Глава четвертая «Коро» вызывает Москву
Глава четвертая
«Коро» вызывает Москву
На втором этаже дома номер восемь по Принц-Альбрехтштрассе в Берлине, в офисе криминалкомиссара и унтерштурмфюрера СС Йогана Штрюбинга[15] царила обстановка, близкая к панической.
Тридцатипятилетний берлинец Штрюбинг отвечал за «вражеских парашютистов и радистов» в отделе гестапо по борьбе с диверсиями. Уже несколько часов на его столе лежала голубая папка, присланная из управления службы безопасности связи.
Доклад, подкрепленный расшифрованными службой Фу III советскими радиограммами, не оставлял никаких сомнений: в самом центре нацистского тоталитарного государства, под носом всемогущей тайной полиции орудовала крупная советская шпионская организация. Русские должны были располагать многочисленными агентами и информаторами, хорошими связями с фирмами и государственными службами, а сеть их информаторов вполне могла охватывать территорию всего рейха.
Чем больше Штрюбинг вчитывался в досье, тем более фантастическим представлялось ему прочитанное. Москве стали известны жизненно важные военные секреты Германии, в советский центр было передано более пятисот сообщений. Но кто возглавлял эту шпионскую организацию, и где засели их важнейшие агенты? Перехваченные радиограммы давали только ключ к разгадке: в них постоянно повторялись псевдонимы «Коро» и «Арвид».
Штрюбинг взял в руки сообщение от 10 октября 1941 года, в котором Москва приказывала своему главному агенту в Брюсселе «Кенту» посетить трех руководящих членов берлинской организации: лейтенанта Гарро Шульце-Бойзена, доктора Арвида Харнака и писателя доктора Адама Кучкова. Он сравнил сообщения с именами этих трех агентов. Возможно, «Коро» было русской версией Харро, и потому указывало на Харро Шульце-Бойзена, а «Арвид» могло означать Арвид Харнак.
Один взгляд в досье гестапо на Шульце-Бойзена развеял первоначальные сомнения. Один из сотрудников Штрюбинга позднее напишет, что «Шульце-Бойзен был известен гестапо с 1933 года», и таким образом подтвердит официальный отчет Управления берлинской криминальной полиции о том, что управляемая Шульце-Бойзеном организация имеет «ярко выраженную коммунистическую окраску». Штрюбинг тут же приказал прослушивать телефоны всех троих. В гестапо стали записывать беседы подозреваемых, и постепенно начал вырисовываться грядущий крах берлинской «Красной капеллы».
Постепенно стало очевидным, что движущей силой всего дела был Харро Шульце-Бойзен. У него оказался характер харизматического лидера, который вел за собой всю команду: энергичный, безжалостный и безрассудный. Он принадлежал к числу пророков-фанатиков, готовых на крайности. С одной стороны Шульце-Бойзен представлялся идеалистом, романтиком и героем Сопротивления, с другой — шарлатаном, вертопрахом и изменником.
Гюнтер Вайзенборн, драматург и один из самых верных друзей, так его описывает: у него было «приятное, открытое лицо. В глазах своих приверженцев он предcтавлялся яркой иллюстрацией молодого офицера из приключенческого романа: высокий, голубоглазый, смелый и к тому же наделенный силой гениального политика». Противник нацизма Райнер Гильдебрандт говорит, что «горевший в его глазах огонь, выступающий костистый подбородок, на котором иногда играли желваки, могли принадлежать только личности, способной все поставить на карту.»
Генрих Шеель считал его «человеком удивительного ума и энергии, прекрасным спорщиком с поразительным красноречием и интеллектом». Его защитники по-прежнему им восторгаются. «Разносторонние качества Шульце-Бойзена, живость и доброжелательность сделали его идолом молодых почитателей».
Враги и критики этого человека видели его в совершенно ином свете. Судья Александр Кролл, который впоследствии выносил ему приговор, считал его авантюристом, «умным, изобретательным и безрассудным человеком, умевшим использовать в своих целях друзей, и в высшей степени честолюбивым». Давид Даллин говорит, что он был «неразборчив в выборе средств… слишком эмоционален и неуравновешен для роли дисциплинированного подпольщика». В графологическом институте в Гамбурге, где изучали его почерк, пришли к выводу, что тот принадлежит «фанатику, способному все принести в жертву идее».
Его бездушная одержимость пугала даже многих его соратников-коммунистов. Кукхоф признавался жене, что Шульце-Бойзену крайне недостает хоть какой-нибудь организованности и дисциплины. Коммунист старой закалки Вильгельм Гуддорф был так обеспокоен невероятными идеями Шульце-Бойзена и полным пренебрежением к правилам конспирации, что всегда старался держать его под рукой. Жертва его безрассудства, Като Бонтье ван Беек, находясь в камере смертников, признала, что «Шульце-Бойзен на самом деле был честолюбивым авантюристом, каким его считали Хайнц (Стрелов) и я».
Однако как друзья, так и враги соглашались, что самой характерной его чертой была страсть к безрассудным поступкам. Один из его друзей, философ Адриен Турел, считал «основной помехой его слишком романтическое воспитание, которое в результате вылилось в страсть к красивым фразам».
Восточногерманские историки до сих пор обвиняют Щульце-Бойзена во «приверженности безумному и пагубному романтизму» так называемого «Ордена молодых германцев» («Jungdeutscher Orden») и тесном общении с «сектантскими» кругами правого толка. Это позволяет им представлять Шульце-Бойзена как антифашиста, но не коммуниста.
Даже его партнер, убежденный марксист Харнак, не смог отучить «ветреника» Шульце-Бойзена от политического иррационализма. Тот всерьез считал, что может быть агентом советской разведки и в то же время оставаться немецким националистом. Харро называл себя коммунистом, но даже в сентябре 1939 года мало что знал даже о самых элементарных догмах коммунистического учения, и поэтому взял почитать работы Сталина и Троцкого у своего друга доктора Хуго Бушмана, который вспоминает, что «он в то время абсолютно ничего не знал о коммунизме».
Судя по многим чертам характера, он принадлежал к тем осколкам немецкого молодежного движения, которые так и не обрели политической зрелости. Шульце-Бойзен был представителем бунтующей революционной молодежи, желавшей сломать все классовые барьеры и реорганизовать буржуазный порядок немецкого общества. Они называли себя национальными революционерами и, по словам их сочувствующего толкователя Карла О. Петеля чувствовали, что у них есть «захватывающая политическая платформа». «С возмутительной самоуверенностью они создали форум для всех отколовшихся как от правых, так и от левых»: молодых сынов буржуазии, восставших против мертвящего кредо собственников; молодых рабочих, протестующих против бесплодной самонадеянности пролетариата; молодых аристократов, возмущенных архаичной спесью своего круга на почве происхождения.
Они хотели создать «Молодежный фронт» для борьбы с закоснелыми партиями левого и правого толка, у них было желание сформировать «третью силу», которая займет место между красными и коричневыми марширующими колоннами, готовыми к решающей битве над трупом парламентской демократии Веймарской Германии. Эта молодежь поддалась соблазнительной иллюзии возможности примирения врагов и их объединения под флагом нового вероучения, известного как пролетарский национализм или национальный социализм.
Хотя идеологи «Молодежного фронта» были выходцами из буржуазии, эмоционально они тянулись к левым. Национальные революционеры не могли себе представить другого будущего, кроме социализма, поскольку только социализм мог примирить «противостояние националистов и пролетарских сил для создания „народного общества“, которое стало бы переходным этапом к „истинно авторитарному государству“. В 1932 году Шульце-Бойзен высказал следующее мнение: „Нашим ответом механической организационной концепции государства является идея народного общества. Эта идея станет нашей целью и потребует нового реализма; мы считаем служение постоянному обновлению общества основной целью государства“.
Пророки „Молодежного фронта“ проповедовали доктрину „всемирной классовой войны“, показывая таким образом, что их кредо представляло собой странную смесь эмоций социалистического происхождения и экспансионизма ортодоксальных националистов. По их мнению, Германия должна была копировать плановую экономику Советского Союза, с помощью которого следует образовать „Лигу угнетенных наций“, чтобы разбить оковы Версаля». Среди представлений, царивших в «Молодежном фронте» существовали и такие: социализм — это лента транспортера для империалистической политики.
Эти молодые люди отличались от своих интеллектуальных потомков из Федеральной республики, видевших свою утопию в неуправляемом обществе. Хотя они критиковали устои общества 1932 года, их идеалом было сильное государство мирового класса. Шульце-Бойзен говорил, что «государство, которое не желает и не может расширяться в имперских масштабах или не способно принимать внешнеполитические решения, руководствуясь подлинно революционными принципами… на практике осуждено на бессилие».
Однако сильное государство, как полагали национальные революционеры, может быть создано только социалистическими методами; только социалистическое государство может очистить Европу от «хаоса и беспорядка», защитить континент от американской «кампании проникновения» и «разрушительных тенденций капитализма или либеральной иллюзии свободы личности». Но что нужно для успеха социализма? Ответ у них был наготове: тотальная мобилизация людей. Шульце-Бойзен объяснял, что «социализм не значит безответственность, отсутствие руководства или отречение от духа предпринимательства. Все вместе: генеральный штаб, армии производителей, планирование, работающее общество, решительное в самоотверженных усилиях и ответственности — это и есть социализм».
Их язык был похож на лексикон нацистов, и тем не менее национальные революционеры ненавидели нацистскую партию. Правда, на какое-то непродолжительное время гитлеровское движение произвело на них сильное впечатление. Швейцарский самолетостроитель Фред Шмид, не только входивший в число идеологов «Молодежного фронта», но и финансировавший его, признал, что по его мнению причиной тому были сами слова «национальный социализм». Его соотечественник Турел, пока его не арестовали нацисты, также хотел создать «что-то вроде моста к национальному социализму».
Но отказ нацистов от своей национальной антикапиталистической программы, поворот Гитлера в сторону большого бизнеса и немецких националистов разрушили все иллюзии национальных революционеров. С этих пор Гитлер стал для них воплощением грубого фашизма, целиком полагавшегося лишь на силу. Когда с Гитлером, как мелкобуржуазным оппортунистом, под лозунгом «Социалисты покидают партию» размежевалось крайне левое крыло во главе с Отто Штрассером, руководителям «Молодежного фронта» стало окончательно ясно: нацисты предали социализм.
Несмотря на происхождение Шульце-Бойзена из консервативной семьи и родство с адмиралом фон Тирпицем — он доводился тому племянником социализм в иерархии Харро стоял превыше всего. Бунт против буржуазной апатии привел его к резкому конфликту с родителями, сочувствовавшими немецким националистам.
Харро Шульце-Бойзен родился второго сентября 1909 года в Киле. Его родители сочетали в себе лояльность официальной власти со снобизмом верхушки среднего класса, которые он вскоре научился презирать. Капитан флота Эрих Эдгар Шульце во время Первой мировой был начальником штаба германского военно-морского командования в Бельгии, а впоследствии входил в руководство разных крупных промышленных концернов. По матери он приходился родственником семье Тирпиц: Мария — Луиза Шульце была сестрой адмирала и происходила из рода Бойзенов, широкоизвестной семьи фленсбургских адвокатов, возглавлявшей самое избранное кильское общество.
Хотя даже в школьные годы Харро называл себя Шульце-Бойзеном, самодовольство и социальные устремления родителей и их друзей по бизнесу и государственной службе для него мало что значили. С раннего детства его увлекали революция и всяческие тайные общества. В 1923 году, будучи ещё учеником средней школы в Дуйсбурге, он принимал участие в тайной борьбе с французскими оккупационными властями Рура и, как впоследствии указывалось в его личном деле, некоторое время просидел под арестом за «активное участие в рурских событиях».
После зачисления (с оценкой «хорошо») в университет Харро в 1928 году вступил в «Орден молодых германцев» Артура Марона. Студента юридического факультета Фрайбургского университета пленили национализм, республиканские устремления и паневропейская мистика ордена. Гарро с энтузиазмом включился в кампанию за франко-германское взаимопонимание. В течение всей последующей жизни его всегда привлекала идея «Ордена». Он считал, что для ликвидации старого общества нужен авангард из меньшинства, представленного членами «Ордена», в духе отринувших корысть членов старых религиозных орденов, гугенотов, пуритан, якобинцев и большевиков.
В 1930 году он перешел в Берлинский университет и утратил интерес к буржуазно-консервативным концепциям Марона.[16] Харро снимает комнату в рабочем квартале Веддинг, и общение с берлинским пролетариатом способствует сдвигу его убеждений влево. Он остается руководителем «Ордена» в Веддинге вплоть до 1931 года, но затем принимает сторону «революционных национал-социалистов» Отто Штрассера и других экстремистских группировок.
Летом 1932 года он примкнул к кругу национальных революционеров в Берлине, которые выступали против всей политической власти в республике, включая демократические партии. Для последователей «Ордена» любая партия была достойным презрения «проявлением буржуазного общества». Шульце-Бойзен откликнулся на призыв и стал редактором листка национальных революционеров «Гегнер» («Противник»).
Множество молодых националистов разных оттенков сгруппировалось вокруг Франца Юнга, представителя старой гвардии коммунистов из Силезии, который впоследствии порвал с компартией. Они называли себя «Гегнер» — как свою газету, которая теперь регулярно выходила на шестидесяти четырех страницах в одну восьмую формата (приблизительно 15 на 23 см) тиражом в три тысячи экземпляров и была наиболее ценным звеном в ряду активов этого предприятия, тем не менее потерпевшего крах из-за налогов и трудностей с финансированием.
Юнг руководил издательской фирмой «Дойче Корреспонденц» одного из застрельщиков европейского профсоюзного движения, известного как «Движение строительных предприятий». Его целью было создание международных строительных кооперативов в противовес капиталистическим строительным концернам. К концу 1920 года немецкие профсоюзы сотрудничали со своими французскими коллегами и планировали возведение крупных жилых зданий в обеих странах.
Помимо профсоюзов, в поддержку этого социалистической затеи выступали французский архитектор-модернист Ле Корбюзье и парижский еженедельник «План», в котором Ле Корбюзье редактировал свою рубрику. Французы настаивали на выпуске аналогичного издания в Германии, и в 1931 году это привело к возрождению «Гегнера». Издатели «Плана» помогли заключить соглашение между французскими профсоюзами и немецким кооперативным строительным движением, они пропагандировали Ле Корбюзье и финансировали прогрессивную общественную программу честолюбивого адвоката Филиппа Ламура, который возглавлял редакцию.
Юнг оставался издателем «Гегнера» даже после того, как франко-германское строительное сотрудничество задохнулось в непроходимых джунглях валютных правил. Газета увязла в долгах, и Юнг закрыл бы её, не привлеки она оригинальностью своих теорий внимание целого ряда молодых людей.
Вскоре газета стала консолидирующим звеном для всех недовольных в Германии, и её название стало их программой. Им хотелось объединить всех «анти» — как слева, так и справа — в некую третью силу, направленную против демократов, тоталитаристов и эстеблишмента, но самое главное — против нацистов, или, точнее, против фашизма, в котором они видели главную угрозу будущему Германии и всей Европы.
Однако за исключением своей антипатии к нацизму «противники» так и не пришли к согласию по поводу общей цели. Их программа в основном состояла в отсутствии всякой программы; им претили конкретные заявления, и они были вполне счастливы служить просто форумом германской молодежи, протестующей против устоев, поддерживаемых беспринципными партиями.
Юнгу требовался человек, сочетавший в себе качества лидера любой дискуссии и рупора его идей, знакомый с максимальным числом групп, представленных в окружении «Гегнера». Он выбрал Шульце-Бойзена, у которого была репутация человека, поддерживавшего связи практически с любой оппозиционной молодежной группой. Всякий раз, когда экстремистские студенческие группировки расходились во мнениях, в посредники призывали Шульце-Бойзена, который изучал политику, международное законодательство и журналистику.
Юнг ввел Шульце-Бойзена в состав редакции, и после его отставки тот стал возглавил «Гегнер». С каждым новым выпуском его предостережения об угрозе нацистской опасности становились все громче, а аплодисменты нонкомформистов все восторженнее. Шульце-Бойзен даже организовал в берлинских кафе так называемые «вечера „Гегнера“», на которые приглашал представителей политических партий для обсуждения будущего германской политики. Даже скептически настроенный Юнг впоследствии вынужден был признать, что «сначала встречи проводились в маленьких помещениях, но вскоре они так переполнялись, что нам пришлось организовывать настоящие митинги. Атмосфера была исключительно лояльной, между левыми и правыми устанавливались удивительно дружеские отношения. Молодые люди, которые при встрече на улице немедленно ввязались бы в потасовку, прислушивались к аргументам оппонентов и были единодушны в своей неприязни к хвастливому доктринерству партийных боссов и непреклонных суперменов».
Однако в этих дискуссиях вряд ли могла родиться какая-то конкретная программа. Петель говорит, что «там всегда царил панический страх предательства». Шульце-Бойзен и его ближайшие соратники были единственными людьми, способными начать формулирование национал-большевистской платформы. Его основная мысль состояла в следующем: будущее Европы состоит в альянсе элиты молодежного движения, пролетариата и Советского Союза, откуда родится «новый Адам». Он все ещё считает скандальным тот факт, что германская коммунистическая партия зависит от указаний Советов, и в тоже время смотрел на Россию как на спасителя.
«Главным явлением» эпохи виделся протест немецкой молодежи против загнивания Запада; Россия была и останется прообразом нового человечества; Германия никогда не должна стать противником Советского Союза, поскольку на берега Рейна началось «проникновение» Америки; Западная Европа уже стала «Панамерикой».
«Гегнер», без сомнения, бурно приветствовал братство немецкого и советского народов. Юнг говорит: «Я не выдаю никакого секрета, когда заявляю, что советское посольство оказывало „Гегнеру“ постоянную финансовую поддержку».
Даже после победы антикоммуниста Гитлера Россия все ещё оставалась для «Гегнера» настоящей Меккой. Последний выпуск «Гегнера» весной 1933 года сообщил своим читателям, что «новый человек» должен появиться в России; Германия бьется в конвульсиях; Запад становится для неё все более чуждым, тогда как германский народ тянется к Востоку.
После 30 января 1933 года новые нацистские хозяева Германии нанесли безжалостный удар по своим просоветским оппонентам. В апреле того года «Гегнер» был запрещен. Летучий отряд из штандарта СС[17] номер шесть вломился в редакцию, размещавшуюся в доме номер один по Шеллингштрассе, разгромил её и конфисковал все экземпляры газеты. Редактора Шульце-Бойзена и двоих его товарищей — Туреля и Генриха Эрлангера — вывезли в один из «нелегальных концентрационных лагерей» на окраине Берлина, где нацистские головорезы «разбирались», как они выражались, со своими оппонентами.
По словам Туреля, всех троих бросили в «крошечный подвал, оборудованный наподобие полицейского участка. На голом полу лежала солома, покрытая вместо постельного белья большими республиканскими флагами. Нам пришлось лечь при включенном свете». Швейцарца Туреля вскоре освободили, но остальные двое стали жертвами необузданного садизма.
Во дворе Шульце-Бойзену и Эрлангеру пришлось пройти сквозь строй из двух шеренг вооруженных эсэсовцев, подгонявших узников прикладами и ударами кнутов со свинцовыми вплетениями. Трижды (предписанное наказание) Шульце-Бойзен проходил свой крестный путь под градом ударов, голый, задыхающийся, истекающий кровью, охваченный отчаяньем. Неожиданно он вернулся назад и пробежал сквозь строй своих мучителей в четвертый раз. Почти теряя сознание, он щелкнул каблуками и закричал:
— Докладываю! Приказ выполнен, плюс ещё раз на удачу!
Некоторые из эсэсовцев были так поражены, что раздались крики:
— Бог мой, парень, да ты один из нас!
Шульце-Бойзен пережил этот танец смерти, но Эрлангер, как натура более чувствительная, не выдержал. Сам Харро так никогда и не оправился после гибели друга. Смерть Эрлангера больше чем собственные страдания побудила его принять решение никогда не иметь дело с этим садистским режимом.
Вероятно, Харро никогда бы не вышел из эсэсовского лагеря пыток, не начни действовать его мать, женщина более решительная и волевая, чем её муж, отставной флотский капитан. Узнав об исчезновении сына от своего сводного брата, судебного чиновника Вернера Шульце, Мария-Луиза отправилась в Берлин. Вернер Шульце сообщил ей, что ордер на арест Харро был подписан штандартенфюрером Гансом Генцем, чье подразделение использовалось в качестве вспомогательного полицейского отряда.
Фрау Шульце являлась президентом женского отделения «Германской колониальной ассоциации», выступавшей под патронажем нацистов, и потому считала себя вправе рассчитывать на особое внимание в новой Германии. Она прикрепила партийный значок, собрала несколько бывших сослуживцев мужа, (включая фон Штоша, который впоследствии стал капитаном), и поехала в штаб-квартиру Генца на Потсдамерштрассе, 29, прихватив с собой членов «Имперской ассоциации германских морских офицеров».
Под напором упреков фрау Шульце Генц уступил. У него не было желания отвечать за содержание в тюрьме члена семьи Тирпиц. Более того, как партийный товарищ, фрау Шульце обещала, что сын немедленно прекратит всякую «антигосударственную деятельность» и тут же уедет из Берлина. На этот раз мучители отпустили своего узника.
Фрау Шульце вспоминает:
«Но что у него был за вид! Бледный, как полотно, с черными кругами под глазами, волосы обрезаны садовыми ножницами и ни единой пуговицы на пиджаке. Он рассказал мне, как самым скотским образом до смерти забили Эрландера, который был наполовину евреем». Дочь юриста фрау Шульце ещё не успела усвоить, что означает слово «закон» в империи Адольфа Гитлера — и подала в полицию жалобу на Штандарт СС № 6 за убийство Эрландера.
СС отплатило той же монетой. 30 апреля они снова схватили Шульце-Бойзена, и тот опять оказался за тюремной решеткой. Возмущенная мать связалась с отставным адмиралом Магнусом фон Левецовом, начальником берлинской полиции. Его помощник привел закованного в наручники Шульце-Бойзена. Тот с горечью в голосе заметил:
— Мама, вы меня сюда отправили, а теперь опять хотите вытащить отсюда!
На что фрау Шульце ответила:
— Завтра ты будешь свободным человеком, или я тоже сяду в тюрьму.
«Завтра» растянулось на две недели, но в середине мая Харро все же освободили. 19 мая 1933 года штурмбанфюрер СС Колов отправил заказное письмо «герру Шульце-Бойзену, Дуйсбург, Дюссельдорфштрассе, 203». В нем сообщалось: «После переговоров с уголовной полицией прилагаем ключи от снимаемых вами помещений по Шеллингштрассе, 1; сообщаем, что помещения находятся в полном вашем распоряжении».
Но Шульце-Бойзена больше не интересовала редакция «Гегнера», теперь он знал другие способы борьбы с нацизмом.
После выхода на свободу все мысли Харро сосредоточились на способах свержения нацистской тирании. В конце 1933 года Эрнст фон Саломон, который раньше писал статьи для «Гегнера», встретил Шульце-Бойзена на улице и едва узнал. Его лицо переменилось. Исчезла половина уха, а лицо избороздили розовые, полузажившие раны. Тот сказал ему:
— Я отложил свою месть до лучших времен.
Первой заботой Шульце-Бойзена стало найти некое безопасное место в иерархии новой Германии. Он уже говорил фон Саломону, что его будущее связано с рейхсвером; профессия военного обеспечивала лучшую защиту от сторожевых псов диктаторского режима. Многие противники нацистов нашли убежище в безликой серой массе в полевой форме.
Шульце-Бойзен хотел вступить в военно-воздушные силы Германа Геринга. Как сыну флотского офицера, ему предстояло сделать выбор: идти в военно-морской флот или нет. В 1929 году в Нойштадте в плавании по Балтийскому морю он прошел курс обучения, проводимый «Оборонно-спортивной ассоциацией Ганзы», и пристрастился к морским переходам. Но флот казался ему слишком реакционным, так что он нашел компромисс и пошел в морскую авиацию.
В середине 1933 года Харро поступил на двенадцатимесячные курсы наблюдателей «Германской авиационной школы пилотов» в Варнемюнде. Училище по подготовке кадров для немецкой военной авиации было замаскировано под гражданское учебное заведение. Время, проведенное в Варнемюнде, оказалось для него мучительным испытанием, поскольку он нашел «чрезвычайно трудным жить среди людей с совершенно другими понятиями, в интеллектуально враждебном окружении». Сокурсники чувствовали его нежелание поддерживать «бурный энтузиазм национальной революции» и относились к нему как к чужаку.
«Последнее оказалось самым трудными, — писал он родителям третьего сентября 1933 года. — Мои особые „друзья“ придумали здесь для меня все виды неприятностей, и поначалу я не знал, как все это вынести».
Харро прекрасно выдержал все испытания и первого января 1934 года получил назначение в Управление морской авиации в Варнемюнде. Там он так быстро завоевал расположение руководства, что вскоре его стали считать лучшим работником: вместе с несколькими солдатами и офицерами СС его отправили в учебную поездку в женевскую штаб-квартиру Лиги Наций, где он смог использовать свое знание иностранных языков.
Он обладал удивительной способностью к языкам: мог говорить на французском, английском, шведском, норвежском, датском и голландском языках, и у него появилось искушение оставить свои довольно рутинные занятия военно-морского наблюдателя. Но Харро ждала блестящая карьера в самом сердце германской державы. Он выучил русский и предложил Люфтваффе свои услуги в качестве переводчика. Тем не менее, пришлось долго ждать, прежде чем они были востребованы.
В дальнейшем его карьере способствовала привлекательная блондинка, горячая поклонница нацистов и бывшая руководительница трудовой службы. Они познакомились летом 1935 года во время плавания по Ваннзее. Ее звали Либертас («Libs») Хаас-Хойя, и она приходилась внучкой принцу Филиппу Ойленбургскому и Хертфельдскому (1847–1921), фавориту любителя музыки Вильгельма II. Самым большим её желанием было стать актрисой кино или журналисткой, и она неплохо разбиралась в поэзии.
Серия странных совпадений привела к тому, что «Либс» стала пользоваться благосклонностью иерархов Третьего рейха. Ее отец, профессор Вильгельм Хаас-Хойе, руководил художественной школой, размещавшейся в доме номер восемь на Принц-Альбрехтштрассе в Берлине, где Геринг устроил штаб-квартиру гестапо; её мать Тора, графиня Ойленбургская, (как она стала называть себя после развода с профессором), жила в фамильном имении в Либенберге, под Берлином, по соседству с Герингом, который любил захаживать из помпезного Каринхолла послушать, как графиня играет сентиментальные песни старого принца.
«Либс» влюбилась в яхтсмена Шульце-Бойзена, и двадцать шестого июля 1936 года они поженились. Бывший свидетелем на свадьбе Геринг нашел для молодого мужа место в Имперском министерстве авиации. Мария-Луиза Шульце не одобряла выбор сына и любила повторять, что её невестка — «наивная оптимистка, любящая посплетничать и легко поддающаяся любому влиянию». Фактически ей не нравился сам брак, поскольку для неё он был недостаточно респектабелен. По её словам, Либс была не слишком привязана к дому и недостаточно зрела, чтобы держать в руках неуправляемого Харро, а друзья графини ещё хорошо помнили скандальные истории о гомосексуальных оргиях принца Филиппа.
Сам Гарро считал иначе. Они с женой были страстно влюблены друг в друга, более того, связи семейства Хаас-Хойе позволили ему войти во властные структуры режима. В 1936 году Министерство авиации предложило ему личный контракт, и он стал сотрудником информационной службы.
Работа была необременительной, но обещала неплохие перспективы. Информационная служба под командованием майора Вернера Барца составляла часть Пятого отделения Генерального штаба Люфтваффе, на местном жаргоне «Genst. 5», которая входила в состав подразделения «Иностранные государства», ответственного за наблюдения за иностранными военно-воздушными силами. В иерархии Генерального штаба между ними и руководством Люфтваффе стояли только «картографическая группа» и «стратегический отдел». Таким образом Шульце-Бойзен оказался вплотную к «нервному центру» Министерства.
Харро занялся расширением своей небольшой империи. Он не ограничивал себя только чтением зарубежных газет, расклеивая вырезки и докладывая о прочитанном. В своей однокомнатной квартире на Гогенцоллерндамм Шульце-Бойзен изучал военно-политическую литературу, чтобы иметь возможность блеснуть военными познаниями, добровольно прошел подготовку резервистов (в июне 1937 года ему присвоили звание капрала с занесением в списки подразделения резерва ВВС в Шлезвиге) и получил чин лейтенанта. «Он был очень усерден и всегда рвался к знаниям», — вспоминает его бывший домохозяин.
Шульце-Бойзен сделал карьеру в министерстве главным образом благодаря своему прилежанию. Молодой энергичный референт вскоре попался на глаза начальству. Капитан Ганс Айхельбаум из информационного отдела центральной канцелярии министра авиации часто привлекал его для написания статей в «Ежегоднике германских Люфтваффе», за редактирование которого отвечал.
Харро и его перо всегда были под рукой. В ежегоднике 1939 года, например, он выражал беспокойство по поводу «военно-политических планов большевизма», которые, по его словам, проводили опасный курс перевооружения «с использованием методов, которые с точки зрения закона определенно не выдерживали критики». А по поводу политического шантажа фюрера во время судетского кризиса с удовлетворением заметил, что «после мюнхенских решений сократившаяся глубина чешско-словацко-карпатско-украинского оборонительного пространства более не представляет угрозы для великого германского рейха. Врагам национал-социализма теперь придется забросить свой „авианосец“, о котором столько говорили и который теперь пришлось торпедировать».
Подобные уловки позволили ему проникнуть в секретные отделы министерства. Он завел новых знакомых, новые связи. Секретная информация, на которой основывалась его официальная журналистская деятельность, окончательно убедила Харро, что Адольф Гитлер ведет дело к войне. Еще 15 сентября 1933 года он уже писал родителям: «У меня сложилось смутное, но вполне определенное чувство, что в перспективе мы приведем Европу к катастрофе гигантского масштаба».
Подлинные и неоспоримые доклады и отчеты доказывали ему, что политика диктатора как образчик беспринципного авантюризма непременно найдет свой конец в следующей мировой войне. 11 октября 1933 года в письме родителям он сообщает: «Теперь я утверждаю, что самое позднее в 40–41 году, но вероятно даже следующей весной в Европе начнется мировая война с классовой борьбой как её следствием. Я однозначно утверждаю, что первыми аренами битвы в новой войне станут Австрия и Чехословакия».
Но что хорошего могла принести подобная осведомленность? Как предотвратить катастрофу? Шульце-Бойзен посовещался с шестерыми своими давними друзьями. Они и стали зародышем организации, впоследствии известной как группа Шульце-Бойзена.
Все началось со случайной встречи на улице через несколько месяцев после вызволения Харро из эсэсовского лагеря пыток. Он встретил штутгартского скульптора Курта Шумахера, с которым ему доводилось работать в «Гегнере». Сын профсоюзного чиновника Шумахер был швабом и с 1920 года жил в Берлине. Скульптор стал одним из изгоев нового режима: выпускник Берлинской школы изобразительных искусств, он был представителем абстракционизма, и с триумфом «здорового» народного мнения, насаждавшегося нацистскими цензорами от искусства, ему запретили выставлять свои работы. Сводить концы с концами удавалось только благодаря случайным приработкам и заработками жены, Елизабет Хохенемсер, дочери инженера и наполовину еврейки. Она была художником-плакатистом, а затем училась на фотографа. Когда у Шумахера появилась масса времени на раздумья о власти, загубившей его карьеру, он стал анализировать нацистскую систему тирании.
Как коммунисты, так и нацисты в своих легендах превратили чету Шумахеров в верных членов коммунистической партии, готовых подчиниться любому партийному приказу. Однако все факты указывают на то, что они никогда не вступали в компартию, а просто были частью художественной элиты, восставшей против ограничения свободы со стороны государства и буржуазного общества. Курт Шумахер был «слишком интеллигентным и чувствительным, чтобы не стремиться к тому, во что он верил всю жизнь — мирному сообществу людей, которые своим трудом смогут обеспечить существование, достойное человечества».
Однако отсутствие у Шумахеров аналитических способностей или идеологического энтузиазма с лихвой компенсировал один из бывших коммунистов. Таким человеком оказался Вальтер Кюхенмайстер, во время войны добровольно поступивший в военно-морской флот. Затем он стал членом компартии и до 1926 года редактировал коммунистическое «Эхо Рура». Впоследствии его из партии выгнали. Какая бы там ни была причина, но ортодоксальный коммунист, бывший товарищ Кюхенмайстер стал предателем.[18]
Распрощавшись с издательским делом, Кюхенмайстер поступил в рекламную фирму. После захвата власти нацистами СА отправили его в концлагерь, а затем в Шонненбургскую тюрьму. После девяти месяцев заключения его по состоянию здоровья выпустили на свободу, (он страдал язвой желудка и туберкулезом легких). Работать он уже не мог, но тут ему на помощь пришла преданная и бескорыстная поклонница, член компартии доктор Эльфрида Пауль. Она руководила муниципальным приютом для сирот в Гамбурге, а с 1936 года открыла в Берлине врачебную практику. Шумахера она знала с 1923 года и через него познакомилась с Кюхенмайстером, а теперь стала жить с инвалидом.
В 1936–37 годах к их кругу примкнули ещё два активиста, которые не собирались сидеть и вздыхать по поводу будущей судьбы гитлеровской Германии. Первой была Гизела фон Пельниц, берлинский корреспондент американского агентства «Юнайтед Пресс», женщина неизлечимо больная,[19] но в то же время активный член Коммунистического союза молодежи. Она все время требовала перейти к решительным действиям. Вторым был Гюнтер Вайзенборн, вернувшийся из Америки домой после многолетнего изгнания, пацифист и левый демократ, критик-социолог (среди его работ «Субмарина С-47» и «Варвары»). Ему тоже не терпелось участвовать хоть в каком-нибудь противодействии режиму.
Эти шестеро почти автоматически присоединились к Шульце-Бойзену. Ему они доверяли и не видели иного выбора. Кюхенмайстер и Шумахер знали его ещё с тридцать второго года, а Гизела фон Пельниц была его дальней родственницей. Харро был единственной надеждой всей группы. Он носил военную форму режима, хорошо знал высших нацистских функционеров и имел доступ, пусть даже очень скромный, к рычагам власти.
Вечерние дискуссии на квартирах друзей укрепили решимость Шульце-Бойзена предпринять какую-нибудь эффектную акцию против режима. Долгие годы он ощущал опустошенность, двойная игра, которую приходилось вести в Министерстве авиации, стала почти невыносима, и любые действия против режима помогли бы хоть как-то облегчить душу. Больше того, его жена, Либертас, у которой давно уже появились, по крайней мере поверхностные, антифашистские убеждения, была готова поддержать любое предприятие «одержимого» Харро.
«Если ты против, стоит ли тебе с этим бороться?» — спросил на одной из встреч Шумахер. Вайзенборн кивнул, Шульце-Бойзен согласился, и вскоре был предложен план, как нанести по режиму ощутимый удар.
Такую возможность предоставила бушевавшая уже несколько месяцев гражданская война в Испании. Для борцов за чистоту идеологии кровавая схватка за Пиренеями служила сигналом к началу крестового похода против фашизма. Не задумываясь об особенностях обстановки в Испании и специфике гражданской войны, которая не имела никакого отношения к Европе, тысячи немецких коммунистов, социалистов и демократов поспешили на помощь республике. В их числе оказался один из друзей Шульце-Бойзена, сын строительного подрядчика Пауль Шольц. Для сгруппировавшихся вокруг Харро конспираторов Испания представлялась первым испытательным полигоном войны, в которой должно был доказать свою силу антифашизм. И лейтенант Шульце-Бойзен знал способ нанести фашистам чувствительный удар.
Для руководства немецкой помощью генералу Франко Министерство авиации рейха сформировало «Специальный штаб В» под началом генерала Гельмута Вильберга. На него возложили ответственность за транспорт для отправки добровольцев, оружия и боеприпасов в Испанию. Министерство авиации держало в руках все тайные связи со сражавшимися против левых республиканцев путчистами Франко. Москва провозгласила поддержку республики самой неотложной задачей антифашистского Народного фронта.
Шульце-Бойзен собрал всю доступную ему информацию о «Специальном штабе В»: подробности о немецких транспортах в Испанию, занятых в этом деле офицерах, а также операциях абвера за линией фронта. Все это обобщили в письмах, которые Гизела фон Пельниц опустила в почтовый ящик советского торгпредства в доме номер одиннадцать на Литценбургенштрассе в Берлине.
Впоследствии гестапо утверждало, что Шульце-Бойзен выдал Советам «секретные операции абвера». Генрих Шеель вспоминает высказывание одного из гестаповских бонз: «Во время гражданской войны в Испании мы заслали своих людей в Интернациональные бригады. Шульце-Бойзен знал их имена и передал красным. Вслед за этим наших людей поставили к стенке».
Но вскоре гестапо вышло на след заговорщиков Шульце-Бойзена. В 1937 году была арестована Гизела фон Пельниц, и её соратники решили, что их группа провалилась. Кюхенмайстер отбыл в Кельн, поближе к голландской границе, а Шульце-Бойзен и Вайзенборн собирались найти убежище в Люксембурге, когда Гизелу неожиданно выпустили. Она ничего не рассказала, и Шульце-Бойзен отделался предупреждением гестапо.
Харро вовсе не был обескуражен; для него шпионаж все ещё представлялся переходной формой в борьбе с нацистской тиранией. Тем не менее этот случай показал, как далеко он готов зайти. Правда, ему все ещё было невдомек, что он уже начал работать на советскую разведку. Вайзенборн говорил, что «это ещё не являлось политическим обязательством, в то время нельзя было установить какой-либо уклон в пользу определенной иностранной державы».
На этом этапе Шульце-Бойзен полагал, что политическое просвещение одна из сторон подпольной работы, обещавшая огромные перспективы в будущем. Вернер Краус, примкнувший к нему позднее, утверждает, что его целью было содействовать «просвещению самых широких слоев специалистов» при помощи памфлетов, устной пропаганды, листовок, чтобы таким образом инициировать «формирование интеллектуальной элиты». Во время тайных собраний Шульце-Бойзен сделал набросок информационного листка «Дер Вортгрупп» («Авангард»). Шумахер с Кюхенмайстером написали антифашистские прокламации, а остальные разбросали их ночью по улицам Берлина.
Вайзенборн свидетельствует: «Листовки оставляли под навесами автобусных остановок, в телефонных будках и т. д. Еще чаще их отправляли в конвертах без марок. Адреса печатали на пишущей машинке и обычно выбирали по профессиям из телефонного справочника, а сами листовки размножали на копировальной машине». Печатали их в доме номер два по Вайцштрассе, в квартире юриста и противник нацизма доктора Герберта Энгельзинга, а агитационные материалы хранили у Шумахера в подвале.
Постепенно организация Шульце-Бойзена стала расширяться, своими вечерними дискуссиями и тайной агитационной работой она привлекала все большее число противников нацизма. К семерке основателей присоединялись противники режима всех мастей. Среди них можно было встретить такое хрупкое создание, как знакомая Шумахера Ода Шоттмюллер — танцовщица и скульптор. Очень скоро у неё сложились тесные отношения с Харро, и она была готова на что угодно. Другой полюс составляли торговец инструментом и ещё более осторожный радист доктор Хуго Бушман, а также строительный подрядчик Шольц.
Однако вскоре на всю эту политическую деятельность была брошена тень. Письма Гизелы фон Пельниц вызвали интерес советской разведки, и теперь в жизнь Шульце-Бойзена вошел человек, который сыграл роковую роль в судьбе многих антифашистов: советский агент-вербовщик Александр Эрдберг.
Его настоящее имя, как и мир, в котором он жил, остались тайной. В советском торговом представительстве в Берлине он называл себя Эрдбергом; в берлинском коммунистическом подполье его знали как Карла Кауфмана, а для Разведупра он был полковником Александровым. Сегодня друзья Шульце-Бойзена убеждены, что его настоящее имя — Василий Бергер, родившийся в 1905 году в Москве, в 1929 году — рецензент московского издательства, а с 1930 года агент советской разведки.
Тем не менее с уверенностью можно сказать только то, что Эрдберг с 1935 года работал в советском торгпредстве в Берлине, и в его обязанности входило создание шпионской сети в Германии. В наследство от советника посольства Сергея Бессонова, который в тридцать седьмом при довольно загадочных обстоятельствах исчез из Берлина и стал жертвой сталинской «чистки», ему досталась совсем крошечная организация. Бессонов наладил связь торгпредства с сетью информаторов, которая охватывала даже Министерство экономики рейха. Главным информатором был обладателем знаменитой фамилии: доктор права и философии Арвид Харнак — сын историка Отто Харнака и племянник великого теолога Адольфа фон Харнака, да и сам один из лучших умов в среде германской бюрократии. Скромный, интеллигентный, с легким налетом аскетизма, но не без чувства юмора и склонности к жарким дискуссиям, Арвид явно воплощал немецкий идеал высокопоставленного министерского чиновника, и в то же время долгие годы беспрекословно служил своим советским хозяевам. Он обладал суровой убежденностью догматика, зато ему недоставало живости и импульсивности его будущего партнера Шульце-Бойзена.
Харнак родился 24 мая 1901 года в Дармштадте. Его рано заинтересовали марксистские экономические теории, которые сделали из него убежденного коммуниста. Он был приверженцем так называемой «Гессенской школы», возглавляемой профессором Фридрихом Ленцем, который считал, что германская экономика должна заимствовать (его собственными словами) «принципы тотального планирования свободной от эксплуатации экономики».
Ленц считал советский пятилетний план примером воплощения подобных принципов. Какое-то время он сотрудничал с национал-большевистскими кругами Сопротивления, возглавляемыми бывшим социал-демократом Эрнстом Никишем. Тем не менее Ленц считал открытым вопрос о том, сможет ли советская плановая экономика служить образцом для находившейся на полпути между капитализмом и коммунизмом экономики Германии. Он возражал против рабского копирования плановой экономики России, и его главной темой была Германия, независимая как от Востока, так и от Запада, а это требовало «откровенного обмена мнениями с возрожденным большевиками восточным империализмом», чтобы найти в конце концов экономическое устройство для Германии, «удовлетворявшее требованиям специфики нашей ситуации».
Однако ученик Ленца Харнак на этом не остановился. Для него не существовало ничего более двусмысленного, чем колебания германской политики между Востоком и Западом, и он утверждал, что будущее Германии нужно искать на Востоке. Германия может обеспечить свои национальные интересы только через сотрудничество с коммунистической Россией.
Для него это не было вопросом политики с позиции силы, а скорее идеологии и социального строя. Еще летом 1931 года во время ночных прогулок по Марбургу он говорил своему другу, историку Эгмонту Зехлину, что время политики по принципу «куда ветер дует» закончено, теперь каждый немец должен решить, встанет он на сторону рабочих или капиталистов, потому что национальные проблемы стали социальными. Его убежденность брала начало в двух с половиной годах исследовательской работы в качестве рокфеллеровского стипендиата при университете в Мэдисоне, штат Висконсин. В 1926 году он уехал в Америку, воспитанный семьей в национальном духе, но работа над диссертацией «Домарксистское рабочее движение в Соединенных Штатах» все ближе знакомила его с социализмом. Американский стихийный капитализм, неуклонно шагавший к катастрофе «черной пятницы» и мировой депрессии, по его мнению, прокладывал дорогу марксизму.