Глава 5 Репрессии и рейхскомиссариат

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5

Репрессии и рейхскомиссариат

Энергичные меры, принятые немцами против бандеровцев, по-видимому, очистили поле деятельности для ОУН-М. Подобно видимому преимуществу, полученному бандеровцами в начале лета, эта благоприятная возможность на поверку скоро оказалась иллюзией. В течение приблизительно двух месяцев, однако, сторонники Мельника могли продолжать серьезные действия в Центральной Украине. Так как начало этого периода совпало с захватом немецкими войсками Киева, а второй город Украины Харьков пал прежде, чем этот период закончился, он оказал большую услугу ОУН-М, дав ей возможность продвинуть националистическую доктрину на бывшие советские территории.

19 сентября 1941 года немцы заняли Киев. Через два-три дня первые группы сторонников Мельника прибыли с житомирской базы и приступили вскоре к организации национальной жизни в городе[247]. Это была, мягко говоря, трудная задача, потому что советские войска нанесли серьезный ущерб городу перед отступлением. Большая часть разрушений касалась промышленных объектов и средств связи[248]. Более серьезным препятствием для восстановления антикоммунистической национальной гражданской жизни была массовая депортация интеллигенции. Например, только пять членов Академии наук Украины были оставлены в городе, другие же были эвакуированы в «новую культурную столицу» Украины, как коммунистическое правительство назвало Уфу в Башкирской Автономной Советской Социалистической Республике.[249]

В дополнение к трудностям, вызванным дефицитом материальных и людских ресурсов, существовала опасность мин-ловушек и затаившихся коммунистических агентов. Последних некоторое время не удавалось выявить, но на пятый день после взятия немцами города в его центральной части стало взрываться немало мин, и это сильно мешало стараниям немцев и украинцев восстановить нормальный образ жизни в городе.[250]

Немедленно по прибытии в Киев совет мельниковских лидеров – Конык, капитан Шулятицкий, который поступил на службу в вермахт, а также Ярослав Гайваз и Роман Бидар, которые, очевидно, прибыли без официального разрешения, – решил поставить своего человека на место помощника бургомистра (Hifsb?rgermeister), или руководителя муниципального административного аппарата. Был выбран Александр Оглоблин, известный историк советского времени. Местное командование вермахта с готовностью согласилось с назначением[251], что свидетельствует о тесном сотрудничестве ОУН-М с вермахтом на востоке Украины в то время.

Но скоро выяснилось, что полномочия Оглоблина иллюзорны. Владимир Багазий, преподаватель педагогического института, был назначен его заместителем. В отличие от Оглоблина Багазий уже до этого приветствовал националистических лидеров и сразу попытался отождествить себя с ними. Те скоро узнали, что он обладал непомерным честолюбием и не останавливался перед нападками на своего начальника, которого обвинял в русофильстве[252]. Очевидно, лояльность Багазия к ОУН и его энергичные действия по реорганизации жизни в городе сделали его незаменимым. Во всяком случае, профессор Оглоблин скоро оказался на втором плане[253], а в конце октября, после возникновения у него разногласий с германскими властями относительно мер, которые следует принять для укрепления благосостояния граждан Киева, ушел в отставку[254], и Багазий стал руководителем администрации[255]. Получив этот пост, он отблагодарил ОУН-М за помощь тем, что, используя собственное влияние, сделал приверженцами организации видных официальных лиц.[256]

В то время как большинство подразделений городской администрации, занимавшихся экономическими и культурными вопросами, было оставлено в руках местных кадров, оуновцы стремились поставить под начало своих людей наиболее важные направления деятельности – пропаганду и полицию. Из Житомира привезли Захвалинского, чтобы тот взял на себя командование полицейскими формированиями, но по прошествии короткого периода, в течение которого, как утверждают, некомпетентность и распущенная жизнь сделали его кандидатуру неприемлемой для партии, он был заменен одним из галицких лидеров – Романом Бидаром. Скоро приехал и Кандыба, чтобы взять на себя ответственность за пропаганду. С ним прибыл, во главе с Иваном Рогачем, штат газеты «Украинське слово», которая должна была печататься в Киеве, но из-за ущерба, нанесенного типографиям в результате взрывов, пришлось несколько недель продолжать ее выпуск в Житомире.[257]

Захватив Киев, немецкие войска быстро продвигались на восток. Они брали с собой и большинство переводчиков и консультантов, которые составляли существенную часть мельниковцев из ОУН, принимавших участие во «взятии» Житомира и Киева. К концу октября они достигли Харькова, где Конык возглавил пропагандистскую работу. Ему и его помощникам удалось значительно пополнить ряды организации из числа представителей местной интеллигенции, но, как будет показано дальше, достичь в Харькове такого же успеха, как в Киеве, не получилось.[258]

Чтобы неоднократные упоминания о сотрудничестве мельниковцев с вермахтом не создавали впечатления о преувеличенной роли ОУН-М в операциях немецкой армии, следует отметить, что последняя брала на службу много переводчиков и консультантов из славян и помимо сторонников Мельника. Некоторые из них были украинцами разных политических убеждений, включая сторонников Бандеры. Немало усилий на то, чтобы освободиться от бандеровцев, было затрачено после принятия решения подавить деятельность бандеровской группировки, но полностью достичь этого не удавалось в течение долгого времени. Кроме того, не стоит забывать о многочисленных гетманцах и сторонниках УНР. Среди последних был, например, Петро Сагайдачный, на которого возлагалась организация выхода самых важных украинских газет[259]. Еще следует упомянуть русских эмигрантов и прибалтийских немцев, владевших русским. Цель вермахта состояла в том, чтобы как можно скорее установить спокойствие и порядок за линией фронта. Для этого было необходимо использовать квалифицированных людей, независимо от их политической ориентации. Верно, конечно, что отдельные офицеры вермахта предпочитали украинцев[260], но выход на первый план в этот период группы Мельника объяснялся прежде всего тем, что не существовало никакой другой организованной группировки, имевшей налаженный контакт с местным населением.

Реальная судьба националистической деятельности на Украине решалась, однако, в Берлине, вдали от офицеров вермахта, проводивших описываемую выше политику. За несколько месяцев до начала войны Гитлер решил создать специальное ведомство по вопросам территорий, которые будут отвоеваны у Советского Союза, оно называлось Reichsministerium f?r die besetzten Ostgebiete (рейхсминистерство по делам оккупированных восточных областей); командовать им был поставлен Альфред Розенберг. Розенберг, родом из Прибалтики, основной теоретик национал-социалистической партии, давно занимался вопросами народов Советского Союза. Он являлся твердым сторонником политики ослабления России, независимо от того, останется она коммунистической или нет. Исходя из этого, он смотрел благосклонно на усилия украинских националистов отделить Украину от России при условии, что группы, занятые такой деятельностью, не помешают осуществлению других целей немцев.

В то же самое время, когда начали формировать новое ведомство, которое часто называли «остминистериум» («восточное министерство»), Гитлер решил создать множество огромных провинций-сатрапий в восточных областях; главной среди них должен был стать рейхскомиссариат «Украина». Руководить этой областью планировалось поставить официальное лицо, наделенное большими полномочиями, но в вопросах общей политики подчиненного Розенбергу[261]. Розенберг понимал, что эта неопределенная директива не многого будет стоить, если он не сможет сотрудничать с главой рейхскомиссариата, поэтому выразил протест, когда на этот пост был предложен Эрих Кох, гаулейтер Восточной Пруссии, уже широко известный своим упрямством и жестокостью. Тем не менее Кох получил назначение, поскольку Гитлер, явно рассматривавший Розенберга как непрактичного мечтателя, хотел иметь на Украине решительного и безжалостного человека.[262]

Данное назначение явилось предвестником еще более серьезных ударов по «умеренной» политике Розенберга в отношении Украины. Другой аспект нацистской политики вызвал, однако, немедленное возмущение украинских националистов, а именно решение включить Восточную Галицию в «область немецкого заселения», то есть сделать ее частью генерал-губернаторства, а не будущего рейхскомиссариата. Непосредственной причиной для такого разделения украинской этнографической территории было желание иметь прямую связь между Большим рейхом и Румынией, в длительной лояльности которой нацистские лидеры имели основания сомневаться[263]. Однако несколькими неделями спустя «ненадежному» придунайскому королевству разрешили управлять всей украинской территорией между Днестром и Южным Бугом[264]. Румыны явно собирались со временем присоединить к себе область, которую они назвали Трансистрия. Так как украинские националистические круги в большинстве своем и без того ненавидели Румынию, понятно, что второе отсечение украинской этнографической территории воспринималось особенно болезненно даже при том, что регион по культурному развитию и национальному самосознанию находился внизу шкалы украинских областей.[265]

Пока делили украинскую территорию, зарождалась еще более серьезная угроза для националистического дела. Из полномочий остминистериума в оккупированных областях исключили полицейские функции, которые сосредоточились в руках Генриха Гиммлера. С начала кампании рейхсфюреру СС было поручено «наведение порядка» в оккупированных восточных областях. Эту задачу осуществляли айнзатцгрупп, состоявшие из специально подобранных, жестоких полицейских во главе с офицерами СС из ближнего окружения Гиммлера. На время периода стабилизации этим офицерам были даны полномочия в пределах широкого диапазона «мер по умиротворению» в тыловых районах, которые превышали полномочия всех военных командиров. Подразумевалось прежде всего истребление еврейского населения и ликвидация всех коммунистических организаций; «комиссары» и сотрудники НКВД должны были расстреливаться на месте.

Предположения о причинах конфликта между айнзатцгрупп и украинскими националистами были сделаны в предшествующей главе. Сначала мельниковцев не трогали, поскольку их считали политически недееспособными[266]. В течение лета СП (SP, Schutzpolizei – полиция, до 1945 г. – Примеч. пер.) утверждала, что «фракционная группа, возглавляемая полковником Андреем Мельником, преимущественно эмигранты, больше не имеет никакого политического значения», и расценивала ОУН-М как полезный противовес организации Бандеры. К началу ноября 1941 года, однако, сообщения СП предупреждали, что группа Мельника может стать опасной, если из-за борьбы с бандеровской группой ее оставить полностью безнадзорной[267]. Как только ОУН-М обнаружила способность вести организационную работу на востоке Украины, немцы ударили и по ней.

Первая крупная вспышка репрессий против мельниковцев случилась 21 ноября, в день важной для украинских националистов годовщины. В этот день в 1921 году отряд Тютюнника, одно из последних значительных националистических формирований, вторгшихся в Советскую Украину, сделал «последний привал» около небольшого городка Базара на краю лесистой области к северу от линии Киев – Житомир. И ОУН-М решила ознаменовать эту годовщину большой патриотической демонстрацией, которую подробно описал один из ее участников[268]. Большая группа организаторов была прислана из Житомира; в назначенный день тысячи людей стеклись в Базар для юбилейных торжеств. Эта демонстрация силы украинского националистического чувства весьма встревожила немцев, и тем более потому, что мероприятие было делом организованной группы, которая получила поддержку со стороны местных украинских властей. Глава районной администрации обратился к толпе, полиция под командованием старого украинского офицера охраняла собравшихся, играл полицейский оркестр. Все эти отличительные черты мероприятия показали недоверчивым германским полицейским властям, что украинцы намеренно бравировали своей независимостью. Репрессии, и очень сокрушительные, не заставили себя ждать. В Базаре провели расследование, и несколько организаторов было арестовано; далее след вел в Житомир, немцы расстреляли около двух десятков членов ОУН, включая одного из лидеров «Экзекутивы». Молодые Ясенюк и Антон Баранивский, оставшиеся там лидеры ОУН, избежали такой судьбы, спрятавшись в лесах. Влияние ОУН-М в Житомире было резко подорвано, хотя репрессии затронули не многих административных чиновников, симпатизировавших организации.[269]

Без прямых свидетельств делать вывод о том, что демонстрация в Базаре была причиной дальнейших гонений на мельниковцев, было бы несерьезно. Однако приблизительно в то же самое время националисты подверглись решительным репрессиям и во многих других городах; в частности, был нанесен удар по маленькой группе, вышедшей с Буковины на Николаев, по группам в Каменец-Подольском, Чернигове и Полтаве[270]. Основная кампания репрессий была развернута в столице. Многие акции ОУН-М, не заслуживавшие, по мнению германских властей, решительного подавления, вызывали, однако, усиливающееся раздражение со стороны аппарата Гиммлера. Известная поэтесса Олена Телига стала, не добиваясь разрешения, выпускать националистический литературный журнал «Літаври». Молодежную группировку «Січь» считали потенциально опасной. Мельниковцы создали Украинский национальный совет (Раду), чтобы он действовал как символ единства на востоке Украины, и надеялись, что Рада станет в конечном счете центральным органом националистической деятельности. Офицеры вермахта на Украине осознавали масштаб неприятностей, которые могла навлечь на себя такая деятельность со стороны высших германских властей, и один из них советовал украинцам трансформировать Раду в более безобидный комитет помощи. Когда этот совет был отвергнут, Раду официально распустили (17 ноября), и она ушла в подполье[271]. Руководство СП знало о том, что Рада продолжает существовать, и, хотя сочло это слишком незначительным, чтобы прибегать к репрессиям, недоверие к националистам возросло[272]. При таких обстоятельствах можно понять, почему первый удар пал на легальный, но крайне националистический орган – газету «Украинське слово». Ее большой тираж – более 50 тысяч[273] – обеспечивал газете, по мнению полицейских властей, потенциальную возможность опасного влияния. Кроме того, редакция газеты, как уже отмечалось, состояла в значительной степени из западноукраинцев и старых эмигрантов; эти элементы рассматривались руководством СП как особо опасные.

К несчастью для националистического дела, за два месяца своего пребывания в Киеве приезжие потеряли поддержку общественного мнения. Отчасти антипатия, которую они вызывали, была обусловлена тем, что они были чужаками, и, даже те, кто родился на востоке Украины, или, как Кандыба, у которого там родился отец, были долго лишены связи с местным населением. Можно сказать, что оуновцы по праву захватили лидирующие позиции, а затем и монополию в муниципальной деятельности, поскольку были лучше организованы, имели более четкое видение того, что хотят, и привыкли брать на себя инициативу. Они иногда демонстрировали чувство превосходства по отношению к местным, и даже если вели себя более тактично, многие местные все равно были склонны подозревать в них снисходительное отношение к себе. Их присутствие в кабинетах местной власти, даже когда они ровно держались с чиновниками, неизбежно вело к трениям. Кроме того, приверженность принципу интегрального национализма означала пренебрежение вопросами социального благосостояния и гражданских прав, имевших большое значение для местного населения после двадцати лет советской власти. «Лидерский принцип», который на востоке Украины выражался в таких крайних терминах, какие Мельник когда-либо позволял в эмиграции, был чужд местным жителям. Лозунг «Петлюра, Коновалец, Мельник – три имени, одна идея» был поначалу бессмысленным для среднестатистического восточноукраинца, так как второе и третье из этих имен были ему неизвестны. После того как было дано объяснение, фраза стала означать для многих, что после смерти Петлюры националистическое движение попало в руки лидеров с получужой Западной Украины.[274]

Все эти раздражающие факторы можно было бы стерпеть, не имей они определенного идеологического подтекста, который означал серьезные неудобства. Националистическое кредо строилось на «чистоте» украинского народа. Согласно представлениям лидеров ОУН, эта «чистота» подвергалась угрозе в результате проникновения русского элемента – физической иммиграции русских, которых стало особенно много в киевских бюрократических и интеллектуальных кругах, и русского влияния на украинскую культуру и язык. Степень влияния будет обсуждена в одной из дальнейших глав; однако необходимо указать его важность здесь, чтобы понять киевскую реакцию на оуновскую политику. Националисты взялись за радикальную «чистку» чуждых аспектов жизни в городе. Некоторые местные украинцы восприняли эту кампанию с энтузиазмом, иногда заходя в ее реализации дальше пришельцев. Другие же, хотя и были украинцами по происхождению, привыкли к русскому языку и свободно общались с лицами русского этнического происхождения. Следовательно, процесс «чистки» предполагал во многих случаях серьезное разрушение их привычного образа жизни и социальных отношений.

Из-за чрезвычайной важности этого фактора стоит привести с некоторыми подробностями один случай, который представляет собой поразительную иллюстрацию националистической психологии того периода. Он описан в дневнике видного киевского автора Аркадия Любченко, который был эвакуирован советскими властями, но смог остаться в Харькове до самого прихода немцев. Он установил потом контакт с группами Мельника (который, как было указано, проводил в Харькове ту же политику, что и в Киеве). Всегда националистически настроенный, Любченко скоро сделался восторженным сторонником интегрального национализма. В декабре благодаря своим связям с националистами возглавил харьковскую газету «Нова Украина». Вскоре в редакцию пришел харьковский автор по фамилии Филиппов и сказал Любченко, что подготовил статью, разоблачающую коммунистический режим, которую хотел бы опубликовать. Когда Любченко отверг статью, потому что она была написана по-русски, Филиппов объяснил, что его мать – украинка и что он может представить эту статью на украинском языке, поскольку вопрос языка для него не имеет значения. Любченко с насмешкой ответил, что настоящие украинцы, а таких огромное большинство в газете, не желают иметь ничего общего с человеком, который не решил для себя, украинец он или русский, таккактакойчеловекявляется «интернационалистом» вроде большевиков[275]. Легко представить, какое впечатление могли произвести такие доводы на ошарашенного посетителя. Это особенно важно в связи с тем, что работа в таком органе, как газета, для многих было не просто делом престижа или даже средством выражения мнения, но и вопросом жизни или смерти. При быстро ухудшавшемся продовольственном положении в Киеве и Харькове работа в учреждении, признаваемом немцами, следовательно, возможность получать продовольственные карточки и иметь небольшой приработок, была крайне необходима для большинства представителей интеллигенции.[276]

Ввиду этих обстоятельств неудивительно, что германские противники националистического движения почувствовали: настало время разрушить его престиж атакой на главный орган. 12 декабря 1941 года силами СП было захвачено «Украинське слово» и арестовано все руководство газеты, включая Рогача, Чемеринского и Олийника[277]. Кандыба был арестован местной полицией в городском районе, контролируемом ОУН-М, что позволило ему бежать.[278]

Два дня спустя газета вновь вышла – под названием «Нове украинське слово», и редакционная политика газеты резко изменилась. Новым редактором стал Константин Штепа, исполнявший обязанности ректора Киевского университета. Украинец по происхождению, он служил офицером в царской армии и, хотя имел явные антисоветские убеждения, оставался неприкрытым русским патриотом, выступавшим за принятие русской культуры и языка по всей Украине и поддерживание административных связей с Москвой, поэтому являлся убежденным врагом украинского националистического движения[279]. В первом номере его газеты была опубликована статья, инспирированная немцами, но приемлемая для Штепы, в которой на националистов нападали за то, что «газету, которая должна была быть информационным изданием, они превратили в рупор своей группировки». Националисты, объяснялось в статье, отказались принять во внимание германские требования, заключавшиеся в том, чтобы газета служила всему обществу; Штепе надлежало «популяризировать» эти идеи, иллюстрацией чего и служила статья на второй полосе газеты с призывом: «работа вместо политики».[280]

При Штепе «Нове украинське слово» стала раболепствовать перед немцами. Отчасти это объяснялось крайней строгостью и бдительностью германской цензуры; редактор был обязан публиковать за собственной подписью статьи, составленные германскими пропагандистами, хотя документы показывают, что в частных беседах с германскими официальными лицами он подвергал нацистскую политику резкой и смелой критике.[281]

Националистические статьи, содержащие нападки на основы их движения, задевали за живое тем, что отвергали историческое равенство украинской культуры с русской. Штепа в этом отношении явно зашел дальше коммунистических газет, возвращаясь к традициям «Малороссии», столь ненавистным для украинских националистов[282]. Сколь бы искренними ни были его чувства русского националиста, для человека украинского происхождения, пишущего на украинском языке в украинской столице, осуждение украинского националистического движения могло расцениваться в националистических кругах не иначе как акт государственной измены.

Глубокой осенью, когда айнзатцгрупп громили группы ОУН-М, администрация рейхскомиссариата обосновалась на всей Правобережной Украине, в то время как территория к востоку от Днепра оставалась под управлением вермахта. Согласно планам, составленным в остминистериуме, рейхскомиссариат «Украина» должен был в конечном счете включить все территории Советской Украины в границах, установленных до 1941 года, кроме Трансистрии, Галиции и областей, перешедших к СССР от Румынии в 1940 году. Помимо того, предполагалось, что он расширит границы за счет территорий к югу от линии, примерно проходящей к югу от Курска к Волге и там включит в себя Автономную Советскую Социалистическую Республику немцев Поволжья[283]. На северо-западе рейхскомиссариат должен был охватить несколько южных районов из состава предвоенной Белорусской Советской Социалистической Республики, включая Брест, Пинск и большую часть железной дороги, соединяющей эти города с Гомелем.[284]

К концу августа процесс умиротворения западной части этой обширной области зашел так далеко, что на совещании между представителями Коха и Розенберга, с одной стороны, и армейскими чинами – с другой, уже планировалось передать ее под управление рейхскомиссариата[285], что и было постепенно выполнено в последующие три месяца.[286]

Учреждение рейхскомиссариата не поменяло общих основ временного управления, установленного вермахтом[287]. Однако оно внесло совсем новый дух. Под строгий контроль были поставлены многие аспекты украинской жизни, в которой вермахт оставлял относительную свободу действий местным жителям. Вся Правобережная Украина была разделена на пять Generalbezirk (генеральбецирк, укрупненная область. – Примеч. пер.) со штабами в Ровно, Житомире, Киеве, Николаеве и Днепропетровске[288]. Каждому генерал-комиссару подчинялось около двадцати гебитскомиссаров, и каждый из них имел под своим управлением крайсгебит (округ. – Примеч. пер), включавший в среднем четыре района. Украинская администрация работала, как правило, только на этом, самом нижнем, уровне[289]. В каждой деревне были старосты, имелись украинские главы районных администраций. Хотя иногда украинцы занимали и более высокие посты – консультантов или специалистов[290], не существовало никакой унифицированной структуры местных администраций, за исключением городов, независимо от величины, где глава администрации был из украинцев. В больших городах, которые не были включены в крайсгебиты, украинские «мэры», однако, находились в строгом подчинении немецким штадткомиссарам.

Столь же важным, как его административная структура, было личное отношение Коха к украинцам, которыми он должен был управлять. Для него они были просто неполноценной расой, колониальным народом, который нужно использовать в интересах Германии. «Они слишком неполноценны, чтобы их сравнивать с немцами»[291], «последний германский рабочий стоит в тысячу раз больше местного»[292] – это характерные высказывания, иллюстрирующие его отношение к украинцам. Поэтому бывший мелкий железнодорожный служащий чувствовал себя крайне оскорбленным, когда украинская интеллигенция пыталась организовывать национальную жизнь по собственному усмотрению. Весь тон его администрирования подразумевал, что украинцы были как бы недоразвитым народом, который не мог достичь уровня культуры достойного внимания; те же, кто пытается доказать обратное, просто полуобразованные эмигранты-смутьяны, к которым нужно относиться самым строгим образом, так, чтобы они не мешали осуществлять производственные обязанности простым, но полезным «крестьянам» (то есть всем несмутьянам) в интересах немцев.

Одним из первых проявлений решимости Коха сокрушить все центры автономной жизни было уничтожение националистических сил, остававшихся на легальном положении в Киеве. Западноукраинские группировки удалось подавить, но большая группа восточноукраинских сторонников организации Мельника открыто продолжала ограниченную деятельность. Ее руководитель Багазий был таким же националистом, как и арестованные западноукраинцы. Характерный для его самодовольной неосторожности случай имел место примерно в то время, когда Багазий стал мэром. Киев посетила группа иностранных журналистов, включая несколько немецких. В их присутствии он выразил верность ОУН, восхваляя Коновальца и Мельника как тоталитарных лидеров, сказав: «Взгляды всех украинцев обращены к Мельнику». Германский офицер, находившийся при этом, попросил журналистов не сообщать об этом высказывании, зная, что это вызовет резкое раздражение нацистских вожаков.[293]

Хотя Эрих Кох и его помощники были во многих отношениях поразительно неосведомлены об истинном характере украинской жизни в Киеве, после откровенности Багазия они с неизбежностью осознали, что тот работает скорее на украинские интересы, чем послушно выполняет немецкие приказы. Очевидно, что антинационалистические силы в редакции газеты «Нове украинське слово» сделали все возможное, чтобы вызвать недовольство немцев городской администрацией. Например, газета напечатала статью служащего муниципалитета с критикой эмигрантов, возвратившихся в Киев. Автор высказывал недовольство тем, что из сорока служащих его отдела тринадцать являются приезжими и платят им больше, чем местным, хотя первые вовсе не являются более квалифицированными работниками и их семьи меньше[294]. Учитывая враждебность Коха и его подручных к эмигрантам, такие высказывания, должно быть, вселили в них уверенность, что популярность немцев никак не пострадает, если они искоренят остатки внешнего влияния в киевской жизни.

Вряд ли это были истинные причины ареста Багазия, произведенного в начале февраля 1942 года (по-видимому, указанные в сноске 48. – Примеч. пер). Очевидно, германским должностным лицом, ответственным за падение Багазия, был генерал-комиссар Магуниа, один из ближайших помощников Коха среди должностных лиц рейхскомиссариата. Тот работал, конечно, в тесной координации с СП; обвинения против Багазия в полицейском сообщении крутятся исключительно вокруг его националистических действий[295]. Например, начальник отдела религиозных конфессий, как утверждается, угрожал русофилу епископу Киева Пантелеймону. Другое обвинение касалось «незаконного использования немецкой собственности», но особое значение имела, похоже, продажа им нефтепродуктов (вероятно, советского происхождения, конфискованных немцами) с целью помочь националистическому делу. Ему предъявили обвинение как лидеру подпольной ОУН-М, и было объявлено, с очевидной достоверностью, что множество организаций, контролируемых националистами, работали под его руководством. Видимо, самым тяжелым обвинением в глазах немецких чинов было, однако, то, что он пытался обеспечить контроль над украинской полицией. Как был выше указано, ОУН-М действительно контролировала основную часть украинской полиции в Киеве, но Багазий едва ли был лично ответственен за это. В целом мотивы снятия Багазия были такими же, какие преобладали всюду в рейхскомиссариате при разгоне националистических групп. Эта акция целиком укладывалась в политику Эриха Коха; он защищал ее от критики Розенберга и продемонстрировал собственную самонадеянность и тупость, добавив несколько несуразных обвинений к тем, что были выдвинуты в докладе СП.[296]

Репрессии против националистических сил в Киеве коснулись не только Багазия. Аресты были нацелены прежде всего на две группы: еще действовавших литературных лидеров примыкавшей к ОУН-М «Лиги украинских писателей» во главе с Оленой Телигой и молодым закарпатскоукраинским автором Иваном Ирлявским и Сечь, которую возглавлял молодой восточноукраинский журналист Иван Кошык, также член ОУН-М[297]. В общем было казнено (а это, как правило, происходило вскоре после ареста) около сорока человек[298], большинство которых являлись студентами-медиками, входившими в Сечь[299]. Помимо этого несколько основных национальных организаций Киева были вынуждены прекратить свою деятельность, включая Украинский национальный совет. Даже «Просвита» подпала под подозрение и была закрыта на некоторое время.[300]

Эти аресты не пресекли попыток развернуть национализм в Киеве. Подпольная ОУН-М (как и остатки конспиративной группы ОУН-Б) делала все, что могла, чтобы стимулировать националистические настроения. Да и в городской администрации отнюдь не было произведено резких изменений, как это произошло с редакцией газеты. Немцы, вероятно, не слишком стремились закрыть все отдушины для выхода украинских националистических настроений. Розенберг, несмотря на свое небольшое влияние, в этом отношении проявлял определенную сдержанность, да и сам Кох отрицал, что он антиукраинец[301]. Несомненно, в своем презрении ко всем славянам он не делал различий между украинцами и русскими; его благожелательное отношение к русофильским элементам в журналистике, возможно, было случайным или, по крайней мере, являлась попыткой установить управляемый немцами баланс между группировками.

Снижение влияния ОУН-М было неожиданным и довольно длительным, поскольку репрессии против ее групп продолжались по всему рейхскомиссариату. Кроме того, и это будет подробно освещено дальше, во многих местах появились сильные украинские националистические группы, оппозиционно настроенные в отношении оуновской идеологии; эти группы вели борьбу за развитие национализма, препятствуя таким образом росту влияния ОУН. В других районах сведения о подавлении киевской группы – разгоне Национального совета, похоже, произвели особенно сильное впечатление, заставив там осторожничать и воздерживаться от усилий по созданию националистических организаций. Вследствие этих событий, после февраля 1942 года работа двух ОУН составляла только относительно малую часть общего потока националистических и антинационалистических сил, которые следует рассматривать скорее в их географическом, социальном и идеологическом контексте, чем в порядке общего повествования.

Чтобы понять развитие национализма в течение остальных двадцати месяцев германской оккупации Восточной Украины, необходимо уделить некоторое внимание влиянию германской политики на аспекты жизни, не связанные напрямую с националистическими настроениями. Множество томов крайне неприятной для чтения литературы можно было бы посвятить тем несчастьям, которые причинили многострадальным народам Советского Союза слепые действия германских правителей. Здесь предпринята попытка дать лишь чрезвычайно краткое описание четырех непродуманных аспектов политики, с помощью которой было сделано все, чтобы разрушить жизнь людей в оккупированных районах, и которая, в частности, косвенно повлияла на характер националистических движений.

Первый, и во многих отношениях наиболее грубый просчет германской политики, привел к смерти огромного числа советских военнопленных. Летом и осенью 1941 года сотни тысяч красноармейцев попали в немецкий плен. В основном это произошло из-за быстрого продвижения немецких войск и серьезного перевеса германского оружия; но, по крайней мере частично, это можно объяснить нежеланием бороться за коммунистическую систему и надеждой, что после плена придет более свободная жизнь для всех советских народов. Германская армия была совсем не подготовлена к настолько массовой сдаче в плен. Однако никакие трудности в содержании пленных не могут извинить ужасные последствия пренебрежения людьми, что, в отличие от большинства других злодеяний, совершенных на востоке, было прежде всего ошибкой вермахта. Частично виной тому была неэффективность или жестокость подчиненных вермахту Etappengruppen (этаппенгруппен, войск тылового района), но исключительная безжалостность многих высоких офицерских чинов также сыграла важнейшую роль, поскольку развязывала руки их подчиненным[302]. Бесчисленные тысячи пленных были заперты за колючей проволокой на открытых равнинах. Продовольствия не хватало настолько, что военнопленные быстро превращались в живые скелеты; осенью появились случаи людоедства[303]. «Изможденные желтые лица выглядывали из воротников шинелей – непередаваемое человеческое страдание», как писал один украинец о посещении лагерей[304]. После наступления холодов сыпной тиф плюс голод стали уносить сотни тысяч человек.

Так как многие из этих лагерей были расположены на Украине, население скоро узнало об условиях в них, даже при том что значительная часть пленных украинского происхождения была отделена от общей массы и освобождена немцами[305]. Кроме того, вряд ли жители не видели трупов военнопленных, расстрелянных (скорее всего как комиссары или коммунисты) и брошенных в деревнях незахороненными[306]. Естественно, убеждение в том, что немцы хотят истребить славянские народы, получило широкое распространение.

Второй просчет немцев был менее шокирующим, чем отношение к военнопленным, но в конечном счете его отрицательное воздействие на отношения с украинским населением оказалось куда сильнее. Это была политика в области сельского хозяйства. В своем намерении получать больше продовольствия и сырья для укрепления германского военного потенциала нацистское руководство решило эксплуатировать сельское хозяйство Украины так же, как это делали советские правители при проведении коллективизации в двадцатых годах[307]. Но немцы были еще менее склонны поставлять в деревню достаточное количество потребительских товаров, чтобы стимулировать труд индивидуального крестьянина, потому что им требовалось направлять их собственным сражающимся войскам. Кроме того, их ситуация была во многих отношениях более трудна, чем у Кремля в 1929 году: материальной базы для реконструкции индивидуальных хозяйств – зданий, оборудования, домашнего скота – часто не хватало, поэтому возвращение к индивидуальному ведению сельского хозяйства, вероятно, означало бы резкое снижение производительности и прибавочной продукции для поставок в Германию.

С другой стороны, у немцев были веские причины уничтожить колхозную систему как существенную особенность советской системы, которую они учили презирать. Огромное число крестьян ненавидело колхозы, похоже, больше, чем любой другой аспект советской системы. Хотя и маловероятно, что эта ненависть была всеобщей, несомненно, такое чувство было сильным среди старших групп населения, тех, что на других условиях готовы были бы сотрудничать с немцами.[308]

Столкнувшись с этой дилеммой, германские правители применили тактику компромисса и обмана. Они обещали распустить колхозы, но, вопреки желанию крестьянина сразу получить землю, мотивировали отказ тем, что процесс должен быть постепенным. Сначала колхозу предстояло трансформироваться в Gemeinwirtschaft (громадське господарство), или общественное хозяйство; единственным существенным эффектом было увеличение размера каждого двора. На втором этапе, который должен был последовать в ближайшем будущем, хозяйство предполагалось преобразовать в Landbaugenossenschaft (хлиборобська спилка), или сельскохозяйственное товарищество. На этой стадии каждое домашнее хозяйство должно было получить определенный земельный надел и вознаграждаться в зависимости от урожая, снимаемого с этой земли, хотя многие сельскохозяйственные работы предполагалось проводить коллективно, чтобы преодолеть голод, недостаток в тягловых животных, тракторах, топливе для тракторов и инвентаре.[309]

Там, где программа была выполнена без промедления, большинство крестьянства, по всей видимости, благосклонно восприняло перемены[310]. Однако на большей части Украины, особенно в рейхскомиссариате, процесс шел с досадными промедлениями. Частично это объяснялось тем, что немцы не произвели тщательного обследования земель, прежде чем их делить между хозяйствами. Более серьезным препятствием была преднамеренная обструкция со стороны Коха и прочих, кто, чувствуя, что программа оставит какой-то сектор жизни вне их контроля, выдвигали аргумент, что все это мероприятие кончится снижением поставок. В результате только 10 процентов вместо запланированных 20 Gemeinwirtschaften были преобразованы в Landbaugenossenschaften[311]. Несмотря на скудные практические результаты, программа деколлективизации стала любимой темой пропаганды Коха – несомненно, потому, что немного было тем позитивного характера, по которым он разрешал дискутировать. В конце концов, однако, постоянно нарушаемые обещания бесспорно привели к потере доверия к немцам, даже к готовности вернуться к советской системе, с ее уже известными пороками. Крестьянская поговорка – «плохая мать все же лучше много обещающей мачехи» – показательна для суждения крестьян о германской сельскохозяйственной политике.[312]

Проблема обеспечения сельскохозяйственных поставок была тесно связана с проблемой снабжения продовольствием украинского городского населения. Одним из способов, с помощью которых немцы стремились получить больше сельхозпродукции для собственных нужд, был практический отказ от снабжения продовольствием жителей городов. Первая зима особенно показательна в этом плане. Замысел был прост: голодающее городское население изыщет какие-то средства (обмен или другие), чтобы побудить крестьян поделиться частью продуктов, припрятанных и сохраненных сверх того, что смогли получить от них немцы[313]. До некоторой степени, конечно, это было верно. Частные лица ездили по селам, стараясь выменять съестное у крестьян так же, как это происходило после революции. Городские власти и социальные комитеты делали все возможное, чтобы обеспечить продовольствием своих клиентов; в действительности причина того, что немцы разрешали этим подозрительным организациям действовать, состояла в том, что таким образом они сами оказывались освобожденными от необходимости заниматься такими вопросами. Ресурсы, которыми располагали эти органы, были, однако, бесконечно малы по сравнению с потребностями, потому что ценные материалы, оставленные в городах, были реквизированы немцами.[314]

Крестьяне, в свою очередь, мало что могли предложить на продажу. Они жили при регламентированной планируемой советской экономике, когда индивидууму не давали накапливать сельскохозяйственную продукцию, в отличие от более свободной царской системы, при которой более преуспевающие крестьяне обычно имели кое-что на продажу, если предлагалась достаточно привлекательная цена. Крайне тяжелые реквизиции, наложенные вермахтом, особенно в форме произвольных захватов, также сильно приуменьшили запасы. Результатом стала серьезная нехватка продовольствия в городах, особенно в таких крупных, как Киев и Харьков, которая принесла голод и мор зимой и весной 1942 года.[315]

Подобно сельскохозяйственной политике, приведшей к голоду в городах, программа Ostarbeiter была результатом безжалостных усилий, направленных на увеличение германского военного потенциала. В отличие от прежней политики, однако, ее зло даже не может быть оправдано кратковременной целесообразностью. Концепция привоза иностранных рабочих на военные заводы была сама по себе достаточно разумна. Более того, осуществленная должным образом, она могла бы скорее привести к увеличению, а не снижению прогерманских настроений на Украине. Есть надежное свидетельство того, что население поначалу относилось с симпатией к немецким усилиям привлекать рабочую силу на добровольных началах[316]. Кроме того, большое число украинских националистов поддержало эту меру; они не только хотели помочь Германии выиграть войну против Советского Союза, но и полагали, что войти в контакт с передовой германской технологией и вообще с западноевропейской культурой будет ценным опытом для молодых украинцев. Для них это было средство разорвать слишком близкие связи украинской нации с русскими и азиатами из их империи и установить европейскую ориентацию страны.[317]

К несчастью, методы, которые немцы применяли по отношению к рабочим-волонтерам, скоро истощили этот источник рабочей силы. Украинцев часто перевозили в ужасных условиях, а по прибытии в Германию размещали кое-как. Квалифицированные рабочие и другие профессионалы, которые вызвались поехать в Германию, чтобы, приобретя там опыт, повысить свое техническое умение, использовались в качестве грубой рабочей силы[318]. Наиболее важным, однако, было то, что украинцы, подобно другим остарбайтер, были обязаны носить оскорбительный значок, отличавший их от западных европейцев; им запрещали социальные контакты с последними, и, как следствие, им было запрещено посещать кинотеатры, рестораны и другие общественные места. Добровольцы почувствовали, что немцы относятся к ним (так оно и было со стороны многих немцев), как большевики к заключенным.[319]

Когда политика сегрегации привела к недостатку добровольцев, то прибегли к силе; 21 сентября 1942 года в рейхскомиссариате была официально введена обязательная трудовая повинность для молодых мужчин и женщин[320], но в действительности принудительный набор на работы применялся задолго до этого. В ответ на неизбежные уклонения от повинности германские власти пустились на самые низкие ухищрения: захватывали молящихся в церквях или приглашали людей на театральные представления, а там всех арестовывали. Сила и жестокие наказания – такие как сожжение деревень, из которых бежали потенциальные рабочие, – стали обычным делом[321]. Рабочих везли в Германию в неотапливаемых вагонах для скота, за дверями с колючей проволокой. Хуже того, людей для отправки отбирали без какой-либо системы[322]. Иногда забирали матерей маленьких детей, забирали сыновей и мужей, которые были единственной опорой для своих семейств.[323]

Страх перед таким обращением, возможно, был единственной наиболее важной причиной народного недовольства немцами. Помимо страха материальных лишений идея принудительной отправки в отдаленную и неизвестную страну возродила генетический страх поколений перед ссылкой в Сибирь[324]. Масштаб упомянутой программы был настолько велик, что она коснулась каждого семейства, став всеобщим злом. Только за первые десять месяцев немецкой оккупации[325] из Киева было отправлено в Германию 38 тысяч человек (более 10 процентов населения города). В южных генеральбецирках число угнанных было, похоже, меньше[326], но в житомирском бецирке к середине 1943 года – 170 тысяч (приблизительно 6 процентов населения) и еще 30 тысяч человек было отправлено позже[327]. К началу августа 1943 года каждый из сорока жителей Украины был угнан в Германию на принудительные работы[328], а к концу оккупации число украинских рабочих в Германии составляло 1 миллион 500 тысяч.[329]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.