Глава 22 В чем ошибка Вари?
Глава 22
В чем ошибка Вари?
«Ночные ведьмы» снова горевали по погибшим подругам, очередной трагической, обидной, небоевой потере.
Когда Рая Аронова впервые, через несколько дней после своего ранения, встала на ноги, она сразу пошла в палату, где в тяжелейшем состоянии, вся переломанная, лежала штурман эскадрильи Хиваз Доспанова, или Катя, как ее звали в полку, миловидная маленькая казашка.
У Кати были переломы обеих ног, сотрясение мозга и серьезные повреждения внутренних органов, она выжила чудом. Немного оправившись, она рассказала Рае, что произошло.
Над их аэродромом часто стали ходить по ночам немецкие самолеты, и Бершанская приказала свести световые сигналы до минимума, запретив даже пользоваться аэронавигационными огнями — крайняя мера, призванная защитить полк от бомбежек (но почему не поменять аэродром?). Неудивительно, что два самолета, одновременно придя с задания, не увидели друг друга и столкнулись в воздухе. Находившиеся в одном из них летчица и штурман погибли сразу. Во втором были Катя и летчица Юля Пашкова. Катя помнила только внезапный сильный треск, после которого самолет начал падать. Очнувшись на земле под обломками, она хотела позвать на помощь, но только застонала. Ей удалось вытащить из кобуры пистолет, но она не успела выстрелить и позвать на помощь: потеряла сознание. Выстрелить удалось Юле Пашковой, тоже полуживой, истекающей кровью. Юля умерла на операционном столе. Катю тоже посчитали мертвой и положили в мертвецкую рядом с подругой. Потом случайно заметили, что она не покрывается мертвенной бледностью, занялись ею и спасли.[463]
Галя Докутович записала: «Вчера похоронили Юлю Пашкову, двадцатилетнюю веселую Юльку, певунью и танцорку, мужественного и умелого летчика. Страшно. Женя Руднева написала вчера несколько строк. Это и наши мысли. Пройдет много лет, закончится война. И на месте трех могил люди поставят красивый мраморный памятник. Это будет стройная девушка с задорно откинутой головой. Вокруг будет много чудесных цветов. И мамы скажут своим маленьким детям: “Тут похоронены летчицы”. Но никто из них не запомнит в лицо Лиду, Полину и Юльку. И дети с уважением и любопытством будут смотреть на красивую мраморную девушку и плести венки на каменных ступеньках памятника».[464]
Как красиво написала Женя!
Уже на следующий день она запишет: «Die Toten sind tot, / Und leben die Leben…» (Умершие — мертвы, живые — живут), и дальше о том, как они с подружкой пекли блины. Они горевали по погибшим, оплакивали их, но жизнь, стремительная фронтовая жизнь, тут же уносила их дальше. «Да, мы ожесточились за это время», — писала Женя своему профессору астрономии, рассказывая о том, как они бьют застрявших в распутице немцев. «Самая лучшая награда для меня — это увидеть сильный взрыв с черным дымом… Такого врага нужно только уничтожать».[465] И, оплакав погибших подруг, нужно было продолжать жить и бороться.
«Ночные ведьмы» клевали укрепившихся на Кубани немцев по ночам, их подруги, летавшие на Пе–2, бомбили днем, уже под прицельным огнем немецких зениток. Только там, на Северо-Кавказском фронте, на «Голубой линии», они попали в настоящее пекло — ведь под Сталинградом они оказались уже к концу битвы и вышли из этих боев без серьезных потерь, лишь с пробоинами в самолетах и царапинами у экипажей. Какие бои ждут их дальше, они даже не представляли. К счастью, им попался командир, который смог подготовить полк и к таким испытаниям.
Майор Валентин Марков прибыл в полк после сталинградских боев. Летчики считали, что командовать полком вполне сможет Женя Тимофеева, но командование сочло, что полку нужен кадровый военный командир. Так как женщины, способной командовать полком Пе–2, не нашлось, прислали стройного шатена с украшенной орденами грудью. Ни женский полк, ни Марков от этого назначения не были в восторге.[466]
Маркову было тридцать три года, до этого он командовал мужским полком Пе–2. Когда его сбили и ранили, он какое-то время провел в госпитале и, явившись за новым назначением, узнал, куда его отправляют. Как будто на него «вылили ведро ледяной воды».[467] Он совершенно не мог представить себя на месте командира такого полка. Самолеты были сложны в управлении, как же летать на них с женщинами? Первой реакцией Маркова было: «За что?» Когда его спросили, хочет ли он командовать этим полком, он ответил отрицательно и попросил, чтоб назначили кого-то еще. Тут выяснилось, что спрашивали просто для приличия; на самом деле приказ уже был составлен и подписан. Выбора не было.
Выйдя из начальственного кабинета «бледный и злой», Марков сказал товарищам, которые ждали его за дверью, на какую должность назначен. У них, как он вспоминал, «волосы встали дыбом».
В мозгу у Маркова проносились тысячи вопросов. Как вести себя с женщинами, ведь они капризны и обидчивы? Как установить дисциплину, без которой невозможны боевые вылеты? Как отнесутся к нему они, ведь будут сравнивать его со своей обожаемой Расковой? Марков «принял решение быть справедливым, строгим и требовательным командиром»,[468] невзирая ни на что.
Новая роль удалась ему прекрасно. По мнению девушек из полка, большего контраста с Расковой нельзя было придумать. Новый командир держался холодно и строго. «Высокий, худой и мрачный», он сразу получил от девушек прозвище «Кинжал». На первом построении его лицо ясно говорило о том, что для него назначение в женский полк — это трагедия и крест.[469]
«Начнем с дисциплины», — сказал Марков, строго, «как надзиратель на заключенных», глядя на выстроившийся на тридцатиградусном морозе личный состав, который прошел три километра по глубокому снегу от деревни. Сразу объявив, что никаких скидок на слабый пол делать не будет, он ткнул пальцем на дырку в куртке девушки-техника, другой девушке язвительно сказал, что у нее грязные сапоги. Как его возненавидели! Начались бесконечные строевые подготовки, муштра летного состава, муштра вооруженцев. Не дай бог не так шагнуть в строю, не дай бог слишком густо смазать вооружение. «Будете дома так бутерброды мазать, девушка», — говорит Марков и глядит холодно.
И только начав летать с Марковым, они поняли, что именно такой им был нужен командир. Марков заставлял их летать каждый свободный час, проводить учения с истребителями, отрабатывать высотные полеты и прицельное бомбометание с пикирования. Проходила растерянность, охватившая их после гибели Расковой, появлялось все больше уверенности. Если бы не Марков, в боях на Кубани потери были бы намного выше.
Маша Долина всю жизнь помнила «раскаленное от рева моторов, пулеметных очередей и зенитного огня кубанское небо», то «смертельное напряжение», которое испытывали летчики, когда нужно было замереть на три минуты, сохраняя заданную высоту, направление и скорость, перед выходом на курс для сброса бомб. Иначе штурман не могла точно прицелиться. Для немецкого зенитчика эти секунды были как раз тем временем, когда он мог «сбить и не промазать». Задача стояла одна: прорваться, уйти из пекла в зону отсечения зенитного огня, иначе точно поразить цель не сможешь. На пути к цели многих подбивали и сбивали. Уходя из зоны, они меняли курс, летя к своим зенитчикам, которые тоже, не разобравшись, могли открыть огонь: Пе–2 был новый самолет и силуэт его был похож на силуэт «Мессершмитта–110».
Потери на «Голубой линии» у них были самые большие за всю войну. На смену выбывшим летчикам, штурманам и стрелкам ехали обученные в тылу — как девушки, так и юноши, из тыла летчицы и летчики перегоняли новые «пешки» взамен разбитых.
Летчиц присылали с большим налетом — инструкторов аэроклубов или пилотов ГВФ, Маркову нужно было только подготовить их к боевым условиям. А качество самолетов становилось все хуже. Газеты раскручивали тему вредителей, ставшую с тридцатых годов привычной, повседневной. Ее только немного подогнали, чтобы соответствовала военному времени: теперь вредители работали и на военных заводах, портили технику. И к этому времени даже те, кто в начале борьбы с вредителями не очень-то во все это верил, поверили: как не поверить, если подрывной работой вредителей объясняют все неудачи, а неудач хватает? Самолеты авиационные мастерские доводили до ума уже на месте. А «вредителей», виноватых в таком плохом качестве самолетов, первой из 587-го полка увидела его штурман Люда Попова. Ее рассказ поразил товарищей по полку.
Прилетев на завод в Казани за самолетом взамен не подлежавшего ремонту, Люда была впечатлена масштабом аэродрома. Тут же на поле стояли новенькие Пе–2, и Люду с техником пригласили выбрать тот, который им понравится. Когда стали проверять машину в полете, после второго разворота в «коробочке» — полету по прямоугольнику с закругленными углами — оборвался шатун, и мотор машины полностью разрушился. Жизнь им спас как раз большой размер аэродрома: они смогли произвести аварийную посадку. Два заводских инженера с серыми от недосыпания лицами молча осмотрели огромную дыру в самолете. «Что же это вы, товарищи дорогие! — набросилась на них еще не пришедшая в себя после шока Попова. — Как же вы такие машины делаете? Мы ведь чуть не убились!» Один из инженеров посмотрел на нее, словно взвешивая, ответить или смолчать. Потом, открыв дверцу автомобиля, сказал ей: «Садись». По дороге инженер молчал, молчала и Люда. Остановились около ангара, в котором был цех по сборке самолетов. Люда увидела стоявшие вдоль стен станки, а в проходе — мальчишек, игравших в чехарду. Эти дети были рабочие авиационного завода, отдыхавшие от работы в свой обеденный перерыв: еды было еще меньше, чем отведенного на обед времени. Около каждого станка стоял перевернутый ящик, без которого эти двенадцати-тринадцатилетние рабочие, «худющие, с тонкими как у подсолнухов шейками», не могли дотянуться до станка. Заметив «делегацию», мальчишки «перепугались и замерли, уставившись в пол». Инженер тихо сказал: «Только что на вашем самолете чуть не разбился экипаж».[470] Мальчишки молча втягивали головы в плечи. Люда Попова, глядя на них, заплакала.
У нее в кармане всегда на случай вынужденной посадки лежали две плитки шоколада, и теперь, лихорадочно их нашарив, Попова протянула их одному из мальчишек: «Вот возьми и поделись с товарищами». Пацан перемазанными в машинном масле руками осторожно взял шоколад и растерянно посмотрел на Люду: «А что это?»
У этих ребят не было детства. Они и спали в этом цеху у станков, на наваленных на пол старых куртках, чехлах, фуфайках. Работа шла в три смены. Дети, набранные из окрестных деревень, не могли смириться с условиями, многие убегали домой. Но успевали только пообедать, и их тут же забирали обратно.
На заводе давали пайку — больше, чем ели бы дома, но что такое триста граммов хлеба для мальчишек, которые все время растут и постоянно хотят есть? Дети были страшно измотаны, иногда засыпали за станками, и часто из-за этого случались травмы, кому-то отрезало палец…
Самых лучших подростков-рабочих Пермского моторостроительного завода однажды вызвал в свой кабинет директор. Они толпились у дверей, и задние, которым было не видно, спрашивали у передних: «Ну что там?» Те отвечали потрясенно: «Варенье…» — о банках, стоявших на столе у директора. В чудесных банках оказался компот, и все до единого дети утверждали, что он был очень сладкий, хотя компот был почти без сахара…
Страна, терявшая многие миллионы работоспособного населения, отправившая на фронт почти всех своих мужчин, всю войну наращивала производство оружия. Делалось это в большой степени руками маленьких людей, которые, вместо того чтобы учиться в школе, превратились в рабочих, не знавших ничего, кроме постоянного тяжелого труда, получавших за свою работу очень маленькую зарплату и скудную пищу.
Каторжно, в многочасовых сменах, за пайку хлеба и тарелку пустого супа, работали все рабочие страны. В деревнях женщины, обученные водить трактор, учили недоросших худых подростков. Там, где тракторов не было, а их не было во многих, многих деревнях, в ту весну, за неимением лошадей, впрягали в плуг коров, а часто женщины и дети впрягались сами, чтобы вырастить урожай, львиную долю которого заберет государство. Скольких людей в ту голодную весну спасла лебеда и крапива, суп из которых стали варить, едва дождавшись первых листочков. Зиму пережили, теперь уже будет полегче, считали оптимисты, главное — скорее вернуться к мирной жизни. Но благополучие, даже относительное — просто сытость — было еще далеко. Разрушенное хозяйство страны после войны поднимали те же подростки да их матери, не дождавшиеся с фронта своих мужей.
Сохранилась фотография, которая, как считал биограф Литвяк Валерий Аграновский, была сделана во время проводов: летчики со всех сторон облепили эмку. Саша Мартынов с краю, а Леша Соломатин устроился «поближе к Лиле, положив руки на капот, на руки уперев подбородок». «Батя» сидит на подножке, демонстрируя новые сапоги из желтой лосиной кожи, которую летчики доставали, обдирая баки сбитых «юнкерсов». Сапоги эти служили только для красоты, воду совсем не держали.
Несомненно, что эта фотография сделана в один из приездов Сиднева в полк, ведь у «Бати» автомобиля не было. Но фотографировались они не в марте, потому что летчики на фотографии в гимнастерках, а в марте еще очень холодно и в гимнастерке не походишь. Эта фотография, видимо, не имеет отношения к проводам Лили и Кати, однако она сделана не позже середины мая: в конце мая ни Леши Соломатина, ни Баранова уже не было в живых.
Николай Иванович, «Батя», погиб 6 мая при сопровождении «петляковых», бомбивших немецкие наземные войска. Еще 4-го он выступал на собрании партийного актива на тему «Состояние дисциплины в части». Какая горькая ирония! Согласно докладу замполита Крайнова, вылетая на задание 6 мая, Баранов был пьян.[471] Шли бои на подступах к Сталино, в воздухе активно работали немецкие истребители. Из того вылета не вернулось несколько человек, били сильно, так что Баранова могли сбить и трезвого. Тем не менее «Батя» нарушил железное правило, которое внушал своим ребятам: нельзя пить до вылета, только после. Согласно докладу замполита, Баранов, ведущий группы истребителей, на обратном пути от цели потерял и бомбардировщик, и свою группу истребителей. Он один вел бой с истребителями противника в районе Сталино, был сбит над территорией противника, и кто-то из летчиков видел, как самолет падал и «Батя» не выпрыгнул с парашютом.
Падение самолета Баранова видели двое подростков, живших на западной окраине города Шахтерск, в полусотне километров от Сталино, на территории, оккупированной немцами. Описание гибели Баранова одним из них — Василием Рубаном — несколько отличается от описания политрука Крайнова, сделанного тоже со слов очевидцев, но во многом и сходно с ним. Подростки, которые не могли дождаться, пока Красная армия освободит Шахтерск, рано утром 6 мая следили за тем, как на большой высоте летят над ними три советских самолета — тяжелый бомбардировщик и два «ястребка»: «Наши!»[472] Навстречу им появились одна за другой две пары «мессершмиттов», завязался бой. Бомбардировщик вместе с одним из истребителей улетел, второй Як отбивался один, подбив один из «мессеров» (в документах полка этому подтверждения нет). Когда Як был подбит пулеметной очередью и загорелся, от него отделилась точка — летчик прыгнул, но загорелись стропы парашюта, и ему не удалось спастись. Погиб ли Николай Баранов действительно так, «самой страшной смертью», упав с нераскрывшимся парашютом, или прав летчик, рассказавший, что он не выпрыгивал, — значит, был убит или тяжело ранен?[473] Ответа нет… Как бы то ни было, ребята, найдя мертвого летчика на земле рядом с обломками самолета, достали у него из кармана гимнастерки документы и узнали, что звали его Н. И. Баранов. Немцы, которые вскоре подъехали на машине, отобрали у мальчиков документы, сняли с гимнастерки Баранова два ордена Красного Знамени и велели подросткам убираться. Но, как только немцы уехали, Василий с другом вернулись, вырыли могилу и похоронили летчика, поставив на могильном холмике лопасть винта, которую взяли из обломков Яка.
Рубан показал могилу Баранова, когда через двадцать лет вернулся в родной город и вспомнил ту историю. Тогда были подняты архивные документы, и следопыты из Шахтерска отыскали семью Баранова: мать, жену и детей. Тогда, в 1963 году, останки перезахоронили.
В полку несколько дней ждали «Батю», все не могли поверить. Полк осиротел, как будто они и правда все потеряли отца.[474] «Бате», казавшемуся им тогда чуть не стариком, было всего тридцать один год. Горевала «Нина-Крошка» — высокая и полная Нина Камнева, вооруженец, с которой у «Бати» был роман, горевали все без исключения в 73-м полку, который с «Батей» был в боях с начала войны и с «Батей» стал гвардейским. Говорили о том, что без Баранова полк уже не будет прежним. «Гибель Командира полка гвардии подполковника Баранова сопровождалась личной недисциплинированностью», — отмечал в донесении майор Крайнов.[475] Но и он, конечно, понимал, что виной всему мог быть тот нечеловеческий стресс, та ответственность за жизни многих вверенных ему людей, с которой «Батя» жил с самого начала войны, и водка была средством снять это страшное напряжение.
После «Бати» командиром назначили Ивана Васильевича Голышева — такого же, как Баранов, хорошего летчика и хорошего командира, только совсем непохожего на «Батю» — интеллигентного, с хорошей речью, строгого и немногословного. «Он был заместителем командира дивизии у Сиднева, однако с Сидневым не поладил, после чего был прислан командовать полком. Он сразу завоевал уважение своей интеллигентностью, летным мастерством и вниманием ко всем своим подчиненным независимо от их звания. На подскоке в хуторе Веселом он как-то подсел к техникам, когда те обедали, и попросил порцию и себе. Качество еды его возмутило, и он устроил БАО головомойку: “Что-то это вы техников селедочкой одной кормите?”»[476]
Уже с ним 7 мая, еще не поверив в гибель «Бати», Соломатин и Литвяк продолжили увеличивать свой боевой счет, причем оба сбили по «Мессершмитту» — Соломатин своего сбитого «вогнал в землю», как написали в отчете. Отличился и недавно попавший в полк юный Ваня Сошников, к которому Валя Краснощекова относилась тепло, как к младшему брату.[477]
Вале было одиноко: Фаина влюбилась и все время пропадала где-то. К счастью, она уже немного сошлась с другими девчонками и подружилась с ребятами-летчиками: веселым Ванюшкой Сошниковым, высоким и красивым Сашей Евдокимовым, подарившим ей, когда стояли на аэродроме в Чуеве, свою фотографию.[478] Подружилась, не более: в интимных делах Валя была сущим ребенком. Вокруг было достаточно грязи, но Валю она как-то обходила стороной. Как-то их с Фаиной пригласили обмыть вместе с летчиками ордена (орден бросали в стакан с водкой и пили до дна). На столе в землянке лежал какой-то маленький пакетик. Валя взяла пакетик в руки: «А это что, запчасть к медали?»[479] Раздался страшный хохот, и растерявшаяся Валя не сразу, но догадалась, что это презерватив. По правде сказать, презервативы в то время были редкостью, большим дефицитом. На фронте чаще встречались трофейные, захваченные у немцев, — у них этого добра было достаточно.
Когда Фаинка находила для Вали время, они ходили иногда развлечься: переодевались в гражданские платья — интересно, откуда их достали, — и шли гулять или на танцы. Однажды они решили вспомнить английские слова — ведь учили же их английскому в институтах! Они гуляли по какому-то поселку и говорили на ломаном английском, но скоро их задержали бдительные солдаты из наземных войск и долго продержали взаперти «до выяснения».
Жизнь их как-то налаживалась, зима с суровыми морозами осталась позади, кормили получше, и, когда после Чуева они перелетели в Дарьевку — чуть ближе к Миусу и Сталино, — они жили в домах у местных жителей, а не в землянках. Несмотря на то что фронт почти не двигался, настрой был на победу, с едой получше, чем раньше, так что вокруг в ту весну царила любовь: и летчики, и техники были очень молоды, мало кто был женат. Многие девушки-техники и вооруженцы крутили романы с летчиками. На это начальство закрывало глаза. Комиссары предостерегали своих летчиков от контактов с доступными местными женщинами: очень частым явлением стала гонорея.[480] А на романы девушек-техников и вооруженцев с летчиками смотрели спокойно.
В полку Пе–2, где воевала Маша Долина, часто пары являлись к командиру просить разрешения на брак, который в конце войны оформляли прямо в штабе. Беременности не были редкостью. В этом случае женщин либо отправляли в тыл, либо, если они хотели остаться в полку, везли на У–2 в ближайший город, чтобы сделать аборт. Часто до этого не доходило, девушки провоцировали выкидыши домашними способами: поднимали неимоверные тяжести и пили всякую дрянь, одна девушка — даже размешанный с водой порох. Им хотелось остаться в полку, да и рожать детей, конечно, было сейчас не время.
С теми, кто считал такие не очень серьезные военные романы допустимым явлением, Женя Руднева была категорически не согласна. Ее идеализм, ее почти детскую наивность, юношескую категоричность отражает статья «В чем ошибка Вари?», написанная для литературного журнала полка «ночных ведьм».[481]
Журнал девушки хотели сделать давно: в полку имелись свои поэты и писатели, свои художники. Полина Гельман создала даже философский кружок, только он как-то не пошел, слишком тяжелый был момент. А выпуск литературного журнала сам напрашивался: в девичьем полку копился архив стихов, рассказов, рисунков и пора было где-то их объединить.
Галя Докутович согласилась быть редактором и в первом же выпуске поместила две статьи Жени Рудневой. Одна из них была посвящена реальной или вымышленной девушке Варе, доверившейся ловеласу. Ошибка Вари, по мнению Жени Рудневой, состояла не в том, что она забыла любимого человека по имени Алексей и отдалась мимолетному увлечению, а в первую очередь в том, что не сочла нужным отрешиться от всего во имя победы. Виновата в том, что «не разгадала, не узнала его как следует, и в том, что — каким бы хорошим он ни был! — дала ему повод надеяться на нечто большее, чем просто встречи. Этого не следовало делать ни при каких обстоятельствах».
Женя, еще никогда не любившая, наивно рассуждает о «мещанском понимании счастья», предостерегая девушек от близости с «братцами» — братским полком, с которым вместе их постоянно помещала дивизия. «Совсем неудивительно, что возникает дружба, а иногда и увлечения друг другом. От этого люди не становятся хуже, не теряют своего достоинства и чести. Но страшно другое. Приходится иногда слышать разговоры о том, что молодость проходит, что, дескать, скоро старухами будем. Такое настроение — уже шаг в болото. И это теперь один из наших самых больших врагов». Женя заканчивала свои наивные рассуждения на торжественной ноте: «Наши девушки гордо пронесут знамя своего полка, не положив на него ни одного пятна».
Сама Женя пока влюблялась в подруг: этого требовало ее горячее романтическое сердце. Влюбилась сначала в Дину Никулину, потом в Галю. Ей необходимы были страстные увлечения — занятиями, книгами, людьми. Гале от жениных признаний становилось как-то неуютно, казалось, что они совсем не нужны. Галя была другая.
14 апреля она записала:
«Боюсь еще, что обидела Женю… У меня есть ее фотокарточка с надписью: “Моей Гале…” Я не спросила у нее, почему она так подписала. Но не спросила сознательно, ожидая объяснения… Однако вот что. У нее есть сказка. Сказка про двух подруг, которые очень любят одна другую и чувство это проносят через всю жизнь, через все трудности. И одной из этих подруг Женя дала имя Галя… И много думала о том, что я, пожалуй, тот человек, с кем она могла бы подружиться. Это признание Жени было похоже на признание в любви, ей-богу.
Ну что я могла ответить ей на предложение дружить? Сказать “согласна” — обману. Потому что мы очень разные люди. Женечка очень славная, умная, ласковая и душевная девушка. Куда лучше меня. Но я, мне кажется, сильнее ее. И мы просто не сможем дружить. Я хорошо вижу это, а почему Женя не видит?
И вообще… зачем, когда уважаешь человека, любишь его и хочешь дружить с ним, говорить про это? Мы с Полинкой никогда даже и слова не сказали про дружбу, не присягали и не обещали одна другой ничего».
Галя была неразлучна с Полиной, которую тоже считала слабее себя и частенько критиковала. Они дружили уже десять лет. Но теперь и Полина не занимала больше главного места в ее сердце, сердце было отдано Ефимычу, Мише, «Михаське» с синими глазами, которому Галя часто писала — и в письмах, и в не предназначенном для чьих-либо глаз дневнике. Когда Миша болел, а значит, не летал, она в дневнике писала: «Как ты там живешь? Поправился ли? Михаська, чертенок, ты не болей! А то мне тебя становится жалко. Я же сама не люблю, когда меня жалеют. И все же сейчас я спокойна, знаю, что ты живой и вне опасности, что никакая вражеская пуля тебя не заденет. Возможно, я бы меньше думала про тебя и, безусловно, меньше волновалась, но зато и меньше тобой гордилась, если бы тебе никогда не угрожала опасность». И дальше в тот же день: «Ефимыч, ты любишь цветы? Сейчас вокруг так много роз — красных, белых».[482]
Глядя на пролетавшие над их аэродромом «Бостоны», на одном из которых, возможно, летел Миша (их полк стоял рядом), Галя думала о том, насколько большему риску по сравнению с ее жизнью подвергается жизнь Ефимыча.
«Дорогие мальчики, мне бы половину вашей опасности! — писала она. — Честное слово, это несправедливо: за три ночи боевой работы — одна пробоина в крыльях, в то время как товарищи гибнут». «Ночников», скорее всего, гибло ненамного меньше, чем пилотов «Бостонов». За апрель и май в полку погибло несколько экипажей, по ним здорово били зенитки «Голубой линии», но Галя испугалась за себя только раз — вернее, даже не за себя. Как-то ей прямо перед вылетом принесли письмо от Миши, которое она не успела прочитать, и в полете, когда заговорили немецкие зенитки, у нее вдруг сердце сжалось при мысли о том, что если она погибнет, то никогда его не прочтет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.