Она родилась в пути

Она родилась в пути

У неё очень часто интересовались возрастом, но ответов не следовало, она словно не слышала подобных вопросов, а на вопрос о месте рождения советовала утолять любопытство в мэрии или же просто говорила, что родилась в пути.

Вот как она об этом рассказывала: «Отца не было дома. Моя бедная мать отправилась на его поиски. Это печальная история, мне рассказывали ее столько раз…

В дороге матери стало дурно. Предполагаю, что благодаря моде тех лет не было видно, что она ждет ребенка. Добрые люди пришли ей на помощь, они отвели ее к себе, вызвали врача. Мать не хотела оставаться у них.

– Вы сядете завтра на другой поезд, – говорили они, чтобы успокоить ее. – И завтра же встретитесь с вашим мужем.

Врач понял, что мать вовсе не больна: – Она сейчас родит! Люди, которые только что были так добры, пришли в ярость. Они хотели выгнать ее. Но врач потребовал, чтобы они позаботились о ней. Тогда ее отвезли в госпиталь, где я родилась. Монахиня стала моей крестной».

Девочка появилась на свет очень хилой, её крестили, не дождавшись священника.

Так 19 августа 1883 года в семье ярмарочного торговца Альбера Шанеля и его жены, дочери сельского плотника, не смотря на то, что они на тот момент не состояли в законном браке, появилась на свет девочка, которую назвали Габриэль. Это был второй ребенок Альбера и Жанны. Перебиваясь с хлеба на воду, ее мать несла все тяготы жизни на своих плечах, а отец тем временем находился неведомо где. Из-за частых переездов и тяжелых жизненных условий несчастная женщина умерла от астмы. Вскоре после смерти матери отец оставил Габриэль и ее двух сестер в сиротском доме. После этого девочка больше никогда не видела своего отца.

Всю жизнь Коко стеснялась своего убогого детства. Она боялась, что журналисты могут узнать о ее внебрачном происхождении, о смерти матери от астмы и истощения, о том, что отец ее попросту бросил, сдав в приют. Габриэль даже придумала собственную легенду об уютном и чистом доме двух строгих тетушек, которых в реальности не существовало. Еще в приюте она начала сочинять историю своей жизни. «Мой отец поехал в Америку. Он скоро приедет и купит большой дом», – заявляла она. У незаконнорожденной, да еще и выросшей в сиротском доме, в то время не было будущего.

Тем не менее, мечты о прекрасном избавлении и ожидавшем ее блестящем будущем возникли у Шанель уже тогда. Сиротство и бедность стали для Габриэль первыми «университетами» ее жизни. У нее был великий дар самоучки, непреклонность и стойкость перед трудностями, вера в лучшее и стремление к совершенству. Отец Коко был торговцем, вот как рассказывала она сама:

«Вино покупали на корню. Если удавалось купить зa два су и перепродать зa три, это уже удача. А если покупали зa три, a продавали зa одно, это был крах. В тот год было столько вина, что его выливали. Массу! Я была ребенком, но слышала, как говорили: это ужасно, его слишком много, это беда. Нельзя здесь оставаться, нас ждет нищета, твердила бабушка. Надо уходить. Все это говорилось весело, как у настоящих южан. Несмотря ни на что, все были довольны».

После смерти жены Альбер отдал сыновей родственникам, а дочерей – в монастырский приют. Габриэль тогда было 12 лет. Ни она, ни остальные дети больше никогда не видели отца. Маленькая Шанель не могла поверить, что он их бросил. «Я не сирота! Скоро приедет папа и заберет меня!», – так отвечала девочка на насмешки других воспитанниц приюта.

Неприветливые стены приюта не сломили Шанель и не превратили ее в сентиментальную мечтательницу. «Если ты рожден без крыльев, не мешай им расти», – произнесла однажды Габриэль уже в статусе мадемуазель Коко. В 18 лет она покинула монастырь, решив раз и навсегда вырваться из нищеты. Навыки рукоделия, полученные в приюте, помогли Шанель сделать первый шаг на пути к успеху: она стала швеей в магазине готового платья в городке Мулене. Работа приносила ей небольшой доход, появились частные заказы, однако Шанель хотелось шика и блеска. Она начала выступать в местном кафе, исполняя перед публикой непритязательные песенки: Qui qu? vu Coco и Ко Ко Ri Kо. С тех пор имя Габриэль забыли: все стали называть Шанель просто Коко. Будем честны: Коко Шанель была неважной артисткой и исполнительницей, о карьере певицы или актрисы глупо было и мечтать! Но обаятельную брюнетку заметили нужные мужчины, а ведь именно этого она и добивалась.

«Коко Шанель говорила мне: «Человек-легенда обречен растворить себя в мифе – и тем самым укрепить миф». Сама она так и поступила. Выдумала себе все – семью, биографию, дату рождения и даже имя», – заметил однажды Сальвадор Дали.

Одинокой сироте не на что было надеяться, но Габриэль мечтала о светлом будущем. Примерно в это время у нее зародилась мечта о покорении вершин высокой моды. Будущую Коко возмущало то, что все сироты одевались одинаково. Жизнь и без того скучна, безрадостна и бедна, а тут еще и обязательная форма. Сиротский дом Габриэль покинула в 18 лет. Вскоре она стала работать помощницей в магазине белья, где шила детскую и женскую одежду. Работодатели и заказчики были довольны ее работой.

Девушка всячески отрицала свое происхождение, пыталась забыть годы, проведенные в сиротском доме. Вероятно, что именно это дало ей сильную мотивацию и настойчивость в достижении успеха. Сначала она решила пойти простым путем – стала использовать мужчин, но ей этого было мало. После знакомства с другом своего любовника, Коко задумалась о собственной карьере. Тем более, этот мужчина предложил ей финансовую помощь в открытии собственного магазина головных уборов.

«Мода всегда вдохновлена молодостью и ностальгией и часто черпает вдохновение в прошлом».

Лана Дель Рей.

Габриэль стала создавать уникальные шляпки, которые сразу пришлись по вкусу многим дамам. Большинство из которых, кстати, были любовницами мецената. Спустя немного времени ее магазин стал по-настоящему востребованным, а на полученную от него прибыль и на средства своего друга девушка открыла собственное ателье под называнием «Моды Шанель». Коко пришлось самостоятельно вникать во все тонкости бизнеса. Начало ее карьеры совпало с Первой мировой войной, но даже это не смогло сбить ее с пути.

Более того, у Коко совершенно не было опыта, но его отсутствие девушка компенсировала потрясающим вкусом и дизайнерским талантом. Именно это упорство позволило ей стать легендой – первой женщиной-дизайнером, ставшей частью международного аристократического общества. Себя же она называла женщиной 20 века, которая живет полноценной жизнью. Постепенно стали открываться новые магазины изделий Коко Шанель, однако сама она мечтала о создании линии женской одежды. Для осуществления мечты ей не хватало опыта. Чтобы создавать женскую одежду, нужно быть профессиональным портным. В противном случае пришлось бы нести ответственность за незаконную конкуренцию. Естественно, Коко Шанель нашла выход из ситуации. Она стала шить платья из ткани, использовавшейся для создания нижнего белья для мужчин. Это позволило женщине сделать целое состояние.

<< Коко Шанель любила карманы. Она была уверено, что женским вещам не хватает карманов, этой мужской детали костюма. И привнесла их не только в одежду, но и в аксессуары. Главная деталь в сумочках от Chanel и по сей день – карманы!

<< Изначально, всё начиналось как хобби. Коко начинала с создания шляпок, которые позже завоевали сердца аристократок Парижа. Многие из её шляп были для того времени слишком причудливыми и инновационными. И только позже невинное хобби проектирования необычных вещей превратилось в дело всей жизни.

<< Коко начинала как продавец трикотажа. Знаете ли вы, что до того, как стать легендой, Коко была обычным клерком в маленьком магазинчике трикотажа?

<< Коко одна из первых стала использовать отличный маркетинговый ход – знаменитостей, для продвижения своих вещей. Она одевала знаменитых актрис и снимала для рекламных страниц. С тех пор многие самые успешные актрисы становились лицом марки разных лет.

В настоящее время, каждая модель мечтает быть лицом Chanel – так как безусловно это признак успеха и признания, и что немаловажно – многомиллионные контракты.

<< Коко Шанель ввела в моду загар. Загорелая кожа стала модной именно со времен Шанель. Что самое интересное, это произошло случайно. В 1923 году Коко обгорела на солнце во время круиза, а общественность тут же подхватила «тренд», когда Коко появилась в таком виде в Каннах.

Когда входили замерзшие люди, им наполняли карманы горячими каштанами. Давали с собой, когда они уходили. Над очагом в больших чугунках варили картошку для свиней. Мне не разрешали выходить, но каждый раз, как открывалась дверь, я пользовалась случаем, чтобы выскользнуть из дома. Там надевала сабо. Если бы я вышла в ботинках, то промочила бы ноги и, вернувшись, наследила в доме. Было трудно ходить в огромных, твердых, совсем не гнущихся деревянных башмаках, они делали больно ногам. В них клали солому. Я скользила в них к заснеженному полю. А иногда целую неделю не высовывала носа из дома».

Если они не были крестьянками, ее тетки, чем же они тогда занимались? Из рассказов Коко понятно, что они имели ферму и жили доходами с земель, часть которых принадлежала когда-то и матери Коко. Случалось, ей говорили, показывая обветшавшую ферму или хижину, крытую соломой:

– Если бы ваш отец не разорил свою жену, все это принадлежало бы вам.

Кто ей это говорил, обращаясь к ней на вы? Невозможно задать вопросы, которые напрашивались сами собой. Но какая важность! Лучше не прерывать поток ее воспоминаний. Во всяком случае, кто бы это ни говорил, она не желала слушать, затыкала уши, потому что не выносила, когда критиковали ее отца, хотя он бросил свою маленькую Коко, свою любимицу. Он вернется, убеждала она себя, и у нас будет очень большой дом. Она не входила в детали, но нетрудно было догадаться, когда она рассказывала о своей реакции:

«Во мне все восставало. Я думала: какое счастье, что мы лишились всего этого! Что бы я делала со старой фермой, со всем этим барахлом, которое находила отвратительным?»

Шанель писала: «У моих теток был хороший дом, a это много значило в те времена. Очень чистый. Тогда я не отдавала себе в этом отчета, поняла это много позднее. Когда я там жила, мне все внушало отвращение. Но если у меня есть склонность к порядку, к комфорту, хорошо сделанным вещам, к шкафам с приятно пахнущим бельем, к натертому паркету – этим я обязана моим теткам. Время, которое я жила у них, дало мне ту основательность, какая встречается только у французов. Всему этому я научилась не по романам и не зa границей».

Она говорила: «Я находила дом теток жалким, потому что в моих романах описывалась лишь белая лакированная мебель, обитая шелком. Мне хотелось все покрыть белым лаком. Меня приводило в отчаяние, унижало то, что я спала в нише. Где могла, я отрывала куски дерева, думая: какое старье, какая ветошь! Я это делала из чистой злобы, чтобы разрушать. Хотела покончить с собой. Когда подумаешь, что происходит в голове ребенка… Я не хотела бы воспитывать детей. (Она именно так и говорила – «не хотела бы», a не «никогда не хотела»). Или уж тогда давала бы им читать самые романтические романы. Они лучше всего запоминаются. Я помню все свои книги, все мелодрамы, пропитанные неистовым романтизмом. Мне они нравились, и мне повезло, что я прочла все эти книги, потому что в Париже я оказалась в очень романтический период, в период Русского балета».

Я помню все мои книги. Она читала главным образом романы с продолжением Пьера Декурселя, главного поставщика «Матэн» и «Журналь».

В прекрасном доме теток каждую весну из шкафов вынимали груды простынь и полотенец, переглаживали их. Рассказывая, Коко показывала, как гладильщицы, обмакнув пальцы в миску с водой, опрыскивали белье. Вспоминала о шариках синьки, которые растворяли в воде для полоскания. Она говорила:

«Сейчас простыни везде пахнут хлором, a так как в «Рице» их меняют каждый день, я все время засыпаю в хлоре».

И вздыхала: «Жизнь в провинции была роскошной». Она рассказывала: «В доме теток стол всегда был очень хорошо сервирован, подавали вкусную еду. Фермеры оплачивали аренду натурой. На доске разрезали целую свинью. У меня это вызывало отвращение, отбивало вкус к еде. Но эти годы принесли и свою пользу: меня никогда ничем нельзя было удивить.

Когда я жила в Англии, в роскоши, какую трудно вообразить, – чудесной роскоши расточительства, которая позволяет ничем не дорожить, – так вот это меня не поразило из-за моего детства, проведенного в доме, где всего на всех хватало, где не скупились на еду. В то время это было грандиозно.

Девушки, работавшие у теток, менялись на глазах; они преображались, хорошели, потому что ели вдоволь, мяса было сколько душе угодно.

Дом хорошо содержался, были служанки. Зимой (опять зима!) было холодно в спальнях, но имелось все что надо, никакой скаредности. Меня позднее всегда поражали кольца для салфеток. Их не существовало в доме теток. В сущности, настоящая роскошь – это чистая салфетка каждый раз, как садишься зa стол. Предпочитаю обойтись во все без салфетки, чем хранить в кольце ту, которой уже пользовалась.

Пусть уж мне дадут бумажную салфетку, она не была использована, это лучше. Я видела кольца для салфеток у людей, которые говорят, что любят простоту. Такой простоты я не признаю, достаю свой носовой платок, не могу есть. У меня легко вызвать отвращение. Французы такие грязные».

В одиннадцать лет первое причастие. Она говорила: «Я исповедалась. Это было для меня важно, очень серьезно. Я была уверена, что старый кюре в исповедальне не знал, кто с ним говорит. Так как мне нечего было ему сказать, я нашла в словаре прилагательное, которое показалось мне подходящим, – профанирующий.

– Отец мой, я виновата в том, что у меня профанирующие мысли.

Он спокойно ответил:

– А я считал, что ты не так глупа, как другие.

Это был конец. С исповедью для меня было покончено. Я думала: значит, он знал, кто с ним говорит? Я пришла в ярость. Ненавидела его. Бедняга! Он удивлялся, где я нашла это слово – «профанирующие». Он часто приходил завтракать к теткам. Он боялся их. Я сказала ему:

– Они приглашают, но не любят вас.

Мы были большими друзьями. Он сделал вид, что бранит меня:

– Ты не должна говорить такие вещи.

Я ответила:

– Я могу говорить все, что хочу.

Для первого причастия тети хотели, чтобы я надела белое платье и чепчик. Так одевались маленькие крестьянки; я же хотела венок из бумажных роз, который находила восхитительным. Но прежде всего не хотела чепчик, как у крестьянок. Я заявила, что если меня заставят его надеть, не пойду на причастие:

– Мне совершенно безразлично, причащусь ли я. И получила венок из бумажных роз». Следовательно, такие строгие тетки смирились.

Значило ли это, что они начинали любить Коко?

Иногда в этих краях появлялись монахи-проповедники, «настоящие монахи, босые, подпоясанные веревками». Они останавливались у кюре. После вечерни рассказывали детям о далеких странах, о маленьких китайцах, испытывавших жестокий голод. Коко говорила:

«Каждый раз к Новому году дедушка присылал мне пять франков в подарок. Но что на них купить? Я любила только мятную карамель. На два су ее можно было получить множество. Я покупала на один франк. Четыре оставшиеся опускала в копилку. Но надо было всегда ее разбивать из-за маленьких китайцев! Мне это вовсе не нравилось! Я не обладала никакими из достоинств, которые обычно приписывают детям. Мне было больно от жестокости людей. Как могли они требовать, чтобы я разбивала мою копилку из-за маленьких китайцев, до которых мне не было никакого дела? Я приходила в отчаяние».

Деньги, первое соприкосновение с деньгами. – Я никогда не стремилась иметь деньги, – утверждала она, – но стремилась к независимости.

Шанель писала: «Если я хоть слегка анализирую себя, то немедленно замечаю, что моя потребность независимости развилась во мне, когда я была совсем маленькой. Я слышала, как служаночки теток постоянно говорили о деньгах: «Когда у нас будут деньги, мы уедем». Они очень много работали. Я как зачарованная смотрела, как они гладили фартуки, чепчики. Они учились также ремеслу горничных. На это уходило три года. После трех лет они уезжали».

Мне казалось, я получил ключ к пониманию Великой Мадемуазель: чтобы добиться независимости, надо зарабатывать на жизнь. Совсем юной она пришла к этому, слушая, как шепчутся молоденькие гладильщицы, бедные крестьяночки, довольные, что служат в хорошем доме, где их досыта кормят и учат ремеслу, которое даст им свободу: свободу жить у себя дома, развлекаться, ходить на танцы, свободу любить. Они откладывали деньги, чтобы, как только накопят достаточно, «подняться» в город. Значит, они не мечтали о замужестве? Разве не было у большинства из них суженого в родных краях? Коко не слышала, чтобы они говорили о них: этого она не вспоминала. Потребность независимости развилась во мне, когда я была еще совсем маленькой.

Она говорила: «До шестнадцати лет, как и все девушки моего поколения, я носила скромный английский костюм. Отсюда и возник мой знаменитый костюм. Я должна была бы ненавидеть костюмы, a не могу одеваться иначе.

Каждый год весной мне покупали костюм из черной альпаги, черный, потому что я была в трауре. Дa и всех девочек в провинции так одевали: тех, кто был в монастыре, в форму, a тех, кто учился дома, в костюм из саржи».

Действительно ли все это было узаконено, так общепринято в то время в провинции, в Оверне? Мне казалось, что Коко немного преувеличивает, но раз она так говорила…

«Мне хотелось розовое или голубое платье. Я всегда была в трауре. Крестьянки носили розовое или голубое. Я завидовала им. Находила, что они одеты красиво, гораздо лучше меня.

Летом, и в жару, и в прохладные дни, я должна была носить ужасающую шляпу из итальянской соломки, украшенную куском бархата и с розой на полях. Мне она совсем не шла. Я уже тогда знала, что мне к лицу. Зимой ходила в чем-то вроде очень жесткого колпака с каким-то подобием пера. Говорили, что это орлиное перо. Но я-то знала, что это всего-навсего накрахмаленное перо индюка. Сзади была прикреплена резинка, чтобы шляпу не сдуло ветром. Я находила все это чрезвычайно безобразным. Это была моя форма».

Моя форма? Шанель говорила:

«Ах, если бы мне разрешили одеваться так, как мне хотелось! Первое платье, которое я заказала, когда мне было пятнадцать лет, вызвало скандал. Сиреневое платье в стиле прэнссес, закрытое по шею, с большой оборкой и подкладкой цвета пармской фиалки.

Мне было пятнадцать, может быть, шестнадцать лет, но выглядела я на двенадцать. Портнихе разрешили сшить платье, какое я сама выберу. Я выбрала плотно облегающее фигуру платье из сиреневого сукна с оборкой внизу. Портниха подбила ее куском тафты. Цвета пармской фиалки!»

«…Идея этого платья возникла, когда я читала роман, героиня которого была так одета. Я находила это восхитительным, особенно пармскую фиалку. У моей героини она была на шляпе. Так как у портнихи ее не было, она прикрепила веточку глицинии. Все это делалось в большой тайне. Тети не должны были ничего знать».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.