Четвертая глава. На Сунгари
Четвертая глава. На Сунгари
Платон Скопцев к полднику пошабашил в затоне, объяснив артельному старосте, что отлучается прежде срока по неотложному вызову из «Бюро эмиграции».
В полупустом вагоне трамвая, тащившемся по узкому проспекту Сюя, он сетовал на сотника: «Не ко времени вспомнил!». Водитель трезвонил вовсю, отпугивая с линии чёрных свиней, ленивых осликов, суетливых кур… Скопцеву пришли на ум слова, некогда услышанные им в зале, где пел Александр Вертинский: «Тут шумят чужие города. Чужая плещется вода… ». И он замурлыкал на тоскливой ноте давно засевшую в голове песенку.
Солнце клонилось к синеющим вдали зубчатым вершинкам пригорков. Высвечивались черепичные крыши, присеянные жёлтой пылью пустынных равнин заречья. В вагоне то светлело, то мрачнело — миновали ряды каменных домов.
Казаку чудилось, что и жизнь к нему поворачивалась так же: то явью прояснения, то тёмной стороной. Она составлена из пятен, как стёганое одеяло из разномастных лоскутов. Самым чёрным пятном своей судьбы Скопцев считал день, когда в родное село занесло власть голодранцев. Отцовскую лавку конфисковали. Отобрали лабазы колониальных товаров в Троицкосавске-Кяхте. Родителя, как вора, упрятали в тюрьму, а матушка с горя преставилась. Узнав об этом от знакомых семейских мужиков, мобилизованных атаманцами в гужобоз, он с горячей ненавистью шёл за Семёновым — укротить взбунтовавшуюся чернь!
Не менее кручинная полоса настигла Скопцева и в Маньчжурии. Тут он очутился в конце 1922 года с пустой переметной сумой. Без крова. Без родных. Без куска хлеба. От беспросветности запил напропалую: конь, седло, бурка, доха, башлык — всё спустил на ханьшин да на русскую водку!
…Гремел вагон на рельсах, входили и выходили пассажиры, китаец-кондуктор выкрикивал названия остановок, подозрительно оглядывая странного русского. Платон Артамонович до революции учился в войсковой русско-монгольской школе в Кяхте — чуток толмачил по-китайски. Понимал суетливого кондуктора. И вновь на язык Скопцева навернулись слова Вертинского: «Здесь чужие господа… Для них чужие навсегда…».
За окнами трамвая примелькавшаяся с годами явь. Желтоватые деревья. Гологрудые рикши. Босоногие, с запалёнными глазами. Крикливые разносчики зелени. Зазывалы у уличных титанов: «Кипятока!». Аршинные полотнища с иероглифами. Вывески на лавках русских купцов. Скопцев скрипел зубами от тоскливой злости. Складывал он свои утраты, удары судьбы не впервой — во всех его тяготах виноваты Совдепы!
Сперва в Харбине Скопцев, как и другие беженцы, утешался: большевики долго не протянут! Состоятельные державы, потерявшие капиталы в России, прижмут красных к ногтю. Не прижали! Донашивал казак форменную одежду, перебиваясь с хлеба на воду. С утра до вечера, бродя по харбинским улицам, он наблюдал жизнь земляков. Более чем странно одетых, с одичавшими и отрешёнными глазами, толкались они в поисках прибежища. Неудачливых эмигрантов признавал издалека по походке человека, бредущего без определённой цели.
С самого основания Харбина тут не было нищих из русской среды. Новопоселенцы чувствовали в городе себя так, как англичане или французы в колониях. Когда хлынули волны эмигрантов в ходе Гражданской войны, здешние русские пожимали плечами:
— До чего опустились люди!
А по улицам бродили с протянутой рукой и военные, и цивильные:
— Подайте доблестному воину белой армии! Кровь проливали и за вас…
Подаяние в Харбине считалось как бы приношением жертвы на алтарь Божий.
Скопцев стал «владельцем солнца», подзаборным бездомным. Едва не угодил в зиндан — китайскую тюрьму. Отстоял сотник Ягупкин. Допрашивали в полицейском участке, припоминая далёкое и близкое из жизни казака. Он не придавал особого значения таким спросам-расспросам. Ему было безразлично: не помереть бы с голодухи! Позднее раскумекал: на него положили глаз как на будущего шпика!..
Сотник Ягупкин иногда посылал Скопцева за кордон. Сторожким волком, через горы и тайгу крался казак в село под Читой, получал от мужика пакет и нёс в Харбин. Сотник не скупился, и снова пил-кутил Платон Артамонович.
С повинной головой, как затравленная собака, прибредал он к Варваре Акимовне, пригревавшей его, обездоленного. Она прозудила все уши: «Работай!». И на неделе, после Петрова дня, Платон Артамонович нанялся в артель. Наряды выгодные — разгружать соль из барж на Сунгари. Таскать мешки — не праздничные куличи лопать. Но он пока без подмоги подхватывал куль соли. По шатким сходням бежал на берег, оберегал, как мог, немощную ногу.
Скопцев пошевелил крепкими плечами, чувствуя ломоту в костях. Испытывал удовлетворение: платят прилично! Деньжата нужны: совместную жизнь с Варюхой налаживать. И на пристани никто не помыкал, не унижал: грузи больше, тащи шибчее! Не наступай на пятку ближнего — весь устав!
Трамвай позванивал в приречных кварталах. Несла свои мутные воды Сунгари. Русские так назвали маньчжурскую речку Сун-хуа-Цзян. Она огибала Харбин с севера. Основная часть его по правому берегу — деловые конторы, банки, гостиницы, рестораны. За железной дорогой — особняки китайских бонз, рядящихся под европейцев, Доходные дома и кинематографы, универсальные магазины Тун-Фа-Лана, братьев Воронцовых, Карелина, Петрова, миллионщика Чурина, особняки чиновников высокого ранга.
Скопцев иногда прохаживался по тамошним улицам, разжигал себя: если бы не красные, он мог бы иметь своё авто, кутить без оглядки в шикарных ресторанах, завёл бы своё торговое дело в центре Харбина…
Юго-восточнее от Соборной площади и восточнее Мостового посёлка расселились маньчжуры да китайцы — урочище Фу-Дзя-Дянь — огородники, маслоделы, колбасники, скорняки, лудильщики, ремесленники. А западнее — русские бедняки, солдаты, казаки, очутившиеся в чужих палестинах, как и Скопцев, после разгрома белого движения на Дальнем Востоке и в Забайкалье. Кто, замарав руки в крови соотечественников, боялся остаться на родной стороне, другие сослепу потерялись в толпах ошалевших беженцев, иные, не ведая, что к чему, были запуганы своими офицерами. Скопцев презирал, как червяков ползучих, офицерьё. Из-за них, как считал Платон Артамонович, он коротает свой век на чужбине, уподобившись босякам…
Он сошёл возле сквера у харчевни «Петров и сын». Оглянул заведение с вялой ухмылкой: гуливал, бывало, тут Платон Артамонович! Песняка давал — лампы гасли!
У витрины китайской лавки томились два русских мужика. Одежды по-китайски неброские: штаны с широким шагом, душегрейка без рукавов, подпояска кушаком. Шляпы фетровые с широкими же полями. «Сотник на месте!» — определил Скопцев, угадав в бездельниках охранников Ягупкина.
Сотник пил холодный квас за овальным столиком в углу сумеречного зальца. Пол был устелен циновками на манер китайского тёплого кана. Ореховые деревья во дворике клонили долу густые ветки и единственное окно с мелким переплётом едва пропускало солнечные лучи. Вход сюда знали лишь доверенные лица. Вторую дверцу, ловко упрятанную за шёлковыми драпри, мог отворить только сотник.
Ягупкин, находясь на содержании японской Военной миссии, не расставался с надеждой вернуться под Иркутск, на свою спичечную фабрику. Вернуться с помощью японцев. Изо всех сил старался оказать им помощь. Он полагал себя по-прежнему владельцем предприятия. При встрече с ним, как думалось сотнику, люди должны снимать шапки и кланяться по исстари заведённому на Руси порядку. Хозяину положено идти прямо, а работнику — с согнутой спиной. У Никиты Поликарповича это от родителя — любил тот подчинять других! Слабый обречён преклоняться перед сильным. Сотник мял многих белоэмигрантов, как гончар мнёт глину: доступ к японским иенам позволял! Но и сам ходил перед японцами с поклонной головой, сгорая от унижения и копя желчь… Его сила в силе шести японских армий, готовых пересечь советскую границу. Презрительно думая о своих попечителях, как мыслит содержанка о своём покровителе, ластясь и ненавидя его за сытость и значительность, в чём отказано ей судьбой, Никита Поликарпович из шкуры лез, чтобы услужить капитану Тачибана.
Скопцева он приметил ещё в походе на Борзю, в далёком двадцатом. Пронырливый, услужливый кавалерист. Отец его вёл торговлю по сёлам и улусам Бурятии, связан был с купцами Иркутска. Воинские поселения снабжал чаем и сахаром, крупой и мукой. Маркитан имел капитальные лабазы колониальных товаров в Троицкосавске. Потеря всего этого сразила Скопцева-младшего: налился злобой к новой России. Научился рубить головы, как лозу на учебном манеже. Крест наложить с правого на левое плечо — вся просвещённость торгаша, а туда же — борец за неделимую Россию и царя-батюшку!
Ягупкин сознавал, что рискует, посылая прихрамывающего Скопцева в маршрутную разведку. Казака могут опознать запросто! И привлекательность немалая: знает местность, глухую тайгу, прибайкальские нравы. «Рекомендовал Скопцева обоснованно!» — Никита Поликарпович ещё и ещё раз прикидывал в уме своё представление Шепунову и Тачибана. И вновь в памяти вспыхивала сцена разговора у Тачибана: японец обнаглел до того, что решился отправить его, сотника, как рядового, как нижнего чина, в разведку!.. И хвалил себя за успешное отражение атаки зарвавшегося желтолицего самурая!
— Проходи, казак! — Ягупкин привстал за столиком. — Хочешь кваску?
— От кваса меня мутит! — Скопцев пересёк зальцо, заметно припадая на правую ногу. В бою под Селенгинском слетел с подбитого коня на полном скаку — повредил ступню. Жилы срослись и кость вроде стала на место — ходить не мешает, но хромота пометила до края жизни.
— Чего щёки провалились? — Ягупкин пристально рассматривал казака в хилом свете.
Скопцев скривил губы в ухмылке:
— Милашка замордовала!
— Кобели-на! Вот накажу отсылкой, куда и волк не ходит!
— Завсегда рад, ваше благородие! — Платон Артамонович уставил на сотника спрашивающий взгляд.
Никита Поликарпович причесал свои чёрные волосы, долил в кружку квасу из графина.
— Если прогуляться к большевикам?
Платон Артамонович, кинув ногу на ногу, поинтересовался:
— Далеко?
— Загадывать трудно. Есть слушок, красные перебрасывают части от границы вглубь Бурятии. Учесть бы, а?
— Ваши деньги — мои ноги, уши и глаза!
— По наводке, возле твоей деревни появились солдаты с чёрными кантами. Чего они там забыли?
— За риск многонько запрошу.
— Пироги ещё в квашне, а у тебя уж слюни текут!
— Когда?
— Скажу! А пока — рот на клямку! Наказание меньше смерти у нас не бывает!
— Само собой, ваше благородие! — Скопцев представил себе путь на ту сторону. Пугался он не пограничной полосы. Большевики повернули на свой лад людей. Даже в разговоре можно засветить себя. Тамошние русские судят обо всем заинтересованно, будто бы весь мир им подвластен и они за него в ответе. В прошлую «ходку» он заночевал в таёжной деревне. Собрались в избу мужики, калякают. Ну, какое им дело было до Испании?! Да и где такая страна? У чертей на куличках! Нет же, колхозники переживали так, словно соседский дом горит и пожар грозит перекинуться на их усадьбу.
— Мне докладывали, что Иван Кузовчиков имеет родню в какой-то деревне или улусе под Верхнеудинском? Не помнишь?
Скопцев отрицательно помотал рыжей головой, иронизируя про себя: «Хитришь, господин Ягупкин! Всё-то тебе известно о каждом из нас».
— Не знаешь — и спросу нет. Настраивайся, казак, в поход! — Ягупкин потёр свой узенький лоб.
— А сколько положите?
— На малые расходы хватит. — Ягупкин потрогал ладонью графин с квасом. — Нагрелся — вкус пропал!
— Договоримся, сотник, на этом берегу! — настаивал Скопцев.
Ягупкин заморгал глазками, недовольно покрутил головой.
— Не понесёшь гоби на ту сторону!
— Моё дело, господин сотник! — с наигранным куражом говорил Скопцев, — Может, жениться нацелился!
— Ты что, выпил лишку? — Ягупкин сузил колючие глаза. — Вернёшься на коне — твои три тысячи гоби.
— Не-е… В зачуханном кабаке на них никто не глянет — три тысячи мусора! Только за иены!
Ягупкин откинулся на спинку стула и ещё чаще заморгал.
— Во-он как заговорил! Жениться. Рабочим заделался. Может, советский паспорт получил?
— Голова у меня одна, господин сотник! Сами посудите, что такое бумажки гоби? За пустые знаки рисковать?!
— Четыре тысячи!
— Половину б сейчас. Должок тянется.
— Пить нужно умеренно, казак! — Ягупкин принялся поучать Скопцева, как тратить деньги на той стороне. Там у всех карточки и талоны. Продукты нормируются. Нужно сторониться мест, где могут признать как воина атамана Семёнова.
— Унесёшь кое-какой груз. Ну, обо всем этом потом! — Ягупкин не хотел, чтобы казак знал о связях с Тачибана. Не назвал он и срок «ходки». Заключил с хитроватой усмешкой:
— Свадьбы по осени играют, казак! Гоби привалят кстати. Пожируй пока со своею Варварой всласть.
Ягупкин не замечал людей на улице: ноги будто самовольно несли его в двухэтажный особняк на Участковой улице. Ему всё слышался гневный голос полковника Шепунова: «Угождаешь? Выслуживаешься? Разлялякаешь, сотник? Через мою голову ведёшь игру?.. Мы не против союзника, но у нас свои цели, русские! И ты, сотник, на службе у атамана!». Борис Николаевич был в буйной запальчивости и изрядном хмелю. Оказывается, он осведомлён о встрече с Тачибана и обсуждении кандидатуры агента для заброски в Россию. «Почему не отзывается «Зайчик»? — кричал полковник. — Если провалился, почему не докладываете?.. А если не разрешу посылать вашего Скопцева?.. Кем он проверен? Почему остановили выбор именно на Скопцеве?» Шепунов бушевал долго и заключил злым шёпотом: «Смотри, голубчик, у нас дорога узкая — двоим не разминуться!». Смысл угрозы Ягупкину известен: в Харбине не раз случались пропажи эмигрантов!.. Понесло суховеем, как в пустыне, — Тачибана и Шепунов. Правда, утешала надежда: гроза для видимости! Повязаны они друг с другом, как трамвайный вагон с рельсом…
В арендованном ведомством Шепунова зальце сотник сбросил цивильный пиджак, засучил рукава сатиновой рубахи. Растворил окно — сквозь переплёт решётки повеяло свежестью. Плюхнулся на диван, прижал пальцами дергавшиеся веки. «Чего, собственно, всполошился?» Не согласует Шепунов кандидата, подберём другого охотника. Если Тачибана дознается о перемене, можно оправдаться: в разведках заведено полученные данные по одному каналу перекрыть иными сообщениями и только после сверки считать их достоверными. Допустим, Скопцев доложит, а второй «ходок» — подтвердит. Для страховки!.. Найдутся ли средства у полковника для расчёта за «ходки»?
— Займёт у Тачибаны? — Ягупкин не сомневался, что и тот, и другой доят одну и ту же корову. — Займёт! А два агента — это может исключить новый провал. Он уже не ждал «Зайчика» — все сроки минули!
Перебирая в уме подходящих кандидатов для засылки в Забайкалье, он словно листал их личные карточки учёта. И вспомнился забайкальский казак Иван Кузовчиков. Сотник знал, что однополчанин живёт в Нахаловке. Приютила его бывшая стрелочница с железной дороги. Казак кормится случайными заработками. В «Союзе резервистов» не числится. К партии Родзаевского равнодушен и о фашистах невысокого мнения.
С этим казаком сотник стремя в стремя проскакал по Забайкалью. В селе под Борзей Ягупкин, роясь в сундуках крестьянина, замешкался. Крыша горевшего дома обвалилась. Не жить бы сотнику, её ли б не Кузовчиков. Казак в пламени нашарил задыхавшегося в дыму и чаде, прижатого балкой Ягупкина, с натугой вызволил, облил водой, приводя в чувства. К повозке, в которой Кузовчиков отхаживал сотника, подскакал бородатый мужик на малорослой кобылке, вскинул шашку над Ягупкиным. Кузовчиков с колена срезал партизана пулей…
«Надёжный казак!» — утвердился в решении Ягупкин и послал китайца-дворника за Кузовчиковым. Ему представлялось, что засылка агента к Советам не очень сложна, сбор сведений там, на той стороне, не составит особой трудности. Не требуется шибко подготовленного разведчика: подсмотреть, услышать, уточнить. Потому Кузовчиков вполне подходящий для такой миссии. У него почему-то и грана сомнения не возникло в успехе.
На пороге комнаты Кузовчиков согнулся в поклоне. Густая борода прижалась к стираной-перестиранной гимнастёрке. В руке зажат вылинявший картуз с жёлтым околышем.
Ягупкин отставил кружку с квасом. Из-под узенького лба оглядел замершего у входа казака, будто бы не видел его никогда. Кузовчикову почудилось, что сотник залез в его нутро и там самовольно хозяйничает — закололо под лопаткой, заворочался кирпич в желудке. «Что же ты, мямля?!» — ругал себя казак, переминаясь с ноги на ногу.
— Проходите, Иван Спиридонович!
— Благодарствую премного, Никита Поликарпович! — Во рту казака сразу скопилась горькая слюна, словно полыни пожевал.
— Садитесь, на ногах правды нет! — Ягупкин дружески улыбнулся. Открылись его порченые зубы с бледными дёснами.
Иван Спиридонович примостился на краю стула, с новой силой мял старую фуражку, обдирая ладонь о кокарду. Порыжевшие сапоги были смазаны и почищены. Серая от времени гимнастерка, перетянутая на поясе ремнем, заштопана на подоле.
— Сто лет, как виделись, Иван Спиридонович, а живём в одном городе. — Ягупкин помаргивал, барабаня нервными пальцами по столику. Позванивал пустой стакан, задевая графин. И эта дробь, и этот звон передавались дрожью в сердце Кузовчикова: отвык он от внимания начальства!
— У вас забот без меня много — где ж свидеться! Спасибо, господин сотник, что позвали. — Кузовчиков вдруг осердился: «Всего-навсего поручитель по-армейски считать, а нос дерёт, что твой генерал! Забыл, видать, как обмочился, когда заметил над собой партизанскую саблю!».
— Мне приятно, что ты жив и крепок!
— Жизнь идёт сикось-накось, ваше благородие! Деньги — богатым, шишки — беднякам! Такая планида, ваше благородие!
— Времена лихие, казак. Долготерпением живём…
— Ваша правда, господин сотник! Обносился в лоск. Это есть. А так — довольны премного.
— Перемены вот-вот грянут, Иван Спиридонович. Открыто говорить пока рано. Только верным людям позволено. Перед боевым делом что требуется, фронтовик?
— Вылазка, ваше благородие!
— Правильно мыслишь, Иван Спиридонович! О нашем разговоре — молча знай! Тому-другому сказал — пошла молва по Харбину.
— Не водилось такое за мной, господин сотник. — Кузовчиков степенно погладил свою бороду. Какие-то силы распрямили его пригнутую спину.
— Хочешь повидать жену? — вдруг огорошил вопросом Ягупкин.
— Ка-ака-ая же-ена?! Бог с вами! Двадцать годиков минуло. Из поминальника, поди, уж выхерила. — Сказав так, Кузовчиков поперхнулся: «А вдруг Груня ждёт?». Она так жалела его, миловала. Он долго надеялся вернуться к ней, копил сперва фены, потом гоби на дорогу. В ночлежке захудалой обретался, чтобы подешевше, ни с кем не путался…
С годами он разуверился в обещаниях офицеров и самого атамана Семёнова. Опускался всё ниже в обществе, в рикши было настроился — ноги не ходкие. В войну шибануло. Как-никак под пятьдесят подвалило давно. И ещё страх закреплял его в Китае: нехорошее было, когда семёновцы налетали на сёла и улусы в Забайкалье. Повязала судьба с урядником Аркатовым — зверь! По пьяному делу Иван Кузовчиков поджигал избы и заимки, гнал под пули комиссаров. Какая власть такое позабудет?..
А в тайге теперь покойно — деревья под осень затихают. Угомонились птицы. Мужики зябь поднимают — пахнет прелостью. Своей-то земли у Ивана не было. Батрачил у лавошника Скопцева подённо. Вместе с батяней и шуряком. А землю Кузовчиковы любили: от неё кормились, на неё уповали в чёрные дни. «Крестьянин перестанет стараться — весь мир с голоду умрёт!» — говорил отец Ване.
Доходили слухи, что в России живут ладно. Мужики в какие-то колхозы вошли, как бывало, в сельскую общину, в станичное общество. И хотелось Ивану следовать не на вылазку, а совсем домой. Батяня и матушка, наверное, уже на том свете — на могилах постоять!
Всё это метелью взвихрилось в кудлатой приседевшей голове казака. Отразилось в распахнутых серых глазах. Ягупкин уловил перемену в его настроении и доброжелательство, с которым встретил он казака, таяло.
— Подумай, Иван. И мы подумаем. К сроку снова позову.
— Слушаюсь, ваше благородие!
«О деньгах и не заикнулся!» — Сотник вспомнил торг Скопцева за этим же столиком.
— Птицей полечу, Никита Поликарпович!
— Птицей не получится, казак. Ползком через большевистские заграждения. И не в Сотниково, а куда скажем.
— И ползком поползу, господин сотник! — Смурое лицо Кузовчикова сморщилось, как в плаче. Он тёр жилистым кулаком заросшие волосами щёки. Плечи опустились, а ноги выстукивали разнобойно в волнении.
— Переменился ты, Иван Спиридонович. — Лицо сотника очерствело. Ему было жаль разуверившегося казака. Досадовал он из-за того, что русские на чужбине обманулись в своих упованиях. Ворохнулось чувство настороженности: Кузовчиков не вернётся из «ходки».
— Могу надеяться, ваше благородие? — Кузовчиков по-строевому опустил руки по швам. За многие годы в отрыве от Родины он впервые ощутил свою нужность кому-то. Из слов Ягупкина на него дохнуло давно забытым отчим домом.
— Без надежды, казак, жить не стоит! — Ягупкин проводил Кузовчикова до порога зальца. — Извещу по надобности.
— Благодарствуем, ваше благородие!
Очутившись на улице и закурив дешёвую папиросу «Антик», Иван Спиридонович утихомирил нервы. «Дохлую мышь к поясу привязал, а притворяется охотником!» — презрительно оценил он сотника. Он не мог простить ему беспамятство — оставил однополчанина на произвол судьбы.
Тачибана приказал по телефону начальнику школы, расположенной на станции «Сунгари-2» и подчинённой военной японской миссии, прислать к нему курсанта из русских эмигрантов Аркатова Изота Дорофеевича.
— С вещами, господин капитан? — уточнил невидимый собеседник.
— Курсант вернётся к занятиям!
— Будет исполнено!
В двухэтажном деревянном доме, что примыкал к универсальному магазину Тун-Фа-Лана, рядом с харбинской барахолкой, — здесь постоянно людно и шумно, — капитан Тачибана облюбовал конспиративную квартиру. В соседстве — общедоступная зубоврачебная лечебница с множеством пациентов.
Аркатов явился к назначенному часу. Постучал в обитую дерматином дверь на первом этаже. Открыл сам Тачибана. Присущая повседневно японцам дежурная улыбка. Короткая шея утопала в вороте мундира.
— О-каэринасай! Добро пожаровать, господин урядник! — Тачибана церемонно отступил в глубину комнаты, освещенной скупыми лучами проникающего сквозь небольшое окно солнца.
Убранство помещения напоминало кухню скромной семьи. К стенке прижимался квадратный стол под цветной клеёнкой. На подоконнике — графин с водой. В углу — корзина, прикрытая серым полотном. Три табуретки жёлтой окраски. Пахло соевой похлёбкой и свежим чесноком.
Аркатов сел к столу в выжидательной позе. Тачибана снял салфетку с фарфорового чайника.
— Аригато, господин урядник! Спасибо, что отозвались на мою просьбу посетить. — Капитан налил в маленькие чашечки тёмно-коричневый чай и пригласил Аркатова:
— Угощайтесь, Изот Дорофеевич!
— Благодарю, господин капитан! — Аркатов взял левой рукой чашечку — утонула в его широкой ладони. На правой руке у него большой и указательный пальцы были скрючены.
— Как учение? — Тачибана прищуренными глазами наблюдал за курсантом. Тёмно-синий костюм, похожий на полувоенную форму. Аккуратно пострижен. Гладко выбрит. В школе хороший порядок!
— Учиться вроде поздновато мне…
— Не даёт пользы?
— Пользительно, если считать себя военным. Обиды не имеем, господин.
— Земляков давно видери?
— Порядочно прошло. Как-то всё не с руки. — Аркатов понимал, что к Тачибана вызван не ради пустой беседы. Он имел уже дело с этим капитаном в Харбине.
— А почему бы не встретиться?.. Однопорчанам есть что помнить. Жизнь на чужой земле имеет плохие свойства… В Трехречье казаки вместе, а в Харбине — поодиночке. Где Скопцев? Где Кузовчиков? Где Ягупкин?..
— Ни к чему мне они!
— Имеем урок-практика, курсант! — Тачибана отпивал маленькими глотками чай. — Задание: искать нужных людей! Вам зачёт, Аркатов. Ягупкина исключить — нас он не забывает.
Аркатов сообразил: японцу нужно знать настроение этих двух! Затевает что-то капитан.
— Трудно разыскать да узнать — мильон людишек!
— Это — задание! Человек подвержен соблазнам, урядник. Только в целое яйцо муха не залезет.
— В небе все вороны одинаково чёрные — не просто отличить.
— Расходы, конечно, требуются. А деро спешное! — Тачибана отсчитал несколько крупных купюр и передал Аркатову. — Доклад жду завтра к вечеру!
— Как я понял, прощупать, чем дышут землячки? Или ошибся?
— Курсант вышел из вас хороший! Саёнара! До свидания, Изот Дорофеевич.
От Тачибана урядник Аркатов доехал трамваем до конного виадука. Там пересел на автобус «Чурин — Модягоувка» и сошёл затем на остановке «Полицейская». Обогнув новый Благовещенский храм Приснодевы Марии, потолкался среди грузчиков у мельницы Чурина — здесь постоянно нуждаются в сильных плечах и ухватистых руках. Среди разношёрстной братии Скопцева не оказалось. Через городской сад направился к пристанскому участку «Ковши», куда пригоняли сплотки леса, но и там казака не обнаружил. По Соляной улице вышел к причалам с баржами. И снова потерпел неудачу.
Солнце клонилось к полудню и Аркатов начал обход злачных общедоступных мест: харчевни, дешёвые столовые, третьесортные трактиры. Тут обычно ошивались любители пропустить рюмашку ханьшина (русские называли «хана») или выпить кружку пива. Площадная брань вперемешку с матюками и тоскливой песней — отличие российских эмигрантов. Китайцы не имели удачи показываться на миру нетрезвыми. Для них перепой значил «потерю лица» — равносильно осрамиться не только самому, но и всему роду до «надцатого» колена.
Он настиг Платона Артамоновича в харчевне «Таверна». Тот сидел у входа под бледной лампой в кругу грузчиков. В высоких бутылках искрилось янтарное пиво.
— Урядник! — Скопцев вышел навстречу, облапил Аркатова. — Садись в компанию! Откуда выщелкнулся?
— Из того места, что и ты!
Аркатову не нравилась «Таверна». Он поправил картуз с твердым козырьком. Затянул узел галстука, повёл глазами на выход. Скопцев понял его, бросил на стол два гоби.
— За меня, братва! У нас с полчком наметилась свиданка!
Вдвоём покинули харчевню.
— Ты Кузовчикова давно видел? — спросил Аркатов. — Втроём залиться бы, как землякам…
— Как раз сегодня утром сошли с одного трамвая! Ваня — на элеватор, а я — в Ковши… — Скопцеву была приятна встреча с однополчанином. Нечасто случалось побыть вместе казакам. Поговорить по душам.
Налетел с Участковой улицы вихрь и жёлтая пыль закурилась на проспекте Сюя.
— Скольково помню себя за границей, столько жёлтая гнусь сопровождает меня! Ну, наказанье Божье!
— Хорошо б пристегнуть Кузовчикова в компашку!
— Айда! — Скопцев ускорил шаги.
На их удачу Кузовчиков, закончив урок на погрузке соевых бобов в вагон, спешил по Тюремной к трамваю.
— Братки! Изот? Ну и ну! — Иван Спиридонович хлопал себя по бокам. — Какими судьбами?
Обнялись по-братски. Расцеловались троекратно, как водилось на Руси.
— Обмыть! Обмыть свиданку! — Скопцев явно рассчитывал на угощение урядника.
— К Чурину завалиться?.. Кошелёк маловат! — проявлял нерешительность Аркатов.
— На левый берег! — загорелся Кузовчиков. Просторная куртка его голубела на солнце, выделявшем потёртости рукавов. За поясом — брезентовые рукавицы. На ногах плетёнки на китайский манер. Тёмные волосы, словно присеенные пылью хлебных лабазов.
— Прохладно на берегу! — возразил Аркатов.
— Там подешевше! — Кузовчиков прямо-таки сиял в кругу земляков. Тугим комком распирали нашивной карман только что заработанные гоби. — Недавно гужевались с дружками в «Привале трёх бродяг». Шик-блеск: красота!
— Уступим гужееду! — засмеялся Аркатов.
У «Яхт-клуба» на песке лежала плоскодонка. Перевозчик на ломаном русском спросил:
— Понузай, капитана?
— До-шао — чэнь саньпань? — Аркатов потёр палец о палец, указывая на лодку. — Сколько?
— Шибко мало, капитана… Твоя ехать, моя возить. Чэна мало…
— Да пусть везёт, китаёза замурзанная! — Кузовчиков толкал лодку на воду.
Саньпаня отчалила, пластая мутно-рудую Сунгари.
— Бери ложки, бери хлеб — собирайся на обед! — горланил Скопцев, раздувая ноздри в нетерпении.
— Бери ложки, бери бак, если нету — иди так! — подхватил Кузовчиков, опасно раскачивая плоскодонку.
— Ванька, глянь-ка — пупырь летит! — скалил зубы Скопцев.
— Чем занимаешься, Иван Спиридонович? — спросил Аркатов.
— Моя таскала. Его наваливала! — смеялся Кузовчиков. Ему явно улыбалась судьба: вызов к сотнику, встреча однополчан! Свежий ветер лохматил его бороду.
— Зальёмся к «Деду-виноделу»! — покрикивал Скопцев. — Там пельмени знатные. Кочанная квашеная капуста — пальчики оближешь, объедаясь!
— А, может, в трактир «Вася, заходи»? — вспоминал Аркатов названия левобережных питейных заведений.
— Не-е! «Дед-винодел» — аллюр три креста!
Лёгкое строение дачного типа нависало над берегом. Красочная, от угла до угла, вывеска с аршинными буквами: «Дед-винодел». И на манер китайских полотнищ отвесно броский плакат с нарисованной бутылкой вина и словами в стихе:
«Кого-то нет, кого-то жаль, «Империаль» умчит вас вдаль!».
Казаков на пороге встретил китаец глубоким поклоном:
— Добло шанго, нас кушай!
В его сопровождении однополчане проследовали через весь зал и заняли столик под искусственной пальмой.
— Байцзю? Смилнова? — подбежал половой с полотенцем через руку.
— Не-е, хана сегодня не годится! — запротестовал Скопцев.
— Ши, хао! — Половой уставился на него, посчитав Платона Артамоновича заводилой.
— Давай смирновскую! — коротко бросил Аркатов.
— Пойду сполосну руки! — Скопцев скрылся в закутке.
— Ваша капитана, чэни еси?
— Деньги есть! Быстро, ходя! — Аркатов снял пиджак и положил на свободный стул рядом с собой. — Мечи на стол поболее капусты в кочанах. Пельмени, мясо жареное…
— Шанго, капитана! Капуста класна, как рака… — Половой побежал на кухню.
— У нас, сажая капусту, приговаривают: не будь голенаста, будь пузаста, не будь пуста, будь густа, не будь красна, будь вкусна, не будь стара, будь молода, не будь мала, будь велика!
От долгого говорения Кузовчиков поперхнулся, махнул рукой:
— Где же смирновская, чёрт побери!
— Был не в грош, день да хорош! — Скопцев вернулся к столу, плюхнулся на стул. — С утра горло пересохло!..
Официант поставил на стол графин с водкой. Кувшин кваса. Тарелку с кочанной квашеной капустой.
Аркатов потрогал графин, удовлетворённо сказал:
— Братва, со слезой смирновская! Стекло замутнело. — Он налил лафитники. — Большевикам и не снилась такая!
— Хлеб подкачал! — Скопцев отломил корку. — Ржаного бы, с душком подовым…
Аркатов перекрестился, поднял стаканчик:
— Со встречей!
— Со свиданьицем, казаки! — растроганно отозвался Кузовчиков.
— Слава Господу-Христу, что я не пьяницей расту! — Скопцев махом опрокинул водку в рот. Хукал. Кряхтел. Вилкой раздирал на куски вилок солёной капусты. Она была с бурым оттенком от брусничного сока.
Кузовчиков скрёб пальцами свою лопатистую бороду. Потянулся к графину. Руку перехватил Аркатов:
— Угощение за мною! За скорое возвращение на свои земли!
— За погибель бошей! За упокой их чёрных душ! — Кузовчиков выпил до дна. Захрустела капуста на его крепких зубах.
— Кого? — не понял Скопцев.
— Немчуру гонят с русской земли!
Урядник вытер толстые губы рукавом сатиновой рубахи, приузил дымчатые глаза. Отставил свой лафитник.
— Празднуешь, выходит? Чему скалишь зубы, Иван?
— Русские бьют немчуру!
— Какие русские? Большевики с жидами?
— Пока мы тут… — Язык не слушался Кузовчикова. — Русский мужик прёт бошей вон!
— И мы своё покажем! Красные увели дивизии на запад. Понял, Иван? — Аркатов вызывал его на откровенность.
— Воевать с Советами намерился, Изот Дорофеевич? — Кузовчиков закурил папиросу.
— Попомнят нас, обнищавших, глотавших сухой кус с водой!
— Ой-ли, урядник! — Кузовчиков отшвырнул окурок к порогу и взял Аркатова за рукав рубахи. — Помнишь, как бежали? От босоногих партизан бежали?
— Положим, казак, не бежали! Отхо-одили!
— Выпьем, полчки! — Скопцев приготовил на вилке сочный кусок мяса. — Если надо, пойдём. Куда бы ни идти, лишь бы деньги. Красные, белые, жёлтые — один хрен!
— А это помнишь, Иван? Укусил комиссар. Ты его держал, а я — удавкой. Помнишь? — Аркатов пошевелил скрюченными пальцами правой руки. — Вздёрнут тебя, архангела, на первом суку!
— Твоя правда, урядник. Вздёрнут… И на чужбине не жизнь! Похоронят на родной земле…
— А ну вас к чёрту, охламоны! — Скопцев опрокинул в рот полный лафитник. Жадно жевал кровянистое мясо.
Кузовчиков захмелел, жаловался, едва не плача:
— В ломбарде Кулаева заложил обручальное кольцо. Моё, святое кольцо! Как оборвал останную ниточку… В Серафимовскую столовку ходил. Кормили бесплатно, как последнего распропащего бродягу. Готовил лёд на Сунгари. Кубами резали. Одна юдоль тут…
— Так шёл бы в консульство советских красных, — подсказал Аркатов.
— Ты чё, урядник?! Туда ход закрыт. Опавший лист не прирастёт к дереву!
— К богатой вдовушке присоседился б! — хохотнул Скопцев, обгладывая косточку свиной отбивной.
— Гуран ты забайкальский, Платон! — тряхнул лохматой головой Кузовчиков. — Кому нужен сивый мерин? Вон, на элеваторе, бабёнка-учётчица шарахается от меня, как от чумного…
— Она бороды боится! — продолжал хохотать Скопцев.
— Казак, выше голову! — Аркатов допивал вино из фужера. — Поймать свою жар-птицу! Вон, мильонщик Кулыгин. От боксёрского восстания китайцев спрятался за городом. Доходный домишко, трухлявый, скособоченный, сгорел от гранаты. Цена ему сотня-другая даянов! Утихла заварушка, Кулыгин обтяпал документики: оборотистому мужичку китайские власти отломили из казны 50.000 рубликов! Он тотчас вложил капитал в выгодное предприятие. Зачуханный домовладелец сегодня — богач! Вот как надо охмурять свою судьбу!
— С деньгой и в аду не пропадёшь! — заметил Скопцев.
— Слушай, урядник, побалуй полчка! — Кузовчиков указал на прилавок, где лежали бамбуковые палочки, на которые были нанизаны, как шашлыки, бурые ягоды боярки, облитые сверху патокой — большие, поменьше, средняя и совсем махонькая…
— Та-гу-ляо! — крикнул Аркатов официанту.
Тот принёс одну палочку на бумажке.
— Уважил, Изот Дорофеевич! Век не забуду! Уважил! — Кузовчиков с умилением трогал толстыми пальцами липкие ягодки, облизывал, как маленький. Крошки застревали в его раскудлаченной бороде. Глаза слезились.
— Ты зря напускаешь на себя, Иван Спиридонович! Казаки — это сила! — говорил Аркатов, вертя в пальцах пустой фужер. — При царе в России было четырнадцать казачьих войск: Донское, Кубанское, Оренбургское, Забайкальское, Терское, Сибирское, Уральское, Амурское, Семиреченское, Астраханское, Уссурийское, Енисейское, Иркутское, Якутское. Почти пять миллионов рубак! Это сила? Да и ещё какая сила! В Маньчжурии нас десятки тысяч! Красную шваль сотрем в порошок!
— Не все казаки так думают, урядник, — подал голос Скопцев. Он коркой подчищал соус в тарелочке после котлеты. — Поганое офицерьё продало казаков!
— Дать бы тебе, Платон, по сопатке! — озлился Аркатов.
— Цы-цы я! Цы-цы я! Цы-цы я! — запричитал Скопцев. Слов он не знал, но мотив был популярен в Харбине и он прихлопывал по столу в такт напеву. На его звуки откликнулся официант.
— Се-се, ходя! — Скопцев соединил над своей головой руки и похлопал в ладошки. — Спаси-ибо-о!
— Сапасибо тебе, капитана! — Китаец ждал: кто станет рассчитываться из гуляк?
Аркатов вынул из кармана пиджака портмоне, подал официанту бумажные гоби.
— Ты чё, урядник, столь чаевых? — возмутился Скопцев.
— Камшо скупо — сраму не оберёшься, Платошка!
— Морду бить, а не камшо подавать! — вдруг осердился Кузовчиков. Злость обуяла его от того, что не мог так, как Аркатов, сорить гоби. Его монеты пригодятся хозяйке, которой задолжал с прошлого месяца за койку, за стол, за стирку белья.
Обнявшись за плечи, вышли они к берегу. Опять взгромоздились на плоскодонку. Молодой китаец осклабился:
— Ваша тиха сиди. Ваша лыба не ходи!
На правой стороне Сунгари Аркатов окликнул рикшу:
— Эй, малый!
Скопцев и урядник поместились в возке. Рикша снял с шеи грязное полотенце, обтёр лицо, шею, впалую грудь.
— Капитана, ехал?
— Давай, китаёза, на Соборную площадь!
— Мне тут рядом. Дотопаю пешедралом! Спасибо за угощение! Спасибо за компанию! — Кузовчиков помахал рукой отъезжающим однополчанам. — Не поминайте лихом, казаки!
Рикша напрягся, тронул тележку на больших колесах, наклоняясь грудью вперёд, набирал скорость.
Ивану Спиридонович стало не по себе: люди здесь дома, всё у них своё на этой набережной, в этом городе, даже у самого разнесчастного кули, который таскает мешки сои на элеваторе, у рикши есть свой город, своя фанза. И накатила зависть к этим китайцам, к маньчжурам. У него не было ничего, кроме дороги в приют бездомных!
Он огляделся в поиске питейного заведения. Пошатываясь и запинаясь сандалиями, выбрел в Продовольственный переулок. Двери обшарпанной фанзы были распахнуты настежь. Слышался гомон. Он перешагнул порог. Его охватил чесночный дух. Запершило в горле от чада. Он отмусолил две бумажки гоби.
— Байцзю! — крикнул китайцу, указывая на стакан. — Наливай ханы!
Пил ханьшин, не закусывая. В пьяной голове вставали картины прошлого. Он укорял себя за нерешительность. Пятнадцать лет назад мог вернуться в своё Сотниково. Словно въявь видел газету «Вперёд». Её издавали на КВЖД. И жирный текст на первой полосе:
«…Во исполнение Манифеста ЦИК Союза ССР от 15 октября 1927 года и в ознаменование 10-летия Октябрьской революции Президиум Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР постановляет:
…освободить от дальнейшего пребывания под стражей всех трудящихся, осуждённых по приговору судов или административных органов за контрреволюционную деятельность, имевшую место во время Гражданской войны по первое января 1923 года. Все незаконченные производством дела этого рода подлежат прекращению…».
Не нашёлся тогда настырный человек, который подтолкнул бы нерискового казака к двери Советского консульства на Гиринской улице Харбина…
Иван Спиридонович одёрнул куртку, убеждаясь, что брезентовые рукавицы за кушаком, направился к выходу. Ему хотелось петь, но в голове мутилось, с языка срывались одинокие слова о последнем нонешнем денечке…
Дверь фанзы захлопнулась позади, как выстрелила.
— Баиньки, Ваня… гули-гули, Ваня… — бормотал он, держа направление на Нахаловку.