Глава 5. В Родной Семье

Глава 5. В Родной Семье

Семья Осиных к этому времени уменьшилась. Татьяна с мужем Костей и новорожденным сыном Борей жила отдельно своей семьей. Умерла слепая бабка Марья. Овдовевшая после гибели Семена Лизавета вновь вышла замуж. Ее сватал сосед, холостой парень Андрей Громов. Но ей по душе был совсем другой человек, бывший революционер, теперь член партии большевиков Владимир Старцев, тоже вдовец, которому жена оставила после смерти четверых детей. За него Лиза и вышла замуж на четверых детей.

Вскоре партия послала его в Дагестан на укрепление советской власти в республике. И вся семья уехала в Махачкалу.

У Куделькиных осталась теперь постаревшая мать Петра Константиновича Маша, которая с приходом советской власти разогнула свою спину от купеческих корыт: купцы разъехались кто куда, одни в города, а те, кто побогаче — за границу. Их дома и магазины перешли в собственность государства. В домах размещались различные учреждения: почта, сельсовет, райфинотдел, Дом крестьянина, райпромторг, сберкасса, госбанк.

Старая Маша помогала снохе у печки, следила за внуками. Петр Константинович возглавлял колбасную мастерскую артели «Прогресс», оставаясь при этом и ее опытным мастером. Наташа уговорила его походатайствовать в «Прогрессе» за ее уже семейных братьев, попросить дирекцию принять братьев учениками в колбасную мастерскую. У Степана к тому времени было уже двое детей, Иван был бездетный, жену привез себе после войны из Латвии. Звали ее Виль-мой {или просто Вилей).

Сама Наташа Осина тоже продолжала подрабатывать. Когда не стало нужды в пошиве полушубков для Красной Армии, она переключилась на пошив детских рубашонок. И в те первые годы советской власти, когда в магазинах не было еще большого достатка швейных изделий, Наташа продавала рубашечки в базарные дни крестьянам, приезжающим на базар из дальних деревень со своим товаром: мукой, зерном, крупой. От многих Наташа имела даже заказы. Шить она умела с юности, работу эту любила, а на вырученные деньги покупала многое необходимое для семьи и детям гостинцы. Но некоторую сумму всегда откладывала и на «черный день».

С базара, как правило, заходила к своей младшей сестре Лизе, жившей при царизме в няньках у богачей с малых лет. Теперь Лиза была замужем за серьезным трезвым человеком, служащим райпо-требсоюза. Материально жили неплохо, растили двоих сыновей.

Если у Наташи оставался от базарного дня «товар» не проданым, они ехали в соседний Аркадак: базарные дни там с Турками не совпадали. Она посоветовала этим не очень легким, но прибыльным делом заняться и своей сестре Санятке, муж которой был разнорабочим на элеваторе. Они имели пятерых детей, и заработок Сани им бы не помешал. Так и продолжала Наташа заботиться где словом, а где и делом о своих братьях и сестрах.

Почти день и ночь стучала швейная машинка Наташи. Ездили с сестрой они теперь уже и в соседний Романовский район. Она гордилась своим трудом и заработком, который превышал получку мужа. Но Петр приносил постоянно мясные обрезки, кости на борщ, сало, а в день, когда варят — горячую коляску колбасы. Правда, не всегда отец доносил колбасу до дома. Услышав по дороге детские голоса «дядя Петя, дай колбаски», он разламывал все на куски и раздавал.

Намолачивали Осины немало хлеба, снимали урожай с огорода. Семья жила безбедно. Вот и младший брат Наташи Пашка, оставшийся без матери грудным младенцем, привел к себе в дом молодую жену Фросю, девушку умную, работящую. На свадьбе Павел сидел

нарядный и бравый. И Наташа вдруг на миг вспомнила крохотного Пашку-заморыша, которому она из своей старой кофты шила к Пасхе распашонку.

И Павла теперь по ходатайству Наташи приняли в колбасную мастерскую. Значит, семья всегда будет иметь наваристые щи и зарплату.

Жизнь людей с приходом советской власти, когда не стало эксплуататоров-бар и помещиков, — заметно улучшилась, стиралась грань между богатыми и бедными.

Но все время неспокойно у Наташи на душе, ноет и ноет у нее сердце за самую любимую дочь Катерину, терзают одни и те же думы: лучшая девка из улицы и несет свои страдания, выбрала себе в жизни такой крест. Правда, говорится в пословице о том, что кто красивый — тот несчастливый. Вспоминается Наташе и то, как Катя моет полы, а сама и поет, и пляшет, да такие коленца выделывает, думая, что никто не видит. А ею, босой, в стареньком платьице, даже соседки любуются, заглядывая украдкой в окно. Как-то бабка Лизавета, которую в народе звали колдуньей, не вытерпела: «Душенька ты наша, уймись. Попомни мое слово, вот так ты ненароком когда-нибудь и ноги переломаешь на мокром крашеном-то полу».

{Слоено сбылись отчасти слова старой «колдуньи»: причиной смерти моей мамы Кати стал перелом бедра).

А Наташу все точили те же мысли: правда, мол, говорят люди о том, что кто много веселится, то не к добру, тот горя хватит. Или: «Кто много поет, тот столько же и вопить будет». Эту ночь особенно неспокойно Наташе. Весь дом спит, а ей — хоть глаз выколи — нет сна.

Дробный стук ног по ступенькам и в дверь удивили Наташу. Кто бы это?

В дверь вбежала дочь. Босая, в тоненькой рубашке на лямках, укрывшая голые плечи лишь полотенцем. Ее колотит дрожь, рыдает. Упала на грудь матери. Растерли полуобмороженные ноги водкой, напоили чаем, уложили на горячие кирпичи на печке.

Только тогда стала рассказывать Катя о том, что вытворяет изо дня в день Петр уже полгода с самой осени, сколько она скрывала свою беду, переносила одна, на что-то еще надеялась. Наташа гладит дочь по голове, а у самой текут слезы, вспоминает и свою мать, которую муж загнал в могилу, не доживя века.

— Не пущу больше тебя на мытарства.

Того же мнения был и отец. Любимая его дочка молода, ей всего двадцать один год, вся жизнь будет впереди. А родится ребеночек, они с Наташей сами его помогут вырастить.

Петр не появлялся целую неделю. Кутил ли с друзьями или стыдился идти к Осиным. Но вот начались его извинения, бесконечные мольбы о прощении. Им и конца не виделось. Катя страдала: ломалась семья, и ребенок родится без отца.

— Ну вот что, дочка, если и на этот раз ему простишь, пеняй на себя и больше взад-вперед не бегай. Но думаю, что не ошибаюсь — толку с такого мужа не будет. Пока родится один ребенок. А что ты будешь делать, когда родишь еще? Уходить от него — не миновать.

Однажды, спрятав Катю на печку, сказали, что она уехала к родственникам, и в Турках ее нет.

Петр не находил себе места. Вгорячах он поехал в ближайшую деревню Ильинку и привез себе «новую жену», а через два дня отвез ее назад. Его мечущаяся душа не находила покоя. Больше в Турках он оставаться не смог. И уехал в Царицын.

Мучилась от не сложившегося счастья и беременная Катя. Она еще не могла понять, правильно ли она поступила. Братья жалели ее, льнули и младшие сестренки.

— Не горюй, — успокаивал прежде всегда немногословный отец, — не терпеть же тебе такую жизнь с ним до гробовой доски. А о будущем своего ребенка не тревожься.

Дружно в семье Осиных. Катя помогает матери в шитье, дело спорится. За работой сердцу немного полегче.

Николай ходит за скотиной, делает всю работу во дворе. Сережа с Марусей — школьники-отличники. С осени записывать в школу и Лиду.

И снова пожар. Расселились в сараях. Нет, нельзя больше покрывать дом соломой. Недаром Наташа откладывала деньги на «черный день». Теперь решили построить дом из сруба и покрыть его железом. Дорого, но даже в сарае стучит Наташина машинка, и снова она в любую погоду стоит на базарах Турков и других сел.

Наняли плотников, помогали и муж с сыном Николаем. Застучали топоры, закипела работа. Но Наташа мало бывает дома, сейчас ей как никогда нужен заработок, ее целиком поглотила работа.

Приехала как-то раз из Романовки, устала, да годы клонятся к пятидесяти. Подходит к стройке, а все сидят на бревнышках покуривают. И муж с ними тоже.

— Тебя, хозяйка, ждем. Давай приказ, что делать дальше.

Вот тут Наташа «взорвалась»: стояла на солнышке на базаре с самого утра. Ночь строчила при лампе в сарае, с рассветом отправилась торговать, не чаяла, как до дома добраться и упасть хоть на полчаса, а муж посиживает, покуривает и думать ни о чем не хочет.

Так уж повелось — везде сама. Как пришла в этот дом девчонкой, нарекли хозяйкой, и не только делать, даже думать и решать приходится самой. Всегда велось так, что за Наташей — все как за каменной стеной: Наташа все решит, Наташа сумеет, Наташа не ошибется.

И все равно леса не хватило, покупать уже было не на что. Уложили одну матку (балку перекрытия), отличающуюся от остальных, плохо отесанную, так как бревно поуже, потоньше других. Не хватало половины досок; кое-что удалось спасти от сгоревшего дома, эти доски уложили частично на крыльце. Не на что купить дубок для порога. Применили, к сожалению, старый дубовый брус, на котором прежде разрубали мясо или чурки. (Это четко видно и сейчас в кухне у двери на пороге нашего дома).

Первый день Троицы, воскресенье. Все украшали свои дома зелеными ветками. Девушки нарядились в праздничные платья, ходят веселыми стайками вдоль улицы. А Кате невесело, ушла вглубь огорода, легла в густую траву под Преснушку, никак не остановить слез.

Вдруг почувствовала сильную боль внизу живота. Вот она повторилась снова. Сказала об этом бабушке Маше.

— Ведь это роды начинаются. Собирайся, родимая, я сама поведу тебя в больницу, — засуетилась старая Маша.

И на первый день Троицы 5 июня 1927 года у Кати родился ребенок. Это была девочка. Назвали Тамарой. Из родильного дома Катя пришла с ребенком к соседям Рыбниковым. Остальные члены семьи до окончания строительства жили в сарае и мазанке, стоявшей на краю оврага.

Осенью семья вошла в новый дом.

Было у маленькой Томуськи столько бабок и столько нянек, что Кате почти и не доставалось очереди, чтоб понянчить дочку.

Вскоре Петра Константиновича выбрали членом сельского совета. Протоколы заседаний сельсовета помогала оформлять Катя. Она интересовалась общественными делами, новой жизнью своего села. Вместе со своей подругой Лизой Миловановой (снохой Ксени) дежурила в штабе по хлебозаготовке, оформляла протоколы и там. Постепенно она, от природы очень активная, стала в курсе всех сельских дел. Молодую активистку заметила председатель женорга М.И. Лапина. Ее привлек и стиль Катиных протоколов, в которых она умела точно охватывать мысль выступающих.

В 1929 году началась коллективизация, создавались один за другим колхозы, в которые входило все больше и больше семей, в большинстве своем малоимущих. Катя все чаще бывала в сельсовете и штабе. И однажды Лапина пригласила ее к себе:

— Ты очень хорошо пишешь, Катюша. А хотела бы ты где-нибудь поработать?

— Да разве же нет, если смогу?

Первым поручением было заключение социалистических договоров между колхозами Турковского района. Восемь дней ходила Катя из колхоза в колхоз, из деревни в деревню. Лапина осталась довольна проведенной работой, четким и грамотным оформлением протоколов и бланков — порученное дело выполнено со всей ответственностью.

— А теперь иди в нарсуд, — сказала ей Мария Ивановна, — поучишься три месяца и зачислят тебя в штат на зарплату. Там о тебе уже знают, иди.

Но уже через два месяца Катя в качестве секретаря вела протоколы гражданских дел, а еще через месяц протоколы дел уголовных.

Готовился уходить на пенсию старый следователь Чулков. Именно из Кати решил подготовить себе смену, много учил ее, давал дельные советы, бывал и у Куделькиных частенько дома. Радовалась маленькая Томка, когда приходил к ним старый Чулков. Он подхватывал ее на руки, усаживал на колени, и они начинали учить стихи:

Котик серенький присел

На печурочке.

И тихонечко запел

Песню Юрочке.

Вот проснулся петушок,

Встала курочка.

Поднимайся, мой дружок,

Вставай, Юрочка.

Но Катерина наотрез отказалась ехать в Саратов учиться на следователя. Были нередкими случаи мести родственников раскулаченных или осужденных. Так, в этот период в Ртищеве был убит сын следователя, только что отслуживший армию.

Катя работает в суде уже около двух лет. Дочка подрастает, окруженная заботой родных. Катя стала ходить на репетиции хорового и драматического кружков в Дом культуры, выступать в концертах.

Очень полюбила художественную самодеятельность, сцену. Часто ставили серьезные спектакли: «На бойком месте», «Грозу» Островского и многие другие.

Домой иногда ее стал провожать Андрей Яшков. Парень хороший, в противоположность Петру спокойный, мягкий, деликатный; пользовался авторитетом на работе в райфо. И внешне недурен: высокий, стройный, симпатичный. У Петра была яркая красота: темные кудри, карие глаза. У Андрея же лицо с тонкими чертами, голубые глаза, прямой нос, светлые волосы и щеки с румянцем. Поговаривали, что у него чахотка {туберкулез легких). Как он ни уговаривал, Катя и слушать не хотела о замужестве, за один год замужней жизни так нажилась, что и думать об этом пока не хотела. Да и чувств сильных к Андрею Катя не питала.

Андрей не отступал, стал заходить к Осиным домой. Волчонком смотрела на него Томка. Какая разница в дядях: Чулков или Яшков? Но детское сердце эту разницу находило. И на гостинцы не смотрит, даже ручонки назад.

— Неужели мне гостинцы назад нести или бросить? Практичная девочка находила выход:

— Вон Лидке их отдай.

Дел на работе в суде стало невпроворот, особенно по раскулачиванию. Опытный судья Манухин уже один не справлялся. В помощь дали выдвиженца И.И. Грачева. Это был почти сосед Осиных, жил на той же улице Лачиновка. О нем поговаривали в улице как о человеке, у которого «не все дома». Он пытался когда-то торговать в керосиновой лавке, но не сумел, потом увлекся церковью, пел в церковном хоре на клиросе, грамоты почти не знал. Неожиданно для всех вступил вдруг в партию, пытался выступать на собраниях, но, как правило, не по существу, а чтоб показать активность {или по глупости). И вот этот самый Грачев на удивление всем, кто его знал хорошо, был назначен вторым судьей в помощь Манухину.

{В первые школьные годы я начинала играть с его дочерью Лидкой, учившейся в нашей школе класса на два-три старше меня. Но она была настолько тупа, что потом ее стали оставлять в каждом классе на три года. Я уже стала старшеклассницей, а Лидке так в это время и пришлось бросить школу, не перешагнув в пятый класс. Позже она родила двух детей. К несчастью, и они обе были умственно отсталыми. Возможно, наследственность.)

Вот такому чудо-судье доверили решать человеческие судьбы: он не понимал ни одной статьи в кодексе по уголовному делу. Во время суда выкрикивал разные глупости, грубо превознося свою персону. Зал хохотал, а суд превращался в спектакль. Но печальнее всего, что он не разбирался, кулацкая ли это семья или вовсе нет. Почти в каждом человеке ему мерещился кулак. А коли он решил, что перед ним кулак, всех мерил одной меркой — десять лет тюремного заключения. И каждую неделю суд выезжал на несколько дней в деревни и села района. Сколько пострадало невинных людей по вине глупого самодура! К примеру, такой случай: Грачев осудил, как кулаков, наибеднейших крестьян, которые с приходом советской власти коллективно арендовали бывший барский сад. «Кулаки» стояли на суде босые, оборванные. Зная хорошо Грачева и предвидя приговор, Катя в перерыв сбегала к родным несчастных, чтоб те хоть успели собрать узелочки подсудимым, ведь их погонят на Турки как есть — босыми и раздетыми, а приговор будет неизменным — десять лет. Подобное повторялось без конца. Перенесшая стресс в семейной жизни, ранимая Катя приезжала с судов больная. Какой уж тут драмкружок? Какая самодеятельность? Прямолинейная по характеру, Катя решила бороться. Она стучалась во все двери руководства Турков, писала в область о глупом выдвиженце Грачеве, наломавшем немало «дров», не только просила, но и требовала разбора, пересмотра дел, создания комиссии.

Подбирался Грачев уже и к дому Микиткиных. Филипп с Грушей остались одни, даже младший Миша уехал работать в Донбасс на шахту. Но как раскулачить? Сыновья и дочери работают на заводах и шахтах. Старшая дочь Лиза работает с мужем в колхозе, младшая замужем за инструктором райкома партии. Сам Филипп из бедняков, кроме лаптей, не знал другой обуви.

Но «обвинения» нашлись. В то лето, когда Дмитрий женился и отделился, а Петька был еще мал, на уборку хлеба себе в помощь Филипп нанимал двух соседских парней. И это уже «улика», об этом знают и подтвердят соседи. Получается, что у Филиппа были батраки, что он эксплуатировал чужой труд, что свойственно кулакам. Кроме того, Филипп не хотел вступать в колхоз. Ему, разумеется, и незачем. Им, пожилым людям, разменявшим седьмые десятки своих лет, хватает еды со своего хозяйства. Да и много ли наработают в колхозе люди, которым перевалило за шестьдесят? Не за что раскулачивать. Но очень уж у Микиткиных дом хорош! Из штаба по хлебозаготовке принесли извещение на налог. Пусть Филипп покрутится.

Крутись не крутись, но нет у Филиппа столько зерна.

Вечером прибежала Милованова Лиза, работница штаба.

— Дядя Филипп, не вы первые, не вы последние: кто не погашает налог, на того заводится дело по раскулачиванию, считают, что состоятельные крестьяне припрятывают зерно.

— Да нет у нас такого зерна. На смех, что ли, такой налог состряпали? Закручинились Филипп с Грушей.

— Видно, придется, мать, и нам уезжать в Царицын, пока повестку в суд не принесли.

— Да ты что? Мы из Турков-то сроду не ездили дальше Ильинки или Каменки. Адом как? Скотина? Сад?

Дом… Даже в глазах защипало у Филиппа. Вспомнил, как он молодым, тогда еще сильным, собирал по бревнышку этот дом. Да и не собрал бы, если б не родные. Каждая часть дома имеет свою историю, памятна. Сжимается сердце. Но где выход? И Лиза предупредила.

— За домом присматривать будут дочери, станут писать нам. Если власть не отберет.

Тяжело на старости лет оставлять все родное, нажитое своим же потом. Но от Грачева добра не дождешься.

И поехали старые Микиткины в незнакомый чужой им Сталинград, бывший Царицын. Город встретил их неприветливо: шумный, пыльный. Несказанно тянуло назад в Турки на родные просторы. Но вскоре дочери прислали письмо и сообщили, что дом их перевезли в колхоз, а сад вырубают соседи на топку. Затосковал Филипп, а вскоре тяжело заболел. Шел голодный 1933 год.

После похорон Филиппа Груша не знала ни дня покоя. Она тосковала по родине не менее мужа, а с тоской прилипалась одна болячка за другой. Перед смертью (воспаление легких) она упросила Петра увезти ее в родные Турки, чтоб лечь в родную землю. Хоронили ее в Турках из дома младшей дочери Лиды.

Но вернемся несколько назад, к периоду 1931–1932 годов. Понял Грачев, что готовится ревизия по проверке его дел, и кто был инициатором, кто заварил эту кашу. Кате не стало житья, редкий день она домой приходила без слез.

Комиссия обнаружила в суде неправильными пятьдесят два дела. Сколько же людей пострадали невинно! Грачев был незамедлительно с работы уволен. Но наказания, к сожалению, не понес.

Судьей вместо Грачева назначили ту самую Марию Ивановну Лапину, которая когда-то сюда направила Катю.

Как только набиралось десять-пятнадцать дел, выездная комиссия снова выезжала в деревни. И в основном все дела были по раскулачиванию. Каждый день суд, суд и людские слезы.

В это самое время к Осиным из Махачкалы приехали в гости тетка Лиза с мужем. И они уговорили Катю ехать с ними в Дагестан:

— Начинай новую жизнь в городе. Ты молодая, боевая у нас, умница. А устроишься, потом и дочку возьмешь к себе.

Катя уехала в первой половине 1933 года, рассчитавшись в суде, где проработала более трех лет.

В городе дядя быстро устроил ее на работу секретарем отдела кадров областной милиции. Эту работу с прежней и сравнить было нельзя. Но с ног валила малярия. Не раз приходила мысль о том, что не напрасно ли она уехала из Турков и не возвратиться ли назад.

— Привыкнешь ко всему, и к малярий тоже, — успокаивал дядя. И постепенно Катя действительно привыкала к новой жизни.

К счастью, встретила там турковских девчат, также приехавших к теткам. Вместе стали ходить в самодеятельность в Дом культуры.

Дождавшись на работе свой первый отпуск, Катя как на крыльях полетела в Турки. Но как же быстро он прошел! Словно миг. А дочка за это время сильнее привязалась к бабушке и дедушке. Как сестры и братья Кати звала их мамой и папой. А так как в семье Катюшу все называли Катей, так же по имени ее стала звать и Тома, ее дочь.

— Конечно же, ей тут с вами хорошо и привольно. А там, в Дагестане, мне не с кем ее будет и оставлять.

Катя почему-то уезжала из дома с более тяжелым чувством, чем в первый раз. Впору и не уезжать вовсе.

— Поезжай, дочка. Может быть, в городе встретишь судьбу, — говорила мать.

Вскоре в Махачкале она получила жилье — маленькую комнату в многосемейной квартире в доме барачного типа.

К ним в отдел кадров оформляться на работу в качестве милиционера пришел молодой парень, только что отслуживший действительную службу в Красной Армии. Они познакомились. Парня звали Василий. Молодые люди стали встречаться. Они подружились, и Василий сделал Кате предложение, уговаривал оставить здесь работу и поехать с ним на его родину в Подмосковье. Не готова была Катя к столь стремительной перемене в жизни, не хотелось и уезжать в неведомое место. Ей шел уже двадцать девятый год, и она согласилась сойтись с Васей, но жить здесь и никуда не уезжать.

В Турках порадовались, что Катя нашла свое счастье, теперь у нее будет семья. Матери не терпелось познакомиться с зятем, а заодно и повезти туда внучку, о которой Катя тосковала, слала ей постоянно гостинцы: урюк, изюм, курагу, конфеты, покупала и присылала сюда разных кукол. Неплохо, если бы там сложилась нормальная семья.

Но надежды Наташи не оправдались. Василий не только любил поскандалить, но был не прочь порою и поднять на Катю руку, чего не позволял себе даже Петр.

С болью в душе возвращалась Наташа домой, а о том, чтоб оставить там Томульку, не было и речи: это невозможно.

А Катя с нетерпением ждала очередного отпуска. Снова она поехала домой и больше из Турков не уезжала. Был уже конец 1935 года.

Пока Катя жила в Дагестане, умерла бабушка Маша, мать Петра Константиновича. Незадолго до смерти она жила в доме своей дочери Татьяны, которая лежала в больнице с воспалением легких. Старая Маша присматривала за Борей, сыном Татьяны, учеником пято-го-шестого класса.

Как-то придя из школы, мальчик обратил внимание на то, что бабушка долго не слезает с печки. Он поел то, что попалось под руку, сделал уроки, залез на печку и тоже уснул, хотя его поначалу удивило, что печка совсем холодная, словно ее и не топили. И на следующий день повторилось то же самое, лишь в январский мороз в комнате стало совсем невмоготу холодно. И только тогда Борис понял, что бабушка мертвая. Сколько дней и ночей он пробыл с ней неживой, Борька не помнил. Ее привезли в дом Осиных и похоронили.

Старший сын Наташи и Петра Николай, отслужив в рядах Красной Армии, остался на сверхсрочную службу. Он женился и был направлен с воинской частью на Дальний Восток.

Сережа заканчивал семилетку. Это был удивительно активный паренек. Ему по сердцу была любая общественная работа. Именно он был выбран первым вожатым у первых пионеров школы. Школа была неполная средняя, восьмого класса тогда еще не было. И по окончании своей школы Сережа был оформлен на работу в эту же школу старшим пионервожатым. Каких только затей и мероприятий он ни придумывал со своими пионерами: он водил их в походы, руководил художественной самодеятельностью, устраивал интересные пионерские сборы с концертами, лекциями, играми, докладами, читкой захватывающих книг. Энергичного комсомольца выдвинули на работу в райком комсомола, а вечерами он руководил художественной самодеятельностью в Доме культуры. Зал замирал, когда он читал стихи, и со сцены звучал его чистый голос с проникающими в душу словами:

Вам, комсомольцы глухих деревушек, Цемента стройки, великих будней, Вам, незаметным героям избушек, Вам наша песнь бунтующих дней.

Кто Таранову Мотю не знает, Девушку в красном платке? Кто на собраньях всегда выступает? Кто руководит в кружке?

На вечеринках кто игры заводит? Чей голосок в хороводе звучит? Кто о колхозах беседы проводит? Кто в стенгазету строчит?

— Мотя, роднуха, письмо написала бы Красноармейцу сынку.

— Вот Таранову надо послать бы К нашему шефу-полку.

Это она в потребилке раскрыла Кражу, растрату, подлог. Это она на собранье твердила:

— Вовремя сдать сельхозналог!

Разве не Моти старание было Уговорить сельсовет, Чтоб поскорее в читальне открыли Сбор на подписку газет.

Вихри студеные зимней порою Пухлые сугробы наметут. Парни и девушки скрипучей тропою В избу-читальню побегут.

Январский день. Вся собралась деревня. В избе-читальне, где Ленин на стене, Ломался быт, заплесневелый, древний, И голос Моти громко прозвенел:

— Товарищи! Нельзя в великой новой стройке Спокойно в стороне стоять!

Идем в колхоз! Я предлагаю с тройку У кулачья машин отобрать.

(— Чего? Машины наши? Долой!!!) Эх, Мотя, не бегай в одиночку: Звереет кулачье, боюсь беды.

— Выберем глухую ночку

И… наутро под окном протоптаны следы.

Наутро мать скребла ножом и ногтем С опущенной в позоре головой На воротах наляпанные дегтем Похабные слова кулацкою рукой.

Ночь. Тихо все. И лампа догорает.

— В редакцию спешу оповестить… Чу, Шарик злобно лает.

Отец хотел до завтра в городе пробыть.

В больнице мать. Одна в избушке Мотя, А Шарик рвет! Так поздно и темно.

— Открой, колхозница, — удары дверь колотят, Слетел крючок и… началось!

Метнулася к окну и стекла зазвенели.

— На помощь! — Рот зажми — Удар и стон. Слова о помощи теперь уж не летели. Лишь месяц посмотрел в разбитое окно.

В день похорон светило солнце красно, Венок из ельника, обвитый кумачом… Слова прощанья были коротки и ясны:

— Запомните, товарищи, одно:

Не запугать нас! Не страшит путь новый, Сменить одну приходят миллионы сил, — Так секретарь райкома говорил, — Прощай!

И на мужицких лицах, Склонившихся в молчании немом, Сверкнуло огненною спицей, В скупой слезе мелькнуло огоньком.

Вступила в комсомол и Маруся Куделькина. До комсомола у нее тоже было много интересных дел. Она не сразу учила все уроки. Позанимавшись немного, уже стучала на швейной машинке. Она очень любила шить, оттого и получалось у нее все очень ловко, каждая вещь. А однажды купила в магазине головку для куклы Томуське. А туловище куклы решила сшить сама. Да ведь как! Сшила даже пальчики на руках куклы, а фигурка лучше, чем у куклы фабричной. В школе на уроке труда связала кукольные варежки с резиночкой, с пальчиком. Долго потом они оставались на школьной выставке. Теперь Маруся вместе с братом ходит на комсомольские собрания, репетиции.

Но особое внимание уделяют общественной работе по ликвидации неграмотности. Конечно, у Маруси много времени уходит на учебу. Ее по-прежнему считают лучшей ученицей образцовой школы.

А Сережа весь ушел в общественную работу. Это же здорово, что ликвидируют неграмотность на селе да и вообще во всей стране. Как мечтали когда-то братья Наташи — Степан с Иваном — о школе!

Теперь вечерами в школу ходят почти все взрослые. И в этом немалая заслуга комсомольцев: они помогают подбирать учителей, составляют списки всех неграмотных, агитируют идти учиться. Взрослые и совсем пожилые мужчины и женщины учат буквы, цифры, читают порою только по слогам и пишут своими неуклюжими рабочими загрубевшими пальцами: «Мы не рабы. Рабы не мы». Столько дел и забот у взрослых, но в школу народ потянулся. Случалось, что на уроке думы не всегда о буквах и цифрах, а о доме:

— Слушай, соседка, у тебя хватит топки-то до весны?

— Не знаю, а вот муки, пожалуй, маловато.

— Кажется, керосин в кооперативе кончается.

И все-таки пожилой народ многому научился. Наташе Осиной уже шестой десяток, но она выучила все буквы и цифры, умеет написать свою фамилию. У молодых женщин и вовсе дело спорится. Маня Алексеева упорно не бросает вечернюю школу, дома пишет одно упражнение по русскому языку за другим. Только в толк не возьмет, почему слово от слова отделяется. Фразу «Будем пахать пар» пишет «будемпахатьпар». А Клавдя Громова увлеклась чтением. Долго читала, может быть, целый месяц, но осилила книгу «Ташкент — город хлебный». А дочитав, пересказала вечером содержание книги соседкам.

Повеселел турковский народ. Уже никто не гнет спину на помещиков и купцов. Дети, а также и желающие взрослые учатся бесплатно. Бесплатно всех лечит и больница.

В Турках уже много комсомольских ячеек. Они почти во всех учреждениях села. То тут, то там выступает райкомовец Сергей Кудель-кин с докладами, агитирует молодежь учиться. Но чаще и чаще приходит мысль о себе:

— А как же ты сам, Серенька? Уж тебе-то самому и вовсе надо учиться.

Не покидает парня мечта о дальнейшем образовании. Да не просто о среднем, а о высшем. Только держит он свою мечту втайне ото всех. В школе уже есть десятилетка. Но как же он, взрослый парень, сядет на парту с детишками? Приобрел Сережа учебники за восьмой и девятый класс, штудирует материал самостоятельно. Эх, как это трудно! А главное — маловато времени: оно все уходит на комсомольские дела и такие безотлагательные. Едет Сергей в деревни проводить собрания — учебники с собой. Мечтой о дальнейшем образовании он, можно сказать, «заболел».

— Что это ты подолгу в книжку смотришь? — спрашивает мать. Не хочет пока Сергей признаваться, что изучает учебники, запоминает теоремы:

— А я, мама, стихи учу. Мне сегодня выступать.

— Сереня, расскажи мне свое стихотворение. Как я люблю их слушать!

Как отказать матери, смотревшей на сына такими любящими глазами?

— Хорошо, слушай.

И Сережа стал декламировать:

Колосилась в поле рожь густая, Шевелились усики овса. Где-то за деревней, догорая, Девичьи звенели голоса.

Где-то с переборами тальянки Песня угасала на ветру. В эту ночь ему не до гулянки, Комсомольцу Дьякову Петру.

В эту ночь его не занимала

Любушка из ближнего села:

Полоса не вспахана лежала,

Молодого пахаря ждала.

Бронзовый от летнего загара,

С комсомольской хваткою «на ять»,

Он один из сотни коммунаров

Трактором умеет управлять.

Чуть заря, что рдея по-над лесом,

Росами упала, зеленя,

Пахарь выводил из-под навеса

Рослого железного коня.

Знает пахарь, сердце не забьется,

Если в сердце нет горячих сил.

Не водой студеной из колодца,

А бензином друга напоил.

По-над лесом ноченьки бездонной

Моториста скука не возьмет,

Выезжал он с песней забубённой,

С той, какую Любушка поет:

(И Сережа запел)

— По дорожке неровной, по тракту ли

Все равно нам с тобой по пути.

Прокати нас, Петруша, на тракторе,

До околицы нас прокати.

Прокати нас до речки, до мостика,

Где шумят серебром тополя.

Запевайте-ка, ленинцы, песенку

Про коммуну, про наши поля.

Не помяты дождем, не повыжжены

Наши полосы в этом краю.

Кулачье на тебя разобижено,

На счастливую долю твою.

Им бы только ругаться да лаяться,

Злоба льется у них через край.

Кулачье до тебя добирается,

Комсомолец лихой, не зевай».

(Кончил Сережа петь, говорит дальше:)

— Песня наливается и крепнет,

Не сорвется голос молодой.

Далеко оставлена деревня,

Утопает в дымке голубой.

Легким черноперым черноземом

К полосе ложится полоса.

— Стой, Петрушка, — злобою знакомой

С полосы несутся голоса.

— Стой, Петрушка, побалакать надо,

Посчитаться надо за дела,

— У межи кулацкая засада

С вечера Петрушу стерегла.

— Посчитаться надо, поквитаться

Нам с тобой, собачий депутат.

С солнышком собаке не видаться,

Ну-ка, поворачивай назад.

Месяцу и снится и не снится

То, что не опишешь и пером.

Злобой перекошенные лица,

Хрюкая, склонились над Петром.

Замолчала робкая машина

Тракториста с головы до ног

Кто-то облил едким керосином,

Чиркнул спичкой, вспыхнул огонек…

Поле, поле! Что ж ты замолчало?

Жарко что ль от страшного костра?

На заре на утренней не стало Комсомольца

Дьякова Петра.

— Ой, Серень, душа переворачивается. И как ты столько запомнил? А поешь, как артист. Иди в артисты, сынок. У тебя получится.

— Запомнил, потому что молодой. И в артисты не стремлюсь. Сцена — это просто для души. А изучать мне хочется науки. Вот стать бы инженером! Но в институт не примут, знаний маловато.

И Сережа продолжает штудировать свои учебники, изучает физику, химию, решает задачи по математике, читает литературу.

— Сынок, да что же ты все керосин жжешь? — спрашивает мать.

— А я к докладу готовлюсь.

На самом же деле никак не может парень осилить тригонометрию. Сколько раз шел к учителям в школу проконсультироваться, но возвращался: ему казалось, что у него знаний мало, и он осрамится.

Поделился своей задумкой об институте на работе с секретарем райкома комсомола.

— Да ты что, Серега? Ну, выучишь все, а дальше?

— А дальше попрошу принять экзамены за три года экстерном.

— И когда ты все это учишь?

— Да всегда.

— Но у тебя же пионерия, комсомольцы, кружковцы в клубе, доклады в Турках и деревнях.

— А у меня всегда учебники с собой. Я и ем дома с книжкой в руках, ложусь попозже, встаю пораньше.

— Трудное твое дело, брат. Так и годы пролетят, а ты красивый, чертяка. Галя-то глаз с тебя не сводит.

— Какая Галя? — удивился Сережа.

— Да Колесникова.

— А… Ну это потом.

Время бежало быстро, а для Сережи неслось. Вон и Маруся заканчивает седьмой класс и поговаривает о техникуме в Саратове. Уже сговариваются подруги, мечтают о студенческой жизни.

Но как бы дети Куделькиных — Катя, Сережа и Маруся — ни были заняты, репетиций и концертов в Доме культуры они не пропускали. Особенно хороши были дуэты двух сестер: голос Маруси как колокольчик, а старшая сестра вторила. Любила Катя и танцевать. Она участвовала в массовых танцах, часто исполняла и одна.

Но вот однажды о мечте Сережи узнал секретарь райкома партии. Обратясь к комсомольскому секретарю, он сказал:

— Есть тут у вас паренек активный, Сережа. Забрать мы его у вас хотим, пошлем в партшколу, будем готовить из него себе смену.

Молчит комсомольский вожак.

— Да ты отдавать его, должно быть, не хочешь?

— Не то, товарищ секретарь. И рассказал о мечте Сереги.

— Так он что же, из седьмого класса прямо в институт хочет? В инженеры?

— Он пытается за три года материал одолеть самостоятельно: за восьмой, девятый и десятый классы.

Теперь замолчал партийный секретарь. А потом сказал:

— Ладно, поможем «грызть» науку.

И партия дала Сереже Куделькину направление в Саратов на рабфак {рабочий факультет). Туда, как правило, направляли парней и девушек со средним образованием из рабочих семей. Многие из них по различным причинам в свое время не могли поступить в институт, а на рабфаке могли все повторить и держать экзамены в институт.

С путевкой в руках готовился на рабфак и Сережа, хоть багаж знаний был маловат. Главное — постараться, чтоб суметь потом сдать вступительные экзамены. И Маруся с Сережей поехали в Саратов.