху, - т.н. «Эру Второго Колорадо», но тпрру… Тут уже все своеобычное кончается, да и потом, мы и так забрались слишком далеко в не очень интересный мне ХХ век. Так что, скажем ему Adios! – и двинемся на юг, где нас давненько ждет-не дождется Уругвай. А потом и Аргентина…

Бумеранги детям не игрушка

Возвращаясь на Восточный Берег, перечитаем прежде всего «Танго» (42), главки «Танцы с волками» и «День длинных ножей» (), после чего, освежив в памяти ситуацию, отметим: что «Все счастливые семьи счастливы одинаково» не факт, но вот насчет «каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» Лев Николаевич, безусловно, прав. По итогам Парагвайской войны Уругваю позавидовать сложно. Даже притом, что на поставках продовольствия в армию и пошлинах от транзита через Монтевидео маленькая страна неплохо подкормилась, бум оказался недолгим. С окончанием войны пошел откат, и наружу полезли все припудренные прыщи. А их было немало, - и тот факт, что Уругвай, потратив немалые деньги и угробив тысячи солдат, в итоге так и не получил контрибуций (как мы помним, «проявить гуманизм» из своих соображений попросила Империя), в ряду проблем был далеко не первым.

Главной бедой оказался политический хаос, - уже без всякой идейной подкладки. Если раньше жестокое противостояние colorados и blancos, по крайней мере, отражало базисный конфликт городской, портовой, европеизированной, коммерческой элиты Монтевидео с самодостаточной, патриархальной, очень традиционной элитой пампы с её вольными caudillo, то теперь, когда «белые» проиграли полностью и окончательно, противостояние перешло на уровень чистой грызни группировок. Убийство Венансио Флореса, сильного человека, пусть и больного на власть, но имевшего хоть какое-то видение развития страны, фактически разрушило страну, сделав ее добычей тех же cаudillo, только, в отличие от «белых», без всяких традиционных комплексов, с уклоном в сторону самого дикого феодализма, и doctores (гражданские политики Монтевидео) невероятно боялись тех, кто завоевал для них власть.

А бояться было кого и было чего. Если при Флоресе «красная» партия, по крайней мере, понимала дисциплину и субординацию, то теперь каждый генерал был сам себе фракцией, каждый в своем департаменте (Уругвай был слишком мал, чтобы делить на провинции) мнил себя наместником Божьим, и всем хотелось влиять на Монтевидео. Что, правда, было непросто, ибо «доктора», считавшиеся «центральной властью», обзавелись регулярной армией, очень маленькой, но прекрасно вооруженной, однако достижимо: в Конгрессе тоже враждовали две фракции, - орристы и курристы, что бы это ни значило, - имевшие разные взгляды на развитие экономики, и caudillos играли на их вражде.

В итоге, страна напоминала бедлам. Департаменты жили своей причудливой жизнью, и президент Лоренцо Батле, - авторитетный, но без особого влияния генерал, которого «докторам» чудом удалось продвинуть, не допустив к рулю страшного Грегорио Суареса, - за пределами столицы не имел фактически никакого влияния. Все, к чему он стремился, это хотя бы не уронить страну в кровавый хаос, пытаясь под лозунгом «С моей партией и для моей партии», как-то примирить все фракции, хотя бы для видимости некое единство coloradismo, - но получалось скверно. Скажем, в 1869-м генерал Масимо Перес пошел походом на Монтевидео менять правительство, и президент спас свой кабинет лишь потому, что другой губернатор, Франсиско Карабайо, будучи в ссоре с Пересом, отогнал его от столицы, а через пару месяцев менять правительство пошел уже Карабайо, но его отогнал от столицы Перес. Министр же обороны, тот самый Грегорио Суарес, в обоих случаях, отправившись на подавление, обнимался с «революционерами», выпивал с ними и ни во что не вмешивался.

Но все познается в сравнении. Если «красные» перегибы и парадоксы, глядя с высоты полутора веков, да еще и через океан, можно определить, как трагифарс, то для «белых», - вернее, blanquillos (беленьких), как их пренебрежительно называли после резни 1868 года, - началась трагедия. Их убивали, грабили, сводили личные счеты, в лучшем случае, загоняли в глубокое подполье без права подавать голос, и в этом у «красных» разногласий не было. Даже президент Батле, по натуре мягкий и склонный в своем кругу к компромиссам, ненавидел «белых» лютой ненавистью, - ибо был из семьи «старых аристократов», пострадавшей в ходе экспериментов Артигаса с построением «общенародного государства». В итоге, за рубежом, - в основном, в Аргентине, где у всех были друзья, - спасая себя, оказалось более 25000 orientales, считая семьи. По факту, случился второй Исход, как когда-то, при Артигасе, от бразильцев.

Естественно, людям это не нравилось. Они не хотели быть приживалами. Они хотели вернуться домой. Пусть даже не к власти, пусть даже не к политическому влиянию в родных местах, но хотя бы чтобы помереть не на чужбине, - но все попытки наводить мосты, мириться, капитулировать проваливались: их фермы и асьенды, в основном, присвоили победители, а возвращение неизбежно повлекло бы вопросы о реституциях, - и потому никто ни о чем не хотел говорить. Ничего удивительного, что эмигранты, обсуждая происходящее, в конце концов, пришли к выводу, что справедливость можно восстановить только силой оружия.

Собрались в Байресе. Обдумали, проголосовали, приняли решение. Выбрали лидера:  очень заслуженного генерала Тимотео Апарисио, классического caudillo старого типа, храброго, очень справедливого, - правда, с сильной примесью индейской крови (но для гаучо такое было в порядке вещей) и совершенно analfabeto (то есть, неграмотного), зато на редкость здравомыслящего, к тому же, участника всех уругвайских войн и умелого военачальника. И зама подобрали соответствующего:  разменявшего девятый десяток, зато умевшего читать и писать генерала Анаклето Медину, воевавшего еще под началом Артигаса. Лучшего выбора сделать было невозможно: два авторитета в сумме давили любые разногласия.

На данном этапе разногласий, правда, не намечалось. Всем было понято, что обстоятельства для затеи крайне благоприятны: в стране хаос, недовольных много даже среди «красных», «доктора» боятся собственных губернаторов, - да еще и финансовый кризис, поскольку период спекуляций на поставках минул, и слабая банковская система Уругвая рухнула.

Правда, сеньор Сармьенто, президент Аргентины, затею уругвайских эмигрантов не одобрил, - он опасался весьма реальных дипломатических проблем, да и всегда работал с «красными», - но, с другой стороны, хаос на границах ему был ни к чем, - поэтому, не одобрив, мешать не стал, а власти провинций, - Санта-Фе, Корриентес, Энтре-Риос, - напротив, старым друзьям сочувствовали. Правда, собрать сколько-то приличный общак Революционному комитету так и не удалось, - у всех кризис, - а это означало, что если начинать, то по старинке, с пиками против винтовок, но это вопрос, встав на повестку, мгновенно и закрыли: пики так пики, Бог не выдаст…

Наш дом - Уругвай!

А дальше как положено. 5 марта, на следующий день после подписания в аргентинском городе Конкордия «Акта о создании Армии Ответа», 44 всадника, - пять винтовок, 19 револьверов и у всех пики, перешли реку Уругвай с запада, из провинции Буэнос-Айрес, сразу же разослав по департаментам гонцов с прокламацией. Очень в стиле места и времени, трогательную и забавно, чисто по-латиноамерикански пафосную, в самых возвышенных выражениях, с невероятным обилием восклицательных знаков.

Вкратце. Мы терпели пять лет, но всему есть предел. Пришло время говорить оружию. «Красные» захватили власть предательством, пришли на штыках врага, втянули страну в ненужную войну, 25000 тысяч уругвайцев обездолены и изнаны с родной земли. Но мы идем не мстить. Не под своим славным белым знаменем. Мы идем восстанавливать справедливость и порядок, попранные бывшими храбрыми воинами, превратившимися в бандитов. Мы идем, чтобы вернуть народу право самому решать, кто будет править страной, без насилия и обмана, и мы протянем руку дружбы любому, кто разделяет нашу веру и не делит наш народ на «цвета». Наше дело правое, мы победим.

Прокламацию эту, - для Уругвая принципиально новую, с призывом к отказу от «партийных цветов», то есть, от клановых обязательств, - писал, конечно, не сам генерал Апарисио. Над ней потрудились молодые люди из его штаба, новое поколение уругвайцев, из «белых» семей, но уже не понимавшие смысла деления на цвета, - и на этот нюанс обратили внимание многие, в том числе, и в Монтевидео, где образованная «красная» молодежь, полагая эпоху caudillos сгнившей, рассуждала в похожем духе.

Это привлекало, и ряды Армии Ответа быстро множились. К дону Тимотео шли все уцелевшие «белые», группами и поодиночке, все при оружии, кое-кто даже с новейшими Remingtons, а в мелких городках бывшей «белой» сферы влияния удалось разжиться и несколькими небольшими орудиями. В общем, «армия» становилась армией без всяких кавычек, и подавить восстание в зародыше «красные» не успели, увязнув в торговле с центром насчет компенсации за услугу.

В итоге, после серии мелких успехов, 10 августа в страну, - с востока, из Энтре-Риос, - вошел генерал Анаклето Медина во главе нескольких сотен эмигрантов и аргентинских добровольцев, и пошли успехи куда крупнее. Без боя сдался крупный город Мерседес. Через неделю, 6 сентября войска Апарисио подошли пригородам столицы, а 12 сентября, соединившись с армией Медины, после чего число «кентавров» зашкалило за 3 тысячи, повстанцы при Пасо Северино разбили Грегорио Суарес, лучшего полководца «красных». 29 сентября при Корралито потерпел поражение и Франциско Карабайо, после боя сообщив в Монтевидео, что, на его взгляд, нужно договариваться. От чего «доктора», однако, отказались, - как из вполне понятных опасений, так и под давлением президента, фанатичного врага «белых» в любом их проявлении.

Тем не менее, в столице боялись. Государственные газеты наперебой призывали граждан к оружию, стращая неисчислимыми бедами в случае, не приведи Jesus, победы Тимотео Апарисио, «этого безграмотного дикого mulato, Темного Caudillo, в прямом и переносном смысле слова». А между тем, к Темному волной текла молодежь (появился там и совсем молоденький паренек Апарисио Саравиа, - прошу запомнить это имя!). Бежали даже образованные юноши из «красных» семей, наладившие в штабе повстанцев издание газеты Revolucia, из номера в номер доказывавшей «позорность» деления на «цвета». А вот у правительства не срасталось. 26 октября повстанцы вновь подошли к Монтевидео, теперь всерьез, и через три дня взяли ключевой форт.

Общий штурм, тем не менее, не удался: мобилизовав всех, кого мог, и раздав оружие из арсеналов, президент Батле, ожидавший генерала Суареса с подкреплениями, сумел отбиться, - и тем не менее, осада продолжалась аж полтора месяца, не увенчавшись успехом лишь потому, что «белые», не желая морить город голодом, пропускали в него караваны с продовольствием. А 16 декабря с севера, наконец, явился Грегорио Суарес, вновь блеснувший воинским талантом. Красиво избежав окружения в урочище Мальдонадо («марш через Сьерру» в Уругвае считают образцом тактического маневра), он сумел навязать «белым» бой в максимально выгодных для себя условиях, и 25 декабря нанес дону Тимотео тяжелое поражение на берегу речки Соус, вслед за тем приказав перерезать глотки примерно шестистам пленных и раненых.

И это было ошибкой, ибо полностью противоречило традиции. Массовые убийства пленных в Уругвае, где все всех знали, не практиковались, и даже в очень немногих исключительных случаях, когда офицеров казнили, их казнили по всем правилам: с трибуналом, обвинением, защитой, взводом солдат, правом последнего слова и почетными церемониями. Но чтобы без суда резать глотки всем подряд, - такого не водилось и такое не могло сойти с рук даже дону Грегорио, жестокость которого вошла в поговорку.

Ибо все-таки не Аргентина, где «белые люди» из Байреса гаучо считали «не совсем людьми» (тут гаучо были почти все), и не Парагвай, где работало правило «если враг не сдается, его уничтожают», а домашняя распря между своими. Так что, возмущение «самым кровавым злодеянием всех прошлых и будущих гражданских войн», как написал в рапорте об отставке майор Альфредо Кастелланос, адъютант самого Суареса, проявилось и в армии, и в столице. В итоге, президенту Батле, в частных беседах резню одобрявшему, пришлось снять «Кровавую Свинью» с фронта, заменив генералом Энрике Кастро, приличным человеком.

Подпорченная резней радость победы оказалась тем более короткой, что победа не принесла дивидендов, напротив, разожгла страсти. Отойдя на север, к бразильской границе и пополнив ряды теми, кто раньше отсиживался, а теперь решил мстить, дон Тимотео начал маневренную войну, стремясь создать для барыг из Монтевидео такие условия, которые заставят их пойти на компромисс, - и эта вялотекущая война оказалась эффективнее любых сражений.

Торговля замерла, порт опустел, таможни закрылись, владельцы асьенд несли нешуточные убытки, требуя у столичных «докторов» скорейшего прекращения бардака, да и среди «докторов» пошли разговорчики, что ситуация дает возможность ослабить собственных, «красных» caudillos, заставив их уважать центр. Правда, президент Батле оставался непреклонен, но в глубинке начались сепаратные перемирия и даже братания, - а в марте 1871 года дон Тимотео сделал жест доброй воли, закрыв непримиримую Revolucion.

Мири-мири навсегда...

Ситуация, в общем, пришла к пату. В Конгрессе говорили о «национальном соглашении», правительство настаивало на войне до победного конца, но не имело сил разгромить повстанцев окончательно. Даже после большой битвы у Манатиалес, где генерал Кастро полностью уничтожил «дивизию» генерала Медины (сам 83-летний дон Анаклето пал в бою), основная часть армии Тимотео Апарисио, как иронизировали бойкие писаки, «давала гастроли» по всей стране, доводя до исступления столичную олигархию, несущую огромные убытки, - и давление на президента с каждым днем усиливалось.

Как всегда, начавшись с Конгресса, перешло сперва в салоны, а потом и на улицу: на рынки и в пивнушки. Вопрос: а ради чего мы воюем? сделался актуален, бранить «диких сельских caudillos, опозоривших славную партию Colorado» вошло в моду, а правильные ответы давала, разумеется, пресса. В конце концов, статьи в стиле «Шесть тысяч воинов, предпочтя смерть разлуке с Родиной, лежат в тихих полях, отдав жизнь за право быть людьми, и с теми, кто жив, должно говорить уважительно. Это раса Артигаса возродилась из пепла…», несмотря на крики сеньора Батле и недовольство Суареса, пошли уже и в El Siglo, самом официозном официозе страны, и давление «политического» класса столицы, тем паче, представлявшего интересы класса «экономического», разумеется, сделало свое дело.

Президент, скрепя сердце, дал «добро» на переговоры, поставив условием «максимум амнистия, но ничего больше», - а для ведения переговоров из нафталина достали отставного сеньора Андреса Ламаса, знаменитого дипломата, в свое время придумавшего «фузионизм» (политику «слияния цветов»), уничтоженную «красными». После чего, в ноябре 1871 года переговоры начались, а 5 января 1872 года в Байресе стороны пришли к предварительному соглашению: мир, всеобщая амнистия, свободные выборы. Спустя полтора месяца, 22 февраля, Тимотео Апарисио документ подписал, а вот глава государства подписывать отказался: объявив, что сеньор Ламас «значительно превысил свои полномочия», он аннулировал соглашение.

Это, однако, уже было чистой формальностью, всего лишь отсрочившей неизбежность: 1 марта срок каденции сеньора  Батле истекал, войска его приказы исполняли чисто на бумаге, а когда дон Лоренцо, наконец, сдал полномочия,переговоры мгновенно возобновились, и 6 апреля 1872 года в Монтевидео был заключен La Paz de Abril, - Апрельский мир, - на базе январских договоренностей. То есть, мир, амнистия, реституция, свободные выборы. Плюс устное соглашение о предоставлении «белым» руководства четырьмя департаментами в обмен на отказ от интересов в столице, - доли с таможен и (на три срока вперед) президентства.

На том сошлись и впервые за годы пожали друг другу руки. Революция Пик, названная так, поскольку в последний раз кто прав, а кто нет, решалось на Восточном берегу холодным оружием, завершилась, - и как ни странно, несмотря на зыбкость любых устных гарантий, в данном случае, обе стороны слово сдержали. Механизм, историками Уругвая именуемый coparticipaci?n, действовал почти 30 лет, - и таким образом, одна из самых тяжелых язв, угрожавших существованию страны, была, наконец, излечена.

Впрочем, жизнь, как известно, не стоит на месте, три закона диалектики рулят вопреки любым договоренностям, и радуясь успешному решение сложных и неприятных проблем, сколь бы сложны и неприятны они ни были, следует помнить, что исчезновение одних докук с неизбежностью влечет за собою другие, не менее сложные…

Красные дьяволята

Безусловно, Апрельский мир стал очень серьезным шагом к восстановлению порядка в почти рассыпавшейся стране. «Белые», все чаще именующие себя Национальной партией, были вполне удовлетворены, они обустраивались в «своих» департаментах, делили печеньки, восстанавливали разрушенное хозяйство, - и на происходящее в столице внимания обращали мало. Однако начались сложности в не так давно еще монолитном стане «красных», - чего и следовало ожидать.

Раньше влияние caudillos типа Суареса базировалось на их способности в любой момент поднять в седло своих «кентавров» и защитить интересы «докторов» из Монтевидео, теперь же, когда гражданскую войну они фактически проиграли, а для достижения хотя бы компромисса центру пришлось подключать регулярную (а фактически, свою, столичную) армию, отношение к «баронам» изменилось. Им понемногу стали намекать, что политику должны делать профессиональные политики, а не полуграмотные помещики,  - и они, понятное дело, реагировали на такие намеки очень резко. Никуда не делась и грызня «докторских» фракций, вынесших свои, сугубо экономические противоречия на улицу, - и хаос, ранее терзавший страну, незаметным образом переместился в столицу, причем, достиг такого накала, что около года не получалось даже избрать президента.

А между тем, мировая экономика вошла в период очередного подъема, спрос на уругвайские товары, - кожи всех видов, солонину, консервы, - пошел в рост, и наступило самое время делать деньги, чем беспорядок очень мешал. Это понимали все «патриции» (как любили именовать себя «доктора»), но попытки договориться раз за разом срывались из-за старых обид, безмерных амбиций и полного неумения уступать. В связи с чем, право голоса получили и тотчас им воспользовались новые люди, - подросшая и получившая прекрасное образование молодежь.

Ну как молодежь. По меркам политики молодежь, а так уже вполне. По наследству, естественно, все «красные», однако мыслившие уже иными категориями. В частности, презирая деление общества на «цвета» и превыше всего ставя этакий «Закон в себе», нечто отвлеченно-идеальное, как в книжках,  которое, по их мнению, следовало просто соблюдать, не оглядываясь на клановые обязательства, - и все сразу изменится. А поскольку нормальных законов в Уругвае за полвека никто так и не удосужился принять, именно этим сие племя молодое, незнакомое и уповало заняться. Ибо дело принципа. В связи с чем, таки себя и называли: principistos, придумав для сторонников традиционных партий смешную кличку candomberos (попрыгунчики).

Логика в таких рассуждениях, безусловно, имелась, аргументировали свою правоту «принциписты» ярко, страстно, и в конце концов, отцы пришли к выводу, что если дети такие взрослые (некоторым аж по 30-35 лет), такие умные и начитанные, то пусть попробуют. В самом деле, почему нет? – и 1 марта главой государства стал «красный» адвокат Хосе Эухенио Эллаури. Свой в доску и для старшего поколения (возглавлял МИД при Батле), и для младшего, ибо считался строгим законником, разделявшим точку зрения «принципистов» на каудильизм (да и «цвета») как на пережиток варварства, он в президенты особо не рвался, но если Родина требует, не откажешь, а Родина в лице молодежи требовала.

И все бы ладно, и все бы ничего, - да только «принциписты» взялись за дело слишком рьяно. Прочитав и законспектировав сотни умных книг, поучившись в лучших университетах Европы, они, не имея никакого опыта и считая советы умудренных жизнью папаш «голосом прошлого», стремились одолеть пропасть даже не в два, но в три прыжка. Совершенно не понимая, что живая жизнь шире формул и политике тоже нужно учиться, - просто рванули ломать.

С места в карьер начались перетряски аппарата (по принципу «просвещенности», но без всякого учета клановых компромиссов), проверки контрактов с иностранцами (с немедленным расторжением всех актов, где возникало подозрение на попилы и откаты), приведение в порядок дел в департаментах с попытками привлечения к ответу не слишком уважавих писаный закон cаudillos, - а в результате, мягко говоря, лучше не стало. Наоборот, стало хуже. Нестабильность на улицах города переросла в насилие, щедро оплачиваемое всеми, кому инновации пришлись не по нраву, банки лопались один за другим, денег в казне не стало вовсе, и когда очередной виток бедлама осознали все, на арену вышли силовики.

15 января несколько высших офицеров регулярной армии во главе с полковником Лоренцо Латорре, придя к растерянному президенту, способному только лепетать «Ребята, давайте жить дружно!», попросили его подать в отставку. Что сеньор Эллаури и сделал, заявив перед тем формальный протест против «вопиющей незаконности» данной акции, после чего «временным правителем» Ассамблея, как полагалось по Конституции, объявила спикера, Педро Хосе Варелу, - естественно, «красного», - тоже сторонника реформ, но совершенно не «принциписта», а человека реального, работавшего еще с Флоресом. И хотя нельзя сказать, что сам факт вмешательства «регуляров» в политику очень уж «докторам» понравился (ранее в Монтевидео такого не бывало), воспринято случившееся было с облегчением.

Да и caudillos протестовать на стали: Грегорио Суарес явное «покраснение» сразу одобрил, а с Тимотео Апарисио полковник Латорре обстоятельно поговорил, заверив в полном уважении к принципам Апрельского мира. Так что,спустя неделю, 22 января Ассамблея объявила сеньора Варелу уже не «временным правителем», но законным президентом на весь срок, недосиженный Эллаури. То есть, до марта 1877 года, причем, единогласно. Правда, в отсутствие недовольных, - главным образом, «принципистов», - но бойкот не получился: тех, кто не согласился принять реальность после месяца уговоров по-хорошему, 23 февраля просто посадили на шхуну Puig и отправили в США. Не обращая внимания на протесты. В Уругвай пришла La Era de Militarismo, и многие условности потеряли смысл…

Отдайте нам колбасу!

Впрочем, назвать события 15 января военным переворотом в полном смысле слова нельзя. Военные вышли на сцену, разрубили гордиев узел и ушли за кулисы, удовлетворившись тем, что военным министром впервые в истории страны стал не какой-то caudillo, а профессиональный военный Лоренцо Латорре, который, получив деньги на коренное перевооружение армии, этим и занялся, но глубже в политику лезть не стал. Разве что сформировал специальный "5 егерский батальон", не подчинявшийся никому, кроме него, и расквартированный в столице. Рутиной же, как и раньше, занялись «доктора», вполне довольные кандидатурой сеньора Варелы и его планами на жизнь, сводившимися, в основном, к тому, что Уругвай нуждается в порядке и, главное, в просвещении масс. Против просвещения масс, при условии, что эксперименты «принципистов» прекращены и старые договоренности опять заработали, никто ничего не имел.

Правда, очень недовольны были «принциписты», почти в полном составе оказавшиеся в США. Вернее, в Аргентине, куда они перебрались уже в марте, сразу же по прибытии в гостеприимный Байрес, традиционную Мекку уругвайских эмигрантов, создав «Военный комитет против диктатуры и за восстановление законности» и засучив рукава. Собирали деньги, посылали гонцов-нелегалов на Родину, пытаясь завязать контакты. Естественно, не в Монтевидео, где даже родные папы поддержали высылку сыночков, полагая, что тем есть смысл проветриться за рубежом, и не в «красные» департаменты, путч поддержавшие сразу, - а в «белые». Предлагая поучаствовать в «революции», а взамен обещая отмену «ограничительных» статей Апрельского мира, - долю с дохода от таможен и право выдвигаться в президенты. Да и вообще, взывая к куда более присущему «белым», нежели «красным», чувству справедливости.

Адресаты письма получали, читали, обдумывали, обсуждали в своем кругу, но к единому мнение так и не пришли. Многие, в том числе и лидер «белых» генерал Апарисио, стояли на том, что хватит крови, страна устала от революций, да и овчинка выделки не стоит, потому что их никто не трогает, «принципистов» же так и так гнать надо было, как опасных недотыкомок. На довод же, что-де «красным» верить нельзя, они рано или поздно свое мурло покажут, лично дон Тимотео отвечал: «красным» таки нельзя, но военные – не совсем «красные»; он говорил с полковником Латорре с глазу на глаз, и уверен, что тот сдержит слово. Так что, amigos, camarados y compadres, ваша жизнь, вам решать, но имейте в виду: начнете мутить воду, будете иметь дело со мной, а я вам обещаю только, взяв в плен, спасти от расстрела.

Слово признанного лидера имело вес. Большинство «белых» caudillos на письма из Байреса ответило вежливым отказом или не ответило вообще, однако несколько известных и уважаемых генералов, имевших с «красными» личные счеты, согласие все же дали, согласившись с эмигрантами и в том, что делать дело нужно не под белым знаменем, а под трехцветным, национальным, - как когда-то «Тридцать Три Orientales», потому что речь идет не о партийной склоке, а о защите сознательными гражданами конституционного строя от очередной тирании, в связи с чем, предстоящую экспедицию окрестили Revolucia Tricolores, то есть, «Трехцветной».

Но это оказалось единственным, на чем сошлись без противоречий, - все остальное решали с криком, чуть ли не на кулаках. Очень не всем нравилась идея возвращения к власти «принципистов», а еще кто-то, глядя на происходящее в Монтевидео, сомневался, а в самом ли деле там диктатура. Кое-кто же и вовсе переобувался на ходу: скажем, пожилой и уважаемый дипломат Андрес Ламас, самый решительный борец с тиранией, внезапно покинул Байрес и вернулся в Уругвай, когда президент Варела, старый друг, предложил ему портфель министра финансов. А затем и еще, и еще, и еще...

Тем не менее, - в спешке, не думая о деталях, по принципу «ввязаться, а там посмотрим», - готовились. В июле опубликовали многократно переписанный Манифест Трех Цветов, обвиняя действующие власти Уругвая в совершении длинного списка беззаконий и преступлений, как реальных, так и выдуманных, с мажорным финалом: «Этой непрерывной серии беспрецедентных нападений на представительные институты, этому невиданному попранию идеалов свободы, индивидуальной безопасности, общественной веры, частной собственности, мира и международных отношений должен быть и будет положен конец», - и в самом конце августа первые отряды «триколористов» начали активные действия на территории Уругвая.

Вот только, - увы и ах, - все как-то сразу пошло не как по маслу, и чем дальше, тем хуже. То есть, на самых первых порах какие-то мелкие успехи имели место, но первые поры быстро кончились, зато коалиция, сшитая на скорую руку, поползла по швам. Официальные командующие, - генералы Анхель Мунис и Хосе Мария Папильон, - были уважаемы в «белой» среде, блестяще сражались в дни Революции Пик, но все-таки оставались равными среди равных, и подчиняться им другие равные не желали, действуя, в основном, по своему разумению.

В итоге, ни о какой координации действий, ни о какой стратегии, речи не шло, а это самом по себе не сулило ничего хорошего. Больше того, пренебрегая категорическим приказом Военного комитета, многие мелкие caudillos, от высокой политики далекие, как El Diablo от ладана, действовали не под «триколором», а под привычными белыми флагами, на корню отталкивая всех, кому надоела «цветная» грызня, - даже если они не сочувствовали новым властям. А вот новые власти, наоборот, шли максимально разумным путем: от предложения сеньора Суареса поднять в седло «красных» caudillos, полковник Латорре, узнав, что командовать ими намерен лично дон Грегорио, наотрез отказался, послав на усмирение регулярные части при поддержке лояльных «белых» во главе с самим Тимотео Апарисио.

Ничем хорошим для «революционеров» это кончиться не могло. К тому же, как оказалось, пока они готовились, Лоренцо Латорре, не украв из выделенных на перевооружение денег ни песо, сделал что хотел: небольшая армия шла на войну с новейшими, самым дорогим и эффективным железом того времени. «Маузеры», «ремингтоны», «эксприпоны», «амадео», даже небольшой парк крупповских орудий против, в основном, по старинке, пик, - тут и к гадалке ходить не надо, чем кончится, а если учесть, что командующий, генерал Максимо Сантос, близкий друг и единомышленник военного министра, руководил подразделениями с прусской методичностью, так и вообще.

К исходу ноября все было уже ясно. Боевые действия (традиционно жестокие, с казнями пленных, хотя и не в «цветных» масштабах) понемногу сходили на нет, и наконец, незадолго до Рождества лично Тимотео Апарисио разгромил войска обоих «военных лидеров», своих близких друзей, сперва генерала Папильона, а затем, 20 декабря, и Анхеля Муниса, вытеснив их за бразильский кордон, в Риу-Гранди-ду-Сул. На чем и кончилось. Уместно разве добавить, что среди немногих, отказавшихся от амнистии и ушедших с Мунисом, были три молодых брата Саравиа: Гумерсиндо, сыгравший позже немалую роль в истории Бразилии (о чем я подробно рассказал в «бразильском» цикле), Антонио Флорицио (просто храбрый вояка) и младший – Апарисио, роль которого в скором будущем станет ключевой. Впрочем, это уже совсем другая история.

Военная не диктатура

В отличие от Революции Пик, в ходе которой люди знали, за что боролись, побочный эффект Трехцветной Революции, названной еще и revoluci?n sin significado (революцией без смысла), оказался гаже гадкого. Не говоря уж о тупо потраченных средствах, которых и так не хватало, о смертях и разрухе, в стране приподняло голову то, от чего с таким трудом пытались избавиться. Упирая на то, что сколько «белых» ни корми, они все равно в лес смотрят, вновь начали качать права «красные» во главе с метившим в президенты Грегорио Суаресом, на дорогах расплодилось немеряное число бандитов, убивавших не то, что за кошелек, но и за сапоги или пончо, толпы бродяг захватывали городки, грабя и насилуя, и даже в Монтевидео оставшиеся без подкормки группы поддержки беглых «принципистов» устраивали на улицах форменные баталии.

А между тем, Европа требовала кож и консервов, возможности для бизнеса открывались уникальные, восстановить стабильность стало задачей дня, но ни Ассамблея, ни президент Варела со своими министрами, ни вообще «доктора» не понимали, что делать. Встречались с делегациями «сливок общества», обещали принять меры, но не принимали. И в конце концов, рано утром 10 марта 1876 года в помещении городского театра собрались представители тех самых «сливок», - крупных торговцев, «белых» ранчерос, иностранцев, короче говоря, всех, кроме «докторов», которых не пригласили, и выбрали делегатов, отправившихся к военному министру с «народной волей».

Депутация была принята, суть же требований народа в лице лучших его представителей была проста: как все мы видим, демократия в стране не работает, Уругваю хотя бы на время нужна твердая власть, не связанная путами теневых договоренностей, стоящая вне кланов, знающая, что и как делать. А лучшего лидера, чем Вы, senior coronel, мы просто не знаем. Просим не отказать, и надеемся, что у вас есть план.

Был ли дон Лоренцо в курсе заранее, лично мне неведомо, а в доступных мне книжках не нашел, но, видимо, да, потому что согласие дал сразу, не поразмышляв даже для приличия. Через час бойцы Пятого егерского оцепили дворец, где заседала ничего не знавшая Ассамблея, и полковник Латорре, войдя в зал заседаний, громко потребовал у президент огласить план вывода страны из кризиса, если таковой есть, или подать в отставку, если плана нет. После чего сеньор Варела написал заявление , а депутаты, попробовав протестовать, но сообразив, что не тот случай (под окнами шумела толпа «очень приличных людей») вопреки Конституции, предполагавшей назначение «врио» спикера, утвердили Лоренцо Латорре на посту «временного чрезвычайного правителя» на неопределенный срок. И не абы как, но с правом «созывать сессии Ассамблеи по мере надобности».

И вот ведь что интересно: приход военных к власти для Латинской Америки был не новостью, но, пожалуй, впервые в истории континента у военного имелся подробно разработанный план Renovacion, то есть, Обновления. Или, как принято писать, «модернизации». План этот новый глава государства огласил сразу же после утверждение в должности, по пунктам, потратив на доклад всего час, после чего Ассамблея разошлась на «неограниченные каникулы», а полковник уже вечером приступил к консультациям с потенциальными министрами, не пригласив, вопреки ожиданиям, никого из «докторов» и cаudillos, так что, в итоге, правительство оказалось, как нынче говорят, «технократическое»: только по рекомендации групп, лично заинтересованных в преодолении кризиса, - крупных бизнесменов, провинциальных помещиков и зарубежных инвесторов. Плюс пара военных, и (о чудо!) ни одного профессионального политика.

Забегая вперед: все пункты дон Лоренцо выполнил или, по крайней мере, заложил фундамент. Очень коротко: главное – внутренний мир и порядок, неприкосновенность частной собственности и прогресс, без которого останемся скандальным захолустьем цивилизации. Приоритеты: железная дорога (чтобы оперативно гнать мясо на побережье, а войска в глубинку); телеграф (информация правит миром); четкое разграничение земель, дабы знать, с кого сколько налогов, и покончить с бродяжничеством (потому что нужно развивать промышленность, и стало быть, необходим рынок рабочей силы). И разумеется, просвещение. Как можно скорее. Иного не дано. А гарантом всей этой осознанной необходимости будет армия, потому что если не она, то кто?

В общем, ничего принципиально нового. Все как уже в Аргентине и сильно позже в Бразилии. Вот только, в отличие от Аргентины, с полным отказом в доверии профессиональным политикам, и в отличие от Бразилии, без подведения высокой теоретической базы «контианского позитивизма», который уже существовал, но о котором сеньор Латорре не знал и знать не хотел. Просто логика и здравый смысл, ничего больше. Плюс прекрасное кадровое чутье и, насколько можно понять, полнейшее бескорыстие: во всяком случае, от производства в генералы дон Лоренцо, имея необходимый стаж и заслуги, отказался, подавая пример жесткой экономии (ведь это означало бы увеличение жалованья).

Впрочем, это уже, скорее, популизм, хотя, вероятно, и от души. На одном генеральском жалованье не сэкономишь. Куда важнее, что по пунктам озвученное, по пунктам же и осуществлялось. Начиная с гарантий элементарного права на жизнь. «Раньше, - вспоминает Хосе Артагавейия, - человек с 20 песо не мог пересечь Мансавиллагру, не рискуя погибнуть от рук бандитов. Ни одна дорога не была безопасна. А после его прихода вскоре стало можно ходить с поясом, полным золота. Наша жизнь стала для власти ценностью, что немаловажно». Но не только. К лету 1876 года, по окончании второго этапа перевооружения (согласно закону от 8 мая, закупать новейшие образцы в Уругвае имела право только армия, любые нарушения карались конфискациями имущества), кое-чего достигли: главные caudillos глубинки, приглашенные на демонстрацию закупок, все поняли правильно.

И так далее. Не спеша, но и не медля, привлекая лучших юристов, к весне приняли, наконец, гражданский и уголовный кодексы, что почти полвека не удавалось «докторам», юридически оформили землевладение и учредили сельскую полицию, после чего бродяги (они же бандиты) быстро перевелись, зато начался приток рабочих рук в города. Кстати, побочным следствием процесса стало постепенное превращение грозных caudillos в обычных помещиков.

Но самым главным успехом, которым «временный правитель» очень гордился, стала реформа образования. Строго говоря, задумал ее еще президент Варела, но вот претворить в жизнь не смог, а Латорре удалось - 24 августа 1877 года был издан Указ о всеобщем обучении: «Школа, бесплатная, обязательная и светская, с преподаванием не одной грамоты, но и наук, является базой Республики; образование - незаменимое условие гражданства. Неграмотный не может быть гражданином, отказ в праве учиться и отказ окончившему школу голосовать караются законом». То, о чем мечтал еще Артигас. Нигде в Латинской Америке (да и в Европе, и в США) о подобном еще и не думали, - тем паче, с оговоркой про светское. По тем временам, это был такой прорыв, что Указ пришлось дополнить пунктом про «преподавание основ религии по отдельной просьбе родителей».

Следует отметить, что дон Лоренцо, по характеру жесткий и авторитарный, реализуя все это в ручном режиме, все же ставку делал не на военных, привлекая к сотрудничеству всех, независимо от взглядов. Он наладил прекрасные отношения с поумневшими «принципистами», понемногу создававшими Конституционную партию, у него было полное взаимопонимание и с «белыми», полностью его поддерживавшими, и с «красными», из рядов которых вышел, однако зарываться не позволялось: 5 егерский бдил, и полномочия его мало отличались от полномочий политической полиции, чересчур голосистых диссидентов на улице били хулиганы, а зарывавшихся журналистов могли для острастки и закрыть на неделю-другую в карцер.

Если же вдруг кто-то позволял себе что-то более серьезное, серьезнее были и последствия. Скажем, когда опасный Грегорио Суарес начал шушукаться с приближенными, вышло худо: сперва при крайне странных обстоятельствах (уличные бандиты, лошадь понесла, вышел погулять и не вернулся) исчезли несколько его главных соратников, потом как-то так получилось, что дона Грегорио перестали выпускать из дома, ссылаясь на некую информацию об угрожающей ему опасности, а 7 декабря 1879 года лидер «красных» и вовсе умер. Дома, читая газету, на глазах у жены, без видимых причин, - но  ходили упорные слухи, что «Кровавую Свинью» убили.

И вот при всем этом, сеньор Латорре, насколько можно судить, тяготился властью, воспринимая ее, как неприятную обязанность. Как минимум дважды он созывал «народное вече», - предпринимателей города и села, банкиров, инвесторов, - и предлагал провести выборы, восстановив «ординарный режим правления», и оба раза уступал просьбе не спешить. Тем не менее, в третий раз выборы «временный» назначил без совещаний с народом, и 1 марта 1879 года сессия Ассамблеи избрала сеньора Латорре конституционным президентом на четыре года. Вот только пробыл полковник на посту гораздо меньше. Он просто не умел работать в ситуации, когда каждый его указ и каждая кандидатура на министерский пост утопали в болтовне, тем паче, что «доктора», дорвавшись до мандатов, мелко мстили президенту, гадя, где только можно.

В конце концов, 13 марта 1880 года дон Лоренцо подал в отставку, заявив, что «Уругвайцы неуправляемы без диктатуры, а диктатором быть не собираюсь». Возможно, конечно, что это был какой-то хитрый ход, но как бы то ни было, Ассамблея проголосовала «за», назначив временным президентом, как полагалось, спикера - Франсиско Антонио Видаля, штатского. А затем «патриции» Монтевидео, ненавидевшие Латорре за презрение, устроили экс-президенту такую веселую жизнь, что он, плюнув на все, уехал в Аргентину. Позже, правда, решил вернуться, но собственные выдвиженцы, опасаясь конкуренции, в страну не впустили, а когда, еще позже, запрет был снят, сам не поехал, ответив: «Никогда! Я не знаю греха, страшнее неблагодарности». Впрочем, в 1975-м его останки, не спросив владельца, перевезли домой и упокоили в Национальном Пантеоне.

Пост принял!

Отставка Лоренцо Латорре, сильного человека, безмерно воодушевила «красных», почуявших возможность возвращения к рулю, и крепко огорчила «белых», справедливо считавших армию гарантом соблюдения условий Апрельского мира. Франсиско Антонино Видал, потомственный «красный», из семьи «патрициев», казался человеком, способным сделать все, как при бабушке, и в Уругвай потянулись эмигранты, сумевшие сбежать после провала «Триколора».

Их принимали, не попрекая прошлым, но тех, кто надеялся на «смерть милитаризма», ждало разочарование: «милитаризм» даже не думал умирать, напротив, он только расправлял крылья. Реальную власть в стране, - то есть, контроль над финансами и силовыми структурами, - прочно держал в руках генерал Максимо Сантос, военный министр, назначенец Латорре, и президент во всем подчинялся его решениям, поясняя тем, кто пытался с ним поговорить, что «О, вы не знаете, какой это страшный человек!».

Ходили, правда, слухи, что и сам дон Франсиско сочувствует идеям «милитаризма», в связи с чем был продвинут Латорре в спикеры Ассамблеи, а затем и в президенты, более того, - поговаривали и такое, - что он, так сказать, играет в одну руку с военным министром, однако поверить в такое было сложно, и «красные» продолжали надеяться аж до весны 1882 года, когда по итогам очередных выборов новый состав Ассамблеи оказался сплошь укомплектован людьми, лояльными «милитаризму»,  скорее «белыми», нежели «красными», а то и еще хуже, вовсе без цвета.

Кое-кто заподозрил даже, что комиссии, состоявшие из военных, подделали итоги выборов, но такие разговорчики рассматривались как клевета на армию. Поэтому тот, кто позволял себе рассуждать на эту тему вслух, рисковал оказаться в казармах «Пятого егерского», где ему подробно объясняли, как он не прав. А вскоре после выборов внезапно, за год до истечения срока полномочий, подал в отставку, ссылаясь на скверное здоровье, и уехал в Европу лечиться сеньор президент, и новая Ассамблея единогласно избрала новым президентом генерала Максимо Сантоса.

В скобках. Парень из простых, - пастух, пошедший в армию с голодухи, - заявил о себе в начале Революции Пик, когда он, всего лишь прапорщик, принял командование после гибели всех офицеров и разгромил «белых». Произведенный в капитаны, он за два года, ни разу не потерпев поражения, дорос до полковника и вошел в военную элиту, как выдвиженец самого Латорре, пользовавшийся абсолютным доверием дона Лоренцо, сделавшего его военным министром.

В отличие от предшественника, любил жить красиво, любил деньги и побрякушки, при этом проявляя явную вульгарность. Специально для себя возродил старинный, еще испанских времен чин капитан-генерал с пятью звездочками на погонах, впятеро увеличил себе жалованье, через посредников участвовал в спекуляциях землей, не брезговал ни попилами, ни откатами, и даже не особо скрывал, что не пить, сидя у реки, глупо, а не делиться со своими нечестно.

С другой стороны, обладал практическим умом и чувством ответственности, идеи «милитаристов» полностью разделял и, фактически определяя политику страны, шел путем Латорре. Толково обращался с растущими доходами, выстроил в столице новый порт, расширил университет (сам полуграмотный, просвещение ценил), провел секуляризацию церковных земель («Христос асьенд не имел!»), и более того, по собственной инициативе вернул трофейные знамена Парагваю, фактически покаявшись за участие в позорной войне.

Такой демарш, разумеется, крайне возмутил «красных», спровоцировавших Парагвайскую войну, но еще больше возмутило их объявление национальным героем Хосе Хервасио Артигаса. Впрочем, возмущение «красных» аристократов с лихвой восполнялось уважительной благодарностью «белых». А также и «низов», память Отца Отечества, что бы ни говорило начальство, чтивших. И вообще, работал жестко, со сбоями, но и с результатами. Завершил оздоровление финансов, начавшееся при Латорре; как грибы множились банки, экспорт стабильно превышал импорт, развивалось строительство, обеспечивая работой потерявших участки сквоттеров, - и «низы» были довольны.

А вот об элитах этого не скажешь. Авторитарный, как и Латорре, дон Максимо, в отличие от предшественника, не умел и не хотел поддерживать баланс сил. Полагал, что объективное улучшение все показателей само по себе говорит в его пользу, и категорически не понимал необходимость для «чистой публики», - «докторов красных», «докторов белых», «принципистов», - обязательно быть на виду, критиковать, руководить, доминировать. А может быть, будучи из «простых», подсознательно не доверял «господам из города» и не любил старых генералов-аристократов.

Все может быть. Но факт: опирался он, в основном, на офицеров и рядовых (в первую очередь, «преторианцев» из 5 егерского), на которых денег не жалел, да еще на полсотни штатских, принятых в «ближний круг» не по партийным, а по каким-то личным своим соображениям. И все. А в результате обиженные, и военные, и гражданские, и масоны, которых сеньор Сантос терпеть не мог, и даже Церковь, считавшая его «атеистом», рассматривали президента, как «диктатора», от которого следует избавляться, действуя в соответствии с таким пониманием.

Оппозиционная пресса неистовствовала, бичуя «пороки кровавой тирании», - особенно яркая и бойкая El Diа, издававшаяся молодым Хосе Батле, сыном бывшего президента, убежденным либералом, наезжавшим еще на Латорре. Президент не оставался в долгу, полиция вела себя жестко, тюрьмы никогда не пустовали, слишком языкатых журналюг били, слишком наглых депутатов лишали мандата, - и много народа, включая даже заслуженных военных, полагавших Сантоса выскочкой, бежало в Аргентину.

В духе бахтинской карнавальности

Тем не менее, успехи правительства, делавшие «диктатора» популярным, до какого-то времени заставляли оппозицию, и внутреннюю, и зарубежную, терпеть, ожидая выборов, на которых Сантос уже не мог бы выставлять свою кандидатуру, потому что два срока подряд строго воспрещала Конституция. Однако в конце 1885 года случилось нечто, всколыхнувшее страсти.

По закону № 1854 от 30 декабря был создан новый, совсем маленький департамент Флорес, сенатором от которого в тот же день стал вернувшийся из-за границы, экс-президент Франсиско Видаль, спустя два дня избранный спикером Ассамблеи. Казалось бы, мелочь, однако громоподобная El Dio разразилась шквалом негодования: Батле-младший доказывал, что готовится какая-то комбинация, в итоге которой «тиран продлит свое пребывание у власти навсегда».

Без особых аргументов, чисто на логике, на том основании, что сеньор Видаль никогда и никому не сообщал о намерении вернуться в политику, и вообще, намеревался остаться в Европе, и если вернулся, то неспроста. И когда за такие статейки молодого редактора закрыли (всего на две недели, но все же), в его версию поверили многие, а сам он, не искушая судьбу, сбежал в Байрес, где уже давно обитал, возглавляя «красное» землячество, его папенька.

Взбудораженные неприятными ощущениями, эмигранты засуетились. Уже в середине января в Байресе возникла «Революционная хунта», впервые в истории страны объединившая всю эмиграцию, - и «красную», и «белую» (этих, правда, было немного), и «конституционную». Появились и деньги (есть данные, что раскошелилась Церковь), - однако начало вторжения стало и его финалом: через два дня после старта, в двухдневном (30-31 марта) сражении у пограничного городка Кебрачо, «революционеров» разбили наголову. Притом, что стволы у них были не хуже, чем у правительственных сил, числом они были побольше, а руководили боем опытные военачальники.

Такое бывает. Просто генерал Максимо Тахес, военный министр и выдвиженец сеньора Сантоса, оказался талантливее, - и кроме серьезных потерь (более двухсот убитых) свыше 600 инсургентов, включая почти всех лидеров эмиграции, попали в плен, и ничего хорошего, хотя на дворе стояли уже не времена суаресов, им не светило.

По логике вещей и действовавшему закону «О вторжении» от 1856 года, пленные считались бандитами, что означало взвод и стенку в  24 часа, а тот факт, что среди неудачников оказались самые влиятельные враги и самые яростные критики режима, в том числе Хосе Батле, исключал любые варианты. И тем не менее, в ответ на формальный запрос генерала Тахеса из Монтевидео пришел приказ главнокомандующего: никаких расстрелов, всех под арест.

Казалось бы, жеста шире и придумать невозможно. «Страшный диктатор» проявил человечность, какой от него никто не ждал, а затем вновь показал себя гуманистом, выпустив арестованных, и казалось бы, вправе был надеяться на взаимность. Но люди есть люди. Оценить неординарный для тех времен шаг сеньора Сантоса никто и не подумал, напротив, помилование и амнистия были восприняты оппозицией, как «очередная попытка военщины нас унизить, показав, что даже не принимают всерьез».

Разговоры в салонах ожесточились, газетное хамство накалилось, обвинения в реальных перегибах, бесспорной коррупции и выдуманных преступлениях стали рутиной, власти в ответ приняли закон о клевете и за клевету стали сажать, - короче говоря, неприязнь постепенно переходила за грань ненависти, атмосфера сгущалась, и совсем душно стало, когда выяснилось, что наихудшие пророчества El Dio оправдались.

21 мая генерал Сантос, сложив полномочия главнокомандующего, принес присягу сенатора, и сразу же был избран спикером Ассамблеи, а спустя три дня, 24 мая, президент Видаль, как и четыре года назад, подал в отставку по состоянию здоровья. В тот же день, в соответствии с Конституцией, главой государства на период до истечения срока полномочий ушедшего, стал спикер Максимо Сантос, возложивший на себя и обязанности главнокомандующего.

Манипуляция? Да. Технология? Безусловно. Никто, ни тогда, ни позже не отрицал и не сомневался, что категорический конституционный запрет на два срока подряд изнасиловали на глазах у всех, в особо изощренной форме, - и при этом строжайше в рамках действовавшего законодательства. На что и указывают нынешние уругвайские историки «белого» направления, упирая на то, что Сантосу с его абсолютным влиянием на Ассамблею, было бы проще простого изменить закон, или найти способ продлить мандат, но он предпочел сложный путь, делавший его вторую каденцию юридически безупречной. И указывая, задают вопрос: можно ли считать дона Максимо «диктатором», как утверждают «красные» коллеги?

Впрочем, это теория. На практике же, 17 августа 1886 года, в ложе оперного театра, куда президент с дочерью отправился слушать итальянскую диву Эву Тетраццини, свою любовницу, некий Грегорио Ортис выстрелил в него из «бульдога» , целя в голову. Правда, пуля, войдя в левую щеку и выйдя из правой, нанесла ранение серьезное, но не смертельное. Покушавшийся пытался скрыться, отстреливаясь, но не смог оторваться от погони и покончил с собой выстрелом в рот.

Детали покушения поразительны. Неудачливый убийца, - молодой антрепренер и литератор, лейтенант в отставке, - был крестником сеньора Сантоса, многим ему обязанным (когда парня выгнали из армии за грубые нарушения дисциплины, крестный помог ему восстановиться и уйти с почетом, пристроил на гражданке, да и вообще много чем помогал), а Ортис, судя по письмам, всегда относился к дону Максимо тепло, с неподдельной любовью.

Так зачем же и почему? Тайна сия велика есть, и видимо, тайной останется. Единственное объяснение дает Линкольн Маистеки Касас, автор специального исследования на эту тему: Ортис, - парень из простых, не очень культурный, - писал стихи, состоял в литературных кружках, тянулся к богеме, а там настроения были ясно какие. Ну и… Его чурались и сеньоры, и сеньориты, а он хотел доказать, что свой, настоящий тираноборец.

Но, - возражает сам себе сеньор Маистеки, - версия «убийцы-одиночки» слишком проста. То есть, мотивация правдоподобна, однако правда и то, что в последние месяцы жизни Грегорио, ранее живший вполне обыденно, развил бурную деятельность. Пару раз съездил в Байрес, где повидался с видными политиками-эмигрантами всех оттенков (по чьей рекомендации, так и осталось неведомо), на всех встречах говорил о готовности «убить тирана и спасти Отечество».

Вел себя при этом немного неадекватно, однако ни провокатором, ни психом никому не показался, - и «белые» его, считая болтуном, проигнорировали, а вот один из «красных» выдал револьвер (позже, в мемуарах, он написал, что «эту почти игрушку я дал гостю всего лишь ради шутки»). То есть, пишет исследователь, - версия одиночки, видимо, не совсем точна, «но все это домыслы. Истинные мотивы Ортиса погребены вместе с его телом и следственным делом».

Злые вы, уйду я от вас...

И это так. Раненый или нет, президент внимательно следил за ходом расследования, и полиция рыла землю копытом, не упуская ничего. Шаг за шагом проследили связи Ортиса, выявили круг знакомств, контакты, закрыли всех подозрительных, - а парень, как выяснилось, встречался со всеми видными диссидентами, в том числе, с участниками недавней «революции», - провели допросы и очные ставки.

Ну и, помимо прочего, выяснили, что террорист бежал из театра не абы куда, а туда, где его ждала лошадь под седлом, и тавро на этой лошади заранее срезали. Так что, не ошибись он переулком, мог бы уйти, а выводы очевидны. В итоге на стол президенту лег отчет, свидетельствовавший, что Грегорио был только исполнителем, а «байресский» след второстепенен, ибо умысел на убийство созрел в Монтевидео.

Слухи о результатах следствия поползли по городу и (судя по всему, дымок был не без огня), город притих. Прекратились даже пересуды в салонах: ждали репрессий, притом, вполне обоснованных. Однако Максимо Сантос, несмотря на ранение, державший руку на пульсе событий, вновь, как и после победы у Кебрачо, удивил всех.

Ознакомившись с отчетом, он сжег папку в камине и распорядился прекратить следствие: "El bastardo est? muerto, y eso es todo" («Ублюдок мертв, и всё»), арестованных же, на которых есть серьезные улики, в том числе, и Хосе Батле, выслать из страны. И кроме того, срочно готовить законы о цензуре и особом положении, - что и было сделано: послушный парламент утвердил все, что надо.

А затем последовало очередная неожиданность. Выйдя на работу 14 октября, сеньор Сантос издал указ о роспуске правительства, оставив на посту только военного министра, и через несколько дней пригласил на приватную встречу известного юриста Хосе Педро Рамиреса, потомственного «красного доктора» и одного из самых принципиальных своих оппонентов, в ходе беседы предложив ему возглавить новый кабинет.

Мотивы такого решения неизвестны, - это еще одно «белое пятно» уругвайской истории, которое, наверное, никогда не будет закрашено, - но в общем и целом, по обрывкам воспоминаний людей, бывших в теме, «кровавый диктатор» сообщил гостю, что стремится к «национальному единству» и готов сотрудничать, на что гость ответствовал в том духе, что, в принципе, можно, однако при нескольких «непременных условиях»: полный запрет на второй срок для одной персоны, отмена закона о цензуре и возвращение в армию всех «красных» офицеров, вычищенных за последние годы.

Казалось бы, такой ответ исключал продолжение, но 31 октября лидера оппозиции пригласили на новую встречу, которая затянулась на сутки, и об этой встрече нам известно больше. Согласно воспоминаниям Николаса Гранады, друга и секретаря президента, разговор шел на повышенных тонах, и в конце концов, сеньор Сантос показал письмо к парламенту, где изложены серьезные факты нарушений оппозиционными политиками законности, участия их в незаконных сделках и получении денег от Аргентины.

На это, вспоминает Гранада, «сеньор Рамирес ответствовал, что такой шаг сделает вражду необратимой и соглашение станет невозможным… Генерал, выслушав эти слова, встал, прошелся туда-сюда и внезапно, резко наклонившись, крикнул в лицо посетителю: "Хорошо же! Я покажу вам, доктор, кто из нас больший патриот, чем вы. Смотрите: я жертвую всем ради страны", - и произнеся это, разорвал письмо».

На следующий день был сформирован т. н. «правительство примирения» из диссидентов, включая бывших эмигрантов, во главе с Рамиресом. За собой президент оставил только МИД и военное министерство, а затем, 18 ноября, генерал Сантос в очередной (и последний) раз удивил соотечественников, вместо положенного по закону напутствия новому кабинету огласив заявление об уходе с поста президента в связи с необходимостью лечения в Европе.

Далее, уже в качестве приложение, последний указ - о передаче поста главнокомандующего военному министру Максимо Тахесу, а также рекомендацию назначить сеньора Тахеса, которому он верит, как себе, главой государства. Естественно, растерянная, но идеально дрессированная Ассамблея отставку приняла без вопросов и рекомендацию исполнила, но на уровне «упал-отжался», ничего не понимая.

Впрочем, мотивы этого решения стали очередной (но не последней, о последней чуть позже) загадкой его эпохи. Версии типа «напуганный и деморализованный», полагаю, всерьез принимать нельзя: действительно, - это известно, - дон Максимо с тех пор не терпел зеркал, стесняясь изуродованного лица, но пулям он, побывав в десятке сражений, никогда не кланялся. Да и поведение его после покушения, когда президент с простреленной головой ни на час не упустил контроль над ситуацией, само по себе служит опровержением. Да и бросать все, взойдя на пик всемогущества, как-то не логично.

Тогда, может быть, действительно, болезнь? Не исключено: богатырским здоровьем сеньор Сантос не отличался (сердце шалило, бронхи слабыве) и часто хворал, а тут еще и такой стресс. Но, скорее, прав Арнальдо Эччеверия: «следует полагать, решение принято было в тот миг, когда Сантос порвал письмо, и по тем же соображениям, что и решение Латорре: "Уругвайцами нельзя управлять без диктатуры, но я не намерен быть диктатором". Но вот парадокс: самым страшным диктатором нашей страны после времен варварства и до 1973 года считался именно он».

У нас нет никакой и не может быть никакой другой объединяющей идеи, кроме либерализма

Итак, 18 ноября 1888 года, с приходом в президентский кабинет генерала Максимо Тахеса, начался закат La Era de militarismo или, как иногда говорят, «переходный период», и это дает нам право прежде, чем идти дальше, расставить слоников по полочкам. Что, правда, не так просто, поскольку мнения в самом Уругвае разные, тема, как ни странно, по-прежнему горяча, а копий на сей предмет ломается не меньше, чем, скажем, о личности Лопеса в Парагвае.

Либералы, наследники «красных», говорят no, подчеркивая «неуважение к правам человека, принижение роли выборных органов, эксцессы беззакония, а также коррупцию в среде военных при Сантосе». Националисты, наследники «белых», и левые, напротив, говорят si, справедливо указывая, что и беззакония, и коррупция при военных были меньше, чем до них и после них, подчеркивают, что без жесткой военной руки Уругвай не получил бы «15 лет развития без хаоса», оставшись отсталой патриархально-пасторальной страной. И все правы. Но…

Но, что ни говори, отталкиваясь от политических симпатий, факт остается фактом: модернизация, обеспеченная Уругваю «милитаристами», по мере углубления подрывала устои «милитаризма». Резкий рывок в экономике, хозяйстве, промышленности, строительстве, финансах усложняли реальность, и военные, люди простые, переставали соответствовать. Они просто очень многого не знали, не понимали, не умели, - и по сути, им оставалось на выбор либо цепляться за власть ради власти до упора, превращая государство в застойное болото, либо аккуратно уходить в казармы, откуда пришли.

Не исключено, - а как по мне, так и очень возможно, что именно поэтому, не чувствуя себя в силах сработаться со штатскими, но подсознательно понимая, что наступает их время, как раз и сдал пост в самом начале законной каденции Максимо Сантос, - а вот сеньор Тахес, тоже Максимо, был человеком иного склада.

Провинциальный полицейский, прекрасно умевший ловить конокрадов и контрабандистов, он оказался в армии, в общем, случайно, и хотя военный талант обеспечил ему карьеру, о чем-то большем при молодом и амбициозном шефе даже не помышлял, тем паче, что в политике не разбирался вовсе и не ощущал к ней тяги.

Превратившись же нежданно-негаданно в президента, просто не понимал, что делать, - хотя делать очень хотел, - и очень скоро оказался в полной зависимости от собственных гражданских министров из «правительства примирения». Их, городских, образованных и разбиравшихся решительно во всем, он уважал (пишут даже: «робел»), во всем их слушался, ибо твердо знал, что сам ни в чем, кроме сыска, не разбирается, тогда как они, ученые, разбирались во всем.

Разбираться же приходилось во многом, от строительства до банкинга и привлечения инвестиций из-за рубежа. Причем отовсюду. Из аргентинской Энтре-Риос, чье мясо, прибывая в Уругвай своим ходом, превращалось в консервы на уругвайских заводах, из Байреса, где строили новый порт, а пока суть да дело, вовсю пользовались терминалами Колонии и Монтевидео, из Лондона, наконец, ибо гномы Сити, почуяв запах прибыли, не скупились.

Все это генерал Тахес отдал на полную волю министрам, - в основном, понятно, «красным» («белые», согласно Апрельскому миру, в большую политику не лезли, вполне довольные тем, что в своих четырех департаментах сами себе хозяева), - а министры, со своей стороны, очень любили своего военного президента, льстили ему и рекомендовали, к чему стремиться. Стремиться же, по их мнению, следовало к civilismo, - то есть, к гражданскому правлению, при котором власть представляет все общество, а не отдельную его структуру, пусть и такую достойную, как армия, - и: «Вот увидите, дон Максимо, сделав это, вы войдете в Историю, как величайший уругваец всех времен!».

К слову. Я вот тут выше написал: «красные», - а это уже не совсем точно, и без уточнения не обойтись. «Красные»-то «красные», плоть от плоти и кость от кости столичного патрициата, присосавшегося к портовым терминалам, - но уже новое поколение, дети постаревших «докторов» первого этапа, сведущие в новомодных теориях, а по взглядам, скорее, либералы в полном смысле тогдашнего понимания этого слова. Прогресс ради прогресса, невидимая рука рынка, каждый должен нести свой чемодан, равенство прав, но пусть неудачник плачет, и так далее. А «цвета», - фи! – пережиток прошлого, как и клановые дружеские связи, годятся разве что в качестве символа.

Очень современная по тем временам идеология, как в Европе, и весной 1887 года партия Colorado, наконец, стала настоящей партией, - с программой, уставом, структурой, - с которой «белые», тоже создавшие свою, Национальную, партию сравниться не могли, ибо все, к чему они стремились, это чтобы все было как раньше, по понятиям и справедливости. Такое себе стихийное, но совершенно не перспективное народничество с легким уклоном в, скажем так, утопический социализм патриархально-феодального типа, и выиграть у «красных» у него шансов не было, - да «белые», как уже сказано, и не стремились. Им и в своих департаментах было неплохо, - лишь бы никто не лез.

Так что, сеньор Тахес спокойно и достойно царствовал, а дон Хулио Эррера-и-Обес, министр юстиции, один из тех, кого в свое время высылали на «Пуиге», участник «Триколора», а ныне даже не «серый кардинал», но «теневой президент» Уругвая, правил, бодро демонтируя «милитаризм». Уже 27 декабря 1886 года, сразу после отмены всех «драконовских законов» Сантоса, был распущен «Пятый егерский», символ военного режима. Приняли решение о создании Ateneo – своего рода военно-политической академии, где будущих офицеров, обучая наукам, параллельно следовало «профессионализировать», то есть, промывать мозги на тему «что бы ни было, армия вне политики».

И так далее, и тому подобное, при необходимости не считаясь с законом, - как, например, в конце января 1887 года, когда из Европы, подлечившись, вернулся экс-президент Сантос: его просто не впустили в страну. Сперва на основании совершенно нелепого указа президента «о необходимости предотвратить покушение на генерала Сантоса», который сеньор Тахес не хотел подписывать, понимая, как страшно оскорбит друга и покровителя, однако уступил под влиянием доводов сеньор Эрреры, а затем, 28 января, проведя через Ассамблею «именной закон о нежелательной персоне».

Совершенно идиотский, незаконный закон вопиюще противоречил всем декларациям либералов насчет «никто не может быть назван преступником без решения суда». Об этом заявляли не только «белые». Даже бывшие ярые враги «диктатора» из числа «конституционалистов» и «клерикалов», указывая, что «недопустимо лишать права жить на Родине тех, кого никто ни в чем не обвиняет, тем более, если они действующие сенаторы Республики». Тем не менее, голосами либералов, - 16 против 15, - закон приняли, и министр Эррера, подводя черту, сказал, что «голосование еще раз показало, что влияние военщины сохраняется, а значит, придерживаться буквы закона было бы преступно».

Точка. Президенту оставалось только писать в Байрес, где обосновался сеньор Сантос, уныло повторяя «Поверьте, мой друг, стыд терзает мое сердце», но письма эти оставались без ответа. Как и письма полковнику Латорре, которого в августе того же года (тоже по требованию министра) не впустили в страну, хотя причина уважительнее некуда: смерть жены. Вернее, впустили, но сразу после похорон под конвоем депортировали, - на основании такого же «именного закона». И полагаю, никого не удивит, что 1 марта 1890 года, по окончании каденции генерала Тахеса, президентом Республики голосами большинства депутатов Ассамблеи был избран сеньор Хулио Эррера-и-Обес, в «тронной речи» поздравивших «всех просвещенных сограждан» с окончанием «позорной эпохи военных тираний» и «рассветом La Era de Civilismo».

И вот, казалось бы: все основания для оптимизма. На капитанский мостик взошли просвещенные люди, потомственные политики, элита элит и сливки сливок, вооруженные стройной теорией либерализма. В стране порядок, бюджет полон, экономика на подъеме, права человека торжествуют, - и будущее переливается радужными красками, в достижении сияющих вершин ни у кого из политиков никаких сомнений и планов громадье. Но вдруг…

В высшей степени профессионально

Вдруг, внезапно, - в Монтевидео такого никто не ждал и даже не думал, что такое бывает, - поползли вниз цены на сухие и соленые шкуры, на которые всегда был огромный спрос. Но был. А теперь начал падать из-за каких-то уродов из Европы, придумавших картон и всякие другие заменители. А потом в пике ушли цены на шерсть, еще один основной продукт экспорта. А в Бразилии, где недавно случилась революция, отменившая Империю, начались мятежи, и поток инвестиций иссяк, ибо в такое время не до инвестиций. А в Аргентине начался очередной политический кризис, с теми же последствиями. А в Лондоне и вовсе крахнула финансовая биржа, подарив человечеству первый в его истории Великий Финансовый кризис.

И все это, - практически одновременно, в унисон окончанию «милитаризма», - обрушилось на плечи «цивилистов», а к тому же, как выяснилось, без вливаний извне бюджет сверстать не получалось, потому что, думая, что счастье пришло навсегда, Уругвай лет пять-шесть подряд ввозил предметы роскоши из Европы и США без оглядки на что угодно, мягко говоря, не сообразуясь с возможностями.

Короче говоря, депрессия с нехорошими перспективами, и притом, качественно новая, каких ранее не бывало. Будь «красные либералы» знакомы с творчеством недавно умершего г-на Маркса, они, возможно, смогли бы как-то разобраться в происходящем, но г-н Маркс в их кругу не котировался, а потому, здраво рассудив, они решили лечить болезнь по рецептам мыслителей, которых уважали, то есть, британских экономистов. Правительство дало указания руководству Государственного банка, и Госбанк под гарантии Национального банка начал выпуск ценных бумаг, и так далее в этом роде, и вроде бы что-то прояснилось.

Но всего пару месяцев спустя, уже летом 1890, как пишет современник, писатель и бизнесмен Рамон Диас, «финансовый пузырь, в котором цены на землю росли без курса или меры, а фонды покрывались обещаниями, лопнул с треском, оставив горькие последствия в виде общей нищеты и безработицы». Банки лопнули. И Национальный, и Государственный, и подавляющее большинство частных, кроме иностранных «дочек», которых дотировали британские «матери», - и правительство балансировало, беря у них краткосрочные кредиты, а потом кредиты, чтобы гасить проценты по уже взятым кредитам.

Никакие умные книги, никакие проекты кабинета ситуацию не исправляли. В крупнейших городах, - Колонии, Мерседесе, самом Монтевидео, - замерли стройки, по улицам бродили толпы голодных и злых людей, недавно еще гаучо, ушедших в город и нашедших там место, ныне же потерявших кусок хлеба с мясом, а гаучо без куска хлеба с мясом это совсем нехорошо. Какая-то малая копейка водилась только в четырех «белых» департаментах, руководство которых, почти автономное, жило по старинке, в финансовые авантюры не лезло, а тихо-тихо торговало мясом с соседями, кое-как зарабатывая на жизнь. Но «белые» департаменты, согласно Апрельскому миру, обязаны были только платить центру единый налог, и ничего больше, а принудить их не позволял закон.

В принципе, в таких ситуациях неплохим лекарством бывает «широкая коалиция», позволяющая учитывать интересы всех секторов общества и делить на всех общие тяготы. Проблема, однако, заключалась в том, что и президент Эррера-и-Обес, и его кабинет, и большая часть «красной фракции» в Ассамблее, помимо абсолютной убежденности, что только либерализм имеет ответы на все вопросы, придерживались еще и принципа «коллективизма». То есть, были уверены, что рулить должен их «коллектив», - столичные «патриции», не ворующие, ибо богаты (это была чистая правда). И больше никто.

Делиться властью даже с либералами из провинции и либералами столичными, но помоложе, не говоря уж о «белых» невеждах и «реакционных» клерикалах, - великие государственные мужи, так долго своего звездного часа дожидавшиеся, не собирались ни при каких обстоятельствах, - а что до методов, так ведь что такое закон? Закон для людей, а не люди для закона, закон, если надо, пишется, а если очень надо, задним числом: Сантос и Латорре могут подтвердить.

В итоге, уже в ноябре 1890 года, когда пришло время выборов в Ассамблею и местные муниципалитеты, мандаты достались только тем, кого предварительгл утвердило правительство. Протесты «белой» Национальной партии, криком кричавшей, что «гражданские записи сформированы по прихоти, допускались мошеннические фокусы, избирательные комиссии в большинстве действовали, подчиняясь устным распоряжениям», в расчет не принимались, как нечто несущественное.

Но недовольны остались не только «белые» (у них, по крайней мере, в «своих» департаментах все прошло по закону), а и немалая часть «красных», оказавшихся «красными» второго сорта, причем, недовольство возглавил и озвучил Хосе Батле (помните такого?), самый что ни на есть «первосортный красный», но идеалист, возмущенный «профанацией чистых идей либерализма» и «угрозой диктатуры хуже военной под маской демократии», а его сторонники начали называть себя не либералами, но  «красными демократами».

В первое время, сеньор Эррера-и-Обес сотоварищи не обращали на это особого внимания, но чем дальше, тем влиятельнее становились «батлисты», вобравшие в свою фракцию половину Colorado. А после весенних выборов 1893 года, названных Хосе Батле «легализацией мошенничества, превратившей власть в кучку узурпаторов, а либерализм в ругательство», - притом, что кризис продолжался и любви к властям у избирателей не добавлялось, - «коллектив» пришел к выводу, что ситуация может выйти из-под контроля. Ибо все шло к тому, что в 1894-м возможность избрать президента, при безусловно поддержке «белых» получат фанаты «молодого безответственного крикуна», не желающего вливаться в «коллектив».

Вот в такой-то ситуации, когда дон Хулио все чаще вел себя, как редко когда позволял себе и генерал Сантос, правительство не только вплотную подошло к грани дозволенного, но и (ведь права не даются, а берутся, правда же?) шагнуло за грань. Была проведена административная реформа, по итогам которой вместо 14 департаментов нарезали аж 19, из которых «белыми» оказались уже не четыре, но три, причем, небольших, имеющих не по 5 мандатов, как раньше, а всего лишь по три, что автоматически уронило их влияние в Ассамблее почти на уровень плинтуса.

Такой финт, - грубое нарушение устного (главнейшего!) условия мира 1872 года, - взбесил Национальную партию, объяснения же правительства, на голубом глазу заявившего, что никаких устных условий знать не знает и верит бумагам с печатью и подписью, вообще привело caudillos, по старинке ставивших честное слово превыше всего, в состоянии шока, - но они пока что не знали, как реагировать, и выжидали.

Параллельно, готовя Ассамблею к предстоящим выборам, президент направил депутатам знаменитое письмо, обосновывавшее принцип «прямого влияния», зачитанное сенатором Хуаном Идиарт Борда, потомственным «красным патрицием» и членом «коллектива»: «Нет сомнений в том, что правительство имеет и всегда будет иметь мощное и законное влияние на назначение всех кандидатов от правящей партии на любые посты, а также в том, что оно обязано принимать все меры, чтобы преемственность осуществлялась по плану, без неожиданностей».

Дальнейшее несложно предсказать. 1 марта 1894 года, в день выборов нового главы государства, сеньор Эррера-и-Обес объявил с трибуны, что генерал Максимо Тахес, единый кандидат «не красной» оппозиции, решением правительства к участию не допускается, как «бывший милитарный диктатор», а президентом надо избрать сенатора Идиарта Борда. И началась истерика, затянувшаяся аж на три недели, в ходе которой ни протеже  «коллектива», ни  Хосе Батле никак не могли набрать 47 голосов, то есть, половину + 1 от списочного состава, но все-таки «молодой говорун» опережал. Сперва сильно (однажды даже 46:25), потом меньше, потом еще меньше, и наконец, 21 марта по итогам подсчета за кандидата власти поднялись 47 рук.

Невидимая миру кулуарная работа сделала свое дело, - сеньору Батле оставалось только констатировать, что «наша страна стала асьендой беззаконной олигархии, наш народ в рабстве хуже колониального,  новый президент – величайший шулер, автор всех скандальных мошенничеств нашего времени», - а «коллектив» вскрывал шампанское. Вопреки всему и вся, - дефолту, безработице, ропоту в столице, недовольству в провинции, расколу в собственной партии, «принцип влияния» сработал. Либерализм победил. Но, как отмечает ехидный Клаудио Романофф Гарсия, «последствия оказались множественными…»

Коллективное хозяйство

Беспредел «коллектива», фактически означавший установление в стране полновластия «красной олигархии», возмутил многих, а тот факт, что главой государства стал именно сеньор Идиарте Борда, возмутил вдвойне. Отпрыск старой, еще колониальной аристократии, неприкрыто презиравший «плебс», - но, правда, талантливый музыкант, - он считал себя гением, имеющим право стоять над законом и условностями. Пусть даже временно, - не было тайной, что она всего лишь греет место для возвращения в 1898-м, после перерыва, сеньора Эррера-и-Обес, выбравшего именно его, потому что другие могли бы и не соблюсти договоренность.

Корпоративные правила чтил, либеральные идеи разделял, но к реальной политике на посту номер раз оказался неспособен. Не умея ни маневрировать, ни находить компромисс, ни подбирать кадры, с самого начала обидел всех, кого мог обидеть, оттолкнул всех, кого мог оттолкнуть, зато «окружил себя поклонниками своего величия, великодушно им доверяя, а в результате его правление оказалось полно противоречий и грязных вопросов, вызванных коррупцией подчиненных и бесхозяйственностью», оттолкнув множество «красных» и взбесив  большинство «белых».

Короткое отступление. Для понимания всего дальнейшего следует напомнить, что деление на «цвета»  уже становилось все более и более расплывчатым. Формально считалось, что «красные» - городские, либералы и за прогресс, а «белые» - сельские, за традицию и патриархальные ценности типа ранчо-пончо, но это уже было не совсем так. Образованные «белые» из провинциальных городков не имели ничего против либерализма, стремились к прогрессу, и в этом смысле мало чего отличались от «красных» ровесников, а старые клановые распри и те, и другие, отмахиваясь от недовольства отцов, старались забыть, как пережиток дикости.

Прежняя непримиримость в Монтевидео оставалась только в отношении caudillos, окопавшихся в своих четырех департаментах и желающих жить по старинке. Просто жить по старинке, ничего больше, даже не доли власти в центре, как их близнецы в Аргентине, - но и этого хватало. Либералы считали важнейшим делом полное искоренение «средневековья, варварства и дикого пастушеского феодализма, не присущего культурной нации». Да и земельный фонд хотелось пустить в распродажу, - а вожди пампы не позволяли, и Апрельский мир давал им на это полное право.

С ними компромисс для либералов был невозможен. А во всех остальных случаях – сколько угодно. Раньше «белый» и «красный» были клеймами, как фамилии Монтекки и Капулетти, ненавидевшие друг друга, ибо так уж повелось, теперь же «белый», желая сделать карьеру, вполне мог записаться в правящую Colorado. И не спеша расти. Вплоть аж до «коллектива». И даже оставаясь «белым» можно было найти с «коллективом» общий язык на правах младшего партнера, - что, собственно, и сделали столичные «белые доктора», заседавшие в ЦК Национальной партии и вполне довольные своей долей пусть не власти, но пирога. Однако если верхушка «белых» особых претензий не имела, то ниже начинались проблемы.

Общество все-таки оставалось очень клановым, и молодому образованному человеку из «белой» семьи, даже записавшись в «красные», делать карьеру все же было очень сложно, - а ведь понятия о чести не всем и позволяли записываться. Да и взрослому, состоявшемуся политику после перетряски департаментов, когда количество «белых» мест в Ассамблее уменьшилось втрое, после чего «белая» фракция утратила всякое влияние, становилось все более и более дискомфортно.

В итоге ясно что. «Белые» не из самой-самой элиты, понимая, что оказались пересортицей, не считали нужным принимать это, как должное, и готовились к борьбе, каковая в условиях Уругвая и полного диктата «коллектива» могла выражаться только в одной форме. Кто-то эмигрировал в Байрес, искать у аргентинцев поддержки, а кто-то создавал «клубы» на дому. Естественно, в «белых» департаментах, где за такое не сажали, особенно в Серро-Ларго, где очагом такого организованного «домашнего» недовольства стал «Гумерсиндо», основанный 25 августа 1896 года братьями человека, в честь которого «клуб» был назван, - и теперь, видимо, следует сказать пару слов о семье Саравиа.

Огромный, - 13 братьев, не считая племянников, кумовьев, свояков и побратимов, - скотоводческий клан, гонявший гурты в департаментах, пограничных с Бразилией. По происхождению – смесь португальцев с гаучо. Никаких взглядов, зато по мироощущению – классические «короли пампы» со всеми достоинствами и недостатками, присущими этому уже отмиравшему подвиду вида Homo Sapiens. Очень патриархальные, превыше всего ставили свободу, честь, верность и справедливость, покровительствовали бедным, мало чем отличаясь от них в быту, хотя и были очень богаты скотом, - в связи с чем, имели в «белых» департаментах тысячи клиентов, готовых на все по первой их просьбе.

Города недолюбливали, смысл слова «прогресс» не очень понимали, «красных» не любили просто потому, что те «красные», с которыми и папа воевал, и дедушка воевал. Но и «белых», которые с образованием и в очках, хоть и свои, ставили не очень высоко, потому что слишком умные, много говорят, а мужчина должен говорить мало, но каждое его слово – кремень. Ну и, тоже важно, если где-то загоралось, прыгали в седло и мчались на помощь тем, чье дело считали правильным, потому что за правое дело нужно сражаться, - и неважно, по какую сторону границы горит.

Вот такой социальный типаж. Уже обреченный на исчезновение, как индейцы прерий, - просто потому, что не вмещался в новые реалии, не очень приятный даже «новым белым», - но на тот момент еще полный сил. К описываемому же времени, после гибели старшего брата, Гумерсиндо (о нем подробно - в книге о Бразилии), считавшегося «идеалом воина пампы», клан возглавил не следующий по старшинству Антонио Флорисио по прозвищу Чикито (Пацан), чересчур взбалмошный, и не Базилисио, подростком уехавший в город учиться и там «покрасневший», а младший, Апарисио. Во всем похожий на Гумерсиндо, сражавшийся рядом с ним и получивший от мятежных бразильских «федералистов» чин генерала. Правда, не признанный ни в Рио, ни в Монтевидео, - ну и что? Эта мелочь пампу не волновала. Ибо, если наш дон Апарисио не генерал, кто ж тогда генерал?

Братишки

В большую политику эти ребята, повторюсь, не лезли, предоставив ее «докторам», - на то ж они и в очках, и при портфелях, - однако на инстинкте происходящее им очень не нравилось, и еще 9 апреля 1896 года Апарисио, специально поехав в Монтевидео, попытался выяснить, почему ЦК Национальной партии не бьет тревогу. Но тщетно. Приняли их с Чикито тепло, объяснили, что не так страшен черт, как его малюют, предложили довериться профессионалам, а также деньги, чтобы не мутили и не мешали серьезным людям договариваться.

На что, однако, последовал знаменитый ответ: «Я предпочитаю оставить своих детей бедными, но с Родиной и честью, а не богатыми, но без чести и Родины». И вот тогда-то возник клуб, названный в честь Гумерсиндо, - а 25 ноября братья, заняв с отрядом из 80 «кентавров» городок Коронилья, зачитали манифест: дескать, «мы, белые, наследники Артигаса и Орибе, - оружие народа против власти, чуждой для народа и унижающей народ».

Иначе говоря, информация к размышлению: терпэць урвався, смело мы в бой пойдем, - но пока что в виде декларации, ибо выступление не было подготовлено. Поэтому после нескольких мелких, почти без крови стычек, правительством всерьез не воспринятых (военные в переписке усмешливо именовали события «чиринадой», то есть, «кукареканьем»), 8 декабря братья  перестали резвиться и ушли в Бразилию, напоследок сообщив, что «революция только начинается».

В Бразилии дело пошло. Семью Саравиа там уважали и бывшие соратники, и бывшие противники, тем более, что рассматривали как противовес сидящим в Байресе «белым политикам». Так что, нашлись и деньги, и оружие. Сделав базой дикие места близ границы, Апарисио направил Чикито в Байрес, общаться с Хунтой насчет координации и дальнейших планов.

Там, ясное дело, к «дикарям» относились настороженно, как и ЦК, ибо имели своих военных лидеров, полковников Хосе Нуньеса и Диего Ламаса, сделавших карьеру в аргентинской армии, - но без Саравиа в «четырех департаментах» никто бы не пошевелился, поэтому и поговорили, и даже утвердили Апарисио командующим революционной армии. Но все-таки для присмотра и правильной ориентации назначили «политрука», - видного политика Дувимиозо Терра.

Начинать договорились 5 марта 1897 года, и на рассвете назначенного дня 383 «кентавров» Апарисио, не очень хорошо вооруженных, но рвавшихся в бой, перешли северную границу Уругвая, - одновременно легендарными «Двадцатью Двумя» полковника Ламаса, перешедшими южный кордон и сразу получившими пополнение (700 бойцов), а вскоре привел еще 517 всадников и полковник Нуньес, - так что 17 марта, столкнувшись с правительственными войсками, в том числе, двумя батальонами егерей, инсургенты, к собственному удивлению, одержали серьезную победу при Трес Арболес.

А вот северной колонне не повезло: 19 марта, сойдясь с карателями Хасинто Муниса, «белого», но кровного врага семьи Саравиа, она проиграла, и в этом бою погиб Чикито. Проигрыш, впрочем, не был фатальным, - мелкая стычка, не более, - и 28 марта, когда северная и южная колонны объединились, армия стала вполне внушительной. Правда, подчиняться полковникам  генерал Саравиа  отказался, а «докторишку с редким именем» вообще слушать не пожелал, и в итоге, решили действовать раздельно.

Однако в ставке Апарисио остались несколько молодых интеллектуалов, восходящие звезды «белой политики», не пожелавшие подчиняться старшим, типа храброго и очень образованного Эдуардо Асеведо Диаса, ставшего личным секретарем caudillo, они устроили небольшое Политическое бюро, и теперь вождя «кентавров» уже не получалось рассматривать только как грубую силу. Байресской Хунте появилась альтернатива.

А боевые действия тем временем продолжались. Правительственные войска, спасибо железной дороге, передвигались прытко, и конечно, были куда лучше вооружены, но и повстанцы уже не надеялись на пики: имелись у них и Максимы, и Винчестеры, и Ремингтоны, правда, строго-настрого запрещенные к владению указом еще 1876 года, но в «белых» департаментах этот дурацкий указ не то, что не исполняли, а просто отказывались понимать, тем паче, что до Бразилии рукой подать, а там закупиться нетрудно.

Так что, дело шло с переменным успехом,  и теперь уже «полковникам» не шибко везло, зато парням Саравиа наоборот: они заняли  немаленький «красный» город Ривера, удивив население учтивостью, и вскоре в ставке «белого» главкома появились люди из Монтевидео. От имени Хосе Батле «красные демократы» заверяли в полном понимании требований повстанцев и обещали добиться от «коллектива» прекращения братоубийственной войны.

Кстати сказать, в полном смысле слова «братоубийственной» - правительственными войсками командовал полковник Базилисио Саравиа, родной брат вождя «революции», единственный из семьи образованный, в свое время, учась в Монтевидео, так зауважавший прогресс, что записался в «красные», на что семья отреагировала с удивлением, но без гнева (родная кровь все же, куда денешься?) и когда вскоре переговоры таки начались, братья ежедневно встречались, дружески беседуя и оплакивая Чикито, которого оба любили.

Переговоры продвигались  сложно. Аргентинские сидельцы требовали министерских постов, командных должностей и прочих печенек для «конкретных персон», и «белые политики» пытались шантажировать «красных» продолжением войны, - однако от них уже мало что зависело: «кентавров» все эти мелочи мало волновали. Мнение эмигрантов интересовало их в последнюю очередь, и мнение городских чистоплюев, пытавшихся их подкупить, тоже.

Так что, когда «политрук» Дувимиозо Терра, давно уехавший в безопасный Байрес, согласовав решение Хунты с ЦК Национальной партии, прислал телеграмму о прекращении переговоров в одностороннем порядке, генерал Саравиа отправил в Монтевидео собственную «молнию»: «Эта армия и есть партия, и она игнорирует все заявления сеньоров из Монтевидео и Буэнос-Айреса», после чего Хунта объявила о самороспуске, а ЦК, вытеснив конструктивную, но теперь уже представлявшую только себя оппозицию, сформировали люди генерала.

Вижу цель, верю в себя!

Между тем, Монтевидео бурлил еще с весны. От правительства требовали мира даже те, кто мира, в принципе, не хотел, но видел в мире шанс потеснить олигархию, считавшую себя выше тех, кого как бы представляла. Само собой, возглавили разношерстную оппозицию «красные демократы», понимающие, что при полном контроле «аристократов» в избиркомах и силовых структурах им, пусть и популярным, ничего не светит, и уровень ожесточения рос.

Не говоря уж о прессе, забывшей о всяких приличиях, и о постоянных митингах, градус начинал зашкаливать, и 21 апреля некий Хуан Рабекка, экзальтированный студентик 17 лет от роду, подкараулив президента Идиарте у дворца, попытался в него выстрелить, но был обезоружен. Парнишку повязали, доставили куда следует, допросили. Сам крайне перепуганный, он талдычил что «человека-войну необходимо убрать, чтобы страна стала счастливой», категорически отрицал сговор хоть с кем-то, разъяснил, что старенький пистолет купил в антикварной лавке, продав книги, и после следствия был осужден на 5 лет тюрьмы, поскольку медики, освидетельствовав, констатировали «нервическую лихорадку».

И все бы ладно, мало ли психов, но вот ведь странность: El Dia, - главная газета batllistos, - первой сообщив о случившемся, указала имя стрелка: Авеллино Аредондо, - а это имя в Монтевидео было на слуху. Отставной лейтенант, ныне бакалейщик, считался одним из самых фанатичных «красных демократов», и хотя газета почти сразу дала поправку, дочери президента написали открытое письмо, обвиняя сеньора Батле в причастности к нападению. В ответ на что лидер оппозиции, естественно, пожал плечами.

И такие страсти, прошу отметить, полыхали еще весной, а летом пожар и вовсе разгорелся. Национальная торговая палата, Сельская ассоциация, Союз банкиров поддержали требования «красных демократов», заявив, что если президент не хочет мира, он должен уйти. 5 августа по столице прошла грандиозная, - почти 20000 человек, - демонстрация под лозунгом «Мир любой ценой», - что вызвало смятение даже в рядах «коллектива». Однако президент, «образец упрямого баска», и сеньор Мигель Эррера-и-Обес, единственный, чье мнение глава государства уважал, отреагировали на происходящее воистину аристократически. Дескать, право людей высказаться есть основа основ либерализма, но если кто-то позволит себе нарушать закон, его окоротят военной силой, все вопросы будут решены на выборах, - а война до полной победы.

Излишне говорить, что умиротворения такая позиция, подчеркнутая полной уверенностью лидеров «коллектива» в том, что на выборах, как бы кто ни голосовал, посчитатают правильно и победит бывший президент, не принесла. Напротив. Даже относительно умеренная La Rason, «газета для сомневающихся во всем», гнала тексты насчет «зловещего маньяка, готового уложить в могилу всех уругвайцев», а про El Dia и речи нет, там вообще отвязались на полную катушку. И публика реагировала.

По словам дочерей президента, письма с угрозами поступали ему чуть ли не ежедневно, из полиции сообщали, что эти угрозы могут быть не беспочвенными, однако гордый баск, смотревший на толпу свысока, считал ниже своего достоинства бояться. А СМИ уже перегибали палку, откровенно подстрекая. 25 августа, в свежий номере El Dia вышел в алых тонах, с редакционным заявлением:

«Сегодня, когда в департаментах льется кровь, а восемь бюджетов не покрыты, г-н Идиарте Борда и его друзья спокойно пойдут в собор, а потом поедут на концерт. Что им до страданий народа? Неужели никому не под силу остановить эту пляску ненависти и смерти?», а через несколько часов, - президент как раз вышел из собора, - очень хорошо одетый молодой человек разрядил ему в грудь револьвер Lefaucheux, и через несколько минут глава государства скончался, успев прошептать только «Я мертв», и став таким образом единственным президентом Уругвая, убитым при исполнении.

Что интересно, убийца, - тот самый анонсированный еще в апреле  Авеллино Аррендондо, - по сообщениям очевидцев, «вел себя хладнокровнее всех. Он не пытался бежать, стоял на месте, скрестив руки на груди две или три минуты, а когда полицейские наконец вспомнили о нем, с улыбкой сказал: "Не волнуйтесь, господа, я тут и никуда не денусь"». Столь же спокойно вел он себя и на допросах. Дословно:

«Я "красный", и горжусь этим, но я не радикал. Я осуждаю террор и отвергаю анархизм, но я сделал то, что необходимо для покоя моей страны – убил не человека, против которого ничего не имел, а президента, который предал и погубил нашу партию, убил ее идеалы. Не ищите заговора, его нет. Полгода назад, приняв решение, я порвал с друзьями и  невестой, чтобы не усложнять им жизнь, а револьвер  позавчера  нашел на улице. Много месяцев я не читал газет, чтобы никого не обвинили в подстрекательстве. Таким образом, этот акт справедливости лично мой, и теперь по справедливости судите меня».

Это покушение уже более века волнует уругвайских историков, копающих архивы в поисках ответов, которых нет по сей день. Хотя, конечно, уже тогда сторонники и родственники убитого обвиняли Хосе Батле. Без малейших прямых доказательств, но с полной уверенностью, и Леонардо Борхес, автор толстой книги на эту тему, похоже, тоже уверен, хотя и старается казаться полностью объективным.

«Суда не было, - пишет он, - значит, нет и вердикта, но факты, факты! Точно известно, что Батле навестил Арредондо в тюрьме, говорил с ним и по-братски обнял. Также, нет сомнений, именно он оплатил услуги мэтра Лафинура, лучшего адвоката тех лет, сумевшего выстроить линию защиты так, что присяжные вместо неминуемой казни определили убийце 13 лет тюрьмы. Наконец, и это не секрет, в 1901 году, по указу Батле был досрочно освобожден Хуан Рабекка, а через год вышел на свободу и Арредондо, сразу же получивший завидное место в таможенной службе. И много позже дети Хосе Батле пытались назвать именем Арредондо одну из столичных улиц. Эти факты превращают догадки в уверенность.  Но факт и то, что гибель Идиарте Борда, как она ни прискорбна, открыла Уругваю дверь в новое время».

И это так. На следующий же день Хуан Линдольфо Куэстас, глава Сената, принеся присягу в качестве «исполняющего обязанности», распорядился немедленно возобновить мирные переговоры. А менее чем через месяц, 19 сентября, в Монтевидео, под общие аплодисменты, песни, пляски и фейерверки Ассамблея утвердила подписанный накануне мир, получивший название, - поскольку дон Апарисио потребовал клятвы на кресте, - Pacto de la Cruz.

Голосовали в ажиотаже, приняли абсолютным большинством: «против» подняли руки только несколько «коллективистов» высшего градуса, а высказался от всей души и вовсе один, сеньор Хулио Эррера-и-Обес, презрительно бросивший в зал «Вы подписываете этот дурацкий мир, потому что не умеете воевать». Но это его частное мнение уже не имело политического веса…

Бухгалтер и мученики

Мир, безусловно, лучше войны, а хороший мир еще лучше. Для «белых» условия были близки к идеалу. Прекращение войны, которую они еще вполне могли вести, в обмен на амнистию, избирательную реформу, гарантирующую людям пампы блокирующий пакет мандатов в Ассамблее меньшинств («этот пункт является основополагающей и важной основой переговоров»), передача под их контроль даже не четырех, но шести департаментов, да еще и полная компенсация «затрат на революцию». Неудивительно, что 24 сентября, как только войска покинули шесть департаментов, генерал Саравия распустил армию и повстанцы, расходясь по домам, затем сдали новейшие образцы не положенного им оружия, получив взамен деньги, на которые вполне могли купить в Бразилии такое же, а то и еще новее.

С другой стороны, старая форма «совместного участия», по сути, не решала никаких проблем. Треть страны обрела автономию, имеющую признаки полной независимости, - фактически, как и в годы Великой войны, в Уругвае появились два легитимных правительства, в Монтевидео и в Кордобе, где жил Генерал, и хотя центральное считалось главнее, «белое» имело полную возможность рубить на корню любые реформы, которые показались бы подозрительным людям пампы, а им казалось подозрительным все новое.

Всерьез говорить о каком-то прогрессе в такой обстановке было сложно, но в тот момент все исходили из того, что мир все-таки лучше войны, а там как-нибудь все утрясется. В конце концов, «белая» фракция в Ассамблее состояла из людей молодых, образованных, вроде помянутого выше Эдуардо Асеведо Диаса, секретаря дона Апарисио, и они на многое смотрели так же, как и «красные демократы» Хосе Батлье.

Помимо прочего, весьма неожиданно повел себя «временно исполняющий» Хосе Линдольфо Куэстас. Стойкий «коллективист», бухгалтер по профессии, он до сих пор совершенно не выделялся. Классическая серенькая аппаратная мышь, исправно исполняющая указания шефов, в том числе, режиссируя «правильные выборы», за что его жестоко критиковали и «белые», и «красные», не входящие в «коллективную аристократию», он никогда и думать не смел о президентской ленте. Однако теперь, когда звезды легли так, как легли, неожиданно для всех, знавших его десятки лет, начал свою игру.

Как оказалось, - говоря словами Линкольна Матеистаки, - «в темных закоулках души этого тихого и скромного человека таились демоны великих амбиций». Проще говоря, он хотел власти, и совершенно не хотел 1 марта 1898 года отдавать ее, как предполагалось решением «коллектива», сеньору Эррера-и-Обес, признанному лидеру «красных олигархов». Следовательно, нуждался в собственной группе поддержки, которой отродясь не имел, - и этой группой стали как раз те, кто еще несколько дней назад жестоко критиковал его, как «жулика, искажающего волю народа», а дон Линдольфо, забыв былые обиды, широко распахнул им объятия.

Первая же его речь в качестве главы государства неприятно удивила «коллектив» и приятно - всех остальных. «Страна устала от личных амбиций, устала от аристократической надменности некоторых патриотов, их закрытости и темных дел. Страна жаждет честной организации, и мы должны соблюдать это патриотическое стремление», - так сказал он, и не ограничиваясь красивыми словами, начал чистить аппарат, начиная с головы и до самого хвоста.

Начались проверки на профпригодность с увольнениями. Те, кто занял вкусные места по протекции, но не соответствовал, вылетали со службы. Параллельно изучали государственные подряды и контракты с неприятными оргвыводами при малейшем признаке отката или попила, - отныне все дела такого рода предстояло распределять в тендерном порядке. Заодно распустили избиркомы, как утратившие доверие, учредив комитет для разработки нового избирательного закона.

Все это, пусть чистки и шли выборочно, крайне не нравилось ошеломленным «коллективистам», но пришлось очень даже по нраву остальным. Остальные решили сотрудничать, - по крайней мере, на данном этапе, когда «коллектив» еще вполне мог огрызнуться, и сказано - сделано. 28 ноября по Монтевидео прошла колоссальная манифестация,  организованная «красными демократами» под лозунгом «Поддержим сеньора Куэстаса! Линдольфо Куэстас – наш президент!», и в тот момент, когда людская река текла мимо дома «временно исполняющего», кто-то (непонятно кто) откуда-то (неизвестно откуда) точным выстрелом, - пуля в лоб, - убил юношу по фамилии Бругнини, несшего национальный флаг. Потом, с другой стороны, еще одна пуля, тоже в голову, некоему Монтеро, барабанщику.

Реакция была предсказуема: веселая толпа превратилась в злобную, и хотя организаторам удалось уговорить людей не делать глупостей, по столице поползли слухи о том, что неизвестного снайпера подослали агенты «коллектива». В связи с чем, траурное шествие за гробами  «Dos Martires» (Двух Мучеников) пару дней спустя собрало до 20 тысяч человек и завершилось, прямо над утопавшими в цветах холмиками, народным вече с голосованием за немедленный роспуск Ассамблеи.

В такой непростой обстановке дон Линдольфо, как изящно формулирует тот же Линкольн Матеистаки, «начал проявлять признаки неуважения к букве закона». Объявив в экстренном спиче, что «обычные граждане, сочувствующие принципам коллективизма, ни в чем не виновны и не должны подвергаться гонениям, как и честные чиновники, назначенные предыдущим президентом», он приказал войскам оцепить  дома лидеров «коллектива», фактически посадив их под строгий домашний арест.

Разумеется, возмущенная Ассамблея, в большинстве коллективистская, встала на дыбы, заявив, что такого права Конституция не дает даже президенту, не то что «временно исполняющему». В ответ, однако, последовал указ  об изгнании Хулио Эррера-и-Оба и еще десятка ведущих «красных аристократов». Опять же без всякого права, но со ссылкой на тот факт, что сам же сеньор Эррера в свое время принял такие законы против полковника Латорре и генерала Сантоса, а стало быть, создал прецедент, который является источником права. Точка. Проехали.

Лавине условий не ставят

В итоге, в Ассамблее заговорили об импичменте, - однако буква закона уже ушла в тень, уступив обстоятельствам непреодолимой силы. В январе 1898 года, после попытки депутатов взять под контроль армию, - большинство высших офицеров были назначенцами дон Эрреры, - «временно исполняющий» создал четыре батальона Национальной гвардии, назначив командующим сеньора Хосе Батлье, и обратился за поддержкой к генералу Саравия, тотчас заверившего его в том, что «белые» департаменты всей душой поддерживают.

Тем временем, на улицах жизнь кипела даже ночью, возникли палатки для сбора подписей  за роспуск парламента, «избранного методом бесчестных махинаций» (что было чистой правдой) и создание «временного правительства народного доверия». Молодые batllistos открыто учились стрелять в городских парках, готовясь к «революции», а 5 февраля очередное  «народное вече» потребовало от сеньора Куэстаса действий.

Ровно через пять дней, произнеся несколько речей о том, как важно и нужно в кризисные периоды уважать закон, до Линдольфо, «с тяжким грузом на сердце повинуясь требованиям патриотов», постановил, наконец, «объявить нынешним членам Сената и депутатам, что их полномочия досрочно истекли, и сами они освобождены от иммунитета», а вместо разогнанной Ассамблеи сформировал Временный Государственный совет, назначив туда «честных, ничем не запятнавших себя политиков». Естественно, по спискам, представленным сеньором Хосе Батлье, а от «белых» - Эдуардо Асеведо Диасом, членом ЦК и полномочным представителем генерала Саравия, сам же, решением Государственного совета, стал «внепартийным диктатором» на срок «не менее года и не более, чем это может понадобиться».

Для «коллектива» это было ударом, после которого не встают. Растерянные, лишенные лидеров «аристократы» еще, конечно, попытались взять реванш, даже дважды, - 4 июля 1898 года подняли мятеж в столице верные им военные, а в феврале 1899 года на побережье высадилась сотня «революционеров», - но обе попытки были пресечены без особого труда (поддержка в массах оказалась около нуля).

Проигрыш «бывших» был столь явно окончательным, что с пленными, вопреки традиции (притом, что «закон о бандитизме» никто не отменял) поступили весьма щадяще: кого-то выслали откуда приплыл, а в основном, посадили на пять-шесть месяцев. После чего прошли выборы в Ассамблею, 15 февраля по рекомендации «временно исполняющего» избравшую спикером сеньора Хосе Батлье, а 1 марта дон Хуан Линдольфо Куэстас, альтернативы которому не было, избрали конституционным президентом.

Впрочем, деятельность его на  посту, который он занял случайно и которым очень дорожил, была куда тусклее ослепительного «временного исполнения». Не отлынивал, в чем знал толк (финансы, которые появились, ибо кризис подошел к концу и начался подъем),  успешно контролировал, но в политике себя никак не отмечал, удовлетворяясь тем, что реальные правители страны, в первую очередь, сеньор Батлье, оказывают ему всяческое уважение.

Собственно говоря, как полагают и мемуаристы, и историки, все, чего он хотел от жизни, это продвинуть в преемники своего сына Хуана, совершенно бесцветного дипломата, а потом, разумеется, с согласия Ассамблеи, вернуться в любимое кресло. Понятное, невинное желание, - и лидеры партий из раза в раз намекали ему, что такая комбинация вполне возможна, поскольку нареканий к нему у народных представителей нет.

Забегая вперед, дабы потом уже не отвлекаться: разумеется, обманули. К президентскому креслу уверенно и неуклонно шел дон Хосе, «красный демократ», и декорации ему, ставшему «сильной рукой» Уругвая были уже ни к чему. Так что, когда пришло время, кандидатуру Хуана Куэстаса не стали даже выдвигать на голосование, после чего огорченный и обиженный дон Линдольфо уехал во Францию, где вскоре умер. Плохо его не вспоминали, но останкам, прибывшим домой, похоронив, как полагалось, за счет державы,  тем не менее, отказали в почетном карауле, приспущенном знамени и прочих траурных радостях, положенных по статусу президентам Республики.

Ну и, мертвое к мертвым, а живым – живое, и теперь, думается, самое время представить подробнее сеньора Хосе Батлье-и-Ордоньеса, потому что пришло его время, но главное, потому что человек был очень не простой, как говорят, из штучных. Какие появляются не часто, а чтобы в нужное время в нужном месте, так и еще реже. Случись дону Хосе родиться в стране великой и влиятельной, вошел бы в Историю с самой большой буквы, а так – сколько того Уругвая? И тем не менее, сеньор понимал суть времени, правильно ставил задачи и давал на них верные ответы. Настолько верные, что течение, именуемое batllismo, оказалось востребованным аж на 70 лет вперед, а потом, какое-то время побыв неактуальным, вернулось вновь, и сейчас опять в цене.

Если коротко: народник. Из высшей аристократии Монтевидео, но старавшийся говорить от имени большинства, включая и тех, кому не повезло родиться «чистой публикой». На дух не переносил элитарный «коллективизм». Потомственный «красный», презирал «цвета», полагал их, как максимум, символами. Категорически отвергал клановые, семейные и прочие обязательства, ибо закон для всех один, и все уругвайцы, как граждане, равноправны. К гаучо, в отличие от аргентинских либералов, считавших людей пампы унтерменшами, никаких предубеждений не имел, ибо тоже люди, тоже уругвайцы и тоже патриоты.

Но при этом категорически не принимал и «политику сотрудничества» с любителями старого уклада. Ибо тормоз. Не может быть двух государств в одном, и таможен внутренних быть не может, и законной контрабанды, и частных армий, и сословные привилегии с гражданским равенством несовместимы, и рабочие руки для прогресса в городах необходимы, а патриархальные нравы, где никто без куска хлеба не останется в обмен на верность вождю, прогрессу мешают.

Таких взглядов дон Хосе не скрывал. Открыто говорил и писал, что став президентом, аннулирует Апрельский мир вместе с Пактом Креста, и любой ценой добьется, чтобы политику страны определяли партии, которым доверяет избиратель, на выборах, а не вожди полуграмотных «кентавров». Это нравилось многим, даже среди городских «белых», читавших газеты, понимавших смысл событий в Европе,  многие разделяли взгляды лидера «красных демократов», тем паче, что диктат старомодных сельских caudillos многих изрядно обременял.

Однако в глубинке, на ранчо и асьендах, где жизнь текла неспешно,  новостей не любили, а любили лидеров, которые никогда в беде не оставят, такие взгляды популярностью не пользовались. Поэтому избрание Батлье считали нежелательным, и генерал Саравия отдал ЦК Национальной партии четкие распоряжения: поддержать другого кандидата, тоже «красного демократа», но согласного в обмен на поддержку продолжать «политику сотрудничества».

Такая договоренность обеспечивала проигрыш дона Хосе на 100%, но политика не математика, в ней субъективный фактор рулит. Когда пришло время голосовать, значительная часть «белой» фракции, ориентировавшаяся на уже известного нам Эдуардо Асеведо Диаса, вопреки воле Генерала и решению ЦК высказалась за сеньора Батлье, обеспечив ему небольшой, но все-таки перевес, и хотя сразу после этого «предатели» были исключены из партии, рыбка задом не плывет.

К слову, сеньор Асеведо до конца своей долгой политической жизни крайне нервно, вплоть до вызова на дуэль, реагировал на обвинения, которые звучали и за глаза, и в лицо. Не отрицая, что обманул доверие человека, для которого честь и верность были главными принципами жизни, он в письмах, в статьях, в неоконченных мемуарах на разные лады повторял, что «генерал Апарисио был безупречен, благороден, милосерден, но он не понимал, что защищает прошлое, вернуть которое нельзя. Вся история нашей страны с тех пор являет собой доказательство верности шага, на который мы тогда, предвидя неизбежность перемен и тяжко страдая, решились пойти», - и в чем-то, наверное, он прав. Или нет. Впрочем, тут пусть каждый решает сам…

А нас - рать!

Как бы то ни было, узнав об «измене» и о том, что 2 из 6 «белых» департаментов отданы «изменникам», объявившим себя «внепартийными белыми», Апарисио Саравия, обронив нечто типа «Всегда знал, что образованным верить нельзя, а ведь этот еще из самых лучших…». После чего приказал ни в коем случае не сдавать власть президентским назначенцам, в первую очередь, в департаменте Ривера, на границе с Бразилией, куда поступали важные для «белых» товары, в том числе, и оружие новейших систем. А чтобы городские люди поняли, насколько серьезно «простой народ готов отстаивать свои права», по степи помчались гонцы, извещая пампу, что Генерал объявил всеобщую мобилизацию, и уже через сутки около Кордобы, ставки дона Апарисио, распрягали коней под десять тысяч «кентавров», и к ним постоянно присоединялись новые.

Воевать, однако, Генерал не хотел. Он хотел всего лишь, чтобы клятва, принесенная на кресте шесть лет назад, соблюдалась, - именно этой цели служила «вооруженная демонстрация», - и потому, когда из столицы приехала «красно-белая» миссия (ясное дело, без единого «предателя» в составе), принял ее очень радушно. Более того, пошел на максимально возможный в его понимании компромисс. 22 марта в городке Нико Перес состоялось подписания договора об урегулировании: «внепартийные белые» покидают Ассамблею, уступая мандаты людям дона Апарисио, департамент Ривера остается в ведении Национальной партии, но второй, менее важный, возглавит «белый», возможно даже, сторонник Генерала, однако без чьей-либо рекомендации, на усмотрение центра.

На том и поладили, на сей раз, без всяких крестов, а чтобы в Монтевидео не решили, что с ними шутят, сеньор Апарисио через неделю после подписания, провел около Нико Перес военный парад. Более 20000 бойцов, в подавляющем большинстве кавалеристы, демонстрировали выучку и слаженность, «пусть не на уровне регулярной армии, но мало чем ей уступая». Такого количества вооруженных людей, собравшихся в одном месте и подчиняющихся единому командованию, Уругвая еще не знал, - и это, как полагал дон Апарисио, должно было охладить горячие головы в Монтевидео. Что, по идее, было здраво, - но ведь, известное дело, не властны мы в своей судьбе. В том числе, и президенты.

Впрочем, даже по простой логике было понятно: ситуация всего лишь заморожена, и притом ненадолго. «Предощущения витали в воздухе… Друзья из противостоящих партий заверяли друг друга в наилучших чувствах, как бы ни сложилась судьба…», - такими или примерно такими штришками полны мемуары уругвайцев того времени. Президент, приморозив все расходы, кроме военных, спешно набирал солдат, закупал «маузеры», пулеметы Colt и полевые пушки Canet. В «белые» департаменты через бразильский кордон шли караваны с «ремингтонами» и даже пулеметами, хотя, конечно, гораздо меньше.

Что интересно (это тоже отражено в мемуарах), СМИ, и «красные», и «белые», разжигая страсти, в то же время их и охлаждали. Дескать, как бы оно ни обернулось, главное, не звереть. Мы свои, своими были и останемся, даже если придется опять выяснять, кто правее, в драке. Учитывая, кому принадлежал El Dio (а сеньор Батлье оставил за собой функции главного редактора и на новом посту), учитывая, что политические заявления «белых» газет не выходили без одобрения Генерала, можно сказать, что обе стороны заранее пытались минимизировать потери, которые считали неизбежными. И действительно, после  «вооруженного протеста» сорвать лавину можно было даже тихим кашлем, - что могло случиться в любой день, но случилось в конце ноября, в том самом, важнейшем для «белых» городе Ривера на границе с Бразилией.

В принципе, пустяк: бразильцы, сводя счеты с другими бразильцами (из-за контрабанды и каких-то своих терок) нарушили границу и немного побузили, а когда уругвайцы закрыли нарушителей, позволивших себе перейти грань, друзья арестованных, грозя вторжением, заставили власти своих людей освободить. Такое случалось, но на сей раз события приобрели нешуточный оборот, в какой-то момент власти департамента запросили о помощи Монтевидео, и президент Батлье послал в Ривера регулярную кавалерию. Однако к тому времени, как она поспела, вопрос решился на местном уровне, как случалось и раньше, так что нужда в войска отпала, и ЦК Национальной партии уведомил главу государства, что их можно выводить.

Согласно имевшимся договоренностям, войскам, действительно, нечего было делать там, откуда их просили уйти. Но президент отказался, сообщив, что, будучи главой государства, имеет право вводить и выводить войска, когда считает нужным, а не когда хотят местные власти. Больше того, правительственным войскам был дан приказ сражаться, если власти департамента попытаются их выгнать, и этот приказ был перехвачен властями Риверы.

Вызов? Да. Прямой и недвусмысленный. Дон Апарисио немедленно встретился с членами ЦК, велев сообщить президенту, что если войска не уйдут до 15 января, ответственность за дальнейшее будет нести глава государства. То есть, по мнению Линкольна Майстеки Касаса, одного из лучших биографов Батлье, сделал то, чего дон Хосе ждал, провоцируя неизбежный, по его мнению, конфликт именно тогда, когда лихорадочное перевооружение армии, чем он занимался полгода, завершилось, и момент представлялся идеальным.

Уже 29 декабря президент приказал разместить во всех департаментах страны, включая «белые», правительственных войска, мотивируя это предельно просто: «Я так решил!», а малейшие попытки местных властей протестовать кончались арестами, - после чего ЦК Национальной партии уведомил главу государства, что считает «договор Нико Перес» нарушенным.

Пару дней шли лихорадочные переговоры. 3 января дон Хосе заявил, что если «белые» признают его формулу  избирательного закона и не будут устраивать вооруженные демарши, он готов вывести войска. Однако в тот же день армия попыталась занять «белый» город Тринидад, и отошла с потерями. 5 января посредники встретились с доном Апарисио, и тот, проявив неожиданную готовность к компромиссу, принял предложение президента, и Батлье тотчас доложили, что «мир стал фактом». Реакции последовала лишь через 72 часа, и ответ был столь же неожидан, сколь лояльность генерала: «Уже поздно».

Это означало войну.

Одержим победу, к тебе я приеду...

Возможно, кто-то еще в чем-то и сомневался, но вскоре все стало окончательно ясно, ибо начались аресты «белых» по всей стране, вернее, везде, где это было возможно. Брали не всех, только лидеров, и не только военных, что понятно, но и штатских, имевших влияние в столице или связи за рубежом, и хотя брали не грубо, помещая в прекрасные условия, это означало, что власти не шутят. «Правительство восстало», с некоторым удивлением заявил ЦК Национальной партии, а 8 января, полагая, что ждать уже нечего, Апарисио Саравия отдал приказ о всеобщей мобилизации.

И вновь, как всегда, не вижу смысла излагать изрядно однообразные нюансы. Более чем достаточно сказать, что следующие восемь месяцев были тяжелы и кровавы. Батлье, решительный и волевой лидер, поставил на армию, многочисленную (36 тысяч бойцов) и подготовленную куда лучше, чем в 1897-м, на самые передовые по тем временам технологии, на полную милитаризацию страны, и взяв на себя руководство, действовал с неуклонной энергией.

Саравия, со своей стороны, понимая, что в плане оснащения и выучки войск слабоват, сделал ставку на уникальную маневренность своих «кентавров» (около 20 тысяч), в совершенстве владевших тактикой «кусай и беги» и возможностью отхода для перегруппировки за бразильский кордон. Плюс на то преимущество, что власть захватывать он не собирался, а собирался, как и «белые» прежних времен, брать на измор, дожидаясь того момента, когда экономика затрещит по швам и правительство, оказавшись под давлением общества, будет вынуждено пойти на переговоры.

Впрочем, одновременно с приказом о мобилизации Генерал публично зачитал обращение к президенту, заявив о готовности подчиниться центру при нескольких условиях. А именно: немедленная реформа избирательного права, введение и закрепления в Конституции системы всеобщих, прямых и тайных выборов на основе четкого списка избирателей, в присутствии наблюдателей, с гарантиями от подтасовок и обязательной возможностью отзывать тех депутатов, которые не исполняют обещания, данные избирателям.

Ответ президента последовал мгновенно: он полностью соглашался с доном Апарисио по всем пунктам, подчеркивая, что именно к этому стремится и сами, но категорически отказался выполнять что бы то ни было под давлением. Тем паче, что такая реформа в данный момент все равно невозможна, ее нужно тщательно готовить, обсуждать и прорабатывать, - но если caudillo отменит мобилизацию, его представителей охотно включат в соответствующие комиссии.

И жирной точкой: «Сеньор Саравия должен понять, что политика сопричастности ошибочна и порочна. Если министрами становятся лица, чьи взгляды противоречат взглядам избранной власти, ответственные не перед избирателем, а перед группами, их рекомендовавшими, работа правительства не будет эффективной, экономика не будет развиваться, гражданские потрясения неизбежны, а в результате страна останется на обочине Истории и Прогресса».

В конкретной обстановке такое согласие не значило ничего. Возможно, встреча с глазу на глаз Батле и Саравия, которые никогда так и не увидели друг друга, могла бы что-то изменить, но посредники старались смягчить, а в итоге перестарались. Кроме того, к войне, чтобы одним ударом разрубить все узлы, стремились очень многие влиятельные группировки с обеих сторон.

Так что, спустя пару дней начались столкновения, сперва мелкие, - пальбы много, крови мало, - но уже 14 января Северная дивизия (войска «белых» были разделены на две части), столкнувшись с правительственными войсками при Мансавиллагре, вынуждена была отступить, не выдержав артиллерийского огня. На следующий день так же завершилась попытка взять реванш при Иллескасе, и 21 января, элегантно оторвавшись от преследователей, потрепанные инсургенты отошли на перегруппировку в Бразилию.

«Улица заполнилась бородатыми оборванными мужчинами, сидящими на неспокойных мохнатых лошадях, криками на непонятном языке, - вспоминает бразильский писатель Жоан до Ибарбуру, в те времена просто мальчишка из пограничного городка. - Они не обижали нас, один из них вошел в лавку, купил что-то, расплатился и с поклоном передал моей матери конверт, попросив отнести его на почту, другие тоже вели себя учтиво, но все равно, я боялся их, хриплых, нервных, пахнущих потом. Мне не нравились изорванные флаги, под которыми никогда не стали бы, по моему тогдашнему мнению, воевать герои. Война оказалась такой грязной и некрасивой...»

Тем не менее, бразильские друзья приняли гостей по понятиям границы, накормили, снабдили всем, что нужно, и вскоре толпа вновь стала дивизией. А тем временем, Южная дивизия во главе с самим Генералом, хорошо знавшим сильные и слабые стороны «кентавров», сумела (полная неожиданность для всех, в том числе, и для победителей!), 31 января разгромить правительственные войска при Фрая Маркос. Путь на незащищенный Монтевидео был открыт. В столице, напуганной слухами о том, что «варвары уже близко», началась паника, не перешедшая в повальное бегство только потому, что президент Батлье, подавая обывателям пример выдержки, лично рыл окопы и строил баррикады, готовя город к уличным боям.

Однако «варвары» так и не появились: дон Апарисио, понимая, что на выручку столице придут полевые войска, не собирался загонять степняков в мышеловку. Вместо этого он приказал воодушевленным победой подчиненным «идти порознь, сражаться вместе» и двинулся к побережью, куда должна была поступить первая партия оружия, закупленная в Буэнос-Айресе «заграничной комиссией» Национальной партии. И добрались, потерпев, правда, по пути серьезное поражение при Пасо-дель-Парке (2 марта), но отойдя в порядке и нанеся 12-тысячной группировке противника немалый ущерб.

И так далее. И тому подобное. Неделя за неделей. Месяц за месяцем. С неизменными успехами армии в редких случаях, когда партизанам не удавалось уйти от столкновений «по правилам» и постоянно успешными для «белых» мелкими стычками, благо оружие и боеприпасы поступали регулярно. Пусть не в таких масштабах, как хотелось бы, но достаточно, чтобы не сдаваться, - и хотя сеньор Батлье настоятельно просил США повлиять на Бразилию и Аргентину, дабы те прекратили помогать «мятежникам», толку от этого было мало. В Рио на шалости южных «баронов», коль скоро те были лояльны Республике, смотрели сквозь пальцы, а в Байресе президент Рока и вовсе помогал «белым» почти открыто, рассчитывая на их ответную любезность после победы.

Пробитое тело наземь сползло...

И снова. И вновь. И опять. Почти полное разрушение железных дорог, мелкие, но досадные для противника удары со всех сторон, почти опустевшие терминалы столицы, перебои с продовольствием, растущее недовольство в «кругах, имеющих вес», - с одной стороны. Полный провал попытки взять крупный город Сальта, намеченный на роль «революционной столицы», а вслед затем, 6 июня, поражение в крупном бою при Гуаябосе, начатом вопреки запрету Генерала, - с другой.

Правда, - приятный факт, - вопреки традиции и даже закону, пленных не расстреливали (тем паче, не резали глотки) ни повстанцы, ни силы правопорядка, и эта взаимная мягкость дала журналистам основания именовать происходящее La guerra decente, то есть, «достойная война», без взаимного озверения и поводов для кровной мести. Просто граждане, взаимно отстаивая свои взгляды на развитие страны, продолжали политику иными средствами.

Но уставали. Выдыхались. После двухдневного (22-23 июня) сражения при Тупамбае, самой кровавой битве года, закончившейся вничью, но стоившей «белым» всех боеприпасов, информация о потерях (только убитыми несколько сотен), дойдя до Монтевидео, откликнулась первыми антивоенными митингами и демонстрациями, после чего дон Хосе впервые поставил на военном совете вопрос о возможности компромисса. Очень условно, как о теоретически возможном, но категорически не актуальном, - и тем не менее.

В лагере повстанцев настроения тоже не сияли. Там не было противников войны, народ был вынослив и полагал, что начальству виднее, но не было и боеприпасов, и некоторые лидеры начинали сомневаться в победе. Даже сам Генерал в скверную минуту признался близким друзьям: «Они давят, а нам нечем отбиваться. Если они сейчас соберутся с силами для удара, лично я пущу себе пулю в висок, чтобы не попасть в плен и не позволить унизить себя пощадой».

Однако минута слабости была недолгой. Вновь начались маневры, переходы, засады, бесследные исчезновения, - и атаки на марше. А поскольку боеприпасы кончились не только у «белых», но и у противника, а подсылать новые столице становилось все труднее (деньги иссякали), вновь, как некогда, последнее слово начали говорить старые добрые пики, которых солдаты, обученные по новым правилам до дрожи боялись.

Сам генерал Галарза, командующий, метался по пампе, не зная, куда идти, ибо куда бы он ни пошел, пампа атаковала, - и лучшим маркером происходящего стал резкий приток в армию Генерала новых людей. Даже тех, кто ушел, теперь возвращались. Так что, мало кого в штабе дона Апарисио удивило письмо, полученное 24 августа из столицы. Президент признавал, что война пагубна для страны, и предлагал «мир сильных», с передачей под контроль белых нескольких департаментов.

Безусловно, ни о какой капитуляции речи не шло, но тот факт, что сеньор Батьле, жесткий, волевой, азартный, отказывался от категорического неприятия самой идеи «политики сотрудничества», означало для «белых» политическую победу, и отказываться было бы непростительно глупо. Но согласие согласию рознь. «"Это нам подходит," сказал отец, - вспоминает Непомусено Саравия, сын и адъютант Генерала, - "но я ответил, что начну переговоры только в Ривере, которую мы, безусловно, возьмем. Они хотят оставить Риверу за собой, но нам она необходима, чтобы иметь за спиной Бразилию. В этом случае, если они нас обманут, мы сможем продолжать портить образованным жизнь, пока им не станет ясно, что мы будем драться до конца"».

Таким образом, главным призом и последним пунктом войны стала та самая Ривера, с которой все началось, а у Генерала был выбор: либо занять ее с налета, чему противник, спешащий из Монтевидео, не мог помешать, либо дать бой армейским частям, остановившимся около деревушки Массолера. Логичнее казалось первое, но дон Апарисио, очень не любивший «правильных» сражений с регулярами, на сей раз изменил обычной тактике.

Здесь тоже была своя логика: накануне подошел караван с боеприпасами, бойцы набили подсумки до отказа, солдаты же, хотя неплохо окопались, испытывали в боеприпасах нужду, поскольку один из их обозов партизаны сумели отбить. Таким образом, вынудив их растратить скудный боезапас в перестрелке, а потом атаковать и взять в плен, поскольку окружить деревню было несложно, означало создать куда более выгодные условия для переговоров с правительством.

Так, вероятно, и случилось бы, но человек смертен. И что самое главное, внезапно смертен. На исходе третьего часа сражения, когда успех повстанцев был уже вполне очевиден, президентские войска пошли на прорыв. В какой-то «белые», из атакующих внезапно превратившись в обороняющихся, дрогнули, и дон Апарисио, зная, что его личное присутствие действует на «кентавров» магнетически, поскакал подбодрить своих compadres. Однако его знаменитая белая шляпа и столь же знаменитое белое пончо были слишком лакомой целью: огонь стал так плотен, что (вспоминает Непомусено Саравия) «уцелеть бы не смог сам Архангел Мигель».

Остается лишь удивляться, что в Генерала попала только одна пуля, - но она прошла через его живот слева направо, повредив почки и кишечник. Такие раны и сейчас считаются сложными, а в начале ХХ века, когда о пенициллине еще никто не знал, шансов выжить не было никаких. Разве что чудом, однако никаким чудом Генерал, пытающийся улыбаться и подбадривать подчиненных, вытащивших его из огня, не мог оставаться в строю.

В итоге, бой закончился вничью. Ни о каком марше на Риверу после этого речи не было: сеньора Саравия вывезли в Бразилию, где он через 9 дней умер от перитонита, а «белая» армия начала распадаться. Никого, хотя бы как-то сравнимого с Генералом, среди командиров не было, спешно избранный «триумвират» не мог договориться, кто главнее, да и рядовые как-то сразу утратили боевой дух.

«Мы оказались в Сахаре», - образно скажет потом полковник Кармело Кабрера, а точнее всех, на мой взгляд, высказался сам президент Батлье: «Я думаю, эта армия была сильна и едина только мистической силой, исходящей от дона Апарисио. Люди сражались за мертвое дело, оживленное только его присутствием, и когда он пал, вместе с ним умерла идея, за которую они сражались. Им незачем было больше драться».

Так ли, не так, но, согласитесь, образно. Да и соответствует истине: какое-то время мелкие стычки еще продолжались, но многие офицеры уже покидали фронт, уходя в Бразилию, а 24 сентября в городке Асегуа генерал Базилио Муньос, самый авторитетный из «белых» caudillos, подписал мирный договор, больше похожий на почетную капитуляцию.

Повстанцы получили общую амнистию и сколько-то песо, офицеры – право вступить в армию Уругвая, «белым» асьендадос гарантировали сохранение поместий и право занимать посты в органах местной власти, - и всё. Разве что еще обещание (правда, письменное) не позже 1918 года принять поправки в Конституцию относительно избирательной реформы «на тех основах, которые огласил сеньор Апарисио Саравия». То есть, все будет хорошо, но надо подождать.

«Итак, - подвел итоги в конце октября сеньор Батлье, - все кончено, и кончено навсегда. Будем надеяться, что в последний раз уругвайцы убивали уругвайцев, решая политические противоречия. Пусть наша взаимная боль станет гарантией отказал от решения судеб страны иначе как с помощью урн для голосования. Будем верить, что каждый павший пал, защищая наше общее право решать свою судьбу, уважая выбор большинства, уважающего меньшинство. Идите со мной, все вместе, и давайте строить наш общий дом!».

Так победим!

Замечательно сказано, согласитесь. Ценой огромных экономических потерь, разрушений, смертей «партия, несущая прогресс», наконец, пришла к власти. Твердой, действительной на всей территории страны. Но ведь власть это ответственность, и не на словах, которые, по сути, всего лишь сотрясение воздуха, но на деле. Которое, при всех благих намерениях и энергии тоже не панацея, если нет точного понимания и ясной программы. А у дона Хосе понимание было и программа тоже была, в сухом остатке сводясь к простейшему: «Уругвай должен стать образцовой страной, примером для всего мира», - и не только на уровне деклараций, и как можно скорее. Без рывков, но неуклонно.

И вот, перечитав гору умных книг, обдумав прочитанное, проверив выводы на практике, президент Батлье поставил перед собой и согражданами задачу построить мезократического сообщество, «страну среднего класса, где богатые будут менее богаты, чтобы бедные были менее бедны». Иными словами: каждый человек хочет быть обеспеченным и свободным, назначение государства, представляющего все общество, помочь ему в этом, а долг общества, критически оценивая работу государства, помогать ему в полезных делах и указывать на ошибки.

А если конкретнее, то: частная собственность священна. Но не неприкосновенна, если интересы собственника вступают в противоречие с интересами общества, то есть, большинства, - однако классовая борьба (с марксизмом дон Хосе был знаком очень хорошо) ни к чему доброму не приведет, а потому защищать труд от произвола капитала есть важнейшая задача государства, «как института всего общества».

Амбициозно, слов нет, и всего сразу не сделаешь. Начинать нужно с базиса, - и практически весь срок своего первого президентства Батьле чистил авгиевы конюшни, практически полностью перестраивая фундамент, благо, имел на кого опереться: помимо городских «низов», которые ему верили, президенту удалось сформировать «ближний круг» из людей, верных не только лично ему, но и тем идеям, которые он предлагал. Тем паче, что программа была разработана до мелочей. А потому телега стронулась и покатилась достаточно быстро.

Задача раз. Основные государственные службы, поскольку созданы обществом для нужд всего общества, должны находиться в руках государства, которое выше классовых разногласий. Но и в частном секторе, если бизнесмен превращается в олигарха (по оценке дона Хосе, в «ненасытную пиявку, готовую даже вывозить из страны капитал, превращаясь из уругвайца в иностранца»), пренебрегающего интересами страны и общества ради прибыли любой ценой, государства обязано вмешаться.

А следовательно, национализация (железные дороги, порты, электрокомпания, телеграф, телефон, главные банки) и жесткий контроль за бизнес-элитой с введением ограничительных мер, если ее действия начнут угрожать интересам общества и страны. Зато если не угрожает, тогда всяческое содействие, протекционизм во всех смыслах и проявлениях. Ну и, естественно, поскольку люди есть люди, а человек слаб, максимальный общественный контроль, полная свобода к прессе и уважение к оппозиции, которая должна быть сильной. Даже, по возможности, с долей власти.

Задача номер два. Поскольку не общество для государства, а государство для общества, то есть, для каждого человека, человек должен иметь элементарные права. В Европе из-за этого льется кровь, но Уругвай, слава Богу, только в начале пути, мы имеем возможность многое сделать сразу. А стало быть: 8-часовый рабочий день. Максимум 48 часов в неделю. Право на забастовку (государство – арбитр). Обязательный выходной. И выходное пособие, в зависимости от стажа. И компенсация за несчастные случаи на работе. И пособие по безработице. А для женщин 40 дней отпуска по беременности. А для тех, кто старше 65 лет, пенсия. Как и увечным. Плюс запрет на детский труд до 13 лет и максимум 6 часов до 19 лет.

Плюс бесплатное полное (неполное и так уже есть) среднее образование, бесплатные вечерние школы и лицеи для тех, кто не может учиться с отрывом, но хочет. Плюс государственные стипендии способным ребятам из «низов». Плюс бесплатное здравоохранение. Не очень высокого класса, но для всех. А также отделение Церкви от государства, отмена смертной казни (первыми в Западном полушарии) и право женщины подавать на развод (впервые в мире). И вишенкой на тортик, запретить жестокое обращение с животными.

Странный либерализм. Не классический. По тем временам, прорывный, на грани социал-демократии, хотя социал-демократов дон Хосе, отрицая классовый характер государства, отвергал. Такая крутость многих пугала, кого-то даже отталкивала. И тем не менее, видя цель и веря в себя, работали. Но, конечно, не на рывке, стараясь сглаживать. Всю первую каденцию закладывали основы, начиная с базиса, - и учитывая очень четкую экономическую политику вкупе с жесточайшим контролем за злоупотреблениями, получалось.

А потом, в 1911-м, сдав пост одному из верных друзей и единомышленников, военному юристу, которому полностью доверял, сеньор Батлье уехал в Европу искать полезные примеры, и вернувшись, сделал лозунгом своей второй каденции «Все как в Швейцарии!», пример которой его очаровал, как идеальное воплощение всех мечт. Потому что, как бы хороши ни были реформы, грош им цена, если общество и каждый гражданин в отдельности этой цены не знает.

И стало быть: максимальное участие общества в жизни государства с минимальным вмешательством государства в частные дела граждан. Начиная с 1911 года готовили избирательную реформу, о которой мечтал покойный генерал Саравия. Но тщательно, продуманно, без розового утопизма, при малейших сложностях откладывая до полного согласования деталей, естественно, с участием «белой» и прочей оппозиции и выносом на всенародное обсуждение.

В конце концов, приняли таки, в 1918-м, новую Конституцию, четко и навсегда закрепив, что голосование должно быть всеобщим (женщинам, правда, право голоса дали еще через три года), обязательным, тайным, с правом избирателя на отзыв депутата и полным запретом участия в политике силовиков, получивших право только, поскольку граждане, голосовать. А также с «особыми правами» оппозиции и максимальной, по образцу той же Швейцарии, децентрализации, чтобы местные власти сами решали местные вопросы.

Разумеется, - повторюсь, - такой напор пугал многих. Не то, чтобы возражали (возражала верхушка бизнес-элиты, связанная с иностранцами, но ее держали в ежовых рукавицах), однако сомневались, и дону Хосе, уже в статусе экс-президента и безусловного национального лидера, приходилось давить авторитетом, что помогало. Хотя и не всегда. Идею насчет замены власти президента властью Исполнительного совета из 9 человек, как Батлье ни настаивал, приняли только частично, в виде «двойной» исполнительной власти (и президента, и Совета). Но, как бы там ни было, «батльизм», очень специфическое, уругвайское явление,  состоялся, укоренился, - и в конце концов, Уругвай  стал, как мечталось дону Хосе, «Швейцарией Америки». Во всяком случае, так было принято считать и в ближнем зарубежье, и в дальнем, и даже за океаном.

Ну и напоследок. Конечно, «образцового государства» не получилось: «батльизм» был слишком городским, мало занимался вопросами деревни, предоставив ее саму себе (Батлье честно говорил, что не знает, как решать этот вопрос), а именно деревня, на порядок отстававшая от городов в развитии, была источником основных поступлений в бюджет, и это само по себе закладывало мины. Тем паче, что теория Маркса, которую дон Хосе полагал «возможно, в чем-то и верной для Европы, но не для нас», как оказалась, верна и для Уругвая. Законам природы ведь фиолетово, какой континент, и общество, как его ни склеивай, неоднородно, да и люди, хотя, в основном, трава, но не роботы.

Так что, скоро в самом «батльизме» начались трения, появились фракции, подчас (хотя именем основоположника, скончавшегося в 1929-м, клялись все) идейно несовместимые, и все пошло, как везде. Со склоками и переворотами, вплоть до диктатур. Но, что важно, с тем отличием от «как везде», что уровень жизни в Уругвае при всех обстоятельствах был намного выше, чем где угодно аж до Рио-Гранде, а права граждан, воспринимаемые обществом, как нечто неотъемлемое, старались хотя бы по минимуму соблюдать даже самые лютые «гориллы» эпохи приснопамятной Операции «Кондор». Тоже, если подумать, немало.

И вот тут, сделав Banda Oriental, которой повезло более, чем многим иным, на прощание ручкой, вернемся, наконец, на широкую дорогу, которой шли с самого начала, свернув на окольную тропу в связи со всколыхнувшей весь субконтинент Парагвайской войной. Благо, до Байреса от Монтевидео недалече…

Связанные одной целью

Выходя на финишный этап и возвращаясь туда, откуда начали, прежде всего, дабы ся не труждати свыше необходимого, давайте освежим в памяти расклады, имевшие место в Аргентине к тому времени, когда мы покинули ее, отбыв на парагвайские фронты. Это тут: «Танго (43)», но можно отлистать и чуть  ниже. А теперь, когда кое-что вспомнили, очень коротко фон.

Из мясорубки Аргентина выскочила относительно удачно, ибо вовремя, сразу после ухода Митре, для которого война была принципиальна, и прихода Сармьенто, считавшего, что все желаемое уже получено. Поэтому добивать Лопеса (и нести затраты сверх посильного) предоставили Империи, а сами спрыгнули. Да, понеся огромные потери (20 тысяч погибших, множество инвалидов, еще больше умерших от эпидемий, 9 миллионов фунтов долга), - реальным плюсом было разве что появление вменяемой армии и ВМФ, - но и неплохо наварившись на поставках.

Теперь предстояло решать, куда идти дальше, и в смысле экономике в Байресе разногласий не было. Мы – Европа. И не просто Европа, но Англия, которая наш стратегический партнер и ориентир. Стало быть, только прогресс, только развитие, только просвещение. Но главное: труд, технологии, капитал, и капитал главнее всего, потому что без него не купишь технологий. А деньги, поскольку их мало, надо брать у Англии, которая всегда дает, если чует прибыль, прибыль же будет неизбежно. Ну и, - чтобы потом, неизбежно возвращаясь, не очень растекаться, работали в этом направлении.

Железные дороги, новые методы скотоводства, холодильные камеры, консервные цеха, - и все это нужно Англии, и все это идет в Англию. И рядом с привычными коровами появились овцы, - потому что всему миру нужна шерсть, -и еще много чего. Все, конечно, с британским участием, но это даже лучше. И в страну едут иммигранты, а это ли не показатель роста? Ну и просвещение масс. Тут тоже никаких споров, а у Доминго Сармьенто оно и вообще пунктик: он так и войдет в историю, как «президент-учитель». Короче говоря, в плане экономики все неплохо, в этом смысле, люди вполне на своем месте, и к этой теме, еще раз повторяю, рано или поздно будем возвращаться. Но давайте о политике…

Парагвайская война, уронив популярность Митре, человека волевого, холодно жесткого, но скверного полководца и никудышного политика, ослабила и позиции его сторонников-«централистов», - по сути, «новых унитариев», готовых на все ради полной централизации. Выросло влияние «автономистов», не считавших возможным жертвовать интересами провинции Буэнос-Айрес ради «единства нации», и они нашли общий язык с либералами из внутренних провинций, получивших власть из рук Митре, но остававшихся в рамках его видения бедными родственниками. Что, как мы уже знаем, привело к торгу 1868 года, по итогам которого лидеры «второсортных» провинций убедили провинцию Буэнос-Айрес удовлетвориться постом вице-президента в обмен на поддержку президентского кандидата от периферии в коллегии выборщиков, - и эта «великая комбинация» принесла интересные плоды.

Отныне мощная Лига Губернаторов получила механизм навязывания Байресу своих кандидатов. А они, - либералы, но все же «внутренние», - ясен пень, заботились о своих регионах. Если раньше все коврижки доставались Байресу, то теперь контроль над внешней торговлей принадлежал не только портеньос, немалые деньги шли на периферию, и она понемногу переставала быть глухим захолустьем. Естественно, росло и общее влияние «внутренних». Зыбкая коалиция, протолкнувшая Сармьенто к рулю, осознав, что составляющие ее сильны только вместе, оформилась в Национальную автономистскую партию, связывавшую президента, сенат и Лигу, а это по факту обнуляло шансы былых «тяжеловесов» на реванш.

И наконец, приход экс-аутсайдеров изменил формулу отношений центра и регионов. Новая коалиция, разумеется, по-прежнему давила и щемила «провинциалов», показывая, кто в доме хозяин, но теперь акценты сместились. Если раньше Байрес, делая уступки «почти равным» провинциям, «воспитывая» аутсайдеров, ныне, когда аутсайдеры стали партнерами, получить свою долю розог предстояло былым «флагманам».

Собственно, это уже и началось в 1868-м, в Коррьентес, где либералы, проиграв честные выборы федералистам, нагло захватили власть силой, а центр сперва сделал вид, что все по закону, а когда законные власти выгнали путчистов, силой вернул путчистов к рулю, объявив законной властью именно их, - и хотя никто об этом вслух не говорил, силою вещей пришла очередь сильной и богатой Энтре-Риос, где, вопреки возмущению рядовых, неискушенных в политике либералов, по-прежнему властвовал, то сам занимая кресло, то сажая в него марионеток, генерал Хусто Уркиса, официальный глава агонизирующего, но официально еще живого и даже брыкающегося «федерализма». Вот только…

Вот только легендарный Хусто Уркиса, победивший Росаса при Монте-Касерос и Митре при Сепеде, которого когда-то почитали почти вровень с Господом, был уже не тот. А может быть, он и вообще, всегда был не тем, за кого его принимали, просто до времени скрывал это. Никто не скажет. Вот только факты, факты! Впервые слово «предатель» прозвучало после Павона, когда он, бросив уже победившую армию, фактически отдал разбитому Митре победу и «внутренние» провинции, но, прозвучав, угасло. Ибо ведь быть же такого не может, дон Хусто, наверное, плохо себя чувствовал. Думать иначе было слишком тяжело.

На том поначалу и сошлись. Однако когда поднял флаг восстания «Чачо», свято веривший в Уркису, Уркиса отрекся от старика, публично оскорбив. И когда уругвайские «красные» на хвосте бразильцев с аргентинцами уничтожали «белых», старых друзей «федералистов», Уркиса молчал. И когда убивали Парагвай, с которым «федералисты» всегда ладили, тоже молчал, и не просто молчал, но гнал на убой рекрутов, расстреливая несогласных. И когда из Чили пришел генерал Варела гнать либералов из «внутренних» провинций, где они держались только на штыках, опять же – ни слова. Спокойно сидел у себя в Сан-Хосе, торговал скотом и наслаждался жизнью. Больше того, начал поговаривать, что не худо было бы начать продажу государственных земель, как делают либералы, а это означало, что вольные люди пампы, как у либералов, станут подневольными батраками. Выводы?

Выводы напрашивались, но спорят на сей счет и нынче. Фанаты сильного центра, в основном, обитающие в Байресе, находят десятки аргументов в пользу давно почившего генерала, в основном, упирая на «высокий патриотизм». Дескать, понимал «неизбежность прогрессивных перемен и осознанно шел навстречу велениям времени». У провинциальных историков, в первую очередь, из Энтре-Риос, понятно, иные оценки и свои аргументы, - на мой взгляд, если кому интересно, более логичные и убедительные. Но это не важно. Важно, что в провинции, где дон Хусто был царем и богом, крепло неприятие его действий, да и его персоны. Причем не только в «низах» общества, где гаучо боялись потерять волю, так и на «верхах». То есть, старшее-то поколение, кряхтя и ворча, терпело, потому что как caudillo решит, так тому и быть, исстари так повелось, а вот подросшее и оперившееся новое поколение задавало вопросы.

Нет возвращения, как птице без ног…

Менее всего эти молодые люди были «заскорузлыми» и «безграмотными», как именовала их либеральная пресса. Более чем образованные, пожившие в больших городах, кое-кто и в Европе, имевшие массу друзей и (только пожелай!) шикарные перспективы в Байресе, прекрасно разбирающиеся в политике, а подчас и с громкими именами, как, скажем, Хосе Эрнандес, знаменитый воин, журналист и поэт, они вовсе не возражали против прогресса. Им претило пренебрежение вечными ценностями пампы, - верности данному слову, дружбе, союзникам и клиентам, - и они, ничуть не возражая против сильного центра, требовали одного: чтобы центр, беря свое, не вмешивался в дела их провинции, хотя бы в рамках закона.

Нашелся и лидер: генерал Рикардо Хордан (вообще-то, если точно, то Лопес Хордан, стало быть, Лопес, но все называют его Хорданом, и я тоже буду, потому что Лопесов много и будет путаница). Из семьи, по меркам пампы, первосортно знатной, потомственный федералист, сын близкого друга дона Хусто, он с юных лет боготворил Уркису, но после Павона усомнился. А потом, по мере накопления недоумений, - когда началась война с Парагваем, которую он активно осуждал, - как и Хосе Эрнандес, друг детства, сделал выводы и ушел в оппозицию, отказавшись от самых заманчивых предложений.

Отважный, рыцарственный, благородный, называвший себя «городским гаучо», он был популярен и в салонах, и в пампе, - еще в 1864-м, протестуя против войны, бросил вызов беспредельной власти Уркисы, без спроса выставив свою кандидатуру в губернаторы. Естественно, проиграл: отлаженная аппаратная машина провинциальной Ассамблеи сработала, как положено, - губернатором стал племянник Уркисы, совершенно бесцветная марионетка, в пампе никому не известная, а в салонах презираемая, но первый блин комом. В любом случае, у оппозиционеров появился центр притяжения.

Дальше - больше. В 1868-м, когда либералы вопреки всякому закону свергли выигравших выборы «федералистов» в соседнем Коррьентес,  центр же сделал вид, что так и надо, Хордан, вопреки запрету дона Хусто, с ватагой «кентавров» попытался помочь правому делу. И хотя удачи не стяжал, но, вернувшись, впервые открыто заявил о предательстве, после чего вновь пошел на выборы, на сей раз даже выиграв, но опять проиграл, ибо соперником был сам Уркиса, а тут просто выиграть было мало.

Короче говоря, по меркам тогдашней Аргентины, где молнии порой били за гораздо меньшее, можно лишь удивляться тому, что тучи стягивались так долго. От генерала Хордана ждали действий, но он, судя по всему, не хотел брать на себя ответственность за неизбежную кровь, - но официальный визит в Сан-Хосе президента Сармьенто стал соломинкой, переломившей спину мустангу. Человек, называвший гаучо «низшей расой, чья кровь дешевле воды», приказавший резать глотки пленным старше 13 лет в Кордове и Сан-Хуане, не так давно требовавший повесить Уркису, был встречен доном Хусто, как самый дорогой гость, и тут уже сдержать лавину не могло ничто.

11 апреля 1870 года, через несколько дней после отъезда Сармьенто в Байрес, chicos Хордана взяли под контроль города провинции, а в резиденцию губернатора ворвалось полсотни «революционеров» во главе с полковником Симоном Луэнго, соратником «Чачо» и Фелипе Варелы, первым, кто вслух назвал дона Хусто негодяем, поклявшись отомстить. Как считается, визитеры хотели всего лишь заставить губернатора подать в отставку, уйдя с «бесчестно присвоенной должности», но уж кем-кем, а трусом Уркиса не был: он оказал вооруженное сопротивление и был убит на глазах у жены.

Такова, по крайней мере, версия самого Симона Луэнго, которую подтвердила и вдова, но, возможно, полковник постарался, чтобы кончилось именно так. Правда, тогдашние конспирологи по количеству смертельных ран, - шесть, - высчитывали: за Павон! за «Чачо»! за Варелу! за Уругвай! за Парагвай! за Коррьентес!... но что взять с конспирологов?.. и кто там в сумятице считал, сколько нужно стрелять и рубить, чтобы цифры сошлись? Зато точно известно , что Рикардо Хордан приказа убивать не давал, - главным доказательством чему служить тот факт, что в тот же день, в разных местах кто-то, скрывшийся и оставшийся неизвестным, застрелил сыновей губернатора, Хусто-младшего и Вальдино, близких друзей дона Рикардо, близких к нему по взглядам.

Как бы то ни было, спустя три дня Ассамблея объявила генерала Хордана «временным правителем до истечения срока правления покойного», - вполне законно, как занявшего на выборах второе место. После чего, новый губернатор Энтре-Риос, заявив в первой речи «Я сожалею, что справедливое дело омрачено столь великой жертвой», сразу же отправил в Байрес телеграмму: дескать, никакого мятежа, мы полностью лояльны центру, признаем все правила, эксцесс - досадная случайность, а в целом, все что произошло, – сугубо внутреннее дело Энтре-Риос.

Это вполне соответствовало как истине, так и закону, и Конгресс, где многие по старой памяти Уркису недолюбливали, выразив огорчение, постановил принять случившееся, как «печальный факт», отказав президенту, требовавшему дать санкцию на вмешательство. На том логичном основании, что по закону такую санкцию можно дать только в случае мятежа против Конституции, а о мятеже речь не идет. После чего глава государства 19 апреля послал в Энтре-Риос войска, приказав занять Сан-Хосе «до выяснения подробностей чудовищного убийства национального героя».

Само по себе это формально не было войной и не требовало одобрения Конгресса, однако правительственные части, перейдя границы провинции, потребовали немедленной передачи под их контроль арсеналов, после чего все стало кристально ясно, и 23 апреля Рикардо Хордан огласил воззвание к согражданам: «Entrerrianos! Нам не оставляют никаких прав, а значит, и выбора! Если вы не поддержите меня, я пойду в бой один!», - а на следующий день, когда прибывшие солдаты попытались взять под охрану арсеналы, провинциальное ополчение ответило огнем на огонь, и уже 25 апреля Доминго Сармьенто издал указ о «мятеже», объявив Энтре-Риос «вражеской страной». В данном случае, согласия Конгресса уже не требовалось, и несколько месяцев война шла в «неофициальном режиме», пока 10 августа депутаты не узаконили(уже чисто pro forma) происходящее.

Далее: десять месяцев тяжелелых боев с переменным успехом, время от времени захлестывающих и Коррьентес, где тоже были обиженные и готовые драться. На первых порах у дона Рикардо было что противопоставить центру: самая богатая после Байреса провинция, лучшая конница пампы, доверие гаучо лидеру, сотни парагвайских эмигрантов, сотни «белых» уругвайцев, друзья и любители экстрима из Бразилии, эмигранты-«федералисты» из всех провинций, подмятых либералами. Немало, даже с учетом того, что многие из числа клиентов Уркисы от призыва уклонились. Но сила солому ломит: какое-то время выстоять против  обстрелянных в Парагвае батальонов было вполне реально, отбиться совсем – нет, так что, в начале января 1872 года, проиграв сражение при Батале-де-Сембе, дон Рикардо Хордан с ближайшими соратникам, включая Эрнандеса, и полутора тысячами «кентавров» ушел в Бразилию.

Конец – это только начало…

Происходившее дальше вполне укладывается в слово «оккупация». Как в США после капитуляции Юга, - даже, скорее, как в Парагвае после победы союзников. Формально «восстановив законность», центр провел «выборы», которые нельзя писать без кавычек, поставив в губернаторы мелкого, никем не уважаемого местного либералишку-журналиста. Тот мгновенно сформировал «полицию» из маргиналов, не брезгуя и уголовниками, которой позволялось все, если речь шла не о либералах, в Энтре-Риос крайне малочисленных.

Все «федералисты», вплоть до священников, учителей и врачей были вычищены с должностей, уволены, включая священников и учителей. Без разрешения провинциальной Ассамблеи, то есть, вопреки закону, начались «публичные» аукционы. Государственные земли, а также земли, конфискованные у «мятежников» (да и сторонников Уркисы, - ведь тоже «федералисты!») за бесценок продавались нужным людям, в первую очередь, «саквояжникам» из Байреса, а также друзьям и родне нового начальства. С гаучо, пытавшимися протестовать, расправлялись, как пару лет назад с повстанцами во внутренних провинциях.

В итоге, дошло до того, что о беспределе завопила (по своим, конечно, резонам) оппозиционная Сармьенто пресса Байреса, и президент распорядился сместить зарвавшуюся декорацию, назначив более вменяемого человека из местных, - но провинция уже кипела. Уже в марте 1871 года, вскоре после ухода в эмиграцию, Рикардо Хордан, тайно вернувшись в Энтре-Риос, объехал всю провинцию, знакомясь с ситуацией, - и никто из сотен видевших его не сообщил об этом властям.

Затем он, конечно, уехал, но обещал вернуться, а вскоре бразильско-аргентинскую границу перешел Симон Луэнго, без активного дела чувствовавший себя неуютно, взявшись к моменту возвращения дона Рикардо организовать восстание во внутренних провинциях. Ему, правда, не повезло. Вполне успешно создав подпольную сеть, неугомонный полковник выяснил, что даже в родной Кордове предпосылок для открытия «второго фронта» мало. Самые буйные если не погибли в боях, были зарезаны в ходе зачисток, иные смирились и склонились, а к тому же губернатор-либерал, член Лиги, выбил для провинции солидные дотации.

В Кордове много строили, у людей была работа, выживших «федералистов», если они не шумели, старались (губернатор явно был не глуп) не обижать сверх меры, газеты сидели на грантах и убеждали население, что сейчас хорошо, а завтра будет еще лучше, - так что, особых перспектив не наблюдалось. В конце концов, сеньор Луэнго, не желая опять уходить за кордон (не тот был человек), по совету одного из своих людей, итальянского анархиста, по собственному почину скомандовал начинать индивидуальный террор, около года взрывал мосты, ликвидировал самых активных либералов и так далее, а в июне 1872 года погиб при аресте.

Тем не менее, события в Энтре-Риос, повысив престиж президента, как сильной личности, одновременно его и понизили, ибо у дона Доминго было немало оппонентов в собственной столице,  воспринявших ситуацию, как шанс ослабить президента. В конце концов, люди есть люди, и пусть все они исповедовали либеральную идею, но кушать хочется всегда, - и теперь, когда «федералисты» неактуальны в масштабах страны, вдруг выяснилось, что склоки вполне возможны и без них. Либералы, дорвавшись, выясняли, кто либеральнее, - в Коррьентес, например, в том же 1872-м, три месяца гремела реальная война между «митристами», сторонниками центра, и «сармьентистами», тоже сторонниками центра, которую центру приходилось как бы не замечать, чтобы не провоцировать беспорядке в Байресе, - и вот в такой, прямо скажем, непростой обстановке 1 мая 1873 года в Энтре-Риос вернулся дон Рикардо.

Что вспыхнуло сразу, понятно, - после оккупации необиженных не было, - так что, всего за пару суток под контроль «законного губернатора» перешли 9/10 провинции, а под его знаменами собралась огромная армия –  16000 тысяч бойцов, вдвое больше, чем в 1870-м, причем не только гаучо, с достаточно сильной пехотой и артиллерией, и это весьма встревожило президента Сармьенто. Уже 3 мая за голову «бандита Рикардо Лопеса Хордана» объявили награду в 100 тысяч песо (дикая сумма!), а в Сан-Хосе пошло указание «разобраться в злоупотреблениях, допущенных при распродаже земель и восстановить справедливость».

Тем не менее, погасить в зародыше не удалось, и война затянулась надолго: притом, что правительственные войска были намного сильнее и побеждали во всех открытых боях, партизанские действия jordanistas ломали итоги всех успехов. Центру пришлось свертывать важные программы, затраты ударили по самому святому для портеньос, - карману, - а кроме того, делала свое дело критика в оппозиционных СМИ.

Президента кусали все и со всех сторон. Столичные «автономисты» - за «понаехавших» в Байрес политиков из глубинки, «митристы» - потому что Митре злился на бывшего друга, ставшего более популярным, чем он сами, и так далее. А статьи мятежника Хосе Эрнандеса, «бриллиантового пера» тогдашней журналистики, бившие на эмоции, - дескать, где справедливость, неужели у нации остались только политиканы и барыги?! - будили совесть у просто «чистой публики», все же выросшей в испанских понятиях о чести, которая выше бабла.

К концу июля в Ассамблее уже заговорили о том, что у повстанцев, если подумать, были основания протестовать, и стоило бы начать переговоры. Для дона Доминго такой вариант означал бы пусть и не политическую смерть, но уж точно крупные неприятности, но помог случай. Вечером 23 августа, когда президент ехал в гости к одному из министров, на перекрестке к его закрытой карете приблизились двое неизвестных и один из них крикнул: «Этот, поспеши стрелять!», а второй, трижды воскликнув: «Умри, негодяй! Вот тебе подарок от дона Рикардо!», выстрелил в карету, в упор, но не попал.

Свершив сие злодейство, оба сгинули, как не были, и кто они, так и осталось неизвестным, - полиция нашла на месте только шейный платок с традиционным узором Энтре-Риоса, вырезанную из газеты статью Эрнандеса и портрет Хордана, случайно оброненные киллерами, - а кучер пустил лошадей в галоп, дорогу кричал: «Убили президента!.. Президента убили!!!», президент же, по его словам, ничего не слышавший, ибо думал о судьбах Отечества, и узнавший о покушении только при выходе из кареты, возмущенно заявил в интервью, что «от этого бандита Хордана и его приспешников, окопавшихся даже в Буэнос-Айресе, ничего иного нельзя было ожидать, но они меня не запугают!».

В эту версию, ставшую официальной, в высших сферах мало кто поверил, - слишком уж нелепо, да и характер генерала Хордана, органически на такое неспособного, знали все. Но высшие сферы – Бог с ними, а наутро по столице, славя президента, клеймя заговорщиков и по ходу дела разгромив пару слишком горластых редакций, прошло внушительное, прекрасно организованное шествие «простых честных людей», в основном, крепко подвыпивших. Народ не безмолвствовал, а народ – это альфа и омега, и дон Доминго, сделав «патриотам» ручкой с балкона, подписал указ о критике в свой адрес, назвав ее «оружием смешанной войны, ужасного изобретения нашего времени», за участие в которой будут сажать.

Сидеть не хотелось никому. Оппозиция притихла, стало полегче, а в начале ноября из-за моря-океана пришли, наконец, давно заказанные «Ремингтоны», «Кольты», «Круппы» и «Гатлинги», и дела пошли успешнее. 25 декабря, не имея ресурсов для продолжения войны, дон Рикардо опять ушел в Уругвай. Энтре-Риос оккупировали повторно, надолго закрыв сотни , имевших любые, вплоть до родственных связи jordanistas. И это, в общем, стало концом классического «федерализма старого типа».

Сам Хордан, конечно, так не думал. Позже, в конце ноября 1876 года, он сделал еще одну попытку, но на сей раз почти не нашел поддержки, и всего через три недели, разбитый и выданный властям кем-то из compadres, оказался за решеткой, пробыв там без суда аж три года, пока не бежал, переодевшись в платье пришедшей на свидание жены. Далее: Уругвай, возвращение девять лет спустя, после  всеобщей амнистии, и гибель на улице от руки пацана, думавшему, что мстит за отца, к гибели которого дон Рикардо отношения не имел, после чего  семья Уркисы выплатила жене убийцы 35 000 песо.

Но это уже в скобках, ибо неважно.  Важно, что отныне Аргентина  безраздельно принадлежала либералам. Разносортным, и все-таки. Однако если кто-то полагал, что теперь будет легче, он ошибался. Внутривидовая борьба за существование, знаете ли, пожестче межвидовой, а если кто-то решит упрекать меня в вульгарном дарвинизме и переносе понятий мира животных в социальную сферу, отвечу, что человек, бесспорно, социальное, но все же животное. Причем всегда уверенное в именно своей правоте...

18 марта решится всё!

Очень кратко напомню.  В том, что «федералисты» проиграли, нет ничего странного. Старое неспешное время, когда провинции, в принципе, вполне самодостаточные, могли жить своей полунезависимой жизнью, получая дотации от Байреса и за это условно ему подчиняясь, минуло безвозвратно. Однако «центральный вопрос» оставался центральным. Либералы, фактические преемники «унитариев», во главе с Бартоломе Митре, по-прежнему исходили из того, что страна должна быть единой, а провинции обязаны подчиняться Байресу по принципу «упал-отжался» на том основании, что Байрес богачу и культурнее всех на порядок, если не больше.

До какого-то времени, пока власть в глубинке держали «федералисты», такую позицию разделяли и провинциальные либералы, - однако теперь, сами став властью, они хотели равенства, и это сближало их с байресскими «автономистами», никого не желавшими ущемлять, но при условии, что доходами со своих таможен будут распоряжаться сами. Что, конечно, не очень нравилось «автономистам» периферийным, - но в итоге, после создания Лиги губернаторов, некий компромисс все же возник. Ненадолго, разумеется, поскольку вопрос о таможнях никуда не делся, и тем не менее, на какое-то время вражда угасла, и дон символом компромисса стал дон Доминго Фаустино Сармьенто, «провинциал в Буэнос-Айресе и портеньо в провинции».

Руководителем он оказался удачным. Не во всем, ибо кое в чем был изрядным идеалистом или, по крайней мере, опережал свое время, однако старт для рывка в будущее обеспечил. А с 1873 года начал готовить себе замену, способную удовлетворить интересы всех заинтересованных сторон, - кроме «митристов», естественно, но мнение «пережитков прошлого» его очень мало волновало. И выбор в итоге оказался удачнее некуда: Николас Авежанеда. То есть, Авельянеда (Avellaneda), но мы ж не в Испании, вот и будем называть его с аргентинским прононсом.

Молодой (всего-то 36 лет) провинциал из Тукумана. Ярый «автономист». Правовед и экономист. Прекрасный управленец, фанатик народного просвещения. Штатский до мозга костей, даже не умел владеть оружием. Близок к Сармьенто, считался его учеником и очень гордился этим. Вполне устраивал Лигу губернаторов. Да и «автономистам» из Байреса, пусть с оговорками, нравился. К тому же, в отличие от Митре, имел ясную программу, - «Нация, Конституция, Свобода», - с которой объездил всю страну, разъясняя провинциалам суть. Нация - высшая сущность,  объединяющая многое в едином. Конституция – список неотъемлемых прав и обязанностей, максимально защищающих интересы гражданина, провинци и общества в целом . А Свобода и вовсе проще простого: не делай никому того, чего не хочешь для себя, делай то, чего для себя хотел бы.

Короче говоря, хороший кандидат. С массой друзей, практически без врагов, в отличие от Митре, без шлейфа ошибок хуже, чем преступления,  и главное, устремленный в будущее, а не в прошлое. В том, что его шансы куда выше, понимал и сам дон Бартоломе, но дон Бартоломе очень соскучился по власти, а его ближний круг по плюшкам, и они готовились взять реванш, сделав ставукк  в  на февральские выборы в провинции Буэнос-Айрес. Там их лозунги, - грубо говоря: «Аргентина кончается за MCAD» и «Хватит кормить провинциалов!», - портеньос, привыкшим считать себя пупами земли, нравилась больше, чем пропаганда «автономистов», предлагавших, в сущности, то же самое, но  более реалистично. А победа в ключевой провинции означала возможность говорить с Лигой с позиции силы, - так что вопрос был принципиален.

И вот: 1 февраля. Выборы, по итогам которых «митристы» победили. Хотя и жаловались, что могли победить убедительнее, если бы не махинации на трети участков, - но взяли верх. Однако провинциальная Ассамблея, когда победа оппозиции стала очевидной, приняла постановление о новом порядке проверки бюллетеней, и через несколько недель, обнулив все листки с помарками, официально сообщила, что «автономисты» одержали убедительную и совершенно законную победу.

Мошенничество было столь наглое и откровенное, что «митристы» объявили выборы «ничтожными», однако им официально объяснили, что их мнение ничего не значит, поскольку все по закону, - а в порядке неофициальном, за дружеским столом, просто напомнили, что они сами так поступали, когда были при власти, так что, сами понимаете. Но, в общем, можете подавать заявление, после выборов президента Ассамблея рассмотрит.

Естественно, такой ответ не прошел. То есть, сеньор Митре не отрицал, что сам махинациями занимался вовсю, но полагал, что ему можно, потому что он гений, а остальным нельзя. Обиженные потребовали встречи с президентом, и дон Доминго, тоже естественно, не отказал. Однако, выслушав претензии с намеком на «В борьбе обретем мы право свое», ответил, что является главой государства, а выборы в провинции Буэнос-Айрес чисто внутреннее дело самой провинции, вмешиваться в которое не вправе. При этом предупредив, что на шантаж не поддастся, но намекнув, что надо подождать до 18 марта, когда состоятся выборы нового президента, а там уж как карта ляжет.

Типа, если выиграет сеньор Митре, перед ним распахнется широкое окно возможностей, да и Байрес не будет столь актуален, а если победит сеньор Авежанеда, то оба президента, и уходящий, и будущий, постараются убедить провинциальную Ассамблею удовлетворить претензии «митристов» в качестве компенсации. Правда, дон Николас? – и кандидат от «автономистов», тоже присутствовавший на стрелке, однозначно сказал «si», после чего сеньор Митре подытожил: «Vale! Xудшее из голосований пристойнее, чем самая лучшая революция. Мы готовы подождать».

Накололи! Нас с тобою накололи!

И ждали. До 18 марта, а потом до 12 апреля,  когда были объявлены окончательные итоги, и оказалось, что за дона Бартоломе, кроме Байреса, проголосовали только маленькие Сан-Хуан и Сантьяго, - итого 146 выборщиков против 79, - после чего, поздравляя преемника, сеньор Сармьенто с чувством заявил: «Вы, мой друг, символ новой Аргентины. Вы первый президент, который не знает, как устроен пистолет». И дождавшись, вновь обратились к президенту, напоминая о договоренности, а президент, - дал слово, держись! – действительно, послал в Ассамблею запрос. Указав на то, что вот ведь за «Митре наш президент» высказалось большинство портеньос. Так? Так. А стало быть, может быть, 1 февраля было так же, и не исключено, что претензии обиженных небезосновательны. Надо бы проверить. Не приказываю, но прошу.

Просьбу уважаемого человека почему не исполнить? Депутаты, - в основном, «автономисты», - запросили у провинциальных коллег документацию, начали проверку и проверяли довольно долго, больше двух месяцев, а 18 июля, наконец, огласили вердикт: все в порядке, выборы 1 февраля прошли с незначительными нарушениями, не повлиявшими на итог голосования, и следовательно, итоги соответствуют волеизъявлению граждан. Провинциальная Ассамблея, стало быть, «автономистская»; губернатор, ею избранный, тоже «автономист». После чего сеньор Сармьенто развел руками (дескать, сделал, что мог), и сеньор Авежанеда тоже развел руками (дескать, ну что тут поделаешь?).

В скобках. Заранее прошу прощения за длинные цитаты, но они очень к месту, а без них никак. Излагая свое мнение об этих выборах (и обо всех тогдашних выборах вообще), Мигель Луна, один из крупнейших историков Аргентины за все время ее существования, «аргентинец из аргентинцев и портеньо из портеньос», явно испытывает неудобство.

Дескать, ну да, «так же как и раньше, фальсифицировались выборы, что всегда влекло за собой гибель и ранения граждан. Не было ни списка тех, кто мог голосовать, ни постоянных представителей власти; без всякого удостоверения личности любой мог голосовать четыре-пять раз; власти могли отказать в праве голоса, заявив, что гражданин не из этого округа, но в то же время можно было явиться в пять или шесть разных округов». Но!

«Но в любом случае это была демократическая республиканская практика, фактически не существовавшая в эпоху Росаса и осуществлявшаяся после его свержения кровавыми методами. Теперь хотя насилия не стало меньше и некоторые выборы сопровождались жестокими действиями, по крайней мере, просматривалось определенное уважение к результатам выборов, какими бы они ни были».

Если вдуматься, то есть тут некоторая доля раздвоения демократической личности. «Законы, конечно, нарушались, но… существовало определенное чувство вины каждый раз, когда закон нарушался слишком грубо, когда имели место слишком скандальная фальсификация выборов или неоправданное вмешательство в дела провинций. Когда влияние или воздействие официальных властей на политику было чрезмерным, власти, безусловно, пользовались итогами фальсификаций и рассматривали попытки силой отменить их результаты, как преступление, но, во всяком случае, стеснялись этого и стремились скрыть или как-то оправдать подобные факты… Сам факт этой неловкости говорит о росте уважения к юридическим нормам».

Не думаю, что тут нужно что-то комментировать. Но вот ведь что забавно: сеньор Митре сотоварищи, либералы старого закала, собственно, создавшие такую систему, испытав действие своего же детища на себе, не стали «принимать волю несовершенной демократии», а решили действовать как те, кого они так резко критиковали и кого с таким кровавым трудом свергали. Иными словами, сразу после оглашения вердикта, началась подготовка к «революции».

Естественно, «во имя торжества конституционных ценностей». Со ставкой на ополчение Байреса и некоторых других провинций, а также лично преданных Митре офицеров уругвайского происхождения и, - алле ап! – остатков разгромленных тем же Митре «федералистов» из глубинки, готовых идти против властей хоть вместе с самим Дьяволом. А поскольку речь шла о «революции» в масштабах страны, главной целью, естественно, стало недопущение к власти «мошеннически избранного» Николаса Авежанеды, хотя уж он-то, в отличие от депутатов в Байресе, был избран вполне корректно.

Логики нет, но какая тут логика? Единственное, на чем настаивал Митре, это не начинать никаких восстаний до 12 октября, пока сеньор Сармьенто, в полной законности которого сомнений нет, пребывает на посту, и с этим согласились все заговорщики. Чем, разумеется, не преминул воспользоваться президент. Его влияние в войсках было не меньшим, чем у Митре, а оставлять интеллигентного дона Николаса наедине с такой проблемой никак не следовало, и дон Доминго 23 сентября отдал приказ отстранить от командования всех офицеров-«митристов», в первую очередь, командующих гарнизоном Байреса и ВМФ.

Субординация есть субординация. Начальник гарнизона подчинился, а вот морской волк проявил неуважение. Заявив, что Сармьенто уже почти не президент, Авежанеду же он в гробу видал, адмирал, ни с кем не согласуя, начал «революцию», 24 сентября арестовав нескольких несогласных капитанов. Но не всех, и весь флот поднять не удалось. Тем не менее, две канонерки блокировали устье Ла-Платы, что по всем канонам означало начало гражданской войны, о чем на следующий день сообщила «митристская» La Prensa. Тактично умолчав, что речь идет о мятеже против все еще законного Сармьенто, - чего очень не хотел делать скверный вояка, но опытный политик Митре.

Верните нам голоса!

Хода назад уже не было. Митре, сразу после известий о восстании на флоте покинувший город и всплывший в Монтевидео, дал команду. «Уругвайцы» один за другим посылали в министерство прошения об отставке и уходили к нему, кто с подчиненными частями, кто сам по себе. Честно дождался 12 октября только один, чье  запоздалое появление встретили колкими шутками, - и через пару-тройку дней вернувшийся из Уругвая дон Бартоломе принял командование разношерстной, но внушительной (5000 бойцов, в основном, сабель) армией, тотчас опубликовав прокламацию, убедительно объясняющую, что борется за «святые ценности демократии». На что сеньор Сарьменто откликнулся еще более убедительной прокламацией в стиле «сам дурак».

Тем временем, на юге, в провинции Кордова, генерал Теофило Ивановский (выросший в Аргентине поляк), очень лояльный Сармьенто, получив из столицы приказ готовиться к любому развитию событий, сообщил об этом своему другу генералу Мигелю Арредондо, не подозревая, что тот участвует в заговоре. 24 сентября президент послал новую депешу, приказав Ивановскому, имевшему очень мало войск, не вступать в бой, а отходить. Однако станция, куда пришла телеграмма, уже была захвачена мятежниками, и Арредондо, представившись Ивановским, попросил инструкций на случай, если глава «революционеров» попадет в плен. Ответ был предельно краток: «Стрелять в его пустой барабан без разговоров», и реакция на ответ тоже: «Пошел к черту, старый дурак!».

Дальше у дона Мигеля все шло, как по маслу, - войска его любили, переходили к нему, и единственным поводом для огорчения стала неожиданная гибель генерала Ивановского, решившего отстреливаться при аресте. К тому же, на помощь пришло ополчение из Сан-Луиса, одной из немногих «мистристских» провинций, и полковник Хулио Аргентино Рока, посланный на подавление, учитывая превосходство мятежников в живой силе и оружии, отступил, дав войскам Арредондо возможность занять Кордову, важнейшую «внутреннюю» провинцию. Там генерал взбодрил солдат раздачей денег из конфискованной казны и пополнил ряды добровольцами, - хотя и не очень многочисленными («федералисты» не забыли зверств Митре, «автономисты» же и вовсе смотрели волками).

Впрочем, при всех успехах, было ясно: когда к полковнику Рока придут пополнения (а в том, что они придут, сомнений не было), удачи закончатся. А потому, оставив Кордову, дон Мигель, ведя за собой 2,5 тысячи солдат, двинулся на юг, в провинцию Сан-Луис, где добровольцев, как ему сообщили, было в избытке, по пути разбив правительственные части при Санта-Росе и заняв «автономистскую» провинцию Мендоса, где остановился, ожидая Митре.

К Мендосе продвигался и дон Бартоломе, понимающий, что идти на Байрес, не объединившись, вопиюще глупо. Без осложнений, по пути побеждая в мелких стычках, без особого труда, поскольку сильных подразделений на пути не было. С пленными не церемонились. Не то, чтобы расстреливали, но, скажем, одолев лояльного Байресу индейского вождя Сиприано Катриэля, дон Бартоломе приказал передать всех пленных, в том числе вождя, его родному брату Хосе, зарившемуся на место вождя, а тот, понятно, велел всех убить, после чего сам возглавил осиротевшее племя, - а экс-президент повел 5000 всадников на север.

Ну и шел себе без приключений, пока не дошел до «Зеленого ранчо», где заняли позицию вшестеро меньшие силы противника. , только пехота, но хорошо укрепившиеся. В принципе, атаковать не было никакой нужды, - пехота не может преследовать конницу, - но Митре не был бы Митре, прояви он хотя бы на сей раз хоть какое-то понимание военной необходимости. Проигравший все сражения, в которых командовал чем-то большим, чем полк, он был убежден в исключительности своего таланта, и когда командир правительственных войск позволил себе оскорбить великого полководца отказом капитулировать, утром 26 ноября дон Бартоломе бросил конницу на окопы.

О дальнейшем в мемуарах разнобой. Сам Митре утверждает, что дело провалили дураки-офицеры, не сумевшие понять его гениальные стратагемы. Уцелевшие командиры, напротив, единогласно твердят, что просили генерала не ставить их в положение caudillos, которых они сами когда-то били. Но как бы то ни было, семь атак лавой ушли в свисток, и четыре часа спустя, потеряв 260 человек, в том числе десяток офицеров, только убитыми, «революционеры» отступили, - как некогда отступали  с потерями «федералисты», кидавшиеся с пиками на винтовки войск, посланных самим Митре. Воистину, Судьба насмешлива.

Для дона Бартоломео этот бой стал финалом кампании. Десять дней спустя его поредевшая, деморализованная, разбегающаяся армия, окруженная со всех сторон, капитулировала, причем полностью и безоговорочно: ни одно из условий Митре, требовавшего хотя бы дать ему и его командирам возможность уйти, выполнено не было; великий человек пошел в плен на общих основаниях.

На западе, у генерала Арредондо дела шли куда успешнее. Он шел вперед, занимая мелкие провинции, назначая «губернаторов» и реквизируя средства, но примыкать к нему никто не спешил, а полковник Рока, идя по следу инсургентов, подтягивая подкрепления и держа курс на Мендосу, отдать которую ему, учитывая стратегическую важность города, глава мятежников никак не мог. В итоге, 6 декабря дон Мигель занял позиции у Санта-Розы, где совсем недавно Госпожа Удача улыбнулась ему от всей души.

По сути, все выглядело ровно так, как у Зеленого Ранччо, но навыворот, в пользу повстанцев. Вот только сеньор Рока, в отличие от Митре, был стратегом. Вместо того, чтобы бросать войска в самоубийственную лобовую, он утром 7 декабря основными силами атаковал арьергарды противника, совершенно дезориентировав Арредондо, до последней минуты полагавшего, что противник наступает по фронту, и в конце концов, «революционеры» не устояли. Кто не погиб, сдался. Уйти удалось немногим, в плену оказался и сам генерал Арредондо, - однако великодушный победитель, уважая и ценя дона Мигеля, накануне трибунала, где приговор мог быть лишь один, вывел побежденного из лагеря и отпустил.

После этого подавить мелкие вспышки в различных медвежьих углах труда не составило, а всех лидеров, кроме Арредондо,  взяли в плен,  судили и приговорили к расстрелу. Включая  сеньора Митре. Правда, президент Авежанеда, по натуре мягкий, да и не желая множить врагов, приговоренных помиловал «ради национального мира и согласия, а также учитывая патриотизм и былые заслуги», но «старые либералы»-унитарии оказались в таком же политическом кювете, как и  «федералисты». Национальная Автономистская партия на долгие сорок лет стала гегемоном политической жизни страны, помимо всяких вкусностей взвалив на себя груз решения многочисленных и очень непростых задач.

Экономика переходного этапа

Не считая выходки «митристов», смена власти прошла плавно, что и понятно: Николас Авежанеда, ученик Сармьенто, продолжал линию учителя на прогресс. Но не так резко. В отличие от непримиримого ко всему, что не совпадало с его мнением дона Доминго, он любил полумеры и умел искать компромиссы, а это смягчало острые углы. Например, с церковью, которую убежденный антиклерикал, фактически атеист Сармьенто в грош не ставил, полагая сборищем брехливых дармоедов, паразитирующих на людском невежестве и страхе, новый глава государства, будучи добрым католиком, сумел поладить и, будучи  убежден, что святые отцы далеки от мирских страстей, вернул в школы Закон Божий, а епископату государственные дотации.

Равно и в политике, где при учителе конфронтация раскалилась добела. Опираясь, естественно, на Лигу губернаторов, тем не менее, отказал в расстреле лидеров мятежа 1874 года, на чем настаивали многие, помиловав путчистов и всего лишь выслав несколько человек, впрочем, вскоре получивших разрешение вернуться, а чуть позже допустил «митристов» к участию в выборах и работе в аппарате правительства. Дорожа союзом с байресскими «автономистами», сумел сделать этот союз из ситуативного постоянным, сняв с повестки дня «основной вопрос» (о статусе Буэнос-Айреса) и назначив главного «автономиста», Адольфо Альсину, на пост военного министра, фактически разделив с ним власть.

Неудивительно, что такое явное уважение к чужому мнению дало плоды: оппозиция в Сенате и Палате депутатов резко ослабела, грызня Конгресса с исполнительной власти, в эпоху Сармьенто стоявшая на грани «холодной войны», прекратилась. Наступил консенсус. Достаточно зыбкий, хрупкий, как все понимали, с очень мутными перспективами, - но вовремя. Потому что осенью 1875 года грянул очередной финансовый кризис, покруче всех прежних.

Ничего удивительного. Военные долги, пусть и не такие страшные, как у Бразилии, висели на шее гирей, - учитывая проценты, даже ожерельем из гирь, - а ведь еще и много строили, электрифицировали, прокладывали пути, ну и, как только в лондонском Сити вздрогнула биржа, получилось, как всегда бывает с пирамидами. Сами ж знаете, пока все в порядке, все в порядке, но не дай Бог не провести вовремя пару платежей. А тут еще и экспорт сократился.

В итоге, балансировали на грани дефолта, затыкая главные течи золотым запасом, который быстро таял. Не видя иного выхода, Авежанеда пошел на крайние меры: резкое сократил государственные расходы (себе и всем министрам, имевшим хоть какой-то доход, отменил жалованье), уволил 6000 служащих, на 15% снизил зарплату тем, кого оставил, В ответ на возмущенные вопли пояснив: «Два миллиона аргентинцев голодают, чтобы мы могли платить проценты по долгам, которые нельзя не платить. Будет несправедливо, если в такое время чиновники, включая и меня, не испытают никаких тягот».

Случись подобное при Сармьенто, «революции» посыпались бы градом.  Но в условиях «примирения» к мнению дона Николаса прислушались даже «митристы». В прессе, всегда готовой рвать и метать, на сей раз шли спокойные рассуждения о «печальной, но неизбежной необходимости временных непопулярных мер», - и меры эти, помноженные на общественное понимание, оправдали себя. Тем паче, что президент рискнул ввести на год «экспериментальный протекционизм», резко повысив пошлины на ряд европейских товаров, а это помогло выстоять местному  бизнесу, зависящему от местного сырья.

Риск оправдал себя: через полгода начался подъем. Больше того, резко (и как оказалось, надолго) в Европе взлетели цены на шерсть, на мясо мороженое и консервированное, на пшеницу, - а это открывало широчайшее окно возможностей, нужно было только не упустить шанс, и уж в чем-чем, а в данном вопросе президент Авежанеда считал себя профи. Притом, не без оснований, ибо темой сельского хозяйства занимался от младых ногтей, и теперь, стоя у руля, четко понимал, что нужно делать.

«Во всех странах Южной Америки, — писал он задолго до президентства в труде "Законы об общественных землях", — имеется изобилие государственных земель, но отсутствует капитал и труд. Как же поступить с землей, чтобы облегчить иммиграцию, привлечь капиталы и заселить пустующие земли? Система пожалований, хотя бы и предоставленная на условиях заселения территории, не приводит к успеху: пустая земля меняет своего хозяина, т. е. из государственной превращается в частную, но не меняет своего качества, она по-прежнему остается пустой. Вывод из этого один, и он очевиден…»

Действительно, очевиднее некуда. Если нужно как можно больше мяса, шерсти, пшеницы и так далее, значит, нужны новые заводы и, главное, новые земли. Правда, еще нужны деньги, но под шерсть, мясо и пшеницу Лондон деньги даст, причем, не в долг, а инвестирует. С людьми тоже проблем нет: идею поощрения иммиграции из Европы разделяли все аргентинские политики, независимо от прочих взглядов, а дон Николас был ее особенно горячим сторонником, он вообще разработал на эту тему пакет законов.

И надо сказать, законы эти делали переезд в Аргентину для европейца, не нашедшего себя дома, желанным подарком судьбы. Вербовочные бюро на Старом Континенте, оплата проезда, подъемные, курсы по изучению языка, помощь с интеграцией, бесплатные участки, - чем не приманка? Решить оставалось только с землей, ибо свободной земли в стране не было: даже та, что по каким-то причинам пустовала, кому-то принадлежала, а государственный земельный фонд не впечатлял. Но и тут, - одно к одному, - ответ лежал на поверхности, можно сказать, криком кричал, требуя обратить на себя внимание. И…

Будь тем, кем ты должен быть!

Сразу: всех, кого и в зрелые года не отпустило обаяние благородных виннету, чингачгуков и прочих детей природы, прошу дальше не читать. Грезьте дальше. И если кому удобно видеть жизнь в черно-белой гамме («прогрессивный» - хорошо, «реакционный» - плохо), предлагаемой уже не раз помянутыми «Очерками истории Аргентины» (Соцэкгиз, 1961-м), ему тоже лучше не надо…

Так вот, при испанцах, в колониальную эпоху, виннету и чингачгуки жили южнее реки Саладо, куда белые люди, обосновавшись севернее от реки Саладо, практически не совались. Не так много их было, земли хватало, тем паче, и земледелие было не в особом почете, - сперва, как и «заречные», охотились, потому начали пасти скот, - так что, граница между «цивилизованным» и «варварским» мирами замерла и не сдвигалась. Взаимного отторжения не было. Сам факт появления в пампе многочисленных (побольше, чем аборигенов) гаучо, потомков белых от краснокожих скво, тому свидетельство.

Не слишком изменилась ситуации и в начале незалежности. Правда, порядка стало меньше, и пока белые люди выясняли между собой, как им обустроить Аргентину, краснокожие, - ранкелче, тэкуэльче, всякие-прочие, - естественно, старались ловить рыбку в мутной воде. Вполне обычное дело, спросите хоть у у кого, кому довелось пожить на границе с «романтическими туземцами». Но на что-то реально серьезное они, малые числом,  враждующие и отсталые, способны не были: обитатели аргентинских украин отбивались без особого труда, по ходу прогоняя самых докучливых и занимая их территории под пастбища и городки. Трофеи, сами понимаете, святое дело, и лучше решить вопрос раз и навсегда, чем постоянно иметь головную боль.

«Заречные» этого, однако, не понимали, и набеги за зипунами, без кровавых эксцессов, стали злее. Уже не только с грабежами и угонами скота, но и с с кровью, и с красным петухом. А в ответ, как оно везде и всегда, limes и первые форты, и первые рейды за реку, на упреждение, чаще мелкие, подчас масштабные, но кончавшиеся, в общем, ничем. Отбивали свое, подбирали добычу, и уходили, а потому все снова и снова по той же схеме.

Потом в пампу сходил Росас, завоевав много земель, - а чтобы поставить точку над «ё», пригласил из Чили добра молодца по имени Кальфукура, вождя одного из кланов мощного племени мапуче, побратался с ним, убедил креститься и стать Антонио, произвел в полковники милиции Байреса, и тот стал как бы его «прокуратором» за речкой. Мапуче же, надо сказать, в этом время пребывали, как сказал бы Лев Николаевич Гумилев, на взлете пассионарности, как лет за двести до того ирокезы в Северной Америке. И Кальфукура соответствовал моменту.

Ранкелче он прижал сильно, создав в пампе нечто типа конфедерации племен со строгой иерархией «старших» и «младших», и пока Росас был у власти, соблюдал договоры, но потом, когда побратима прогнали, решил, что обязательств больше нет. А создав, начал показывать отныне враждебным соседям, кто есть кто, постоянно тревожа кордон, в 1859-м же вовсе захватив и спалив дотла городок Байя-Бланка, после чего авторитет его среди индейцев стал непререкаем.

Вполне понятно, такую тенденцию следовало гасить в зародыше, - даже специальный закон «закон 215» в 1867-м приняли, - к тому же, был и еще один аспект: границы с Чили фактически не было, а ситуация в Чили была куда спокойнее, и чилийцы всерьез зарились на всю Патагонию, с 1861 планомерно вытесняя мапуче. Их нужно было опередить, - а сил категорически не хватало. Парагвайская война пожирала все ресурсы.

«Наполеон пампы», как именовали Кальфукуру газеты, это если и не понимал, то чувствовал. А чувствуя, действовал все активнее, в июне 1870 года устроив форменное нашествие, с разгромом нескольких городков. Полсотни поселенцев убили, 80000 голов скота и множество женщин угнали, - и властям Аргентины оставалось только подписать договор на условиях беспокойного старика, унизительный, с ежегодными выплатами «даров». Хоть какой-то отпор белые смогли дать только в сентябре 1871-м, и Кальфукура рассердился…

В марте следующего года, воспользовавшись конфликтом между вождями «мирных» теуэльче, «Наполеон» явился к ним «в гости», провел арбитраж, а затем объявил себя их покровителем, сообщив в Байрес, что отныне эта земля – его. В ответ Сармьенто приказал войскам «проучить обнаглевшего дикаря», а великий вождь, узнав о передвижениях войск, формально объявил войну и, мобилизовав почти 6000 воинов, захватил несколько рубежных городов, убив три сотни человек нонкомбатантов обоего пола и угнав более 200 тысяч голов скота.

Аргентинцы, однако, сработали оперативно и слаженно. Быстро собрали войска, привлекли союзных вождей, и 8 марта генерал Игнасио Ривас (чуть позже один из лидеров «революции 1874 года»), перехватил медленно уходящих со стадами мапуче у Сан-Карлоса. Тем самым, поставив «Наполеона пампы» перед выбором: или уходить, бросив скот и пленных, или биться в очень невыгодных условиях, на открытой местности.

Впрочем, выбора и не было: Кальфукура вообще не любил отступать (кодекс чести мапуче позволял такое только в самых крайних случаях), а тут, имея значительный численный перевес и немало стволов, списаных чилийской армией после перевооружения, но вполне приличных,  не видел в отступлении никакого резона, - и это была ошибка, которую великому вождю, как в свое время  «федералистским» caudillos, в подробностях разъяснили м-ры «ремингтоны».

Не по-вашему, а по-моему!

Долгое и тяжелое сражение завершилось победой прогресса. Мапуче, потеряв свыше двухсот воинов и большую часть добычи, включая пленных, побежали, правда, легко оторвавшись от погони, - измотанные аргентинцы не очень и преследовали, и хотя примерно 70 тысяч рогатых голов им все-таки удалось угнать в Чили и продать, для пампы первое за многие годы поражение Кальфукуры означало, что стоять перед мапуче навытяжку больше не надо. Ибо есть сила, посильнее их силы.

Кстати говоря, и сам краснокожий харизматик принял первую в своей жизни по-настоящему крупную неудачу крайне близко к сердцу: после нескольких провальных попыток объяснить потерявшим страх соседям, что он еще ого-го, старик захворал, ушел далеко на юг, перестав подавать о себе знать, а 4 июня 1873 года умер. По словам сына, «от великого огорчения» (то есть, как полагают его биографы, от депрессии).

В общем, как сказано в Очерках, «В 1872 г. против индейцев была снаряжена грабительская военная экспедиция», и попробуй тут не улыбнуться. Действительно ж, была. А еще надо сказать, что к тому времени, отслеживая судьбу скота, который мапуче все же перегнали через перевалы, - согласно договоренностям, он подлежал возврату, но как бы «затерялся», - аргентинские агенты выяснили, что чилийские власти знали о подготовке великого вождя к походу. Однако вопреки договоренностям, ничем ему не помешали. Даже не дали знать Байресу (а возможно, даже и помогли оружием). Скорее всего, надеясь, что итогом станет спад активности соседей в Патагонии, а следовательно, возможность прибрать ее к рукам.

Никаких демаршей в связи с этим, конечно, не последовало (доказательств не было, скот растворился в пространстве, а политика есть политика), но стало ясно, что пренебрегать проблемой и дальше нельзя, и когда из донесений своих людей в южной пампе стало понятно, что Мануэль Намункура, сын и преемник «Наполеона», - тоже, кстати, полковник милиции Байреса, - намерен мстить, сеньор Адольфо Альсина, военный министр, получил приказ заняться вопросом.

К порученному делу дон Адольфо подошел творчески, тем паче, что его, лидера «автономистов» Байреса, оно касалось в первую очередь. Вместо тактики рейдов, в целом, эффекта не дававшей, он первым делом определил зону, подлежащую зачистке, и весной 1875 года, когда ситуация в стране стала спокойной, приказал рыть Zanja del Alshina (Ров Альсины), длиной аж в 374 киломентра, три метра в ширину и два в глубину, - линию новой границы.

Стартовали бойко, трудились на совесть, взяв за образец фронтир Дикого Запада в США. По-взрослому:  с фортами, сильными гарнизонами и (самое главное!) телеграфом. Дабы оперативно оповещать и реагировать. Причем, как сказано в Очерках, «Основной силой в фортах стали местные жители и свободное полукочевое крестьянство —гаучо, не осознававшие своего классового единства с индейцами», и попробуй тут не улыбнуться еще раз.

Это, конечно, затрудняло налеты и особенно угоны. Malones, то есть, набеги перестали быть рутиной. Пресса Байреса ликовала, но требовала большего. Чтобы раз и навсегда. Общественность, уставшая от неприятных новостей с юга, тоже жаждала экстрима, желательно, с кровью. Однако сеньор Альсина, аристократ, придерживался широких взглядов.

«Я, - писал он, - далек от позиции сеньора Сармьенто и новомодных европейских философов, делящих расы на высшие и низшие. Мы все люди перед ликом Всевышнего, и гаучо, и краснокожие, в сущности, равны нам во всем, кроме уровня культуры. Индейцы дики, жестоки, невежелственны, о да! Значит, наша задача, колонизируя столь необходимые нам во имя прогресса дикие земли, не уничтожать туземцев, но цивилизовать и насколько возможно интегрировать».

Исходя из этой, согласитесь, гуманной идеи, он и действовал, стараясь, когда видел, что есть шанс, решать дело трубкой мира, и одно за другим привлекая к доброму сотрудничеству мелкие племена. А затем заключил «вечный союз» и с очень влиятельным вождем Хосе Картиэлем, договорившись о свободной торговле и помощи индейцам в переходе к оседлой жизни, доложив об этом президенту, Конгрессу и СМИ, как о крупном успехе.

И ведь правда же! Такая бескровная победа – повод для гордости, это всякий цивилизованный человек подтвердит. Но у вождя, человека весьма немолодого и традиционного, было свое мнение на сей счет. Оценив миролюбие «белого касика» как слабость, он вновь откопал топор войны, объединился с Мануэлем Намункурой, и в начале 1877 года два великих вождя атаковали границу, стерев с лица земли несколько фортов и городков, причем теперь вели себя «хозяева пампы» куда беспощаднее, чем раньше, пытая и убивая всех подряд.

Естественно, в Байресе такому финалу «мирной тактики», даже несмотря на то, что остальные «союзники», храня верность, помогали чем могли, рады не были, - тем паче, что индейцы во время налета занесли в страну бушевавшую в пампе оспу, - но, тем не менее, поскольку на участках, где Ров уже был готов, соседи не прорвались, за что Конгресс  выразил дону Адольфо благодарность. Влияние его  упрочилось, фракции сошлись даже на том, что лучшего кандидата в следующие президенты не найти, - а он вдруг взял, и самом конце 1877 года скончался, огорчив очень многих. Военным же министром стал генерал Хулио Аргентино Рока, триумфатор 1874 года, тоже «автономист», но из провинциалов, человек совсем иного склада, имевший совсем иную концепцию «умиротворения».

Прививка от бешенства

Стратагема генерала Рока, изложенная им в выступлении перед Конгрессом 4 октября 1878 года, была предельно проста. Концепция: «Уважающий себя и мужественный народ обязан подавить — и чем раньше, тем лучше, — принуждением или силой горстку дикарей, уничтожающих наше имущество, и предотвратить подобное в дальнейшем путём окончательной оккупации именем закона, прогресса и нашей безопасности богатейших и плодороднейших земель Республики».

А из концепции – вывод: полное уничтожение индейцев, как фактора риска. Можно и не физическое, но если нужно, без лишних рефлексий; все остальное, вроде колонизации, - с этим к политикам. А из вывода – доктрина: «бить врага в его логове, уничтожить, подчинить или изгнать». А из доктрины – стратегия: занять пампу до самой Рио-Негро (600 километров южнее Саладо), и уже никуда не уходить. А из стратегии - тактика: отказ от тяжелой кавалерии и превращение ее в легкую, отказ от неэффективной в борьбе с летучими отрядами мапуче арты, как можно больше новейших винтовок. И координация, координация, еще раз координация, для чего телеграфные провода должны накрыть всю пампу.

Это, конечно, выльется в немалую копеечку, - по смете, 1700000 песо, - но вялотекущая война обходится дороже, и не окупается, а в данном случае, новые земли окупят все затраты. Прошу не отказать. И не отказали. «Закон 954» приняли под аплодисменты, деньги выделили и тотчас перевели в армейское казначейство, - и видимо, сеньор Рока не сомневался в том, что так оно и будет, поскольку к реализации давно готового плана приступил начал еще в феврале, только-только став министром, и выдвижение подразделений «нового образца» на юг началось в самом конце марта. Так что, выступая перед Конгрессом, уже было, что доложить.

Естественно, первым под каток попал мстительный Мануэль Намункура, да еще несколько вождей ракельче, нарушивших «союзные договоры». Выстоять не было никакой возможности. Сын «Наполеона», попытавшись брыкаться и потеряв несколько сот воинов, бежал, предателей взяли в плен (свои же, поняв, что к чему, сдали) и поставили к стенке. А 11 октября, уже на законном основании, генерал Рока создал на зачищенных территориях «Первый Патагонский военный округ», плацдарм для дальнейшего наступления, старт которому после тщательной подготовки (армию довели до 6000 обученных штыков и сабель) был дан в апреле следующего года.

Нельзя сказать, что эта кампания стала уж вовсе легкой прогулкой: если немирные ранкелче сломались быстро, то мапуче предсказуемо оказались куда более крепким орешком, К тому же, вооружены они были далеко не только «лассо, копьями и бола», как пишут авторы «Очерков». И «совершенно беспомощны против артиллерии», как пишут они же, люди пампы тоже не были в связи с отсутствием у войск Роки артиллерии, - но превосходство аргентинцев в вооружении и дисциплине было безусловным.

Правда, противник был силен еще и знанием совершенно незнакомой армии местности, но этот плюс обнулило наличие в отрядах Роки проводников, чьи семьи сидели под замком в фортах в качестве заложников. К тому же, более чем эффективной оказалась методика боевых действий, лично разработанная командующим и названная им «щупальца кракена», а если проще, то одновременные удары в несколько точек сразу с разных направлений.

Ничего удивительного, что даже самые норовистые вожди мапуче, в первые пару недель пытавшиеся организовать «малую войну», вскоре начали уходить, надеясь, - старый опыт подсказывал, - что белые, никого не найдя, в конце концов, уйдут восвояси. Но старый опыт не подходил к новым реалиям. Эскадроны рыскали по пампе, перекрывали дороги, колодцы и выходы из оврагов блок-постами, находили стойбища аборигенов и, не реагируя на предложения поговорить, отрабатывали их, пока вожди не выходили с белым флагом, ведя за собой безоружных воинов. После чего пленных вязали и гнали в тыл, где их, первым делом, сделав прививки от оспы, размещали в лагерях. Где, правда, - был такой приказ, - сытно кормили и не обижали по пустякам.

Уже через месяц, осознав, что происходит, кланы мапуче начали сдаваться, не дожидаясь прихода белых, просто садились в пампе без оружия, сложив копья и винтовки поодаль, и ждали. Таких щадили, - и слухи об этом разносились, торопя остальных принять правильные решения. Самые гордые, но хотевшие жить, вслед за Мануэлем Наманкурой уходили через перевалы за Анды, на пока еще свободный от белых юг нынешнего Чили. Так что, уже 25 мая генерал Рока уведомил президента и Конгресс о полной победе.

Итого. Индейские территории до самой Рио-Гранде стали территориями без индейцев, «безопасными даже для одинокой женщины с детьми»; убиты 1313 воинов (в том числе, один великий вождь), взяты в плен 1271 воин (в том числе, пять великих вождей); также взят в плен «сброд» (женщины и дети), общим числом «10513 голов», и еще 1049 ранкелче и техуэльче отпущены, как «оказавшие помощь или не представляющие опасности».

Насколько эти цифры верны? Трудно сказать. Относительно пленных и «отпущенных» сомнений нет: на первых выделялись пайки и одеяла, а это бухгалтерия, которая точнее реляций, на вторых выписывались «охранные грамоты», а это «первые отделы», которые точнее бухгалтерии. Вот с убитыми есть разночтения, поскольку вполне могли занижать, да и «сброд» в число убитых не включали, как незначительные побочные огрехи. Так что, не исключено, что уработали больше.

Да, вероятно. Даже скорее всего. Но, разумеется, не «200 тысяч», как писали левые историки, которых поправляют даже публицисты-мапуче, указывая, что краснокожих никогда столько не было, и сходясь на 2,5-3 тысячах, как на самом максимуме. И «целые "малые племена" навсегда исчезли», как докладывали оставшиеся не у дел падре-миссионеры, не потому, что всех перебили; просто пленных расселяли в новые места, не разлучая семьи, но неукоснительно дробя кланы, чтобы легче было «входить в цивилизацию».

В общем, споры на предмет, как следует оценивать Conquista del desierto (Завоевание пустыни), продолжаются и поныне. Что это было: сознательный геноцид аборигенов? Или все-таки принуждение к миру не очень крупных диковатых племен, обижавших мирных поселенцев, а в итоге, благодаря этому принуждению таки приобщившихся к цивилизации и ставших частью аргентинской нации? Мнения разные даже в кругу мапуче, - так что лично я судить не возьмусь. Правда всегда одна, но граней у нее много.

Но вот что совершенно точно, так это что уже первый этап движения на юг почти вдвое увеличил территорию Аргентины, расширив ее земельный фонд на 26 миллионов гектаров, и на этих землях, - даже значительно южнее, ближе к Огненной земле, - словно грибы после дождя начали возникать новые поселки, форты, эстансии и фермы. С точки зрений экономических перспектив эффект был ошеломляющий, даже притом, что еще треть Патагонии оставалась вне контроля правительства и считалась немирной.

Страна кричала «ура!» и в воздух чепчики бросала. Вернувшихся из похода солдат качали на перронах и бесплатно поили в кафешках. Офицеры получали ордера на обширные поместья в честно завоеванных землях. Генерал же Хулио Аргентино Рока, отныне и навсегда в статусе национального героя, в октябре 1879 года подал официальное прошение об отставке «по причине желания заняться политикой». Не знаю, ждал ли он такого поворота судьбы, - согласно мемуарам, вроде, не очень, - но жизнь просто не оставила ему вариантов.

Этому дала, этому дала...

Незаменимых не существует, это да, но некоторые потери очень трудно восполнить. «Формирование системы», как назвал это позже сеньор Сармьенто, входило в завершающую стадию, - очень острую, потому что на повестку дня встал так и не решенный за все время независимости «центральный вопрос» - о статусе Буэнос-Айреса, и тут, видимо, дабы не отсылать тебя, любезный мой читатель, к истокам, есть смысл напомнить азы.

Провинция Байрес изначально стала «первой среди равных», потому что в ее составе был город Байрес, главные морские ворота страны, с терминалами и таможнями. Там назначались цены на ввоз и вывоз, там концентрировались колоссальные финансы, там развитие цивилизации шло опережающими темпами, - и потому портеньос считали себя вправе отдавать распоряжения «младшим братьям». Ибо, в конце концов, кто девочкам платит, тот их и танцует, а без дотаций  бюджеты нищих провинциалов трещали по швам. Даже почти-почти такие же зажиточные, как Байрес, приморские провинции и богатая Кордова все равно на его фоне казались золушками.

При этом, как пишет Мигель Луна, «О разрыве не говорил и не думал никто и никогда. Буэнос-Айрес не мог без глубинки, глубинка не могла без Буэнос-Айреса». Отсюда и. Простая и логичная формула «Страна едина, провинции автономны, центр над всеми, общий», предложенная еще на заре независимости Бернардино Ривадавия (помните такого?) разбилась о быт. Патриции Байреса не хотели терять источник доходов и могущества, разработав иную схему: «Все провинции равны, но Байрес чуть равнее», в обмен на лояльность спонсируя классово близких caudillos с периферии, хотевших только быть первыми парнями на своих деревнях, не мечтая о странном. И долгое время работало.

Но время не стояло на месте, стирало старые реалии, рисовало новые, призрак капитализма наливался плотью, выдавливал наивную патриархальщину, выдвигал на авансцену новые силы, и эти силы настоятельно, через кровь требовали равенства возможностей. Чтобы провинция Байрес была такой же провинцией, как все прочие, без «особых прав» на доходы и их распределение. То есть, «Сильный центр, сильные регионы, но центр в городе Байресе, который общий». И так полагала уже не только провинция, в самом Буэнос-Айресе тоже подросло поколение политиков, смотревших на ситуацию новыми глазами, и противопоставить этому «патриции» старого времени могли уже только не слишком убедительное «Зато мы самые культурные, самые демократичные, и вообще, оставьте нам наше, а мы готовы делиться».

Копья вокруг «центрального вопроса» ломались жестоко, о чем уже много написано, повторять нужды нет. Правда, раз за разом дело, окропившись красненьким, кончалось компромиссами, но условия становились все меньше в пользу Байреса, причем все понимали: это ненадолго, рано или поздно проблему придется закрыть. Даже не на уровне максимально увеличить долю в общак, а конкретно, без поправок на чью угодно исключительность.

Это понимал Митре, но, как истый портеньо, смотревший на провинции свысока, остановился на полушаге, считая, что только провинция Байрес готова и способна повелевать. Это понимал Сармьенто, но, провинциал в Байресе, он все-таки оставался слишком портеньо, чтобы говорить с «младшими» на равных, - так что, завершать начатое пришлось сеньору Авежанеда, не связанному никакими предрассудками. И это очень хорошо понимал Адольфо Альсина, признанный лидер байресских «автономистов», сын и идейный преемник отца-основателя байресского автономизма, но при этом умный человек, сознававший, что против Истории не попрешь и нужно только подстилать побольше соломки.

Нравилось ему это, не нравилось ли, никто не скажет. Но он нашел общий язык с Авежанедой, установил контакты с Лигой губернаторов, и в его «гнезде», под его отеческим присмотром вставала на крыло молодежь, выросшая из коротких штанишек «унитаризма», «федерализма», «автономизма» и прочих старых понятий, ставших симулякрами. Короче говоря, дон Адольфо смотрел в будущее, устраивал очень многих, и когда в 1877-м основные группы влияния определили, что следующим президентом будет он, это решение, - хотя, конечно, недовольные «беспринципным сговором» нашлись, - было разумным. Оно подразумевало плавное углубление политики «примирения», без нажима, с подачи самого Байреса, - и позволяло смотреть в будущее с оптимизмом.

Однако смерть сеньора Альсины перечеркнула все. «Птенцы» еще не оперились, и к руководству партией пришли, что называется, «твердолобые» во главе с Карлосом Техедором, очень заслуженным сеньором, по вопросу о столице никаких компромиссов не признававшим, а провинциалов считавшим выскочками. Ибо: «Они гораздо позже нас поняли необходимость законности. Они выросли в страхе перед своими каудильо. Сегодня, как мы видим, исполнительная власть, захваченная ими путем закулисных сговоров, отдает им огромные средства, но при этом демократическая жизнь там мертва…».

По понятным причинам большинство байресских «автономистов», да и плебса, склонялась в его сторону, и сторонники Митре, исходя из того, что все вторично, кроме «Байрес понад усе!», тоже. Лишь бы против Авежанеды и Лиги. В итоге, монолит раскололся. «Птенцы Альсины» во главе с популярным молодым депутатом Аристобуло дель Валье, выступили за обновление партии и усиление роли центра, как назревшей необходимости, хотя бы и ценой отказа Байреса от традиционных льгот и привилегий, - но шансов у них пока что не было. На губернаторских выборах 1878 года, в которые власть, - в рамках «примирения», - не вмешивалась, они проиграли.

Победа Техедора с полной неизбежностью означала начало нового витка конфронтации, поскольку теперь, когда «примирение» осталось в прошлом, опорой президента (радикальная молодежь пока что в счет не шла) стала Лига, и дон Николас полностью сделал ставку на нее, сразу после выборов в Байресе сместив законно избранного губернатора, ставленника Митре, в маленькой Ла-Риохе, после чего министры-«митристы» подали в отставку, а это означало, что политика «примирения» ушла в прошлое уже и формально.

Те, кто любит меня, за мной!

Чего от всего этого следует ждать, хорошо понимали все аргентинцы, и президент в первую очередь, - а тем, кто не понимал, сеньор Техедор в первой же речи после избрания напомнил, что «наша провинция глубоко чтит правительство страны, но надеется, что и сеньор президент помнит о своем статусе гостя». В ответ, весной 1879-м дон Николас пошел ва-банк, заявив, что время «окончательного решения главного вопроса» настало.

«Никогда!», - ответили «отцы Байреса», напомнив президенту, что, согласно Конституции, такие решения предполагают согласие всех провинций, провинция же Буэнос-Айрес такого согласия не даст. А чтобы ссылка на закон выглядела внушительнее, губернатор Техедор велел закупить в Европе оружие новейших образцов и сформировать ополчения.

Это внушило, и дон Николас издал указ о запрещении провинциальных милиций, подчеркнув, что этот шаг абсолютно законен, поскольку Конституция предполагает наличие ополчений только там, где они нужны, а провинциям ничего не угрожает. «А вот угрожает!»,- ответили «отцы Байреса», напомнив президенту, что хотя генерал Рока индейцев и прижал, но ведь не всех, а грозный Мануэль Наманкура, поклявшийся мстить за отца, и вовсе ушел в Чили, пообещав вернуться. Так шта-а…

Сложился классический пат. Указ президента исполнил только Коррьентес, которому ссылаться было не на что, а милиция Байреса, получив оружие, вовсю упражнялась на полигонах. На абсолютно законных основаниях, - и что делать? В сентябре Авежанеда , казалось, нашел вариант: уговорил Сармьенто, ведавшего просвещением и вполне довольного, вернуться в политику, чтобы принять участие в выборах президента, и сумел убедить.  Однако дон Доминго, возглавив МВД, продержался на посту меньше двух месяцев, ибо его возвращение означало реставрацию «примирения» (а это не устраивало Лигу), но с перевесом в пользу Лиги (а это не подходило портеньос). Несовместимое ненадолго объединилось, и после серии интриг Сармьенто пришлось уйти в отставку.

И вот тут-то, чертиком из табакерки, на горизонте появилась новая звезда — Хулио Аргентино Рока, самый молодой (только-только шагнувший в четвертый десяток) генерал регулярной армии, надежда Лиги, призванный в политику своим шурином Хосе Сельманом, губернатором быстро развивавшейся Кордовы, и поддержанный практически всеми «внутренними» губернаторами. Этот вариант устраивал и бывших «федералистов», после распада своей партии ушедших под крыло экс-врагов, ибо все же свои, провинциалы, и молодых «альсинистов», считавших, что с привилегиями Байреса пора кончать.

По сути, «герой пустыни», полностью и абсолютно человек Лиги, стал кандидатом всей страны, с максимальными шансами на победу, и людям, понимающим, что к чему, было ясно, что он, придя к рулю, будет, наконец, ставить точки над i. Предотвратить такой исход могла лишь победа Техедора, но за Техедором стоял разве что Коррьентес, тесно связанная с портеньос, да небольшие, никакого влияния не имеющие оппозиционные либералы в провинциях, - но зато практически весь Байрес с его огромными людскими и финансовыми ресурсами. И этого было очень мало для победы на выборах, но вполне достаточно для «революции».

Сказать, что предвыборная кампания шла со скандалами, значит, вообще ничего не сказать. На джентльменское предложение дона Карлоса сопернику: взаимно снять кандидатуры и «на шесть лет, в течение которых жизнь покажет всё, доверить власть непредвзятому человеку», последовал отказ. Лига переговоров не желала. В результате дошло почти до края: 17 февраля 1880 года в толпа демонстрантов, вопя «Наше принадлежит нам!», почти пошла на штурм Casa Rosada, резиденции главы государства; ввод в город войск предотвратила только встреча губернатора с президентом, договорившихся  дождаться выборов, - которые, пройдя 11 апреля абсолютно прозрачно, дали  заранее ясный результат: вся страна против Байреса и Коррьентес, - и Viva Roca!

Формально итоги еще предстояло утвердить, но лавина уже неслась. В городе непрерывно шли митинги, гвардейцы строем ходили на стрельбище, им бросали цветы, любое неосторожное слово могло стоить здоровья, и дон Николас в ответ на жалобы депутатов от провинций, просивших у него гарантий, показывал им охранника, стоявшего на углу, поясняя: «Какие гарантии могу я вам дать, если в этом городе у меня нет власти даже над этим парнем?».

10 мая начал работать штаб милиции Буэнос-Айреса. Через десять дней президент продемонстрировал, что тоже не лыком шит, устроив военный парад по случаю какого-то мелкого праздника. Еще через пять дней – второй, к юбилею Дня Независимости. 28 мая Карлос Техедор отдал приказ о мобилизации «для защиты свободы и конституции», надменно проигнорировав напоминание, что для мобилизации нужна санкция Конгресса, а когда правительство приказало обыскать судно, доставившее заказанное оружие, милиция по приказу губернатора не позволила солдатам это сделать.

«Невыносимо долгие минуты складывались в беспощадно короткие дни», - так позже охарактеризует обстановку Хосе Эрнандес, и в окружении губернатора уже звучали предложения, воспользовавшись правом «хозяина», взять под арест «гостей», - президента, правительство и Конгресс. Однако дон Карлос заявил, что «допустима только политика сопротивления беззаконию, но не нападение на государство», пояснив в приватной беседе, что арест будет означать появление под городом войск из всех провинций, а так есть поле для маневра.

Тем временем портеньос разбирали рельсы, строили баррикады, и дон Николас, рассудив, что разговоры кончились, 4 июня покинул город, бросив клич, похожий на призыв Жанны д'Арк, вместе с министрами перебрался в городок Бельграно и объявил его временной столицей, а провинцию Буэнос-Айрес в состоянии мятежа. Вскоре за ним последовали Сенат, Верховный суд и две трети депутатов. Полномочия оставшихся были приостановлены. Из провинций шли эшелоны с солдатами, поступавшими под начало генерала Рока. Неизбежное началось…

Дорогая моя столица...

Последняя в истории Аргентины гражданская война «старого типа» (провинция против центра) или, как оговаривают буквоеды,  «вооруженное столкновение (но не революция, потому что военные действия начало правительство)», было недолгим, но, учитывая уровень вооружения, более кровопролитным, нежели многие предыдущие. Бои в предместьях Байреса шли с 17 по 23 июня, по итогам, скорее, в пользу портеньос, но чисто тактически, ибо их потери, в отличие от потерь правительственных войск, были невосполнимы. К тому же, не оправдался и расчет на раскол флота: подавляющее большинство военморов сохранило лояльность президенту, и Байрес оказался в блокаде с моря, то есть, без возможности получать боеприпасы.

На восьмой день противостояния, выслушав на военном совете доклад о потерях, - примерно 2000 погибших (у противника, как позже выяснилось, в полтора раза меньше), - и состоянии дел в арсеналах, Карлос Техедор попросил Бартоломе Митре, самого уважаемого человека в стране, ехать к президенту и договариваться об условиях капитуляции. Ибо «честь спасена, а сделать чудо мы не можем». Условия (дон Николасу происходящее совсем не нравилось) оказались более чем щадящими: полная амнистия в обмен на признание Байресом законности президентских выборов и «федерализация» города, если Конгресс примет такое решение, а городская Ассамблея (в этом пошли навстречу, ибо соответствовало конституции) утвердит. Ну и, разумеется, немедленная отставка «злоупотребившего властью» сеньора Техедора.

Ни о чем большем не приходилось и мечтать. 30 июня дон Карлос подал прошение «в связи с обстоятельствами непреодолимой силы», провинциальная милиция сложила оружие и разошлась по домам, Конгресс распустил городскую Ассамблею, назначив на середину новые выборы, а генерал Рока развернул освободившиеся части на Коррьентес, единственную провинцию, которой управляли «либералы», подписавшие военный союз с Байресом и уже успевшие взять под контроль треть соседней Энтре-Риос. 3 июля, сразу после подписания президентом декрета о федеральном вмешательстве, начались бои, спустя три недели столица мятежной провинции пала, а сражения 31 июля и 3 августа поставили последние точки над i.

Оставались формальности. 24 августа уже почти-почти бывший президент Авежанеда внес в Конгресс законопроект о «федерализации», и после почти месяца ярких, но чисто для порядка дебатов проект обрел силу закона. Далее требовалась ратификация акта городской Ассамблеей, уже избранной в условиях фактической оккупации, - но поскольку и новые депутаты были портеньос, у которых болело, при полной очевидности исхода глотки рвали почти две недели, с 12 по 25 ноября, после чего декрет об «отказе провинции Буэнос-Айрес от исключительных прав на город Буэнос-Айрес» утвердили. Не единогласно, но, еще раз спасая честь, большинством в один голос.

Отныне Город со всеми своими доходами принадлежал всем вместе и никому в отдельности, а столицей провинции, важной, богатой, но уже ничем особо не примечательной, стал городок Ла-Плата, которую правительство обещало отстроить по высшему классу (и слово, отметим, сдержало: город по сей день один из красивейших в стране). Но еще раньше, чем утихли дебаты, 12 октября генерал Хулио Аргентино Рока принес президентскую присягу, - как пишут теперь, сильно больше века спустя, «положив начало Консервативной республики, эпохе Поколения 80-х».

В скобках: коротко о важном. Это уже не проблема «отцов и детей». Вернее, она, конечно, но не совсем. Если считать, что Отцы, «поколение 10 мая», создавали и на живую нитку сметывали независимость, а Дети, «поколение 37 года», скрепляли ее в единое целое, то теперь до руля дорвались Дети Детей, то есть, Внуки. Люди, пришедшие в большую политику с Рокой, были, в основном, очень молоды: сам генерал считается самым молодым президентом в истории страны, всего на месяц старше Авежанеды, который, однако, будучи «тенью Сармьенто», относится, скорее, к Отцам. Остальные, если и были старше, то не намного, и в отличие от Отцов, путавшихся в европейских теориях, имели четкую идеологию.

Если коротко, составных две. Во-первых, как военные республиканцы в Бразилии и «красные аристократы» Уругвая, крайние позитивисты, адепты взглядов Огюста Конта. Слепо верили в прогресс, как самоцель, в порядок, как главное условие прогресса, и в то, что если поддерживать порядок, прогресс обеспечит стране развитие сам по себе. Во-вторых, максимальный, кое-кто пишет даже «экстремальный» либерализм, доходящий до грани, за которой это, в общем, приятная теория превращается в свою противоположность.

Настольная книга - The Man versus the State Герберта Спенсера, адаптировавшего «принципы эволюции» Чарльза Дарвина к социальным вопросам, наполнив жизнью сухие выкладки Конта. В максимально огрубленном выражении: «Не мешаем, и все пойдет само. Сильный выживет, слабый обуза». С дополнительными опорами на отечественных мыслителей: Хуана Баутиста Альберди (Элита не должна позволять массам мешать прогрессу), Эстебана Эччеверия (Долой прошлое, если оно мешает прогрессу) и еще вполне бодрого сеньора Сармьенто (Только варвары противятся прогрессы, цивилизация обязана их смять).

А кроме идеологии имелась и экономическая концепция, в безусловность которой они верили, потому что выросли, своими глазами видя, насколько она действенна, и ничуть не сомневались в том, что блестящее будущее Аргентины (еще один символ их веры) самым тесным образом связано с сельским хозяйством, ориентированным на растущие потребности Англии. Которые принесут капиталы, потому что «мастерская мира» заинтересована инвестировать  в эту важнейшую для нее сферу, и связи с Лондоном, навстречу которому Поколение-80 шло решительно во всем, даже себе в убыток, понемногу становились столь крепки, что к исходу каденции Роки страну не в шутку, а вполне всерьез именовали «пятым доминионом Великобритании».

На эту тему не спорил никто. Этим гордились, тем паче, что в Лондоне такую позицию оценивали по достоинству. Резюме: «Возможно, я первый президент из Южной Америки, которого в Лондоне так дружески принимает высшее общество. Я счастлив. Англия наш светоч и учитель. Уверен, что Аргентинская Республика, которая когда-нибудь станет великой нацией, никогда не забудет, что состояние прогресса и процветания, в котором он находится сейчас, во многом обусловлено английским капиталом...»

Так говорил Рока в Лондоне, куда поехал в 1887-м, в присутствии величаво улыбавшейся Вдовы, и это естественно. Но даже и Хосе Эрнандес, бывший «федералист», позитивизм ненавидевший, воспевший образ гаучо в великой поэме «Мартин Фьерро», с радостью писал, что «наша страна должна стать незаменимым поставщиком сырья для Европы, а Старый Континент – незаменимым поставщиком товаров для нас, и в этом нерушимом,самим Провидением предопределенном двуединстве взаимное процветание гарантировано».

Логика в этом, безусловно, имелась. Из год в год запросы Европы на шерсть, на мясо замороженное и мясо консервированное, на зерно и лен, - короче говоря, на все, чем была богата Аргентина, - росли, и пусть даже заокеанские партнеры занижали цены, количество экспорта давало качество прибыли. Из чего прямо проистекало, что земли под пастбища и поля (разумеется, не «старомодные», а культурные, по всем правилам науки) нужно как можно больше. Что, в свою очередь, формулировало первоочередные задачи.

Последняя граница

Итак, дано: нужна земля. Срочно. Много, очень много земли. И еще столько же. А лучше больше. Где ее взять? Не вопрос, разумеется, на юге, где все еще живут и даже брыкаются краснокожие. Которые, - вот и сеньор Сармьенто, живой классик, подтверждает, - «варвары», а значит, должны не мешать прогрессу и уступить место цивилизации. Поэтому, уже в начале 1881 года сеньор Рока, - не генерал, но глава государства, - приказал армии завершить неоконченное им «завоевание пустыни», и армия, козырнув, перешла Рио-Негро, держа курс на глубокий юг, к реке Лима, на левый берег которой вышла к началу ноября.

Добрались, надо сказать, несколько позже, чем планировали, однако нареканий не возникло: южные аборигены, даром, что пассионарных мапучес там водилось очень мало, были почти не приобщены к цивилизации, а потому дрались отчаянно, не особо дорожа жизнью. С другой стороны, и огнестрела у них водилось куда меньше, так что результат был предсказуем, и подразделения Конрада Вильегаса, развивая успех, развернулись на запад, к Андам, завершив зачистки предгорий, где пришлось повозиться больше, чем в пампе, к апрелю 1883 года, поскольку, помимо прочего, сил было значительно меньше, чем раньше.

Но, тем не менее, на ходу осваиваясь в непривычной местности, побеждали, основывая новые форты При этом, отметим справедливости ради, специально краснокожих, как и в первую кампанию, не геноцидили, но сопротивление давили жестко. А поскольку горцы бились, как обычно бьются горцы, - 19 августа 1882 при Кочика даже одержали внушительную победу, правда, не над регулярами, а над «союзными» техуэльче, - воинов погибло немало. И когда, дав войскам длительный отдых, сеньор Вильегас, уже в чине генерала, в ноябре 1883 приказал продвигаться на плоскогорья, оказалось, что хребет война сломан.

Через полтора месяца, в январе, с тремя сотнями воинов пришел сдаваться неуловимый Мануэль Намункура (амнистия, полковничья пенсия, маленькое ранчо и младший сын Сеферино, ныне канонизированный Ватиканом, как святой), а 18 октября, после большого сражения у реки Чубут (3000 indios против тысячи белых), капитулировали и последние «непримиримые» великие вожди, Инасиаль и Фоэль (обоим амнистия, небольшая пенсия и домик при Музее естественных наук в Ла-Плата).

И все. Мелкие ватаги краснокожих иногда учиняли беспорядки аж до начала ХХ века, подчинение гуарани в Чако (где, правда, серьезных боев не случилось) завершилось только в 1917-м, а с селькнамами, обитателями Огненной Земли, до которых руки дошли не скоро, вообще отдельная история, о которой говорить будем отдельно. Но в общем, проблема была решена. На всем юге, разделенном на территории, краснокожего фактора риска больше не было, а у правительства появилось очень много свободной земли. Что, собственно, и следовало доказать. Мечта Сармьенто и Авежанеды (да и стародавнего Ривадавии) о «массе честных, культурных фермеров из развитых стран Европы» перестала быть мечтой, земля без людей ждала людей без земли, которых в Европе более чем хватало. Но…

Но вот ведь какая штука. Фермерское хозяйство, знаменитый «американский путь развития», это, конечно, очень даже замечательно. Спору нет. Однако кусок земли, пусть даже очень хорошей, сам по себе, согласитесь, ничего не значит. Землю нужно возделать, засеять, получить урожай, продать его, частично пустив выручку на развитие фермы, не говоря уж про отстроиться, купить скотину, инвентарь, - иными словами, никак не обойтись без живой копейки.

А откуда у мигранта деньги? Были бы деньги, никуда бы он не мигрировал. Разве что человек с профессией, предполагающей кубышку, часовщик там, аптекарь, ювелир, - так этот народ оседает в городах, а у кандидата в фермеры песет нема. Как, кстати, и у  бродяги-гаучо, «варвара», которого, как полагал сеньор Сармьенто, можно было «вырастить в человека», прекратив в крепкого хозяина. Вот семья есть, и руки есть, а лавэ ноль. Плюс, у мигранта, в отличие от гаучо, нет даже знания языка, без которого ссуду не возьмешь,  а если брать через посредников, так ведь вокруг банков (да и в банках) сплошь жулье. И даже если допустить чудо: встал мужик на ноги! – так ведь все равно, на раскрутку уйдут годы, а шерсть, мясо, зерно нужны уже сейчас, и много.

В общем, сама жизнь, тетя суровая, ломала красивые схемы демократа Сармьенто и кабинетного аграрника Авежанеды. С точки зрения месье Конта и м-ра Спенсера, естественным хозяином новых земель должен был стать только тот, у кого уже были земли, а стало быть, в условиях Аргентины, и деньги. Они могли «цивилизовать» обновки сразу, - и поэтому «зеленый свет» был дан именно им, тем более, что Поколение-80 само вышло из крупных estancieros и не прочь было стать еще крупнее. В связи с чем, одним из первых законов Роки стал «закон о премиях», - в виде участков земли, - за участие в «завоевании пустыни». Всем, от генералов до отличившихся солдат, конечно, в соответствии со статусом. А также прочим, так или иначе участвовавшим в проекте, например, наследникам покойного Адольфо Альсины. И разным нужным людям, не без того.

Впрочем, даже солдатики, получив вожделенный участок, его, как правило, не удерживали. Солдат ведь, по сути, тоже простяга без денег, так что, сколько-то помаявшись, он продавал землю уважаемому соседу, а сам либо пристраивался к нему в эстансию (охранником или еще кем), либо, получив звонкую монету, уходил в город ловить фортуну. А богатые становились еще богаче, и не только свои. Британские инвесторы тоже интенсивно, по самой бросовой цене, скупали землицу под свои проекты, - железные дороги, телеграфные линии, - главными акционерами которых они же и были, получая от правительства лицензию на разработку природных ресурсов.

Здравствуй, земля целинная!

Короче говоря, «прусский путь». Гигантские латифундии, где наемный пеон фактически бесправный тягловый ослик, а судьба арендатора мало отличается от судьбы крепостного, разве что уйти можно, - но куда? «Его независимое полукочевое существование закончилось. Он превратился в пеона какой-нибудь эстансии», - это о гаучо. Но и об эмигранте, рискнувшем взять участок. И больше того, можно сказать, даже не «прусский путь», но «архипрусский», потому что обширные права, дарованные правительством в обмен на «шерсть-мясо-зерно, и побольше», превратили Патагонию в три десятка «государств в государстве». Со своей полицией, своими судами, своими армиями, прибирающими к рукам земли краснокожих, «окультурить» которых у властей не дошли руки.

Кстати, о руках. Самостийное, очень поощряемое властями продвижение частников на еще не охваченные цивилизацией территории, создавало сложности спрятавшимся там аборигенам, а параллельно, поскольку аборигены частенько воровали (хотя и понемногу) овец, цивилизаторам. Что повлекло появление вполне уважаемой в тех местах профессии cazadores de indios (охотники на индейцев), неплохо зарабатывавших, сдавая в представительства компаний отчеты о проделанной работе, - головы или приравнивавшиеся к одной голове две руки (вариант: два уха).

Официально этот промысел, разумеется, категорически запрещался, даже преследовался по закону, однако в истории Аргентины нет ни одного случая возбуждения дела по такой статье, и в газетах, какого бы направления они ни были и как бы ни критиковали правительство, статьи на эту тему не принимали. В этом смысле, социальный консенсус был гранитен, так что, как справедливо сетует Фелипе Луна, «трагедия эта осталась неизвестна миру, а тех, кто пытался ее рассказывать, так или иначе заставляли умолкнуть».

Впрочем, когда как. Вот, скажем, Хулио (в девичестве Юлиусу) Попперу не повезло. Этот парень из Бухареста, сын то ли юриста, то ли врача, горный инженер по образованию и редкий непоседа по жизни, мотался по всяким задворкам от Судана до Китая. Наконец, приехал в Аргентину, собрал группу авантюристов, добрался до загадочной тогда Огненной Земли, нашел там золото, помчался в Байрес, убедил солидных людей вложиться средства в основанное им «Южное золотопромышленное акционерное общество», добыл много желтого металла, параллельно по праву первооткрывателя занялся там овцеводством и стал «человеком-легендой». Больше того, начал чеканить свою валюту (как сувенир), и в 1890-м, когда грянул короткий, но страшный кризис, его «златники», официально признанные Национальным банком, спасли страну от дефолта, после чего сеньор из Румынии вообще влился в самые сливки общества и начал подумывать о политической карьере.

Однако зарвался. Начал скупать акции, подбираясь к контрольному пакету, и что еще хуже - вести собственную внешнюю политику, сообщая о находке месторождений меди, серебра и прочих полезностей не в Байрес, а напрямую в Лондон или даже (вообще кошмар!) в Берлин. После чего внезапно возникло уголовное дело по факту массовых убийств, официально – по жалобам огнеземельского племени селькнамов, но нет ощущения, что голые, неграмотные краснокожие, жившие почти в каменном веке, до такой степени знали свои права. Есть совсем другие ощущения.

В любом случае, у Поппера началась черная полоса. Пресса навзрыд кричала о геноциде, сообщая «чудовищные факты» о преступлениях против человечества, среди которых «бойня в Сан-Себастьяне» (27 убитых) была далеко не самой жестокой «проделкой», - и тщетно терпила напоминал, что совсем еще недавно те же газеты восхищались той же бойней, как «великой победой Аргентины над скопищами кровожадных дикарей». До суда, правда, не дошло: Поппер, имея деньги, нанял лучших юристов, процесс мог обернуться нежелательно, и 5 июня 1893 года «человек-легенда» (35 лет, никогда ничем не болел) был найден в отеле мертвым, с очевидными признаками отравления, - по мнению СМИ, «не выдержал упреков совести».

Это, однако, повторюсь, случай редкостный, уникальный, и не в методах Поппера тут дело, а совсем в ином. В целом же, хозяевам страны стали эти самые estancieros (наверху 300 семей, чуть ниже примерно втрое больше, фактически вся элита страны, включая творческую) вкупе с сэрами. Примерно, как «кофе с молоком» (кто читал том о Бразилии, тот поймет). Это им нравилось, и такой порядок они стремились «законсервировать», отчего, собственно, Республика того времени и называется Консервативной. Или Олигархической, а почему, пояснять, надеюсь, не надо.

Но вот ведь пикантный момент: притом, что ситуация содержала в себе ростки грядущих пробем, до поры-времени, весь «золотой век Роки» и еще сколько-то потом, такое положение устраивало всех. Ибо все было очень хорошо и стабильно. Англия глотала шерсть, сколько ни предложи, мясо тоже уходило без задержек, по зерну страна уверенно рвалась в тройку лидеров. Экспорт рос, курс песо стоял, как фаллос Приапа, переизбытка населения пока что не наблюдалось, очень много строили, поэтому рабочие руки были в цене, и новые хозяева пампы, купив участки, еще не начали выгонять сквоттеров. Удачно уладили сложный спор о границах с грозным соседом - Чили, война с которым могла оказаться очень кровавой. Опять же: газовое освещение, электричество, дешевизна продуктов и дешевого текстиля, формально даже бесплатное образование для всех, кто хочет, чтобы дети учились.

Короче говоря, крошки со стола падали обильно, всем вместе и каждому в отдельности, обиженным не уходил почти никто, а если и уходил, в конце туннеля всегда поблескивал какой-то шанс с ненулевой вероятностью реализации, - так что,  как пишет Фелипе Луна, «в этот момент разногласий не существовало. Не только высшие слои, но и средние классы, и даже плебс, благодушный, когда сыт, был уверен в светлом будущем. Привычные тревоги уступили место всеобщему оптимизму», - и целых шесть лет казалось, что у подъема есть только горизонт.

Кооператив Lago

Читая материалы по эпохе Поколения-80, поневоле приходишь к мысли, что главной проблемой этих сильных и очень неглупых hombres, была их идейность. Как абсолютное большинство любя власть, славу и жизненные блага, они в полном смысле молились на прогресс в позитивистском понимании, то есть, на некую линейную неизбежность, идущую только вперед, без отступлений и уклонов. А между тем, жизнь куда сложнее. В жизни противоположности борются, но при этом неразрывно едины, количество переходит в качество и отрицание отрицает отрицание. Таков закон, который един для всех.

А если ближе к практике, то этот самый великий и могучий Прогресс сыграл со своими фанатами злую шутку. Запущенные ими процессы повлекли за собой появление капитала, рынка наемного труда и прочие доказательства верности марксизма, меняя структуру общества, всевластие же эстансьерос, замкнутых в своем узком кругу, и плотная увязка их на Англию тормозили естественные процессы. Местный бизнес, мелкий, а то и полукустарный, задыхался в удавке английского импорта, при полном нежелании властей понимать свои нужды и полном же сотрудничестве их с британскими партнерами.

Удавка, правда, пока еще лишь слегка жала, но ведь и в этом, согласитесь, мало приятного. Особенно в комплекте с хамством бюрократии, считавшей всех, кто не в «верхах», быдлом, с наглостью эстансьерос, плевать хотевших на местные власти, потому что в Байресе друзья и вообще все схвачено, да и налоговая политика, мягкая по отношению к «лучшим людям», на людей похуже ложилась утроенным грузом, - и народ недоумевал.

Типа, как же так? Вроде все хорошо, а если подумать, то как-то не совсем так, как надо бы. В чем с мелким барыжкой вполне сходились и те, кто стоял еще ниже. Ведь аргентиские экспортеры свои товары продавали по удобным Англии ценам, и британский импорт тоже закупали по ценам, которые ставили «светочи и учителя», - а потери потом возмещались за счет дополнительной нагрузки на трудягу. Если не увеличением рабочего дня, то уменьшением жалованья.

Иными словами, капитализм, укрепляясь, быстро дичал, прав у «низов» не было никаких, жить пеонам, пастухам, рабочим становилось все хуже, а поскольку они видели, что своему брату-бизнесмену (лавочнику, мастеровому, извозчику), даром что сам себе хозяин, тоже худо, они к нему и тянулись, поскольку сами разобраться не умели, а там народ все же был самостоятельный, образованный, там толковые люди, которые хотя из чистой публики, но вроде бы за простых, говорили дельные вещи, растолковывали, кто виноват и что делать.

Все это, правда, еще не дошло до острой фазы, так, общие настроения, скорее, даже ощущения предчувствий, и вменяемой оппозиции не существовало. Разве что несколько политиков, уже совсем оперившихся птенцов былого «гнезда Альсины», какое-то время для важности именовавшие свой маленький кружок «республиканской партией»,  ворчали, бурчали и раскачивали вполне стабильную лодку. Все они были прекрасными ораторами, имели в глазах улицы репутацию «эти парни за нас», и их слушали, но не очень понимали.

Они, однако, не умолкали. Кто-то мутил воду в дрессированной и послушной городской Ассамблее, как лидер экс-«республиканцев» Аристобуло дель Валье, известный юрист, добровольно взявший на себя крест «бесплатного адвоката для бедных». Кто-то, - например, пожилой, очень опытный политик Бернардо Иригойен, близкий друг покойного Альсины, бизнесмен, на себе испытавший, как это приятно, когда цену диктует покупатель, мало выступая, помогал молодежи встать на крыло. А кто-то, как яркий и харизматический оратор Леандро Алем, сложил мандат и ушел в «уличную политику», не желая быть клоуном при тех самых, в плохом смысле слова, и устав от криков «Прочь с трибуны, сын висельника!».

Это, кстати, было правдой. Сын за отца, конечно, не отвечает, но отец, Антонио Ален, был идеологом режима Росаса, руководил «Масоркой», за что его потом обвинили в причастности к убийствам (что позже оказалось ошибкой) и расстреляли, а тело, теша публику, повесили на площади. Маленького Леандро, все видевшего, это так потрясло, что он, когда подрос, даже фамилию изменил («м» вместо «н») и стал фанатиком демократии, не менее яростным, чем покойный padre был фанатиком диктатуры.

На первых порах, ничего вменяемого сформулировать эти молодые (и не очень) штурманы будущих бурь не могли, тем паче, кроме «Света, больше света!», ни к чему не призывали. В сущности, вся их активность отражала мечто обо всех хорошем и глубочайшую обиду коренных портеньос, болезненно переживавших проигрыш 1880 года, и была естественной реакцией на засилие в коридорах власти провинциалов. Но логика событий неумолимо вела к тому, что вот-вот кто-то скажет нечто типа «Партия, дай порулить!», - как уже вовсю вопили, а кое-где уже и добились в Европе, - консерваторы слегка встревожились.

Давайте вспомним (об этом уже поминалось): помимо генеральной линии, - учение Конта-Спенсера всесильно, потому что верно, - фундаментальным принципом Поколения-80 была «доктрина Альберди», предписывавшая создавать гражданское общество и все условия для его развития, однако без предоставления политических прав, поскольку не было уверенности в том, что охлос благоразумно им воспользуется. Это, писал Альберди, удел элиты, и в этом, до каких бы кровей ни заходило противоборство, сомнений ни у кого не было. Кто бы ни стоял у власти, много говорили о «всеобщем праве голоса», но неуклонно откладывали решение на потом, открывая все виды лифтов, кроме ведущих в политику.

Иначе говоря, Аргентину вела в светлое будущее каста. Не совсем замкнутая, но впускающая немногих. «Они, - пишет Тачо Мунис, - получали образование в одних и тех же колледжах и университетах, ухаживали за одними и теми же девушками, говорили на одном языке, разделяли одну идеологию и имели одни привычки. Они были знакомы между собой, подчас с раннего детства, все с юности входили в клуб El Lago и даже дружили, а частенько и состояли в родстве. Ничего странного в том, что они заключили негласный пакт,  и являлись своего рода кооперативом. Они могли яростно бороться за власть, ненавидеть друг друга на публике, но в целом одинаково смотрели на судьбу страны, не сильно различались во взглядах на то, как надо управлять страной, желали для Аргентины одного и того же будущего».

El scandal в самую тютельку

Поколение-80, повторяю, состояло из людей, крайне не глупых, как нынче говорят, креативных. Они чуяли глухое недовольство, видели первые попытки протеста, хорошо знали, что реки начинаются с ручьев, в связи с чем, не понимая базисных истоков тенденции, искали технологии, способные купировать её в зародыше, - и тут очень кстати в центр сцены, сосредоточив на себе общественное внимание, выскочил сеньор Сармьенто.

В это время, уйдя из большой политики, поскольку был поначалу вполне доволен действиями молодежи и не считал нужным надоедать советами, экс-президент возглавлял департамент просвещения, занимаясь тем, что считал самым важным на свете, и что любил. Среди многих прочих дел, как сейчас модно говорить, «тролля» католическую церковь, которую, как убежденный антиклерикал (если вообще не атеист) не просто в грош не ставил, но считал «вредным гнойником на теле нации, главным тормозом прогресса».

Мало отличаясь в этом смысле от Лео Таксиля, чью нашумевшую книгу «Скуфьи и скуйейники» перевел и пропагандировал, задорный корифей всех наук (интересы его были невероятно многогранны), помимо прочего, требовал убрать из министерства своего прямого начальника Мигеля Эстраду, очень известного светского теолога. Насколько можно понять, это его, помимо глубокой убежденности в необходимости «раздавить гадину», попросту развлекало, в связи с чем, каждую пятницы популярнейший El Censor радовал прогрессивно мыслящего читателя едкой статьей «великого старца».

До какого-то момента клир отмалчивался, аккуратно полемизируя с «нечестивцем» в католической прессе, да еще сеньор Эстрада требовал от коллег и правительства принять меры, ибо сам справиться с подчиненным такого уровня не мог. В остальном церковь старалась не разжигать, поскольку, в конце концов, большинство населения исправно ходило к мессе, несло лепту вдовицы в кассу, монастырские земли приносили доход, - а что еще надо?

Вот только сеньор Сармьенто нагнетал вовсю, в конце концов, находясь летом 1883 года в Монтевидео, как почетный гость и лауреат Книжной Ярмарки, принимая награду, в официальном выступлении мало того, что привычно прошелся по «мракобесию и фанатизму известных сказочников», мимоходом наехав лично на папу Пия IX, но и шагнул дальше, призвав к «секуляризации и изгнанию лицемеров из школ». И вот этим пренебречь добрые католики никак не могли, ибо брань на вороту не виснет, но тут уже речь зашла о церковных привилегиях, то есть, самом святом.

Сказать, что грянула буря, значит, ничего не сказать. Католическая пресса обрушила на «безумного старика» всем молнии мира. В близких к епископату Voy de Iglecia и La Union лучшие перья страны требовали «убрать кощунника» из министерства и впредь уважать «хранителей духовных скреп, утверждающих мораль и нравственность человечества». Кафедра теологии крупнейшего в стране Университета Кордовы направила президенту открытое письмо, полностью поддерживая «нравственный порыв всех аргентинцев». Однако святые отцы не рассчитали сил, ибо статьи и лекции дона Доминго (хотя сам он, конечно, о таком побочном эффекте не думал) дали всем, кто был чем-то не доволен, повод выплеснуть свое недовольство. Ведь, в самом деле, если прогресс есть, а счастья нет, кто виноват? Правильно, враги прогресса. Но явно не правительство, которое, безусловно, друг прогресса. А стало быть…

Ответ общественности был сокрушителен. Сошлось все. Образованная молодежь, нахватавшаяся модных теорий, ведущие интеллектуалы, полагавшие «хранителями скреп» именно себя, эстансьерос, которым весьма глянулась идея появления в продаже новых земель. И мигранты из Европы, исповедовавшие самые разные религии, а потому тяготившиеся вездесущностью padres. Да плюс ко всему и англичане, католиков исконно не любившие, тихо высказывали свое мнение высокопоставленным друзьям и партнерам.

От правительства требовали высказаться, однако сеньор Рока с министрами держал паузу. Что и понятно. С одной стороны, церковь по традиции оставалась важным рычагом воздействия на «низы». С другой стороны, - напомню, - Поколение-80 было идейным, а «отцы позитивизма» религию рассматривали, как нечто второстепенное, церковь же вообще, как и Сармьенто, полагали «тормозом прогресса». К тому же, национализация обширных церковных угодий пахла очень вкусно, а возможность хотя бы на время перевести смутное недовольство общества в русло борьбы с «фанатизмом», к тому же, возглавить эту борьбу, зафиксировав себя, как гаранта «развития прогресса», давала такие перспективы, от которых умные люди не отказываются.

В итоге, наиболее видным клерикалам, в том числе, министру просвещения, пришлось подать в отставку, в освободившееся кресло сел Эдуардо Вильде, индеец и знаменитый писатель, ученик дона Доминго, полностью разделявший точку зрения наставника. Государство сказало свое слово яснее некуда, и теперь церковникам разумнее всего было отступить, но у них не осталось этой опции, - реванш означал скорую секуляризацию, и градус повышался.

А грянуло, как водится, по, казалось бы, пустяку. Мэр Кордовы, очень традиционной и религиозной, отнял у церкви право выдавать свидетельства о смерти, переведя похороны в ведение светских властей. Основания для того имелись серьезные: церковные похороны стоили впятеро дороже почти бесплатных гражданских церемоний, а «низы» города были небогаты, и хотя к мессе ходили, новацию приняли с энтузиазмом.

Разумеется, последовал ответный удар. Епископ Кордовы и спешно прибывший в город кардинал Маттерна, папский нунций, призвали паству «пренебречь богопротивными указаниями властей», суля ослушникам все муки Ада. Ибо «В области идей и морали не императоры судят епископов, а, наоборот, епископы судят императоров». По факту, «низы» толкали к топору, но «низы» не особо горели желанием. Зато бумеранг, вернувшись, ударил жестоко.

Для начала в 24 часа выслали зарвавшегося нунция, на несколько лет разорвав отношения с Ватиканом, а затем, по просьбе Педагогического общества, - «освободить храмы науки от обскурантов», - храмы науки освободили. Все преподаватели, поддержавшие церковь, лишились кафедр, а в Конгресс пошел законопроект насчет обязательного начального светского обучения (Закон Божий дозволялось преподавать только в спецшколах) и просьба к депутатам обдумать закон о гражданском браке.

В общем, Рока «играл со львом и лисой», и успешно. Эта игра позволила властям на несколько лет разрядить обстановку, тем паче, что экономика скакала все выше и выше. Однако, - вновь мнение Фелипе Луна, - «упомянутый пакт содержал в себе одну неприглядную деталь. Хотя у соглашения и была очевидная цель, - предотвращение конфликтов и вхождений в элиту случайных, лишенных чувства ответственности новичков, - такая политика превращала избирательную систему в фикцию и была глубоко аморальной. В первое президентство Роки негативные тенденции были еще в зародыше, почти незаметны, но даже тогда кулуарный дележ власти развращал общество, удерживал от участия в политике лучших людей, превращал парламент в лживый театр и был уязвимым местом в системе, которая в других сферах функционировала успешно».

У каждого свой чемодан

Судя по всему, президент Рока (действительно, очень ответственный политик) понимал сложность ситуации, и в конце своей каденции сделал попытку расширить опору своей системы, предложив попробовать свои силы Бернардо Иригойену, о котором выше уже поминалось, - человеку не совсем своему, не из провинции, но влиятельному в «диссидентских» кругах.

Однако пробная, как бы от себя и без ссылок на мнение президента поездка дона Бернардо по стране провалилась: Лига губернаторов сочла невозможным допускать к власти портеньос, даже умеренного. А уступать место «Единой Аргентине», пестрому набору оппозиционеров, в основном, из Байреса, тем паче, - и в итоге кандидатом от власти стал Мигель Хуарес Сельман, бывший губернатор Кордовы и шурин Роки, в свое время вытянувший свояка в политику.

Далее проще простого. «Победить во что бы то ни стало и любым способом», - и победили. Везде, кроме Байреса, где как ни подтасовывали, натянуть голоса не получилось. Сокрушительно и убедительно настолько, что даже Доминго Сармьенто, в общем, «герою пустыни» очень симпатизировавший, подводя итоги, не сдержал эмоций: «Хорошо! Да будет так, на благо Аргентине. Но пусть отныне все это станет лишь кошмарным сном. И хватит стране тестей, зятьев, деверей, племянников и братьев до четвертого колена!».

Благое, правильное пожелание, чего уж там, с толстым намеком, что генерал-президент предпочитал доверять родне, в итоге превратив государственный аппарат в семейную фирму, - но дон Доминго зря призывал. Все осталось как было, только сам президент переместился в кресло военного министра при шурине, а его три брата и два кузена остались где и были: кто-то на важнейших гарнизонах, а кто-то в кабинетах губернаторов ключевых провинций. Но если все они, по крайней мере, уже зарекомендовали себя, как толковые управленцы, то у нового президента тоже была родня, которую тот начал пристраивать, и она столь высоким качеством, как familia Рока не блистала.

Мало того, что сговоры и жульничество на выборах всех уровней стали нормой жизни, а изобретением новых методик фальсификаций гордились, как орденом. Мало того, что понятие «оппозиция» вовсе исчезло из политического лексикона. Бывает. Но «возникла практика выдачи кредитов отдельным лицам, на поверку оказывавшимся спекулянтами и банкротами, но близкими к тем, кто эти кредиты санкционировал».

Это если красиво, а по-русски все куда проще. Притом, что Сельман продолжал общую линию «консерваторов», да еще в тандеме с предшественником, он был человек иного склада, и действовал, исходя из того, что человек слаб, а жизнь коротка, и прожить ее надо с комфортом и достатком, а слишком много комфорта и достатка не бывает. А как голова, так и хвост. Очень скоро коррупция, попилы, откаты, использование судов для сведения личных счетов стали рутиной, оставаться идиотами в стае умных не хотели даже люди с принципами, и «если при Роке все же стеснялись, при Сельмане исчезли всякая совестливость и щепетильность».

Все это, конечно, многим (естественно, в элитах, потому что массы были не в курсе) нравилось. Но многим (из тех, кому не свезло припасть) и не нравилось, - а были и принципиальные, которые переживали «утрату идеалов». В партии начались брожения, к военному министру начали подходить, - дескать, как-то повлияйте на шурина, - но Рока только разводил руками. Лично он был человеком чести и происходящее не одобрял, но президент есть главнокомандующий, с которым не спорят. Тем более, что д-р Сельман изобильно подкармливал «ближний круг» генерала, и ломать схему было неловко. Да и как? Вариант путча Рока исключал категорически.

Тем не менее, хмурое несогласие «героя пустыни» напрягало коллег («Генерал Рока со своей солдатской прямотой совершенно не понимает неизбежных тонкостей политики!»), а вот широта души Сельмана, разрешившего провинциям делать, как он, напротив, Лиге очень подходила. Так что после выборов 1888 года, когда в Конгресс вместо «депутатов Роки» пришли «депутаты Сельмана», президент через Лигу провел реформу партии, известную, как Unicato («унификация»), сделавшую его главой не только государства, но и партии, а по сути, диктатором. Но, конечно, в неформальном тандеме с Лигой. А чудакам вроде генерала Роки, естественно, оставшемся на посту военного министра и сохранившего влияние, если речь шла не о «тонкостях политики», оставалось только пожимать плечами. Утешаясь тем, что экономика цветет и пахнет.

И покатилось. Безнаказанность развращает, абсолютная безнаказанность развращает абсолютно, а комфорту и достатку предела нет. Всего за несколько месяцев страна превратилась в биржевого спекулянта. Выросли финансовые пирамиды. Откуда-то появились (вернее, вороньем налетели из Англии) представители мелких британских банков, с которыми при Роке власти дел не вели, предпочитая «Бэррингс» или Ротшильдов. Они готовы были вкачивать деньги, и поток денег, крутясь в коротком режима, подогревал спекулятивный пузырь. И наконец, начались игры в приватизацию на уровне центральных и провинциальных элит, пускавших в продажу самые успешные государственные компании, чтобы поскорее срубить бабло, возмущавшие самого Року: «если государство такой плохой администратор, то давайте продадим казармы, почту, телеграф, таможни и будем делать вид, что мы независимы».

Уже к концу того же 1888 года воняло из всех щелей. «Скорейшим образом, - описывает ситуацию мудрый очевидец Александр Ионин, - невиданную ранее силу получили в стране европейцы и сомнительные европейские капиталы. Эти европейцы не участвовали в правительстве по букве закона, но на деле они так забрали в руки всю экономическую жизнь страны, что сделались главными ее политическими факторами. А так как новый порядок, установивший единодержавие президента, был для них крайне выгоден, то они поддерживали честолюбие и власть доктора Сельмана, который им всячески льстил, так как с такою опорою он мог делать все, что хотел».

Шлях до звiрячого побиття

До какого-то момента вся эта лихорадочная суета шебуршилась на самых верхах, не касаясь низов, потому что страна наращивала экспорт, и казалось, что все в порядке, - разве что несистемная оппозиция кричала «Ганьба!», но кто ж ее слушал? Однако бесконечно такое продолжаться не могло. В конце все того же 1888 года грянула волна банкротств и, наконец, дефолт. Страну накрыл тяжелейший кризис, с безработицей, разорениями и самоубийствами. Правда, ненадолго, но тогда об этом никто не мог знать, и люди, привыкшие к приличной жизни, наконец, начали просыпаться.

А почва уже была унавожена лучше, чем пять лет назад, в частности, и потому, что характер иммиграции изменился. Солидные европейцы, увидев, что ферм им не видать, покидали страну, рассказывали в Европе, как реально обстоит дело, и в Аргентину теперь ехали те, кто просто желал жить лучше, чем в аду, - самые разные люди. Как сказал ехидный Сармьенто, глядя на поток румын, итальянцев, испанцев, греков, поляков, арабов и евреев из черты оседлости, сходящих с кораблей, «Не о таких согражданах мы мечтали». Но уж что есть, то есть, - и эти «не такие» оседали в городах, пополняя ряды тех, кому нечего терять, кроме своих цепей, а иногда вообще нечего, ибо даже цепей нет.

И в этом сером потоке спускались со сходней, в числе прочих, особые люди, с политическим хвостом, бежавшие в Новый Свет от петли или каторги: анархисты, синдикалисты, социалисты (даже коммунисты из I Интернационала), неся с собой, кроме котомок, новые идеи, обладающие цепкостью сорняков. В связи с чем, пока еще очень робко, начали пробиваться первые «рабочие клубы» (ростки первых профcоюзов), первые газеты соответствующего направления, где темному люду разъяснялось, что такое забастовка, и все это, хотя на тот момент никому ничем не угрожало, меняло общий расклад сил в растущих городах, особенно Байресе.

Впрочем, с местными «новые люди» еще почти не пересекались. Но местных кризис тоже взбодрил нешуточно. От и до. 20 августа 1889 года в газете La Naci?n, принадлежавшей десять лет сидящему в глухой оппозиции Митре, появилось обращение к молодежи, беспощадной резкостью бьющее наповал: «Кто мы? Скоты или рыцари?», подробно рассказывающая о том, во что превратилась власть, и призывающая Национальную Автономистскую партию «смыть с себя жуликов и воров, как грязную накипь».

Призыв всколыхнул город. 1 сентября в сквере на столичной улице Флорида случился митинг, поразивший всех, потому что, по мысли устроителей, прийти должно было человек триста, а собралось вдесятеро больше. Всякой твари по паре:   «националы» Митре во главе со своим патриархом, экс-«автономисты»  дона Бернардо Иригойена, экс-«республиканцы» Аристобуло дель Валье, обиженные на власть католики, «понаехавшие» идейные всяких цветов, от алого до черного, даже члены правящей партии, стыдившиеся происходящего и уповающие на генерала Року. Короче, весь политический актив «несогласных», - но и просто бойкая молодежь, а также (чего вообще никто не ждал) люди из «среднего класса», лавочники, мастеровые и прочий мелкий люд.

Много и страстно говорили о провалах в экономике, коррупции, подлогах, махинациях, безнаказанности приближенных к телу ворюг, нарушениях прав человека и местных органов власти, превращении Конгресса в симулякр, бесконечной и циничной лжи, унижающей гражданское достоинство аргентинцев, несколько раз даже сбиваясь на «К оружию, граждане!», но старики, Митре с Иригойеном, гасили страсти, - и в конце концов, по предложению пламенного Леандро Алема, постановили создать «Гражданский союз молодежи» с филиалами в провинциях, чтобы общими силами покончить с Unicato и вытекающей из него плесенью.

А дальше остается только удивляться энергии активистов. Призыв создавать организацию и голосование «за» не остались сиюминутным эпизодом, и даже то, что президент Сельман поспешно уволил несколько самых запачканных сотрудников, объявив старт кампании «За чистоту власти», уже не сыграло никакой роли. Закипела работа, Гражданский союз быстро превращался в «правильную» организацию, с ячейками, структурами, сетью связных. Правда, без устава и программы, но это, в данном случае, роли не играло, все было и так предельно понятно: «Банду Сельмана под суд!». Или, если не под суд, то, во всяком случае, «Геть!».

Уже 15 декабря в городском театре состоялось первое отчетное собрание . Относительно спокойное, но под самый конец мероприятия в зал ворвались громилы из «батальона бдительных», сидевшего на подсосе у правительства. Били дубинками, даже стреляли, слава Богу, только ранив двоих, полиция же, наблюдавшая за происходящим, вмешавшись, жестоко избила не «гостей», а «хозяев». Намек был понятнее понятного, но никого не напугал и не образумил, совсем наоборот…

Винтовка рождает власть

Через несколько дней после погрома на съезде, Аристобуло дель Валле и Леандро Алем (они всегда действовали вместе) вместе с другими приняли решение о восстании, как «единственном пути обуздания власти, потерявшей связь с народом». Но если восстание, значит, нужны военные, и не простые, а с большими эполетами. Надежных же генералов в своем кругу не было, зато в кружке сеньора Митре – через край. Правда, сам дон Бартоломе уехал лечиться в Европу, но из Европы очень кстати вернулся один из самых близких к нему военных, очень авторитетный генерал Мануэль Кампос. С ним связались, и он ответил тотчас: «Я с вами, только позовите».

Параллельно вели легальную работу в массах для преобразования организации в партию с очень короткой (сугубо для первого этапа) программой: «путем выборов или прямых действий покончить с издевательством жадного и подлого правительства над правами людей», - и сама жизнь подыгрывала. Уже в январе 1890 года рухнули крупнейшие банки страны, и грянул дефолт со всеми его неприятными прелестями.

Банкротства. Паника. Взлет цен. Нищета еще вчера неплохо стоявших на ногах людей. Тысячи обманутых пайщиков. И в итоге, - El Nacion, - «Позор на улицах Буэнос-Айреса с каждым днем принимает все более отвратительные формы, но власти и акционерные общества не принимают никаких мер. Сотни нищих и бродяг копошатся в мусорных ящиках у гостиниц в поисках пищи, как собаки. Жалкие голодные матери с пересохшими грудями спят прямо на улицах».

В такой ситуации люди перестали верить власть абсолютно. Местные выборы 2 февраля не состоялись. Вообще. То есть, состоялись, но на участки пришло 147 человек на весь город, сплошь из самых богатеньких, что было гораздо хуже, чем вообще ни одного, и та же El Nacional подвела итог: «Это не выборы, а эпитафия избирательному закону. Покойся с миром, дорогой друг».

Теперь президента Хуареса Селмана ненавидели все, до последней выгнанной из дома, ибо нечем кормить, собаки, и митинг 13 апреля, на котором было объявлено об учреждении партии Гражданский союз, оказался невероятно многолюдным, более 15 тысяч человек. Манифест подписала вся оппозиция, от и до, справа и слева, даже ненавидевшие Хуареса Сельмана «рокисты». Католики и антиклерикалы. Старые и молодые. Легенды прошлого и «завтрашние люди».

Затем состоялось огромное шествие, - в первом ряду, взявшись за руки, несоединимое: Митра, Алем, дель Валле, Эстрада, другие лидеры, ранее даже не здоровавшиеся, а за ними людская река, на глазах превращавшаяся в море. В итоге, не менее 30 тысяч портеньос заполнили улицы центра. Такое Аргентина увидела впервые, и это впечатлило. Напуганный президент Сельман распустил кабинет и пригласил в министры людей, ни к каким аферам не причастных. Но терапия помочь уже не могла: Леандро Алем, избранный президентом Гражданского союза, объявил курс на вооруженное восстание.

В конце мая «союзники» сформировали Революционную хунту, военным отделом которой стала «Ложа 33», средние и младшие офицеры, по которым кризис тоже больно ударил. Они гарантировали Алему поддержку практически всех частей гарнизона, кроме кавалерии, и курсантов Военного колледжа. С полковниками работал генерал Кампос. Еще один генерал, Доминго Вьеобуено, комендант артиллерийского парка в центре города, - всего в 1000 метрах от Casa Rosada, - пришел сам, убежденный доводами сына-лейтенанта. Вышли на Алема и посланцы ВМФ, - командиры главных военных судов.

Все это, вместе взятое, означало, что можно начинать. 29 мая 1890 года сенатор дель Валье озвучил в Конгрессе убойный компромат на махинации министров и членов семьи президента с валютой, подчеркнув, что это главная причина серьезности кризиса, подтвердив слова документами. Речь взвинтила общественность окончательно, престиж правительства рухнул, хотя куда ниже? – а тут пришлось еще и (куда денешься?) объявить банкротство по долгу Baring Brothers, - и в бешенство пришли инвесторы.

Власть висела на жидких соплях. 17 июля генерал Кампос изложил Хунте план «революции», победной и быстрой. Коротко и четко: 26 июля в 4.00 стянуть все силы в Артиллерийский парк. В 6.00 флот начинает бомбардировать Casa Rosada и Retiro, казармы лояльных правительству частей. Одновременно отряды «гражданской милиции» берут под контроль вокзал и телеграф, а под арест всю верхушку: президента, вице-президента, военного министра, шефа полиции и генерала Року, в то время спикера Сената. И всё. Финиш.

Красивый и четкий план понравился всем. Предложение Алема, стихийного социалиста, верившего в народ, призвать к оружию «самые широкие массы» не прошло. Военные высказались против, пояснив, что в этом случае начнется бардак, в котором утонут все благие намерения. На том и порешили, - однако утром следующего дня Кампос и еще несколько офицеров были арестованы по обвинению в заговоре и отвезены в казармы элитного 10 полка.

Но тут начались странности. Сперва сменили следователя. Вместо военного дознавателя из глубинки, назначенного поначалу, назначили другого, коренного портеньо, сочувствовавшего Гражданскому союзу, и расследование заглохло, зато арестованным разрешили свидания в любом объеме. Потом на гауптвахту 10 полка приехал генерал Рока собственной персоной и долго беседовал с арестантом Кампосом с глазу на глаз. А в среду, 23 июля, Кампоса навестил Алем, и генерал сказал ему, что время и место не меняются, после чего прямо в камере был согласован состав будущего временного правительства (временный президент Леандро Алем, военный министр Мануэль Кампос).

И на рассвете 26 июля дали старт. Три тысячи штыков (практически вся пехота гарнизона), маршем пройдя по городу, сконцентрировалась в Артиллерийском парке (вся артиллерия города с «крупповскими» орудиями). Туда же явился генерал Кампос вместе с 10-м полком, который он, как оказалось, сидя на губе, распропагандировал. Подтянулись и отряды ополченцев Гражданского союза, почти две тысячи бойцов, а вскоре подключился и ВМФ: большая часть эскадры, подавив попытки командующего флотом помешать, вышла на рейд.

До победы оставалось меньше шага. Защищать правительство было некому. Разве что полиция, но и она колебалась, да еще три декоративные пушечки. Но, вопреки «плану Кампоса», по непонятной причине ополченцы не заняли ни телеграф, ни вокзалы, ни беззащитную Casa Rosada, оставив правительству возможность вызывать и получать подмогу из провинций.

Хуже того, не был арестован ни один из лидеров режима. Все они без проблем добрались до казарм Retiro, под защиту немногих лояльных частей, и организовали штаб по подавлению. Правда, самого д-ра Сельмана удалив из города, вопреки его желанию, - президент справедливо опасался «внутреннего заговора, но ему объяснили, что он только отягощает, - а работу штаба возглавили вице-президент Пеллегрини и генерал Рока.

Огонь по штабам

Впрочем, эти досадные сбои ничего не меняли. Полиция против армии, тем паче, при полном перевесе армии в артиллерии, да еще учитывая калибры эскадры, согласитесь, все равно, что плотник супротив столяра, а прибытие первых провинциальных частей – дело не быстрое, да и никто не мог помешать прибрать телеграф и вокзал с запозданием. Город лежал перед повстанцами на блюдечке с голубой каемочкой, - и тут, совершенно неожиданно, генерал Кампос начал вносить изменения в собственную стратагему.

Если первоначальный замысел был основан на скорости, скорости и еще раз скорости, теперь командующий настаивал на «максимальной концентрации сил» в парке и укреплении позиций на подходах. То есть, на обороне. В ответ на недоуменные вопросы членов Хунты генерал сперва давал подробные ответы на профессиональном языке, которого штатские не понимали, потом начал нести полную ахинею, но его авторитет был высок, и его послушались.

Позже, уже в декабре, выступая с отчетным докладом на съезде Гражданского союза, Леандро Алем не станет снимать с себя вину: «Я уступил мнению военных, говоривших, что генерал прав. Я мог взять руководство в свои руки, но доверился им. Я признаю, что это была роковая ошибка, стоившая нам провала революции, и я признаю, что слишком доверял людям, у которых были иные планы, но не было совести. Увы, я не смог понять этого…»

Это, однако, потом. А пока что власти получили то, чему в таких ситуациях нет цены, - время, и воспользовались подарком с максимальной энергией. Retiro худо-бедно подготовили к осаде, телеграммы разослали куда надо, на вокзал послали надежные части, быстро и надежно окопавшиеся, а коеблющиеся подразделения, теоретически готовые поддержать, но ждавшие развития событий, так и не услышав призыва из Артиллерийского парка, топтались на месте, а потом, устав ждать, ушли под правительственные знамена.

В общем, Мануэль Кампос своими руками превратил беспроигрышный расклад в сложный, но не стоит говорить о простом предательстве. Все было очень не просто. Однако о мотивах генерал поговорим позже, а пока что отметим, что даже в такой ситуации все козыри были у повстанцев. «Белые береты» (ополченцы), получив оружие и офицеров, быстро возвели баррикады, заняли стратегически важные здания в центре и отбили первые атаки правительственных сил, по всему периметру перейдя в наступление. Кое-где, правда, остановленное из-за категорического запрета Кампоса, но не везде. В отличие от Хунты, на передовой люди многое поняли сразу.

А между тем, начал работать флот. Два крейсера и несколько канонерок, встав на городском рейде, произвели несколько залпов по казармам Ретиро, полицейским казармам и позициям «сил правопорядка», приведя власти в состояние, близкое к панике, и дав сидящим в парке джокер.  Однако вскоре канонада затихла: моряки получили приказ Кампоса не активничать, пока повстанцы не начнут наступление на суше, а к тому же, капитан американского крейсера Tulapousa, стоявшего в порту, потребовал прекратить пальбу, угрожая вмешаться. Тем не менее, на следующий день обстрел возобновился, и выяснилось, что янки блефовал.

В целом, день был крайне неудачен для правительства. Полиция по факту сломалась под огнем арты, у повстанцев раз за разом появлялся шанс решить все одним ударом или хотя бы отбить вокзал, куда уже подходили эшелоны из провинции, но штаб запрещал, строго приказывая держать оборону. Ну и держали. Отбрасывая атакующих с уроном, однако и сами неся потери, - погиб, в частности, и полковник Хулио Кампос, брат командующего.

К тому же, прекратился подвоз на позиции боеприпасов, и вот это по сей день никем не разгаданная загадка. Кто-то пишет, что в арсенале их оказалось меньше, чем по бумагам (что вполне возможно: при Хуаресе Сельмане приписки были в порядке вещей во всех ведомствах), кто-то доказывает, что Мануэль Кампос саботировал снабжение передовой. Тоже возможно, - но сам генерал, впоследствии объясняя свое поведение и не отрицая многого, эти подозрения отвергал категорически, с яростным негодованием.

На ночь бой затих, возобновившись с рассветом, - и хотя в бой пошли первые части, вызванные из провинции, удача вновь улыбалась повстанцам, прикрытым возобновившимся огнем эскадры и пополнившим ряд еще парой тысяч добровольцев. На приказы Кампоса не наступать, офицеры внешнего периметра внимания уже не обращали, - а в 10.00 генерал категорически потребовал у Хунты заключить перемирие на сутки, заявив, что боеприпасы на исходе, с кораблей их пришлют только к вечеру и необходимо похоронить павших.

«Все это выглядело очень странно, - скажет потом Леандро Алем. - С самого начала, я это видел, но я не военный, и я не хотел вмешиваться в действия прославленного военачальника… Только в воскресенье встал вопрос о его замене, однако многие офицеры ему слепо доверяли. К тому же, почувствовав недоверие, он сказал: "Как? Вы в чем-то подозреваете меня, когда мой родной брат лежит сейчас бездыханный на площади Лавалье, куда я его поставил?" После этого нам всем стало неловко, и было принято решение заключить перемирие».

Около полудня сенатор Аристобуло дель Валье под белым флагом парламентера отправился в штаб противника и побеседовал с Карлосом Пеллегрини, договорившись о 24 часах тишины, чтобы похоронить убитых. И это было фатальной ошибкой. С каждым часом силы правительства возрастали, а шансы росли, несмотря на возобновившийся огонь с моря.

К тому же откуда-то возникли и засновали между штабами добровольные посредники, весьма уважаемые сеньоры, готовые помочь решить дело спокойно, как подобает приличным людям. Мытьем и катаньем выцарапали в Парке возможные условия прекращения «революции»: амнистия (и гарантии, что останутся на службе) для всех «революционеров» и отставка президента. Сбегали куда следует, принесли ответ: по пункту «а» возражений нет, по пункту «б» разговор невозможен, ибо в демократических государствах избранные президенты по требованию вооруженной улицы не уходят.

Особенности рационального подхода

А пока суд да дело, 24 часа истекли, но стрельба не возобновилась, поскольку уже наступила ночь, и в эту ночь никто не спал. Хунта совещалась. До рассвета, и после рассвета, и дальше. Генерал Кампос сообщил, что боеприпасов не хватает, а шансы теперь близки к нулю, и лично он советует договариваться. Кое-кто из полковников-«митристов» его поддержал. Другие военные не согласились, предложив развивать наступление, уже начатое (с утра 29 июля бои начались снова) полковником Мартином Эспиной, пробившим брешь в обороне противника и сосредоточившим силы для удара по Retiro.

Тем не менее, около полудня, после долгих споров (Леандро Алем, его племянник и помощник Иполито Иригойнен, сенатор дель Валье категорически возражали), большинством голосов решили тушить свет. Ибо «отношение народа к власти предъявлено и скреплено кровью», а это единственное, чего можно было добиться. После чего генерал Кампос приказал флоту прекратить огонь, и через полтора часа, где-то около четырех пополудни, представители Парка подписали капитуляцию. Правда, сложить оружие отказались не все: бойцы полковника Эспины, ответив на приказ прекратить огонь «Смерть предателям!», бились еще сутки, до вечера 30 июля, но это уже были последние искры.

Далее пошли разборы полетов. Погребли павших (по разным данным, от 300 до 1,5 тысяч). Разобрались с живыми. Под суд, в соответствии с договором, не пошел никто, из армии никого не уволили. Разве что в провинции Коррьентес, где случилась быстро задавленная попытка «сделать как в Байресе», побежденным устроили «резню в Саладо», но как бы неофициально, руками «общественности», и еще один маленький бунтик в глубинке, где никто никому гарантий не давал, погасили свирепо, расстреляв всех пленных по решению «устного трибунала», без всяких протоколов. Ну и Аристобуло дель Валье был исключен из Сената, но на следующий год, после выборов, вернулся туда с триумфом.

То есть, практически, ничья по очкам. Но все понимали, что как бы победа – именно «как бы», и в такой ситуации д-р Хуарес Сельман был обречен. Уже 1 августа Конгресс собрался для обсуждения случившегося и оргвыводов, и тон дискуссии задал один из rocistas, заявив с трибуны: «Революция побеждена, но правительство мертво». То есть: мятеж случился не просто так, а потому, из-за серьезности фактов президент, все его министры и назначенцы, а также все сенаторы-«сельманисты» должны уйти в отставку. Немедленно. Пока не дождались чего-то похуже Парка.

Некоторые историки пишут, что «президент Мигель Хуарес Селман какое-то время молчал, надеясь на поддержку тех, кого облагодетельствовал, но тщетно». И верно. Слабых бьют, и больше всех изощрялись в беспощадной, лютой критике «коррумпированного режима» как раз облагодетельствованные – в надежде, что принципиальность будет оценена, и пронесет. Так что, 6 августа, когда об «отсутствии щадящих вариантов решения» заявил сам Хулио Аргентино Рока, президент подал заявление об отставке, которое было принято немедленно, и сразу после этого вице-президент Карлос Пеллегрини принес присягу, первым же указом назначив генерала Року министром внутренних дел.

Ну и, разумеется, вовсю шли разборы полетов. И политики, и участники событий, и досужая публика живо обсуждали события, стараясь понять, почему карта легла так, а не иначе. Проигравшие, разумеется, поставили на генерале Кампосе клеймо "traidor", и пресса устроила ему по-настоящему веселую жизнь, превратив ее в ад, прекратившийся только после выступления в La Nacion самого Бартоломе Митре, потребовавшего успокоиться, ибо…

«Аргентина стояла перед ужасным выбором. Изгнание Хуареса Сельмана с его гнусной компанией было необходимостью, но исполнение ее являлось беззаконием, а полная победа этого беззакония вела страну к краху. Провинции не приняли бы президента, навязанного им силой, и не просто силой, но силой Буэнос-Айреса. Армия бы раскололась, cаudillos подняли бы голову, крах экономики усугубился бы военной разрухой. Все, чего мы с таким трудом, через боль и кровь достигли, рухнуло бы в один миг, а сколько времени пришлось бы восстанавливать, не известно и Господу. Дон Мануэль взял на себя тяжкий крест, и кто желает бичевать его, пусть бичует и меня».

К мнению дона Бартоломе прислушивались очень многие, прислушались и на сей раз, а точку (правда, не публично, а в приватном письме, опубликованном много позже) поставил ни кто иной, как Хулио Аргентино Рока: «Провидение спасло Республику. Она спаслась от хаоса Революции и от хаоса моего шурина Хуареса. Я долго ждал случая остановить полет в пропасть, и как только увидел это решение, начал работать над его реализацией. Самый полный успех увенчал мои усилия, и вся страна приветствовала результат, хотя главный автор работы неизвестен и никогда известен не будет, как и детали».

Как бы то ни было, Парковая Революция проиграла, но выиграла. «Консерваторы» формально победили, сохранив олигархический режим, однако к рулю, чужими руками вытеснив зажравшуюся клику временщиков, пришли rocistas, всерьез желавшие расчистить Авгиевы конюшни д-ра Сельмана и восстановить то, что страна потеряла. Повстанцы формально потерпели поражение, не сумев сбросить с Олимпа олигархов, однако с этого Гражданский союз уже нельзя было не замечать. На политическую арену вышла принципиально новая сила, с новыми лозунгами, новыми лидерами, новым, куда более адекватным новому времени видением ситуации, так что, политическая палитра Аргентины изменилась кардинально, - и все, как всегда, только начиналось…

Денег нет. Держитесь!

Итак,   Сельман ушел, но кризис остался. Налоги упали на 40%, банки закрыты, инфляция, золото почти на нуле. Правда, в новом кабинете - люди с хорошей репутацией, и даже не только свои. «Рока, - пишет Фелипе Луна, - понял, что продолжать править, опираясь только на одну политическую силу, уже не получится, что власть должна использовать и другие силы, принципиально ничем от партии власти не отличающиеся, а лишь выражавшие интересы других лиц». Поэтому пригласили к сотрудничеству даже Гражданский союз, и сеньор Митре, за 10 лет оппозиции соскучившийся по игре престолов, согласился, что работать вместе, коль скоро расхождений нет, лучше, чем враждовать.

А вот сеньор Алем согласия не дал. На разговор-то пришел, но по итогам консультаций новый президент, Карлос Пеллегрини сообщил коллегам: ничего не получится, дон Леандро – не партия, а сплошная эмоция. Что, кстати, было чистейшей правдой: длиннобородый немолодой романтик, которого многие называли «Дон Кихотом», искренне, как через столетие его дальний родственник Эрнесто Гевара по прозвищу Che, мечтал о счастье всем, сразу, поровну, и чтобы никто не ушел обиженным, и компромиссов не признавал.

Впрочем, обошлись и без него. Ввели «чрезвычайное экономическое положение». Плохо в этом разбираюсь, но исследователи уверяют, что с большим пониманием. Организовали внутренний краткосрочный займ. Послали ходоков в Лондон, просить беспощадный Сити о реструктуризации долгов, получив отказ, пригрозили взять кредиты в Париже и Берлине, - и (чудо из чудес!) таки смогли заставить Бэррингов и Ротшильдов пойти на свои условия. С пояснением: «Вопреки нашим правилам, как исключение. Не будь это Аргентина…»

В целом, режим жесточайшей экономии и контроля над финансами, без льготы даже считавших себя неприкосновенным иностранным компаниям, вплоть до железнодорожных. Жесткая проверка законности продажи земель. Штрафы за неуплату налогов. Заморозка престижных строек. Ограничение всевластия иностранных компаний , - и разумеется, прекращение безоглядных приватизаций, в некоторых случаях, даже с ренационализацией. Ибо: «Если нет необходимости участия государства в экономической жизни, оно не должно этого делать, но когда необходимо – обязано». И все это работало, однако быстро только кошки родятся, а выборы-1892 приближались, и «консерваторы» понимали, что балансируют на тоненькой ниточке.

Во-первых, разговорчики в строю шли даже в самой PAN (Национальной автономистской партии), - партайгеноссе из Байреса увидели шанс выйти из-под контроля провинциалов. В партии возникла «модернистская линия», со своим кандидатом в президенты – Роке Саэнсом Пенья, военным с легендарной биографией и широкими взглядами (имя называю специально, поскольку это важный узелок на будущее), а во-вторых, готовился к реваншу Гражданский союз, в январе 1891 года выдвинувший самого Бартоломе Митре в паре со стареньким Бернардо Иригойеном.

И это было опасно для стабильности, ибо такой тандем двух крайне авторитетных политиков сам по себе символизировал объединение против олигархии двух основных «исторических течений» страны: дон Бартоломе – «отец либерализма», унитарий, победитель Росаса, а дон Бернардо – «федералист» и «автономист», в юности  служил Росасу, дружил с Альсиной, чтил их память и примыкал к «автономистам».

Такая парочка могла смести любых ставленников «консерваторов», и Рока, тогда глава МВД, понимая это, решил идти путем мягкой силы, предложив Митре стать кандидатом не только Гражданского союза, но и rocistas, на что Митре немедленно согласился. Он очень хотел власти, не хотел беспорядков, и его от «консерваторов» теперь, в сущности, не отличало ничто, а в том, что взамен пришлось отказаться от тандема с доном Бернардо и взять в напарники кандидата от новых «союзников», - так это ж политика, это всякий поймет.

Однако всякий не понял. Наоборот, большинство в Гражданском союзе восприняло такую новость, как оскорбление. «Митристы»-то, вполне умеренные и аккуратные, в очередной раз поддержали своего кумира, но в целом партия обвинила Митре в «персонализме» (работе только на себя), в котором он сам ранее обвинял всех подряд, и раскололась на «меньшевиков» (Национальный Гражданский союз) и «большевиков» (Гражданский Радикальный союз), пошедший за сеньором Алемом, заявившим, что любой честный человек «радикально и непримиримо» против всяких закулисных сговоров.

Разумеется, как только раскол оформился, выяснилось, что PAN выдвигать сеньора Митре от себя не готова, - вернее, готова, но на таких условиях, которые ему не подойдут, - и неважно, что там кому гарантировал сеньор Рока, потому что главное – съезд. Так что, обманутому экс-президенту оставалось утешаться тем, что это ж политика, всякий поймет, а кандидатом власти стал Луис Саэнс Пенья, старый юрист, видный деятель «католической» фракции, очень хотевший стать главой государства, но совершенно не имевший команды.

Это вполне устраивало генерала Року, приставившего к старику своего верного человека в «вице» и подарившего список будущего кабинета, - и тем более устраивало, что старик был родным отцом Роке Саэнса Пенья, лидера «модернистов», который, узнав, что папенька вышел на дистанцию, из уважения к родителю снял свою кандидатуру. В общем, политика, она самая.

Очень своевременные террористы

Ювелирная сия комбинация сделала позиции «консерваторов» практически неуязвимыми. Одним махом с доски слетел и опасный Митре, и раскольники в собственных рядах, - а радикалов («партию улицы», как их презрительно именовали в высшем обществе) всерьез не принимали. И зря. Проведя в июле съезд, Гражданский Радикальный союз утвердил кандидатуру не Леандро Алема, чего все ожидали, а старика Бернардо Иригойена, после чего «партия улицы» пошла в народ, и началось то, чего в Аргентине еще никто не пробовал - первая в ее истории настоящая избирательная кампания.

Неделя за неделей, месяц за месяцем сеньор Алем мотался по стране, не пропуская ни одной провинции, ни одного большого города, не брезгуя навещать и маленькие, и работал с избирателями напрямую, представляя кандидата (сам дон Бернардо, очень дряхлый, почти не ездил) и программу. Очень короткую: власть должна исходить от народа, быть ответственной перед народом и, главное, нравственной, - то есть, по сути, пустые слова, - но его везде встречали с интересом, а провожали аплодисментами.

И популярность партии росла, хотя, по сути, Алем не предлагал ничего конкретного, - чистая проповедь морали, без которой власть не власть, а дерьмо, к честным выборам и к соблюдению прав человека, что, по сути, только лозунги, потому что жизнь не формула, - он обладал ораторским талантом, умел зажигать массы, а главное, верил в то, что говорил. А люди это видят и ценят.

Так что, турне вызвало большой энтузиазм во внутренних провинциях. У партии появились ячейки не только в столице, но и на большей части территории страны, и самую сильную из них возглавил Иполито Иригойен, не родственник, просто однофамилец дона Бернардо, зато племянник сеньора Алема, который его очень любил и с юных лет везде продвигал. Человек интереснейший, для нашего повествования весьма важный, но давайте персональное дело изучим позже.

Успех радикалов оказался настолько впечатляюще неожиданным, что сеньор Рока встревожился. Он понимал необходимость смягчать подходы, он готов был уменьшить суммы избирательных технологий, а в Байресе и вообще играть по-честному, он не возражал делиться постами и кормушками с людьми, мыслящими конструктивно, но стоять у руля по его мнению, должны были «консерваторы», и никто больше. Тем паче, что не отдавать же «элите» власть кому-то, не имеющему никакой внятной программы, кроме проповедей про мораль и нравственность.

А потому 2 апреля 1892 года, - всего за неделю до выборов, - МВД сообщило, что раскрыт «ужасный заговор»: по данным полиции, некие  злодеи, предположительно, итальянские анархисты (тогда это было модно) готовят покушение на президента Пеллегрини и кандидата в президенты Саэнса Пенья, «дабы погрузить страну в хаос». И что самое страшное, эти ужасные люди, представьте себе, предположительно связаны с «одной из партий, претендующих на участие в выборах президента».

Естественно, было введено осадное положение, а лидеры радикалов, в первую очередь, сеньор Алем, оказались за решеткой «для проверки некоторых не вполне очевидных обстоятельств». РГС после такого сюрприза, как говорится, «поплыл», - ну и, ясное дело, 10 апреля сеньор Саэнс Пенья (кстати, искренне поверивший в существование заговора) одержал триумфальную победу, причем голосование и подсчет провели очень чисто, без обычных фокусов. Ибо зачем?

Вскоре после этого, помурыжив для порядка с месяцок,  арестованных радикалов выпустили с извинениями, они (включая сеньора Алема) даже избрались в Сенат, а сеньор Пеллегрини, узнав, что никакого заговора не было, подал в отставку, - не столько в знак протеста, сколько обидевшись, что его не включили в игру, - но коллеги уговорили его отбыть срок до конца. Так что, новый президент принес присягу без всяких переходных периодов, 12 октября.

Ну и. Очень старый и очень достойный человек. Юрист экстра-класса. Богобоязненный. С принципами. Считал себя «свободным от любых обязательств перед закулисными кукловодами». В целом, продолжал политику Пеллегрини, - никаких новых долгов, никаких уступок шантажистам, кто бы и как ни давил, - и к середине 1893 года страна пошла на поправку.

Медленно, тяжко,  кризис уходил. Но чем больше выздоравливала экономика, тем больше трясло политику. Так или иначе решив общую задачу, большие люди начали решать свои частные проблемы, и тут уж старый, не по условиям игры властный президент с его старомодными взглядами только докучал. А потому его просто не слушали, - благо, повторяю, команды у него не имелось, - а если и слушали, то поступали по-своему, и неразбериха сползла в провинции, где подтасовки стали покруче, чем при Сельмане.

Ко всему этому глава государства не имел ни малейшего отношения, однако в глазах прессы виноватым неизменно оказывался он, и сеньор Саэнс Пенья, злясь на полное неуважение к себе начал понемногу бунтовать. Раньше он покорно утверждал министров, предлагаемых генералом Рока, а теперь начал тасовать кадры сам, пробуя все новые и новые комбинации, и раз за разом убеждаясь в том, что его все равно никто не слушается. После чего внезапно сделал ход конем, предложив портфель министра обороны (с функциями премьера) своему бывшему ученику Аристобуло дель Валье, в котором не сомневался.

А тем временем радикалы без дела не сидели. После великого кидка на президентских выборах сеньор Алем уже совершенно не сомневался, что легальным путем прийти к власти невозможно, ибо «консерваторы» не для того власть взяли, чтобы отдавать народу, который дон Леандро боготворил. А раз так, то, стало быть, остается только «революция», - причем, в его понимании она означала даже не крайнее средство исправления искажений закона, а некую бесконечную дорогу, двигаясь по которой можно постоянно очищать систему от людей аморальных и безнравственных.

Революция в рамках закона

Готовились тщательно. Учитывая опыт Парка, согласились, что в столице начинать нельзя. Потому что удар по центральной власти в столице – это переворот, который не признает страна, и будет гражданская война, которая не нужна решительно никому. А вот если начать в провинциях, где много народа обижено на беспредел, совсем иное дело.

Далее начались разногласия. Военный министр дель Валье предложил «юридический план»: взять власть на местах, где были подтасовки, а он организует вмешательство центра для проверки итогов выборов и арбитража. Тогда провинциальные Ассамблеи будут распущены, пройдут новые выборы, под его присмотром, и – алле ап! - три четверти страны у нас.

Иполито Иригойену, лидеру самой крупной провинциальной организации (Буэнос-Айрес) этот план понравился. А вот бескомпромиссный Леандро Алем настаивал на «национальной революции». достигнув которой, можно резко изменить систему. Коротко: берем власть на местах и маршируем на столицу. Это уже не переворот, а воля всей страны. Совсем иное дело. Сил хватит, оружие есть, - а дон Аристобуло, фактически главнокомандующий, поможет. И никак иначе, потому что шанс уникальный, а что незаконно, хрен с ним. Это ж политика.

В итоге, проругавшись несколько дней, не договорились. Впервые, - раньше слово дона Леандро всегда было последним и решающим. Оскорбленный Алем хлопнул дверью, крикнув на прощание что-то типа «ну-ну, давайте, а я посмотрю!», Иригойен же и дель Валье, согласовав детали, приступили к делу. И дело пошло.28 июля радикалы легко, без капли крови взяли власть в маленькой провинции Сан-Луис. 30 июля восстала большая, сильная и богатая Санта-Фе. Правда, не без труда, с боями, потому что там (редкий случай) губернатор-«консерватор» победил на выборах честно, - но 4 августа дожали.

А в провинции Байрес и вовсе прошло идеально: 8000 прекрасно вооруженных (дон Иполито, человек не бедный, продал одну из своих эстансий) бойцов взяли под контроль все 82 населенных пункта, а 8 августа под радостные вопли населения заняли и провинциальный центр, Ла-Плату, взяв в плен второго по влиянию лидера «консерваторов», экс-президента Карлоса Пеллегрини. При этом Иригойен категорически отказался объявлять себя временным губернатором, ибо: «Мы восстали, чтобы убрать незаконную власть, но не для того, чтобы создавать другую, такую же незаконную. Если я стану губернатором, то окончательным, после выборов».

В любом случае, первый акт отыграли по графику. Теперь, согласно партитуре, предстояло играть соло военному министру. И сколько ни умолял, ни требовал, ни настаивал, ни убеждал сеньор Алем, заклиная делать переворот, сбрасывать милого, но бестолкового деда, выгонять консерваторов и строить светлое будущее, с народом и для народа, Аристобуло дель Валье стоял на своем: нет. Власть в стране не берут путчем. Уже готов законопроект, я переговорил с коллегами, большинство в Сенате у нас, с нижней палатой работаю, люди Пеллегрини растеряны, людей Роки, чтобы заблокировать голосование не хватит, так что, все пройдет как надо, - и страна наша.

Переубедить своего лучшего и единственного друга, практически брата, дон Леандро в этот, действительно, судьбоносный момент, вновь не сумел, - и чуть позже дель Валье сам пояснит свою позицию, отвечая на вопросы студентов юридического факультета, которым руководил: «Я мог сделать все, о чем просил Леандро, но тогда разве бы я посмел после этого преподавать вам право?».

Учитывая нравы и понятия эпохи, в общем, логично. Нелогично другое. Подав в Конгресс законопроект, неформально одобренный президентом, и проследив за утверждением его в Сенате, военный министр с функциями премьера, вместо того, чтобы дождаться голосования в нижней палате, 10 августа отправился в городок Темперли, где расположилась повстанческая армия, общаться с единомышленниками. И совсем нелогично, что в тот же день Иполито Иригойен по просьбе сеньора Пеллегрини отпустил пленника в столицу, к больной жене, взяв только слово не заниматься политикой.

Зачем? И зачем? Совершенно непонятно поныне, но уже тогда было ясно, что это ошибка, цена которой окажется высока. И действительно, 11 августа, пользуясь отсутствием «министра-председателя» сеньор Рока и сеньор Пеллегрини, естественно, нарушивший слово, сумели, побеседовав с каждым депутатом наедине (слабости каждого они знали прекрасно) убедить нижнюю палату слегка изменить текст законопроекта о  вмешательстве. Всего-то-навсего убрав из формулировки «вмешательство в связи с нарушением выборного законодательства» слово «выборного», а тем самым, превратив законный протест граждан в мятеж.

Ситуация зависла. На следующий день, спешно вернувшись в столицу и не сумев переубедить депутатов, дон Аристобуло сообщил офицерам-радикалам, просившим дать «красный сигнал», что «беззаконие порождает хаос» и подал в отставку, а дон Леандро, оставшийся в Темперли, потребовал, чтобы племянник срочно объявил начало «революции в национальном масштабе» и вел войска на беззащитную столицу.

Разговор вышел намного тяжелее прежних, . Иригойен очень любил дядю, с детства равнялся на него, и Алем любил племянника, как сына, но дон Иполито давно уже руководил своей организацией единолично, и после провала Парковой Революции пришел к выводу, что дядя, гениальный трибун и партийный организатор, в условиях вооруженной борьбы меньше, чем ноль.

Кончилось чуть ли не ссорой. Как ни горячился пламенный идеалист, позиция практика, - «Мы правовое государство, а не Венесуэла, где министров назначают пушки. Пропасть в два прыжка не перепрыгивают. Восстание да, война нет», - не менялась ни на йоту. Больше того, племянник, в свою очередь, потребовал, чтобы дядя послал в провинции приказ начинать переговоры.

Однако об этом, в свою очередь, не хотел и слышать закусивший удила дядя. 14 августа, через два дня после отставки дель Валье, сеньор Алем послал в Росарио, столицу провинции Коррьентес, где его влияние было безгранично, телеграмму с указанием начинать. Не что-нибудь, а то самое. «В национальном масштабе». Что и было сделано в тот же день, - после чего из Росарио в Темперли полетела телеграмма: спешите, мы ждем, Viva lа Revolucion Nacional!

Завещаю вам, братья...

Реакцию Иригойена на очевидную попытку поставить его перед фактом, - дескать, - Революция только начинается, не помочь нашим людям прямая измена! – можно представить. На сей раз ссора вышла без «чуть ли». После отказа Иполито от участия в «авантюре» с дополнением, что «мальчишеские эмоции опять превратили революцию в государственное преступление, обреченное на разгром», дон Леандро кинулся было в драку, но сдержался, ограничившись яростным «Негодяй!», и через покинул город, недели на две выпав из виду. С этого момента ГРС   раскололся на «практиков», ориентировавшихся на Иригойена, и «романтиков», считавших его предателем, а дона Леандро святым.

Личная ссора, впрочем, вскоре сошла на нет, «великая взаимная привязанность, - пишет Хосе Мадеро, - естественным образом преодолела гнев, но политически с этого дня каждый из них шел своим путем. Встречи их стали редки, до самой смерти Алема они виделись не более десятка раз, но Иригойен в течение всей жизни никогда не критиковал дядю, отзывался о нем с высшим уважением и требовал того же от всех остальных».

Как бы то ни было, Иполито Иригойен начал переговоры. С позиции силы, но без шантажа, - и кое-каких уступок добился. «Революция» в провинции Буэнос-Айрес решением Сената была признана «законным протестом», итоги выборов на нескольких участках власти обещали пересмотреть, и 25 августа областной комитет Радикального гражданского союза принял решение сдать оружие и распустить ополчение по домам.

«Итоги, - размышляет Густаво Менендес, - трудно охарактеризовать одним словом. По-видимому, революция в провинции Буэнос-Айрес была побеждена, но радикалы провинции победили. Или, во всяком случае, на тот момент именно так это выглядело». Правда, на первых порах победители, решив показать характер, устроили небольшие репрессии, - но именно небольшие. Кого-то закрыли на пару недель, кого-то на пару месяцев, Иполито же Иригойена и самых близких к нему людей выслали в Монтевидео, позволив вернуться лишь в декабре.

Как по мне, достаточно мягко. А вот во «внутренних» провинциях, где повстанцы взяли власть или были к этому близки, наоборот. Там разгоралось все ярче, - без плана, без связи, без организации, с минимальным вооружением, - но этого требовал в телеграммах и письмах дон Леандро, чей авторитет в глубинке был непререкаем. Сверх того, повстанцы подхватили лозунг о «национальной революции», а 7 сентября восстал и Тукуман. Что было уже не просто ошибкой, но ошибкой фатальной. «Национальная революция», то есть, мятеж против центральной власти Конституцией рассматривался, как государственное преступление, без малейших трактовок.

Так что, очень скоро мощная армия двинулась на подавление, и легко справилась, 21 сентября задавив мятежный Сан-Луис, 25 сентября – Тукуман, а на следующий день были окончательно разбиты повстанцы в Санта-Фе. В состоянии мятежа оставался только Коррьентес, - вернее, его столица, Росарио, куда 24 сентября, спрятавшись под мешками с углем, прибыл лично Леандро Алем, принятый населением как герой и немедленно, - всенародным вече, - провозглашенный временным президентом всея Аргентины и главкомом Народной Армии – 6000 стволов. Правда, не у всех и без арты, зато с ВМФ – команда малого крейсера Los Andes, стоявшего в порту Росарио, арестовала капитана и присоединилась к восстанию «С целью защиты прав народа и борьбы против существующего в стране режима диктатуры».

Тем не менее, ситуация была скверной. Подавив мятежи в провинциях, лично генерал Рока двинулся на Росарио, и после поражения Los Andes, пытавшегося остановить доставку к городу войск в тяжелом речном бою у Эль-Эспинильо правительственные войска блокировали город с реки и суши, предъявив ультиматум: капитуляция или тотальная бомбардировка. Принимать решение «президент» предложил народу, и народ, какое-то время покричав, пришел к выводу, что шансов выстоять нет, и если Рока обещает, что расстрелов не будет, значит, так тому и быть.

Расстрелов и не было. 1 октября, войдя в Росарио, генерал Рока приказал арестовать всех активистов (примерно 800 человек), в том числе дона Леандро, просидевшего на нарах почти полгода (всех остальных выпустили гораздо раньше), а затем уехавшего в Байрес, сказав на прощание огромной толпе сторонников, пришедших его проводить: «Ничто не потеряно, храбрый мои друзья. Нас можно сломать, но согнуть не под силу никому».

Красиво. Но все-таки поражение есть поражение. Оно угнетает, и партия радикалов вошла в период кризиса осмысления. Почему так получилось, что дважды, имея все козыри на руках, в итоге проиграли? Чего все-таки хотели? Чего хотеть теперь? Искать ответ оказалось сложно, тем паче, что «консерваторы» все же переломили хребет кризису, и коррупция в том масштабе, который был при Сельмане, ушла в прошлое. Кое-что, конечно, осталось, но аккуратно, не дразня людей, - а Европа по-прежнему готова была покупать все, что производит Аргентина, в любых объемах, - и «улица», получив возможность жить сколько-то нормально, уже не хотела драться за журавля в небе.

Все это давило. Аристобуло дель Валье и Леандро Алем продолжали  какую-то организационную работу, воссоздавая разбежавшуюся по углам партию, что-то писали, где-то выступали, куда-то успешно избирались, но 29 января 1896 года дон Аристобуло скоропостижно скончался у себя в кабинете, на кафедре права, после чего дон Леандро, оставшись совсем один, жил уже  как-то по инерции, а 1 июля года   застрелился прямо на улице, в экипаже, оставив щемящее завещание:

«Я перестал чувствовать свою нужность. Моя вера, моя идея, мой опыт, сам я – лишние в новом времени, я не ощущаю его зова, и я не хочу быть обузой тем, кто продолжит мое дело. Уйти нужно вовремя, в этом счастье личности, живущей не для себя, но ради счастья людей. Я знаю, что идущие мне на смену найдут все ответы и победят, и уходя, завещаю им одно: лучше пусть сломают, чем согнут».

Впрочем, люди уходят, а жизнь продолжается. Президент Луис Саэнс Пенья по-прежнему пытался ни от кого не зависеть,  однако своих министров он уже не контролировал вообще, и тасовать кабинет ему было не из кого. Случайная фигура, он больше не был нужен, и когда в середине января кабинет подал в отставку, старый человек, узнав, что идти в министры не хочет никто, 22 января положил на стол заявление, встреченное «низами» равнодушно, а «верхами» с облегчением. Новый президент, до корня ногтей человек Роки, даже не скрывал, что на высоком посту всего лишь проводит курс генерала. В Аргентину пришло «второе издание рокизма». Не худшая из возможностей, но уже едущая с ярмарки…

Род уходит и род приходит...

Прежде всего, чтобы потом не повторяться. Следует помнить, что время, в которое мы погрузились, Аргентине удивительно, уникально везло. Так уж звезды сошлись, что экономика плавно шла по нарастающей. Слегка упал спрос на шерсть, зато подскочили цены на зерно (первое место по экспорту в мире) и на мясо (второе место после США), - и при этом, Англия, обычно в финансах беспощадная, своему «пятому доминиону» удавку на шею не накидывала. Внедрялась во все сферы, брала экономику под контроль, но мягко, и нет ничего удивительного в том, что об Аргентине говорили, как о «новом Эльдорадо».

Поэтому, – в отличие от прочих стран Латинской Америки, кроме, может быть, Чили, - население не разделилось на два различных полюса, олигархов с латифундиями и голытьбу, жившую «как при испанцах». Напротив, быстро формировался средний класс, как из местных, так и за счет европейских иммигрантов, привлеченных в страну еще и тем, что дети могли пользоваться благами системы обязательного, бесплатного и светского образования.

Кстати. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понимать: такие темпы иммиграции плюс образование народа означаюи, что лет через 10-20 дети иммигрантов с гарантией полезут в политику, тесня коренных. И «консерваторы» вполне такую неизбежность сознавали, однако сознательно не препятствовали, исходя из того, - позитивисты же, - что прогресс неизбежен, и это, разумеется, делает им честь, как и то, что из кризиса они сделали вывод: беспредельная коррупция пагубна, и с тех пор никому не позволяли зарываться.

Однако же это после нас хоть потом, а пока что отдавать власть кому бы то ни было, «консерваторы» по-прежнему не собирались, а стало быть, и об отказе от надежных выборных технологий речи не шло. Депутаты должны быть надежны, как часы, и точка. Разве что, в отличие от прежних времен, теперь была готовность принимать в свой круг таких же, как они, но по всяким причинам вылетевших в кювет. По принципу, свои люди, одно дело делаем.

Так что, параллельно с экономикой, разрушенной при Сельмане, в короткую эпоху Эваристо Урибуру (очень достойный человек, первым делом амнистировал всех участников всех «революций») восстановилась и система «рычагов», созданная генералом Рокой. Так что, уже на первых местных выборах, в 1897-м, страна поняла, что хозяева починили поводок на совесть, совершенно четко заявив: кто с нами, тот с нами, кто не с нами, тот против нас, - и руководству Гражданского Радикального союза пришлось принимать решение.

А выбор был невелик. Либо принять «параллельное» участие в выборах с заранее готовым итогом, тем самым показав не знающему, что итог уже готов избирателю, что власть не такая уж и авторитарная, а взамен получив несколько мест в Ассамблеях, но главное, место в системе, либо вылететь в маргиналы. И «аристократы» из руководства радикалов, - митристы, да и не только они, - горой стояли за первый вариант. Ибо синица в руках лучше журавля в небе, тем паче, что журавль не ловится. А вот Иполито Иригойен на съезде, где решался вопрос, 6 сентября 1897 года, категорически сказал: нет, - и покинул зал, осудив соглашателей и призвав всех, кто верит ему, вообще не голосовать.

Итог, думаю, понятен. В провинции Байрес «умеренные и дальновидные» выиграли, а вот в провинциях, где позиции радикалов были не так уж сильны, а махинации раскручивались вовсю, проиграли с треском, и в итоге все печеньки достались нескольким политикам, а обманутый рядовой состав пополнил ряды «непримиримых» сторонников Иригойена. Который, публично резюмировав: «А я же говорил!», вслед за тем поразил общественность, объявив о роспуске областного комитета ГРС. После чего, - поскольку в провинциях у радикалов не было материально базы, а в Байресе «умеренным» уже никто не верил, партии не стало, и вообще, в стране не стало оппозиции. Солидным людям пришлось уйти под «крышу» Роки, который в 1898-м вторично стал президентом.

И да, он опять справлялся хорошо. Не так, как в первый раз, ибо постарел и заметно потерял хватку, но справлялся, благо, как мы помним, экономика стремилась к высотам, - оставалось лишь корректировать. Так что, в основном, «герой пустыни» решал вопросы внешней политики, тоже важные, - в первую очередь, о границах с Чили, где дело всерьез пахло войной. А войны «консерваторы» не хотели, - и не потому, что боялись (народ был военный, храбрый), а чисто по логике, понимая, что любая война несет больше проблем, чем выгод. Тем паче, такая, которая, скорее всего, кончится вничью. Поэтому, умно и практично ведя дело, добились арбитража, сперва в Штатах, затем, окончательно, в Лондоне (судил лично Эдуард VII), и получили даже больше, чем оттяпали бы в случае успешной войны.

Однако жизнь с каждым днем становилась все сложнее. Его Величество Прогресс нес с собой новые реалии, - промышленный бум, а соответственно, рабочее движение, умело руководимое идейными иммигрантами из Европы. И как естественное следствие, профсоюзы (в основном, анархистские), кружки социалистов, вскоре объединившиеся в партию, стачки, забастовки, - а что делать со всем этим добром ни Хулио Аргентино Рока, ни другие позитивисты старого чекана просто не знали.

Да и в их стане начались споры. Укрупнение эстансий злило эстансьором помельче, проигрывавших конкуренцию, олигархи, решившие вкладывать деньги в промышленность, лоббировали политику протекционизма, а предпочитавшие жить по старинке слышать об этом не хотели, да, наконец, интересы «королей зерна»  расходились с интересами «герцогов мяса» и «графов шерсти».  В общем, возникали новые противоречия, и относительно простая идея линейного Прогресса, когда «свой» всегда свой, а «не свой» всегда чужой, шла вразнос, не обеспечивая твердых договоренностей в рамках клана. Даже у Роки, искусного политикана, все хуже получались комбинации, а уж у тех, кто его окружал и метил в преемники, так и тем паче.

Конечно, комбинировали, заключали сделки, - это «митристам», а это «рокистам», благо, разницы уже никакой не было. Пытались тормозить издержки прогресса старыми методами, - разгоняли демонстрации, а в 1902-м приняли «Закон о резиденции», позволяющий депортировать любого иммигранта без суда, на основании подозрений в опасности для общества. С другой стороны, поскольку всех не депортируешь, да и чем жестче гнули, тем злее становились анархисты, а таких обострений, как в Европе, никто не хотел, так что, приходилось и уступать. Уже к 1905-му рабочий день, ранее безразмерный, сократился до (максимум) 10 часов, мизерную зарплату приподняли в 1,5 раза, а заодно и определили воскресенье, как обязательный выходной.

Но благодарности не было, напротив, аппетиты новых, непонятных людей росли, а что делать, не знал никто, зато зыбкость всех кулуарных пасьянсов, ранее таких надежных, и половинчатость решений чувствовали все. Вплоть до Роки, который, сдав полномочия, вообще уехал в имение «отдыхать от политики, переставшей быть интересной». Правда, пообещав вернуться, - но без него понимать стало еще тяжелее, особенно, когда на авансцену, весь в белом, вышел тот, кого давно уже списали в расход, отпели и забыли.

Феникс прилетает с шумом

29 февраля 1904 года в лучшем концертном зале Буэнос-Айреса ярко и красиво состоялся Национальный (с делегациями от всех провинций и столицы) съезд Гражданского Радикального союза, о котором большинство политикума уже и не вспоминало. С сеньором Иригойеном, ставшим за минувшие с роспуска организации семь лет уважаемым человеком в лучших салонах столицы и членом престижного Жокей-клуба, все встречались, все раскланивались, но о политике он говорить категорически отказывался. О спорте, о бизнесе, о новостях из-за рубежа, о дамах, - сколько угодно, но о политике ни-ни.

И кто бы мог подумать, что все эти годы дон Иполито готовил возрождение партии, - с той же платформой, что и при Алеме, но принципиально нового типа? Никто. А между тем, он трудился, как вол. Через тернии, упорно, настойчиво, рассылая эмиссаров в самые глухие углы, принимая у себя сотни посетителей, ухитряясь не допускать утечек. Разъясняя провинциальным политикам, да и просто интеллигенции, основной тезис: в рамках этой системы ничего не добьешься, играя по ее правилам, ей только помогаешь, а значит, необходима свобода выборов, чтобы каждый гражданин мог сказать свое слово, и все голоса были услышаны, учтены и точно подсчитаны.

А до тех пор, - чеканил докладчик, глядя в зал, где рядом с прилично одетыми сеньорами из «чистой публики» равноправно сидели работяги, торговцы, студенты, даже пеоны, - никакого участия в выборах. Вообще. «Только упорная борьба за радикальный слом этой ненормальной ситуации, и в этой борьбе допустимы любые средства, предложенные патриотизмом». Потому что горбатого исправит только могила. То есть, революция. Чем и следует заняться. Прошу голосовать. Кто за? Прекрасно. Кто против? Занесите в протокол. И добавьте, что воздержавшихся нет. А теперь по кадровому вопросу.

В итоге сформировали руководство – Национальный комитет, избрав главой президиума самого старого и уважаемого лидера радикалов, провинциала Педро Молина, сам же дон Иполито, как раз и предложивший кандидатуру ветерана, стал почетным президентом партии. Однако все понимали, что руководить будет именно он, - потому что его авторитет признавали все. И вот сейчас, полагаю, самое время наконец заглянуть в личное дело. Просто чтобы понять.

Фигура Иригойена по сей день тревожит аргентинцев. О ней спорят. Она как памятник Хрущеву на Ваганьковском. Для кого-то черная, для кого-то белая. Без оттенков. Или «популист, посмешище, демагог, мстительный и бессердечный ханжа, аморальный бабник». Или «рыцарь без страха и упрека, святой мирянин, великий идеалист-практик, нежный отец и верная опора, пожертвовавший семейными радостями во имя народа».

С юности опекаемый Леандро Алемом, с подачи Алема побывал много кем. И комиссаром полиции в сложном районе, заработав репутацию «честного мента», умевшего убеждать даже бандитов, что грабить нехорошо, заодно заработав на обучение. И депутатом, где обратил на себя внимание, проголосовав против повышения жалованья народным избранникам. И преподавателем, обретя популярность, когда стало известно, что свою зарплату он перечислял детским больницам, - причем, известно это стало совершенно случайно.

Популярный в провинции Байрес, в хаосе договорняков легко мог сделать карьеру, но отказался, презирая лицемерие. Мог прильнуть к кормушке, но отказался, предпочтя, изначально будучи небогат, сколотить состояние трудом и умом, на пике бума взяв кредит и раскрутив бизнес на откорме скота, чтобы иметь право, не кривя душой, сказать: «Работа была законом моей жизни, труд на природе - способом моего существования, мораль – основой обогащения».

Порядки в его эстансиях были патриархальными: пеоны считались частью семьи, получали жалованье намного выше среднего, имели долю в прибылях, соответственно трудовому вкладу. Сам «падрон», став миллионером, жил предельно скромно, тратя деньги на воплощение в жизнь своих идеалов. На его средства дядя ездил по стране, он спонсировал раскрутку партии, партийную печать и обе радикальные революции.

Взгляды? А трудно сказать. Считается, что был поклонником философии то ли Карла Краузе, видевшего «внутреннюю мораль» основой прогресса, а всеобщее избирательное право его гарантией, то ли кого-то из «краузианцев». Но с религиозным оттенком, ибо был добрым католиком, и полагал, что «Иисус есть свет морали, ее критерий». В практическом же смысле с первых шагов в политике и до последних дней стоял на том, что «Демократия состоит не только в гарантии политической свободы, одновременно она содержит возможность для всех достигнуть хотя бы минимума счастья».

Внезапность съезда, мгновенность сразу после его окончания появления во всех провинциях областных комитетов с прекрасными СМИ и слаженной работой, невероятно быстрое расширение рядов потрясли политикум. Это был, без всякого преувеличения, сюрприз, по оценке La Nacion, «поразительный, как второе пришествие». Но еще большим сюрпризом стало то, что слово Иригойена не разошлось с делом: в ходе закрытого заседания съезд взял курс на «вооруженное свержение диктатуры олигархов», - по мысли дона Иполито, морально оправданное, если будет быстрым и без пролития крови, - а то, что он планировал, всегда воплощалось в жизнь без проволочек.

4 февраля 1905 года, рано утром, началась «третья революция радикалов», прекрасно подготовленная во всех отношениях, с участием множества молодых офицеров, разделявших точку зрения Иригойена. По всей стране, в самых ключевых провинциях и в столице, где руководство взял на себя сам лидер партии, - и в глубинке дело пошло, как предполагалось. В Мендосе взяли арсенал и банк, в Кордове захватили вице-президента страны, послав президенту Кинтане телеграмму: если он не подаст в отставку, сеньор Фигероа будет расстрелян.

Глава государства, однако, в отставку не подал, а повстанцы, как приличные и гуманные люди не стали расстреливать пленника, считавшегося достойным человеком, - но, тем не менее, на периферии получилось. А вот в столице вышла накладка: откуда-то (откуда, не известно и сейчас), власти знали обо всем, в том числе, и о дате, и атака на арсенал провалилась. Нападавших окружили и под угрозой расстрела на месте принудили сдаться, после чего Иригойен, всегда считавший, что восстанию – да, гражданской войне – нет, приказал сворачивать затею. К 8 февраля все было кончено, а дон Иполито из личных средств возместил государству 300000 песо, которые увезли с собой в эмиграцию, где без денег не прожить, лидеры восстания в Мендосе.

Начались оргвыводы. Взятых с оружием в руках судили жестко, приговоры весили от 4 до 8 лет, - по меркам Аргентины за «революцию» крайне сурово. Сам Иригойнен, произнеся ярчайшую речь в суде первой инстанции, после которой суд отказался судить подсудимого «до полного выяснения обстоятельств», был осыпан цветами и на руках принесен домой, для помещения под домашний арест восторженной толпой поклонников.

Заодно (грех же не использовать такой случай) долбанули по рабочему движению. Арестовали сотни профсоюзных активистов, закрыли анархистские газеты, кое-кого даже выслали (редкий случай использования закона 1902 года). По ходу досталось и социалистам, хотя те были вообще не при делах, наоборот, призвали пролетариев «держаться подальше от буржуазных склок», а огромную демонстрацию протесты 21 мая подавили со стрельбой и убитыми. Короче говоря, разгул реакции. Но победа власти оказалась сродни поражению.

Откровение от Иполито

Сила действия, как известно, равно силе противодействия. Президент Мануэль Кинтана, один из столпов «рокизма», очень старый и очень жесткий по натуре, был человеком, от которого можно было ждать всего. В полном смысле слова. Без преувеличений: в свое время, будучи адвокатом одной из британских фирм, которой задолжала правительство провинции Коррьентес, он внес в Конгресс законопроект о разрешении английским судам обстреливать Росарио до тех пор, пока долг не будет выплачен.

Предложение, конечно, не прошло, однако с тех пор репутация у дона Мануэля сложилась весьма конкретная. Комплексов у дела не было никаких. Вот только развернуться ему не дали, - и не радикалы. Время на дворе стояло такое, что в Европе расстрел рабочей демонстрации давал конкретное эхо с серьезными последствиями, без оглядки на последствия для исполнителя, а в Аргентине уже было достаточно европейцев, чтобы знать, что делать.

11 августа некто Сальвадоо Планас, анархист из Каталонии, ни с кем не связанный, по собственной инициативе расстрелял карету президента. Сеньор Кинтана, правда, не пострадал, но от порясения (старенький был) слег и уже не вернулся на работу, а вскоре и умер, на пост же заступил «вице», сеньор Фигероа Алькорта, человек совсем иного склада, первым делом подписавший Закон № 4939 о общей амнистии всем участникам революции 1905 года, а вторым делом упустивший контроль за ситуацией.

Впрочем, покушение на президента особой сенсацией не стало, как и еще одно покушение, уже на нового президента, ничего плохого сделать не успевшего, - но ведь такие процессы, пойдя, уже не останавливаются. Темой не дней, но месяцев стала «революция», в пиарном смысле победившая, ибо вся страна узнала, что есть люди, штатские и военные, которым не в труд отдать жизнь во имя своих идеалов, и что этих людей тысячи.

Об Иригойене заговорили. Везде. В салонах и пабах, на рынках и на заводах, в эстансиях и в портах, в приличных кварталах и рабочих предместьях. У него брали интервью, по итогам восторженно повествуя о скромности и «внутреннем свете», излучаемом «аскетом демократии» и «предтечей свободы», и очень скоро сложился имидж, как отмечала та же La Nacion, «пророка, нового Моисея, возвещающего близость Обетованной Земли». Такая моральная победа с лихвой окупала и военное поражение, и принесенные жертвы.

Ряды ГРС росли, как, пардон за трюизм, грибы после дождя, благо, радикалы не отталкивали никого. Эстансьеро, пеон, заводчик, лавочник, сапожник, работяга, учитель, журналист, студент, офицер, католик, атеист, еврей, индеец, гаучо, белый, - неважно. Если «за справедливость», значит, наш. Но только если уже гражданин Аргентины и не только по паспорту, но и по самоосознанию. Среди иммигрантских землячеств радикалы работу принципиально не вели.

И что очень важно: раскручивая партию, как общенациональную, дон Иполито подчеркнуто отказывался вырабатывать и оглашать какую-то конкретную программу, даже озвучивать позицию по самым актуальным поводам, ограничиваясь единственной целью: устранением режима, как корня всех бед и зол. Это, естественно, раздражало многих, кто разбирался в политике, и несколько позже, в 1909-м, привело даже к «бунту на корабле»: несколько видных лидеров во главе с самим Педро Молина заявили о несогласии с таким подходом и вышли из Союза.

Само по себе это не было трагедией: колоссальный авторитет дона Иполито гасил волны. Но и репутация сеньора Молина была безупречна, его уважала вся страна, и чтобы успокоить страсти, Иригойен в первый и последний раз в жизни дал партии объяснения на тему камо грядеши, - тезисы т. н. иригойненизма, - сперва в серии открытых писем, а затем в книге «Моя жизнь и моя доктрина».

Если коротко, то все очень просто. Корень зла – в «аморальности общества», малая часть которого узурпировала права большинства, а большинство с этим покорно смирилось. Уговорами тут не поможешь. Нужна революция. Третья по счету. Первая принесла нам независимость, вторая - свободу, теперь задача - суверенитет народа, освобождение от олигархии и гражданское сознание.

То есть: духовное восстание на основе морали во имя «этического исправления» нации. Лучше мирным путем, но можно и военным. Оно уже уже близко, она обязательно победит, если каждый честный человек примет в ней участие. А основные принципы вот: непримиримость (нет компромисса со злом!) и абсентеизм (не подыгрывать злу, играя по его правилам). И таким путем, через общую национальную этику, - к формированию гражданина вне зависимости от его классовой принадлежности, в рамках надклассовой нации. И тогда конец «антагонизму между народом и и властью». Ибо «Мы и есть Родина».

Практически все исследователи подчеркивают, что речь идет о Credo «гражданской религии». Да и сам дон Иполито писал, что в его понимании «радикализм есть освободительная религия, дающая новую политическую мораль и внушающая обществу чувство моральной ответственности за судьбу человека, а человеку такое же чувство ответственности за судьбу общества», добавляя: «Я дерзаю видеть свое дело, как апостольскую миссию, и трудность избранного пути при полной уверенности в правоте меня в этом убеждает».

И не поспоришь. Категорический императив Иригойена, - никаких уступок, никаких компромиссов, никаких сделок и коалиций, ибо мы не партия, мы – честные граждане, наследники всего лучшего, что завещали предки, - ставил все привычные политические формулы с ног на уши. То есть, логика тут, конечно, была, - с шулерами не садятся за стол, пока у всех граждан нет свободы волеизъявления, - но категорический отказ от участия в выборах превращал ГРС в антисистемную структуру, на первый взгляд, идущую к самоубийству.

Действительно, ведь безумие же. Партия имеет ячейки по всей стране, имеет комитеты, издает газеты и созывает съезды, но не участвует в выборах. Даже не имеет четкой программы. Больше того, не стремится к власти, не признает союзов, настаивает на революции, да еще и без массовой поддержки армии. Как может такая партия рассчитывать на хоть какой-то успех?

Этот вопрос тревожил многих активистов, особенно образованных, с личными амбициями, желавших заниматься политикой, участвовать в общей работе, руководить. Звучали возражения, которые Иригойен, возражений не терпевший, давил в зародыше, без разъяснений: не нравится? – скатертью дорога, вы знаете, где вас примут, и да пребудет с вами Бог, - и только Молине, человеку кристальной репутации, он все же попытался объяснить, в последнем открытом письме даже резюмировав самую суть своего видения.

«Те, кто утверждает, что призыв к исполнению положений Конституции не есть политическая программа, потому что все партии, если они соблюдают закон, чтят конституцию, ошибаются в главном. Миссия радикализма неизмеримо высока. Это не более и не менее, как гражданский крестовый поход. Любые прагматичные мелочи, пусть и сиюминутно важные, как свобода торговли или протекционизм, унижают ее величие, которое главный залог победы».

Ага. И можно, конечно, говорить: утопизм. И можно, конечно, говорить: демагогия. Да. Но именно такая линия дала радикалам необычайную силу, ибо они противопоставляли себя «обычным» партиям, суетливо делившим власть, забывающим свои обещания и безмерно далеким от масс. Возведенная в ранг религии нравственность привлекала всех, сверху донизу, объединяя в неприятии лицемерия и лжи эстансьеро и пеона, бизнесмена и пролетария, интеллектуала и люмпена. Движение если и не было (такое невозможно), то, во всяком случае, на этом этапе, воспринимало себя как надклассовое и внесословное, а отсутствие программы позволяло не связывать себя обязательствами.

Хотя, с другой стороны, обязательство, - одно, но высшего плана, - как раз было. Власть нации, по Иригойену, реализовалась в государстве, стоящем (поскольку представляло все общество) выше классов, защищая интересы всех, то есть, выступая в роли высшего и беспристрастного арбитра. Такой подход многим, и справа, и слева, казался абсурдом, нелепицей, однако дон Иполито был уверен в обратном, а рассудить сей теоретический спор могла только практика.

Мигранты и покойники

Хосе Фигероа Алькорта принял пост в ситуации, когда система «рокизма», - фактически, мафиозная, хотя и без криминальной составляющей, - трещала по швам, и будучи абсолютным «консерватором» по взглядам, пытался как-то укрепить ее. Но, политический легковес, не имел возможности: его назначили «вице» именно потому, что сам по себе он был нуль, как вероятного главу государства не рассматривая, и «неожиданный президент» искал возможности показать себя, как сильную, самостоятельную персону, чтобы люди потянулись и возникла собственная команда.

Поэтому, отказавшись от традиционной стратегии «консерваторов» избегать конфликтов с соседями, дон Хосе, столкнувшись с очередными претензиями Чили, не сел, как предшественники, за стол долгих и нудных переговоров, а заявил, что «в Южной Атлантике не может быть двух гегемонов». Тем самым спровоцировав гонку вооружений, известную, как «дипломатия линкоров», но заработал на этом только прозвище  tresloucado (придурок) в бразильских СМИ, и ровным счетом ничего дома: политикум счел его демарш безответственным, после чего начал шантажировать, фактически оттесняя от власти.

Сеньор Фигероа, однако, оказался не слабаком. Вместо, как ожидалось, торга с фракциями «рокистов», он объявил им войну, распустив правительства нескольких провинций в связи с «мошенничествами на выборах» (что вполне соответствовало реальности) и на новых выборах провел к власти своих людей, - с точно такими же мошенничествами, но это, разумеется, было не в счет.

Вернее, в счет, - Конгресс сразу встал на дыбы, устроив пляски вокруг бюджета, - однако орешек оказался крепче, чем думалось. Вместо явки с повинной последовал очередной топ ногой: 25 января 1908 года президент (впервые в истории страны) разогнал Конгресс «в связи с недееспособностью», не обращая внимания на вопли о «государственном перевороте», и назначил новые выборы, по собственному списку (теперь желающие дружить нашлись). Которые в марте и выиграл, выбросив за борт практически всех видных «рокистов» и заявив, что «пришло время серьезных реформ». Однако всем было ясно, цель главы государства всего навсего «рокизм без Роки», - и потому Иригойен, с которым сеньор Фигероа тайно повидался, ища поддержки, ответил категорическим отказом.

А между тем, спокойствия в стране, несмотря на стабильный экономический рост, становилось все меньше. Рост промышленности влек за собой увеличение пролетариата, жизнь которого в рамках официального ультра-либерализма на грани социального дарвинизма была даже не на уровне Европы, - вернее, на уровне, но примерно полувековой давности. А иммигранты все прибывали и прибывали, и среди них немало «идейных», имеющих опыт убеждения правительств в том, что так жить нельзя, и не обращать внимания, как на мелочи жизни, уже не получалось.

Покушения на президента Кинтану, а затем и на самого сеньора Фигероа еще сочли «случайными эксцессам одиночек», но когда 14 ноября 1909 года бомба анархиста Симона Радовицкого, - кстати, «русского», то есть, еврея из России, - разорвала в клочки комиссара полиции, приказавшего расстрелять первомайскую демонстрацию (11 убитых, 105 раненых), вместе с секретарем, парой гнедых и тремя случайными прохожими,  общественность взволновалась необычайно. Ибо не привыкла.

Копировать Европу в этом отношении никто не хотел, и «социальный вопрос» встал на повестку дня. Террориста, вполне заработавшего на расстрел, все же не казнили, влепив 20 лет, но все же выдали и пряник: идя навстречу реальности (не столько ради «социальной справедливости», которую считал блажью, сколько для охлаждения страстей) президент подписал Трудовой кодекс, несколько расширивший права работяг, и все решили, что теперь bueno.

Однако уступки, известное дело, никогда не бывают достаточными, а потому только раззадоривают. Лидеры профсоюзов, даже «умеренные», почуяв шанс повысить свою значимость, закусили удила. Об «идейных» и говорить не приходится: их газеты открыто писали в духе еще немного, еще чуть-чуть, и Аргентина станет первым в мире государством анархии. А особенно обостряло ситуацию то, что беспокойные иммигранты, в основном, прибыли совсем недавно и не очень ощущали себя частью аргентинского общества, - что, в свою очередь, настраивало «местных» (в самом широком ассортименте) против «понаехавших» и сразу начавших качать права с помощью револьверов и бомб.

Пресловутая «сила вещей» вела события по очень понятному руслу. В 1910-м коалиция профсоюзов под 1-е мая устроила всеобщую забастовку с крайне взвинченными требованиями, исполнить которые было невозможно, и прозрачным подтекстом: все или ничего, но если ничего, хуже будет. На что правительство могло ответить только жестко, - любой иной вариант стал бы разновидностью капитуляции.

Президент Фигероа ввел осадное положение, проведя сотни арестов и закрыв сотни газет, а Конгресс принял «Закон о защите общества», позволявший арестовывать без объяснений и держать за решеткой «срок, определенный целесообразностью» всех, подозреваемых в анархизме, независимо от того, бомбист ли он, пропагандист или сочувствующий. В ответ, 25 мая, когда страна пышно праздновала столетие со дня рождения, в столице восстали анархисты, нагло испортив своими бомбами всенародное торжество, - и в подавлении приняли участие стихийно возникшие группы патриотов, действовавшие куда более жестоко, чем полиция, которая тоже совсем не стеснялась.

В общем, бессилие системы навести элементарный порядок уже била в глаза, реформы стали насущной необходимостью, - но реальные, а не на словах, - а следовательно, необходимостью стала и перезагрузка всей системы, ранее работавшей, как часы, а теперь превратившейся в гирю на ногах, если вообще не в раковую опухоль, тормозящую тот самый Прогресс, на который молилась.

«Элита в элите» перестала устраивать даже большинство тех, ради которых старалась, и в оппозицию уходили самые разные люди, временно, - до решение общего вопроса, - объединившиеся в Национальный союз, избравший своим лидером Роке Саэнса Пенья, бывшего главу «модернистов», а ныне посла в Италии. Каковой в 1910-м, даже не возвращаясь в страну, и был избран главой государства.

Нужны революционные сдвиги

Не углубляясь. Столбовой «аристократ»-портеньо и потомственный «консерватор», новый президент, тем не менее, принадлежал уже не к Поколению-80, то есть, «Внукам», а к их подросшим детям, можно сказать, «Правнукам», и если не понимал, то чувствовал, что нужно сделать. Да и к позитивизму, выросши в иных условиях, относился без пиетета, считая, что демократия, черт возьми, должна быть демократичной.

Помимо прочего, дружил с Иригойеном, в молодости состоял с ним в мимолетной Республиканской партии, и считал его взгляды, как минимум, заслуживающими внимания, в связи с чем, сразу после избрания пригласил amigo Hipolito и предложил ему несколько ключевых портфелей для радикалов. Однако Иригойен ответил отказом, заявив, что пока нет свободы выборов, ГРС будет стоять в стороне. То есть, в очередной раз проявил политическую гениальность, отказавшись делить с «консерваторами» (пусть даже лучшими из них) ответственность за негатив, и при этом сохранив нравственную чистоту, в складывающемся пасьянсе ставшую весомым политическим капиталом.

Это затруднило жизнь дону Роке, но не сильно. Так или иначе, основным пунктом его программы была подготовка давно перезревшей избирательной реформы, - и позицию свою президент растолковывал убедительно. Во-первых, выключив из политического процесса подавляющее большинство, меньшинство неизбежно теряет обратную связь, а во-вторых, без реформ не решить страшный «социальный вопрос», ибо если пренебрегать мнением «улицы», «улица» будет уходить к анархистам с бомбами или к социалистам с их стачками.

И наконец, иммигранты, не имея права голоса, навсегда останутся в обществе чужими, источником вражды, зависти и беспорядков. А значит, действительно, болезнь нужно лечить по рецепту д-ра Иригойена: всеобщим, свободным, тайным (чтобы никто не опасался) и обязательным (чтобы воспитывать чувство гражданской сопричастности) голосованием. Разумеется, открытым, без всяких закулисных сговоров и сомнительных технологий, потому что постоянная подтасовка выборов, превращая политикум в болото, лишает страну перспективы.

Естественно, «консерваторы» («огрызки», как их называли) упирались изо всех сил, - и тем не менее, 13 февраля закон был принят Конгрессом, где заодно прописали, что теперь партия, победившая на выборах, должна править в коалиции с партией, занявшей второе место, а третья и дальше не получали ничего. Очень разумный выход на двухпартийную систему, уравновешенную сотрудничеством основных политических сил, - и тут, на мой взгляд, была у инициаторов и задняя мысль насчет остаться руля и в новых условиях.

Ведь, в самом деле, если оценить расклад их глазами, на руках у них имелось, как минимум, каре – опыт успешного переноса в Латинскую Америку европейской цивилизации. Худо ли, бедно, но именно они (вернее, их отцы) всего за три десятилетия превратили периферийное, раздробленное, бедное, неуправляемое захолустье мира, не имевшее своей валюты и даже столицы, в богатую и стабильную республику, выгодно отличавшуюся от остальных стран континента. А в чем-то (скажем, великолепной системе бесплатного образования, которую «улица» не могла не оценить) и от многих стран самой Европы.

Рассуждая таким образом, единомышленники президента, законные наследники Ривадавия, Альберди, Митре, Роки и других корифеев «создания нации», имели все основания считать, что новый электорат, предпочтя не менять коней на переправе, пойдет за ними и на этом этапе, подтвердит их легитимность, - ведь, в конце концов, «профессиональные политики» куда лучше разбираются в своем ремесле, чем люди с улицы, вроде тех же радикалов, - а с радикалами теперь, когда их мечта сбылась, можно и сотрудничать.

И все бы так. И даже Иполито Иригойен склонялся к такому выводу, усмотрев поначалу «хитрую ловушку для честных людей», но тут уж на дыбы встала вся партия, требуя отказаться от изоляции и попробовать себя в новых условиях, а идти наперекор воле всей партии лидер, несмотря на свой огромный авторитет, разумеется, не мог.  Есть грань, которую не пересекают, и кто ее не видит, не выбивается в лидеры.

В итоге же оказалось лучше, чем думалось. Первые же выборы по новому закону, в ключевом Санта-Фе, радикалы выиграли при явке 99%, вскоре повторив успех с теми же результатами в «ключевом из ключевых» Байресе. Теперь сомнения рассеялись; дон Иполито с полным основанием обратился к массам партийцев и сочувствующих с заявлением, почти слово в слово предваряющим грядущий спич тогда еще совсем маленького Никиты Хрущева: «Наши цели ясно, задачи определены. За работу, товарищи!».

Работы же предстояло много. Новая ситуация рождала новые вопросы, которые нужно было решать, не снижая темпа. В октябрь 1913 года, словно выполнив свою миссию и поняв, что дальше не нужен, ушел в отставку совсем не старый, но очень больной Роке Саэнс Пенья. Сменивший его вице-президент, очень известный финансист, но совершенно не политик, не скрывал, что видит свою цель только в том, чтобы провести выборы, и когда началась Первая Мировая, отказался вступать в войну, хотя Лондон и настаивал: типа, я персона временная, решать не вправе, а пока что торгуем со всеми.

Между прочим, очень разумное решение, - в этом сходятся все историки, и аргентинские, и «внешние», и они правы. Как показала жизнь, война, приведя к резкому сокращению экспорта и инвестиций, при наличии в стране денег, дала эффект, скорее, позитивный. Разумно оперируя наличными средствами, правительство Аргентины в рекордные сроки наладило импортозамещение, что, в свою очередь, потянуло за собой резкий взлет национальной промышленности, а стало быть, уменьшило сложившуюся зависимость от заграницы. Можно сказать, если бы войны не было, ее следовало бы выдумать.

Но это так, между прочим. Главное, что год 1916-й, решающий и определяющий, приближался. В ответ на объединение «новых людей», сознавая, что рискуют потерять все, объединились и «старые», сумев, выложив на стол все козыри, чуть-чуть опередить радикалов и социалистов, сформировав в Конгрессе большинство, - совсем небольшое, в иное время бывшее бы зыбким, но теперь, ввиду президентских выборов, устойчивое. А 2 апреля 1916 года 45% населения страны, имеющего право голоса, отдали этот голос за Иполито Иригойнена, 12 октября принесшего присягу в качестве главы государства.

Это был финал «Консервативной Республики», многое сделавшей, но изжившей и пережившей себя. Революция, неизбежность которой долгие годы проповедовал дон Иполито, свершилась, и что очень важно, мирным путем: просто электорат, получивший возможность стать не серой массой, за которую решают дяди, а гражданским обществом, думая сердцем, оказал поддержку не старым, проверенным и продуктивным кадрам, а принципиально новой силе, не имевшей никакой программы. Да и вообще ничего, кроме того, что ее лидер никогда в жизни не шел против совести, был единственным фундаментом партии, да и, по сути, самой партией. Такой эксперимент обещал быть интересным.

И чтобы никто не ушел обиженным

«Улица» умеет ликовать, - дай только повод. Зрелище поющей и пляшущей толпы, везущей по улицам карету с новым президентом, впечатляло. Послы великих держав единодушно подтверждали: такого им видеть не доводилось нигде, сравнивать не с чем. Но мишура облетает, и наступили будни.

Случившееся, в самом деле, было сродни революции. Во всяком случае, кадровой, - точно. В кабинеты, доселе видевшие лишь «приличных господ» пришли принципиально новые люди. Не пеоны, конечно, грамотные, многие и с капитальцем, и не без царя в голове, но: фи. Плебс. Элиты топырили губки: «Casa Rosada обулa вместо изящных туфель пеньковую альпаргату (босоножки), наши отцы плачут в могилах».

При таком отношении ни о какой двухпартийной системе не было и речи. Иригойен приглашал «консерваторов» сотрудничать, но они встали в позу. Ах, узурпировал наше исключительное право на власть, - так никаких союзов! Ушли в глухую оппозицию, вынуждая радикалов брать все на себя, и потом обвиняя их в «стремлении к однопартийной диктатуре». Самого же президента и вовсе несли по кочкам. Гаучо! Касик! Демагог, притворяющийся скромнягой!

А он не притворялся. Жалованье перечислял неимущим и приютам. Жил как раньше, в скромном доме на улице Бразилия («бразильская пещера»). Избегал публичности, запрещал рисовать и вывешивать портреты. Ни театра, ни кино, только работа. «Он был, по-видимому, одним из немногих, кто не видел фильмов с участием Чарли Чаплина», - пишет один из биографов. Был мягок в обращении. Очень располагал, обладал «дьявольским искусством очаровывать и привлекать», но держал дистанцию. Даже дети от любимых женщин, которых он признал, любил и воспитывал, называли его только «доктор Иригойен».

Но это все личное. Второстепенное. В первую очередь, работа. Ибо лекции о морали, конечно, хорошо, но это пока ты в оппозиции. А теперь на руках большая, крайне сложная страна, да еще на этапе великого перелома. Не Парагвай, где на сто лет главная задача просто выжить. И не Уругвай, по меркам Аргентины, всего одна провинция, причем, успешная. Отнюдь. Гора проблем, ответа на которых нет ни у кого, - и по сути, никакого управленческого опыта. Только партия, отстроенная так, что смотрит в рот лидеру, который знает все.

Поэтому ручной режим. Вникал, читал, учился на ходу. Людей удивляло, как быстро он все схватывал и как жестко все держал под контролем. Недруги шипели: «персоналист», то есть, тянет одеяло на себя (для Аргентины с ее клановостью обвинение тяжкое). Он же утверждал, что «как и Христос, имеет надежных помощников, но ведь свой крест Христос нес сам». Советовался, правда, с церковью, где были люди, разделяющие его взгляды (позже их ученики станут основоположниками «теологии освобождения»). Однако церковь – институт специфический, ее не обо всем спросишь.

И первый вопрос: война. Третий год. Антанте позарез нужна живая сила, или хотя бы изоляция Рейха. Очень многие соседи по континенту откликнулись на зов дяди из Лондона. Маленькие закрыли порты, Бразилия и вовсе подключила ВМФ.   В Буэнос-Айресе, своем «пятом доминионе», Англия не сомневалась, и местные элиты, сросшиеся с Англией, требовали присоединиться к всему прогрессивному человечеству, сражающемуся с тевтонским варваром. Да что там, - даже некоторая часть влиятельных радикалов, успевших распробовать сладкий вкус системности, поддерживали: давай!

Но: no! Жестко: «Это чужая война. Мы будем торговать со всеми». То есть, нейтралитет. И не простой. Еще в январе 1918 года, - до финиша бойни оставалось немало времени, - он предложил всем латиноамериканским коллегам, не вписавшимся в войну, собраться в Буэнос-Айресе и выработать единую «паниспаноамериканскую линию» на период после войны. Чтобы победителям в регионе пришлось иметь дело с сильным альянсом, интересы которого нельзя не учитывать. Нечто вроде Движения неприсоединения, резко диссонирующее с панамериканизмом США, и США сделали все, чтобы Конгресс не состоялся. Под давлением последних конгресс не состоялся.

И после войны – та же «особая линия». Поддержав идею Вудро Вильсона насчет Лиги Наций, дон Иполито одновременно выразил недовольство Версальской системой. Инструмент международного мира? Да. Орудие диктата и передела? Нет. И вот проект, как должно быть. А когда в Женеве эти предложения отклонили, делегация уехала домой: Иригойен дал понять, что не принимает «новый мировой порядок».

Но главное, конечно, внутренняя политика, где все старое перестало работать, а новое еще не придумано. Студенты волнуются, - что делать? Пеоны и фермеры бунтуют, - что делать? Иностранцы подмяли стратегические ресурсы, - что делать? Рабочие бастуют, митингуют, тянутся к топору, то есть, к револьверу и бомбе, - что делать?

Теоретически-то понимание было. «Политическая демократия без социальной справедливости – ничто». Стратегия  - принцип «всеобщего блага», чтобы «под аргентинским небом не было ни одного обездоленного». Обязанность государства – обеспечить баланс «между двумя великими силами, всегда находящимися в борьбе: капиталом и трудом». В идеале, чтобы «капиталист мог считать свои доходы с большей уверенностью, и рабочий, в свою очередь, имел бы гарантию, что будут использованы его труд и продукт его труда, и обе сущности - капитал и труд - в гармоничном сотрудничестве своих сил способствовали бы созданию всеобщего благосостояния».

Ну ведь просто же, правда? На базе «понимания национального интереса». В рамках солидарности, согласования интересов различных социальных групп и классов под благотворным влиянием государства. Отказ от прежнего принципа «государство наихудший администратор» и краеугольного камня «иностранный капитал – основа основ».По его мнению, эта основа основ «не решила наших жизненных проблем в той степени, в какой это требует нация», - и это мнение, несложно понять, не очень разделяли в привыкшем вести себя в «пятом доминионе» как дома англичане.

Тем паче,  речь шла не только о шерсти, зерне, мясе, но, в первую очередь, о найденной нефти, вкус которой цивилизация уже распробовала, - а дон Иполито посягал. Аккуратно, конечно, но твердо: никакой национализации, но государство должно иметь контрольный пакет, и кстати, компания ЯТФ в 1922-м стала первой государственной нефтяной компанией за пределами РСФСР.

Отсюда и фанатичное отношение к образованию: ведь школа – колыбель морали и патриотизма (статус учителя, «носителя самой высокой миссии», резко вырос вместе с жалованьем).

Отсюда и спокойная реакция на студенческие бунты (университеты получили новые, «автономные» уставы, где было записано право на дискуссионые клубы и участие в митингах, после чего молодежь подуспокоилась).

Отсюда и шаги навстречу затурканным селянам, - ведь «Богатство земли, так же как и недра республики не могут, не должны быть объектом ничьей собственности, как только самой нации» (и соответственно, льготные кредиты фермерам, поощрение кооперативов, защита арендаторов и даже пеонов).

Отсюда, наконец, понимание мотивов бастующих работяг: с подачи президента, они перестали быть «преступниками», глава государства принимал их и вникал в их споры с бизнесменами, в итоге узаконив систему «трудовых переговоров» под арбитражем государства.

Все это было разумно, умеренно, эффективно, с перспективой, - но «консерваторы» этого не понимали. А если и понимали, не принимали в исполнении «касика». И протестовали, аж до 1920 года (пока в Конгрессе силенок хватало) блокируя многие инициативы правительства, по их мнению, «заигрывавшего с анархией и нигилизмом». После событий же в России, перепугавших «весь мир насилья», вопрос, по сути, чисто экономический, и вовсе политизировался до синего звона.

Предприниматели, и местные, и зарубежные, создав в 1918-м Национальную ассоциацию труда (профсоюз для защиты от профсоюзов), потребовали от президента «не заигрывать с агентами влияния угомонив иностранных террористов силой оружия». На что дон Иполито ответил ходокам кратко: «Поймите, сеньоры, что привилегиям в стране пришел конец. Отныне вооруженные силы нации не двинутся с места иначе как в защиту ее чести и целостности».

Это крайне возмутило «приличных людей», их газеты взвыли, и только старейшая La Nacion вносила в симфонию ненависти некий диссонанс: «Позиция президента продиктована его общеизвестным пристрастием к нравственности. Есть смысл не уподобляться уличным крикунам, а подождать. Если он, в самом деле, нравственный человек, он поймет, на чьей стороне в наше трудное время развевается сияющий флаг морали…»

О задачах профсоюзов

Прелесть любых категорических императивов, заключенная в их безусловности, обнуляется тем фактом, что они абсолютно несовместимы с объективной реальностью, данной нам в ощущениях, и социальные конструкции Иригойена не являлись исключением. Чего бы ни хотел президент, жизнь упорно называла кошку кошкой: марксизм, анархизм и прочие веяния укоренялись укреплялись на аргентинской почве не потому, что этого кто-то хотел, а по той простой причине, что почва была вспахана, а отголоски революций в России и Мексике изобильно удобряли её. Тем паче, что политика импортозамещения, требуя от предпринимателей концентрации средств, эхом била по работягам, за счет которых эти средства концентрировались.

Короче говоря, забастовки стали рутиной, никакие «трудовые переговоры» с участием правительственных чиновников решить проблему не могли. То есть, FORA-IX, федерация профсоюзов, представляющих интересы высококвалифицированных рабочих, в основном, местных, как-то ладить получалось. Зато FORA-V (анархисты, синдикалисты, социалисты, первые коммунисты, в основном, иммигранты) исходила из того, что «никакими соглашениями нельзя добиться уважения буржуазии к людям труда. Только прямое действие, только постоянная и жестокая борьба», - а при таком подходе, сами понимаете, сотрудничать сложно, а обстановочка к началу 1919 года в Буэнос-Айресе сложилась взрывоопасная.

Сперва, казалось бы, все как всегда. На самом крупном металлургическом заводе страны, «Братья Васена», где условия труда были уж совсем скотскими, 3 декабря началась забастовка. От посредничества правительства хозяева отказались, предпочтя привезти штрейкбрехеров, нанятых Ассоциацией Труда («профсоюзом против профсоюзов»), что, разумеется, вылилось в драки, все более ожесточенные, расползавшиеся по другим рабочим районам города. В какой-то момент полиция начала поддерживать штрейкбрехеров огнем, в основном, попадая в мирных людей, убив четверых и ранив более 30 человек, но 4 января, когда в ответ тоже полетели пули, отступила с небольшими потерями, после чего анархистская пресса воспела «красный удар»: «Люди за нас. Победить или умереть. Казакам (рara casacos) только пули. Да здравствует действие!».

7 января сотня полицейских начала мстить за своих погибших, и взяла реванш, но среди пятерых «двухсотых» к забастовке никто не имел отношения. Повод был громкий, жертвы очевидны, пресса зашумела, и правительство вмешалось, заставив братьев Васена подписать «принудительный трудовой договор», пойдя на некоторые, вполне серьезные уступки, и казалось бы, конфликт угас. Но волнения в рабочих районах уже пошли лавиной.

«Пятерка» звала почтить память погибших прощальной процессией, «Девятка», чтобы не отстать от жизни, к призыву присоединилась, власти дали разрешение на демонстрацию, - однако тут на сцену из подполья вышли «максималисты» (крайние ребята, близкие по взглядам к Нестору Махно, читые практики, никаких теорий и «мирных путей» не признающие) и убедили работяг «Васены», что теперь, когда пролита невинная кровь, хозяева обязаны сделать куда большие уступки, нежели велело правительство.

Разумеется, попытка шантажа 8 января не прошла. Хозяева четко заявили: что подписали, то и выполним, ничего более, в чем, кстати, на мой взгляд, были правы, хотя социалисты в Конгрессе шумели насчет «непроницаемости мозга некоторых работодателей». Но, в любом случае, отказ широкие рабочие массы расценили, как неуважение к памяти погибших, и это подогрело: обе федерации («Пятерка» с восторгом, а «Девятка», чтобы не ударить в грязь лицом) объявили день похорон днем «пролетарского траура», а стало быть, всеобщей стачки в национальном масштабе. А тут уже возмутились хозяева, не имевшие никакого отношения к трудовому спору на «Васене», заявив, что все, кто не будет работать в этот день, получат увольнение с волчьим билетом.

В итоге, 9 января, когда началось шествие, Байрес оказался полностью парализован. Толпа, - около 200000 душ, - разрастаясь, теряла берега. Где-то возникали баррикады, где-то разбирали трамвайные пути, а во главе процессии как-то сами собой появились сотни полторы «максималистов» при бомбах и револьверах, а потом, когда народ распотрошил десяток оружейных магазинов, и с ружьями. Мимоходом захватили и сожгли офис «Васены», а на кладбище, когда печальные ораторы начали призывать «делать, как в России», полиция открыла огонь, убив то ли 12 (официально), то ли 49 (по данным левой прессы) человек, рухнули все планки.

На улицах разоружали полицию. Отряды «максималистов» пошли в рейд на склады оружия и разжились железом. Драки и стычки сменились уличными боями во всей их красе, и через пару часов пролетарские районы огромного города патрулировала стихийно возникшая «красная милиция». О чем, наконец, сообщили президенту, которого ранее не беспокоили, и дон Иполито, тотчас уволив шефа полиции, превысившего полномочия приказом стрелять по рабочим общагам 3 января, приказал новому главному копу, Эдуардо Гонсалесу, которому верил абсолютно, встретиться с руководством «Девятки» и сообщить, что правительство готово выполнить требования рабочих, которые «вполне нравственны и этичны». Но «пусть этот кошмар прекратится!».

Встреча прошла в духе взаимопонимания. Получив гарантии выполнения требований рабочих «Васена» в полном объеме и освобождение арестованных «протестантов», лидеры «Девятки» подписали договор о прекращении всеобщей стачки, правда, отложив до утра оповещение членов федерации, но влияние «Девятки» уже сузилось до предела: руководство событиями прочно перехватила «Пятерка». Однако уже и она не контролировала события, как из-за полного хаоса, так и в силу выхода на сцену «максималистов»: возвращаясь с переговоров по подсвеченным пожарами улицам, чудом уцелел сам сеньор Гонсалес, потеряв при этом начальника охраны, прикрывшего его телом.

Утром 10 января прозвучали первые оценки. The Messenger, газета британского землячества: «Буэнос-Айрес вчера прошел свой первый тест на большевизм». La Prensa: «Чужаки принесли в наш дом войну… Если есть баррикады террористов, должны быть и баррикады патриотов». La Epoca, официоз: «Эта абсурдная волна насилия спровоцирована и организована анархическими элементами, не имеющими ничего общего с организациями рабочих... Никогда президент аргентинцев не уступит перед шантажом крамольного меньшинства», и все поняли, что оглашена позиция самого дона Иполито, сформировавшаяся за минувшую бессонную ночь.

Психология гражданского активизма

А ночь была тяжкой. В кабинет главы государства волной шли ходоки, и поодиночке, и группами. И оппозиция («консерваторы») с претензиями: вот до чего довело ваше заигрывание с темными людьми, у которых нет никакого понятия о нравственности. И радикалы, в том числе, из самого ближнего круга, – вроде Марсело Альвеара, человека номер два в партии, с недоумением: нравственность нравственностью, но ведь посягают на основы. И представители бизнеса, - от олигархов до рыночных торговцев, - и профессура, и деятели культуры, и кто только ни шел.

И всем было страшно. Недавно отгремевшая революция в Мексике была романтична только издалека, а уж из России телеграф приносил вести совсем пугающие, и даже если правдивы были только 10%, все равно, у себя такого не хотелось. А между тем масштаб событий приводил к выводу, что это не стихия, а тщательно подготовлено, и совершенно понятно, что большевиками. Кем же еще? Хотя на тот момент коммунистов в стране были считаные единицы, а влияние их болталось значительно ниже нуля, но ведь у страха глаза велики. И все просили принимать жесткие меры, и все пусть и не говорили вслух, что Иригойен своими действиями, точнее бездействием, торит дорогу «грядущему хаму», но это читалось между слов.

И наконец, пришел  командир столичного гарнизона, - старый, верный, проверенный друг, с важнейшей информацией: коллеги в шоке. Коллеги убеждены, что президент растерян, опустил руки, и кое-кто поговаривает о вводе войск без приказа, то есть, об отстранении. Конечно, пока он, генерал Луис Деллепиан, на посту, никакого pronunciamiento не будет, но он, откровенно говоря, и сам уверен, что пора бы принимать единственно верное решение. И вышел дон Луис из кабинета с полномочиями военного губернатора столицы и приказом начинать, так что к утру ключевые позиции и развилки были заняты блокпостами при пулеметах, немедленно взявшихся за дело.

Но и еще кое-что случилось этой ночью, вернее, накануне поздно вечером. Казалось бы, пустячок: всего-то сын одного из генералов, послушав за обеденным столом сетования папеньки на нерешительность президента в момент страшной угрозы всему святому, бросился собирать друзей. А те своих друзей. А те своих. И невероятно скоро более сотни молодых людей из «приличных семей», и «консервативных», и радикальных, собравшись, учредили «Орден в защиту порядка». От анархистов и «чужеземцев, желающих погубить Аргентину». После чего поговорили с родителями, и уже вечером вышли помогать полиции, как добровольная молодежная дружина, - а 10 января в штабе ВМФ уже получали оружие, сформулировав цели и задачи.

Дословно не воспроизвожу, - слишком длинно и вычурно, - а если вкратце, где-то так «У нас нет никакой, и не может быть никакой другой объединяющей идеи, кроме патриотизма… Мы должны научиться ценить и оберегать существующее жизнеустройство. Понимать, как в этом жизнеустройстве выражаются наши базовые ценности: семья, вера, сплочённость, Родина. И конечно - справедливость, недостаток которой может вносить в общество раскол, создавать почву для деятельности революционных маргиналов и, в конечном счёте, разрушать, казалось бы, незыблемые устои государственности».

Короче говоря, сами понимаете: Родина и Порядок. И когда на рассвете 10 января в обезумевший город вошли войска, - пока еще немного, - группы «патриотов», общим числом уже несколько сот злых парней при оружии, на авто (успешные люди типа тех же братьев Васена не поскупились), успевшие за ночь и пострелять, и понюхать крови, и оценить вкус вседозволенности, присоединились к ним, выполняя в рабочих районах ту работу, на которую у служивых еще не было приказа.

Их число росло, они рвались в бой, у них не было никаких комплексов, кроме комплекса неполноценности перед дедами, которые воевали за Аргентину в веселое старое время,  они очень хотели убивать всех, кто устроил в их Байресе такой беспредел, и они убивали. Или, как минимум, калечили. Всех подряд, хоть сколько-то похожих на «быдло», неважно, при оружии или нет, быстро входя во вкус и очень скоро избавившись от всей воспитанности, которую им с детства привили мамы и папы.

А затем, 11 января, войск стало больше, - под 30 тысяч, - и дело пошло бодрее. Опять жертвы, много жертв, в основном, среди «смутьянов». Как пишет Хосе Ромарис, офицер и участник событий в книге «Трагическая неделя», в своих телеграммах с пометкой «по прочтении сжечь» генерал Деллепиан приказывал: «в воздух не стрелять, сделать предупреждение на 50 лет вперед, пресекать активность любых вооруженных или невооруженных групп, кроме молодежи из патриотической милиции, имеющей право действовать автономно».

Такое доверие вдохновляло «патриотов» на новые подвиги. Они готовы были бить. Но кого? Что вооруженное быдло, понятно. Что невооруженное быдло, невесть зачем появившееся в «чистых» кварталах, тоже ясно. А вот дальше сложности. Максималиста, анархиста и большевика, если он без оружия, хорошо одет и ведет себя тихо, хрен вычислишь. Как и профсоюзного активиста. И с каталонцами, которые все террористы, стало быть, подлежат убою, та же закавыка.

А с русскими еще хуже. Их в тогдашней Аргентине никто в глаза вообще не видел и как они выглядят, подсказать было некому. На лбу ж не написано, verdad? Хотя… Есть же целый квартал этих самых русских. То есть, евреев, но из России, где все большевики сплошь евреи, - так и в газетах пишут, - а следовательно, все евреи сплошь большевики. И живут, очень кстати, в отдельном квартале, и выглядят так, что ни с кем не спутаешь.

Так начался погром. Первый и последний погром в Латинской Америке, бессмысленный и невероятно жестокий, на фоне которого, скажем, Кишинев-1903 или петлюровские экзерсисы выглядят мелким озорством. При это, что самое любопытное, били не евреев как таковых: еврейских врачей, юристов и даже лавочников из «чистых» кварталов не трогали, - ибо ну и что, что еврей? Наш же, аргентинский. И даже «русским», определив по пейсам и лапсердаку, если те орали «?Soy argentino!» давали шанс, предлагая спеть национальный гимн, и ежели пойманный справлялся с заданием, отпускали.

Иное дело, что «русские» были, в основном, иммигрантами, носа из своего квартала не высовывающими, не то что гимна, даже испанский плохо знали, да и в русском не доки. А это ставило точку над всеми i: безусловно, большевики. Или, в крайнем случае, максималисты. И убивали. А потом начали и насиловать. В самых изысканных вариациях. А если щадили, тащили в участки, где шанс выжить появлялся, но сохранить здоровье не было ни малейшего.

Когда нас в бой пошлет товарищ Троцкий...

Тем не менее, в течение всего дня забастовщики, которых, наверное, лучше уже называть повстанцами, пережимали. С войсками старались не связываться, но полицию и «патриотов» теснили, и к вечеру «Пятерка» огласила цели и задачи: бессрочная всеобщая «революционная» забастовка, а если власти намерены говорить, то пусть сперва освободят всех политических, в том числе, Симона Радовицкого, террориста Numero Uno.

Со своей стороны, правительство пыталось как-то обуздать стихию, пока армия не взялась за дело всерьез. Лично дон Иполито призвал «уважаемых людей труда» начать переговоры и завершать забастовку, гарантируя «достойный компромисс с капиталом» и освобождение всех задержанных, за исключением террористов, после чего руководство «Девятки» официально сообщило о наличии договоренностей, заявив, что стачку нужно прекращать. Однако организация в целом призыв проигнорировала, ориентируясь уже на «Пятерку», - и забастовка расширялась, захватывая столицы провинций.

В ночь с 11 на 12 января армия, наконец, начала зачистки. Стрельба не затихала. Кто с кем дрался, сложно понять, но трупы были, а это нагнетало градус озлобления. Полиция, войсковые патрули и «патриоты» прочесывали «грязные» кварталы, а заодно и «не очень чистые», в ходе «рейдов» стреляя и рубя все, что не понравилось. Или, как минимум, сжигая книги, потому что хороших книг у оборванцев не бывает, а в плохих книгах всё зло.

Вязали и тащили в тюрьмы всех, у кого руки с мозолями, - тысячами. Еврейский квартал, правда, оставили в покое (за тех, кто с бородами и пейсами епископ заступился), зато, наконец, нашли вожделенного русского, - и этот бесспорный русский, иммигрант Серхио Суслов, оказался связан с «русским» социалистом Пини Вальдом. А что сеньор Вальд был не просто социалистом, а социалистом из «Поалей Цион», а сеньор Суслов просто снимал комнату в одном с ним доме, это уже были сущие пустяки.

Вечером 12 января вся «приличная» пресса в экстренных выпусках выдала ошеломительную сенсацию: разговоры о «руке Москвы» подтвердились! взяты с поличным члены потенциального Реввоенсовета, посланные лично Троцким: будущий «президент-диктатор Аргентинской Советской Социалистической Республики» Вальд и будущий глава её ВЧК Суслов. В чем оба полностью сознались «в ходе допроса с соблюдением всех норм законности». И если это кажется бредом, то бедным Пини и Серхио, подписавшим все, что велели, смешно не было (о «всех нормах» г-н Вальд, выживший чудом, потом расскажет в книге «Кошмар», переведенной на множество языков, но на испанский только в 1973-м). А тогда все принималось всерьез, и дикие подробности о «русских боевиках с пулеметами», защищавших «комиссара Суслова», тоже.

И зашкаливший накал перезашкаливал. Даже сдержанная  La Epoca уходила в обобщения: «Небольшое меньшинство, которое в темноте готовит и совершает зверства, пользуясь тактом и безмятежностью правительства, должно знать, что терпение кончилось. Да, мы говорим, что это крошечное меньшинство, всего 1, 18% населения республики и 1,79% жителей столицы, и пусть, конечно, не все они авторы событий, но так или иначе виноваты все, потому что в узком их кругу все известно обо всех, и недонесение равноценно укрытию преступников, присланных кровавым Троцким».

Дико, конечно, но понятно. В рамках теории еще не родившегося Дерриды, в рамках, скажем так, бахтинской карнавальности. Однако дон Иполито, видимо, сам в это не веривший, уже занимался делами куда более серьезными. На фоне не прекращающихся «экстралегальных мер» (взят штурмом офис приличнейшей «Девятки», 17 раненых увезли в тюремную больничку), правительство предложило рабочим «Вазены» компромисс: хозяева по требованию президента приняли все требования коллектива.

Наутро, уже 14 января, генерал Депеллиан встретился с лидерами «Девятки» (привезли из тюрьмы) и «Пятерки» (вышли из схрона под слово офицера). Говорил по-военному коротко: видите, что происходит? Оно вам надо? Нет? Нам тем паче не надо. Ваши условия? Всем амнистия, задержанных отпустить, репрессии прекратить, право на собрания уважать? Принято. Именем президента. Взамен прекращайте бардак.

На этом поладили. Но остановить разогнавшегося бизона не так просто. То есть, повстанцы, против армии не дюжившие, начали понемногу складывать оружие и расходиться, а вот силы правопорядка гнали волну. Громили офисы, редакции, библиотеки, били, арестовывали. По ходу устроили еще один погром, слегка помягче и «активисты» официально открестились, - а генерал как бы не знал. Правда, как бы узнав, демонстративно подал в отставку, но отозвал просьбу по настоянию общественности, а Конгресс в дивном единодушии (только социалисты против) утвердил осадное положение.

Но все же стихало. И в столице, и в провинции, где с «иностранными подстрекателями» и «бандитами» тоже не церемонились. На следующий день президент Иригойен, держа слово, приказал освободить всех задержанных, а также «от имени нации» принес извинения евреям, выразив, однако, недовольство тем, что они «остаются чужими в лоне Аргентины», то есть, не ассимилируются. С другой стороны, Луис Депеллиан выразил благодарность «всем достойным и мужественным людям, вставшим на защиту великого города от подлых подстрекателей», дав всем понять, что Родина своих «патриотов» любит и ценит. И наконец, подвели итоги: почти полторы тысячи убитых, пять тысяч раненых, 55 тысяч арестованных. Но, с другой стороны, полное удовлетворение всех требований рабочих. Вот такой баланс.

Что означало все это для страны и лично президента? Страна, конечно, содрогнулась. От ужаса, а еще потому, что в официальную версию поверили многие и надолго. Хуан Доминго Перон, в те дни  всего лишь лейтенант, отвечавший за подвоз боеприпасов, спустя годы, когда врать было незачем, тем паче, что с людьми, давившими забастовку, не дружил, тем не менее твердо стоял на том, что «Это был хорошо организованный международный заговор, до такой степени, что на той же неделе в Берлине вспыхнули восстания спартакистов». Сам же Иригойен позже итожил так: «Подавление было необходимо, но столько огня и крови понадобилось моим противникам для того, чтобы показать мне, что они сильнее меня и расшатать мои опоры».

И это правда. По итогам La Semana tr?gica, - «Трагической недели» (именно таково официальное название событий), - «консерваторы», ненавидевшие дона Иполито, показали «серьезным людям», что «моральные теории» президента хрупки и надуманны, а многие радикалы из высшего эшелона впервые усомнились в абсолютной правоте вождя. Но главное, его идея «социального мира в единой нации» повисла на волоске, ибо Liga Patriotica de Argentina, официально созданная 19 января из «ветеранов подавления большевистского заговора» и всего за пару месяцев разросшаяся до 20 тысяч «активистов», не собиралась спокойно смотреть на «сомнительные эксперименты», и очень скоро доказала свою решимость...

Овцы и люди

«Трагическая неделя», унесшая многие сотни жизней, перепугавшая большинство населения, ослабившая нерушимые до того позиции Иригойена, все же кончилась в пользу рабочих, показавших, на что они способны, если совсем «так жить нельзя». Но это Байрес, где пресса, университет, заводы, профсоюзы, много идейных эмигрантов. А в глубинке, на территориях, куда цивилизация еще не  добрела, «низам» жилось вовсе уж плохо. Особенно, в регионах глубинной Патагонии, вроде территории Санта-Крус, «столицы шерсти», жестоко страдавшей от падения цен на «мягкое золото», ударившей по всем, и по эстансьерос, и по батракам, - но по батракам особо, ибо за их счет хозяева, объединенных в «Сельское общество», решали проблемы.

Да сами представьте. В городах еще туда-сюда, жизнь кипит, газеты выходят, есть даже анархисты, - правда, из профсоюзов в портах только «Девятка», прочно зажатая в кулак хозяевами территории, а за городской чертой начинаются нравы и порядки совершенно пошехонские. Закон – пампа, хозяин барин. Работники забиты до уровня пыли, тем паче, что в пеоны шли те иммигранты, кто уж вовсе нигде не прижился. Зарплата крохотная, причем в купонах, которые отоваривают в хозяйских лавках, скверного качества и по диким ценам. Выходной - половина воскресенья. Ни о каких протестах отродясь не слыхано. И вот в такой ситуации в столице территории появляется Антонио («Гальего») Сото, молодой испанский анархист, загоревшийся идеей пробудить классовое сознание там, где им никогда и не пахло.

Харизматичный, идейный, умеющий находить общий язык со всеми, хоть образованными, хоть безграмотными, знающий, что и как делать, он быстро выбился в первые ряды местных анархистов и вскоре создал (и естественно, возглавил) Sociedad Obrera («Рабочее общество»), альтернативу «Сельскому обществу», а после успеха в городах преуспел и в сельских районах. Сам бы, может быть, и не смог, но повезло свести знакомство с гаучо Хосе Фонтом по прозвищу Facоn Grande, - Большой Кинжал, - а тот, хотя сам вел небольшое хозяйство, среди пеонов имел авторитет. Ибо мужик был сильный, жесткий, всегда стоял за правду, - короче говоря, родись раньше на полвека, наверняка стал бы caudillo, - и идею организованной борьбы за права трудящихся поддержал, после чего ячейки Sociedad Obrera появились и на эстансиях, и на ранчо.

Дальше все как положено. Митинги, демонстрации, собрания, идейная закалка, обсуждение общих проблем, - и в сентябре 1920 года делегация в составе самого Сото, представителя городских анархистов и сельского батрака поехала в Рио-Гальегос искать справедливости. Со списком из шести требований, по которым можно понять, как жили люди. Чтобы в комнатках не более четырех человек, и каждому пакет свечей в месяц, и хавчик в лавках не тухлый, и аптечка в каждой эстансии. Плюс признание «Рабочего общества», как «представителя труда в переговорах с капиталом».

Хозяева, изумленные самим фактом, - камни заговорили! – естественно, отказали, пояснив, что с иностранцами никакие переговоры не ведут, а кто недоволен, может идти куда хочет, и тогда общее собрание делегатов всех ячеек, и городских, и сельских, постановило начинать всеобщую забастовку, которая и стартовала 1 ноября. Вслед за чем, с неделю спустя, убедившись, что дело пошло и отката не будет, Антонио Сото поехал в Байрес искать поддержки, в Рио-Гальегос ободренные анархисты начали устраивать всякие мероприятия, а на селе под присмотром Большого Кинжала творились дела, ранее в Патагонии невиданные.

Пеоны не работали, стригали не стригли, пастухи пренебрегали прямыми обязанностями, - но все шло достаточно мирно, пока на сцене не появился товарищ El Toscano (в миру Альфредо Фонте, итальянец, но у него было столько имен, что знали его только по погонялу). Степной bandolero, налетчик, конокрад и контрабандист, но с идейной подкладкой, считавший себя «максималистом». И не один, а с партнером, товарищем El 68 (номер камеры в каторжной тюрьме), самым знаменитым уголовником Санта-Круса, и еще несколькими фартовыми chicos.

Эти ребята шутить не умели. Дела «Пятерки» их не волновали, на «Рабочее общество» им тоже было плевать. Как, в общем, и на забастовку. А вот замутить что-то крутое – самое то. Типа, - для начала, - собрать побольше терпил, организовать их, повязать кровью и пройтись по эстансиям, экспроприируя экспроприаторов и моча легавых, а там как Фортуна скажет, но если повезет, идти на Рио-Гальегос и учреждать там Коммуну. В соответствии с таким планом и действовали, для начала атаковав караван с штрейкбрехерами и разогнав их, ранив при этом несколько полицейских.

Кое-кому из особо лихих пеонов такая крутоссть понравилась, банда разрослась, хотя и меньше, чем хотелось атаману: Большой Кинжал, дожидаясь возвращения «Гальего», держал пампу в руках вполне конкретно, и связываться с ним El Toscano боялся, действуя в округе своей «столицы», эстансии Еl Campamento но уже неплохо вооружившись на разграбленных ранчо и эстансиях, а заодно взяв немало заложников.

Тем временем вернулся Антонио Сото, привез с собой десятка полтора столичных «идейных», алчущих разделить с угнетенными их судьбу, и видя, что пример заразителен, посоветовавшись с Большим Кинжалом, занялся тем же, заняв огромную эстансию La Acita, но намного мягче и культурнее, после чего, вооружив людей, предъявил конкурентам ультиматум: или мы вместе, и вы подчиняетесь решениям «Общества рабочих», или прогоним.

Драться El Toscano, прикинув соотношение сил, не захотел, выпадать из интересной игры тем паче, и поладили, вскоре, 4 января, общими силами дав бой полицейской команде, посланной на подавление. Даже два боя, по итогам которых полиция, никак не ждавшая такого от всегда смирных и покорных пеонов, бежала, потеряв пять человек убитыми, а начальник, самый опытный полицейский территории комиссар Михери оказался в плену, где El 68 намеревался его мочить, но Сото категорически запретил, указав, что «мы боремся за права человека, а право на жизнь - первейшее».

Выигранная битва возбудила забастовщиков до предела. К 21 января они фактически контролировали всю территорию Санта-Крус, кроме городов побережья, где вели себя, в общем, без перебора, но, скажем так, не идеально, а там, куда наведывался El Toscano, так и совсем нехорошо. Работая тем самым на пользу «Сельского общества» и губернатора. В СМИ раскручивалась тема бандитизма, насилий и анархии, затопившей территорию, английский посол требовал «защитить британских подданных и британские интересы от бандитов», и все это, должным образом обработанное, уходило в столицу.

Люди и волки

Однако прозвучало и другое мнение. Несколько адвокатов-радикалов направили в Байрес письмо протеста на имя главы партии, в защиту прав забастовщиков, упирая на то, что бандиты и «Рабочее общество» не одно и то же, выступил и радикал рангом повыше, местный судья, назначенный самим доном Иполито, - и коса, что называется, нашла на камень. Президент, сочтя нужным разобраться в ситуации, сместил главу территории, прислав нового губернатора, Анхеля Игнасио Иза, «стойкого радикала» из личной обоймы, а также войска во главе с подполковником Эктором Бениньо Варелой, которого он высоко ценил, поскольку тот в 1905-м, еще кадетом, сражался на баррикадах по призыву будущего президента.

Получив соответствующие указания в самом главном кабинете, оба эмиссара, и губернатор, и подполковник, изучили ситуацию на месте, поговорили с судьей и местными радикалами, повидались с «делегатами» бастующих, и пришли к выводу: люди не требуют ничего запредельного. Да и вообще, ничего, кроме того, на что имеют право, и человеческое, и оформленное контрактами, а значит, ни о каких репрессиях не может быть и речи, а речь может быть только о «принудительном трудовом договоре» с упрямыми хозяевами, который и был согласован 15 февраля, а подписан через неделю.

Условия были дай Бог каждому. «Рабочее общество» согласилось сдать все оружие, взятое в эстансиях, освободить заложников и приступить к работе. Взамен хозяевам пришлось согласиться на вариант Байреса: полная амнистия, никаких увольнений и выполнение «шести пунктов» в полном объеме. За такой приятный вариант, лучше которого никто ничего и не представлял, проголосовало абсолютное большинство бастовавших, - кроме El Toscano и его людей, совершенно не заинтересованных ни в какой работе, и к тому же, попачканных кровью. Однако к «Рабочему обществу» они отношения не имели, и видя, что время резвиться миновало, ускакали в предгорья, естественно, не сдав оружия. То есть,  вновь ушли в обычные bandoleros.

В обычных условиях такой исход можно было бы считать победой. Стачка прекратилась, - и все бы ладно, но хозяева остались крайне недовольны, и дело было уже не мизерных деньгах на аптечки, свечи и прочее. Это чепуха. Но Валаамова ослица, всегда в этих местах покорная, не только заговорила, но и добилась своего, - а стало быть, дальше, войдя во вкус, потребует большего, и вот с этим смириться не мог никто. А потому, как только в мае 1920 года Варела с войсками убыл восвояси, «Сельское общество», не особо стесняясь в средствах, благо полиция ела с руки, начало восстанавливать status quo.

Заручившись поддержкой англичан, увольняли агитаторов, со ссылками на экономическую невозможность, не платили прибавку, вновь начали завозить штрейкбрехеров, а когда Сото в ответ на прямое нарушение обязательств объявил нарушителям бойкот, параллельно  организовали массированную кампанию черного пиара в самых популярных газетах Байреса: дескать, «анархисты нарушили свои обязательства, восстали против Родины, угрожают стабильности, грабят, жгут». Хуже того, в городах намечается нечто вроде «Трагической недели», и вообще, есть точные данные, что их подстрекают чилийские провокаторы, поскольку Чили давно мечтает прибрать к рукам Санта-Крус, и вот теперь для этого появились все условия.

Сказать, что правительство поверило, не могу, но, видимо, решило, что нет дыма без огня. Пришло распоряжение проверить и провести профилактику, после чего все рабочие лидеры и вообще все анархисты, жившие в городах, были арестованы и брошены в застенки, где с ними обращались неласково, а приезжих просто выслали первым же пароходом.

В общем, складывалось так, что альтернативы новой всеобщей стачке нет, - если что-то и могло затормозить беспредел «Сельских хозяев», то разве лишь угроза срыва сезона стрижки овец, начинающийся в ноябре, - и 21 сентября «Гальего» начал действовать, а к концу октября красно-черные флаги реяли над двумя третями Санта-Круса. Замерли все эстансии, «колонны», - отряды от 60 до 200 (а у самого Сото аж 600) «активистов» перекрыли все дороги, - но абсолютно мирно. Очень заботясь об этом, Сото даже выписал «охранные листы» немногим хозяевам, соблюдавших договор. Более того, забирая в эстансиях оружие и еду, давал расписки: дескать, «Рабочее общество» потом расплатится.

Тем не менее, реальность не радовала. В пампе-то все получалось, но вот на побережье, в городах, дело было швах: действуя лаской и таской, хозяева за лето устранили всех, кто сочувствовал людям пампы. Судью, включив связи в Байресе, перевели с повышением куда-то на север. Главу местной ячейки ГРС и радикальных адвокатов вусмерть запугали «неизвестные», - предположительно, парни из созданной 21 июля ячейки Патриотической Лиги, но кто ж подтвердит? Дурных нет.

А тут еще и губернатор после ареста «приличных анархистов», не сумев найти общий язык с «плебсом», начал работать с «Девяткой», после чего портовики и прочий мастеровой люд от контактов с сельскими товарищами отошли. Сото, правда, пытался восстановить связи, направляя в Рио-Гальегос «приличных» эмиссаров, но их сразу же по прибытии избивали и закрывали. А в начале октября вообще случилась беда, и звали это беду Альфредо Фонте.

Политика затягивает. Поиграв в революцию, El Toscano, судя по всему, просто не смог заставить себя заняться привычным ремеслом в привычном ритме жизни. Теперь, вернувшись, он уже был не просто bandolero, а идейным борцом, jefe боевой группы El consejo rojo (Красный Совет) с костяком из всякой твари по паре, - американец, испанцы, мексиканцы, чилийцы, - и  объявил занятую им эстансию базой Revolucion Socialista на территории Аргентины, с места в карьер начав «борьбу с капитализмом» путем налетов, экспроприаций, экзекуций и обобществления симпатичных сеньор.

Сото, убежденному стороннику мирного процесса, это пришлось крайне не по нраву, - у него хватало собственных экстремалов вроде Рамона Утеролло, городского «активиста», сумевшего сбежать в пампу и звавшего забастовщиков к мачете, дабы захватить порты и вырваться из блокады. Глупейшая идея, конечно, но дурное дело – не хитрое: наткнувшись на непонимание «Гальего», Утеролло создал собственную «колонну» и начал действовать в автономном режиме, взяв несколько ранчо, причем при налетах пролилась кровь, - что крайне обрадовало «Сельских хозяев», получивших доказательства своей правоты.

Однако с Утеролло можно было все-таки как-то договариваться, а вот El Toscano явно глядел в Наполеоны или, как минимум, в Панчо Вильи. Его план на весну был роскошен: забастовка – это семечки, нужно ограбить все ранчо и взять заложников, а далее чистить от полиции предгорья, обустраивая базу для революции в масштабах всей страны. Со своей стороны, Сото стоял на том, что «итальянский гаучо» предлагает харакири, ибо его предложения – чистая провокация, льющая воду на мельницу «Сельского общества».

Волки и овцы

В итоге разругались окончательно и бесповоротно. Почти до толковища с кровью, - и было бы без «почти», но на стороне Сото стоял Большой Кинжал со своими парнями, а не учесть этого было бы неосмотрительным. Так что, El Toscano ушел на свою эстансию и начал готовить Социалистическую Революцию, по мере сил радуясь жизни во всех ее приятных проявлениях. Но дело уже было сделано: теперь у «Сельских хозяев» были на руках не голые слова, а факты, с которыми можно было идти в любые столичные кабинеты, в том числе, и к не верящему словам, тем паче, из уст «консерваторов», но верящему фактам президенту Иригойену.

В самом деле: нарушение соглашения – это одно. Тут можно разбираться, кто первым нарушил. Но налицо грабежи, поджоги, убитые полицейские . Без всякой нужды, без всякой этики и нравственности, в которые свято верил дон Иполито. А главное, - «Красный Совет»  с иностранцами в составе и декларация социалистической революции  тоже налицо. Никуда не денешься. Как и присутствие в этом совете, да и вообще, активное участие в событиях чилийцев, и никто не поручится, что без ведома Сантьяго.

Тут уже речь шла о вещах, которыми не пренебрегают. Тем паче, что и в рядах радикалов после «Трагической недели» возникла трещина: многие даже в ближнем круге полагали, что «этика и нравственность» без здравого контроля могут довести страну до беды. Накануне выборов, предстоявших в 1922-м, реагировать следовало жестко, и президент вновь послал войска, поручив тому же подполковнику Вареле, очень серьезно разобравшись, навести порядок раз и навсегда.

Приказ есть приказ. 10 ноября, прибыв в Рио-Гальегос, дон Эктор получил от местной аристократии полный набор данных, подтвержденных документально и безусловно свидетельствующих о том, что на территории, в самом деле, имеет место международный заговор, а его, офицера и кабальеро, террористы в феврале просто обманули, прикинувшись безобидными паиньками, которых все обижают. Из чего естественным образом следовали вполне однозначные выводы.

Диспозиция: солдат две сотни, людей Лиги примерно 100-120, все прекрасно вооружены, с пулеметами. Забастовщиков примерно тысячи три, сотня винтовок, с которыми, правда, мало кто умеет обращаться, несколько сотен револьверов, взятых в эстансиях или купленных у чилийских контрабандистов, и они занимают крупные эстансии, где успели пусть кое-как, а все же укрепиться. Отсюда стратегия: скорость и беспощадность; никаких переговоров, по всем, кто вооружен или хамит, огонь без предупреждения, если кто сопротивляется, расстрел после ареста.

А между тем, помня первый приезд, подполковнику верили, и когда 11 ноября, добравшись до небольшой эстансии, Варела потребовал подчинения, забастовщики подчинились, после чего один из гастарбайтеров, чилиец, был расстрелян, как иностранный подстрекатель. Затем небольшие отряды разъехались по местности, и 14 ноября, столкнувшись с колонной бастующих (раз в десять больше, но без огнестрела), атаковали ее, уложив на месте пятерых и взяв в плен 80 человек, из которых расстреляли половину, поскольку «не было возможности охранять такую массу враждебно относящихся к солдатам мужчин».

Хорошее начало взбодрило. Продолжая уничтожать мелкие пикеты (пленных заставляли рыть себе могилы, если земля была жесткая, тела обливали бензином и сжигали), двинулись на городишко Пасо Ибаньес, занятый большой (400 человек) «колонной» Рамона Утеролло. 26 ноября, после небольшой стычки, лидер забастовщиков встретился с Варелой, сообщив, что готов сдаться, если работодатели будут соблюдать условия февральского договора, и услышав в ответ, что никаких переговоров не будет. Или безоговорочная капитуляция, или солдаты идут в атаку и убьют всех, на размышления – час. Однако уже через 40 минут (забастовщики спорили), застучал пулемет, а затем солдаты пошли в наступление и без потерь захватили поселок, на месте уложив большую часть людей Утеролло, в том числе, и его самого.

Целенаправленно искали Сото – «Гальего», хотя и самый мирный из «зачинщиков», считался самым опасным, потому что именно он дал старт заварушке, создав «Рабочее общество». По ходу атаковали и расстреливали всех, кого встречали. В первую очередь, «делегатов». А также тех, на кого проводники указывали, как на «городских» или «активистов». Натыкаясь на сопротивление, давали час на размышление, и как правило, люди, уже прослышавшие про методы подполковника, сдавались, - после чего начинались расстрелы. Где каждого десятого, где каждого четвертого, это уже по настроению.

Понемногу сжимая кольцо, на рассвете 7 декабря вышли и к ранчо La Acita, занятому «колонной» Сото, как всегда, потребовав сдаваться без условий. Тем не менее, городские анархисты попытались поговорить, прося всего лишь гарантий выполнения февральских соглашений. Однако разговора не вышло. Спросив у парламентеров, откуда они, и услышав Soy Espa?ol и Soy Polaco, сеньор Варела, пояснив, что с иностранными подстрекателями ему говорить не о чем, велел расстрелять обоих. Не сообщив об их судьбе забастовщикам, но, как обычно, дав два часа на размышление.

И как ни уговаривал «Гальего» дать бой, благо оружия хватало, работяги не поддержали. Они, в основном, чилийский гастарбайтеры, не возражали побастовать, но не хотели драться с армией, а хотели поскорее начать работать и зарабатывать. В конце концов, Антонио Сото, как он потом писал, «убедившись, что люди выбрали смерть», с 12 товарищами, понимавшими, что к чему, ушел за перевалы, в Чили. Солдаты же, заняв ранчо, расстреляли, как обычно, «делегатов» и «активистов». А также два десятка «подозрительных» чилийцев, в том числе, и тех, кто призывал сдаться.

Теперь осталось привести в порядок только городок Лас-Герас, уже месяца три находившийся под контролем Facon Grande, собравшего в свою «колонну» не перекати-поля, а местных гаучо, слушавшихся его беспрекословно. В городке было спокойно, даже действовал «народный комитет», некое самоуправления, - ничего «красного» и вообще никакой политики, просто для решения бытовых вопросов. И вот тут у «восстановителей порядка» возникли затруднения: 18 декабря поезд с карателями попал в засаду у станции Техуэллес, и гаучо (пеонам не чета) удержали позиции, даже нанеся войскам потери, двое убитых и несколько раненых.

Никак не ожидавший такого,  подполковник приказал отступать, а через час с соседней станции, Харамильо, пришла телеграмма: сеньор Варела звал сеньора Фонта на встречу, словом офицера гарантировал безопасность и предлагал шикарные условия – всем жизнь, всем амнистия и его, подполковника, ходатайство об удовлетворении всех требований, отвечающих февральскому договору.

Тут было о чем говорить, и Большой Кинжал поехал на беседу, - однако сразу по прибытии был связан и расстрелян «за убийство аргентинских солдат». По некоторым данным, убил его лично сеньор Варела, оскорбленный требованием «драться на ножах, как равный с равным», а затем, получив сообщение, что вожак арестован и отправлен в Байрес, растерянные гаучо, посовещавшись, решили сдаться, опять же, под честное слово офицера. И прогадали: каждый пятый (и естественно, все «комитетчики») встали к стенке.

Волки и волки

С этого дня «Рабочее общество» перестало существовать. Пойманных и уцелевших, выпоров, отпускали на место работы, строго наказав «Если хозяин велит лаять, встань на четвереньки и гавкай», еще не пойманных ловили недели две-три, но, по сути, все остальное было уже делом техники. Вчерне работа завершилась, теперь, посчитав потери, - 5 солдат, 7 полицейских, от 300 до 1500 (но вторая цифра вероятнее) забастовщиков, - начали оформлять.

Вернее, начали раньше. На юге еще стреляли, а в Байресе уже трудилась пресса и прочие. Широкой публике, интересовавшейся, что же все-таки происходит в Патагонии, явили El Toscano  с подельниками, арестованных еще 8 октября близ границы с Чили (скорее всего, по наводке пеонов, которых он своими художествами изрядно достал), но дальновидно не пущенных в расход. Ибо забитые пеоны в роли врагов нации никак не смотрелись, зато «Красный Совет», сплошь уголовники плюс иностранцы, дающие нужные показания, - притом, что к забастовщикам они не имели никакого отношения, - с точки зрения пиара был прекрасен.

Суд состоялся очень скоро, bandoleros получили длинные сроки, и что было с ними дальше, неведомо, но что красные повязки спасли им жизнь, это факт, - и хватит о них. «Весь Рио-Гальегос» ликовал. 1 января «нашим храбрым защитникам» устроили пышное чествование, 7 января – еще раз, с участием специально прибывшего на юга руководства Патриотической Лиги, а 11 января, сразу после официального финиша операции, «Сельское общество» опубликовало Декларацию о сокращении всех зарплат вдвое. Потому что надо же восстанавливать «варварски разрушенное». И никто, хотя на территории Санта-Крус все всё знали, даже не пикнул, - кроме пяти девочек из элитного борделя La Catalana, отказавшихся обслуживать «убийц», то есть, офицеров Варелы.

Ну а в Байресе, где «дальний Юг» большинством воспринимался, как Марс, а информацию черпали из газет, которые, - редкий случай! – не глядя на политический окрас, пели хором, тем более. Благо, правительство слило в прессу «совершенно секретный» отчет Варелы: дескать, мятежники планировали разгромить войска, а затем идти на столицу и захватить власть, расплатившись с Чили за помощь частью аргентинской земли. Что, как утверждалось, доказано наличием среди «предателей» переодетых пеонами чилийских военных, часть которых даже взяты в плен, - и вот их фотографии. Речь, конечно, шла о гастарбайтерах, но люди, привыкшие верить любимым колумнистам, читали и ужасались, - а полагал ли подполковник «покушение на вторжение» реальностью или писал для отмазки, оправдывая казни, неизвестно; историки об этом спорят.

Требовали «осудить резню» только левые СМИ. Анархисты призывали к забастовке, но у «Пятерки» в то время не было сил, а «Девятка» ограничилась формальными обтекаемыми протестами, не забыв указать, что к «Рабочему обществу» отношения не имеет. Остальная профсоюзная пресса тоже оценивала события «взвешенно», а то и вовсе молчала. Молчало и правительство, хотя, правды ради, наград, о которых ходатайствовала Лига, «герои патагонской кампании» не получили. Только в Конгрессе крошечная фракция социалистов пыталась вынести вопрос на обсуждение, но ее требования никто не замечал, так что через месяц-полтора тема скисла сама собой.

И все. То есть, конечно, не все. Мертвые упокоились, но жизнь не стояла на месте. «Пятерка» восстанавливала структуры, постепенно переходя под влияние коммунистов, власти в ответ привечали социалистов, понемногу становившихся совсем ручными. Твердые же анархисты же, не все, но многие, сделав из случившегося свои, анархистские выводы, постепенно или становились коммунистами, или переходили к «максимальному действию».

27 января 1923 года немец Курт Вилькенс, робкий бухгалтер, пацифист, защитник животных и вегетарианец, специально ради такого случая переплывший океан, подстерег и убил подполковника Варела, когда тот шел на службу. Собирался раньше, и мог раньше, но вояка, как правило, гулял с женой и детьми (шестеро, три мальчика, три девочки), в людных местах, а рисковать жизнями невинных и убивать отца семейства на глазах у близких не счел возможным.

Слабенькая бомба и четыре пули, с намеком на количество стволов в расстрельных командах. Сам задетый осколком и задержанный, объяснил свои мотивы очень коротко: «Я отомстил за братьев», взял все на себя, - хотя ясно было, что пистолет, бомбу и дорогущий билет на пароход ему кто-то обеспечил, - и получил 17 лет, а на пышных похоронах подполковника присутствовал «весь Байрес», и оппозиционный, и радикальный, включая уже бывшего президента Иригойена и действовавшего президента Марсело Альвеара.

Прославленный левой прессой Латинской Америки и Европы, в тюрьме Вилькенс был на идеальном счету, читал лекции, работал в библиотеке, писал статьи для анархистских газет, настойчиво повторяя: «Это была не месть, я видел в нем не жестокого офицера, но воплощение преступной системы, подавляющей все ради своей выгоды! Пусть она уйдет, рухнет, рассеется, пусть в нашей жизни останутся только любовь, красота, наука!», - и так до 15 июня 1923 года, когда молодой человек по имени Эрнесто Перес Миллан, прошедший в тюрьму за взятку, не застрелил его прямо в камере, спящего.

Поступок свой убийца объяснил с такой же прямотой, с какой объяснял убитый: «Подполковник был моим командиром и родственником, я отомстил злобному иностранцу за его смерть». Положенных 10 лет не получил, с помощью влиятельных друзей был признан «в состоянии временного помешательства» и помещен в госпиталь, где жил спокойно, с удобствами, правда, злясь, что просидеть придется не меньше двух лет. Однако свободы так и не увидел. 9 ноября, во время прогулки по парку, его смертельно ранил некий Эстебан Лючич, уголовник.

На следствии выяснилось естественное: киллер просто исполнил заказ, а нанял его другой заключенный, Борис Герман, врач, биолог, художник, естественно, эмигрант из России, где в юности, хоть и дворянин, увлекся марксизмом (даже спорил с молодым Владимиром Ульяновым). Потом, пожертвовав состояние на революцию, ушел под красно-черное знамя, и в 1919-м стал «автором» первого «экса» в Аргентине. Факт заказа не отрицал, но и только: каким образом сумел получить с воли револьвер и деньги, как вышел на Лючича, сидевшего в другом блоке, не рассказал даже под пытками, от последствий которых умер через несколько месяцев, и в ответ на его смерть товарищи взорвали итальянское консульство, угробив девять человек и ранив больше тридцати, в основном, случайных прохожих. В Аргентине начиналась первая в истории человечества «городская герилья», - но, впрочем, это уже совсем другая история.

О культе личности и его последствиях

Изменение привычной реальности, - забастовочная волна, «Трагическая неделя» в Буэнос-Айресе, «Мятежная Патагония», - сломало многие планы, казавшиеся нерушимыми. Весной 1922 года, выступая на съезде ГРС, где речь шла о выборах, президент Иполито Иригойен честно заявил, что рассматривает предстоящие шесть лет, как своего рода «отпуск для осмысления» дальнейшей стратегии, и соответственно, предложил на время этого «отпуска» человека, при котором мог бы активно влиять на политику. Однако, как оказалось, его слово для партии уже не было законом. Ибо реальность изменилась.

Нет, его по-прежнему уважали. Но очень многие партийцы, в основном, из высшего эшелона, выходя на трибуну, высказывали то, о чем раньше шептались в узком кругу. Не то, чтобы критиковали, однако «поумерить темпы исправления» считали необходимым. Ибо нравственность нравственностью и этика этикой, а вспышка активности тех, о ком раньше полагалось заботиться, но без права вмешательства в политику, всерьез напугала многих приличных людей, воочию увидевших, что la cabra siempre tira al monte, - то есть, коза всегда убежит в горы, или, если угодно, сколько волка ни корми…

Официально такое, конечно, не звучало. Все, как положено, клялись в верности идеалам народа и резко осуждали «консерваторов», ставя под сомнение, в основном, «вертикальное руководство», «давящий» стиль лидера и отход в этом смысле от заветов великого Алема, настаивавшего на «безличности». Что было чистой правдой. Если дон Леандро, в детстве ушибленный трагической гибелью отца, на дух не воспринимал даже малейшие намеки на «диктатуру», везде и во всем требуя «коллегиальности», то дон Иполито, свято веря в свою миссию, с окружением вел себя по принципу «мы тут посоветовались, и я решил». А это подходило далеко не всем: в конце концов, политики честолюбивы, и министрам, и депутатам хотелось творить историю, а не быть пешками.

Конечно, ораторы берега видели, и слово «каудильизм» (страшный ярлык по тем временам) с трибуны не прозвучало, но вот о «персонализме», то есть, выпячивании себя, кто-то заявил, а вслед на ним еще кто-то, и еще, и в итоге попало даже в документы съезда. Хотя, конечно, проблема была не столько в стремлении дона Иполито давить сотрудников авторитетом; корни ее, как всегда в таких случаях бывает, уходили куда глубже.

Antipersonalistas (так назвали себя сии диссиденты, и это прижилось) просто не понимали «мечтаний» лидера на структуру общества и роль в истории народа. Упаси Боже, не скатываясь в социал-дарвинизм «консерваторов», они, тем не менее, были убеждены, что пастыри должны пасти овец. Ну и, понятное дело, стричь, - разумеется, заботясь о том, чтобы овцы были сыты и довольны.

А кроме того, оппозиция совершенно не разделяла взгляды сеньора Иригойена на место Аргентины в мире, считая, - как и «консерваторы», - что Англия светоч и учитель, а роль «пятого доминиона» есть именно то, на чем нужно остановиться. В связи с чем, еще в 1917-м чуть не устроили в партии бунт, требуя поддержать Антанту, но тогда у президента еще хватало влияния, чтобы цыкнуть, а после «Трагической недели» и беспорядков в Патагонии, такого влияния не было.

Больше того, ворчали и военные. Еще в 1921-м возникла «Ложа Сан-Мартин», где старшее офицерство, подводя итоги «кровопролитных лет», сходилось на том, что курс президента неправилен, поскольку «слабость и примиренчество» ведут не к «общественному согласию», а напротив, к ожесточению тех, кому всегда и всего мало, а этим, сами понимаете, охотно пользуются «подрывные элементы», засылаемые из-за кордона. Именно эти генералы и полковники в январе 1919 года поговаривали о перевороте (но тогда Луис Деллепиан, как мы знаем, пресек разговорчики на корню), именно к их кружку примыкал подполковник Эктор Варела, и они были очень близки к Патриотической Лиге, которую, собственно, и создали.

Короче говоря, о выдвижении «витринного» кандидата на съезде и речи не было. Верхи ГРС требовали «уточнения курса», и дону Иполито, всего умевшему видеть границы возможного, пришлось уступить, во избежание худшего, лично предложив кандидатуру сеньора де Альвеара, persona Numero Dos в партии, с которым лично был очень близок, но во взглядах расходился, - и угадал: никаких возражений не возникло. Предложение устроило всех, и кандидатом от радикалов стал дон Марсело, который, разумеется, победил. Легко и элегантно.

И настали иные времена. Во всех личных проявлениях новый президент был антиподом предшественника. Коренной портеньо из самой высшей, еще колониальных времен аристократ (внук диктатора де Альвеара), он, будучи идейным радикалом, вместе с тем, исповедовал теорию «элит и толпы». Не любил диктовать, любил советоваться, и сразу же пригласил к сотрудничеству тех, кого знал с детства, - то есть, «патрициат» Байреса, - не отвергая даже сотрудничество с «консерваторами», был бы человек хороший.

В общем, «политика заигрывания и заискивания» прекратилась. Без деклараций, само собой. Если Иригойен не гнушался принимать в Casa Rosada делегации рабочих и пеонов, то де Альвеар закрыл двери, полагая, что свои дела люди с мест должны решать в учреждениях, для этого предназначенных, не тревожа по пустякам главу государства. Министры были набраны из «чистой публики», из аппарата вычищены «малограмотные», - короче говоря, вернулось время «профессиональных политиков», что само по себе нравилось «приличным людям», включая оппозицию, - и ничего странного, что при появлении дона Марсело на бегах или в театре, «высший свет» устраивал овации.

Но стиль стилем, а главное все-таки содержание, и в этом смысле дон Марсело тоже был своим среди своих. Он, как и положено идейному радикалу, крайне внимательно следил за честностью выборов, за свободой слова, собраний и прочим, - но и только. В базисной области паровоз резко дал задний ход, и с платформ в рамках «уточнения» сбрасывали как «балласт», так и «здравые, но преждевременные начинания». В частности, закон о минимуме заработной платы рабочим госпредприятий, бонусы железнодорожникам, закон о гарантиях пеонам и так далее. Ибо всему свое время. Попытались даже вернуть на доработку уже принятый под самый занавес каденции дона Иполито закон о пенсиях, - но не рискнули: увидев размах протестов, побоялись второй «Трагической недели».

Второе пришествие

Итак, хотя, на первый взгляд, не изменилось ничего, - профсоюзы шумели, рабочие бастовали, пресса щебетала на все голоса, за махинации на выборах любого уровня можно было легчайше схлопотать немалый срок, - на самом деле, изменилось многое. В отличие от Иригойена, бодавшегося с Конгрессом по каждому пункту, дон Марсело имел полное взаимопонимание и с нижней палатой, где радикалы имели большинство, так и с Сенатом.

Все проблемы, как бы сложны они ни были, легко решались за чашечкой кофе, в доверительных беседах с оппозиционерами, видевшими в новом президенте «своего» и с представителями иностранных инвесторов, которых новый президент более чем уважал, причем, не только британцев, но и янки, упорно лезущих на запах открытой в провинции Сальта нефти.

Активно велась работа по возвращению страны в Лигу Наций, которую дон Иполито считал «орудием в руках недругов народов мира», в связи с чем, не хотел иметь с ней ничего общего. Без труда нашелся общий язык и с «Ложей Сан-Мартина»: 14 сентября 1922, идя навстречу «военным патриотам», де Альвеар, вопреки последней воле предшественника, отправил в отставку «мягкотелого» Луиса Депиллиана и назначил военным и морским министрами протеже Лиги.

В общем, как пишет умный Феликс Луна, «исправление уточнения», определяемое авторами, как реакция на «перегибы», по сути, стало «явным торможением революционного импульса, заданного Иригойеном». А в 1924-м дело дошло и до официального раскола: «консерваторы» вошли в правительство, став «одной из опор альвеаристского официализма. Подлинный же радикализм, формально оставаясь правящей идеологией, превратился в оппозицию», - и в этой оппозиции оказалось не только большинство рядовых членов, но и активисты среднего звена, тщетно пытавшиеся выяснить, что происходит.

Понемногу трещина расширялась, несмотря на явные и неоспоримые успехи в экономике. Разрыв «партийной аристократии» с «партийными массами» неуклонно углублялся, и хотя бонзы пытались не выносить сор из la caba?a, un punz?n вопреки всем стараниям лез из мешка, ибо все было слишком на виду.

Например, 9 октября 1925 года экс-президента «забыли» пригласить на открытие памятника Леандро Алему, основателю партии и, на минуточку, его родному дяде. Однако Иригойен пришел сам, без приглашения, просто как гражданин, член ГРС и племянник дона Леандро, - толпа приветствовала его яростно, совершенно не слушая официальных ораторов. Естественно, дон Марсело (которому пресс-секретарь сказал, что приглашение послано, но Иригойен не придет, ибо болен), рассыпавшись в извинения, пригласил дона Иполито на трибуну, но тот отказался, сказав, что в подачках не нуждается.

Понятное дело, никакой партии ничего хорошего такие веяния не несут. В ячейках накалялись страсти, раскол был неизбежен, и в 1924-м треснуло: возник и официально заявил о себе «альтернативный» Гражданский Радикальный Союз, - «антиперсоналистский», открыто начавший критиковать caudillo Иригойена, «рвущегося к власти, чтобы растоптать нашу нежную демократию», и вот на этом месте Марсело де Альвеар начал притормаживать.

Раскола он совершенно не хотел, ссоры с Иригойеном, которого очень уважал, тем более, да к тому же и видел, что за Иригойеном абсолютное большинство партайгеноссен. В связи с чем, поддерживать antipersonalistas, которых, фактически, сам и выпестовал, не стал, и «прощать»попытки махинаций на местных выборах категорически отказался, - так что, в конце концов, выборы 1 апреля 1928 года, на которых «консерваторы» даже не выдвинули кандидата, поддержав «антиперсоналиста», превратились в своего рода референдум: за возвращение Иригойена или против, - и получив 800 тысяч голосов против 400 тысяч, 12 октября 76-летний дон Иполито вторично принес присягу.

Сделал ли он выводы? Да, сделал. И по итогам своего пребывания у руля, и по итогам «шестилетки» преемника. Разумеется, остался самим собой, - люди такого чекана, тем паче, в преклонном возрасте, не меняются, - но теперь, помимо тех же, что и раньше, «нравственных постулатов», у него был четкий, обдуманный и одобренный специалистами «базисный» план.

Тут, впрочем, обойдемся без деталей: все много раз проанализировано, разобрано и разложено по полочкам. Зафиксирую главное: важнейшей задачей, которую необходимо решить, он считал, - и на предвыборных митингах объяснял это сторонникам, - национализацию нефтяной отрасли. И добычи, и обработки, и продажи. С минимальным привлечением иностранного капитала.

Ибо, излагал он, если часть общества недовольна необходимостью за счет своих прибылей подкармливать другую часть, - то есть, заниматься социалкой, - а это чревато потрясениями, значит, поддержкой слабых должно заниматься государство. За счет тех средств, которые принадлежит всем.А что можно представить более общее, чем полезные ископаемые, изначально как раз принадлежащие всем? Ничего.

Очень грубо, конечно, передаю, но, как бы то ни было, учитывая растущую роль нефти в мировой экономике и постоянный спрос на нее, это был, указывает Гонсало Гуэмес, «разумно выстроенный план полной структурной перезагрузки экономики, с уходом от роли "британской фермы". А при удаче – стержень реформ и гарантия, что теперь они не останутся на бумаге».

Трудно? Да. Но возможно. Благо, британцы в этом деле не помеха, их интересы сосредоточены как раз в сельском хозяйстве. Помеха американцы, лезущие везде, где пахнет нефтью, а им сэры всегда рады (во всяком случае, в те времена были рады) подставить ножку. К тому же, ничего против не имели и «бароны мяса», и «виконты зерна», поскольку США достаточно бестактно закрыли доступ аргентинской продукции на свой рынок.

Такой расклад при минимальном умении договариваться, - а уж этого умения у дона Иполито было с горкой, - позволял президенту, реализуя свою мечту, опереться и на тех, кто его органически не воспринимал. Достаточно было просто-напросто поддержать лозунг сельских магнатов: «Покупай у тех, кто покупает у нас!», и союз, пусть временный, пусть ситуативный, к обоюдной пользе состоялся. А чтобы отжатые от пирога американские компании не гадили бойкотами и санкциями, ЯПФ начала переговоры с советским обществом "Южамторг" о конструктивном сотрудничестве, - а что дипломатических отношения нет, роли не играло.

Год великого перелома

Естественно, Штатам это не нравилось, и победа Иригойена (проигравший оппонент был юристом одной из их компаний) тоже. Что они, осуждая «попрание демократии», и дали понять в довольно хамской форме. Однако дон Иполито, никому не позволявший унижать ни себя, ни тем паче Аргентину, ответил полной взаимностью, достигшей пика во время известного «турне Гувера», когда президент США проехал по всей Латинской Америке (кроме, понятно, Мексики, куда завернуть не рискнул). Везде его встречали чисто по-собачьи, виляя хвостиком, а вот в Аргентине приняли так холодно, что влиятельная NYT возмущенно писала: «Хотелось бы знать, кто все-таки лидер великой державы – наш президент или м-р Иригойен?».

Нельзя сказать, что «Битва за нефть» шла просто. «Силы, враждебные правительству, - пишет в мемуарах Хосе Авалос, министр того времени, - развязали в конгрессе отчаянную битву в защиту нефтяных трестов», а возвращение «политики заигрывания» с профсоюзами, ударившее «приличных людей» по карману, нагревало неприязнь. По мнению «демократов», рано или поздно «заигрывание» неизбежно должно было вывести дона Иполито «или на путь Ленина, или на путь Муссолини», - и тут они, если уж начистоту, были правы, потому что усидеть на двух стульях в те времена было невозможно.

Поэтому «достойные времена» окончились вместе с каденцией сеньора де Альвеара. Война ветвей власти возобновилась. Когда 10 сентября 1928 года Палата депутатов проголосовала за предложенный президентом закон об отмене всех иностранных нефтяных концессий, Сенат, не посмев возражать, без слушаний, незначительным большинством, но все-таки отложил принятие решения по этому вопросу на неопределенный срок.

Однако президент, даром что быстро стареющий и явно слабеющий, еще не потерял хватку и ситуацию контролировал. Ловко играя на противоречиях, а также на продолжающихся и ставших уже рутиной успехах в экономике, он за пару месяцев все же сформировал в верхней палате большинство, готовое сказать «да» национализации нефти, и 8 января 1929 года Закон о национализации нефтяных источников, пройдя полный цикл дебатов, был принят.

И вот тут-то  в Нью-Йорке грянул «черный четверг», потянувший за собой «черную пятницу», «черный понедельник» и «черный вторник», и вся планета перестала жить, как жила раньше. Великая депрессия оскалилась вовсю, и надолго, стабильность рухнула, богатым пришлось учиться затягивать пояса, а бедным выживать. Везде. Но если, скажем, обитателям Гаити к нищете было не привыкать, а в колониях никто никого особо не спрашивал, то в ранее успешных, «специализированных» странах вроде Аргентины люди взвыли. И притом, взвыли именно те, для кого работал и на кого опирался Иригойен.

А когда людям, привыкшим жить хорошо, или хотя бы стабильно, или, в крайнем случае, знать, что кусок хлеба завтра будет, становится так плохо, что просвета уже и не видится, они везде и всюду ищут виновных, виновна же везде и всегда власть. Даже если искренне радеет за народ, и тем паче, если у руля человек, который, как принято считать, знает и может все.

Нет, на дона Иполито нареканий не было. Никто из его традиционного электората не сомневался в том, что уж царь-то точно добрый, а вот в боярах «низы», как всегда, сомневались. О «пятой колонне» разговоры не шли (генерал Мола родит этот мем только через семь лет), но забастовки, даже в исполнении «Девятки», стали громкими и злыми. А поскольку, в отличие от прежних времен, ничего не менялось (в той ситуации вряд ли справился бы и старик Хоттабыч), традиционный электорат решил маленько проучить ГРС, чтобы «подстегнуть нерадивых начальников».

Результат понятен: в марте 1930 года радикалы впервые за много лет потерпели тяжелое поражение на местных выборах в Конгресс, и «улица» радовалась: дескать, теперь-то у «нашего» развязаны руки, уж теперь-то дон Иполито сделает втык всем, кому следует, - но по сути, своим протестом народ развязал руки как раз оппозиции, страшно недовольной антикризисными мерами (президент старался как-то поддерживать самых потерпевших в ущерб «приличным людям»), и теперь получившей возможность клевать власть от имени недовольного большинства.

Ну и начали. Единым фронтом, сплетясь подобно ежу и ужу. 25 августа 1930 года 44 депутата, представлявшие некий «Экономический союз», потребовали от президента «прекратить безответственные социальные эксперименты, отозвать законопроекты, дестабилизирующие общество и спасать национальный капитал, а не отдельные паразитические группы населения». Параллельно, того же (правда, подразумевая под «паразитами» совсем иное) потребовали и левые всех оттенков, от слегка розовых профсоюзов и розовых социалистов до ярко-красных агитаторов из набиравших силу «большевиков», в Аргентине называвших себя «социал-интернационалистами».

А что же Иригойен? А Иригойен, человек прежнего времени, просто не знал, как действовать в условиях затяжного экономического спада, - впрочем, этого не знал никто из политиков того поколения, даже намного моложе, - и не мог понять, что сама жизнь толкает страну «или на путь Ленина, или на путь Муссолини». Да если бы и знал, все равно не пошел бы ни тем, ни другим, ибо отвергал оба, - а в такой ситуации, покачнулась и партия.

А в сентябре его маненечко того...

На самом деле, люди ведь и есть люди. Реальных фанатиков, готовых ради идеи пренебрегать комфортом и достатком, которые к тому же сами в руки плывут, среди них не так много. Мыслящих продуктивно гораздо больше, - и даже в ближнему окружении лично безупречного дона Иполито далеко не все следовали моральному кодексу своего лидера. Брали на лапу, не брезговали откатами, слегка пилили, - потому что если не я, хороший, все равно же, кто-нибудь плохой, так лучше уж я, - и в складывающейся тяжелейшей обстановке, предвидя нехорошее, устанавливали контакты с оппозицией.

Последствия такой тенденции могли быть самыми пагубными, и президенту время от времени сообщали о «недопустимых» действиях того или иного министра или председателя парламентского комитета. Но Иригойен упрямо не верил. Все «персоналисты», - соратники, не предавшие его в плохое время, - в его понимании были морально безупречны, и малейшую критику в их адрес он воспринимал как «интриги аморальных завистников», а то и вовсе «системы».

По сути, в это, что называется, судьбоносное время он, дряхлеющий изо дня в день, уже перестал держать руку на пульсе событий, почти не контролировал действия министров, да и вообще, оказался в изоляции от внешнего мира, зная обстановку в стране только по бодреньким дайджестам пресс-секретаря, утверждавшим, что популярность лидера в народе неуклонно растет. В итоге, как вспоминает тот же министр Авалос, к телу очень близкий, на все осторожные беспокойства отвечал: «Ничего страшного. Все уладится. Это временное политическое возбуждение, эхо выборов, которое скоро затихнет».

Однако не затихало. В начале сентября в Байресе начались манифестации «Союза 1930 года», объединившего «актив» Патриотической Лиги и Республиканского общества, недавно возникшей организации поклонников Дуче. Параллельно разгоняли волну «розовые» заедино с «красными», - хозяева отпускали работяг митинговать с напутствием: «Сбросим тирана, и уже завтра все ваши беды кончатся, вы будете много зарабатывать и жить сытно!», -и на сей раз «патриоты» их не били. Напротив, частенько шли с ненавистным «быдлом» в одних рядах, под лозунгом «Диктатора прочь!».

А 5 сентября подключилась и армия. Генералы, как входящие в «Ложу Сан-Мартин», так и сочувствующие, избрав своим «представителем» генерала Хосе Урибуру, потребовали отставки «утратившего доверие армии нации» президента, и хотя лояльных подразделений было больше, «диктатор», ко всему еще и очень плохо себя чувствовавший, не стал цепляться за власть, - «дабы из-за одного человека не лилась братская кровь», - передав полномочия вице-президенту Энрике Мартинесу, верному из верных. С указанием «теперь, когда главное требование удовлетворено, в случае продолжения беспорядков подавить военный мятеж силой», - однако дон Энрике, получив от генералов заверения, что при хунте возглавит правительство, бороться не стал.

Вечером 6 сентября мятежные войска заняли столицу, первым делом разгромив  профсоюзы и разогнав, при нужде паля на поражение, уже ненужные «розово-красные» митинги. Сеньор Урибуру, поклонник испанского диктатра Примо де Риверы, объявил пришествие «новой эпохи», а себя временным президентом, известив сеньора Мартинеса, что насчет поста главы правительства передумал, и немедленно вознаградив соратников. По улицам метались разъяренные толпы «активистов». Ворвались в Casa Rosada, устроили погром, подожгли и «бразильскую берлогу», домик свергнутого президента. И много чего еще на радостях подожгли.

Дон Иполито, однако, уцелел. Его вопреки всем договоренностям арестовали (официально «вывезли для его безопасности») на остров Мартин Гарсиа в устье Ла-Платы, где он и провел недолгие оставшиеся годы жизни, лишенный права на свидания без согласования с армией и права переписки, общаясь с очень немногими, донесшими до нас его оценку случившегося: «Нет, переворот был не против меня, а против наших достижений. Ну что ж, не впервые. Начнем все сначала и победим. Если не мы, то кто-нибудь другой, из молодых, военный или гражданский, мужчина или женщина».

Совсем незадолго до кончины старик, уже плохо видящий и слышащий, написал письмо военным властям, прося позволить ему умереть в Байресе, но ответ с позволением вернуться пришел только 3 июля 1933 года, через несколько часов после того, как дон Иполито закрыл глаза. Его похороны превратились в манифестацию, собравшую сотни тысяч скорбящих, из всех слоев общества, вопреки запрету властей покинувших рабочие места.

По воспоминаниям участников (да и на фотографиях видно), бесконечная колонна шла под транспарантами «Прости, отец!», «Прощай, заступник бедных!», - и в этой колонне шли самые разные люди. В том числе, и, - естественно, в штатском, - мало кому известный подполковник Хуан Доминго Перон, и совсем никому неизвестная домработница Хуана Ибагуррен, «безмужняя вдова» с 14-летней старшей дочерью, которую она не хотела брать, но Эвита очень просила.

Вот, собственно, и финиш. История, конечно, не кончилась. Она никогда не кончается. Впереди у Аргентины было многое: «бесславное десятилетие» под властью похабной Национально-демократической партии, длинная череда военных режимов, изредка осмысленных, но всегда беспощадных, «объединенные офицеры», хустисиализм, «революция против мини-юбок», монтонерос, Грязная война, и прочая, прочая, прочая, - но все это уже не наша тема. Это пусть уж другие.

Мы же, вслед за Парагваем и Уругваем, покидаем и Аргентину; путь наш лежит на север, а добираться туда можно, конечно, и напрямик, но, честно, брести по местам, за век с гаком исхоженным вдоль и поперек, скучно. Так что, давайте в обход, подальше от Атлантики, длинным крюком на запад, через много-много камней, за которым лежит много-много великой, но не тихой воды.

Suerte, El Virreinato del R?o de la Plata!

Hola, El Virreinato del Per? у la Capitan?a general del Chile!