Глава 4. Студенчество
Глава 4. Студенчество
А я училась в это время в Саратове в строительном институте. Каким маленьким показалось мне здание института по сравнению с величественными корпусами университета. К тому же часть здания была отдана под общежитие студентов. Я училась с удовольствием, легко помогала с курсовыми заданиями подругам. Видимо, большую роль играли прочные школьные знания. Одним словом, судьбой своей я была довольна.
Все три мои турковские подружки тоже учились в Саратове, но поступили в дошкольное педучилище. Жили, к сожалению, не в общежитии, а на частной квартире. Но общались мы часто.
Однажды меня навестила мама. Девочки, учившиеся со мной, еще на улице узнали, к кому она приехала: так мы были с ней похожи.
Но к концу учебного года случилось непредвиденное. Дело в том, что до войны здание нашего института принадлежало сельскохозяйственному институту. В войну здесь размещался госпиталь. Сельскохозяйственники отвоевавали свое здание. И нам, студентам, было предложено перейти в автодорожный институт. Все это было не совсем приятно, но не бросать же учебу снова.
Здание нового института было просторным, состояло из восьми секций, имело просторные аудитории, большой актовый зал. Через дорогу от учебного корпуса находилось большое четырехэтажное общежитие. Но нас, вновь прибывших из строительного института, разместили в восьмой секции учебного корпуса. И в комнате нас было человек по тринадцать.
Своих турковских подруг я теперь видела реже, так как жила далеко, в клиническом поселке {прежней Агафоновке).
Первые студенческие годы после войны были очень голодными. Иногда, правда, из дома я привозила немного муки, пшена или картошки.
Стипендию, как правило, получала повышенную. Но и она была невелика — четыреста девяносто рублей, в то время как буханка хлеба на рынке с рук стоила сто рублей. Есть в общем-то хотелось все время. Денег из Турков мне не присылали никогда, мама начинала новую жизнь, и им очень многое нужно было приобрести. Но необходимую одежду мне приобретали. Впрочем, у нас никто не одевался шикарно. И это никого не смущало, так как все были довольны судьбой, было весело от каждого пустяка, любили петь, ходить в драматический и оперный театры, на танцы, устраиваемые в институте три раза в неделю, участвовать в художественной самодеятельности. Забывался и голод.
Зато в воскресенье, как правило, с утра я ехала к турковским девчатам, и мы шли в столовую, где выстаивали неимоверную очередь. Покупали тарелку вермишелевого супа, к которому прилагался кусочек {сто грамм) хлеба. Суп тут же съедали, а хлеб несли на базар. Продав его ровно за столько же, сколько стоит обед, мы выстаивали новую очередь в столовой. И так раза три. Зато мы съедали по три тарелки супа, и в убытке не были: все покрывал проданный хлеб.
С понедельника начиналась обычная трудовая неделя: голодная, напряженная, но привычно веселая, так как не угасал задор от поставленной цели — учиться. А страна после войны очень ждала нас, так как особенно нуждалась в специалистах, чтоб залечивать послевоенные раны.
В праздники и на каникулы я приезжала в дом моей мамы, но большую часть времени проводила в родном доме на Лачиновке, постоянно виделась с мамой Наташей, наблюдая с каждым приездом за тем, как она заметно стареет. В жизни ей пришлось пережить очень много: истязания пьяным отцом ее матери и смерть ее в молодые годы, воспитание после этого своих сестер и братьев, замужество в многолюдную бедную семью, похороны четверых первых детей, три пожара и три стройки новых домов, воспитание пятерых детей при непрерывной подработке шитьем и торговлей, чтобы дать им образование и даже воспитание меня, внучки, похороны двоих взрослых дочерей, пьянство мужа, неудачные браки моей матери. Из-за всего — страдания и бессонные ночи. Стал прогрессировать паралич, слегка подергивались пальцы левой руки, и плохо стали ходить ноги. Но по дому все еще делала сама.
В институте больше других я общалась с Катей Поповой, девушкой умной, серьезной.
Из парней на первом курсе у меня друзей не было.
На втором курсе, кроме учебы и танцев, я занималась общественной работой, была избрана членом комитета комсомола, издавали большую стенгазету, ходила в хоровой кружок, в составе которого было более ста человек. Руководил им профессионал, старый майор, очень мягкий и деликатный человек. Зато в драматическом кружке занималась под руководством редчайшего грубияна, артиста Василевского, который, видимо, подражал своему режиссеру. Мы поставили несколько многоактных пьес. И говорят, неплохо.
Но вот я закончила второй курс. Но как же мы все, оказывается, скучаем по своим домам, где родные лица и еда досыта. Однако, ни позавчера, ни вчера, ни сегодня мне не удается достать билет на поезд. А сегодня уезжают и мои турковские подруги, сумевшие достать билеты заблаговременно. С ними в вагон я и отправляю свой чемодан. Сама же остаюсь на платформе почти до самого отхода поезда, держа в руках копеечную игрушку — картонную балалаечку. До отправления поезда пять-семь минут. Изобразив запыхавшуюся, подбегаю к проводнице с просьбой:
— Пропустите на секундочку, пожалуйста. Я только передам братишке игрушку и мигом назад.
Проводница смотрит недоверчиво.
— Да вы не волнуйтесь. Я — не пассажир, видите — без вещей.
Ура! Я в вагоне. А дальше не страшно. Где-то в пути пройдет контролер, соберет с зайцев-студентов по трешке, и можно будет ехать спокойно до конца. Не имеющие денег прячутся под сидения. Но что это? Из-под сидения торчат чьи-то длинные ноги.
— А ну, заяц, вылезай, — приказывает контролер.
Из-под лавки вылезает наш студент, рыжий и смешной Мишка Халдей.
— Плати, голубчик, штраф.
— Зачем штраф? У меня билет есть.
И Мишка роется в своих многочисленных карманах, выворачивая их и не спеша вынимая их содержимое: недоеденный сухарь, огрызок карандаша, блокнотики, многочисленные записки и записочки. Управившись с одним карманом, спокойненько принимается задругой и так далее. Контролер свирепеет:
— Да ты что, черт рыжий, два часа мне будешь голову морочить? Каждому пассажиру понятно, что билета у тебя нет.
— Я же знаю, что есть, — возражает Халдей. И Миша продолжает неспешные поиски.
— Да я тебя из вагона вон выкину!
— Зачем же? — парень невозмутим.
Мишка аккуратно опускает два пальца в карман и с вежливым поклоном протягивает билет.
Контролер в недоумении, он застыл.
— Так какого же дьявола ты под полку лез? — изумленно произнес контролер.
— Так ведь все полезли, полез и я, — ответил Мишка, глядя невинными глазами.
Вагон сотрясался от хохота. Недаром М. Халдей был бессменным конферансье на всех студенческих концертах. Он был всегда веселым, находчивым, остроумным. Разыграл клоунаду и в вагоне, повеселив друзей, радуясь хохоту как в зрительном зале.
Поезд останавливается: Летяжевка. Какое же это близкое, родное слово! Оно — предвкушение радости. Езжу целые десятилетия, но прочитав знакомое до боли «Летяжевка», не бываю равнодушной и в зрелые годы.
Наконец, ни с чем не сравнимое — Турки. Это курортное местечко. Как и до войны, сюда съезжается на лето много отдыхающих: к одним приезжают в отпуск родственники, к другим отдохнуть дачники, к третьим нуждающиеся поддержать здоровье на чистом воздухе. Тут не только саратовцы, много москвичей, ленинградцев, горьковчан, свердловчан и людей из других городов Советского Союза.
Дни мы с подругами проводили на Хопре, набрав с собой овощей и фруктов, а вечером непременно — в Дом культуры — в кино, на танцы, на репетиции.
Открывается занавес и удивляемся: сколько же народа! Даже во весь проход приставные стулья.
Но вот мама снова меня провожает. Она, как всегда, нервничает, суетится и беспокоится, что не достанем билета, или при таком скопише людей я не успею сесть в поезд в течение двухминутной остановки поезда.
Я опять в Саратове, а мысли о Турках. Даже в прохожих горожанах ищу кого-нибудь похожих на туркачей. Много проходило дней, пока по-настоящему не успокаивалась и не втягивалась в учебу.
Но вот захлестнули курсовые работы, а по средам, субботам и воскресеньям — неизменные студенческие танцы.
Однажды, протанцевав с каким-то студентом танец или два, мы вышли из зала на улицу остыть. Парень был худенький, светловолосый, кудрявый и веселый.
— Ты что, призы брала за танцы? Уж очень ты легко танцуешь, — проговорил парень и спросил, откуда я приехала сюда.
Узнав, что я из Турков, он остолбенел.
— Да я же там бывал прежде каждое лето. Меня зовут Владимир Фрибус. Родители живут в Омске (думаю, что я тогда ослышалась: у нас в Орске есть какие-то Фрибусы. Не его ли потомки?).
Уже кончились и танцы, а мы все бродили, вспоминая знакомые турковские места. Вдруг хлынул дождь, и мы бросились к моему общежитию. Поставив меня под навес и укрыв своим пиджаком, он взахлеб еще что-то рассказывал.
— Иди, Володя, ты промок до нитки.
— Да ладно! Только обещай, что на танцы завтра придешь непременно.
Девчонки в комнате стали расспрашивать, с кем это я задержалась. Я назвала имя.
— Ба! Да я его знаю, — сказала одна из девочек-горожанок, оставшаяся ночевать в общежитии после танцев, — мы занимаемся с ним в одной спортшколе, он жутко ярый спортсмен-легкоатлет, а зовем мы его Вовка-бегунок.
Наутро через вахтера мне передали, что меня кто-то вызывает. В девичье общежитие вахтеры мальчиков не пропускали. У подъезда стоял Вовка:
— Ты уж извини. До вечера так далеко, а сегодня воскресенье. Не съездить ли нам в город в парк или на Волгу?
Мы побывали в городе, а вечером танцевали и гуляли по аллеям около института. Жизнь моя приобрела другую окраску. С этим неугомонным парнем всегда было весело.
Я просила Юльку, чтоб в воскресенье она никуда не ходила и ждала меня, сказала, что приеду к ней с хорошей новостью. Мне не терпелось рассказать ей о Вовке или даже их познакомить.
Вовка, как всегда восторженный, проводив меня под воскресенье до общежития, попросил назавтра приехать на стадион, где будут у него проходить соревнования. В моей голове мелькнуло: а как же Юлька?
— Вова, я не смогу.
А дальше меня понесло «не туда»:
— Я не хочу, потому что не люблю спорт.
Он не подал вида, что обиделся. Но это было концом нашей дружбы. И я его понимаю. Если бы я готовилась к спектаклю много месяцев, не щадя времени и сил, потом пригласила бы его на премьеру, а он бы отказался и признался бы, что не любит театральное искусство, я бы на это отреагировала, пожалуй, также, как он. Я разочаровалась бы.
Мой порывистый характер всю жизнь приносил неприятности и в первую очередь мне самой. И дорогим мне людям.
В самом начале этого же года на нашем факультете избрали новый состав комсомольского бюро. В него ввели и меня. При распределении обязанностей мне достался организационный сектор, в связи с чем я была в курсе всех комсомольских мероприятий нашего факультета.
Секретарем комсомольского бюро был избран Заверткин Рэмир. Он производил впечатление человека умного, способного, но застенчивого. В комсомольской работе я у него была правой рукой, работали активно. Лишь в одном у меня случался постоянный казус. По списку, данному мне Рэмиром, чтоб оповестить ребят на заседание бюро, я не могла узнавать в лицо ребят, фамилии которых повторялись не раз. Фамилии знала, а лиц не запоминала: все мальчишки мне казались какими-то похожими, будто все на одно лицо.
После каждого заседания мы с Рэмиром задерживались на не7 сколько минут, обсуждали прошедшее заседание, его удачи или минусы, планировали, какие бы вопросы включить в повестку следующего заседания.
Учился Рэмир только отлично, систематически получая повышенную стипендию. У меня же в некоторые сессии проскальзывали и четверки.
А с черчением, помню, произошел случай. Мою работу, которую я выполняла с большим старанием, преподаватель не зачел, ему не понравился мой стандартный шрифт, который у меня прочно выработался с восьмого класса. По-другому я написать не могла. Я выворачивалась «наизнанку», доказывая это учителю. Все напрасно: все заглавные и прописные буквы шрифта Калошин требовал переделать заново.
В общежитии я расплакалась, второй раз я напишу только хуже.
— А ты не переделывай, потяни подольше, он тебя и забудет, а потом сдай, — советовали подружки из нашей комнаты.
Так и сделала.
Но Калошин не забыл:
— Вот видите! А еще сомневались в своих способностях. И поставил «отлично».
Оказывается, у него было правило: возвращать шрифт всем, чтоб «набивали руку».
С Рэмиром виделись постоянно, лекции у наших групп по расписанию совпадали, и мы садились рядом. Нам обоим нравились лекции Файна по железобетону. Лекции его были очень понятными, не нужно брать к экзамену даже учебник. Способный преподаватель рассчитывал свой урок так, что его последнее слово в лекции совпадало со звонком на перемену.
Хорошо читал и Улицкий. Вообще преподавательский состав в институте был сильный.
Как ни привыкла я к институту, а своих турковских подружек не забывала и ездила к ним часто. Они жили на другой квартире. Их хозяйкой была молодая женщина, всегда встречавшая меня приветливо. А однажды, глядя на меня, сказала моим девочкам:
— Поверьте мне, что Тамара до самой смерти прокрутится на одной ножке. (Как же она ошиблась! Хондроз скрутил меня рано).
Подруги заканчивали свое училище и готовились к отъезду на работу во Владивосток. Возвращаясь от них, в ожидании трамвая я стояла грустная. И вдруг услышала звонкий голос:
— Сколько лет, сколько зим!
Передо мной стояла красивая, сияющая Валя Рыгунова.
— Как ты? Где? — спросила меня Валя.
И я, не скрывая, рассказала о всех своих злоключениях с университетом, строительным институтом и автодорожном. Попросила ее рассказать о себе.
— Учусь в медицинском.
Я поверила. И только спустя пятьдесят лет от Р. Филатова узнала, что после Турков Валя не училась нигде. Обладая красивым голосом и эффектной внешностью, устроилась в филармонию. Он и встретился с ней неожиданно, случайно прочитав в афише филармонии ее фамилию, когда филармония приезжала на гастроли в местечко неподалеку от того, где жил и работал Руфка. Они созвонились и встретились. Обманывая меня, Валя рассчитывала, что я позавидую, так как вскользь ее тете я говорила о мединституте, хоть, честно говоря, душою туда и не рвалась.
Я подходила к общежитию, но в его окнах не горел свет, хотя уже темнело. Что-то случилось с электричеством. В темном вестибюле сидел Рэмир. Поздоровавшись, спросила, почему он тут сидит.
— Я жду Галю Светлову.
Галя — его землячка. Я пообещала пригласить ее, но он ответил, что Гале уже передали, она знает.
Если бы он сказал правду, что ждет меня, мы побродили бы по аллеям института, прекрасно бы провели время, но он не ожидал увидеть меня, идущей с улицы, растерялся и постеснялся признаться.
Но кроме комсомольского бюро и совместного выполнения общественных поручений, мы постоянно встречались на лекциях, а также на репетициях: наш хор пел под их оркестр. Самодеятельность давала концерты не только в стенах своего института. Часто, загрузив автобус музыкальными инструментами, мы с шутками и песнями мчались по городу давать концерт в какое-либо предприятие или учебное заведение. Нашей самодеятельности выпадала честь выступать и на сцене саратовского оперного театра, когда там был партийный пленум и приезжали члены ЦК КПСС из Москвы.
Нас с Рэмиром все чаще видели вместе. Лично мы считали нашу дружбу чисто товарищеской, а со стороны другим она воспринималась, как любовь.
Однажды мы в общежитии погасили уже свет и легли спать. Вдруг из самого дальнего угла нашей большой комнаты послышался голос Ани Щукиной:
— Тамара, а ты хоть знаешь, что у матери Рэмира туберкулез?
Я знала. Он рассказывал мне об этой почти неизлечимой болезни, которая то затихала, то обострялась вновь. Слово «туберкулез» мне было знакомо чуть ли не с пеленок. Позже мама вспоминала о том, что она выходила за дядю Андрея Яшкова после Махачкалы. Ей не хотелось распространяться, что первый раз она за него вышла до поездки в Дагестан, когда мне шел третий год. Все знали, что он болен туберкулезом, мне запрещали брать у него гостинцы, когда он не был еще женат на маме, но заходил к нам. В их большую семью, куда мама вышла за него, меня не отдали. Во-первых, опасаясь заразить, во-вторых, оттого, что мама работала в суде и выезжала порою на пять-семь дней в деревни с сессией суда. На Лачиновке, где мне было все привычно, где все любили меня, конечно же, мне было хорошо. Но я скучала по маме. А она тоже не была по-настоящему счастлива, оторвав меня от своего сердца. Я и теперь отлично помню ясельки у переулка, откуда начиналась Тенишевка, улица, где жила мама у Яшко-вых. Бегать повидаться со мной на Лачиновку было далековато, и она прибегала в ясли.
Жизнь у Яшковых, видимо, не складывалась, но больше всего не ладилось с работой рядом с самодуром Грачевым. Она была на грани какого-то срыва, и родные уговорили ее уехать с ними в Махачкалу. Этот преддагестанский образ жизни она не любила вспоминать особенно и оттого, что ее упрекали частыми замужествами. Когда и Махачкала не принесла ей счастья, дядя Андрей убедил ее, что здоровье его наладилось и жить они будут отдельно от его большой семьи. Но счастье их было коротким (если его можно было назвать счастьем). Я была уже первоклассницей, за все годы от мамы отвыкла. Да она и не настаивала на сближении из-за ее больного мужа. Уже большая девочка, я почти ежедневно слышала о его страданиях, о том, как съедала его страшная болезнь — туберкулез, как терзалась мама, с какими мучениями дядя Андрей ушел из жизни.
А через четыре года ужас этой болезни обрушился снова: смерть Лиды, ее медленное угасание и мучения.
Может быть, это страшное слово «туберкулез», которого я боялась с детства, сблизил меня с Рэмиром-студентом, потому что я очень жалела его из-за матери. Но это слово и развело меня с Рэмиром-мужем, потому что я очень боялась за детей, которые для меня дороже личного счастья.
А пока еще мы были студентами и очень симпатизировали друг другу.
Помню день городских выборов. Они проходили и в вестибюле нашего института. За организацию, порядок и проведение выборов отвечал наш факультет. Рэмир, как комсомольский секретарь, волновался, следил за дисциплиной и прочим. А вечером ему предстояло играть в оркестре на танцах. Периодически, когда музыканты отдыхали, включали радиолу. Он пригласил меня танцевать.
— По-моему, ты с ног валишься, ты такой бледный. Ты ведь очень устал, потому что у тебя, я знаю, был трудный день.
Его тронули эти слова:
— Никто никогда не замечал, что я устаю. Никто не говорил таких слов, только ты. А я действительно выдохся. Ты не против, если завтра вечером я зайду за тобой, и мы просто погуляем, отдохнем.
Я была не против. И в этот вечер он рассказывал о себе, о том, что в 1937 году арестовали отца, о том, что мать в юности была больна туберкулезом, потом будто бы все затихло, но с 1946 года все обострилось. Работает она судьей и очень любит общественную работу. Домашнее хозяйство ведет няня.
А я рассказала ему все о своих родных: о маме Наташе, воспитавшей меня, и о маме, которой очень не везло в личной жизни, хоть и не по ее вине, что на каникулы езжу в новую семью мамы, но больше времени провожу в своем прежнем доме, где родилась, и который считаю единственно родным и очень его люблю.
После этих откровений все свободное время мы стали проводить вместе. Часто вместе стали заниматься в читальном зале нашей библиотеки.
— Не хватит ли на сегодня грызть науку?
— Пожалуй. Только давай выходить не вместе, а по одному. Выходи первая, — говорил Рэмир.
Я обижалась, потому что не понимала, чего он стесняется. Про-дружив весь третий курс, ежедневно встречаясь и вечерами, мы ни разу не поцеловались. Так чего же он стыдится?
— Понимаешь, я деревенский. А у нас принято прятаться, скрываться, чтоб никто не догадывался, — смущенно оправдывался парень.
Очень тепло относясь ко мне, он даже и не представляю, когда бы отважился первый раз поцеловать, если бы этому не предшествовала разлука: их группа готовились в Белгород на практику, наша — продолжала сдавать экзамены. Пятого июня на экзамене за строительные машины я получила тройку — впервые за все годы.
— Что случилось? — спросил меня Рэмир, ждавший меня за дверью, видя на лице горе.
— В свой день рождения преподнесла себе подарок на экзамене — тройка. Впервые.
— Так пересдай ее.
— Не стоит. Не люблю я эти винтики, гаечки, тормоза, рули и так далее.
— Все равно не унывай. И давай куда-нибудь отправимся часа через два.
Но ни через два, ни через четыре часа он не появился. И мне было горько в день рождения.
Появился он лишь вечером. Бедняга искал деньги, а потом ездил в центр за подарком. Он протянул мне коробку цветных карандашей и… нож.
Я обалдело смотрела на подарок, особенно на ножик:
— А что я им буду резать?
— Да вот эти, — говорит, — карандаши точить. Я ведь не соображаю, что бы тебе понравилось. А чего бы ты хотела сама?
— Наверное, одеколон, — призналась я.
На другой день Рэмир подарил мне одеколон «Виноград». Это был дешевый одеколон, копеек за сорок. Но оригинальный флакончик напоминал собой гроздь винограда. Прошло столько лет, но наверное, я бы и теперь узнала его запах с закрытыми глазами, запах нашей беззаботной счастливой юности и чистой дружбы. Пустой флакончик хранился много лет, и им долго играла наша дочка Люда.
Мостовики уехали на практику, и я затосковала. Но заканчивались экзамены и у нас. Кто-то вбежал в аудиторию и прокричал:
— Есть желающие в Белгород? Идите и записывайтесь.
Я с радостью записалась, также попали в эту группу еще несколько человек из нашей комнаты.
Рэмир был рад моему приезду, но, пожалуй, слишком: вместо того, чтоб пойти навстречу, он закрылся с головой в простыни и одеяла. Это было для всех странно. Редко, правда, но странности у него проявлялись и позже. Помню случай, когда мы уже из Пензы переехали в Орск, часто ходили в Дом культуры «Строитель» в кино. И вот, собираясь однажды в очень жаркое (по-орски) лето в кино, он стал на туфли натягивать галоши.
— А что это ты делаешь? — спрашиваю.
— Да вот не налезают почему-то.
— Да ведь на дворе лето, пыль. Зачем тебе галоши натягивать?
— Эх, и правда ведь, — но даже не удивился.
В общем, странности у него были, но парень он был хороший.
Итак, Белгород. Всех практикантов разместили в одном большом доме сельской конструкции. Девушки занимали одну комнату, парни — другую, а хозяйка жила в сенях.
Практика нас не утомляла. Практически на объектах мы были только до обеда, а потом знакомились с городом и его окрестностями. Все мы были молодые, веселые, беззаботные и совершенно безденежные. Помню, на обратной дороге от Москвы у нас с Рэмиром не осталось денег, чтоб закомпостировать билеты. Уж что мы не предпринимали! Проверяли облигации — бесполезно. Обращались за помощью в ЦК комсомола, в Министерство высшего образования. Там, проверив наши документы, выдали нам небольшую сумму под стипендию. Потом, действительно, эти деньги вычли, мы их недополучили.
Мы на четвертом курсе. Чувствуем себя старшекурсниками, взрослыми, с Рэмиром неразлучны, и он уже из нашей дружбы не делает тайны. Скорее, наоборот. Однажды профессор Плохов (он у нас и не преподавал) спросил его:
— Молодой человек, а не слишком ли вы ухаживаете за девушкой? Думаю, многовато.
Осенью на четвертом курсе к Рэмиру приехала мать. Он нас познакомил. Елена Петровна мне понравилась: энергичная, в глазах смешинки, все время подшучивала над нами с Рэмиром. Мы все втроем весело провели вечер.
— А давай-ка с тобой завтра сделаем в парикмахерской завивку, — сказала она мне, — в провинции так не сделают, как в области. И будем мы с тобой красавицы, Рэма глаз не отведет.
После первой пары лекций я ушла из института, и мы отправились завиваться.
— А теперь составь мне компанию еще в одно место, — попросила Елена Петровна.
Не возвращаясь в институт, мы поехали. Довольные удачной завивкой, мы обе были в настроении. Она смешила меня рассказами о младшем сыне Эрике, ученике шестого класса.
Мы подъехали к противотуберкулезному диспансеру. В кабинете Елена Петровна задержалась недолго. И вышла грустная. Я посчитала неприличным о чем-либо расспрашивать, около института хотели распрощаться и идти в общежитие. Она сказала:
— Нам, пожалуй, вместе к Рэме идти лучше.
— Меня в мужское общежитие не пропустят.
— С матерью везде пропустят.
В комнате, кроме Рэмира других ребят не было. Мать тяжело опустилась на его кровать. Она будто постарела и обратилась к сыну:
— Мы смертельно устали. Вскипяти чай и напои нас чаем. Пили чай, шутки не получались. Видимо, ее анализы в больнице
были не из приятных.
Перед отъездом из Саратова Елена Петровна приглашала меня в летние каникулы обязательно приехать к ним в Бакуры:
— Тебе у нас понравится, село маленькое, тихое. Летом так хорошо!
Учебный год продолжался. Рэмир в школе не всегда был отличником, а тут учился только на «отлично». И я старалась поднажимать, не тянуть с курсовыми. Как всегда, не оставляли и художественную самодеятельность, и время мчалось стрелой.
Но однажды Рэмир остановил меня на лестничной площадке, и я услышала странные слова:
— Боюсь, что нам придется расстаться. По-моему, у меня туберкулез, и я не имею права тебя заразить.
— С чего ты взял? — удивилась я.
— Ты же видишь, какой я худой. Кроме того, держится температура, и я кашляю, давно уже.
— А если у тебя простуда? Все же простывают. Сходи к врачу, сдай все анализы, пройди рентген, — посоветовала я.
— Да я и сам это решил, просто посоветоваться с тобой хотел.
Я почему-то не верила, что у Рэмира серьезная болезнь, поэтому, наверное, вскоре забыла об этом нашем разговоре. Время шло как всегда.
— А ведь ты была права, — сказал он мне однажды, — я абсолютно здоров.
Но тифом этой зимой он переболел. Откуда взялся тиф, непонятно. Отлежав в больнице, сессию он сдал успешно, на «отлично». А с зимних каникул привез мясом половину бычка.
— Зачем ты приволок столько мяса? — спросила я.
— А у меня аппетит после тифа хороший.
И, наверное, только через год или два я узнала, что мясо он вез на нашу свадьбу, но предложить пожениться постеснялся. Да я бы, наверное, и отказалась: мог бы появиться ребенок, а впереди столько учебы.
На четвертом курсе спектакли мы ставили собственными силами, без театрального режиссера. Случалось, что на декорацию или костюм приходилось тратить все деньги своего тощего кошелька. Но я постоянно помнила о Сидоркине, любителе турковской сцены. Старик продал собственную корову, чтоб оборудовать сцену на вырученные деньги:
— Сыграть бы еще раз на сцене, — говорил он, — а потом и умирать не жалко.
Вот и летняя сессия. Последний предмет на экзамене — теплотехника. Сдали все группы, ни одного завала. Видимо, потому что преподавателем был добрейший старичок. Но, к всеобщему удивлению, вдруг одного студента с экзамена попросили, нe сдал… Рэмир. Он и сам не знал, почему.
Наконец, все экзамены позади. Свободные, мы бродили по Кировскому проспекту. Увидев в витрине магазина парфюмерный набор «Красная Москва», Рэмир сказал:
— Как только начнем работать, я сразу же тебе куплю вот такой подарок.
— А если нас к тому времени разбросают по разным городам?
— Не смогут. У нас к тому времени, я надеюсь, будет одна фамилия. Ты не возражаешь?
Я не возражала. Мы продолжали разгуливать по центру Саратова.
— А что тебе сейчас хочется больше всего? — спросил Рэмир.
— Вместе с тобой в хорошем театре смотреть спектакль и жевать вкусное печенье, — ответила я.
— Когда-нибудь мы обязательно это устроим, — пообещал Рэмир.
Страна все еще залечивала свои послевоенные раны, поэтому студентам было голодновато. Рэмир перезнакомил меня с саратовскими тетушками, родственницами отца. Мы бывали у них на всех советских и религиозных праздниках, они угощали нас чаем и были уверены, что я — непременно невеста их племянника, никак не иначе.
Начинались последние каникулы:
— А ты не забыла о поездке в Бакуры? Ты обещала маме.
— Хорошо. А потом ты со мною в Турки, согласен?
— С удовольствием, — ответил Рэмир.
Сойти с поезда мы должны были в Екатериновке, а до Бакур добираться попутной машиной. Чем ближе подъезжали к Екатериновке, тем я чувствовала себя неувереннее:
— Ну в качестве кого я еду? Как-то принято, что невеста не появляется в доме раньше у жениха, чем он у нее.
— Так мы же не изменим своего решения пожениться. Я предлагаю расписаться в Екатериновке, и приедем в Бакуры со свидетельством о браке. Не возражаешь?
На том и порешили. Но, выйдя из поезда, и увидев друг друга страшно грязными {тогда не было тепловозов, а от паровозов была в вагонах копоть), решили привести себя в порядок. Рэмир отыскал какой-то ручей, мы умылись, причесались, отмыли ноги и, подхватив чемоданы, авоськи, сумки и прочее, пошли искать ЗАГС.
Мы отыскали его, но день клонился к вечеру, на здании сельского ЗАГСа висел замок.
Деваться некуда, едем в Бакуры.
Все оказалось проще. Встретили нас приветливо. И вместо запланированных двух-трех дней мы прогостили недели полторы, организовав в их сельском клубе самодеятельность, устраивая концерты. Я чувствовала, что семья Рэмира, его друзья и знакомые мне симпатизируют. И мне было легко и просто.