Глава 8 Переход к бюрократической авторитарной системе

С конца второй мировой войны и вплоть до 80–х годов наиболее распространенным типом системной трансформации оставался бюрократический авторитарный режим. После смерти советского и китайского единоличных лидеров повсеместно наметился спад мобилизационных тенденций. Бюрократическая авторитарная модель государственной политики стала доминирующей. В Латинской Америке в результате военных переворотов в большинстве случаев были свергнуты гражданские правительства. Управляемые военными бюрократические авторитарные режимы попытались покончить с либеральным плюрализмом и построить государство на принципах стабильного экономического развития. Приход к власти бюрократических авторитарных элит (за исключением Советского Союза после смерти Сталина) ознаменовался отходом от социализма и сближением с капитализмом. Несмотря на идеологическую риторику, китайские и вьетнамские политические деятели отказались от мобилизации народных масс на достижение эгалитарных целей. Был ослаблен централизованный контроль государства над экономикой. Возросла роль региональных правительств, частных надомных предприятий и зарубежных инвестиционных корпораций. Производство, торговля и распределение регулировались не через государственное планирование, а рыночными механизмами. Кроме того, в Латинской Америке после военных путчей, низвергших гражданских лидеров в Бразилии (1964), Аргентине (1966,1976), Уругвае (1973) и Чили (1973), начались преследования социалистических партий, марксистских движений, профсоюзов, радикальных общественных ассоциаций и левых средств массовой информации. Координацию экономической политики взяли на себя военные чиновники и технократы. Основной контроль оказался в руках государства, отечественных капиталистов и ТНК. Ускорение экономического развития и снижение инфляции заняли приоритетное положение, по отношению к уравниванию доходов и полной занятости[127]. Такие тенденции появились в Китае и во Вьетнаме после падения там элитист–ских мобилизационных систем.

Крушение элитистских мобилизационных систем

Элитистские мобилизационные системы распались в результате структурного, культурного и поведенческого кризисов, которые снизили активность масс, подорвали организационное единство, нравственные ценности и стремление к социальным преобразованиям. В структурном плане действия государства, авангардной партии и политизированных социальных групп отличались отсутствием гибкости. Монистическая политическая система напоминала кипящую скороварку. Измученные мобилизационными кампаниями и массы, и элиты отказывались выполнять политические требования. Правящие круги стремились получить доступ к разнообразной информации относительно направлений политики, желая лучше приспособиться к меняющейся ситуации. Церкви, семьи и частные экономические ассоциации получили больше независимости от жесткого государственного контроля. Для осуществления модернизации экономики правительство разрешило иностранным институтам, таким, как ведущие индустриальные капиталистические страны, МВФ и ТНК, предоставлять кредиты, передовую технологию, специалистов и создавать благоприятные условия для торговли.

Когда правительственная политика по реализации идеологических целей — экономического изобилия, общественного равенства и гражданского альтруизма — провалилась, культурная легитимность правительства кончилась. Соперничающие элиты были дезориентированы авторитаризмом и субъективизмом харизматического лидера. Колебания при принятии решений препятствовали эффективному достижению цели. После смерти вождя его бывшие соперники стремились упорядочить политический процесс, предлагая постоянные правила политической игры. С целью преодоления деинституционализации новая коллегиальная бюрократия попыталась выработать стабильные нормы, регулирующие политику, распределение прав и обязанностей и способы разрешения процедурных конфликтов.

Поведенческий кризис возник, когда не справившиеся с управлением политики столкнулись с апатией граждан. Мобилизационные лидеры, чтобы удержать власть, прибегали к идеологическим репрессиям. Политический процесс вследствие отсутствия точной и полной информации давал сбои. Идеологам приходилось уступать власть технократам: государственным бюрократам, управленцам, инженерам, экономистам. Последние, будучи ориентированы на прагматический стиль руководства, пытались вводить новые технологии, призванные повысить производительность труда. Энтузиазм масс слабел. Граждане начали уставать от политизации, отвергая партийно–государственное идеологическое принуждение и уходя от активного участия в политике. Достижение политиками тех или иных программных целей — например, победы в войне, снижения уровня неграмотности или распределения земли между крестьянской беднотой — принималось положительно. Когда же люди начинали сознавать тщетность надежд на реализацию таких радикальных целей, как построение эгалитарного общества, возрождение альтруизма и экономическое изобилие, появлялись разочарование, цинизм и снижение политической активности. Если правящим кругам не удавалось выработать эффективные стратегии для достижения поставленных целей, если основные группы населения противились дальнейшей мобилизации или правительственные чиновники не реагировали на требования масс, политическая пассивность людей возрастала. Элиты полагали, что бюрократический авторитарный способ политического производства позволит им держать под контролем проведение новых политических стратегий, предусматривающих новаторское решение общественных проблем. С точки зрения занимаемой ими авторитарной позиции любая согласительная стратегия, даже если она и дает стимул к инновациям, ослабляет контроль центральной власти над процессом проведения политики, следствием чего явятся слишком частые межгрупповые конфликты, хаос и политическая неразбериха, а это воспрепятствует эффективному достижению цели[128].

Советский Союз

В Советском Союзе авторитарный бюрократический режим установился после смерти Сталина в 1953 г. Даже при Сталине бюрократические тенденции сочетались с элитистскими мобилизационными кампаниями по индустриализации страны, разгрому нацистской Германии и восстановлению советского общества после второй мировой войны. Эти сталинистские кампании политически изматывали как рядовых советских граждан, так и правящую верхушку Коммунистической партии Советского Союза (КПСС). После смерти Сталина его преемники не выказывали особого энтузиазма по поводу активизации масс. Борясь за упрочение собственной власти, они разочаровались в «штурмах» — политической пропаганде, идеологическом доктринерстве, волюнтаристских призывах к упорному труду, тренировке силы воли и отчаянных попытках решить экономические задачи. Запуганные воспоминаниями о сталинском терроре и массовых чистках, чиновники КПСС чувствовали, что продолжение жестоких репрессий не принесет пользы.

В правление Сталина репрессии породили падение легитимности, деинституционализацию и уход от ответственности за осуществляемую политику. Поэтому после его смерти управленческая элита попыталась институционализировать политический процесс, основанный на стабильности процедур и профессиональной компетентности. Понимая вред, нанесенный деятельностью Сталина, партийно–государственные чиновники настаивали на необходимости планирования темпов роста, соблюдения определенных процедур в управлении и поддержания социальной гармонии. Должностные лица в партийном и государственном аппарате — технократы, специалисты, инженеры, руководители государственных предприятий и научно–исследовательских институтов, а также сотрудники службы безопасности — усилили свое влияние на идеологов. Эти управленцы обосновывали свое право руководить, опираясь на собственную техническую компетентность в области расширения производства, а не на следование идеологической доктрине марксизма–ленинизма или массовые кампании, которые усиливали классовую борьбу.

В постсталинистский, бюрократический авторитарный период идеология имела ритуалистический характер, служащий осуществлению контроля над массами, подтверждению легитимности существующей советской системы и обоснованию государственной политики. Политические лидеры уделяли мало внимания воспитанию нового социалистического человека. Хотя партия продолжала действовать в качестве воспитателя, задача сохранения показного послушания оттесняла на второй план попытки трансформировать отношение масс. Коммунистическая партия продолжала выступать в роли выразителя интересов народа, однако национализм и интересы государства стали более важными ориентирами государственной деятельности, чем марксизм–ленинизм. Чиновники получали все больше возможностей договариваться с партийными функционерами относительно претворения в жизнь конкретной политики и могли даже настаивать на принятии вариантов, более приемлемых для правительства.

Так как централизованное правление Сталина затрудняло координацию ресурсов в рамках сложной плановой экономической системы, преемники Сталина передали полномочия региональным управлениям и государственным предприятиям. Противоречие между формальной централизацией власти и децентрализацией полномочий на деле привело к растущему неподчинению Кремлю с его командной системой. Формально власть над региональными и местными органами осуществлялась центром, и чиновники на местах должны были подчиняться приказам, исходящим от партийно–государственной верхушки. Предполагалось, что иерархически построенная партийно–государственная бюрократия гарантирует выполнение местными чиновниками директив центра. Однако реальный процесс оказался более децентрализованным, чем это допускалось формальными условиями демократического централизма. Хотя городские и региональные органы правления действительно зависели от центральной государственной бюрократии в плане получения основных ресурсов, местный партактив, чиновники республиканского значения и директора государственных предприятий получили определенную самостоятельность в управлении подведомственными организациями, обеспечении инвестиционных фондов и выделении средств на культурные нужды региона. Местные лидеры занимались выторговыванием у правительственных чиновников министерства финансов и Госплана средств для своего региона.

Политическая разобщенность, характерная для бюрократического авторитарного советского режима, мешала осуществлению намеченных целей. Репрессивный характер правления партийно–государственной элиты порождал не поддержку, а ограниченное, неустойчивое поверхностное поведенческое повиновение. Репрессии, коррупция и некомпетентность руководства привели к отчуждению масс от режима, к цинизму, апатии, инерции и безынициативности исполнителей намеченных программ. Эффективной координации действий мешала существовавшая в КПСС система отношений по типу «патрон — клиент». Партсекретари, их семьи и приближенные формировали на местах личностные кланы. Вследствие этого коррупция и местная автономия от центрального государственного руководства затрудняли преобразование общества и даже препятствовали единому контролю над системой. Будучи не в состоянии проводить единую политическую линию, партийная верхушка передала большие координационные полномочия правительственным институтам, таким, как Совет министров. Однако и внутри этих правительственных учреждений осуществлению единой политической стратегии мешали фракционное соперничество и образование временных коалиций. Рост плюрализма в обществе еще более ослабил партийный контроль. Ограниченную самостоятельность приобрели церкви, этнические группы и даже частные предприятия. В условиях действия теневых рыночных структур сфера компетенции партийно–государственной власти суживалась. Значительная часть экономической жизни — услуги населению, торговля, кустарное производство — оказалась под контролем мелкого частного бизнеса. К концу 80–х годов в стране действовал некий симбиоз Госплана и «черного рынка»[129].

Китай

Контраст между Китаем эпохи «великой пролетарской культурной революции» (1966–1976) и Китаем Дэн Сяопина (1978–1993) служит иллюстрацией перехода от мобилизационного к бюрократическому авторитарному режиму. Экономическая политика превратилась из политики государственного социализма в стратегию «двойного пути», соединяющую в себе централизацию планирования с определенными чертами рыночной экономики.

«Культурная революция» Мао была направлена на утверждение моральных ценностей: идеологической чистоты, духовного очищения и нравственного возрождения. Материальным стимулам уделялось меньше внимания. Коллективизм был признан более важным, нежели удовлетворение личных интересов. Мао заставлял своих сторонников следовать принципам аскетизма, альтруизма и жертвовать собой ради социалистических преобразований. Политический элитизм служил оправданием правления «красных»: идеологов, пропагандистов, крестьян и солдат, игравших ключевые роли в коммунистической революции.

Структурные условия периода правления Мао отражают господство политизированных организаций над социальными группами. Будучи менее централизованными и иерархичными, чем в 1949 — 1966 гг., политические структуры представляли собой смешение элитистских и популистских мобилизационных форм. Идя в наступление на партийную бюрократию, Мао Цзэдун ослабил власть центрального правительства и аппарата Коммунистической партии Китая (КПК). На выполнение указов Мао население мобилизовывали многочисленные структуры, находящиеся вне КПК. Массовые ассоциации, революционные комитеты и «красные охранники» (хунвэйбины) организовывали специальные кампании, заставляя людей участвовать в них. В политической жизни царило идеологическое, экономическое и физическое насилие. Чистки, тюремное заключение, пытки, незаконные аресты, задержания, тайная слежка, увольнение, кампании по перевоспитанию, перевод диссидентов на низшие должности — все это запугивало как элиты, так и народные массы.

Мао играл роль харизматического лидера — социалистического пророка, идеолога–просветителя, поэта–мечтателя, военачальника, главы КПК и высоконравственного архитектора трансформируемого общества. Воспевая революционную борьбу, он перефразировал традиционный китайский фольклор, повествующий о крестьянских бунтах, в духе сказаний о социалистической модернизации. Великий Кормчий, он намеревался вести Китай к социализму, а в конечном счете и к коммунизму. Мао, Солнце Нового Китая, был светочем политического просвещения. Он говорил с массами языком, способствующим их сплочению вокруг новой политической культуры. Ученики считали его спасителем, уберегшим Китай от империалистов и внутренних врагов, мешавших социалистическому строительству. Подчиненные ему идеологи руководили толкованием священных текстов Мао Цзэ–дуна. С помощью произведений искусства, пьес, опер, танцев, а также политических кампаний эти пропагандисты доносили учения Мао до народных масс.

В результате политической мобилизации в ходе «культурной революции» процесс проведения политики начал замедляться. Распространение репрессий деморализовало людей, лишая ощущения личной безопасности и свободного доступа к информации, необходимый для принятия решений. Маоистский поход против бюрократии мешал четкому разграничению функций партии и правительства. Фракционные схватки за политическое главенство ставили проведение политики в патовую ситуацию. Колебания в программных положениях, изменения в интерпретации политических понятий и непостоянство в соотношении сил — все это мешало решительным действиям политических лидеров. В условиях, когда властные полномочия были децентрализованы и рассредоточены по регионам, провинциям, деревням, коммунам, производственным звеньям, чиновники низшего звена часто не выполняли директивы из центра. Поэтому после смерти Мао в 1976 г. возникло стремление к установлению более стабильной политической системы. Массы хотели отдохнуть от политики, правящие круги желали упорядочить процесс, нацеленный на активизацию масс. В числе новых приоритетов были не только развитие тяжелой промышленности, но и производства продуктов питания, потребительских товаров и услуг. Экономика Китая широко открыла двери для внешней торговли, капиталовложений и займов. По мере роста частных фирм, кооперативов, сельских, городских и совместных предприятий расширялась диверсификация видов деятельности.

Несмотря на развитие экономического плюрализма, правительственные решения в постмаоистский период продолжали приниматься в рамках бюрократических авторитарных канонов. Политические вожди поставили главной целью ускорение экономического роста, обеспечение социальной стабильности и сохранение существующего политического строя. Творцы политики перенесли акцент на развитие материальной базы и выдвинули тезис о «четырех модернизациях»: промышленной, сельскохозяйственной, технологической и оборонной. Повышение эффективности и производительности труда считалось более важным, чем моральное обновление. Получил признание мотив достижения личной выгоды: «разбогатеть почетно». Идеальные взаимоотношения между правителями и управляемыми все еще характеризовались политическим элитизмом. Но теперь уже критерии соответствия руководящему посту включали в себя такие аспекты, как технические навыки, профессионализм, обладание специальными знаниями и высокий образовательный уровень.

При Дэн Сяопине руководство, государственное планирование сосуществовало бок о бок с рыночными механизмами. В китайской «социалистической товарной экономике» принятие экономических решений происходило в соответствии с приказами и планами. Составляемые Госсоветом административные акты распределяли производственные квоты. Государственный руководящий план намечал общие цели. Главными методами достижения экономических целей стали рыночные механизмы, такие, как уровень цен и денежный спрос, а также переговоры между центральными и местными руководителями.

Китайские чиновники провели децентрализацию управленческой власти в аграрном секторе экономики, распределив властные полномочия между сильными провинциальными и городскими органами управления, сохранявшими самостоятельность по отношению к центральной государственной власти. Провинциальная администрация занималась сбором налогов, выступала в роли собственника государственных предприятий, руководила коллективными предприятиями, утверждая назначения управляющих на них, разрабатывала производственные планы и регулировала внешнюю торговлю. Возглавлявшие городскую администрацию секретари местных организаций КПК осуществляли надзор за образованием, здравоохранением, жилищной политикой и развитием городской инфраструктуры. Городские и особенно провинциальные правительства передавали часть своих ресурсов центральным правительственным учреждениям. Такие правительственные институты общенационального масштаба, как министерство финансов, Государственный комитет по планированию, Народный банк Китая, Государственный экономический комитет и Госсовет практически не обладали полномочиями для того, чтобы диктовать свои условия учреждениям местного и провинциального уровней. Региональная автаркия мешала процессу принятия решений в экономической политике. Более богатые прибрежные провинции, такие, как Гуандун и Фуцзянь, не желали передавать свои ресурсы бедным провинциям внутренних районов западной части страны. Центральный банк был не в состоянии контролировать растущие денежные массы, выпускаемые его отделениями на местах, региональными и специализированными банками, обслуживающими сельское хозяйство, строительство, промышленность и торговлю. Провинциальные чиновники, сельские руководители и частные предприниматели отказывались отчислять налоги центральному правительству, которое при финансировании своей политики оказалось в зависимости от доходов государственных предприятий. Правительственным учреждениям также не хватало власти для эффективного регулирования официального и «теневого» частного сектора. Партийная элита и люди со связями покупали товары по низким государственным ценам, а затем продавали их на рынке значительно дороже.

После смерти Мао с ростом рыночной экономики развивался и плюрализм. Частные книжные магазины и киоски периодической печати лишь незначительно контролировались государством. Люди, имеющие спутниковые антенны — «тарелки», смотрели по телевизору программы MTV и Би–би–си. Духовенство могло беспрепятственно проводить богослужения. В этом классово дифференцированном обществе предприниматели, фермеры, имеющие прибыльное хозяйство, управляющие государственных предприятий и частные зарубежные инвесторы получили некоторую независимость от партийно–государственного контроля. Частные предприятия, сконцентрированные на богатом юго–восточном «золотом берегу», производили потребительские товары, торговали ими, а также работали в сфере услуг. На селе в рамках программы деколлективизации частные владельцы заключали долгосрочные договоры на аренду обрабатываемых земельных участков. Многие члены КПК стали фермерами и розничными торговцами. Их политическая принадлежность обеспечивала получение кредитов, запасных частей, удобрений, а также государственные лицензии, необходимые для открытия частного предприятия.

Под влиянием усиливающейся децентрализации, приватизации и экономического плюрализма координация политики нарушалась фракционностью. В КПК шла борьба по поводу политических приоритетов между технократами и интеллигенцией, с одной стороны, и более идеологизированными кадрами, с другой. В правительственном секторе разгоралась конкуренция за скудные ресурсы между центральными, провинциальными и городскими чиновниками. Государственные предприятия соперничали с сельскими и городскими. Министерство тяжелой промышленности предлагало программы, отличающиеся от представленных министерством легкой промышленности. Народно–освободительная армия, несмотря на ее общенациональный характер, при всем ее единстве и дисциплинированности, также не осталась вне фракционного соперничества. Высшие командные инстанции, например, Центральный военный совет, руководство Общеполитического управления и высший генералитет состояли из ветеранов революционного партизанского движения, имевших тесные связи с КПК. В отличие от них офицеры среднего звена — майоры, полковники, генерал–майоры в возрасте до пятидесяти лет с большим энтузиазмом относились к модернизации вооруженных сил. Не приемля идеологизации и жесткого контроля со стороны КПК, они стремились к повышению боеготовности, улучшению специальной подготовки, получению современных вооружений и освоению научно–технических достижений. Внутри страны более богатые прибрежные районы спорили с бедными областями, расположенными внутри страны, о том, какой должна быть экономическая стратегия, а представители юго–восточного берега выступали за расширение рыночных реформ. Если городские либералы боролись за расширение гражданских свобод, то сельские предприниматели хотели получить конкретные выгоды: деньги и потребительские товары. Рабочие промышленных предприятий в городах приветствовали дополнительные льготы и равное повышение зарплат, опережающее рост цен. Однако на частных предприятиях рабочие добивались большей дифференциации в оплате труда. Все эти конфликты препятствовали проведению единого политического курса. Раздробленности способствовало и отсутствие четко установленных властных полномочий партии и правительства. Хотя разграничение обязанностей между ними стало более дифференцированным, различие между формулировкой решений со стороны партии и исполнением их государственными институтами оставалось неясным.

Благодаря политическим нововведениям Дэн Сяопина КПК ослабила контроль над принятием экономических решений. Более компетентная государственная бюрократия, руководимая технократами, одержала победу над идеологизированными «красными». Специалисты поддерживали усиление управленческой самостоятельности государственных предприятий. При Мао крестьянами в коммунах управляли партийные кадры; политические реформы Дэна стимулировали развитие прибыльного сельского хозяйства, семейных ферм и разрешали иметь в частной собственности животных, орудия производства, трактора, повозки и грузовики. Сельские партийные кадры утрачивали власть над экономической деятельностью крестьян. Таким образом, роль партии уменьшилась. Сократилось число правительственных чиновников. Одному человеку стало труднее занять сразу два поста — партийный и государственный. Партия осуществляла общее руководство фермерами, управляющими государственных предприятий и правительственными чиновниками, а не спускала им конкретные директивы.

Хотя при Дэне Сяопине авторитет коммунистической партии упал, ее лидеры не собирались отказываться от руководящей роли партии. Элиты должны были заявить о верности четырем основным идеологическим принципам: социалистической модернизации, руководящей роли КПК, демократической диктатуре народа, марксизму–ленинизму и маоизму. Озабоченная сохранением идеологической чистоты перед лицом опасности «духовной поллюции» и «буржуазной либерализации», КПК определяла стратегии достижения идеологических целей и поднимала массы на социалистическую модернизацию. Между партийной деятельностью и государственными функциями не было четкого разделения. Различия между общими направлениями политики и партийными рекомендациями также оставались размытыми. В условиях подобной ролевой неопределенности КПК продолжала назначать правительственных чиновников, осуществлять контроль за государственными предприятиями и обеспечивать идеологическую чистоту в системе образования. Таким образом, даже с развитием рыночных механизмов четкой дифференциации между государством и обществом не произошло. Китайские партийно–государственные элиты продолжали утверждать свое господство над социальными группами. Вместе с тем индивиды получили большую свободу, так, например, им было разрешено выезжать за рубеж, переселяться из сельских местностей в города, дано право на вертикальную мобильность, пользование различными источниками информации и покупку потребительских товаров. Однако политические репрессии продолжались, порождая массовый цинизм, апатию и разочарование в идеологических посулах.

В 80–е годы между технократическими лидерами и разочарованным городским населением стали возникать трения. Главные политические решения принимались с участием экспертов: правительственных чиновников, партийной бюрократии, ученых, преподавателей, экономистов, инженеров, управляющих предприятий, плановиков, архитекторов и специалистов в области кибернетики. В целях стимулирования технологических инноваций это коллегиальное руководство стремилось к большему плюрализму в этом процессе. Но вместе с рассредоточением власти пришла коррупция. Партийно–государственная бюрократия воспользовалась своим контролем над огромными ресурсами, чтобы в обмен на экономические привилегии получить политическую поддержку. Взяточничество, вымогательство и коррупция расцвели с большей силой, чем при Мао. «Железная плошка риса» не могла обеспечить экономическую безопасность; государство уже не гарантировало занятость, повышение зарплаты и щедрые пенсии для городских рабочих. Политические элиты утрачивали легитимность. Политика лидеров КПК вызывала массовую апатию, цинизм и презрение.

При Дэн Сяопине политический процесс отличался прагматизмом. Целесообразность взяла верх над приверженностью идеологическим целям. Он заставлял экспертов находить эффективные средства и «искать истину в фактах». По его мнению, неважно, черна кошка или бела, важно, что она ловит мышей. Мао, «большой дракон», видел в хаосе стимул к преобразующим изменениям. Дэн, «малый дракон», считал обязательным соблюдение процедурной стабильности во время экономической модернизации. Он вел себя не столько как харизматический герой, сколько как арбитр, периодически говорящий «брек» многочисленным, сменяющим друг друга фракциям с разными идеологическими воззрениями, политическими предпочтениями, региональными интересами, личной лояльностью и возрастными особенностями. Коалиции складывались и распадались. Когда верховной власти угрожали экономические и политические кризисы, часто происходило изменение политического курса.

Один из кризисов возник в конце 80–х годов, когда союз горожан — студентов, интеллигенции, частных предпринимателей и фабричных рабочих — попытался усилить в китайской политической системе согласительные черты. Студенты пекинских университетов желали расширения гражданских свобод, таких, как закрепленное законом право на демонстрации, создание независимых студенческих организаций, возможность доступа к ведущим партийно–государственным лидерам, средствам массовой информации и большая открытость политической системы, допускающей непосредственное участие в политике. Студенческие демонстрации стали выражением презрения к политическим властям и негодования по поводу их коррумпированности и склонности к репрессиям. Для студентов «цвет кошки не имел значения: главное — хорошая это кошка или плохая». Сторонники конфуцианского идеала просвещенного правления, интеллектуалы настаивали на расширении гражданских свобод, увеличении профессиональной автономности и назначении на должность в соответствии с личными заслугами. Стремясь к получению прибылей и большей экономической свободе, независимые предприниматели не хотели следовать партийно–государственным директивам и давать взятки. Городские рабочие протестовали против роста инфляции, снижения зарплат, увеличения безработицы, неудовлетворительного обеспечения жильем, неравенства в доходах и коррупции в рядах чиновничества. Партийные кадры и правительственные чиновники занимались вымогательством и брали взятки. От их произвола зависели получение квартиры, право на выезд из страны и получение работы.

Распад КПК и разобщенность правительства создали структурные условия, при которых интеллигенция, студенты и рабочие начали мирные акции протеста. Демонстрации, митинги, голодные забастовки, всеобщие забастовки и классовые бойкоты стали обычными явлениями. Представители рабочих отдельных предприятий организовывали самостоятельные союзы: «группы поддержки», «отряды пикетирующих» и «отряды смертников». Имеющие мотоциклы владельцы собственных фирм носились по улицам Пекина и назывались бригадами «летучих тигров».

Опасаясь активности масс и потери государственного контроля, китайские политики не стали искать мирного пути. Под руководством Дэн Сяопина, президента Ян Шанкуня и их сторонников правительство объявило военное положение. Вместо того чтобы перейти на сторону оппозиции, войска Народно–освободительной армии в июне 1989 г. расстреляли мирную демонстрацию на площади Тяньаньмэнь в Пекине. Несмотря на то, что некоторые из руководителей министерства иностранных дел, средств массовой информации и научно–исследовательских институтов, а также некоторые члены Всекитайского собрания народных представителей поддерживали демонстрантов, господствующая элита отвергала идеологический плюрализм. Они называли диссидентски настроенных студентов хулиганами, головорезами, преступными контрреволюционерами–заговорщиками, изменниками, духовными осквернителями и буржуазными либералами. Несмотря на структурный кризис и спад легитимности, ни разобщенность правящих кругов, ни активность масс не привели к созданию согласительной системы. Государственные репрессивные органы — Народно–освободительная армия, народная вооруженная милиция и аппарат сил безопасности — подавили оппозицию действующему бюрократическому авторитарному режиму. Партийные органы запретили любые стихийные выступления студентов, интеллигенции и рабочих. КПК усилила требование идеологической правоверности в вооруженных силах, учебных заведениях и средствах массовой информации. Членов партии преклонного возраста, ветеранов «Великого похода», бывших на пенсии, вернули на должности главных советников. Но как ни была господствующая герантократия верна идеям китайской разновидности социализма — «социалистической товарной экономики», соединяющей в себе государственное планирование с рыночными механизмами, — она не стремилась к более демократичной согласительной политической системе[130]. Как и в прошлом военная сила взяла верх над строем, основанным на гражданских добродетелях.

Вьетнам

Не только в Китае, но и во Вьетнаме элитистская мобилизационная система превратилась в 80–е годы в бюрократический авторитарный режим. Вьетнамская мобилизационная система распалась, так как не смогла приспособиться к условиям мирного времени. После завершения 20–летней войны (1955—1975) за воссоединение нации, войны с Красными кхмерами (1977—1980) и борьбы против нападений китайской армии на северные границы Вьетнама (1979) руководство Коммунистической партии Вьетнама (КПВ) и его сторонники не имели политических ресурсов. Мобилизовать массы на войну оказалось проще, чем на послевоенное восстановление разрушенного хозяйства и модернизацию экономики. Государственные репрессии привели к неподчинению директивам центральных партийных органов. Из–за установленных правительством низких закупочных цен крестьяне отказывались поставлять зерно государству. Центральное правительство Вьетнама было не таким сильным, как китайское. В бедных, промышленно неразвитых районах преобладало натуральное хозяйство, центральные плановые органы не имели средств вывести экономику из застоя. Поэтому партийно–государственные круги взяли на вооружение более плюралистские, менее централизованные стратегии, способствующие нововведениям и одновременно позволяющие бюрократам сохранять руководящую роль в принятии экономических решений. Они боролись за превращение Вьетнама из поля битвы в рыночную площадь.

Идеологи КПВ всегда приспосабливали марксизм–ленинизм к национальным особенностям Вьетнама; по мере того как в 80–е годы набирал силу бюрократический авторитарный тип ведения политики, на первое место выходил национализм. Экономическое процветание нации стало более важной задачей, чем воспитание социалистической личности в духе альтруизма. Материальные стимулы были призваны дать толчок расширению экономического производства. Вьетнамский коммунизм предполагал прежде всего приверженность патриархальной семье. Взаимоотношения между правителями и управляемыми строились на базе личных связей, а не на элитизме. КПВ все еще претендовала на «руководящую роль» в политической системе, и, допустив общепартийную дискуссию по поводу плюрализма, запретила многопартийные выборы в Национальное собрание.

В структурном плане вьетнамский режим больше открыт для личных источников информации, необходимых для эффективного осуществления политики. Идеологические репрессии сократились, хотя полиция сохранила за собой полномочия подавлять неорганизованные оппозиционные выступления. По мере того как провинции и регионы получали больше политической самостоятельности, усиливалась децентрализация. В частности, на Юге партийные кадры, правительственные чиновники и частные предприниматели действовали весьма независимо от жесткого контроля Ханоя. Хотя КПВ и попыталась координировать действия правительства, ей пришлось столкнуться с крайней фракционной разобщенностью. Здесь, как и в Китае, шла борьба идеологических «пуристов» («красных») с более прагматичными технократами («специалистами»). Наиболее ортодоксальные марксисты–ленинисты стремились быстро построить социализм с помощью тактики элитистской мобилизации: централизованного государственного планирования, правительственного контроля над ценами, создания моральных стимулов для рабочих и введения кооперативной собственности на фермы и промышленные объекты. В отличие от них более прагматичные реформаторы, которые вошли в высший эталон власти в середине 80–х годов, полагали, что переход к социализму займет много времени. В промежуточный период правящему режиму следует установить «социалистическую демократию» с многоотраслевой товарной экономикой, соединяющей государственное планирование с действием рыночных механизмов. Реформаторы отдавали предпочтение программам, ставящим на первое место децентрализацию управления, осуществляемого специалистами, развитие легкой промышленности и сельского хозяйства, установление гибких рыночных цен, введение материального стимулирования (неравенства зарплат), частного надомного сектора, создание благоприятных условий для иностранных инвестиций.

После 1985 г. принятие решений в правительстве проходило под знаком прагматической стратегии децентрализации. — КПВ сформулировала общеполитическую линию. Долговременные планы намечались Государственной комиссией по планированию. После этого другие институты — как общественные, так и частные — брали на себя воплощение в жизнь общих директив. Данные структуры включали семейные фермы, производственные объединения, кооперативы, государственные предприятия, отечественные частные фирмы, а также зарубежные инвестиционные корпорации, работающие на основе создания совместных предприятий. Частные фирмы, главным образом семейные, занимались розничной торговлей, сельским хозяйством, сферой услуг и мелкими отраслями промышленности. Зарубежные корпорации из Тайваня, Гонконга, Франции, Австралии, Южной Кореи и Японии делали инвестиции в пищевую промышленность, лесное хозяйство, строительство отелей, развитие туристических регионов, добычу нефти, транспорт, телекоммуникации, сталелитейную и обрабатывающую отрасли промышленности. В условиях бюрократического авторитарного режима объектом контроля центрального правительства являлся более ограниченный спектр деятельности, чем в мобилизационной системе. Государство было уже не собственником всего капитала, а управляющей, направляющей и регулирующей силой на рынке. Государственные предприятия стали получать меньше субсидий; ставшие самостоятельными руководители зависели от прибылей. Повышение процентных ставок и девальвация валюты означали больший упор на рынок. Отпуск цен и расширение рыночной торговли снизили нехватку продуктов питания и потребительских товаров.

Руководители Коммунистической партии Вьетнама стремились установить более институционализированный и в то же время более адаптируемый режим. Важную роль стали играть управленцы, юристы, технократы и активные политики. Члены Национального собрания корректировали предложения министров, доводили до их сведения требования избирателей. Постоянный комитет Национального собрания рассматривал кандидатуры на .посты в правительстве; другие комитеты обсуждали бюджеты министерств. Выступая от лица инженеров, ученых и менеджеров, технократы способствовали развитию науки, технологий и методов рационального хозяйствования. Судьи также получили большую независимость от КПВ; они настаивали на необходимости институционализации стабильных правовых процедур и управленческих инструкций.

Несмотря на попытки институционализации, бюрократическая авторитарная система все еще имела слабый правовой фундамент. Между сферами компетенции партии и правительства не существовало четких функциональных разграничений. Например, партия осуществляла кадровую политику в отношении законодателей и высшего эшелона государственных служащих. Хотя КПВ претендовала лишь на разработку основных направлений, «генеральной линии» политики, зачастую она бралась за формулирование и даже осуществление тех или иных частных правительственных программ. Поэтому процесс проведения политики зашел в тупик. Уход от ответственности препятствовал эффективности действий. Расплывчатые законы относительно прав собственности, ипотеки, прав на землю, владения недвижимостью и сделок мешали нормальному функционированию рыночной экономики. Неэффективность политического курса являлась результатом неспособности создать необходимые институты с четко обозначенными нормативными обязанностями.

Коррупция в партийно–государственных кругах ослабляла легитимность режима. Даже если профсоюзы, крестьяне, частные университеты и пресса получили бы больше самостоятельности, они все равно оставались бы под контролем КПВ, ограничивающей их инициативу. Таким образом, граждане оказались отчуждены от бюрократической авторитарной системы.

Высокий уровень безработицы, низкие темпы роста и инфляция также ухудшали отношение народа к правящему режиму. Ослабленный неразвитостью промышленной базы, недостаточной инфраструктурой, военной разрухой и отсутствием контактов с другими странами, а также торговым эмбарго США, Вьетнам не смог добиться таких же высоких темпов роста, как Китай в 80–е годы. Региональная автономия в принятии экономических решений привела к такой коррумпированности местных правящих бюрократов, что стала мешать повышению темпов роста. Неэффективные механизмы снабжения, хранения и спекуляция породили нехватку потребительских товаров, обостряя инфляционные процессы. Росту безработицы в городах способствовала демобилизация военных и отсталость промышленного сектора. Поэтому правительство Вьетнама вынуждено было создавать более благоприятные условия для отечественных частных предприятий и зарубежных инвестиционных корпораций, надеясь ускорить темпы развития, снизить безработицу и улучшить обеспечение потребительскими товарами повышенного спроса.

Коррумпированность чиновников была бедствием для экономики, соединяющей государственное планирование с рынком. Партийно–государственная элита покупала ресурсы, такие, как уголь, по назначенным Государственной комиссии по планированию низким ценам, а затем продавала их на рынке по гораздо более высоким ценам. Представители высшего эшелона власти и члены КПВ сдавали собственное жилье частным зарубежным корпорациям, получая огромную прибыль. Контролируя основные производственные ресурсы, партийно–государственная бюрократия могла преобрести потребительские товары, получить образование и медицинские услуги, не доступные рядовым вьетнамцам. Функционеры КПВ оказывали служебные услуги: выдавали лицензии своим клиентам. Вымогательства, взятки и другие проявления коррумпированности не только настраивали против них рядовых граждан, но и вызывали негодование высших партийных лидеров, бичевавших «бюрократическую болезнь»: высокомерие, элитизм, мандаринизм и некомпетентность.

Как и китайские партийно–буржуазные демократы, их вьетнамские коллеги не желали исправлять положение установлением более плюралистской согласительной системы. Вместо этого господствующей силой бюрократического авторитарного режима стали полиция, Народная армия Вьетнама и гражданская служба, контролируемые КПВ. Хотя экономический плюрализм процветал, политический плюрализм к началу 90–х годов еще не пробудился[131].

Военные перевороты в Латинской Америке

После второй мировой войны по всей Латинской Америке в результате многочисленных военных переворотов, особенно в период с начала 60–х по конец 70–х годов, были смещены законно избранные гражданские правительства. Согласительные системы вытеснены бюрократическими авторитарными. Военные перевороты происходили в тех обществах, где слабые гражданские институты не смогли установить свое влияние над вооруженными силами. В Китае и во Вьетнаме коммунистические партии контролировали армию. Как заявлял Мао, «винтовка рождает власть». Но «наш принцип состоит в том, что этой винтовкой командует партия, а винтовке никогда не будет позволено командовать партией»[132]. В Латинской Америке ситуация была противоположной: еще со времен испанских поселенцев начала XVI в. армия играла господствующую роль в политической жизни. Даже в XX в. политические партии и социальные группы редко получали власть, достаточную для противостояния активному вмешательству военных в осуществление политики. Тем не менее в последнее столетие социальный плюрализм сохранял здесь более сильные позиции, чем в Китае или Вьетнаме. В таких странах, как Аргентина, Бразилия, Чили и Уругвай согласительные и бюрократические авторитарные режимы периодически сменяли друг друга. Перевороты, происходившие в период с 1964 по 1973 г. и низвергавшие законно избранные гражданские правительства, имели своей целью укрепление капиталистической экономики и вытеснение с политической арены левых сил, поддерживавших социалистические, коммунистические и популистские программы. Этим переворотам предшествовало усиление структурных, культурных и поведенческих конфликтов.

Гражданская проправительственная коалиция была слишком слабой, чтобы помешать вмешательству военных. Вооруженные силы обладали возможностями, позволявшими им не подчиняться приказам гражданских лиц. Они держали под контролем репрессивные силы, действовали тайно, были хорошими специалистами и организаторами, что необходимо для управления бюрократическими институтами. Гражданские организации, такие, как политические партии, законодательные органы и суды, в силу разобщенности часто не могли противостоять им. Влиятельные социальные группы (бизнес–корпорации, землевладельцы, религиозные деятели) были настороены против гражданских политиков и приветствовали приход к власти военных. Если переворот, направленный на свержение законно избранного правительства, получал поддержку со стороны ТНК или правительства США, то такая помощь приводила к краху согласительной системы.

Кризисы легитимности подрывали структурную власть согласительных режимов и повышали вероятность воцарения бюрократических авторитарных систем. Ожесточенные конфликты между группами влияния, выливавшиеся в насилие и политические беспорядки, делали согласительные системы уязвимыми. Законно избранные правители были не в состоянии примирить противоречивые интересы. Им было трудно выработать консенсус между различными группами, делящими между собой политическую власть. Кроме того, у них не было репрессивных сил для подавления антиплюралистической оппозиции, считавшей незаконной согласительную систему.

В условиях падения легитимности избранных гражданских чиновников военные лидеры приходили к заключению, что те не обладают ни волей, ни властью для защиты интересов вооруженных сил. Цена пребывания у власти гражданских лиц перевешивала все выгоды от их правления. Согласительная политика ставила под угрозу корпоративные, классовые и идеологические интересы. Всякий раз, когда президентская гвардия, рабочая милиция и другие объединения начинали представлять угрозу для корпоративных интересов военных, происходил переворот. Корпоративные интересы заключались в независимости при назначениях на военные должности, в присвоении офицерских званий, выработке оборонительных стратегий, составлении программ военного обучения, поддержании порядка и национальной безопасности. Часто личные интересы сливались с корпоративными: военные хотели получить крупные бюджетные ассигнования не только на вооружение и боевую подготовку, но и на повышение окладов, легковые автомашины, пенсии, медицинское обслуживание и жилье. В переворотах, происшедших в Бразилии и «в южном конусе» (Аргентине, Чили, Уругвае), кроме того, были замешаны и классовые интересы. Большинство старших офицеров происходили из аристократических землевладельческих семей или семей, принадлежавших к высшему звену — промышленникам, государственным служащим и военным чиновникам. По их мнению, радикальные марксистские партии и профсоюзы угрожали безопасности как капиталистов, так и нации в целом. Вооруженные силы, чьей обязанностью было защищать нацию от внешнего и особенно от внутреннего врага, полагали, что законно избранные гражданские политики, обещавшие введение эгалитаризма, ставили под угрозу не только экономический рост и капитализм, но и гражданское единство и христианскую веру. Так, материальные интересы сливались с духовно–нравственными и идеологическими ценностями. Тот факт, что гражданские лидеры не могли отстоять эти интересы и ценности, увеличивал вероятность переворота.

Кризис, порождающий деинституционализацию, заставлял обращаться к бюрократической авторитарной системе. Разрываемые жестокими конфликтами, южноамериканские страны не имели процедурного консенсуса, необходимого для согласования разнообразных интересов и ценностей. Офицеры армии не считали себя обязанными по закону подчиняться избранным гражданским лидерам. В условиях слабой зависимости от правовых норм гражданского контроля вооруженные силы осуществляли переворот всякий раз, когда их интересы были ущемлены.

Поведенческий кризис также усиливал вероятность военного переворота. Слабые гражданские лидеры не могли предложить государственной политики, способной справиться с такими проблемами, как высокий уровень инфляции, стагнация экономики, внешнеторговый дефицит и политическое насилие в стране. Ориентированные на поддержание политического порядка и экономического роста военные часто осуществляли переворот, в результате которого к власти приходили технократы, профессионалы и управленцы. Вместе с военной элитой такие гражданские технократы пытались вытеснить с политической арены радикально настроенные профсоюзы, а также те политические партии, которые организовывали общественную деятельность во времена правления согласительного режима. Хотя рядовые граждане редко принимали участие в переворотах, их слабая поддержка находившихся у власти гражданских правительств подталкивала военных к действиям[133].

Перевороты, произошедшие в Бразилии, Аргентине, Чили и Уругвае с 1964 по 1976 г., имеют общие принципы перехода от согласительного к бюрократическому авторитарному режиму. Гражданские правительства распадались потому, что не могли создать вокруг себя сильной коалиции, которая заставила бы военных считаться с согласительной системой. Правительственные институты, политические партии и социальные группы (землевладельцы, деловые ассоциации, религиозные деятели) ослаблены раздробленностью. Вместо того чтобы сплотиться вокруг стоящей у власти гражданской администрации, многие группировки поддерживали военных. Такое положение лишало правительство возможности принимать решения. Президент, как правило, сталкивался с оппозицией со стороны враждебного ему конгресса. Институт президентской власти не располагал ни репрессивной, ни консенсуальной властью, необходимой для сдерживания военных: В Чили суд признал правомочным переворот, свергнувший президента Сальвадора Альенде (1973). Ни Альенде, ни президенты Бразилии (1964), Аргентины (1976) и Уругвая (1973) не могли полагаться на сплоченные политические партии в организации поддержки режиму и создании коалиции с сочувствующими группами. Разобщенность рабочего движения лишала гражданских лидеров такого источника поддержки, как солидарность рабочего класса. Деловые ассоциации в этих странах были на стороне организаторов переворота. Землевладельцы отвергали программы перераспределения земли, выдвинутые Сальвадором Альенде и президентом Бразилии Жоао Гулартом. Католическая церковь в Чили и особенно в Аргентине приветствовала приход к власти военных, считая, что армейские офицеры восстановят порядок и будут придерживаться в своей политике принципов христианства. Президенты Альенде и Гуларт столкнулись с сильной оппозицией со стороны ТНК и правительства Соединенных Штатов; эти иностранные институты заявляли, что левые движения составляют угрозу капитализму, проводят ошибочную социалистическую политику и грозят Западу «коммунистической» агрессией. С начала 60–х и до середины 70–х годов правительство США предоставляло аргентинским военным оружие и военных советников, а также осуществляло техническую подготовку армии. Это усилило решимость военных элит свергнуть гражданских президентов, не способных обеспечить быстрые темпы экономической модернизации и дать нации правительство, которое бы гарантировало ее безопасность.

Когда политический процесс заходил в тупик, деинституционализация увеличивала вероятность переворота. Большинство латиноамериканских стран, включая и те четыре, о которых шла речь выше, страдали от персонализма правления. Даже в условиях раздробленности президент обладал большей властью, чем законодательные или судебные органы. Политический процесс опирался на отношения типа «патрон — клиент». Президент выступал в роли суперпатрона, раздающего политическую поддержку в обмен на ресурсы (покровительство, кредиты, контракты, лицензии). Государственные институты оставались слабыми. Личные связи представителей власти играли большую роль, чем нормы гражданского общества. Рассматривая конфликт интересов как незаконный, многие латиноамериканские элиты так и не выработали надежного процедурного консенсуса как средства примирения разногласий. Законы не могли оградить гражданскую администрацию от произвола военных. Для многих гражданских лиц, поддерживавших путчистов, военный переворот представлялся наиболее эффективным и легитимным способом подавления нелегитимных конфликтов.

Деинституционализацию и недееспособность правительственных институтов усиливало презрительное отношение военных элит к легитимности согласительных систем. С их точки зрения они не принимали во внимание корпоративные, личные, классовые и идеологические интересы вооруженных сил и их союзников. Заявляя о том, что ущерб от правления гражданских администраций превосходит выгоды такого правления, военные видели в этом основание для захвата верховной власти. Следуя прусской традиции, чилийские, аргентинские и бразильские военные считали, что президенты угрожают их корпоративной автономии, принимая, в противовес офицерам, сторону призываемых на военную службу рядовых, организуя рабочую милицию и вмешиваясь в решения армейских чиновников. Хотя угроза корпоративным интересам являлась более важным мотивом для переворота, чем личные интересы, они полагали, что их правление обеспечит увеличение правительственных ассигнований на их зарплаты, пенсии, жилье и здравоохранение.

Классовые интересы также служили мотивом к перевороту во всех четырех странах. Сторонники ускорения экономического роста, снижения инфляции и осуществления модернизации с помощью государственной поддержки развитию частного предпринимательства и инвестиций зарубежных корпораций, инициаторы переворота опасались угрозы капиталистическому развитию со стороны левого движения. По мнению военных и их союзников в лице гражданских бизнесменов, радикально настроенные профсоюзы требовали слишком высоких зарплат. Бразильские и чилийские крестьянские ассоциации захватывали землю; политика перераспределения земли угрожала интересам крупных землевладельцев. Под предводительством молодых людей против слабого согласительного правительства организовывались партизанские движения, например: Левое революционное движение в Чили, Перонистское движение, носившее левацкий характер, и троцкистская Народно–революционная армия Аргентины, уругвайское Движение национального освобождения (Тупамарос) и радикально–католические группы в Бразилии. Предполагая, что эти движения связаны с левыми фракциями политических партий — социалистами, коммунистами, перонистами, — военные считали, что они представляют угрозу национальной безопасности.

Идеологические ценности сливались с капиталистическими интересами, усиливая тем самым военное противостояние гражданскому правительству. «Внутреннего врага» стали ассоциировать с атеизмом, неверностью и бесчестием. Считая себя стражами национальной безопасности и защитниками внутреннего порядка, вооруженные силы оправдывали перевороты как единственный способ сохранить христианскую, западную, капиталистическую цивилизацию.

Слабое гражданское правительство и отказ масс от поддержки согласительного режима также способствовали переворотам в Латинской Америке. Политические «патроны» выторговывали правительственные блага для своих «клиентов», однако поддерживающих их действующих политиков оказалось немного и действенной коалиции не получалось. Рассматривая политику как игру, в которой невозможно выиграть, находившиеся у власти гражданские политики не могли найти компромисс и сформулировать политику, способную удовлетворять интересы различных групп. Низкие темпы роста, спад производства, снижение реальных доходов и инфляция мешали им вести выигрышную игру, приносящую достаточно средств для субсидирования правительственной поддержки. Переворотам предшествовала не только экономическая стагнация, но и широкомасштабное насилие. Политические убийства, ограбления банков и похищения детей свидетельствовали о неспособности гражданских правительств улаживать конфликты мирными средствами. Левые партизаны вели бои с правыми военизированными организациями. Общество поляризовалось, но не на бедных и богатых, а на сторонников правительства и их социально–разнородных противников. Поддерживаемые ведущими оппозиционными организациями и определенными категориями населения вооруженные силы, свергавшие согласительные системы, брали на себя обязательство обеспечить развитие капитализма при сохранении существующего политического строя[134].

Заключение

Переход к бюрократической авторитарной системе являлся следствием неспособности правящих элит преодолеть кризисы неповиновения, деинституционализации и нелегитимности. Неповиновение было вызвано тем, что элитистские мобилизационные и согласительные системы оказывались политически недееспособными. Бюрократические авторитарные лидеры обещали более быструю, эффективную и последовательную модернизацию. Деинституционализация началась в Советском Союзе, Китае и Вьетнаме после смерти их вождей. Бразильцы, аргентинцы, чилийцы и уругвайцы в период правления лидеров согласительного типа также жили в условиях слаборазвитой институциональности. Действия правительственных учреждений не регулировались никакими четкими нормами. Во всех этих странах эффективной переработке политической информации мешал персоналистический стиль правления, произвол в принятии решений и отсутствие разграничений властных полномочий. Без установленных процедур механизма передачи власти и договоренностей о распределении обязанностей в правительстве ни элитистская мобилизационная, ни согласительная системы не могли эффективно осуществлять государственную политику. Сторонники бюрократического авторитарного режима ожидали, что стабильные и ясно обозначенные нормы будут последовательно воздействовать на политический курс. И коммунистическая мобилизационная, и латиноамериканские согласительные системы трансформировались в бюрократические авторитарные системы потому, что утратили легитимность. Они не могли обеспечить ни материальные блага, ни духовно–идеологические ценности, которые бы послужили оправданием их правления. Хотя элитистские мобилизаторы и предоставили некоторые конкретные блага, они не смогли реализовать утопического обещания создать бесклассовое общество и воспитать гуманную социалистическую личность. Южноамериканским странам, в которых военные перевороты происходили довольно часто, не хватало некоего общеморального видения, которое позволило бы им ликвидировать конфликты между ценностями и интересами различных групп. Без ярко выраженной легитимности, основанной на идейной приверженности или на точном расчете, эти системы превращались в бюрократические авторитарные режимы.

Триумф бюрократизма и авторитаризма способствовал выработке политики, главной целью которой было поддержание порядка. Участие масс в процессе принятия политических решений шло на спад. Чиновники считали, что их активизация приведет к хаосу. Направление политическому курсу начали задавать бюрократы, технократы, интеллигенция, полицейские и офицеры вооруженных сил. Главным фактором сохранения порядка стало не достижение консенсуса, а упор на репрессивные силы.

Победа бюрократического авторитарного способа привела к социальному неравенству. Забота о повышении темпов роста и накоплении капитала оттеснила на второй план политику перераспределения доходов. Отмена гражданских свобод, особенно тех, которыми пользовались активисты независимых профсоюзов, журналисты, левые преподаватели, радикальные священники и критически настроенная интеллигенция, ослабляла притязания любого правительства на проведение эгалитарной политики.