Вторая глава. В Маньчжурии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Вторая глава. В Маньчжурии

23 мая 1898 года к правому берегу реки Сунгари, напротив маньчжурского поселения Хао-бин, причалил пароход «Благовещенск». Другое русское судно — «Святой Иннокентий» — бросило якорь в соседстве с деревушкой Ченхэ.

Бородатые люди кинули на песчаный откос сходни. С палубы «Благовещенска» спустился священник, окрестил пристань, благословил прибывших с благополучным началом экспедиции.

По шатким мосткам потянулись телеги, крытые фуры с красными крестами на брезенте, лохматые лошадки. Со «Святого Иннокентия» выгружали доски, полотняные палатки, бочки с известкой, цементом, мешки с солью, мукой, крупой…

Большинство прибывших были в чёрных куртках, синих рейтузах. Выделялись жёлтые лампасы и жёлтые же тульи картузов. Шашки в ножнах да за плечами короткие ружья.

Ветер с запада гнал жёлтую пыль. Она оседала на траве, кустарниках, застила небо, хрустела на зубах. Вода в Сунгари была мутно-бурой. Со староречья, с ближних болотец и мочажин, поднимались тучи диких уток и куликов. В вышине кувыркались со стоном чибисы. Вдали от причала темнела вязовая роща с кумирней. Там паслись коровы и козы.

В лесных зарослях на возвышенности, за полоской зеленоватой от ряски воды, таились местные аборигены. Со страхом и удивлением смотрели они на диковинных бледнолицых пришельцев.

Воинский и строительный скарб к вечеру сгрудили на крутом уречье. Выставили караулы. Офицеры увели солдат и казаков версты за три от временного бивака, на сухую равнину, в палаточный городок. Позднее на том месте был заложен посёлок Алексеевка.

Вёрстах в трёх от главного русла Сунгари, с юго-запада на северо-восток, пролегала извивистая впадина, по которой сочилась речушка Модягоувка. Исток её находился вёрстах в сорока от селения Хао-бин.

В этом междуречье — поворот Сунгари и излучина Модягоувки — новосёлы принялись возводить станционные здания, железнодорожные мастерские, прокладывать пути. Клепальщики и такелажники, плотники и слесари собирали железные фермы для моста. Они основали Мостовой посёлок, рядом с местом работы.

К причалам швартовались речные суда, привозившие из России кирпич, деловой лес, цемент, металл, рельсы. День и ночь на реке дымили трубы русских пароходов. Окрестности оглашались криками грузчиков, лязгом якорных цепей, гудками судов и плавающего крана, перестуком топоров и молотков клепальщиков.

По Сунгари из-за Амура поступали хлеб и солонина, водка и табак, крупа и овощи. Аборигены здешних мест извека питались просяными и рисовыми кашами. Ни вкуса печёного хлеба, ни картошки они не знали. Русские блюда для них внове.

Сунгарийский посёлок основали быстро. Через три года после высадки первого десанта строителей новое поселение русских получило статус города Харбина, а спустя сорок лет вот уже набралось в нём свыше 650 тысяч жителей. Русский по облику. Русский по обычаям. Русский по духу…

Малоимущие новосёлы, некогда беглые из России, разорившиеся предприниматели и торговцы находили пристанище на юго-восточной конечности Харбина, за капризной Модягоувкой. Образовались Гондатьевка да Модягоувка — посёлки бедноты и горожан среднего достатка.

Саманные фанзы, скромные домики на русский лад отсекались от деловой, чиновной части чахлой речонкой. В пору обильных дождей, обыкновенно в июле и августе, ежегодно бешеный поток ломил тут, в лощине, берега, деревья, насаждения, ворочал валуны, размывал илистое дно, образуя заводи и омуты.

Усадьба вдовы Варвары Акимовны Игнатовой располагалась в этом пригороде Харбина, в районе Питомника. Подворье до Второй мировой войны приобрёл вахмистр Егор Усов, прикочевавший на Сунгари вместе с Игнатовой. На границе Китая они отбились от разуверившейся кучки казаков атамана Анненкова.

В двух кварталах от усадьбы возвышалась над домиками звонница Алексеевской церкви, возведённая на новом русском кладбище. Позади огородов и фруктовых деревьев — спуск к Модягоувке. Восточнее — владения винозаводчика Спритенко.

Прихрамывая на правую ногу, коренастый Платон Артамонович Скопцев возвращался с работы. Поламывало спину — артельный староста подрядил грузчиков на спешную очистку речной баржи из-под соли. Тачки катали, будто бы пожар настигал. Ему с покалеченной ногой досталось круче других.

В тихом затравяневшем проулке, теряющемся в пойме Модягоувки, — палисадники в зелени. Обогнув кучу навоза у соседского плетня, он поторкал ногой тюк прессованного сена, шугнул пёстрых, меченых синькой куриц. Две чёрные свиньи развалились у заплота. Платон Артамонович повернул к дому Игнатовой. Полюбовался новыми воротами, слаженными своими руками, яркими георгинами под окном. Для бывшего казака-семёновца белёное мелом жильё за штакетником служило давним прибежищем — дружками были с покойным вахмистром Усовым.

Солнце клонилось к закату. Лучи его косым светом падали на окна южной стороны фанзы. Тень от липы лежала на пристрое. Зелёный шатер дерева нависал над крышей. Из тонкой трубы на углу фанзы струился сизоватый дым. Пахло жареным луком и свежим укропом.

Учуяв человека, во дворе взбрехнула собака. Скопцев отворил калитку. Серая взрослая овчарка упёрлась лапами ему в грудь.

— Как хозяйничала, Занда? — Простоватое лицо Платона Артамоновича потеплело. — Цела ли наша фан-цзы?

Сука вострила уши, преданно глядя на ухмыляющегося Скопцева. Поскуливала, била хвостом.

— Ну-ну, не подлизывайся, Занда!

Из саманной фанзы, вытирая белым передником смуглое лицо, выглянула моложавая женщина лет сорока.

— А-а, казак! Отволтузился?

— Но-о! — Скопцев поглаживал голову собаки, пытавшейся облизать его подбородок. — Изыдь, ластовка!

— Умаялся, поди? — Голубые глаза хозяйки лучились добротой.

— Есть маненько, Варьча. — Платон Артамонович скрылся в закутке подле деревянного сараюшки, в углу подворья.

— Разболокайся по-скорому! — крикнула она ему вслед. — Еда остывает, Платошка!

Скопцев снял с себя тесноватую куртку из далембы, потряс её и набросил изнанкой на заборчик. Расшнуровал и стянул с себя тяжёлые ботинки из юфти. Бережно поставил их на саманный кирпич. Вместо широких грузчицких шаровар надел домашние штаны и, как принято у китайцев, перехватил тесёмкой на щиколотках. Рубаха из стираной бязи плотно облегала его мускулистые плечи. Умываясь над эмалированным тазом, он заметил возле рогожного куля с угольными брикетами расколотые поленья.

— Опять за своё?! — нахмурил он русые брови. — Сколько раз повторять: мужские заботы в доме — за мною!

— Не серчай, Платоша! — Она подала ему вафельное полотенце, пригорюнилась. — После гибели Егора дом держался на мне…

— Отвыкай! — Скопцев охватил мокрыми ладонями её плечи. Она высвободилась, провела пальцем по его коротким усам:

— У-у, ёжик!

Под липой — стол-времянка. На тарелках парил борщ. На деревянной миске — горка желтоватых пампушек. Два солёных огурца источали сок на блюдечке. Зеленоватый шкалик и два лафитника.

— О-о, у нас праздник! — Платон Артамонович приглаживал свой рыжепламенный чуб. Увидев выпивку, скоренько умащивался на лавке в тени липы. — По какому случаю, если не секрет?

— Двадцать годиков, как заселили этот домик.

— Заделье подходяще! — Платон Артамонович уверенно наполнил рюмки, обласкал хозяйку шальными глазами. — Со здоровьицем, Варвара свет Акимовна!

— И тебе не болеть! — Варвара Акимовна перекрестилась.

Выпили до дна.

— Ржаную корочку бы для занюха, как водится на Руси! — Скопцев похукал, поморщился.

— Не до жиру, Платошка! Спасибо Морозовым, не отказывают в кредите.

Скопцев торопливой рукой вновь налил и залпом опорожнил лафитник.

— Дай, Иисусе, может, напьюся!

— Не ёрничай, казак!

— Прости мя, Господи! — Скопцев смачно хрумкал соленый огурец. Щурился на солнце, нацеливаясь на шкалик. Варвара Акимовна заслонила выпивку локтем.

— Чё Занда урчит?

Скопцев заглянул в закуток. Завизжала от боли собака.

— Чего ты?!

Платон Артамонович потрясал в руках свои растерзанные ботинки.

— Полюбуйся, Варь! Изнахратила вещь. Соль до крошки рассыпала.

— Какую соль, Платошка?

— Какую-какую! Слямзил фунта с два. В ботинки, когда выгружали баржу…

— Зиндан плачет по тебе, казак! — Варвара Акимовна взяла из его рук попорченный ботинок. — Без починки не обойтись. Бог шельму метит! Слушай, зачем тебе казённая соль?

— Запас карман не тянет!

— Понапрасну рискуешь! — Варвара Акимовна швырнула ботинок в сараюшку.

— Какие ботинки распатронила, зараза! — крутил головой Платон Артамонович.

— Нашёл, о чём горевать! Жизнь прокатилась, не знай за что.

Вернулись под липу. Она принесла лапшу из гречневой муки.

— Пробуй, удалась ли?

Скопцев с жадностью накинулся на собу.

— Годится!

Варвара Акимовна налила лафитники.

— Легла не клятая, встала не мятая! — Выпила лихо, без передыху. — Отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая!

— Ваньку Кузовчикова надысь встренул. — Платон Артамонович вытер пальцы о штаны. — Поклон тебе передавал…

— Спасибочко. Где обретается бедолашный? Опять поди без работы кукует?

— Мешки таскает на элеваторе. На подёнке!

— Через бюро эмигрантов попробовал бы пристроиться.

— Пробовал — кукиш с маком показали! Там привечают тех, которые в фашистскую партию вписались или в отряд Асано. Да и задолжал Ванька взносы…

— Бедному один приют — погост! — Варвара Акимовна поскучнела. — Если бы не доброта купца Морозова, и мы побирались бы…

— Не печалься, Варьча! Подкопим капиталу, сами торговлишку двинем.

— Мели, Емеля! С твоих чё ли прибытков?

— Сотник Ягупкин поспособствует. — Скопцев загадочно подморгнул, вытер полотенцем вспотевшее лицо и шею.

— Твоему сотнику лишь бы самому погреть руки! Кузовчикову много поспособствовал?

— Ванька сам недотёпа первой руки! — Рыжеватые усы Скопцева защетинились в усмешке. — Пришло на ум, как собирали нас в Дивизионной на словесность. Унтер-офицер спрашивает Кузовчикова: «Что покупает Россия в Китае?». Ваньча мнётся: «Рис, мануфактуру..». «А ещё чего?» — давит унтер. Кузовчиков пожимает плечами. Унтер даёт наводку: «Что пьём с похмелья?». Кузовчиков лупит зенки: «Неужто огуречный рассол закупаем?». Унтер во всю горлянку: «Чай! Олух царя небесного, чай!». Ваньча сомневается: «Так то ж для господ». И врезал же тогда унтер! Неделю чистил Ваньча нужники по наряду вне очереди…

Отсмеялись незлобиво. Солнце зашло за соседский двор. Тени окутали улицу.

— Слышь, Варь! А чем у вас сейчас заняты? Ну, там, под Омском. Варвара Акимовна удивлённо подняла глаза на Скопцева:

— Чего вдруг потянуло? — Она заказала себе: не возвращаться в прошлое даже в мыслях!

— Веришь, тоска навалилась…

— Верю всякому зверю… — Варвара Акимовна повела плечами, как-будто освобождаясь от тяжести. — Знобко что-то. Холодком обдало! Хлеба убирают, чего ж ещё под Омском? Мужики, считаю, поголовно с немцем дерутся…

— Оно, конешно…

— Откушай, Платошка, с дальнего дерева сняла. — Варвара Акимовна подвинула ему тарелку с яблоками. Он выбрал румяное, с хрустом вонзил зубы в мякоть плода. Брызнул сок на скатерку. Огрызок кинул через заборчик.

— Кедровые орешки пошли в зрелость, — продолжил он о своём. — В налив входит брусника. Омуль навострился на нерест…

— Не тирань себя, Платон! Зовёт сердце домой, обратись в русское консульство.

— И — к стенке!

— Пошто? Руки не в крови, с чего б в распыл сразу? Теперь не Гражданская война. Не натворил плохих дел, чего пугаться?

— Не хочу быть редиской: сверху красный, а внутри — белый.

— Дак не ной, как оголодавший щенок!

— Эх, нет ли ещё косушки?

— Забудь! Намерен жить в моём доме — забудь загул!

— Забыл! — Платон Артамонович поднял руки кверху. — А ты свою Марьяновку не вспоминаешь?

— Помолчи — за умного сойдёшь! — Варвара Акимовна жевала яблоко, а глаза полнились слезами. — Ветки обрублены там, Платошка. Колчаковцы всю родню… Как я уцелела — Богу известно!

— И здесь не вырастили корни, Варьча!

— Пустоцветы мы с тобой, казак. — Варвара Акимовна вытерла губы фартуком, приложила ладони к щекам и тихонько затянула:

— У-уроди-илася я-а, как были-инка в поле-е…

Голос у неё был чистый, колокольцем звенел.

— Не надо, Варь! Ну, не надо. — Скопцев прижал её к себе. Она затихла, всхлипывала, промокнула передником глаза.

— Платон, сходил бы в бюро эмигрантов, заплатил там взносы, а то и нас сымут с учёта. Как-никак, по ихним карточкам кукурузная мука да патока. Полфунта сахара не роскошь. На базаре-то всё кусается!

— Ваш заказ, лапушка, моё — исполнение!

* * *

Раннее утро 13 июня 1938 года. Солнце вставало из-за дальнего леса на советской стороне. Два маньчжурских пограничника в светло-кремовых кителях неспешно вышагивали след в след по сырой низине. Их широкие штаны были мокрыми от росы. Контрольная полоса пролегала в мелких кустарниках. Над рекой, в пойме, копился густой туман.

Толстый пограничник, идущий вторым, смачно позёвывал, предвкушая скорый отдых. Передний вдруг присел и приложил пальцы к губам.

— Тс-с-с!

Слышались чавкающие шаги. Над туманной низиной взмыли дикие утки. Всполошилась цапля, вытянув голову на длинной шее.

— Стой! Цу! — визгливо закричал толстяк, щёлкая затвором.

Невысокий нарушитель границы замер. Рывком вынул из-за пазухи маузер и бросил к своим ногам. Туда же — игрушечный браунинг. Вздел руки вверх.

Стражники, ошарашенные случившимся, пугливо озираясь, повели перебежчика к начальству.

Вдали, в селении Тайсон, горланил петух. На востоке полнеба сияло багрецом.

Невысокий нарушитель шёл, опустив крупную голову. Удивлённый часовой у будки пропустил всех во двор погранично-полицейского поста. Разбудили старшего. Тот протирал заспанные узкие глаза. Недовольно ворчал на подчинённых.

— Рус? — Он ткнул пальцем в грудь задержанного.

Пришелец в сером комбинезоне согласно кивнул, в знак покорности стянул с головы кепку и подал старшему своё удостоверение. Японец и два китайца — дежурный наряд — долго вертели документ, передавали его друг другу, подслеповато рассматривая и сличая фото с обликом перебежчика. Копируя буквы, старшой записал в журнале фамилию и имя: «Юсиков Генириф».

Посоветовавшись, стражники сообщили о происшествии по телефону в своё подразделение.

Командир охраны границы был осведомлён, что южнее, в соседстве с Кореей, накапливаются японские и китайские войска. Есть там и русские. Прошёл слух: ожидается нападение русских! Может, этот «Юсиков» — разведчик с той стороны?..

Прибывший в селение Тайсон китайский командир приказал обыскать нарушителя границы. Тот сам сволок с себя серый комбинезон. Перед нарядом стражников оказался командир НКВД в гимнастёрке военного образца, чёрных брюках-галифе с красным кантом. На груди — три советских ордена. Из карманов выложил четыре тысячи маньчжурских гоби и три сотни русских рублей. Пограничник проворно помял его кепку, удостоверясь: нет ли чего утаённого?

— Срочно доставьте меня к старшему начальнику! — властным голосом потребовал задержанный. Стража не понимала его…

Метрах в трёхстах от границы Союза ССР в ложбине лежал сотрудник НКВД. Ещё глубже от кордона, прикрывая переднего чекиста, прятался начальник Посьетского пограничного отряда. Тот и другой ждали возвращения с места конспиративной явки руководителя Управления НКВД Союза ССР по Дальневосточному краю. Начальник пограничников данного участка имел прямое указание из Москвы, от имени наркома Николая Ивановича Ежова, обеспечить тайную встречу комиссара госбезопасности и закордонного агента. Советский разведчик, мол, имеет доступ к секретным документам маньчжурских властей и японских оккупантов. При напряженности взаимоотношений сопредельных сторон контакт имел колоссальное значение. Агент знал русский язык и на явку начальник Управления ушёл один.

Заместитель начальника разведывательного отделения краевого Управления, лейтенант государственной безопасности Константин Николаевич Стрелков должен был подстраховать своего командира. Он-то и таился в считанных шагах от предполагаемой точки свидания.

Взошло солнце. Рассеялся туман. Открылась увалистая рыжеватая равнина с редкими купами деревьев. Полная тишина. На заболоченной низине курлыкнул уссурийский журавель.

Стрелков перебежками прокрался к намеченному заранее ориентиру — никого! У зеркальца воды на одной ноге замерла серая цапля. И по росной траве тянулся свежий след на ту сторону границы.

— Срочно в отряд! — Константин Николаевич прекрасно представлял себе, чем всё это грозит, если догадка оправдается.

Нарушителя границы привезли в город Ханьчунь. Там размещалась зональная военная миссия японцев. Через переводчика было выяснено: перебежчиком является комиссар государственной безопасности третьего ранга Григорий (Генрих) Самойлович Люшков.

Небесный подарок японскому командованию, затевающему скрытно провокацию у озера Хасан!

Именитого переметчика поместили в отеле «Аконто Ямато». Приказано было приставить к нему достойную охрану. Создать условия для отдыха и работы. Люшкову предложено было подробно объяснить причину перехода границы.

В штабе войск Квантунской армии решили прикомандировать к советскому генералу офицера разведки Корэхито Тачибана, сносно владеющего русским языком. С его помощью была устроена встреча бывшего комиссара госбезопасности с журналистами. В газетах Маньчжоу-Ди-Го, Китая и Японии под броскими заголовками были оттенены слова Люшкова:

«Сталин ведёт безумную деятельность, направленную на борьбу с политическими противниками».

Корэхито Тачибана, тогда только что окончивший военную академию, осваивался на новом поприще и нуждался в точном знании оперативной обстановки на советско-китайской границе. Ему поручили сопровождать беглого чекиста. Под усиленным конвоем они проследовали вдоль Амура и Аргуни, осуществив своеобразную рекогносцировку, уточнили карту советских укреплений.

В журнале «Рубеж» была помещена фотография бывшего комиссара НКВД вместе с офицерами генерального штаба японской армии, которым Люшков давал показания возле большой карты Советской России.

Генриха Люшкова доставили в Харбин, где в то время развернули активную подготовку разведчиков, террористов и диверсантов помощники атамана Семёнова полковники Шепунов Б. Н. и Михайлов И. А. в отряде «Асано».

Через Тачибану представитель штаба войск Квантунской армии обязал бывшего комиссара госбезопасности подготовить и направить в газеты и журналы открытое письмо о причинах бегства из СССР. Тачибана проследил, чтобы откровения предателя быстро нашли место на полосах виднейших печатных органов русской эмиграции в Харбине, Чаньчуне, Шанхае: «Гун-бао», «Русское слово», «Рубеж», «Заря», «Рупор», «Харбинское время», «Шанхайский восход», «Голос эмигранта». Жирными шрифтами были набраны заявление и автобиография Люшкова, крупная фотография его в комиссарской форме. Рядом были ловко смонтированы фотокопия партийного билета, удостоверения личности и депутата Верховного Совета Союза ССР, пропуск на XVII съезд ВКП(б).

Григорий (Генрих) Самойлович Люшков родился в Одессе в 1900 году в семье оборотистого торговца. Старший брат его рано ступил на дорогу Революции. По его стопам двинулся и Гришка. Разбитной по-одесски, языкастый, он быстро пробился в комиссары полка красногвардейцев. В 1919 году его направили в органы ЧК на Украине, а позднее — в центральный аппарат ВЧК. В Хабаровске, будучи председателем «тройки», Люшков отправил на тот свет десятки невинных людей. В Москве тем временем назначили вместо Ягоды из ЦК Ежова Н. И. Дружок по Одессе — он был сотрудником на Лубянке — позвонил: «К тебе направлен чин. Имеет особые полномочия. Пахнет жареным, это я тебе говорю!». Люшков по своей расторопности не стал дожидаться москвича: переметнулся к противнику.

* * *

По Большому проспекту шли японские солдаты в коротких зелёно-мертвенных шинелях. Сбоку вышагивал офицер в картузе с высоким околышем. Сабля задевала мостовую, подпрыгивала и командир придерживал её рукой в серой перчатке.

Платон Артамонович пропустил строй безо всякого интереса: в Харбине японцы встречались повсеместно. Ходили слухи, что оккупационные власти содержат в городе свыше тридцати тысяч солдат и офицеров армии микадо.

На перекрёстке пестрела толстая тумба, оклеенная киноафишами, распоряжениями китайских и японских правителей. За серыми зданиями ослепительно блестели купола и кресты Свято-Николаевского кафедрального собора. Синие куртки китайцев выделялись среди тёмных одежд маньчжурских чиновников. Случайный извозчик медленно ехал вдоль тротуара в надежде заполучить седока.

— Кало-отошка-а! Пладав-ай-и!

— Мадама, лу-ука нада? Шанго лу-ука!

Семенила на маленьких ножках в гете — деревянных сандалиях на высоких подставках — китаянка с малышом в простынке за плечами. Притопывал в матерчатых шлёпанцах уличный цирюльник, зазывая клиентов. Стучал в медную тарелку лудильщик в грязном халате из далембы:

— Пай-яй! Па-я-и-и!

Наперебой кричали разносчики зелени и овощей:

— Леди-изда! Леди-иза-а!

— Цветока, мадама! Цветока, капитана!

— Мадама, лу-ка! Мадама, леди-иза!

Возле остановки трамвая китаец хвалил свои тонкие, как спицы, бамбуковые палочки для чистки ушей и бамбуковые же скребницы для чесания спины.

Скопцев припомнил утренний рассказ Варвары Акимовны. На Пристанском базаре она подошла к китайцу, выкрикивавшему: «Лыба! Лыба!». Она отвернула угол мокрой тряпки, закрывавшей корзину. «Да это же раки!» Торговец озлился: «Тебе сама дулаки!». Варвара Акимовна возмутилась: «Фу, невежда!». Китаец зашёлся в крике: «Кака не свежа-а? Кака не свежа!».

Платон Артамонович привык к крикливой разноголосой улице Харбина. Корыстная суета. Толкучка в облаках чесночного запаха и жареного лука. Даже ранним утром город полон скрипа повозок, щелканья бичей, топота деревянных сандалий, прибывающих на торги крестьян из окрестных сёл. Всё это напоминало Скопцеву давнее время, когда он с отцом бывал на ярмарках в Забайкалье.

— Тавала нада? Тавала хин хао! — наседал галантерейщик с ящиком за плечами. — Капитана, тавала холошо!

Это не было лестью или заигрыванием. Принято у восточных людей сделать приятное постороннему незнакомцу.

Выбравшись из людской толчеи на Большой проспект, Платон Артамонович, закинув за плечо сумку, припасённую для покупок, поднялся на конно-трамвайный виадук. По обе стороны перекидного моста четырёхрожковые светильники уходили к Мостовому посёлку. Посверкивали рельсы трамвая. Сизоватая дымка нависала над китайским районом Фу-Дзя-Дяном.

Пришла пора маньчжурского предосенья. Холодный ветер нёс с запада жёлтую пыль, нагонял на виадук подсохшие жёлтые листья. Скопцев поднял воротник короткого пальто, поплотнее натянул картуз и по деревянным ступеням зашагал вниз, к Диагональной улице, Навстречу попался китайский полицейский во всём жёлтом: китель, рейтузы, кобура. Лишь сапоги чёрные на высоких каблуках. Скопцев приложил два пальца к своему картузу в знак приветствия и засмеялся, сбегая на тротуар.

Однажды в сильном подпитии Скопцев остановился у склада, охраняемого китайским солдатом. Приблизившись к нему, Платон Артамонович ловким приёмом выхватил из рук часового винтовку и пошёл себе дальше. Китаец бежал следом и плакал: «Капитана, моя помилайля!». Обогнав Скопцева, бухнулся на колени: «Моя пух-пух!». Скопцев лениво протянул винтовку: «Бери, китаёза!». И великодушно принял земной поклон незадачливого караульщика. А тот лепетал: «Се-се ни! Тинь-хао!». Платон Артамонович понимал благодарственные слова и самодовольно, хмельно улыбался. «А как же «тапицземи»?» Ему было забавно знать, что китайцы обзывают русских большими носами, что в их понятии невероятное уродство.

Скопцева снарядила Варвара Акимовна на пункт снабжения русских по карточкам. В этих кварталах до 1935 года жили советские граждане, позднее отозванные в Союз, — сотрудники КВЖД. От них эмигранты узнавали вести из России. Здесь можно было приобрести большевистские газеты, журналы, книжки. Тайные осведомители контрразведки атамана Семёнова «пасли» советские кварталы и жестоко карали за симпатии к совдепам.

«В минуту жизни трудную», как поётся в уличной песенке, Скопцев подался с поклоном к «блондину с ямочками на щеках» — бывшему министру финансов в Омске, при адмирале Колчаке, — Игорю Александровичу Михайлову. Казак узнал, что «блондин» платит за доносы.

Полковник Михайлов И. А. владел китайским языком и числился рядовым чиновником в Управлении КВЖД как подданный Маньчжоу-Ди-Го. Писал кисточкой быстро и легко. Обмахивался веером, словно знатный китайский бонза. Состоял тайным сотрудником военной миссии японцев. Организовал негласную слежку за эмигрантами, вызнавая настроение русских харбинцев…

За перекрёстком, ближе к затонам — серый особняк в два этажа. Над крыльцом свисал красно-чёрный флаг с белым кругом и чёрной свастикой. Бывал в этом доме Скопцев: приглашал «вождь» Костя Родзаевский. Их познакомил Михайлов. Когда они вышли из Управления КВЖД, «вождь» завёл речь о золоте Российской империи и намекнул, что к рукам министра финансов Михайлова прилипла доля драгоценностей.

— Ловкач!

Когда Скопцев вошёл в зал клуба, то обнаружил на стульях мужчин в чёрных косоворотках. Через края голенищ юфтевых сапог свисали складки широких штанов. На трибуне стоял Костя Родзаевский и запальчиво ораторствовал:

— Вы жалки и зависимы, сыны великой и славной России! Вы превратились в пасынков! А почему? Потому что нет нашей России! Её отняли у нас коммунисты и жиды. Помните листовку незабвенного адмирала Колчака?.. — Родзаевский отпил из стакана воды и оглянул единомышленников. — Помните его слова? Исчезла железная мощь великой страны, померкла её гордая слава. Так считал, и правильно считал, наш покойный адмирал! И последним между последними, жалким, презренным бездомным стал державный народ. На троне Великого Петра сидел подьячий Ленин, фельдмаршальский жезл старика Суворова был в руках Лейбы Бронштейна-Троцкого. Теперь державу тиранит инородец с Кавказа! Разве терпимо всё это для русского сердца? Что же, мириться с этим, русские соколы? Сидеть сложа руки и ждать погоды?..

«Совдепы облапошили меня — то святая правда», — соглашался мысленно Платон Артамонович, пристроившись тогда в заднем ряду слушателей. Стать на сторону Родзаевского он опасался. Он хорошо знал: «вождь» русских фашистов в Харбине — обыкновенный мелкий жулик и пройдоха. А каждый вор, как учили Скопцева с детства, — посягатель на чужую собственность. Разбойники не раз грабили торговца Артамона Скопцева. Молодой Платон однажды едва унёс ноги — бандиты напали на обоз с товаром.

— Мы должны помочь местным властям бороться с красными заговорщиками. Большевистская смута, как чума, перекинулась из России в Китай! — распалялся Родзаевский на трибуне.

Ушёл тогда Скопцев из клуба фашистов равнодушным к призывам «вождя». Со временем Платон Артамонович похвалил себя за предусмотрительность. Родзаевский набрал-таки добровольцев из «Российского фашистского союза». Началась заварушка между Советами и японцами. За пограничную речку Тумень-Ула, в районе Пулемётной Горки, бросили добровольцев. К концу августа 1938 года от них осталась горстка! Вахмистр Егор Усов позарился тогда на лёгкий прибыток — лёг в маньчжурскую землю без отпевания. Кто уцелел в боях, попал в герои, а не вернувшиеся были причислены к лику святых. А год назад Родзаевский с Шепуновым вкупе опять кликнули охотников. Нашлись отчаянные головы. Сунулись на острова Березовский да Константиновский, что в русле Амура, наглотались пуль: вся удача!

Скопцев с жгучим интересом обошёл места, где отмечались имена убиенных. На памятнике-кресте на Покровском кладбище, на братской могиле русских — и в помине нет имен добровольцев Родзаевского. Наведался в Иверский храм на Офицерской улице. Церковь построена на средства чинов Заамурского военного округа пограничной стражи. На его колоннах высечены имена погибших воинов за Отечество. Не обнаружил Скопцев новых записей, свидетельствующих об увековечении памяти ратников Родзаевского. Рядом с памятником-крестом на Покровском кладбище Платон Артамонович на надгробье чьём-то прочитал:

«Не говори с тоскою — их нет,

Но с благодарностью — были!».

Сотник Ягупкин — тщедушный брюнет с тонкими поджатыми губами и колючими глазами, лет за пятьдесят — сидел перед столом на краю стула. На другой стороне, в полукресле, в углу комнаты — улыбчивый капитан японской разведслужбы Корэхито Тачибана. Жёсткая щётка усиков над блеклой губой, едва прикрывающей выпяченные вперёд зубы офицера, воинственно ершилась.

Ягупкин из-под узенького лба строго глядел на японца в мундире. По-кошачьи мерцающие глаза помаргивали, словно в них попала соринка. Жилистой рукой сотник поглаживал свои острые коленки. Галифе с тёмно-коричневыми леями плотно облегали его тощие бёдра.

Накануне сотник побывал у своего шефа — полковника Шепунова. В притемнённой комнате стоял запах терпкого вина. Борис Николаевич, развалясь, полулежал на диване, покрытом дерматином. Френч английского сукна распахнут. Хромовые сапоги с голенищами выше колен были начищены до зеркального блеска. Он был изрядно подшофе. На пухлых щеках синели склеротические прожилки. Широкое лицо, нос картошкой — в румянце.

— Вы, голубчик, докладывали месяц назад о переброске в красную Россию агента. Есть результат? — Голос у полковника бархатистый, глубокий, таящий угрозу.

— Никак нет, ваше высокородие! Выясняю причину задержки…

— Пренеприятно, сотник! Сведения, которыми располагает штаб атамана о большевиках, сильно устарели. Не так ли, голубчик?

Полковник перешёл к маленькому столу у окна. Застегнул френч. Поправил клапаны накладных карманов на груди, ладонями легонько провёл по волнистым волосам, явно плоенных у цирюльника.

— Меняется жизнь, само собой, Борис Николаевич, — осторожно отозвался Ягупкин, стремясь не осложнять разговор.

— Не изловили ли вашего ходока на границе? Как считаете?

— Человек проворный. Но всё — от Бога! — Сотник перекрестился. — Потерпим с недельку…

— Атаман вчера приказал обновить данные по Забайкалью! Наши друзья-союзники… А-а, к чёрту недомолвки!.. Япошкам позарез нужна свежая информация. Вот и бесится Гришка! Им желательно знать график и размеры движения поездов. Есть ли новые объекты в полосе железной дороги? Обследовать зону Верхнеудинска. В какой стадии грейдер на Пекин? — Шепунов раздёрнул шторки на стенке, обнажая карту Забайкалья. Включил бра и на неё лег тусклый свет. Полковник пальцем провёл по линии железной дороги, указал на круг с пометкой «Улан-Удэ».

Сотник следил за пальцем Шепунова. Много раз обращался он к такой карте и мог с закрытыми глазами назвать населённые пункты, речки и долины, хребты, дороги, просёлки…

— Как спешно нужны материалы? — спросил он полковника.

— Вчера нужны были! Вчера, сотник! — Голос Шепунова набирал силу. — Почему и интересовался агентом. «Гришка-третий, рваная ноздря» грохнул по столу: «Винь да положь!».

Ягупкин непонимающе уставился на Шепунова: о чём речь?

Борис Николаевич хмельно расхохотался, сузил большие глаза.

— Даёте слово офицера, Никита Поликарпович?

— Как на духу, господин полковник! — Ягупкин вновь перекрестился.

— Сперва в истории Руси были два Гришки. Один Отрепьев, а другой — Распутин. Мы имеем третьего — Гришку Семёнова! Ноздри открытые, словно у каторжника, рваные клещами…

— Как он там, в Дайрене, наш атаман? — Ягупкин не принял насмешку Шепунова.

— Резвится! Чего с ним станется? Неровно дышит ко всем своим одалискам. Жена-евреечка от злости исчахла. — Полковник плюнул на пол, как последний бродяга в грязной ночлежке. Брезгливо промокнул рот белым платочком. — Срамится под старость атаман!

Сотник пожалковал тайно: опускается в пьянстве полковник.

— Чего нос отворотил, голубчик?! — вызверился Шепунов.

— Никак нет, ваше высокородие!

— Считай, сам атаман дал приказ! Лазутчика в район Байкала! Одна нога здесь, другая — там! А что слышал тут, забудь! Понял, сотник? То была байка во хмелю! Понял?

— Так точно!

— Человек должен быть безупречным, скорым на ходу! Сколько потребуется времени?

Ягупкин колебался. Полковник понимал его затруднение.

— Как закончите подготовку, доложите! Не задерживаю, голубчик. Надеюсь на вашу расторопность, Никита Поликарпович.

Истекшие дни после свидания с Шепуновым Ягупкин предугадавший провал прежней «ходки» в Россию, наполнил лихорадочным поиском нужного человека. До 1943 года, пока официально не распустили «Всероссийскую фашистскую партию», он состоял в её руководящей пятёрке. Сейчас по-прежнему надзирал негласно в Харбине за специально отобранными в «Союзе резервистов» казаками. Намечая очередного лазутчика, Ягупкин успокаивал себя, отгоняя мысли о неудаче.

Минули все оговоренные заранее с агентом сроки — крест! Новое поручение известно в Дайрене. Сам атаман позвал! Значит Ягупкин ещё может! Переброску нужно подготовить и осуществить по первому разряду! Это и прибыток. Это и уважение сулит ему, Никитке Ягупкину, рядовому офицеру в эмигрантских конюшнях! Сам атаман!..

Очутившись с глазу на глаз с японским разведчиком, Никита Поликарпович пытался держаться независимо. Ему так хотелось бы выглядеть, но он превосходно сознавал: расходы по заброске агента в тыл большевиков опять примет на себя японская сторона. А кто платит, под дудку того и пляши! Не обойтись без задания Второго отдела штаба войск Квантунской армии и Военной миссии в Харбине…

И Тачибана накануне встречи с Ягупкиным побывал у своего харбинского начальника — полковника Киото. Разговор был о засылке агента в район Бурятии. Полковник осторожничал: следует ли осложнять отношения с сопредельной стороной? Ведь никто не может гарантировать полный успех! А если акция вызовет дипломатическую ноту? Ниппон и Советский Союз находятся в состоянии нейтралитета… Тачибане важна была поддержка полковника: легче пройдёт согласование о кредите в штабе Квантунской армии. Посылка агента сжирает не одну тысячу иен!..

— Акция поднимет авторитет Военной миссии в глазах Генштаба, вашей высокой значимости в кругу генералитета Ниппон. — Тачибана догадывался, что полковник спит и видит себя в мундире генерала. — Дипломатам хлопот не добавим. Белая эмиграция сводит счёты с большевиками. Разве Ниппон отвечает за русских? Провал — их печаль. Удача — наш улов!

— Ваши резоны следует обдумать! — Полковник назначил следующую встречу на вечер того же дня.

На повторной беседе присутствовал армянин Наголян, носатый чёрный мужчина лет за сорок. По наведённым справкам Тачибана установил: Наголян выразил добровольное желание служить в Военной миссии в Харбине. Он считался знатоком русской эмиграции. Вёл широкие знакомства со многими офицерами белой гвардии, осевшими в Маньчжурии после бегства из России. Навербовал подручных в казачьих и пехотных отрядах атамана Семёнова. У него хранилась картотека учёта лиц, наиболее пригодных для разведки и подрывной работы в тылу Советского государства.

— Для начала нужно перебросить ловкого человека, — рассудил полковник Киото. — Как вам кажется, господин капитан?

— Вполне разумно, господин полковник!

— Гурген Христианович, поможете подобрать достойного человека? — обратился Киото к Наголяну.

Тачибана имел свой реестр эмигрантов, способных выполнить деликатные поручения японской разведки, но не стал возражать.

— Позвольте, господин полковник, дать ответ завтра? — Наголян дружески посмотрел на Тачибану. — Вас устроит, господин капитан?

Корэхито Тачибана в знак согласия наклонил голову.

— Саёнара, господа! До завтра! — заключил полковник. Оба собеседника, кланяясь, отпятились спинами к двери.

В тот же вечер Тачибана назначил встречу с Ягупкиным. Японский разведчик поднаторел в русском языке — общение с эмигрантами давало отменную практику. Обходился без переводчика. Он, как и многие японцы, не владел буквой «л», подменял часто на букву «р». Ягупкин про себя нередко сравнивал его разговор с гырчанием собаки, когда у неё отбирают любимую кость.

Ягупкин пришёл к капитану, решив задачу, поставленную Шепуновым. Он положил глаз на Скопцева. Правда, у бывшего казака нежелательный набор стойких примет — рыжий и хромой. По канонам разведывательной службы — не то! Если исходить, конечно, из того, что противная сторона мыслит стандартно. Фокус Ягупкина заключался в том, что засылаемого агента с помарками по утвердившейся логике противник в расчёт не примет!

— Скопцев Пратон Артамонович? — Капитан открыл крышку специального бюро и перебрал картотеку. Тень от орехового дерева, росшего за окнами, падала на круглую голову японца. Толстая шея Тачибана распирала стоячий ворот армейского мундира.

— Как есть здоровье Скопцев? — Тачибана наконец выбрал нужную карточку, положил перед собой.

— Мешки с солью носит!

— Ему поручаем груз — тащить нада. — Тачибана задался целью установить на той, русской стороне, вблизи железной дороги радиоточку. Сперва доставить туда рацию.

— Горбушка у казака плотная — утащит!

— Не есть хорошо, пойдёт свою родину. — Тачибана рассматривал данные по карточке. — Его хватают. Провал!

— Скопцев, как вы, конечно, помните, уважаемый господин капитан, ходил к Советам и вернулся удачно.

— Хорошо… — Тачибана потёр ладошку о ладошку, погасил заученную улыбку. — Не пойти ли вам, уважаемый сотник? Провал нерзя допустить!

Ягупкин не готовился к такому разговору, заёрзал на стуле. Часто-часто заморгал. Спина облилась потом: ползти через границу?!

— Запрошу атамана. — Ягупкин облизнул враз пересохшие губы-червячки.

— Зачем атаман? Шепунов рядом… Можем попросить.

— Староват! И примета стойкая — глаза митусятся!

— Если важный господин идёт — мы надеемся хороший резуртат. Верим данным. — Тачибана изобразил на лице приятную улыбку. Для японца было непонятно: русский бережёт себя и легко отсылает в рискованную экспедицию своего хромого соотечественника. Дикие люди эти русские!

— Скопцев надёжен! За деньги он всё может! — отбивался Ягупкин изо всех сил, замирая от ужаса: пересекать границу?!

— Предупреждаем, господин Ягупкин! Вы лично несёте ответ за Скопцев.

— Само собой! Вы не сомневайтесь и на каплю! За деньги он головой стену прошибёт!

— Расходы по операции примем порностью. Мы скажем, когда ехать Скопцев.

Никита Поликарпович, испытывая чувство униженности, поклонился, намереваясь покинуть кабинет. Тачибана жестом остановил его. — Ваш Аркатов выше похвалы! Радио изучир хорошо…

— Приятно слышать, господин! — Ягупкин с кислой миной на загорелом лице поклонился ещё ниже. На узеньком лбу пролегла поперечная морщина, знак душевного волнения: его, заслуженного казака, сотника, который на «ты» со многими в штабе атамана Семёнова, посылать, как рядового, через границу! «Желтомордик ты недоношенный!» — негодовал Ягупкин, отворяя двери.

— Саёнара! — Тачибана приторно улыбался. — До свидания!

В кабинете Наголяна было не очень приглядно. Канцелярский стол с облысевшими от времени тумбами. Простые стулья. На стенке у дверей — тёмные пятна, натёртые спинами многочисленных посетителей. Довершали скромное убранство комнаты цветы на подоконнике — чахлый фикус в деревянном ящике и примула в коричневом горшке из обожжённой глины. Между ними, как бы разделяя зелёных соседей, — стеклянная ваза с двумя полураспущенными астрами.

Гурген Христианович в Военной миссии японцев в Харбине по поручению полковника Киото занимался связями с местными снабженцами, фабрикантами, деловыми людьми из маньчжурской администрации. Принимал он и русских эмигрантов по делам быта, продовольственного обеспечения. Иногда разрешал конфликты между жалобщиками и здешней администрацией.

Зазвонил телефон внутренней связи, когда Гурген Христианович разбирал утреннюю почту, часто поглядывая на свои карманные часы на ремешке, лежавшие подле письменного прибора, выполненного под морскую раковину.

— Алё-о! Говорите! — поднял трубку Наголян.

Дежурный на пропускном пункте сообщил:

— Здесь господин Лю-пу-и!

— Пропустите! — распорядился Наголян. Он владел японским языком так же свободно, как и китайским. Положив трубку на аппарат, он облегчённо вздохнул, потёр свой большой нос и спрятал в карманчик жилета часы. Запахнул форменный китель.

— Можно к вам, уважаемый Гурген Христианович? — На пороге стоял смуглый скуластый мужчина. Чёрные усы придавали ему вид разбойника. Его можно было принять и за китайца, и за монгола или забайкальского челдона.

— Здравствуйте, господин заводчик! — ответил Наголян по-китайски.

— Ваньсуй! — Пожелав «десять тысяч лет благоденствия» капитану славной армии микадо, Лю-пу-и, низенький посетитель с кепкой в руке и в свободном плаще, присел на краешек затёртого стула у простенка. Поддёрнул полосатые, узкие в щиколотках брюки. В комнате запахло чесноком.

— С чем пожаловали? — Наголян прошёл к окну, поправил астры в вазе, меняя их местами.

— Ма-ма ху-ху, — смиренно отозвался Лю-пу-и.

Наголян, поняв китайское присловие, нахмурил густые брови.

— Если ничего особенного, так зачем отнимаешь у меня время, уважаемый?

— Партия консервов для доблестных военных задержится. Прессовальный станок вышел из строя.

— Цхао! — ругнулся по-китайски Наголян. — Ничего особенного!

— Мей-ю фазца! — опустил тёмные глаза Лю-пу-и.

— Ему, видите ли, не повезло! А солдаты славной армии великого священного микадо должны страдать?!

— Вот новый срок, господин капитан! — Заводчик протянул Наголяну мятый листок. Гурген Христианович распрямил его на ладошке.

— И это вы называете — новый срок?!

— Ночи пожертвуем, господин, на исправление поломки!

— Как могли прийти ко мне, когда сорван срочный заказ Военной миссии! — Наголян стукнул кулаком по столику. Искусственная ракушка подскочила. — Что доложу полковнику Киото?..

— Мей-ю фазца!

— Отправлю в «Великий Харбин», там освежат вашу память! Пощекотят ваши пальчики!

— Помилуйте, капитан! — Лю-пу-и простёр вперёд руки. — Завод «Вэгэдэка» всегда исполнял… случайность…

— Не повезло! — Капитан рывком придвинул к себе телефон, делая вид, что намерен вызвать конвоира.

— Не губите! — Лю-пу-и бухнулся на колени, будто свалился со стула.

— Сегодня же конвейер пустить!

— Постараемся, господин! Хотя не знаю…

— Не знаете?! — оборвал его Наголян. — Навестите мадам Гречко в Модягоувке — погадает! Вот вам последнее предупреждение! — Наголян вынул из внутреннего кармана военного кителя заранее сложенную вчетверо бумажку Лю-пу-и сунул её за обшлаг плаща и попятился к двери.

— Карапчи только и умеете! — Наголян зыркал горящими от негодования глазищами.

— Оскорбляете, капитан! Воруют ерги-бродяги. Моя фамилия исходит из рода Сунь-чжан-мао!

— Ну и что? Что из этого следует? Это позволяет вам срывать поставки для армии Страны Восходящего Солнца? — Наголян вышел из-за стола, всё ещё не усмирив свой гнев.

— Мей-ю фазца! — Лю-пу-и выставил перед собой левую руку. На её мизинце был отращён ноготь в вершок длиной как символ зажиточности и знатности. — Все китайцы — аристократы! Из 454 фамилий кто-либо восседал когда-либо на китайском престоле за пять тысяч лет!

— Цуба! — разбушевался Наголян, собираясь вышвырнуть посетителя за дверь.

— Шанго, капитана, шанго! — Заводчик вдруг перешел на русский язык, оградил себя кепкой, как щитом. — Десять тысяч лет вам жить, капитана. Помните, от злости легко самому задохнуться!

— Во-он!

Хиленький заводчик поспешно прикрыл за собой двери. В комнате остался острый чесночный запах.

Наголян прочитал записку, переданную ему Лю-пу-и. Моментально сжёг её над пепельницей, растёр пальцами чёрные клочья. Закурил папиросу «Антик».

В раскодированной шифрограмме из Читы был запрос Центра об интересе Военной миссии Харбина к дислокации строительных частей в Забайкалье.

Внешне Лю-пу-и не выглядел мужественным: маленький, худенький, с круглым жёлтым личиком, проворными раскосыми глазами. Лет ему было за сорок, но семьи у него не было. В Харбине он появился сразу после вселенского августовского наводнения 1932 года. Тогда в Трёхречье стихия разрушила множество сёл и городков, породив тысячи беженцев, потерявших кров и средства к существованию. Вереницы несчастных заполняли дороги Маньчжурии.

Лю-пу-и сумел сберечь часть своего имущества и в Харбине сперва занялся разносной торговлей — перепродажей продукции, доставляемой крестьянами восточных районов Китая. Накопив денег и взяв в Китайском банке кредит, он выкупил у разорившихся владельцев запущенный заводик «Вэгэдэка». Разворотливый новосёл поставил на ноги эмальцех. Позднее смонтировал оборудование для консервирования овощей.

На людях заводчик появлялся свежевыбритым. Смуглое лицо не выдавало внутреннего состояния души. Внешне он представлялся подобострастным и услужливым мелким предпринимателем, зависящим целиком от заказчиков, властей, полиции, оккупантов-чужеземцев…

Лю-пу-и снимал квартиру на самом верху доходного дома японца Мацуури на Китайской улице.

— Чем выше этаж, тем сходнее цена! — объяснял он Наголяну. Это соответствовало и его финансовым возможностям: завод «Вэгэдэка» не отличался обилием заказов.

Квартира находилась в углу этажа, а двери её выводили в коридор, кончавшийся открытой площадкой с выходом на крышу. Две комнатки и кухня вполне отвечали образу жизни заводчика. Он не был расточителен, выглядел домоседом, сну отводил большую часть суток. Экономя электричество, читал книжки на открытой площадке. На замечание соседей: «Глаза испортите, уважаемый» — отвечал со значительной миной на круглом лице: «Три дня не читаешь — рот грубеет!». Соседи восприняли это, как обиду и намёк: «Сами не читаете, то не мешайте другим!». Управляющий домом, благоволя к неприхотливому и чистоплотному жильцу, разрешил заниматься физическими упражнениями на открытой площадке.

Дом Мацуури выгодно вписывался в строй соседних зданий: в этой части Китайской улицы он был самым высоким. Из других домов было невозможно наблюдать за тем, что делается в квартире Лю-пу-и. Улица пролегала в центре пристанского района и была одной из самых оживлённых в Харбине. Дом был заселён преимущественно японскими чиновниками. На первом этаже его размещался роскошный универсальный магазин и престижное кафе.