ЗАКЛЮЧЕНИЕ Глава 10 Политическое развитие и социальный прогресс

В XIX в. теоретики политики ставили знак равенства между развитием вообще и социальным прогрессом. Следуя традициям просвещения, они полагали, что государственные деятели будут разумно подходить к общественной деятельности, что приведет к общезначимым переменам. Либералы видели, как распространяются по свету, неся свободу, мир и процветание, конституционное правление и капиталистическая рыночная экономика. Радикалы, в частности Маркс, считали, что наука и разум позволят пролетариату установить бесклассовое социалистическое общество, основанное на свободе от капиталистической эксплуатации и репрессий.

Современные интеллектуалы полны скептицизма относительно возможности установления подобного рая на земле. После ужасов двух мировых, нескольких мини–и партизанских войн, нацистского Холокоста, казней в Камбодже, военных диктатур и промышленного загрязнения окружающей среды даже либералы и радикалы, кажется, лишились иллюзий относительно безопасных последствий развития[154]. Для них рай оказался «отложен», если не вовсе потерян.

В своей книге «Отложенный рай» британский романист Джон Мортимер описывает разочарование, охватившее Англию после второй мировой войны. Будучи первой нацией, начавшей промышленный переворот, Англия с середины XIX в. являла собой одну из самых долговечных согласительных систем. Она возглавила борьбу с немецкой диктатурой в двух мировых войнах, и, хотя из последней Великобритания вышла победительницей, она проиграла мир. С 1950 по 1980 г. Англия стала одной из индустриальных стран с наиболее низкими темпами роста, высоким уровнем безработицы и инфляции. В «Отложенном рае» англиканский ректор Симеон Симкокс, убежденный сторонник лейбористской партии, спрашивает своего сына Фреда:

«Не кажется ли тебе порой, что весь мир движется вспять? Будто мы устали медленно тащиться вперед и развернули машину назад. Обратно, к очередям за пособиями по безработице и нищете, которые считались маленькой постыдной тайной, чем–то таким, к чему порядочные люди не могут иметь отношения»[155].

Будучи не столько марксистской, сколько методистской, британская лейбористская партия после войны не смогла объединить население вокруг «царства равенства, христианского социализма и государства всеобщего благоденствия»[156]. В правление консервативной партии Тэтчер в 80–е годы социалистическую кооперацию как главное достижение заменил конкурентный индивидуализм. Вера в рынок взяла верх над государственным планированием. Уровень безработицы подскочил до 10%. Увеличились очереди за пособием по безработице. Углубилась пропасть между богатыми и бедными.

Политические системы в странах, принадлежащих к лагерю государственного социализма, также столкнулись с трудностями при установлении рая на земле. В 1979 г. северокорейский президент Ким Ир Сен заявил: «Сегодня наш народ от души наслаждается счастливой жизнью в условиях самой передовой социалистической системы… Издревле наши праотцы желали построить рай на земле. Это желание было выполнено во времена нашей Трудовой партии»[157]. Школьники пели «Песню о рае», прославляющую «свободный от гнета рай на земле», построенный Великим вождем Ким Ир Сеном[158]. С 1955 г., когда закончилась Корейская война, и до начала 70–х годов партия, государство и другие учреждения действительно помогли достичь высоких темпов роста промышленности, равенства доходов, низкого уровня безработицы, высокого процента грамотности и низкой детской смертности. Однако к началу 70–х годов элитистская мобилизационная система начала сталкиваться с более сложными проблемами. Требование верности «монолитной» идеологии Кима означало порицание разнообразия. Темпы роста промышленности пошли на спад. Промышленное производство Южной Кореи обогнало по темпам северокорейское. Введение нормирования на потребительские товары, упор на тяжелую промышленность и боеготовность, отсутствие свободного рынка породили нехватку продуктов, включая рис. Возник острый торговый дефицит. Северная Корея не могла сбыть на мировом рынке произведенные на экспорт товары. Дефицит нефти, угля и электроэнергии усугубил экономическую стагнацию. Для обеспечения роста промышленности КНДР не хватало передовых технологий, компьютеров и специалистов. Политическая организация, идеологическое сознание и культ личности вряд ли были способны обеспечить рай земной[159].

В 80–е годы бюрократические авторитарные режимы, подобные мексиканскому, также столкнулись с трудностями при обеспечении высоких темпов экономического роста. В периоды с 1961 по 1970 и с 1978 по 1981 гг. экономика Мексики развивалась быстрыми темпами. Однако после 1981 г. падение на мировом рынке цен на нефть сказалось на темпах роста. Технократическая элита в правительстве, министерстве планирования и бюджета, в Банке Мексики, в государственной нефтяной корпорации и в администрации президента взяла курс на политику жесткой экономии: снизила зарплаты, провела девальвацию и сократила субсидии на питание и транспорт. Однако эта политика привела к высокой инфляции, росту безработицы и увеличению неравенства доходов. Например, в 1988 г. в Параисо (дословно «Рай») потеряли работу свыше 50% рабочих государственной нефтяной корпорации. Для них «рай» был потерян[160]. Машина экономического развития заработала в обратную сторону. Правящая ИРП (Институционно–революционная партия) не могла справиться с экономическим кризисом путем сочетания репрессий с политическим компромиссом.

Кризисы политического развития, а также успех различных политических систем в достижении социального прогресса объясняются разными структурными теориями. Теория модернизации, институциональная теория и теория зависимости рассматривают развитие как организационную возможность обеспечить постоянные преобразования, решить старые проблемы и творчески подойти к осуществлению новых, непредвиденных задач. Каждая из теорий предлагает свой взгляд на способность государства, социальных групп внутри страны и зарубежных институтов добиваться этих целей.

Интеллектуальные истоки современных теорий развития

За последние 200 лет Дюркгеймом, Вебером, Мэдисоном, Марксом и Лениным были даны различные интерпретации этого вопроса, повлиявшие на современные структурные теории развития. Обращая внимание на связь между культурными ценностями, структурами и поведением индивидов, каждая из них давала свое определение народа, бюрократической авторитарной, согласительной и мобилизационной моделей, включая и то, каким образом эти системы осуществляют политическое развитие и социальный прогресс. Эти теоретики пессимистически относились к влиянию капиталистической индустриализации на социальное благосостояние и индивидуальное поведение людей.

Дюркгейм

Французский социолог Эмиль Дюркгейм (1858—1917) занимался изучением духовно–нравственных ценностей, связанных с народной (племенной) системой. Им была выработана телеологическая интерпретация развития. Подобно тому как из желудя вырастает дуб (его конечная цель или телос), так и общество движется от простых однородных ценностей к их более сложному и неоднородному типу. Социальная солидарность основана на общности нравственных ценностей. Дюркгейм противопоставляет простую народную (племенную) систему промышленно развитым обществам. Такие системы объединяет «механическая солидарность». Всем людям присущи одни и те же священные ценности. Коллективное сознание ставит во главу угла консенсус, равенство и общность. В отличие от него в индустриальных обществах существуют более сложные, дифференцированные ценности, служащие для обеспечения «органичной солидарности» в согласительной системе. Конфликт материальных интересов порождает раскол и неравенство. По мере снижения роли священных ценностей возникает еще большее обособление священного от мирского. Индивиды утверждают собственную свободу на фоне общественной гармонии. Преступления рассматриваются уже не как попрание Бога, а как причинение ущерба людям. Закон, утверждающий нравственные ценности общества, пытается объединить индивидов с различным отношением к ценностям и различными интересами.

Согласно дюркгеймовскому структурному подходу, развитие означает переход от функционально слитной народной (племенной) системы к дифференцированным системам современных индустриальных обществ. Народная система характеризуется минимальной ролевой специализацией. Глава семьи выступает как политик, ответственный за принятие решений, и распределяет земли, следит за соблюдением религиозных обрядов, учит мудрости. В современных промышленных обществах всеобщий характер приобретает ролевая дифференциация. Плотность населения постоянно растет, стимулируя высокий уровень географической и социальной мобильности. Так как обладающим разнообразными интересами индивидам приходится конкурировать между собой из–за ограниченных ресурсов, появляются различные сложные организационные структуры. Преобладающую роль начинают играть специализация и экономическая взаимозависимость. Поскольку людей уже не объединяют общие моральные ценности или общность социальных ролей, их солидарность постоянно находится под угрозой разрушения вследствие возникновения политических катаклизмов, структурной фрагментации, социальной нестабильности, проявлений эгоизма и аномии (отсутствия норм). Координация дифференцирующегося общества должна осуществляться новыми интегрирующими структурами на основе новых общественных норм.

Для Дюркгейма чувство солидарности безличному современному индустриальному обществу придают государственные образовательные институты. Поведение всех и каждого уже не сообразуется с некими общими для всех религиозными верованиями; поэтому основным институтом политической социализации, выполняющим функции, ранее присущие церкви, становится школа. В ее обязанности входят формирование морали нации, внедрение коллективного сознания и поддержание органической солидарности.

Играя важнейшую поведенческую роль, учитель должен быть уподоблен священнику, который, являясь моральным авторитетом, учит паству держать под контролем своекорыстные интересы. Учитель также служит образцом нравственности, подчеркивая первичность национального альтруизма по отношению к личному эгоизму. Власть священника — от Бога. Власть учителя — от общества, которое Дюркгейм именует «великой моральной личностью», светским божеством. Подобно тому как священник интерпретирует волю Бога, учитель интерпретирует волю общества — эту религию человечества. Подобное функциональное толкование роли учителя применимо, в частности, к мобилизационным системам, в рамках которых школы, как считают политики, являются распространителями политического образования; именно они формируют нового человека.

Несмотря на утверждение о необходимости коллективных моральных ценностей и государственной регуляции экономической деятельности, Дюркгейм никогда не поддерживал революционный социализм как основную стратегию социальных преобразований; он отстаивал экономический плюрализм, религиозные ценности и жизнеспособность гражданского общества. Считая социализм слишком бюрократическим, он отрицал классовый конфликт, первичность экономических интересов и господство государства над обществом. Капитализм, считал Дюркгейм, излишне подвержен своекорыстию, престижному потреблению и стремлению к частной выгоде. По его мнению, индустриализированные капиталистические общества с их развитой экономической специализацией нуждаются в сбалансировании дифференциации и интеграции. Государство и общественные образовательные институты восполняют моральные ценности — такие, как служение обществу, альтруизм и сочувствие, — сплачивающие дифференцированное общество. Профессиональные объединения удовлетворяют индивидуальные потребности, борются с эгоизмом и предотвращают опасность государственной тирании. Дюркгейм надеялся, что подобная плюралистическая организация обеспечит нравственную свободу индивида и рыночное общество[161].

Вебер

Как и Дюркгейм, Макс Вебер (1864—1920) интерпретировал развитие как рост национализма, усиление мощи активного национального государства, плюрализма и функциональной дифференциации. Но если Дюркгейм ставил в центр внимания мистически–эмоциональные связи и политико–религиозные ритуалы, то Вебер подчеркивал значение формально–инструментальной рациональности как основной черты развитого общества. Он различал четыре типа рациональности: формальный, инструментальный, концептуальный и субстантивный. Формальная рациональность, ассоциированная с современными бюрократиями, стремится к порядку, дисциплине и подчинению правилам. Инструментальная рациональность считает главными эффективные средства достижения поставленных целей. В бюрократических государствах, так же как и в крупных капиталистических корпорациях, основными качествами становятся прагматизм, техническая эрудиция, предсказуемость, полезность и расчет. Индивиды подчиняются бюрократическим органам управления. Ощущая себя винтиками гигантской машины, они с отчуждением и пессимизмом оценивают собственные возможности изменить бюрократический статус–кво. Организованность преобладает над стихийностью и инновационностью. Отношения внутри этой бюрократической «железной клетки» регулируются при помощи контроля и дисциплины. Вместе с усиливающейся инструментально–формальной рациональностью происходит рост секуляризации — множественности разнообразных ценностей и отделение конечных целей (священных ценностей) от мирских материальных интересов. Хотя современные индустриальные общества придерживаются концептуальной рациональности, отводящей главную роль теории, разуму, науке и объективному эмпирическому знанию, роль субстантивной рациональности они принижают. Возвышая присущее моральным целям достоинство, эта ценностная рациональность означает, что в своем этическом выборе индивид руководствуется конечными трансцендентальными целями. Поскольку современные общества пренебрегают ценностной рациональностью, Вебер сомневается, что у политических элит хватит воображения, чтобы обеспечить социальный прогресс в духе Просвещения.

Хотя Вебер боялся технически–формальной рациональности, он считал бюрократизацию неизбежной структурной тенденцией индустриальных обществ, как капиталистических, так и социалистических. По его мнению, современная бюрократия предполагает специализацию, профессионализм, иерархию и централизацию. В современных индустриальных обществах бюрократическое правление становится неизбежным в силу нескольких причин. В XX в. большинство национальных государств занимает обширные территории и насчитывают миллионы граждан; поэтому не каждый индивид может непосредственно участвовать в принятии политических решений. В борьбе за власть в государстве, в конфликтах между различными конкурирующими между собой государствами главный контроль над ресурсами принадлежит бюрократическому аппарату. Военные и полиция становятся более профессиональными и руководствуются в своих действиях экспертными техническими знаниями. Олигархические частные корпорации монополизируют не только богатство, но и информацию, технические и юридические знания. Эти ресурсы дают картелям, крупномасштабным производствам и олигополиям возможность господствовать на капиталистическом рынке. С точки зрения Вебера, госсоциализм приводит к более сильному господству бюрократии, чем капитализм. По крайней мере он полагает, что в наиболее плюралистических капиталистических обществах промежуточные ассоциации обладают некоторыми возможностями играть роль противовеса бюрократическому государству. Между тем при госсоциализме враждебность к рынку и приверженность плановой экономике укрепляют бюрократические тенденции. Даже если сторонники государственного социализма, такие, как Ленин, не приемлют бюрократизацию и считают, что гражданское общество в конечном счете освободится от господства государства, их заинтересованность в партийной организации, идеологизации, государственном планировании и в овладении эмпирическим миром с помощью передовой техники приводит к бюрократическим авторитарным системам. Правительственные учреждения следят за гражданами с помощью разветвленной системы надзора. Рядовые граждане впадают в апатию. Утопические цели марксизма–ленинизма служили оправданием насильственным средствам, и вопреки поставленным идеологическим целям реальным результатами стали политическая дезорганизация и экономическая стагнация.

Если говорить об издержках господства бюрократии, то в их устранении Вебер полагался не на участие масс в политике, а на лидеров. В его интерпретации конкурентного элитизма различаются три разных типа лидеров: корпоративные исполнители, харизматические герои и партийные активисты. В отличие от госсоциализма, объединяющего экономические и политические сферы, капитализм характеризуется определенной независимостью частных корпоративных элит от государственных бюрократических чиновников. Развивая плюрализм, капитализм ограничивает власть государства, особенно власть технократов–плановиков. Харизматические лидеры, герои, наделенные обаянием, также борются с бюрократическим контролем. Если бюрократическое правление имеет тенденцию к погружению в рутину, то харизматическим лидерам свойственны гибкость и стремление к инновациям. Они выступают вдохновителями борьбы за социально–политические перемены. В условиях представительного правления различные партии конкурируют между собой за места в выборных органах власти. Прийдя к власти, партийные лидеры могут ограничивать государственную бюрократию. В составе законодательных органов они обсуждают вопросы государственной политики, выступают с критикой кабинета министров и склонны к компромиссам. С точки зрения Вебера править должны элиты. Массам же надлежит играть весьма ограниченную роль. Их дело — выбрать лидеров и освободить их от должности к следующим выборам[162].

Веберовские концепции бюрократического правления рассматривают развивающиеся бюрократические авторитарные режимы, в которых правят технократические элиты, а массы следуют директивам лидеров. Эти режимы характеризуются опорой на технические знания, ускорение экономического роста и обеспечение национальной безопасности. В них преобладает ограниченный плюрализм. Хотя бюрократы и ограничивают участие масс в политике, на выборах зачастую имеет место конкуренция между различными партиями. В условиях капиталистической экономики иностранные и частные корпорации сохраняют некоторую независимость от государственных бюрократов.

Хотя приравнивание Вебером политического развития к бюрократизации лучше всего подходит к бюрократическим авторитарным системам, его интерпретация касается мобилизационных и согласительных систем. В условиях элитистских мобилизационных систем технократы–специалисты соперничают с «мобилизаторами», цель которых — сплотить массы вокруг идеологических задач. Даже применительно к плюралистической согласительной системе вряд ли можно говорить о полном отсутствии бюрократических тенденций. Бюрократы господствуют в правительстве, частном корпоративном секторе и в университетах. В таких странах, как Соединенные Штаты, где популистские ценности пользуются широкой поддержкой, в принятии политических решений, даже во время выборов, участвует не так много граждан. Ключевые решения принимают военно–промышленные корпорации[163]. В условиях подобного бюрократического развития теории Вебера остаются актуальными.

Мэдисон

Классические либералы отождествляют политическое развитие с возникновением конституционального правления. Джеймс Мэдисон (1751 — 1836), один из авторов «Федералиста», четвертый президент Соединенных Штатов, изучал социальную и политическую философию в Принстонском университете в последние годы XVII в. Находясь под влиянием таких теоретиков шотландского Просвещения, как Дэвид Юм, Адам Смит, Адам Фергюсон, он говорил о необходимости смешанного, представительного правительства с разделением власти. Для него политическое развитие означало внесение правовых ограничений в осуществление произвольной, монопольной власти. Оно предполагало также закат абсолютистского бюрократического государства и движение к гражданским свободам, конкурентным выборам и ограничению обязанностей правительства. Конституционализм формируется в условиях плюралистической согласительной системы, занимающейся урегулированием конфликтов между группами, обладающими различными интересами.

Согласно Мэдисону, правительство существует в первую очередь для того, чтобы реализовать свободу. Он полагал, что каждый индивидуум хочет свободно следовать своим интересам. Правительство при капиталистической рыночной экономике защищает личность, ее интересы и счастье. Придерживаясь принципа защиты торговли, повышая производительность труда в стране и организуя ее инфраструктуру (финансы, транспорт и средства коммуникации), оно способствует процветанию и обеспечивает свободу. Несмотря на приверженность свободе, Мэдисон опасался злоупотреблений ею. Человеческий разум способен совершать ошибки. Поскольку люди — не ангелы, они не могут, подобно Платону, полагаться на то, что свободу обеспечат просвещенные государственные мужи, нравственно–религиозные или рациональные мотивации. Как и классические либералы, Мэдисон реалистично воспринимал склонность индивидов предаваться «себялюбию», их стремление к богатству и высокому положению. Любому из обществ присуще неравенство в распределении собственности; отсюда конфликт интересов. Должники конфликтуют с кредиторами. Бедные угрожают богатым. Землевладельцы конкурируют с промышленниками. Попытки правительства подавить эти конфликты принесут больший вред, чем стремление проконтролировать последствия борьбы между группами влияния.

Мэдисон полагался на то, что свободу можно сохранить с помощью структурных урегулирований: сегментированных институтов и формальных конституционных процедур. Он опасался, что экономические группы — то, что он называл «фракциями», — станут преследовать собственные интересы и это неблагоприятно отразится на обществе в целом. Дабы предотвратить подобные злоупотребления свободой, введенная конституционной конвенцией 1787 г. республиканская система предусматривала учет интересов различных групп в деятельности правительства. Если частные интересы, власть и амбиции будут играть роль сдержек и противовесов друг для друга, общество, как надеялся Мэдисон, сможет избежать как тирании, так и анархии. По его мнению, анархия возникает потому, что обладающие властью социальные группы угнетают слабые фракции. Тирания возникает, когда вся правительственная власть концентрируется в руках одних и тех же личностей. Для Мэдисона эффективным является конституционное правление, которое гарантирует защиту от названных опасностей. В условиях географически обширной, разнородной федеральной республики разность интересов является защитой от тирании большинства: «В условиях свободного правительства защищенность гражданских прав должна быть такой же, что и религиозных прав. Она состоит в одном случае в существовании множественности интересов, а в другом — во множественности сект»[164]. Гарантией свободы служит конкуренция между общенациональным и региональными правительствами. Разделение власти в национальном правительстве на законодательную, исполнительную и судебную будет сдерживать стремление к абсолютизму. Принятая конституция ограничивает власть правительства управлять экономикой, в частности проводить политику, мешающую интересам владельцев собственности и кредиторам.

Мэдисон скептически относился как к лидерам, так и к рядовым гражданам. В отличие от Платона, он сомневался, что вера в добродетель, разум и политическое образование даст просвещенных лидеров. Для предупреждения законодательной тирании он рекомендовал, чтобы члены Конгресса являлись представителями различных профессий: торговцами, землевладельцами и специалистами, в частности юристами. Законодатели должны образовывать коалиции, приходить к соглашению по спорным вопросам, вырабатывая умеренную, благоразумную политику. Для предотвращения давления со стороны законодательной власти республиканскому правительству потребуется также независимый, решительный президент, обладающий полномочиями, необходимыми для проведения в жизнь законов и сохранения свободы действий правительства. Мэдисон стремился избежать опасности появления безответственного тирана, пользующегося неограниченной властью. Он полагал, что если президента будут выбирать раз в четыре года на собрании коллегии избирателей, то он не будет выступать с демагогическими, популистскими призывами ради поддержания своей власти. Основанием его власти будут заложенные в принятой конституции формально–правовые нормы. Кроме того, Мэдисон стремился избежать и тирании народа. По его мнению, народ время от времени дает волю «собственным преходящим ошибкам и заблуждениям». Народ и правительство должны контролировать друг друга. Народный разум должен держать под контролем лидеров правительства, а правительственным чиновникам надлежит смерять волнения народа. Посредством таких конституционных установлений, как федерализм, разделение властей и всенародные выборы в палату представителей, система правления в Соединенных Штатах могла, по мнению Мэдисона, обеспечить необходимое равновесие между эффективным руководством и согласием граждан. Тем самым будет создано свободное и стабильное правительство. Когда политические институты обеспечат согласование классовых интересов, появятся изменения к лучшему[165].

Маркс и Ленин

В отличие от теоретиков классического либерализма, стремящихся к постепенным реформистским преобразованиям в рамках капиталистического общества, марксисты связывают развитие с фундаментальной трансформацией всей социально–экономической системы. Для Карла Маркса (1818—1883) эволюционное реформаторство означало лишь достижение гармонии между отдельными классами, а не уничтожение классовой эксплуатации. С презрением относясь к идее примирения разногласий между различными группами, он хотел, чтобы рабочий класс сплотился вокруг такой политической партии, которая обострила бы классовую борьбу, обеспечила уничтожение классов и построила социалистическое общество. Для осуществления этих революционных целей рабочие партии должны действовать независимо от партий, представлявших интересы собственников–буржуа, которые ожидают, что классы забудут о собственных противоречивых интересах и объединятся под знаменем, на котором будет начертано нечто непонятное и в высшей степени туманное, нечто такое, что под видом примирения интересов всех партий лишь скрывает господство одной единственной партии и ее интересов — партии буржуазии[166].

Маркс предложил теорию стадий развития. Подразделив отдельные исторические периоды в соответствии со «способами производства», он представил развитие европейского общества как прогрессирующее движение от первобытного коммунизма (эгалитарной народной системы) через рабство, феодализм и капитализм к коммунизму. Маркс отмечал различия между капиталистическим способом производства, переходной «первой фазой коммунистического общества» и «фазой развитого коммунистического общества». При капитализме большинство людей терпят нужду, отчуждение, являются объектом классовой эксплуатации. Буржуазия использует государство для подавления пролетариата и осуществления собственных классовых интересов. Координатором экономического обмена является «анархия рынка». Все общество охвачено классовой борьбой. На первой стадии коммунизма пролетариат, составляющий подавляющее большинство населения, возьмет под свой контроль центральное правительство. Согласно Марксу, государство будет олицетворять «революционную диктатуру пролетариата», и ради уничтожения классовых антагонизмов, подавления контрреволюции, установления государственной собственности на капитал, обеспечения социализированной экономики и предоставления простора для развития производительных сил оно будет пользоваться принуждением и даже террором. Государство централизует кредит, будет управлять национальным банком, обеспечит бесплатное народное образование, возьмет под контроль средства массовой информации, транспорт и промышленность. В развитой фазе коммунизма государство, осуществляющее классовое господство, отомрет. Исчезнут такие явления, как основанная на репрессиях политическая власть, богатство, зиждущееся на частной собственности на физический капитал, престижное общественное положение, связанное с жесткими классовыми различиями. Высокая производительность труда, передовые технологии и коллективная собственность на капитал приведут бесклассовое общество к экономическому изобилию. Экономическая деятельность во всемирном масштабе будет проходить в рамках центрального планирования. На этой высшей стадии экономического развития отчуждение личности заменяется всеобщей солидарностью. Правителей и управляемых уже не разделяет пропасть. С уничтожением государственного принуждения и классовой эксплуатации развитое коммунистическое общество обеспечит полное социальное равенство, распределение товаров в соответствии с потребностями людей, а также «свободное развитие личности». Людей станут ценить за то, что они высшие человеческие существа, а не рассматривать как специализированные орудия производства.

Для Маркса цель политического развития состояла в преобразовании общества, т.е. в уничтожении отчуждения, классовой эксплуатации и государственного принуждения. Развитие включает в себя трансформацию одного способа производства в иной способ организации экономического производства. В основе революционной трансформации капитализма лежат структурные кризисы. Маркс полагал, что с развитием капитализма обостряются его противоречия. Возникает конфликт между производительными силами (машинами, рабочей силой, источниками энергии) и классовыми отношениями, и этот конфликт мешает росту экономического развития. Когда фабричные рабочие организуют союзы и собственные политические партии, капиталисты противостоят их требованиям. В условиях капитализма возрастает безработица, чередование пиков и спадов промышленного цикла; в особенности усиливается отчуждение рабочих. Обостряется классовая борьба. Рабочие оказываются в большей степени сплоченными. Объединенные общими условиями жизни, общими интересами и ценностями, они мобилизуют свои силы на коллективные действия, направленные на свержение капиталистической системы.

Для создания коммунистического общества Маркс считал необходимым объединить структурные условия с поведенческими требованиями просвещенного руководства и классовым сознанием. Он хотел, чтобы в политических партиях пролетариат играл стихийную, эгалитарную роль. Вместо буржуазных интеллектуалов рабочие партии должны возглавлять философы и рабочие, совместно претворяющие социалистическую теорию в политическую практику. Если пролетариат представляет необходимые для завоевания политической власти людские ресурсы и оружие, то интеллектуалы дают необходимое для мобилизации масс на борьбу с капитализмом теоретическое оружие и знания. С участием в революционных политических организациях растет солидарность рабочих в поведенческом плане, в частности их самоотождествление с пролетарским классом и осознание, что судьбу отдельного рабочего решают совместные действия. Следовательно, для Маркса развитие коммунистического общества зависит от активного участия в политике пролетариата[167].

Если Маркс придерживался весьма оптимистической точки зрения на способность пролетариата стихийно руководить революцией, направленной на свержение капитализма, то В.И. Ленин (1870—1924) занимал по этому вопросу пессимистическую позицию. По его мнению, контроль над стихийностью масс со стороны элитарной политической организации был главным путем к установлению социалистического общества. Он хотел завоевания политической власти еще до того, как массы будут подготовлены к социализму. Ленин полагался на мощное государство и, в частности, на профессионально организованную авангардную партию, призванную мобилизовать массы на осуществление намеченных лидерами задач. Координируя деятельность, формулируя общие цели и определяя средства их достижения, авангардная коммунистическая партия, возглавляемая в основном интеллигенцией и «образованными рабочими», мобилизует массы на социалистические преобразования. Несмотря на внимание к авангардной роли партии, Ленин хотел также расширять участие масс в политике. Партия должна не отрываться от масс, а поддерживать тесную связь с ними. Она должна руководить различными массовыми организациями, включая профсоюзы, образовательные кружки и юношеские объединения. При широком членстве и децентрализованной структуре они позволяют каждому участвовать в принятии решений. Однако в отличие от согласительной структуры власти, ленинистская мобилизационная система предоставляла массовым организациям мало политической власти и контролировала их деятельность. Партия вела общество к социализму (Маркс называл его «первой фазой» коммунистического общества), а в конечном счете и к «более развитой фазе» — коммунизму. По Ленину, только с установлением полного коммунизма данная система достигнет наивысшей стадии развития. На этой стадии исчезают классы. Государство отмирает. Становится возможной истинная свобода. Воцаряется всеобщее политическое и экономическое равенство. Только тогда, по мнению Ленина, общество реализует Марксово видение справедливости: «от каждого по способностям, каждому по потребностям»[168].

Структурные теории развития

Философские интерпретации Джеймса Мэдисона, Макса Вебера и Карла Маркса легли в основу трех послевоенных структурных теорий развития — теории модернизации, теории институционализма и теории зависимости. Каждая них отражает свой взгляд на власть, деятельность социальных групп и ее результаты, а также на национальное государство, политические партии и иностранные институты, в частности ТНК. После войны и до конца 60–х годов в научных дискуссиях, посвященных политике, доминировала теория модернизации. Придерживающиеся теории модернизации либералы рассматривали развитие как структурную дифференциацию. В рамках согласительной системы различные группы делят между собой правительственную власть; результатом являются реформистские преобразования.

Консервативные институционалисты, разочарованные реформистским подходом, подчеркивали необходимость во властных институтах, которые бы консолидировали политическую власть. Обязанность держать под контролем проявления социального плюрализма возлагалась на профессиональных военных, обладающую специальными знаниями бюрократию и некоммунистические политические партии. Наиболее подходящей системой для развивающихся стран представлялся бюрократический авторитарный режим.

Более радикальное решение предлагали сторонники теории зависимости. Развитие приравнивалось ими к трансформации общества. Лишь мощная мобилизационная система могла, по их мнению, снизить зависимость находящихся на периферии прогресса развивающихся стран от ведущих индустриальных капиталистических держав.

Теории модернизации

Сторонники теории модернизации, такие, как Т. Парсонс, Г. Алмонд, С. Н. Эйзенштадт и У. У Ростоу, для укрепления классической либеральной позиции выдвигали идею, что политическое развитие предполагает высокий уровень либерального плюрализма. Этнические, лингвистические, религиозные и экономические группы формулируют частные интересы и доводят свои требования до правительства, следствием этого являются постоянные перемены в структурно дифференцированном обществе. Поскольку разные группы обладают неодинаковыми ресурсами и политическими возможностями, это неравенство носит дисперсный, а не кумулятивный характер. Все добровольные ассоциации, каким бы ни был их этнический или классовый состав, имеют определенное влияние на процесс проведения политики. Следовательно, они усиливают свободу, толерантность, способность к адаптации и инновации. Согласно теории модернизации, плюрализм способствует как социальной дифференциации, так и интеграции. Добровольные ассоциации отражают высокую ролевую специализацию. Интегрирующие институты, такие, как коалиционные политические партии, представительные законодательные органы, независимые суды и общеобразовательные школы, объединяют общество.

В рамках плюралистической согласительной системы конституционное правление защищает свободу индивида, частную собственность и рыночную экономику. Поддерживая закон, правительство регулирует взаимодействия социальных групп, является гарантом прав индивидов, не допускает произвола бюрократической государственной власти. Структуры, играющие роль противовесов — конкурирующие партии, группы влияния, независимые средства массовой информации, — ограничивают деятельность центрального правительства и защищают культурные ценности, необходимые для эффективного функционирования согласительной системы.

Сторонники теории модернизации, Алекс Инкелес и Дэвид Смит, связывали политическое развитие с активным участием в политике. Современные граждане исповедуют идеалы Просвещения: рациональность, светскость и индивидуальные достижения. Данные ценности привносятся такими модернизирующими структурами, как средства массовой информации, производственные предприятия и общеобразовательные школы. Согласно анализу, проведенному Инкелесом и Смитом в шести развивающихся странах — Аргентине, Чили, Индии, Израиле, Нигерии и Бангладеш, — современные молодые люди свободно высказывают свое мнение, отличаются открытостью, высокой политической информированностью, большой политизированностью и национальной ориентацией. Они не воспринимают мир фаталистически, считают, что в нем царит не произвол, а закономерность. Они могут познавать и преобразовывать мир. В государственной политике следует руководствоваться не традиционными авторитетами, а рациональными, безличными правилами. Считая изменения как желаемыми, так и возможными, современные граждане активно участвуют в политической жизни. Они вступают в организации (политические объединения, профсоюзы, религиозные ассоциации, общественные клубы), могут обсуждать с лидерами правительства наиболее важные вопросы и участвуют в голосовании. Эти современные позиции и типы поведения проистекают из опыта, усвоенного в школах, на предприятиях и из сообщений средств массовой информации. Наиболее современная, активистская позиция участия присуща обычно тем молодым людям, кто дольше учился в школе, работал на предприятии или–в сельскохозяйственном кооперативе либо больше других слушал радио, чаще смотрел телевизор или читал газеты. Три названных института — школы, предприятия и средства массовой информации — учат активности, восприимчивости нового, а также показывают, как важно принимать решения независимо от традиционных авторитетов, таких, как родители, старшие или духовенство. С помощью данных институтов граждане учатся современному отношению к жизни, что весьма важно для согласительных систем[169].

Сторонники теории либеральной модернизации проводят резкое различие между традиционной и современной жизненной позицией. Модернизация жизненной позиции предполагает секуляризацию. Индивиды отделяют светские (современные) ценности от священных (традиционных). Материальное улучшение посюстороннего мира они рассматривают как важную цель, отличную от духовного спасения. Внимание к науке, технологии и разуму является отражением инструментальной стратегии, рассчитывающей вероятность достижения экономического роста. Образовательные институты уделяют основное внимание научному, эмпирическому познанию мира. Гражданские законы не зависят от религиозных норм. Они признают приоритет индивидуализма и равенства над коллективизмом и элитизмом. Молодежь и женщины получают равные права со старшими, родителями и мужчинами. В отличие от вышеописанной традиционная позиция смешивает светские и духовные ценности. Материальное благополучие в этом мире зависит от приверженности духовным ценностям. Такие качества, как справедливость, истина, доброта, преобладают над инструментальными ценностями, например технической эффективностью. Школы под руководством священников учат духовному восприятию мирских событий и подчеркивают необходимость того, чтобы ученики поступали в соответствии с духовными принципами. Законы, регулирующие поведение людей, покоятся на религиозном основании. Они предписывают молодежи и женщинам слушаться старших, родителей и мужей.

Исламские религиозные движения, в частности теократическая революция в Иране в конце 70–х годов, наводят на мысль о том, что теоретики модернизации преувеличивают противопоставление традиционных и современных позиций. Проникновение ценностей, присущих индустриальным технологиям и современным средствам массовой информации, в менее развитые страны, такие, как Иран, необязательно означает торжество светских тенденций. Традиционные лидеры — шиитское духовенство, семинаристы, торговцы с базаров — возглавили движение против шаха, властителя бюрократического авторитарного типа, попытавшегося синтезировать традиционные иранские и современные западные ценности. Традиционные лидеры в осуществлении исламских целей — установлении шиитской теократической системы, основанной на исламистской утопии VII в. — полагались на современные средства. Исламские революционеры отличались политической активностью. Они пользовались технологически передовыми коммуникационными средствами для пропаганды своего отношения к шаху и мобилизации городских масс на теократическую реконструкцию иранского общества. Шиитские традиционные ценности едва ли препятствовали формированию коалиции с либеральными и радикальными группами, противостоявшими бюрократическому авторитарному режиму шаха. Несмотря на современные методы захвата политической власти, правящие теократы сохраняли традиционные ценности, в частности подчиненное положение женщин, исламизацию закона и сознание необходимости того, чтобы иранским обществом руководило шиитское духовенство. Отвергая светскую ориентацию, образовательная политика опиралась на исламские доктрины. Светские материальные интересы для нее неотделимы от духовных принципов[170]. Таким образом, в Иране политическая линия не способствовала расширению секуляризации, которая свойственна либеральному плюралистическому стилю жизни Западной Европы и США.

В отличие от иранских теократов сторонники теории модернизации полагают, что иностранные институты, в частности те, штаб–квартиры которых расположены в развитых капиталистических странах, выступают за экономическое развитие и политическую свободу. Модернизация означает движение идей, технической информации, капитала и производственных технологий от индустриальных к менее развитым странам. Экономическая взаимозависимость между индустриальными и развивающимися регионами порождает взаимовыгодный обмен, способствуя торговле и капиталовложениям ТНК в форме кредитов, физического капитала и технической помощи. МВФ, Всемирный банк и региональные банки развития (Межамериканский банк развития, Азиатский банк развития, Африканский банк развития) обеспечивают кредитование, необходимое для экономического роста. Техническая и финансовая помощь на двусторонней основе Франции, Японии и ФРГ также стимулирует экономический рост.

В 60–е годы политические события в «третьем мире» заставили ученых подумать об альтернативе теории модернизации. Частые военные перевороты, гражданские войны, партизанские кампании и дестабилизирующие военные интервенции породили сомнения относительно последствий быстрого экономического роста, социального плюрализма, ограниченной государственной власти, свободной торговли и зарубежных инвестиций. Более вероятным исходом представлялись уже не мирные социальные преобразования, а политическая дезинтеграция. Слабые государства оказывались не в состоянии осуществлять государственную политику, способную эффективно решать проблемы, возникшие в ходе социальных перемен, в частности стремительной урбанизации, экономического роста, распространения образования и средств массовой информации. Иностранные интервенции, возрастание неравенства в доходах и слабость национальных политических институтов — все это препятствовало мирному урегулированию групповых конфликтов. Ни одна из организаций вроде массовой политической партии или профессиональных военных не обладала достаточной силой для того, чтобы стабилизировать преобразования. Вместо этого многим странам «третьего мира», подобным Ливану, пришлось пройти через анархию, когда соперничающие социальные группы вели гоббсовскую войну всех против всех[171].

Теории институционализма

Считая большинство развивающихся стран политически нестабильными, С. Хантингтон предложил концепцию политического развития, выдержанную в духе воззрений Вебера. Его книга «Политический строй в изменяющихся обществах» устанавливает связь между политическим развитием и институционализацией[172]. Он определил консерватизм как «рациональную защиту человеческого существования от разума, порядка — от хаоса. Когда возникает угроза общественным устоям, консервативная идеология служит напоминанием о необходимости существования определенных институтов и об их нужности»[173]. Для предотвращения упадка, вызванного неконтролируемыми социальными изменениями, правящие круги нуждаются в сильных политических институтах. Сильная некоммунистическая партия способна контролировать участие масс в политике, устанавливать политический строй и стабилизировать ситуацию. Компетентные бюрократии, организованные в соответствии с веберовской формальной моделью, будут обладать политической властью, необходимой для проведения в жизнь государственной политики в общенациональном масштабе. Профессиональные военные, подчиняющиеся дисциплине, уважающие принципы иерархичности, техническую эрудицию, профессионализм, смогут предотвратить создание преторианского государства, солдаты которого часто организуют перевороты, направленные против гражданских лидеров.

Идеи Хантингтона, отводящие ведущую роль государству, вступают в спор с плюралистическими воззрениями теоретиков либеральной модернизации. Вместо того чтобы облегчить в развивающихся странах приспособляемость к новым условиям, процессы социальных преобразований — рост образовательного уровня, урбанизация, распространение средств массовой информации, индустриализация — порождают социальные беспорядки, хаос и нестабильность. Маловероятно, что быстрое экономическое развитие приведет к демократии. Скорее, вызванный этими социальными переменами рост участия масс в политике породит общественное отчуждение, нестабильность и насилие. Волнения возникают оттого, что граждане начинают требовать от своих правительств слишком многого, а правительства не имеют необходимых ресурсов для их выполнения.

Хантингтон утверждает, что политическая организация играет более важную роль, чем стихийные действия социальных групп. Теоретики либеральной модернизации ставят возможности политического развития в зависимость от конституционных рамок власти правительства. В отличие от них Хантингтон полагает, что сосредоточение правительственной власти оказывается важнее распределения ее. В частности, в развивающихся странах правительству для проведения своей политики требуется больше власти, авторитета и возможностей для контроля. Политическое развитие предполагает не только увеличение структурной дифференциации, но и рост централизации правительственной власти. Рационализация власти означает утверждение суверенитета нации сильными правительственными институтами, которые достигли единства, гибкости, структурированности (независимости от какой–либо одной личности) и свободы от влияния социальных групп. Только сильные институты способны предотвращать социальные конфликты, регулировать вопросы преемственности власти, наращивать необходимые для осуществления правительственных решений ресурсы и контролировать последствия быстрых социальных перемен[174].

Солидаризируясь с Вебером, Хантингтон выступает за конкурентно–элитистский вариант политической демократии. Будучи против широкого народного участия в процессе проведения политического курса, Вебер ограничивает права граждан сферой выборов. Дело индивидов — не активно участвовать в формировании государственной политики, а только выбирать или смешать с государственной должности политических лидеров в ходе свободных выборов. В том же духе интерпретирует Хантингтон демократию, видя в ней такую политическую систему, при которой электорат выбирает лидеров в ходе конкурентных, свободных и честных выборов. Демократия зиждется на активном участии граждан в выборах, на гарантиях процедурной правильности и на , урегулировании правящими кругами конфликтов. В рамках данной модели гражданам редко приходится участвовать в антиправительственных движениях или «широкой»; оппозиции. Конкурирующим между собой элитам надлежит принять основные институты: частную собственность, капиталистический рынок, автономию военных и привилегированное положение официальных церквей. Для достижения политической стабильности лидерам придется поступаться принципами и предавать своих сторонников. Хантингтон полагает, что данный тип демократии даст хорошие результаты: стабильность, сведение насилия до минимума, мир между нациями, свобода индивидов и умеренные изменения к лучшему.

Подобно Веберу, Хантингтон полагает, что господствующая роль в мировой системе принадлежит бюрократическим институтам. Наиболее сильными из них он считает национальные государства, ТНК и межправительственные финансовые учреждения, такие, как МВФ и Всемирный банк. Соглашаясь с теоретиками либеральной модернизации, Хантингтон полагает, что эти институты играют благотворную роль при проведении последовательных преобразований. После второй мировой войны США как общегражданское государство стремилось не к имперскому господству, а к обретению иностранных военных баз и расширению торговли. ТНК, привнося в развивающиеся страны новые идеи и современный стиль жизни, стимулируют процесс социального обновления. Самые мощные и стабильные правительства заинтересованы в том, чтобы предоставить ТНК возможности инвестирования. Обеспечивая государственным банкам, государственным и коммунальным предприятиям кредиты, финансовый капитал и технологии, они часто способствуют укреплению государства. Сильная государственная бюрократия направляет займы МВФ и Всемирного банка эффективно действующим предприятиям, как общественным, так и частным. В результате имеют место последовательные преобразования.

При том, что Хантингтон превозносит «самообновляющуюся гениальность» американского общества — конкурентный характер экономики, открытость, гибкость и гостеприимство в отношении иммигрантов, — его поддержка военных вторжений США в развивающиеся страны и значительных капиталовложений ТНК свидетельствует о крене в сторону элитарного ведения политики. Встав на позицию геополитического реализма, он хочет, чтобы вооруженные силы США поражали врага, опираясь на технологическое превосходство военно–воздушных сил, танков и артиллерии. Такая стратегия, вместе с поддержкой профессиональных военных в «третьем мире» и проникновением в страны многонационального капитала, умножает мощь бюрократического авторитарного государства. Даже если там существует политическая стабильность, она является следствием государственных репрессий, а не политического приспосабливания. Преуменьшая значение принуждения, используемого полицией и вооруженными силами при подавлении народных протестов даже в демократических государствах, построенных на системе свободных выборов, Хантингтон сводит до минимума ограничения, налагаемые государством на участие в политике социальных групп. Подобные ограничения едва ли способны расширить политические свободы, ассоциируемые с представлениями о согласительных системах[175].

Теории зависимости

Отличную от либеральной модернизаторской трактовку политическому развитию дают сторонники теории зависимости. Они подвергают суровой критике роль правительства США и ТНК в развивающихся странах. Развитие они рассматривают не как институционализацию, а как общественную трансформацию — радикальное изменение существующих структурных параметров как национальной, так и мировой систем. Теории зависимости существуют и в марксистском, и в немарксистском вариантах; причем последние характеризует более сильная приверженность идее общественных преобразований. Немарксисты — Рауль Пребиш, Хе–лио Ягуарибе, Йоган Гальтунг — видят в государстве инструмент экономического развития. Оно может ослабить зависимость от ведущих капиталистических стран, освободить от внешнего контроля экономические предприятия «третьего мира», расширить экспорт промышленных товаров и обеспечить развитие равенства внутри нации. Объединяясь с крестьянами, рабочими и конкурентоспособными отечественными капиталистами, реформистски настроенные лидеры могут содействовать индустриализации страны и повышению заработной платы рабочим. Результатом этого явится ускорение экономического роста и введение более справедливого распределения доходов. В отличие от них сторонники теории зависимости с марксисткой ориентацией, такие, как Андре Гундер Франк, Поль Бэран, Хосе Карлос Марьятеги, Рю Мауро Марини, Анибал Кихано, Самир Амин, Вальтер Родни, Теотонио Дос Сантос и Аргири Эмманюэль, являются сторонниками социалистической мобилизационной системы. С помощью социалистического государства и партии, мобилизующей массы, развивающиеся нации могут преобразовать межклассовые отношения в стране, уничтожить эксплуатацию ведущих стран и в конечном счете реализовать социалистическую систему во всемирном масштабе[176].

Отказываясь рассматривать общества «третьего мира» с позиций плюрализма, марксистски мыслящие сторонники теории зависимости исходят из представления о классовой поляризации. Первобытные, религиозные и экономические группы не обладают равными возможностями и будут делить между собой власть. Скорее господствующую позицию в обществе займут капиталисты, крупные бизнесмены в городах и землевладельцы, ориентирующиеся на экспорт товаров, они будут эксплуатировать «народ» — фабричных рабочих, крестьян и мелких предпринимателей. Классовое неравенство внутри страны углубится. В то время как капиталистические производители, коммерсанты, финансисты и землевладельцы монополизируют богатство, политическую власть и высокий социальный статус, народ подвергается маргинализации. Экономическое неравенство внутри страны сливается с неравенством в глобальной системе. Капиталисты аграрных периферийных и особенно полупериферийных стран являются управляющими дочерними предприятиями ТНК, штаб–квартиры которых расположены в ведущих капиталистических странах Западной Европы, Северной Америки и Японии.

Согласно теории зависимости, контроль над развивающимися странами находится в руках отечественных капиталистов и ТНК., Автономия этих государств от класса капиталистов ограничена. Для того чтобы лишить капиталистов господства над государственной властью, марксисты — сторонники теории зависимости — выступают за сильную партию и государство, способное мобилизовать народ на осуществление социалистических задач. Государство отстранит от власти непроизводительную буржуазию, перераспределит власть и богатства в пользу народа, установит плановую экономику и уменьшит неравенство в международном масштабе — неравенство между ведущими странами капитализма и периферией.

Сторонники теории зависимости полагают, что в современной мировой капиталистической системе менее развитые страны сохраняют зависимость от ведущих стран в сфере торговли, инвестиций и займов, и это замедляет развитие промышленности. Развитие в центре порождает слабость полупериферийных и особенно периферийных стран с низким уровнем доходов. Экономическая зависимость от капиталистического центра приводит к неэквивалентному обмену, выгодному для индустриальных стран и невыгодному для развивающихся. Торговые отношения также вряд ли можно назвать взаимовыгодными. Импортируемое из ведущих капиталистических стран капитальное оборудование продается по более высоким ценам, чем продукты питания и сырье периферии. Отсюда возникновение платежного дефицита в торговле. Даже полуиндустриальные страны, экспортирующие промышленные товары в ведущие капиталистические страны, зависят от функционирования мирового бизнеса.

Капиталовложения ТНК имеют пагубные последствия для большинства развивающихся стран. Они замедляют долговременный (сроком более десяти лет) рост, так как при этом в индустриальные страны возвращается больше прибылей, чем реинвестируется на месте. Таким образом, отток капиталов превышает их приток. По мнению сторонников теории зависимости, торговля и инвестирование, осуществляемые ТНК, порождают экономические ожидания в среднем классе развивающихся стран, приобретающих вкус к «престижному потреблению». Возникающая тенденция к «обуржуазиванию» означает, что все меньшая часть прироста производства поступает в качестве капиталовложений в предприятия, машины и оборудование. Вместо этого представители среднего и высшего класса либо тратят деньги на предметы роскоши, либо доверяют свои сбережения финансовым институтам ведущих капиталистических стран. Вложения в страну нуждаются в займах, предоставляемых частными транснациональными банками, региональными банками развития, МВФ и Всемирным банком или правительствами ведущих капиталистических стран. Однако высокие процентные ставки, устанавливаемые ими, увеличивают внешний долг. Чтобы иметь возможность пользоваться их кредитами, развивающиеся страны должны проводить политику жесткой экономии — установить высокие процентные ставки, сократить правительственные расходы на социальные нужды, снизить налогообложение богатых и зарплаты рабочим. Подобная политика истощает экономику, снижает темпы роста, увеличивает неравенство в доходах и обостряет классовые конфликты внутри страны. Усиливаются государственные репрессии. А так как государству приходится выделять больше средств на военных и полицию, сокращаются фонды капиталовложений. Получение военной помощи от ведущих капиталистических стран усиливает власть бюрократического авторитарного государства. В силу всех названных причин зависимость от капиталистического центра замедляет индустриализацию большинства развивающихся стран. Классовая эксплуатация внутри страны увеличивает зависимость от иностранных институтов и обусловливает низкие темпы экономического роста и неравное распределени е доходов[177].

Радикальная теория зависимости лишь частично объясняет воздействие правительственной политики на социальные преобразования в «третьем мире». Согласно анализу, проводимому в рамках теории зависимости, классовая поляризация, мобилизация левых организаций и зависимость от капиталистического центра создают условия для системной трансформации. Однако лишь немногие из развивающихся стран столкнулись с классовой поляризацией. Гораздо более распространенной остается дифференциация по группам: сохраняют силу семья, род, этнические, региональные и религиозные объединения. Применение насилия внутри общин по своей распространенности, как правило, заслоняет антагонизм между капиталистической буржуазией и пролетариатом. Лишь в немногих странах левым профсоюзам и политическим партиям удалось мобилизовать неимущих. Иногда зависимость от капиталистического центра порождает быстрое промышленное развитие; так, в частности, произошло в таких восточно–азиатских странах, как Южная Корея, Сингапур и Тайвань. С помощью контроля над торговлей, инвестициями и кредитом правительственные чиновники новых индустриальных стран сохраняют за собой определенную свободу манипулирования иностранными институтами, благодаря чему зависимость порождает экономический рост, даже если он и не планируется ТНК или ведущими капиталистическими странами. Как и аналитики модернизации, сторонники теории зависимости считают экономический рост (накопление капитала) главной основой развития, но отмечают минимальное влияние неправительственных ассоциаций на местном уровне, особенно их воздействие на человеческое развитие[178].

Аспекты развития

Теоретики развития используют несколько эмпирических показателей для измерения параметров функционирования политических систем, как в социально–экономическом, так и в политическом плане. Права граждан характеризуют способность правительства вырабатывать консенсус. Экономический рост измеряет увеличение производственных ресурсов. Экономическое равенство указывает на распределение этих ресурсов. Введенный Программой развития Организации Объединенных Наций индекс человеческого потенциала отражает уровень достижений в рамках трех основных возможностей в области развития человека. Он учитывает показатели национального дохода (доля ВНП на душу населения), образовательного уровня (процент грамотности среди взрослых, среднюю продолжительность обучения) и средней продолжительности жизни; дает более полную картину человеческого развития, чем такие количественные показатели, как ВНП. Будучи дифференцирован по доходам, полу, индекс человеческого потенциала позволяет оценивать степень социально–экономического равенства[179].

Права человека

С точки зрения соблюдения прав человека и гражданских свобод согласительные системы занимают лидирующую позицию. Как сформулировал Чарльз Хумана, под человеческими правами подразумевается несколько позитивных и негативных свобод:

1) свобода передвижения, мирных собраний, получения информации, распространения идей, публикации независимых газет и книг, голосования на многопартийных выборах, создания ненасильственных политических оппозиций, участия в независимых профсоюзах и исповедания любой религии;

2) законное право получать бесплатную юридическую помощь, быть судимым открытым гражданским судом и иметь доступ к независимым судам;

3) свобода от рабства, государственного принуждения, смертной казни, необоснованного задержания, правительственной цензуры, принудительного членства в государственных организациях или партиях, принудительного вероисповедания или навязывания государственной идеологии в школах, незаконного полицейского обыска и захвата собственности, вмешательства государства в частные дела граждан;

4) равенство мужчин и женщин, а также различных этнических и религиозных групп.

За время, прошедшее со времен второй мировой войны, наибольшую приверженность этим правам человека проявили плюралистические демократии в Западной Европе, Северной Америке, Австралии, Новой Зеландии, Японии и в Коста–Рике. В них сложились культурные ценности, социальное структурирование и типы индивидуального поведения, способствующие установлению свободы выбора, легитимности групповых конфликтов и согласованию конфликтующих интересов. Плюралистические демократии обеспечивают больше, чем другие системы, свободу информации, равенства возможностей, участия в политике, соблюдения правовых процедур, а также свободу от пыток, жестоких наказаний, незаконных арестов и политических задержаний, лишения жизни. В отличие от них и элитистские мобилизационные, и бюрократические авторитарные системы подчеркивают приоритет государства над индивидуальной свободой. Народные (племенные) системы принижают значение индивидуального несогласия и утверждают безоговорочное подчинение заложенным в коллективизме единым сакральным ценностям. Для них социальный групповой плюрализм и индивидуальная политическая свобода означают эгоизм, уход от общества и угрозу существующей системе выживания[180].

Экономический рост

Связь между экономическим ростом и типом политической системы менее очевидна, чем связь системы с политической свободой. Народные (племенные) системы сохраняли низкий уровень развития технологий, что препятствовало получению прибавочного продукта. Не имея ни желания, ни средств к обеспечению быстрого экономического роста, правители заботились об удовлетворении насущных потребностей. Влияние согласительных систем на экономический рост является различным в разные периоды и в разных географических местностях. Например, с 1870 по 1913 г. такие конкурентные олигархии, как Канада и Соединенные Штаты, достигали более быстрого прироста валового национального продукта на душу населения, чем бюрократические авторитарные государства — Германия, Япония, Австрия. Хотя между 1950 и 1973 гг. в западноевропейских плюралистических демократиях были высокие темпы роста, во второй половине 70–х годов они начали снижаться. За послевоенный период Япония продемонстрировала более высокие темпы роста, чем любая другая согласительная система. С 1960 по 1973 г. наивысшими достижениями в этой области отличались бюрократические авторитарные государства с уровнем доходов выше среднего, в частности государства Юго–Восточной Азии. Быстрее всех развивали производство Тайвань, Южная Корея и Сингапур — новые индустриальные страны с относительно высокой политической стабильностью; они занимались экспортом промышленных товаров. Гораздо хуже обстояли дела со стимулированием экономического производства в других бюрократических авторитарных режимах, особенно в политически нестабильных африканских странах, расположенных южнее Сахары. Их экспорт состоял главным образом из продуктов питания и сырья. Мобилизационные системы, придерживавшиеся государственно–социалистической политики, легче добивались высоких темпов роста на начальной стадии индустриализации, чем на последующих ее этапах. Советский Союз в 30–е годы, Восточная Европа в послевоенный период (1950—1975), Китай в 50–е годы и Северная Корея с 1950 по начало 70–х годов отличались высокими темпами индустриализации. Однако после 1975 г. в экономике восточноевропейских бюрократическоих авторитарных режимов начался спад; исключение составлял лишь Китай. В частности, в начале 80–х годов национальные доходы бывших государственно–социалистических экономических систем выросли крайне мало[181].

Какая государственная политика объясняет данные темпы роста в условиях различных политических систем? Мы полагаем, что, если правительственные программы стимулируют спрос на товары на внутреннем либо внешнем рынке и если политика способствует увеличению производственных ресурсов — земли, труда, капитала, — темпы роста будут повышаться. Они зависят от способности государственных предприятий и предприятий частного бизнеса продавать свои товары внутри страны или за ее пределами. Производительность связана с ростом выработки на каждый фактор производства, в частности на капитал и труд. Производительность капитала повышается тогда, когда правительство вводит технические инновации, увеличивает вложения на его инвестирование (заводы, машины, оборудование) и расходует больше средств на исследования, развитие и технические знания. Производительность повышается благодаря проведению курса на снижение безработицы, более полное использование потенциала заводов, обеспечение безопасности и дисциплины труда, а также усвоение передовых технологий. При сохранении низких затрат на рабочую силу на единицу продукции почасовая производительность труда растет быстрее, чем соответствующая прибавка к зарплате; отсюда ускорение экономического роста. Рост производительности труда в сельском хозяйстве увеличивает объем производства продуктов питания, высвобождая трудовые ресурсы для дальнейшего обучения и соединения их с капиталом[182]. Япония достигла высоких темпов роста потому, что государственная политика стимулировала повышение производительности в сельском хозяйстве, капиталовложения и низкие затраты рабочей силы на единицу произведенной продукции, а также высокое активное сальдо торгового баланса. Непосредственно после второй мировой войны объединенные союзнические власти заставили правительство Японии принять меры по перераспределению земли. С помощью субсидий на выращивание риса мелким семейным фермам удалось повысить производительность труда. Перетекание трудовых ресурсов из сельскохозяйственного сектора в промышленность подхлестнул экономический рост, поскольку на промышленных предприятиях производительность труда и капитала была выше. С 60–х и до середины 80–х годов совокупные капиталовложения внутри страны составляли 30—40% ВНП, что являлось наивысшим показателем для индустриального капиталистического мира. Доля правительства в совокупных капиталовложениях составляла порядка 6% ВНП. Высок был уровень как чистых национальных сбережений, так и сбережений в расчете на семью. Ориентация на капиталовложения стимулировала развитие технических инноваций, как, например, компьютерной электроники, давшей толчок к быстрому послевоенному развитию. В 1973–1990 гг. в Японии затраты на рабочую силу на единицу продукции в обрабатывающей промышленности были ниже, чем в любой другой индустриальной стране мира, за исключением Нидерландов. Высокой производительности труда способствовали программы по подготовке квалифицированных рабочих. Профсоюзы компаний, поддерживавшие дух лояльности сотрудников своему предприятию, помогали сохранению относительно низкого уровня зарплат. Благодаря этому сочетанию высокой почасовой выработки с низким ростом почасовой зарплаты между 1973 и 1990 гг. Япония обеспечила самый высокий для индустриальных капиталистических стран реальный прирост совокупного национального продукта.

Проводимая государственная политика также способствовала росту спроса на японские товары как внутри страны, так и за рубежом. Низкий уровень безработицы и эгалитарное распределение доходов говорили о том, что потребительский спрос внутри страны оставался высоким. С помощью министерства финансов и министерства внешней торговли и промышленности экономисты и частные промышленники согласовывали свою деятельность. Предоставляемые государственными банками налоговые льготы, гранты и низкопроцентные кредиты способствовали продаже на мировом рынке стали, автомобилей, электронного оборудования, роботов, компьютеров и полупроводников. В 1950—1971 гг. обесценивание иены благоприятно сказалось на экспорте. На протяжении 80–х годов высокое качество и конкурентные цены японских товаров обеспечивали рост их экспортных продаж. В результате получаемая от торговли прибыль шла на финансирование экономического роста[183].

Восточноазиатские страны — Тайвань, Южная Корея и Сингапур, — подобно Японии и в отличие от латиноамериканских стран, достигли высоких темпов роста, так как правительства более эффективно проводили политику, направленную на увеличение ресурсов и ассортимента производимых на экспорт промышленных товаров. В Южной Корее и на Тайване послевоенные правительства поддерживали проекты развития сельских местностей, такие, как ирригация и электрификация, которые повышали производительность сельского хозяйства. Благодаря дешевым кредитам фермеры имели возможность приобретать сельскохозяйственные машины и удобрения, что увеличивало объемы производимой аграрной продукции. Осуществленные после второй мировой войны программы перераспределения земли позволили мелким владельцам (семейным фермерам) стать собственниками земли. Таким образом, было устранено феодальное землевладение. В отличие от стран Азии в Латинской Америке не происходило столь масштабного перераспределения земли, и производительность в сельском хозяйстве оставалась относительно низкой. Крупные землевладельцы ориентировались не на производство продуктов питания для внутреннего потребления, а на их экспорт в развитые капиталистические страны. Однако в 80–е годы цена на экспортируемые продукты питания на мировом рынке упала. Поэтому восточноазиатские страны, чей экспорт состоял главным образом из промышленных товаров, сохранили более высокие темпы роста, чем латиноамериканские страны.

Восточноазиатские бюрократические авторитарные системы проводили политику расширения капиталовложений. В Южной Корее, Сингапуре и на Тайване в 1970—1990 гг. вложения на формирование совокупного постоянного капитала (заводы, машины, оборудование, здания, капитальные ресурсы по ремонту и техобслуживанию) составляли в среднем 30% от ВНП. С помощью государственных и частных накоплений внутри страны, а также ресурсов, полученных от ТНК, азиатские страны увеличили собственный физический капитал. Мощные центральные правительства создали сложную инфраструктуру, необходимую для промышленного развития: дамбы, гавани, порты, дороги, железнодорожную сеть, электростанции, телефонные и телекоммуникационные сети. Государство занимало ведущее положение в таких ключевых отраслях промышленности, как сталелитейная, судостроительная, нефтеперегонная и нефтехимическая. Высокий объем сбережений стал возможным благодаря тому, что государственные банки развития выплачивали своим вкладчикам высокие проценты. В то же время отечественные частные фирмы, производящие товары на экспорт, получали дешевые кредиты. Если на экспортном рынке Южной Кореи доминировали конгломераты, то экспортом тайваньской продукции занимались мелкие и средние предприятия. Пошлины, квоты, субсидии, лицензии и налоговые льготы стимулировали инвестиции в отечественную экономику. Законом, запрещавшим богатым корейцам размещать капиталы за рубежом, предусматривались суровые наказания, вплоть до смертной казни.

Хотя государственные корпорации и частные предприятия получали жизненно важные ресурсы от Соединенных Штатов, Японии и ТНК, центральные правительства в Южной Корее и на Тайване держали под своим контролем передачу капитала, технологий, помощи и займов. С 50–х и до середины 60–х годов эти азиатские государства направляли помощь США на увеличение совокупных капиталовложений, а значительная военная помощь давала им возможность серьезно увеличить внутренние фонды. Лишь немногие из ТНК являлись стопроцентными владельцами своих азиатских дочерних предприятий; чаще им приходилось организовывать совместные предприятия с государственным или частным участием. До 80–х годов Южная Корея и Тайвань получали меньше прямых иностранных инвестиций от ТНК, чем Сингапур, которому крупные капиталовложения из Великобритании, Соединенных Штатов и Японии позволили построить нефтеперегонные заводы, верфи, фирмы по производству электронных товаров и отели. В частности, в Южную Корею большинство иностранных инвестиций поступало в виде займов от правительств, межправительственных финансовых институтов и частных коммерческих банков; в период между 1959 и 1985 гг. они составляли менее 10% от общего объема иностранного капитала. И тем не менее заимствование передовых технологий у США и особенно японских ТНК в таких отраслях промышленности, как нефтеперегонная, химическая, машиностроительная и электронная, позволили Южной Корее обеспечить высокие темпы роста.

В большинстве стран Латинской Америки правительственная политика не стимулировала высокий уровень капиталовложений. После второй мировой войны совокупные капиталовложения с трудом превзошли уровень 25% ВНП. По сравнению с восточноазиатскими правительствами латиноамериканские государства ввели более высокие процентные ставки, подталкивающие к спекуляции, а не к инвестированию в производственную и непроизводственную сферы. Вместо того чтобы вкладывать свои сбережения внутри страны, капиталисты переводили их в банки Соединенных Штатов, Западной Европы и Японии. Вследствие этого латиноамериканским странам не хватало финансов для создания собственного инвестиционного капитала, покупки за рубежом продукции тяжелой промышленности и выплаты высоких процентов по растущим заграничным долгам. Хотя ТНК США делали в Латинской Америке большие капиталовложения, значительная часть прибыли вернулась обратно в Соединенные Штаты, не будучи инвестированной. Результатом стала декапитализация; обновление устаревшего оборудования шло медленно.

Правительственная политика сохранения низких затрат на рабочую силу на единицу произведенной продукции лежала в основе высоких темпов роста в Восточной Азии. Государственные репрессии в отношении профсоюзов обусловили низкий номинальный прирост заработной платы, при этом работники производственной сферы вследствие повышения производительности труда, относительно низкой инфляции и минимальной безработицы имели умеренное повышение реальной зарплаты. Рабочая неделя людей, занятых в обрабатывающих отраслях, предполагающих интенсивный характер труда, была достаточно длинной. Целью образовательной политики была подготовка грамотной, высококвалифицированной и работоспособной рабочей силы. В результате три названные азиатские нации получили грамотных, профессионально подготовленных специалистов, чем в странах Латинской Америки. Инженеры и ученые с университетским образованием отличались хорошей управленческой подготовкой. Именно инженеры, а не администраторы взяли на себя заботу о повышении производительности в обрабатывающих отраслях. Соединение высокой производительности труда с умеренными зарплатами в ориентированной на экспорт обрабатывающей промышленности обеспечило минимальные затраты на рабочую силу на единицу продукции. А это повышало продажи и стимулировало рост экономики.

Страны Латинской Америки, в которых бюрократические авторитарные системы сменялись согласительными, имели более высокие затраты на рабочую силу на единицу продукции. Профсоюзы, несмотря на репрессии, обладали большей силой, чем в Азии. В период правления демократических сил рабочие получали большие номинальные прибавки к зарплате. Но высокая инфляция снижала реальные доходы. Политика жесткой экономии была направлена на обуздание инфляции, замораживание зарплат и урезание расходов на образование и здравоохранение. Производительность труда снизилась; уменьшился платежеспособный спрос. Помимо трудностей, связанных с продажей произведенных на экспорт товаров на мировом рынке, экономическому росту мешал и низкий потребительский спрос внутри страны.

Попытки правительств латиноамериканских стран стимулировать совокупный спрос не имели успеха. Высокий уровень безработицы, гиперинфляция и большое неравенство в доходах снижали внутреннее потребление. В совокупном объеме экспорта Латинской Америки продукты питания и сырье составляли большую долю, чем в Восточной Азии, где основной упор делался на промышленные товары. В 80–е годы падение на мировом рынке цен на продукты питания и сырье породило торговый дефицит, ставший бедствием для стран Латинской Америки. С ростом дефицита росли и долги. Когда затраты на обслуживание долга составили 20% поступлений от экспорта (1980—1988), правительства Аргентины, Эквадора, Мексики, Уругвая и Венесуэлы перенаправили ряд средств на инвестирование в промышленность или на повышение зарплат. Получение займов от МВФ и Всемирного банка требовало проведения политики жесткой экономии: сокращения зарплат, повышения процентных ставок, сдерживания роста денежной массы и урезания правительственных расходов, особенно в социальной сфере. Эти политические стратегии вели к снижению платежеспособного спроса. Поэтому с 1980 по 1988 г. в этих пяти латиноамериканских странах наблюдалось снижение среднегодового прироста ВНП в расчете на душу населения.

В отличие от них правительства Южной Кореи, Тайваня и Сингапура осуществляли политику, способствующую возрастанию спроса на азиатские товары как внутри страны, так и за рубежом. Низкий уровень безработицы и относительно высокое равенство доходов стимулировали рост потребления в стране, что ускорило экономический рост. Ориентация на производство промышленных товаров, значительная часть стоимости которых состоит из вложенного в них труда, вызвала спрос на азиатские товары в ведущих капиталистических странах. В начале 60–х годов промышленные предприятия специализировались на производстве товаров легкой промышленности, таких, как текстиль, одежда, обувь и бытовая электроника. В последующие два десятилетия более важной статьей экспорта стала продукция тяжелой промышленности — сталь, станки, корабли, транспортное оборудование, нефтепродукты, химикаты. Производство экспортных товаров обеспечилось с помощью гибких курсов валюты, субсидий, дешевых кредитов и налоговых льгот. Контроль над экспортом еще больше увеличил торговую прибыль. Экономика переживала бум[184].

Правительства социалистических стран Восточной Европы также добивались высоких темпов роста промышленности в послевоенный период, но не с помощью экспорта промышленных товаров, а через отведение приоритетной роли быстрой индустриализации самой страны. Поставив во главу угла тяжелую промышленность, капиталовложения, техническое образование масс, централизованное планирование и установление партийно–государственного контроля над поведением граждан, государство направляло ресурсы на послевоенное восстановление социалистического хозяйства. С 1950 по 1975 г. темпы роста были высокими, особенно в машиностроении, сталелитейной промышленности, производстве строительных материалов, химикатов и электрооборудования. Медленнее развивались сельское хозяйство и легкая промышленность. Однако после 1975 г. темпы роста пошли на спад. Какие политические факторы вкупе с производственными ресурсами и совокупным спросом обусловили это изменение?

Власти, отвечающие за государственно–социалистическое планирование в СССР, не слишком охотно выделяли средства на развитие сельского хозяйства. У российских крестьян не было современной техники, транспортных средств и складских помещений. С конца 70–х по начало 80–х годов низкий уровень сельскохозяйственного производства заставил правительство импортировать мясо и зерно из–за рубежа. Увеличивающиеся объемы импорта и снижение доли экспорта сельскохозяйственной продукции в общем торговом обороте привели к падению темпов роста после 1975 г.

Высокий уровень капитальных вложений определил высокие темпы роста в Советском Союзе и государствах Восточной Европы. До 1975 г. уровень капиталовложений варьировался в размере от 25 до 35% чистого материального продукта. Однако после 1975 г. он несколько сократился. Более важным фактором явилось устаревание технологий и оборудования, отсутствие технических инноваций и сокращение импорта товаров производственного назначения с Запада. Затратам на военные и космические технологии отдавался приоритет по сравнению с такими задачами, как развитие транспорта, коммуникаций, условий хранения и транспортировки сельскохозяйственной продукции, что позволило бы увеличить производство продукции сельского хозяйства, легкой промышленности, потребительских товаров и социальных услуг. На темпах роста сказалось также расточительное, неэффективное использование природных ресурсов, энергии и строительных материалов.

Несмотря на то, что советские политики придавали большое значение техническому образованию и подготовке квалифицированных рабочих кадров, в конце 70–х годов производительность труда начала падать вследствие прогулов, пьянства рабочих и их незаинтересованности в наращивании объемов производства. В частности, после 1975 г. не было притока новой рабочей силы. Все меньше оставалось работников, способных к переходу из низкопродуктивного сельского хозяйства в более продуктивный промышленный сектор. Централизованная система планирования, при которой информация монополизировалась высшими партийно–государственными институтами, лишала экономику гибкости, инновационности; руководители государственных предприятий не могли эффективно обработать сложную информацию. Рост почасовой оплаты труда превышал соответствующий рост почасовой выработки. Вследствие этого затраты на рабочую силу на единицу продукции росли. Темпы роста снижались.

Нацеленная на расширение совокупного спроса государственно–социалистическая политика породила высокие темпы роста в период после второй мировой войны, особенно в 50–е годы. Низкий уровень безработицы и относительно эгалитарное распределение зарплат поддерживало на высоком уровне потребительские расходы внутри страны. Государственные предприятия продавали производимую ими продукцию тяжелой промышленности другим государственным предприятиям.

После 1975 г., с падением совокупного спроса на товары, производимые в государственном секторе экономики, в СССР упали и темпы роста производства. Граждан все меньше устраивали низкое качество товаров, нехватка продуктов питания и длинные очереди в магазинах. «Черный рынок» занимался обеспечением продуктами, услугами и потребительскими товарами. У рабочих не было стимулов к повышению эффективности производства на государственном предприятии. Вместо этого они с удвоенной энергией производили одежду, кошельки и очки от солнца для продажи. Некоторые воровали инструменты и материалы на государственных заводах для производства товаров, имевших повышенный спрос на «черном рынке». Поэтому темпы роста в государственном секторе экономики снижались. А так как у правительственных чиновников не было возможности регулировать «теневой» сектор, объемы нелегального или полулегального производства не отражались в национальных статистических сводках. В конечном счете неспособность продать промышленные товары на мировом рынке вместе с падением в начале 80–х годов цен на нефть еще более ухудшили положение.

В общем, после 1975 г. распад этих бюрократических авторитарных режимов препятствовал быстрому развитию социалистических экономик Восточной Европы. В 1950—1975 гг. процесс производства находился под контролем сильного центрального правительства и влиятельной коммунистической партии. Руководство Политбюро имело четко очерченные приоритетные цели, осуществление которых сулило количественно измеримые результаты: быстрый рост промышленности и послевоенное восстановление хозяйства. Преданные идее развития социализма и государственного планирования партийные кадры и правительственные бюрократы руководили распределением ресурсов. После 1975 г. политический процесс фрагментировался. Идеологический энтузиазм по поводу быстрого преобразования общества иссяк; партийно–государственные чиновники стремились использовать коллективные ресурсы в личных целях. Руководители государственных предприятий, секретари партии на местах, министры центрального правительства и руководители регионов соперничали между собой за получение максимального объема средств (займов, субсидий) от государства. Погоня за личными привилегиями оттеснила на второй план экономический рост и повышение производительности. По мере ослабевания способности коммунистической партии осуществлять руководство, ресурсы тратились со всей большей расточительностью. В условиях существования этих бюрократических авторитарных систем неэффективность политически усиливалась медленным принятием решений. Режиму не хватало новейших технологий. Без присущей согласительным рыночным системам децентрализованной стихийности, без объединяющей координации, свойственной элитистским мобилизационным системам, производственный процесс сокращался. Темпы роста упали по сравнению с уровнем 1950—1975 годов.

В Китае, после того как он в конце 70–х годов совершил переход от элитистской мобилизационной к бюрократической авторитарной системе, темпы роста возросли. Хотя легкая и тяжелая промышленности обгоняли сельское хозяйство, но производство продуктов питания возрастало быстрее, чем во времена режима Мао в 50–е–70–е годы. Деколлективизация на селе позволила крестьянам развивать товарное сельское хозяйство применительно к географически широкому рынку. После того как семейные фермы выполняли государственные задания, они продавали свою продукцию на рынке по более высоким ценам. В условиях этой стимулирующей системы фермеры получали больший доход; поэтому объем сельскохозяйственной продукции резко возрос, несмотря на то, что они завышали цены и покупали более передовое оборудование, чем то, которое они получали от государства. Подобно советским чиновникам, китайские лидеры считали приоритетной задачей развитие тяжелой промышленности, строительства, энергетики, транспорта. Однако появление в 80–е годы мелких коллективных предприятий расширило производство продукции легкой промышленности и потребительских товаров. По сравнению с маоистским режим Дэн Сяопина уделял большое внимание приобретению учащимися профессий, нужных для развивающейся экономики. После смерти Мао в 1976 г. система городского образования стала расширяться. Интеллигенты, технократы и специалисты приобрели больший вес. Увеличился приток учащихся в университеты; студенты и преподаватели вновь получили право заниматься лабораторными исследованиями и техническими науками, связанными с задачами индустриализирующейся экономики. В учебных программах 80–х годов специалисты главенствовали над «красными». Политика, направленная на подготовку высококвалифицированных кадров, привела к росту производительности труда и доходов, что вызвало увеличение спроса внутри страны. Экспорт китайского зерна, текстиля и промышленных товаров (чугуна, стали, машин, оборудования) в Японию, Юго–Восточную Азию, Соединенные Штаты и Западную Европу стимулировал высокие темпы прироста ВНП, достигшие в 80–е годы в среднем 9%. Но одновременно с высокими темпами роста увеличивалась пропасть между богатыми и бедными[185].

Равенство в доходах

Наибольшего равенства в доходах можно достичь в условиях политических систем, соответствующих как низшим, так и, наоборот, наивысшим стадиям экономического развития. Между людьми, живущими в однородном обществе народной (племенной) системы, редко возникало экономическое неравенство. В первобытных общинах не существовало классовых различий, способных поляризовать общество на богатых и бедных. Члены общины обычно делили между собой имеющуюся пищу. Совместное владение землей, технологическая неразвитость и отсутствие прибавочного продукта порождали относительное равенство в распределении богатства. Согласительные системы, утвердившиеся в индустриальных странах, в частности в Швеции и Норвегии, также характеризуются значительным равенством в доходах.

В период после второй мировой войны шведское правительство проводило беспрецедентную для индустриального капиталистического мира эгалитарную политику. Оно выделяло относительно крупные средства на социальные службы, здравоохранение и пособия, что значительно повышало доходы пожилых людей, а также неполных семей; с учетом правительственных расходов на эти цели распределение доходов стало более равномерным, чем до этого. Политика налогообложения имела относительно прогрессивный характер. Лидеры социал–демократической партии и главы централизованных, крупных рабочих профсоюзов стремились к солидарным зарплатам. Даже шведские капиталисты были согласны на незначительную разницу в оплате труда управляющего и неквалифицированного работника — например, судомойки. Мужчины, занятые на промышленных предприятиях, равно как выполняющие одинаковую работу мужчины и женщины, также имели в Швеции больший паритет в выплачиваемых зарплатах, чем в любой другой капиталистической стране. Женщины — даже те, кто работал неполный рабочий день — много выигрывали от членства в профсоюзе, от занятия высокооплачиваемых должностей в общественном секторе и от получения государственных пособий на медицинскую помощь, стоматологические услуги, детские сады и по уходу за инвалидами на дому[186].

С конца 70–х по начало 90–х годов в большинстве согласительных систем, в частности в США, Великобритании, Японии и даже Швеции, увеличилось неравенство в доходах. Оно явилось следствием изменений рыночных условий, государственной политики, а также ослабления позиций профсоюзов и социал–демократических партий. С уменьшением удельного веса работников, занятых в промышленности (станкостроении, автомобилестроении, выплавке стали, турбиностроении, электрометаллургии) и увеличением числа работающих в сфере услуг усилился разрыв в величине зарплат. Промышленные рабочие, за которыми стояли сильные профсоюзы, имели более высокие зарплаты и незначительную разницу в их величине. Разница в окладах у работников сферы услуг, не имевших сильных профсоюзов, была достаточно большой. Работающие в сфере обработки информации профессионалы получали высокие зарплаты, имели доступ к правительственным чиновникам и могли принимать непосредственное участие в процессе проведения политики. В отличие от них большинство людей, в чьи обязанности входило оказание личных услуг — секретари, клерки, розничные торговцы, дворники, горничные, санитары в больницах, официанты, — работали на мелких фирмах, не имевших отношений с профсоюзами. Они чаще переводились на временные работы, на неполный рабочий день, получая меньше пособий и более низкие оклады, чем профессионалы с университетским образованием или квалифицированные рабочие в промышленности. Государственная политика не могла сдержать эту тенденцию к усилению неравенства в оплате труда, не скорректированного субсидиями и налогами. Мало того, сократилась часть национального дохода, выделяемого на социальные пособия бедным. Снизилась прогрессивная ориентация налогообложения, и эта тенденция затронула даже Швецию. Ослабление регулирования финансов вызвало бум на бирже и в торговле недвижимостью, от чего в конце 80–х годов выиграла состоятельная часть населения. Уделяя основное внимание стабильности цен, а не перераспределению доходов, ослабленные социал–демократические партии не могли или не желали продолжать эгалитарную политику. Раздробленные профсоюзы также ослабили свое влияние на политический процесс в сравнении с периодом до 80–х годов. Поэтому в это время в большинстве индустриальных согласительных систем увеличилось неравенство в доходах[187].

В менее развитых странах согласительные режимы при решении этих задач столкнулись с еще большими трудностями. При формальной власти конкурентных правительств огромное влияние на законодательные органы оказывали аграрные олигархи. Правила политической игры определяли армейские офицеры, которые налагали вето на эгалитарную политику. Программа перераспределения доходов не пользовалась поддержкой ни у управляющих городскими фирмами, ни у профсоюзных активистов. Поэтому лидеры согласительной ориентации, выступавшие за равенство доходов, редко когда получают групповую или институциональную поддержку, достаточную для осуществления программ перераспределения экономических ресурсов в пользу бедных.

В частности, в первые годы правления мобилизационные лидеры стали проводить государственную политику, которая усиливала эгалитарный тип общества больше, чем при предыдущих режимах большинства индустриальных стран, за исключением Швеции и Норвегии. Установление общественной собственности дало равенство в распределении доходов. Капиталовложениями ведали официальные представители, а не частные держатели акций. Прибыль, получаемая на государственных предприятиях, возвращалась правительству или предприятию, а не в карманы частных инвесторов. Было отменено право частных лиц получать прибыль с капитала, дивиденды и ренту с такой частной собственности, как земля. Правительственные учреждения, ведающие вопросами заработной платы, старались сократить неравенство в оплате. Пенсии, выплаты по нетрудоспособности и в связи с травмами, оплата отпусков по беременности и родам, пособия на детей способствовали перераспределению доходов в пользу наименее обеспеченных граждан.

Стимулируя полную занятость, обеспечивая общее образование и охрану здоровья, дотации на жилье, продукты питания, объекты общественного пользования, общественный транспорт, государственная социальная политика повышала равенство в доходах граждан.

Несмотря на столь эгалитарное распределение доходов, профессионально–административная элита пользовалась рядом привилегий, не доступных для рядового населения. Директора государственных предприятий, ученые, инженеры, деятели искусства, писатели, спортсмены и особенно партийно–правительственное чиновничество — все они имели новые квартиры, дорогие машины, право бесплатного проезда, бесплатные путевки в места отдыха, более качественные продукты, импортные потребительские товары и возможность получать хорошее образование и лечиться в элитных учреждениях здравоохранения. Технократы и квалифицированные рабочие тяжелой промышленности оплачивались выше, чем менее квалифицированные работники легкой промышленности, сферы услуг и сельского хозяйства. Высококвалифицированные профессионалы и руководители государственных предприятий получали к тому же взятки и другие виды платы за оказание услуг частного характера.

В 90–е годы охватившее всю Восточную Европу движение за приватизацию и установление рыночных отношений увеличило неравенство в доходах. Политические стратегии, нацеленные на осуществление технологической модернизации, давали материальные преимущества тем руководителям, техникам и квалифицированным рабочим, кому удавалось достичь максимальной производительности. Практика «сокращений» на убыточных государственных предприятиях снизила доходы тех, кто был вынужден перейти в сферу услуг. Приватизация предприятий зачастую приводила к продаже их богатым иностранным инвесторам или представителям бывшей правящей элиты, таким, как партийные и правительственные чиновники. Маркетизация принесла большие доходы некоторым частным предпринимателям, продающим товары на рынке по высоким ценам. В то же время пострадали государственные служащие низшего звена, живущие на фиксированные оклады. Сокращение правительственных субсидий на продукты питания, квартплату, транспорт и предприятия общественного пользования снизило реальные доходы беднейшей части потребителей, включая женщин, пожилых людей, пенсионеров, молодежь, инвалидов и сельских жителей. Таким образом, переход от госсоциализма к капитализму расширил пропасть между богатыми и бедными[188].

В Китае переход от мобилизационной системы, доминировавшей в период «культурной революции» (1966—1976), к бюрократическому авторитарному режиму периода правления Дэн Сяопина углубил экономическое неравенство. При маоизме культурные ценности ориентировали граждан на радикальное преобразование и себя, и общества. В числе приоритетов проводившегося курса были идеологическая чистота, коллективизм и экономический эгалитаризм. Несмотря на то, что сами политики едва следовали этим ценностям в повседневной жизни, проводимая политика углубила социально–экономическое равенство в большей степени, чем у других аграрных наций.

После смерти Мао в 1976 г. поворот к бюрократическому авторитарному стилю в политике был отмечен усилением рыночных механизмов в экономике. На первый план вышли прагматизм, личные/семейные связи и экономические привилегии, вытеснившие идеологическое рвение, коллективную солидарность и аскетизм. Лозунг «Быть богатым почетно» должен был стимулировать экономический рост. Двухукладная экономика привела к усилению неравенства на селе и в меньшей степени в городе, где госсектор занимал господствующее положение и давал преимущества гражданам с постоянной городской пропиской: субсидии на питание, низкая квартплата, общественный транспорт, службы здравоохранения и ухода за детьми, пенсии, страхование труда и возможность приобретать продукты питания по карточкам. Рыночная экономика получила широкое распространение на селе. Некоторые из частных предпринимателей, как правило, те, кто жил на побережье, разбогатели, другие — чаще всего это были молодые люди, женщины, инвалиды, рабочие мелких фирм — столкнулись с плохими условиями труда, низкой зарплатой, безработицей и растущей нищетой. В городах политики и частные предприниматели сумели извлечь выгоду из рыночных нововведений. Водители частных такси зарабатывали больше, чем водители общественного транспорта. Квалифицированные рабочие и управляющие, уволившиеся с государственных предприятий и поступившие на работу в совместные фирмы, получали более высокую зарплату. Ослабление государственного контроля над экономикой привело к росту коррупции. Всюду процветали контрабанда, спекуляция валютой и уклонение от уплаты налогов. При помощи маркетизации и семейных связей родственники партийных чиновников получали особые привилегии: элитарное образование, предметы потребления и продукты, высокие правительственные посты и продвижение по службе. Техническая информация и контроль над производственными ресурсами открывали им доступ к богатству, которым традиционно обладали правительственные чиновники, работавшие в таких ведомствах, как министерство внутренней и внешней торговли. Короче говоря, основанная на рынке бюрократическая авторитарная система обогатила как частных предпринимателей, так и коммунистическую партийную элиту. В числе «проигравших» были различные группы населения: пожилые люди, живущие в сельских местностях, рабочие, покидающие село в поисках работы в городе на временной контрактной основе, рабочие государственных предприятий, чьи доходы отставали от растущих потребительских цен, а также низкооплачиваемые учителя и врачи[189].

Некоторые из проявлений неравенства, с которыми столкнулось китайское общество, поразили и менее развитые страны, находящиеся под управлением бюрократии. За исключением Тайваня и Южной Кореи, граждане которых выиграли от программ перераспределения земли, снижения уровня безработицы и экспорта трудоемких промышленных товаров, бюрократические авторитарные системы, как правило, проводили в жизнь неэгалитарную политику. Наибольший разрыв в зарплатах отмечен в Латинской Америке, за которой следуют государства Субсахарской Африки и Ближнего Востока. Народы Восточной и Южной Азии живут в условиях большего равенства. В Латинской Америке в обществах с государственно–капиталистическим строем основное влияние на политический курс оказывают армейские офицеры, верхушка государственных служащих, крупные предприниматели в городах и представители ТНК. Они формулируют стратегии, приносящие большие экономические выгоды высшим кругам, чем неквалифицированным рабочим, многим работникам сферы услуг и беднейшему фермерству[190].

Политика, ориентированная на частную собственность, торговлю со всем миром, иностранные инвестиции, налоги и затраты, препятствовала созданию эгалитарных условий в большинстве из тех развивающихся стран, в которых господствуют бюрократические авторитарные системы. Национализация частных ТНК сократила вывоз прибылей за пределы страны. Однако когда условия труда, уровень зарплат и управленческий контроль остались теми же, что и до национализации, низкооплачиваемые неквалифицированные работники едва ли выиграли от этого. Больше всего выгод получили правительственные чиновники и управляющие государственных предприятий. Программы перераспределения земли обычно не увеличивали равенства в доходах в сельских местностях. Основной доступ к кредитам, новым достижениям техники (тракторам, жаткам, комбайнам) и составляющим аграрного производства (удобрения, семена, пестициды, корма), необходимым для повышения производительности, получили богатые фермеры. Именно они, а не безземельные крестьяне или фермеры, ведущие натуральное хозяйство, оказались в выигрышном положении в результате земельных реформ.

В частности, если говорить об обществах, находящихся в финансовой зависимости от экономики ведущих капиталистических стран Западной Европы, Северной Америки и Японии, то растущий торговый дефицит заставил их проводить политику жесткой экономии, усугублявшую неравенство. Чтобы получать займы у МВФ, Всемирного банка, правительства США и транснациональных частных банков, эти страны согласились сократить ассигнования на здравоохранение, образование, дотации на питание и социальную сферу, но не на армию и полицию. Реальные зарплаты и доходы бедных снизились. Вместо того чтобы обеспечить потребление продуктов внутри страны, власти стремились их экспортировать. В соответствии с данной торговой политикой государство обеспечивало агропромышленные корпорации финансовыми средствами для выращивания продукции на экспорт, главным образом для продажи ее в ведущих капиталистических странах. Средства, сэкономленные при помощи программ жесткой экономии, и доходы от экспорта доставались прежде всего отечественным правящим кругам и иностранным капиталистам: фирмам, осуществляющим доставку товаров, страховым компаниям, ТНК и международным финансовым институтам.

Инвестиционные стратегии, породившие зависимость от ТНК (свидетельством которой являлся высокий удельный вес прямых иностранных инвестиций в общем объеме капитала), расширили неравенство в доходах не только в менее развитых странах, но и между ведущими капиталистическими странами, с одной стороны, и периферией — с другой. По решению правительств ТНК были даны такие привилегии, как налоговые льготы, субсидии для ведения бизнеса и право вывоза прибылей; все это обогащало состоятельных людей. ТНК увеличивали разрыв в зарплатах между своими работниками и низкооплачиваемым большинством, не работающим на заграничных инвесторов, и опирались на инвестиции, а не на трудоемкие виды деятельности, что также увеличивало неравенство в доходах. Хотя внимание к передовым технологиям ускоряло индустриализацию, оно же усиливало двойной стандарт в экономике. Расширялся разрыв в доходах и между современными секторами экономики, с одной стороны, и более традиционными, такими, как ручной пошив одежды, обуви и т.п., с другой.

Налоговая политика, осуществляемая правительствами развивающихся стран, также ударяла по беднякам. В общем объеме поступлений средства от прямого прогрессивного налогообложения личных доходов, прибылей и капиталов составляли менее одной трети. Основная часть приходилась на внутренние налоги на товары и услуги (общий объем продаж, товарооборот, прибавочную стоимость, акцизные сборы) и налоги на внешнюю торговлю, например экспортно–импортные сборы. Повышение цен на потребительские товары (косвенное налогообложение) ложилось бременем прежде всего на плечи граждан с низкими доходами. Богатые как законными, так и незаконными путями уходили от налогов на сбережения, доходы и собственность.

Так как от программы ассигнований получали выгоду экономические элиты, проводимая фискальная политика также не смогла сузить пропасть, разделяющую богатых и бедных в большинстве развивающихся стран. Средства центрального правительства направлялись в первую очередь на содержание администрации, оборону, экономическое обслуживание (горючее, энергия, промышленность, транспорт, коммуникации) и среднее образование. Очень мало шло непосредственно на поддержку беднейших слоев населения. В отличие от западноевропейской модели в «третьем мире» совокупные расходы на здравоохранение, жилье, субсидии семьям и пособия инвалидам и престарелым составляли лишь незначительную часть от общего объема централизованных правительственных расходов. Программы помощи пожилым людям, если и существовали, то распространялись только на городское население. Увеличение правительственных расходов на образование едва ли сокращало неравенство в доходах. Несмотря на то, что развитие начального образования помогало детям бедняков, высокий уровень отсева этих детей из школ говорит о том, что затраты на среднее и высшее образование шли на пользу учащимся из богатых семей профессионалов[191].

Человеческий потенциал

Индекс, разработанный в рамках Программы развития ООН, трактует человеческое развитие как обеспечение каждому человеку растущих возможностей индивидуального выбора. Согласно этой трактовке, люди могут наилучшим образом реализовать свой человеческий потенциал при достижении высокого уровня реальных (защищенных от инфляции) доходов, получении высшего образования и высокой средней продолжительности жизни. Данные, собранные в течение 1990 г., показывают, что верхнее положение занимают индустриальные капиталистические страны, в которых господствуют согласительные системы. Из 170 стран мира согласительные системы заняли 25 первых мест. Наиболее высокими оказались показатели Японии, Канады, Норвегии, Швейцарии и Швеции. С точки зрения таких показателей, как половая принадлежность и распределение доходов, на первых местах по уровню человеческого развития оказались эгалитарные социал–демократические нации Швеция и Норвегия. За этими капиталистическими согласительными системами следовали восточноевропейские государства, в которых ранее доминировали бюрократические авторитарные режимы, включая такие индустриальные страны, как Чехия, Венгрия и Балтийские страны (Литва, Эстония и Латвия), Россия, Беларусь и Болгария. Из числа развивающихся стран наивысшего индекса человеческого потенциала достигли согласительные системы Барбадоса, Кипра, Уругвая, Тринидада и Тобаго, а также Багамам. Далее следуют новые развивающиеся капиталистические страны, такие, как Сингапур, Аргентина, Венесуэла, Мексика и Бразилия; в этих странах шла борьба за господство между сторонниками согласительной и бюрократической авторитарной систем. Элитистские мобилизационные системы типа Кубы и КНДР отстают от Южной Кореи и Коста–Рики. Замыкают таблицу бедные аграрные бюрократические авторитарные страны, расположенные в Субсахарской Африке, Мал и, Нигерия, Буркина–Фасо, Сьерра–Леоне и Гвинея. Отличаясь персоналистской системой правления, слабой государственностью и экономикой, характерной для натурального хозяйства, эти территории не имели достаточных ресурсов для выработки политики, способной обеспечить высокие реальные доходы, всеобщую грамотность и большую продолжительность жизни[192].

На уровень человеческого развития влияет и государственная политика. Нации, характеризующиеся высоким равенством в доходах, имеют более здоровых и образованных граждан, чем общества, находящиеся на том же уровне развития экономики, но с меньшим равенством. В число таких стран входят скандинавские согласительные системы (Швеция, Норвегия, Финляндия), бывшие бюрократические авторитарные государственно–социалистические системы (Чехия, Венгрия, Монголия), государственно–капиталистические бюрократические авторитарные режимы (Сингапур, Тайвань) и элитистские мобилизационные системы (КНДР, Куба). Правительства этих стран добились равного доступа к народному образованию и здравоохранению. В отличие от них жители территорий, расположенных в Субсахарской Африке — региона с самыми низкими доходами и слабыми государствами, — имели меньше возможностей для посещения школ. Заботу о здоровье проявляли семья, церковь и частные доктора, а не правительства. Ассигнования на здравоохранение составляли обычно менее 2% совокупного национального продукта. Сельская беднота — крестьяне, торговцы, ремесленники — не имели ни медицинской страховки, ни денег для посещения поликлиник. Лечение болезней доминировало над профилактикой. Правительственные чиновники не желали делать ассигнования на программы здравоохранения и образования. Вследствие этого в Африке наблюдались высокая детская смертность, малая средняя продолжительность жизни и низкий уровень грамотности[193].

Заключение

Немногие политические системы способны одновременно соблюдать права человека и обеспечивать быстрый экономический рост, равенство в доходах и высокий уровень человеческого развития. Из теорий структурного развития наибольший оптимизм относительно одновременного достижения всех этих целей вызывает модернизационная. Это мнение основано отчасти на опыте западноевропейских, североамериканских и японских согласительных систем в период после второй мировой войны. В 1950—1973 гг. эти страны переживали свой «золотой век». Люди получили гражданские свободы, высокие темпы экономического роста, большое равенство в доходах и общедоступность образования и здравоохранения. Теоретики модернизации, пользовавшиеся наибольшим влиянием в 1950—1960 гг., полагали, что экономический рост и плюралистическая демократия способны взаимоусиливаться. Увеличивая «экономический пирог», демократические лидеры получают средства для уменьшения неравенства. Однако к середине 70–х годов темпы роста пошли на убыль. Росла безработица. Спад в обрабатывающих отраслях и компьютерная революция восстановили неквалифицированных рабочих против технических элит — технократов, менеджеров, администраторов, промышленников и специалистов по информатике, стимулировавших рост экономики. Наибольшее неравенство наблюдалось, в частности, в Великобритании и Соединенных Штатах.

По сравнению с промышленно развитыми согласительными системами большинство восточноевропейских государственно–социалистических экономик развивающихся стран оказалось в 80–е годы в менее благоприятной экономической ситуации. По всей Восточной Европе снизились темпы роста, усилилась инфляция и увеличилось неравенство в доходах. По мере перехода социалистических режимов к смешанной рыночной экономике проблемы углублялись. У правительств становилось все меньше средств для государственных ассигнований на образование и здравоохранение. С еще большими трудностями столкнулся «третий мир», в частности Латинская Америка и Африка[194]. Везде, за исключением Азии, ВНП на душу населения был меньше в 80–е, чем в 70–е годы. Наблюдался всплеск инфляции и безработицы. В результате расширилась пропасть между богатыми и бедными. Этой тяжелой ситуации избежала лишь Азия, в частности Китай, Южная Корея, Тайвань, Гонконг и Сингапур. В этих странах не произошло резкого роста процентных ставок, увеличения торгового дефицита и оттока капиталов, как в Латинской Америке и Африке. В поиске путей разрешения проблем развития бюрократические авторитарные режимы боролись с согласительными лидерами за господство над процессом проведения политики. За исключением одного–двух оплотов социализма, таких, как Северная Корея, по мере того как нации вливались в мировую капиталистическую систему, элитистские мобилизационные системы теряли влияние.

В конце XX в. перспективы быстрого достижения социального прогресса с помощью политических систем остались отдаленными. Все системы, к какому бы типу они не относились, демонстрируют несовпадение намерений и реальных результатов. Политическое развитие едва ли принесло людям рай земной. Элитистские мобилизационные системы разочаровали революционеров в возможности осуществления своих утопических мечтаний. Бюрократические авторитарные чиновники отказались от любых шагов для создания «рая», а большинство согласительных лидеров на время отложило решение этой проблемы. Но при любой политической системе люди продолжают надеяться на такую государственную политику, которая принесет им больше прав, экономическое изобилие и обеспечит развитие личности.