24

24

Погода благоприятствовала. Двигались цепочкой по берегу моря, по мокрому песку и мелким ракушкам. Впереди предстояла ночевка и коллективная выпивка на свежем воздухе. Игорь шел рядом с Алей, постоянно подпрыгивая и подправляя за спиной тяжелый рюкзак. Ему достался самый ответственный и неудобный груз: огромная кастрюля с замаринованными кусками мяса для шашлыка и с большими острыми ручками, впивавшимися в ребра. Левой рукой он размахивал в такт своей любимой песне „Дан приказ ему на Запад”. Вообще-то он стеснялся своего пристрастия к этому устаревшему маршу. А потому пел его только в узком кругу и в самые возвышенные моменты жизни. Иными словами, когда был достаточно пьян. Но сегодня у него было какое-то особенно острое чувство свободы. Горизонт над морем был окрашен чистым красным светом. Нетронутая красота пустынного края вызывала в душе Игоря языческое восхищение. В десяти километрах от города остановились на ночлег. Палатки возникли мгновенно, сами собой. Вскоре все окружили советами Юру Нестерова, который томительно долго переворачивал шампуры над мерцающими углями. Мужики пили разбавленный спирт. Женщины — сухое вино. Дружно произносили по очереди короткие тосты и наслаждались пахнущим от костра мясом. Игорь блаженствовал. Порывался рассказать „новый анекдот”, но ему не позволили. Запели. Сначала шумные песни. Потом затянулись тихие, без надрыва. О „невесомом густом звездопаде” и „взорвавшейся в мае сирени”. Игорь во время пения практически не заикался, но пренебрегал тональностями и высокими нотами. Слова рвались у него из души безмотивно и громко. Аля же пела тихо, правильно и проникновенно, как опытный турист. И все время осаждала Игоря:

— Потише ты! Не кричи в самое ухо. Спокойно, с грустиночкой…

Постепенно и песни исчерпались. Паузы между ними растягивались. И тут-то Игорь снова вспомнил свою „комсомольскую”. Его всегда трогала до слез пронзительная правдивость первого куплета, в котором „ему” был дан приказ отправляться в одну сторону, а „ей” — в совершенно противоположную. Трагичность ситуации притягивала Игоря к этой старой музыкальной драме. К тому же это была единственная песня, которую он знал от первого до последнего куплета. И вдруг все у костра, со смехом и показным пафосом, дружно поддержали Игоря: „Уходили комсомо-о-льцы… на гражданскую войну”. Игорь видел во тьме ночи блеск острых клинков; слышал ржание усталых коней; всем сердцем ощущал трагизм гражданской бойни, развязанной по указанию автора книги „Материализм и эмпириокритицизм”. Песня дотянулась до грустного финала. И все со смехом зааплодировали:

— Браво, Игорь Евгеньевич.

— А „Варшавянку” помните?

— Кошелева — на всесоюзную эстраду! Ура-а!

С моря порывами дул теплый ветерок. Угли почти перестали шевелить огненными язычками. Кругом звенели цикады под взглядом обнаженных южных звезд. Всем хотелось какого-то хорошего заключительного аккорда. Уважаемый Самсон Филиппович предложил самое очевидное:

— Ребята, а не пора ли нам коллективно искупаться под луной?

— Только без всяких там предрассудков и купальников! — высказался разомлевший Витька Дробышев.

— Правильно! — поддержали все мужики. — Как в иностранном кино!

— Гениальная мысль! — заверил всех Игорь. — Наступает эпоха полного обнажения личности. Если периодически не охлаждать свое тело и ум, они могут перегреться. И тогда начнутся сбои…

— У тебя уже, я смотрю, начались, — забурчала Аля, — тебе только и обнажаться. Геракл засушенный…

Они вошли в воду, держась за руки. Ни визг женщин, ни брызги мужчин вокруг не мешали их блаженному уединению. Игорь обнял ее за талию и прошептал в мокрое ухо:

— Эх, Алька, Алька! Как я тебя уважаю!

— Все, Игорек. Пойдем назад, к берегу. Прохладно стало.

Аля ласково вырывалась из его периодических объятий, тянула к берегу, поближе к их палатке, где был заботливо разложен двуспальный мешок. На берегу она с удовольствием, по-матерински добротно, обтерла его узкие плечи и бедра махровым полотенцем.

— И вот, что еще интересно, — Игорь неожиданно начал трезветь и потянулся к своим сокровенным мыслям, — у одних людей нравственного чувства в душе не больше, чем у диких зверей. А у других — просто с избытком, как у святых. Ты понимаешь, Аля?

— Я понимаю. Пойдем, дорогой, спать. Напелись, нагулялись. Пора уже.

Но Игоря остановить было не так просто.

— У всего человеческого рода функция нравственности распределена по нормальному статистическому закону. От нуля до бесконечности. Внешне все одинаковы: рубашка, галстук и брюки. А на самом деле… Один еще там, в животном царстве, а другой — уже в будущем. Вот в чем вся петрушка! Эволюция нравственности! Понимаешь?

— Я полностью согласна с тобой, Игорь. Но я уже устала… Пойдем в палатку. Ляжем… и ты мне все расскажешь, подробно…

— А я, может быть, хочу еще выпить.

Аля испугалась. Еще „чуть-чуть”, а потом последуют новые прогнозы об эволюции вселенной.

— Миленький, хватит уже. Я прошу тебя.

Слово „прошу” его сломило. Он подчинился. Из уважения. Первым залез в мешок. И тут же взлетел в небо. Он летал и сталкивался с облаками, приближался к звездам, совершал таинственное круговращение. Но когда почувствовал рядом, совсем близко, свою Алю, вдруг понял, что вот она-то и есть вся вселенная. С туманностями и черными дырами.

„Боже, какой он неловкий и любимый”, — подумала Аля. И слабеющая сонная память донесла до ее сознания: „Вдруг, у огня ожидают, представьте, меня…”