IV. Фили Проф. ген. Н. П. Михневича

IV. Фили

Проф. ген. Н. П. Михневича

ечером, 26 августа, и Кутузов и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов приказал готовиться на новый бой, но уже через несколько часов начали приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным. Кутузов приказал армии отступать. Армия, под прикрытием арьергарда Платова, потом замененного Милорадовичем, отступала на Можайск, Лутинское, Вязьму и 31 августа была в Мамонове, в одном переходе от Москвы. Все были уверены, что под Москвой будет новое сражение. По-видимому, того же мнения был и Кутузов, требовавший от московского генерал-губернатора графа Ростопчина шанцевого инструмента для укрепления позиции, батарейных орудий, зарядов, подвод для раненых и пр. Начальнику штаба армии, генералу Беннигсену было поручено приискание позиции для боя.

Кутузовская изба в д. Филях (Собр. И. Е. Цветкова)

Но не столько нужна была позиция, как пополнение войск; в армии было всего 60.000 человек; в некоторых полках оставалось до 300 чел. — пришлось обратить их в однобатальонные, и многими из них командовали капитаны; особенно были велики потери во II-й армии[9]. При таких условиях бороться против 100.000 чел. Наполеона было рискованно.

1 сентября армия выступила из Мамонова к Москве. Князь Кутузов, пожалованный за Бородинское сражение в фельдмаршалы, объехал позицию, выбранную Беннигсеном, и остановился на Поклонной горе. Его окружили все старшие генералы армии. Здесь, среди ясного сентябрьского утра, любуясь на златоглавую первопрестольную столицу, расстилавшуюся у их ног, защитники России совещались о предстоящем бое. Мысль об оставлении Москвы без боя была, может быть, только в одной голове старого фельдмаршала, но вскоре все пришли к сознанию о невозможности дать бой на избранной позиции. Во-первых, она была изрезана многими рытвинами и речкой Карповкой, затруднявшими сообщение по ней войск; в тылу была р. Москва и обширный город, отступление через который в случае нужды было бы для армии крайне затруднительно. Предлагали усилить позицию укреплениями с сильной артиллерией; укрепления уже начали строить; стали подходить войска и приближался вечер, но решения принять не могли. Из всех разговоров, к которым внимательно прислушивался Кутузов, можно было видеть одно: защищать Москву не было никакой физической возможности. Он подозвал к себе старших генералов.

— Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого, — сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.

В два часа в просторной, лучшей избе Андрея Савостьянова собрался военный совет. Кутузов сел в темный угол и, видимо, сильно волновался. Все генералы собрались своевременно; опоздал Беннигсен на два часа, по случаю рекогносцировки позиции. Его ожидали. Кутузов предложил на обсуждение вопрос: «Спасенье России в армии. Выгодно ли рисковать потерей армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение».

Начались прения. Барклай-де-Толли, верный своему первоначальному плану действий, доказывал необходимость оставить Москву и сохранить армию, отступая к Владимиру и Нижнему Новгороду. Беннигсен, обращая внимание присутствующих на последствия, могущие произойти от оставления Москвы без боя: на потери для казны и частных лиц, впечатление, какое произведет событие на народный дух и иностранные дворы, на затруднения и опасности прохождения войск через Москву[10], предложил: ночью перевести войска с правого фланга на левый и ударить на другой день в правое крыло французов; в случае же неудачи, отступить на старую или новую калужскую дорогу, откуда угрожать сообщениям Наполеона.

С Беннигсеном согласились: Дохтуров, Уваров, Коновницын и Ермолов[11]; с Барклай-де-Толли — граф Остерман, Раевский и Толь: последний подал особое мнение: расположить армию правым крылом к д. Воробьевой, а левым — к новой калужской дороге.

Военный совет в Филях (Кившенко)

— Я, господа, — сказал Кутузов, — не могу одобрить плана графа[12]. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только от того, что войска наши перестраивались в слишком близком расстоянии от неприятеля[13]…

Последовало минутное молчание и снова прения возобновились; но ясно было, что договориться до одинакового решения никак не могут. Кутузов тяжело вздохнул, как бы собираясь говорить. Все оглянулись на него.

— Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки, — сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу, за которым заседал военный совет. — Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне государем и отечеством, я — приказываю отступать.

Генералы разошлись с тяжелым сознанием тяжкой ответственности за принятое Кутузовым решение. Но здесь и сказалось все величие духа полководца, в руки которого русский народ отдал свою историческую судьбу.

Старик фельдмаршал, простившись с генералами, долго сидел и думал о вопросе, тяготившем его: «Не виноват ли он в принятом решении? Когда же было сделано то, что решило вопрос об оставлении Москвы, и кто же виноват в этом?»

— Этого, этого я не ждал, — сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру; — этого я не ждал! Этого я не думал!

— Вам надо отдохнуть, ваша светлость, — сказал Шнейдер.

— Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, — не отвечая прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу. — Будут и они, только бы…[14]

Эти слова «только бы» вполне понятны: «только бы» я остался у власти, «только бы» не перестали верить в меня, «только бы» дали довести дело до конца, как я решил его провести.

На счастье России, фельдмаршал уцелел на своем месте и дожил до счастливого сознания быть спасителем отечества[15].

Н. П. Михневич

Москва конца XVIII в. (рис. Де-ла-Барта)