«ВСЕ ЭТО — ОШИБКА!»

«ВСЕ ЭТО — ОШИБКА!»

«Совершил совершенно неожиданную для себя ошибку, равноценную преступлению.

Да, это ошибка, а не убеждения. Знаю теперь, что обманулся в людях, которым очень верил. Страшно, если этот всплеск неразумности отразится на судьбах честных, но оказавшихся в очень трудном положении людей.

Единственное оправдание происшедшему могло бы быть в том, что наши люди сплотились бы, чтобы ушла конфронтация. Только так и должно быть.

Милые Вадик, Элннка, Инна, мама, Володя, Гета, Рая, простите меня. Все это ошибка! Жил я честно — всю жизнь.»

Это предсмертная записка Бориса Карловича Пуго. Как правило, перед встречей с вечностью человек не кривит душой. Кроме того, есть и другие основания для того, чтобы верить в искренность оценки покойным своего участия в заговоре, который он назвал «всплеском неразумности».

Борис Карлович был крайне осмотрительным человеком, поскольку лучше многих других знал, к чему может привести неосторожность в мыслях, словах и поступках. Недаром он возглавлял в Латвии такую строгую организацию как КГБ, а потом был председателем Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Хозяйственные и партийные руководители на местах боялись КПК пуще огня.

Те, кого Пуго вызывал к себе «на ковер», чаще всего лишались партбилета, а вместе с ним и «прописки» на «острове коммунизма». С заседания КПК «проштрафившегося», бывало, увозили прямехонько в реанимацию — сердце-то и у номенклатуры не железное.

Официально в ведомстве Бориса Карловича карали за «нарушение партийной дисциплины и этики». На самом же деле там зачастую расплачивались за поступки, которые совершали, не спросясь у начальства непосредственного и не заручившись поддержкой начальства вышестоящего, иными словами, за склонность к инициативе и желание жить своим умом.

Самостоятельность, независимость, столь необходимые любому профессионалу, никогда не числились в перечне номенклатурных добродетелей. Внезапная, без всяких объяснений, отставка Бакатина, предшественника Пуго на посту министра внутренних дел СССР, лишний раз подтвердила это.

Бакатин поплатился за то, что будучи сам достаточно независимым и для других независимости не жалел: при нем воль но думная теория муниципализации милиции начала внедряться в практику, он подписал договор с эстонским правительством о переподчинении Эстонии местных органов МВД. Большего ему сделать не дали. В кабинете Павлова такой министр был не нужен.

На новом посту Пуго придерживался своей всегдашней испытанной тактики — старался быть верным и начальству, и себе. У него это получалось. Чутко улавливая все, даже невысказанные желания начальства, Борис Карлович выполнял их по мере возможностей, однако никогда не лез на рожон собственной персоной — предпочитал перекладывать «деликатные» дела на подчиненных. Тянуть одеяло ответственности на себя было не в его правилах.

Есть такая старая детская игра, по условиям которой на вполне конкретные вопросы нельзя отвечать ни «да», ни «нет». Помните, там еще спрашивают: «Вы поедете на бал?» Борис Карлович словно никогда не выходил из этой игры.

Вот, например, что отметил в своих показаниях тогдашний командующий внутренними войсками МВД СССР Юрий Шаталин:

— …Отношение Пуго Б. К. к Рижскому и Вильнюсскому ОМОНам мне было непонятно. Он все время уходил от принятия решений по этим подразделениям и возлагал это на Громова Б. В. Я до сих пор не могу с уверенностью сказать, кто же командовал ОМОНами.

Я полагаю, что они больше подчинялись организациям русскоязычного населения Литвы и Латвии и компартиям этих республик. Их также все время защищали прокуроры Литвы и Латвии, назначенные Генеральным прокурором СССР…

Однако беспризорные ОМОНы разбойничали будучи сытыми, обутыми, одетыми и отнюдь не за «спасибо» — их материальное и финансовое обеспечение по категорическому распоряжению сверху, из МВД СССР, осуществляла 42-я дивизия внутренних войск, командиру которой они наотрез отказывались подчиняться.

Эта абсурдная, с позиции здравого смысла, ситуация была тем не менее очень выгодна и «державникам», заинтересованным в дестабилизации обстановки в мятежной Прибалтике, и министру МВД, потому что оставляла их как бы за кадром всех омоновских «художеств».

Да и знаменитый приказ Пуго о совместном с военными патрулировании городов, справедливо воспринятый демократической общественностью как элемент ЧП, в большей степени был продиктован тем же нежеланием Бориса Карловича быть одному за все в ответе.

На фоне этой всегдашней осмотрительности его поведение в августе действительно не назовешь типичным. А начинался тот роковой для Пуго август счастливо. Борис Карлович взял отпуск и поехал отдыхать в Крым вместе с женой, невесткой и внучкой. Было у него также намерение навестить родственников в Риге, но жена, Валентина Ивановна, уговорила его пригласить родных в Москву, потому что 19 августа Борису Карловичу надо было быть там — встречать Горбачева.

Из показаний Инны Пуго:

— …В воскресенье, 18 августа, мы прилетели в Москву и сразу поехали на госдачу в поселке «Усово», куда прибыли около 16 часов. Пуго собирался оставшиеся у него свободные дни провести на даче вместе с приехавшими родственниками.

Однако примерно через десять минут после нашего приезда, зазвонил один из телефонов закрытой связи. Я в шутку предложила подойти к телефону и сказать, что Борис Карлович еще не приехал, т. к. мы собирались пообедать и я не хотела, чтобы он уезжал от нас. Он улыбнулся и подошел к телефону.

Я ушла на кухню и не слышала разговор, но через некоторое время он сообщил мне, что обедать не будет, т. к. его срочно вызывают в связи с начавшейся в НКО гражданской войной. Впоследствии мне мой муж (сын Пуго — Прим. авт.) сказал, что звонил будто бы Крючков.

Борис Карлович вместе с Валентиной Ивановной быстро собрались и уехали, пообещав вернуться около 20 часов. Однако вечером они не вернулись. 19 августа утром мы уехали с дачи в Москву. В то же утро мы все узнали о государственном перевороте и о том, что в состав ГКЧП входит и наш отец…

Итак, 18 августа, вместо того, чтобы обедать в кругу родственников на даче, Пуго по приглашению Крючкова приехал к Язову в министерство обороны.

Из показаний Д. Т. Язова:

— …Я знаю о Пуго, что он очень осторожный человек, не бросается в авантюру и, судя по тому, как его войска действовали в Нагорном Карабахе и всегда под ударом оказывалась армия… я Вам честно говорю, за эту его осторожность, за эту его нерешительность, за эти его уходы от ответственности я его не уважал, была к нему антипатия. Мне даже показалось странным, что Пуго приехал и не возражает…

Да, Борис Карлович не стал отнекиваться, когда ему предложили войти в состав ГКЧП, хотя не мог не сознавать, что это означает прямое участие в государственном заговоре и что одно дело — требовать чрезвычайных полномочий, как незадолго до того они трое, Язов, Пуго, Крючков, требовали их от Верховного Совета СССР, и совсем другое — взять эти чрезвычайные полномочия силой, вероломно отстранив от власти ее законного обладателя — президента.

Из показаний Вадима Пуго:

— «Отец всегда был сторонником Горбачева. Знал об его ошибках, но тем не менее считал его большим политиком с высоким международным авторитетом. Видимо, поэтому Горбачев и назначил отца на пост министра внутренних дел.

…Я помню разговор, который состоялся задолго до августовских событий. Отец мне тогда говорил, что при любых обстоятельствах не может стать путчистом, употребив именно это слово. Он сказал, что это было бы предательством в первую очередь по отношению к президенту…

Утром 19 августа по приказу Пуго милицейские экипажи встречали войска, поднятые против законной президентской власти, и провожали их к местам дислокации, чтобы те не заблудились в незнакомой им Москве.

Из показаний Александра Викторовича Котлова, заместителя начальника оперативного управления штаба МВД СССР:

— …В 9.00 19 августа у Пуго состоялось совещание, на котором были его заместители, кроме находившихся в отпусках, все начальники главков, а также другие работники министерства, возглавляющие подразделения.

Состояние у министра было какое-то возбужденно веселое. Сначала он сказал о создании ГКЧП, затем о том, что вчера группа товарищей была в Крыму у Горбаче-ва М. С., что Горбачев не соглашался с ними, отбивался, но они «давили» на него. Пуго сказал также, что Горбачев правит страной один. При этом сослался на то, что он, Пуго, и Крючков являются членами Совета безопасности, однако Горбачев ни разу с ними не посоветовался. Упомянул министр и о том, что президент серьезно болен, но чем, не указал…

Из показаний Владимира Александровича Гуляева, начальника главного управления уголовно-исполнительных дел МВД СССР:

— …Пуго на совещании 19 августа сказал, что в стране идет тихий государственный переворот, захватывается собственность, разрушается налоговая система, поголовно заменяются кадры и идет их избиение, что в советских органах происходит тихая революция…

В тот день Пуго позвонил на Гостелерадио СССР и отругал его председателя Л. П. Кравченко за то, что не была отключена трансляция ленинградских программ. Вообще все то время, пока действовал ГКЧП, Пуго крайне строго контролировал работу Центрального телевидения. Л. П. Кравченко в своих показаниях утверждает, что Пуго даже грозил ему и другим руководителям «Останкино» привлечением к ответственности по закону о чрезвычайном положении в случае отказа выполнять его указания.

Утром же Борис Карлович отозвал из отпуска своего первого заместителя, генерала-«афганца» Бориса Всеволодовича Громова. Громов прилетел в Москву вечером и сразу поехал в министерство. Пуго он не застал, но встретился с другим его заместителем Иваном Федоровичем Шиловым.

Из показаний Б. В. Громова:

— …Мы с Шиловым обсудили ситуацию. Пришли к однозначному мнению, что и создание ГКЧП, и введение чрезвычайного положения незаконны. В связи с этим решили дождаться министра и предложить ему сегодня же, т. е. 19 августа, выйти из состава ГКЧП и сообщить об этом в средствах массовой информации. Но примерно в 22 часа Пуго позвонил Шилову и сообщил, что он задерживается и, видимо, сразу после совещания поедет домой…

Борис Карлович вряд ли прислушался бы к благоразумным советам своих заместителей. К вечеру 19 августа он уже сжег все мосты: были разосланы шифротеле-граммы с его приказами, обязывающими всю систему органов внутренних дел страны обеспечить активную и безусловную поддержку власти и действий ГКЧП, состоялась пресс-конференция, на которой он вместе с другими членами Чрезвычайного Комитета обосновывал целесообразность и законность государственного переворота и лгал о болезни президента.

20 августа на утреннем заседании ГКЧП Пуго предложил ввести в Москве комендантский час. Это подтверждается показаниями обвиняемых Стародубцева и Тизякова. В полдень Пуго направил Громова на совещание в министерство обороны, где вырабатывался план вооруженного захвата Дома Советов РСФСР. Вернувшись оттуда, Громов высказался за неучастие внутренних войск в этой операции, на что Пуго ответил: «Поставленную задачу надо выполнять. Это приказ».

Пожалуй, самым трагическим для путчистов заблуждением была их слепая вера в чудодейственную силу приказа. Затевая «чрезвычайку», они думали, что стоит только приказать — и страна послушно замарширует вспять. Но уже на второй день путча стало ясно: приказы ГКЧП массово игнорируются, местные теле- и радиостанции рвут информационную блокаду, а запрещенные Чрезвычайным Комитетом газеты продолжают жить в ротапринтных изданиях. И что самое опасное — глухая к Указам ГКЧП Россия ловит каждое слово своего правительства.

Пуго боролся как мог. Он обязал своего заместителя Шилова принять участие в работе оперативного штаба при ГКЧП и ежедневно представлять сводки о поддержке либо противодействии власти Комитета в стране. Дал указание подчиненным подготовить и направить Болдину проект Постановления ГКЧП, отменяющего Указы Ельцина. Текст этого проекта лег в основу изданного в тот же день, 20 августа, Указа Янаева.

Вечером Пуго подписал и отправил две шифротелераммы: всем подчиненным органам МВД СССР об ответственности за невыполнение постановлений ГКЧП и начальникам российских школ милиции о запрете выполнять приказ МВД России, согласно которому курсанты должны были прибыть в Москву для защиты правительства РСФСР. На вечернем заседании ГКЧП Пуго поддержал Крючкова, настаивавшего на штурме «Белого дома». Однако на расширенное заседание по этому вопросу, состоявшееся в КГБ в 3 часа утра 21 августа, он не поехал — послал Громова.

Штурм, как известно, не состоялся. Курсанты милицейских школ несмотря на строжайшие, грознейшие запреты Пуго и жесткое противодействие военных прибыли в Москву вовремя. Во второй половине дня 21 августа всем уже было ясно, что ГКЧП агонизирует. Но Пуго продолжал приказывать. В 15.30 он подписал шифротелеграмму в адрес министерств и управлений внутренних дел в требованием усилить охрану теле-радио-организаций и немедленно докладывать обо всех нарушениях Постановления ГКЧП о контроле за информацией. Иначе как акт отчаяния этот приказ расценить невозможно.

Из показаний Б. В. Громова:

— …В 20 часов 30 минут я вместе с Шиловым зашел в кабинет Пуго. Мы сказали, что никакие его распоряжения и приказы выполнять не будем. Пуго улыбнулся, пожал плечами и сказал: «Какой я дурак, что поверил Крючкову и послушал его. Мы с ним попрощались и ушли. Это была моя последняя встреча с Пуго…

Из показаний И. Ф. Шилова:

— …22 августа около 9 часов утра мне по городскому телефону позвонил Пуго, спросил, какая обстановка. Я поинтересовался, приедет ли он на работу, на что Пуго ответил: «Зачем?». Потом он сказал, что всю жизнь старался жить честно и попрощался. Попросил еще только передать привет Громову…

…Сейчас нас упрекают: «Как же вы так промахнулись с Пуго? Неужели нельзя было сделать все почетче, поаккуратнее?» Но те, кто задают такие вопросы, просто не представляют тогдашней обстановки. У нас было слишком мало возможностей действовать «почетче и поаккуратнее». Утром 22 августа мы даже не знали, на кого можно положиться в органах МВД и КГБ, и действовали, опираясь исключительно на узкий круг лиц. Нам даже не было известно, где находится Пуго. На работе его не было, на даче — тоже, к телефону в квартире никто не подходил. Пока искали, время шло. И вдруг Виктор Федорович Ерин, первый заместитель министра МВД России, говорит: «Мы вот звоним Пуго домой по «кремлевскому» телефону, а он, возможно, отключен. Надо по городскому позвонить».

Возникала ли у нас мысль о возможном самоубийстве Пуго? Да, мы не исключали этого. Но рассудили так: Генеральный прокурор СССР объявил о возбуждении уголовного дела против членов ГКЧП 21 августа. Пуго знал, что подлежит аресту. Времени для того, чтобы обдумать свое положение, у него было достаточно. Если бы он решил покончить с собой, то уже сделал бы это. А если он все еще жив, значит, и не думает сводить счеты с жизнью.

Виктор Валентинович Иваненко, он тогда был шефом Российского КГБ, узнал в справочном номер городского телефона Пуго и позвонил. Ответил ему сам Борис Карлович. Иваненко представился и очень вежливо попросил о встрече. Пуго согласился. Разговаривал он спокойным, абсолютно естественным тоном. Кто-то из нас даже удивился: «Надо же, как-будто его на грибы приглашают».

Ехать нам до дома Пуго на улице Рылеева надо было максимум 15 минут. И мы очень удивились, когда на наш звонок никто к двери не подошел. Мы еще раз позвонили, потом постучали — тишина. И тут к нам подходит молодая женщина, как потом выяснилось, невестка Пуго — их квартира этажом выше — и говорит: «Вы звоните, звоните. Они должны быть дома».

И действительно, через некоторое время дверь открывает старик. Мы на него как глянули, сразу поняли: неполноценный человек, больной — глаза у него младенческие, совершенно бессмысленные. Это оказался тесть Пуго. Ему уже за 80, он после смерти жены повредился в рассудке. Поэтому он слышал, как мы звонили, но что с него взять. Ерин вошел первым и с порога спальни сказал: «Ребята, здесь кровь».

В спальне на одной из кроватей навзничь лежал Пуго. Руки его были вытянуты вдоль тела, глаза закрыты, рот и правый висок окровавлены. На прикроватной тумбочке мы увидели пистолет «Вальтер». Возле другой кровати на полу сидела жена Пуго, Валентина Ивановна. Она была вся залита кровью, лицо багровое, опухшее. Впечатление было такое, что она страшно избита. Экспертиза потом показала, что впечатление это было ошибочным.

Валентина Ивановна ко времени нашего появления была еще жива и в сознании. Она реагировала на вопросы, но отвечать не могла и все время делала какие-то жутко медленные, непроизвольные движения головой, руками — словно силилась встать.

Очень быстро приехавшие по нашему вызову врачи констатировали смерть Пуго и, оказав срочную помощь Валентине Ивановне, увезли ее в больницу, где она скончалась после операции.

Из показаний Инны Пуго:

— …21 августа около 22 часов Пуго вместе с женой пришел к нам домой. У нас у всех было плохое настроение, но он своим поведением старался нас развлечь и приободрить. Он смеялся, шутил и очень много рассказывал о своей встрече с Питиримом (Митрополит Волоколамский и Юрьевский, глава издательского отдела Патриархии— Прим. авт.). Пуго был очень доволен этой встречей. Они разговаривали с Питиримом об иконах, их живописцах, об их создании.

В этот вечер Пуго сказал нам: «…умный у вас папочка, но оказался дураком, купили за пять копеек». Кроме того он сказал, что в Риге жить было лучше, и еще посоветовал нам, чтобы мы не совершали ошибок таких, как он, и не доверяли людям. Валентине Ивановне он сказал: «Валют, не расстраивайся. Будет у нас другая жизнь, но будем жить». А она ему ответила: «Ничего мне в мире не надо, только прижаться к тебе». Днем Валентина Ивановна несколько раз звонила на работу Борису Карловичу и все спрашивала у него, есть ли в доме оружие. Как я поняла, она думала, что его арестуют на работе, и намеревалась в случае, если с ним что-нибудь случится, покончить с собой. Она так ему по телефону и сказала: «Я без тебя жить не буду ни минуты».

Мы в тот вечер все думали, что Пуго придут арестовывать ночью, и мой муж пошел к ним ночевать, чтобы быть в трудную минуту рядом с отцом…

Из показаний В. Пуго:

— …Вечером 21 августа отец и мать пришли к нам. Мы накрыли на стол, решили выпить вина, просто посидеть. Женщины были очень взволнованы, плакали, а отец их успокаивал, что все нормально, что он поедет встречать Горбачева.

Выпив одну рюмку, он отказался пить еще. Был в хорошем, оптимистическом настроении, и, гладя на него, складывалось впечатление, что все действительно не так уж страшно. Он так уверенно говорил и так хорошо выглядел.

Мы посидели еще, потом мать пошла домой, и тогда отец подошел ко мне, обнял и сказал, что все кончено — у него отключили правительственные телефоны, прокуратурой возбуждено уголовное дело. Я у него спросил, как он, настолько осторожный человек, мог так ошибиться. Он ответил, что сам не знает и не может понять, как случилось, что он вляпался в это дело.

Утром, перед уходом на работу, я зашел к отцу и увидел, что он что-то пишет, сидя за столом. Судя по всему это была предсмертная записка. Я спросил у отца, увижу ли его сегодня, он ответил: «Да, вечером увидимся». В коридоре я встретил мать. Она была в подавленном состоянии, заплаканная…

…У меня нет сомнений, что они покончили жизнь самоубийством, и я также думаю, что делали они это порознь, т. е. сначала застрелился отец, а потом мать, увидев это. Они очень любили друг друга, и я знаю, что мать не смогла бы жить без отца…

Следствие установило, что утром 22 августа из пистолета «Вальтер», принадлежавшего Борису Карловичу Пуго, были произведены два выстрела. Оба раза стрелял Пуго: сначала в жену, потом в себя. Медицинские эксперты заключили, что после выстрела он еще жил в течение десяти-двадцати минут.

Валентина Ивановна тоже оставила записку: «Дорогие мои! Жить больше не могу. Не судите нас. Позаботьтесь о деде. Мама».