Глава 19

Глава 19

Таким образом, многие влиятельные лица, определяющие политику ТБ-сообщества, узнали и о блестящих клинических результатах перуанского проекта, и об эпидемиологических доказательствах несостоятельности DOTS в регионах с высоким уровнем лекарственной устойчивости. По итогам заседания была назначена – разумеется! – комиссия, призванная оценить, насколько осуществимы программы DOTS-plus. Но споры вокруг лечения МЛУ-ТБ еще далеко не закончились.

На пороге XXI века в сфере международного здравоохранения преобладали настроения, примерно противоположные оптимизму Джима Кима. Заимствованная у философов-утилитаристов XIX столетия установка требовала приносить наибольшее благо наибольшему количеству людей, и говорили о ней на языке реализма. Ресурсы на планете ограниченны. Государства, где ресурсы не просто ограниченны, но скудны, обязаны извлекать максимальную пользу из того немногого, что имеют. Другие страны и международные учреждения могут оказывать им помощь, однако на сегодняшний день, если рассчитываешь получить от крупных спонсоров денег на здравоохранительные проекты в бедных регионах, если хочешь, чтобы тебя принимали всерьез, твои предложения должны пройти испытание под названием “анализ экономической эффективности”.

Общий принцип сначала применялся в инженерном деле, затем на войне и в медицине. Рассчитывали стоимость здравоохранительного проекта либо медицинской процедуры и пытались перевести в цифры эффективность данной меры, потом сравнивали результаты у конкурирующих проектов или процедур. Фармер и Ким проводили подобные подсчеты, когда решали, что дальше делать в Канжи. Но высочайшие советы по международному здравоохранению, как им казалось, часто использовали этот аналитический инструмент для рационализации иррационального статус-кво: мол, в таких местах, как Нью-Йорк, лечение МЛУ-ТБ экономически эффективно, а в таких, как Перу, – нет.

К моменту встречи в Бостоне перуанский проект начал задавать новую парадигму. Применить к нему анализ экономической эффективности было непросто как с философской точки зрения, так и с практической. Объявляя лечение МЛУ-ТБ в целом неэффективным, Всемирная организация здравоохранения не основывалась на каких-либо серьезных полевых испытаниях. Теперь же Ким, Фармер, Хайме Байона и другие сотрудники “Сосиос” доказали, что эффективное лечение возможно, даже в трущобном районе в относительно бедной стране. Эксперты по борьбе с туберкулезом объявляли лечение МЛУ-ТБ чрезмерно затратным, но никто не пытался сократить главную статью расходов – дорогостоящие лекарства. Вскоре после бостонского заседания Джим Ким посетил штаб-квартиру ВОЗ в Женеве. Ни один из тех, с кем он там беседовал, даже не знал о том, что патенты на препараты второго ряда всех классов, кроме одного, давно истекли. И похоже, никого не заинтересовала его идея: “Мы можем снизить цены на девяносто – девяносто пять процентов”.

Как этого добиться, Джим пока толком не представлял. Поставь цель, потом придумывай средства ее достижения – такова была его стратегия. Фармер одобрительно называл ее “стратегией исполинов”.

Джим родился в Южной Корее, а рос в 1970-е в Маскатине, штат Айова. Сколько он себя помнил, городок всегда казался слишком тесным для его амбиций. Он едва замечал Миссисипи, протекающую через очаровательный старый центр, ароматы полей летними ночами и даже знаменитый местный деликатес – маскатинскую дыню. Свежие початки кукурузы он чистил лишь однажды. Правда, как всякий школьник в городе, он помнил, что Марк Твен хвалил закаты в Маскатине, но лишь спустя десятилетия узнал, что Твен просто так подшучивал над своей привычкой поздно вставать: “Закаты, говорят, тоже великолепны. Не знаю”.

Отец Джима, пустив в ход хитрость и обаяние, вырвался из Северной Кореи и обзавелся частной практикой на Мэйн-стрит в Маскатине, где с гордостью работал пародонтологом. Мать, уроженка Южной Кореи (дед служил министром при последнем корейском монархе), училась в Объединенной теологической семинарии с Рейнхольдом Нибуром и Паулем Тиллихом, а потом много лет оставалась маскатинской домохозяйкой. Миниатюрная, элегантная, она прохаживалась по местным площадкам для гольфа, пока дети были слишком малы, чтобы играть без взрослых. Она старательно вникала в американские виды спорта, желая понимать, в какой среде растут ее отпрыски. Всех троих она при каждом удобном случае возила в Де-Мойн и Чикаго, чтобы запомнили: мир больше, чем кажется из Маскатина. На собственном примере она обучала детей искусству полемики, усевшись с ними за кухонным столом. Ее супруг, к которому пациенты являлись с раннего утра, удалялся в спальню, ворча: какие такие разговоры могут быть важнее полноценного ночного сна? Мать велела детям жить “как будто для вечности”, держала их в курсе текущих событий, разъясняла Джиму расстраивавшие его картины голода и войны из телевизионных новостей. Джим еще в детстве мечтал стать врачом и облегчать человеческие страдания, а поскольку естественные науки давались ему прекрасно, мечта со временем крепла.

В школе он был куортербеком футбольной команды, разыгрывающим защитником баскетбольной и президентом класса; он же произносил прощальную речь на выпускной церемонии. Но за исключением владельцев китайского ресторана Кимы были единственной азиатской семьей в городе. Когда они гуляли по торговым центрам Айовы, взрослые пялились на них, а детишки бежали следом, самые смелые с воплями “кий-йя!” изображали приемы карате. Стесняясь родителей-корейцев, Джим чувствовал себя ужасно одиноким. “Давай, Хокай!” – подбадривал университетские спортивные команды его отец, горячий патриот Айовы, переделывая кричалку на корейский манер. “Не так, пап, – поправлял его Джим. – Правильно: Хокайз”.

Он поступил в Университет Айовы и наслаждался свободой, пока не узнал, что университеты Лиги плюща лучше. Перевелся в Браун, где нашел организацию под названием Центр третьего мира – и стал ее директором. Порвал со своей девушкой, католичкой ирландского происхождения, внезапно решив, что не должен встречаться с белыми женщинами. Заводил друзей среди чернокожих, латиноамериканцев и азиатов. Освоил “сутенерскую походочку”.

В “родительские выходные” Джим с друзьями одевались в черное и расхаживали по кампусу шеренгой человек из тридцати – афроамериканские и латиноамериканские студенты плюс один кореец – иногда с песнопениями, иногда в зловещем молчании, с удовольствием наблюдая, как некоторые родители провожают их изумленными или испуганными взглядами.

До поступления в Браун Джим не знал, что США интернировали граждан японского происхождения во время Второй мировой войны. Он почитал литературу по вопросу, потом начал публично выступать на эту тему. Его увлекла идея “расовой солидарности” азиатов – тогда он еще не понимал, сколько сложностей таит в себе подобная концепция. Например, что корейцам вроде как полагается ненавидеть японцев, он выяснил лишь много позже. Время от времени закрадывались сомнения. У него складывалось впечатление, что для других студентов Брауна из азиатских семей расовая идентичность более или менее сводилась к привычке есть палочками и браку с представителем своей национальности, а главная политическая проблема заключалась в “стеклянном потолке” – азиатов пока еще не допускали на высшие административные должности в государственных учреждениях. Но ощущение принадлежности к угнетаемому меньшинству было очень заманчиво. Джим решил выучить язык своей исторической родины. “Я хотел знать корейский, быть рядом со своим народом, быть настоящим представителем третьего мира, чтобы иметь право высказывать всякое”. Он получил стипендию на поездку в Сеул и наткнулся на интересную историю, связанную с корейской фармацевтической промышленностью, для своей диссертации по антропологии. В Сеуле Джим занимался исследованиями и всеми силами старался вписаться в обстановку – ходил по барам с новыми корейскими друзьями, развлекался караоке, всякий раз предварительно разучивая в ванной тексты песен, таких как “Мой путь”.

Уезжая из Айовы, он ожидал (вполне естественно), что этническая принадлежность станет главной проблемой его жизни. Но когда он вернулся из Кореи в Гарвард, чтобы продолжать обучение в медицинской школе и писать диссертацию, “политика расовой идентичности”, как выражались в академических кругах, уже изрядно ему наскучила и даже вызывала легкое отвращение, ибо казалась лишь упражнением в эгоизме. “Я обнаружил, что в Южной Корее все в полном порядке, а от меня корейцам нужны заявки на гранты, чтобы они могли приезжать учиться в американских университетах. Посмотрел я на их студенческие движения. Все они ориентированы на корейский национализм, лишь бы пошуметь”. К моменту знакомства с Фармером Джим был готов сменить направление. Как-то раз во время очередного разговора в старом однокомнатном офисе ПВИЗ Фармер сказал ему: “Поехали в Гаити, и увидишь, что ты блан – белый, белее не бывает”. Джим вспомнил своих чернокожих, латиноамериканских и азиатских приятелей из Брауна и представил себе, как разозлило бы их подобное заявление.

Он признался другу, что оставил позади “ненависть к себе и бегство от этнической принадлежности”, так мучившие его в Маскатине. “Хорошо, что ты все это осознал, – ответил Фармер, – но пора двигаться дальше. Вот какие у тебя теперь планы? Стать первым азиатом, совершившим какую-нибудь глупость вроде прогулки по Луне?”

Очень скоро эти беседы подвели Джима к решению посвятить свою жизнь фармеровской преференции для бедных.

Похоже, Джим всю жизнь хватался за каждую новую идею, какую находил масштабнее и лучше прежних. Возможно, так сказалась на нем юность, проведенная в Маскатине под крылом мамы-космополитки. “Ты не кореец, ты с-места-в-карьерец”, – пошутила однажды Офелия. Сам Джим говорил: “Обычно, стоит мне как следует обдумать проблему, и я уже чувствую, что она решена”. Впрочем, он был склонен к художественным преувеличениям, даже когда рассказывал о себе. В конце концов, Джим подвизался в ПВИЗ уже десяток лет и успел за это время переделать для них немало черной работы. Его отличал редкостный энтузиазм. Он взвешивал факты и возможности так, словно факт и возможность – одно и то же. Много молодежи присоединилось к ПВИЗ, наслушавшись его речей. Изменить мир? Конечно, сможем. Он правда в это верил, правда был убежден, что “малая группа преданных делу лиц” на такое способна. О ПВИЗ он любил говорить: “Люди считают нас мечтателями. Они не догадываются, что мы – безумцы”.

По опыту своих исследований в Корее Джим уже знал, что цена лекарства далеко не всегда зависит от его полезности или от стоимости его производства и распространения. Зачастую цена высока лишь потому, что препарат выпускает одна-единственная компания. Обеспечить себе монополию фирма может посредством патентов, но с противотуберкулезными препаратами второго ряда дело обстояло иначе. Во всем мире МЛУ-ТБ страдали примерно 750 тысяч человек. Чтобы вылечить их всех, потребовалось бы очень много лекарств – из-за длительности терапевтического курса. Так что потенциальный рынок был велик, однако большинство больных жили в нищете, поэтому реальный спрос оставался низким. Немногочисленные компании, производившие необходимые лекарства, могли, следовательно, назначать цену по своему усмотрению.

Взять, к примеру, “Эли Лилли” и препарат второго ряда капреомицин. Фармер долго изводил администрацию, пока компания не начала наконец продавать капреомицин в Перу – по 21 доллару за флакон. В бостонском Бригеме Фармер и Ким покупали его по 29,90. Потом они выяснили, что в Париже флакон капреомицина стоит всего 8,80 долларов, и попытались закупить его там, но им сказали: нельзя.

– В мире дефицит капрео, – объяснил Фармеру по телефону парижский торговый агент.

– Почему? – спросил Фармер.

– Похоже, сложилась аварийная ситуация.

– Где?

– В Перу.

Джим рассказал эту историю Хайатту. “Нарочно цены взвинчивают, как я погляжу”, – заметил тот. Вообще-то так называемая ценовая дискриминация – обычная практика крупных фармацевтических компаний. В США их продукция стоит намного дороже, чем в любой другой стране. Но Хайатт подумал: вдруг из желания покрасоваться перед мировой общественностью “Лилли” согласится пожертвовать лекарства для перуанского проекта. Он знал там одного из членов совета директоров. Хайатт с Джимом принялись обрабатывать компанию, а параллельно Джим занялся и другими аспектами проблемы.

Он уговорил ВОЗ устроить встречу представителей фармакологических компаний, дабы стимулировать расширение производства препаратов второго ряда. Таким образом он надеялся создать конкуренцию, которая приведет к снижению цен. Потом ВОЗ дала задний ход, и Джим сам провел встречу в Бостоне. Он не чурался гипербол и драматических эффектов. В какой-то момент, описывая огромный потенциальный спрос на препараты второго ряда, он, дабы произвести впечатление на фармакологов, показал слайд со списком цифр. Сами-то по себе цифры были точные, однако упомянутого спроса в реальности не существовало, поскольку никто из нуждающихся в программах лечения МЛУ-ТБ не располагал средствами на покупку лекарств. Тактическая уловка сработала не совсем так, как рассчитывал Джим. В аудитории сидел молодой голландец по имени Гвидо Баккер, работавший в некоммерческой организации IDA (International Dispensary Association, Международная ассоциация бесплатного распространения медикаментов). Организация специализировалась на снижении цен на основные лекарственные средства, в которых наиболее остро нуждаются бедные страны. Баккер мигом раскусил хитрость Джима. Но представители коммерческих фармакологических компаний его раздражали – они принялись возражать, что, мол, препараты второго ряда должны оставаться дорогими. В конце концов Баккер объявил со своего места: “IDA приложит все усилия, чтобы снизить цены при помощи производителей дженериков”[5].

Стратегия голландцев предписывала игнорировать многонациональные корпорации-гиганты, полагающиеся в основном на исследования, торговые марки и патенты, но работать с легионом фирм поскромнее, производящих и продающих по куда более доступным ценам уже изобретенные лекарства под другими названиями (например, ацетаминофен вместо тайленола в США). Эта идея понравилась Джиму больше собственной. Возможно, любовь к новым “идеям получше” – его главная слабость, однако иногда она оказывалась весьма кстати. Происхождение идеи его не волновало. Он постоянно копался в книгах по корпоративному управлению, охотясь за полезными подсказками от капиталистов. План Гвидо Баккера он принял с радостью. В итоге поиски производителей непатентованных препаратов второго ряда взяли на себя IDA и солидная организация “Врачи без границ”. IDA даже уговорила несколько компаний заняться выпуском дженериков, обязавшись самостоятельно контролировать качество и обеспечивать распространение. А “Врачи без границ” дали денег на первые закупки.

Но сначала следовало предпринять еще кое-что. Задача Джима представляла собой логистическую головоломку. Чтобы снизить цены на препараты, следовало доказать, что их будут использовать многие ТБ-проекты. Чтобы их могли использовать многие проекты, следовало снизить цены. Чтобы опять же снизить цены, требовалось участие производителей дженериков. А они бы приняли участие гораздо охотнее, если бы ВОЗ включила препараты второго ряда в свой официальный перечень основных лекарственных средств. Вот только редко используемые лекарства основными не являются по определению. Стремясь разорвать этот порочный круг, Джим начал лоббировать ВОЗ на предмет внесения препаратов в список.

Всемирная организация здравоохранения служит координатором практически всех министерств здравоохранения планеты. Она задает направления и стандарты, официально рекомендует те или иные подходы, выступает в роли консультанта. Именно туда стекается вся информация о состоянии здоровья человечества, а также немалое количество жалоб. Некоторые из важнейших своих функций, такие как сбор и распространение эпидемиологических данных в мировом масштабе, ВОЗ выполняет хорошо. Но у нее вечно не хватает денег, и она печально известна запутанностью своих бюрократических процедур (неизбежность для большинства подразделений ООН). Конфликтные ситуации ее обычно парализуют. Критики организации утверждают, что у нее два девиза: “Помедленнее” и “Мы не виноваты”. Даже самый сильный союзник Джима в рядах ВОЗ перепугался, когда знаменитые эксперты по ТБ стали писать в Женеву, что не могут одобрить внесение препаратов второго ряда в перечень основных лекарственных средств. Некоторые считали, что план не сработает. Другие выражали опасение, что, если таки сработает и цены упадут, препараты станут слишком легкодоступны.

Основания для беспокойства и впрямь имелись. В суровой реальности было много мест, лишенных даже элементарного медицинского обслуживания, но также немало клиник и больниц, где работали невежественные, безалаберные, ленивые сотрудники. В суровой реальности некоторые врачи и медсестры спекулировали лекарствами на черном рынке, отчаявшиеся пациенты продавали свои лекарства, чтобы купить еды, недалекие фармацевты подмешивали в противотуберкулезные препараты микстуру от кашля. Начать распространение препаратов второго ряда в подобной среде означало бы породить устойчивые штаммы МБТ, которые не истребишь никакими лекарствами.

Но все это и так происходит, вновь и вновь повторял Джим. Он рассказывал о перуанских пациентах, обращавшихся в “Сосиос” с уже приобретенной резистентностью к препаратам второго ряда. У некоторых из них ТБ оказался устойчив вообще ко всем известным противотуберкулезным лекарствам. Предотвратить расползание беды можно было лишь одним способом – дополнив DOTS добротной, хорошо финансируемой программой лечения МЛУ-ТБ. Твердо веря в этот аргумент, Джим в то же время понимал, что должен будет изобрести надежный механизм контроля над подешевевшими препаратами. Они с Полом как раз недавно послали одного молодого сподвижника в Женеву, обрабатывать ВОЗ. Джим позвонил ему и объяснил насчет необходимости контрольного механизма. “Поищи-ка прецедент”, – велел он. Несколько дней спустя парень по телефону доложил о находке: был такой международный орган под названием Комитет зеленого света, созданный для контроля вакцинации против менингококковой инфекции.

– Отлично! – обрадовался Джим. – Давайте поступим так же. Назначим комитет, чтоб контролировал препараты второго ряда.

– А как мы его назовем? – спросил молодой пвизовец.

– Комитет красного света не годится, – ответил Джим. – Может, Комитет зеленого света? Тогда все решат, что мы просто следуем прецеденту.

Идея была проста. Комитет возьмет на себя функцию конечного дистрибьютора препаратов второго ряда. Как только цены упадут, он получит реальную власть. Всякий организатор программы по борьбе с ТБ, желающий закупаться по низким ценам, должен будет доказать комитету, что у него хороший план, основанный на хорошей программе DOTS, которая не повлечет за собой расширения резистентности. Большая часть ТБ-сообщества идею одобрила, и ВОЗ в качестве финального компромисса внесла препараты второго ряда в приложение к перечню основных лекарственных средств.

Снижение цен происходило поэтапно. К 2000 году проекты, закупающие лекарства через Комитет зеленого света, за четыре препарата второго ряда платили на 95 процентов меньше, чем в 1996 году, а еще за два – на 84 процента меньше. Говард Хайатт и Джим уговорили “Эли Лилли” пожертвовать ПВИЗ солидные партии двух препаратов; кроме того, “Лилли” обещала и другим проектам по лечению МЛУ-ТБ большие скидки. Капреомицин теперь стоил 98 центов за флакон – на 97 процентов дешевле, чем в те времена, когда Джим и Пол впервые позаимствовали его в бригемской аптеке перед отъездом в Перу. Лечение пациента с МЛУ-ТБ, устойчивым к четырем препаратам, теперь обходилось ПВИЗ в полторы тысячи долларов, а не в пятнадцать. Цены же продолжали падать, существенно и стремительно. Споры все еще были далеки от завершения, но никто больше не мог утверждать, что из-за одной только стоимости лекарств борьба с МЛУ-ТБ в бедных странах исключается.

Один сотрудник туберкулезного отдела ВОЗ, изначально принявший Комитет зеленого света в штыки, теперь гордо именовал себя его “архитектором”. Другие имели больше прав гордиться снижением цен как своей заслугой – например, несколько членов “Врачей без границ”, к которым Джим и Пол обращались за помощью. Но Гвидо Баккер, принимавший участие в процессе практически от начала до конца, сказал мне: “Я считаю, честно, что все это на самом деле устроил Джим. Он просто давил, давил и давил. Наш успех – на 85 процентов заслуга Джима”.

После запуска проекта в Лиме Пол и Джим стали видеться все реже. В основном они переписывались по электронной почте. Но на встрече ТБ-сообщества в австрийском Зальцбурге присутствовали оба. Джим слушал как завороженный, Пол чуть не уснул. Потом они отправились вдвоем ужинать. Вкусы у них во многом совпадали. Оба любили телеграфный стиль (ПДБ вместо “преференции для бедных”), приключенческие фильмы с лихим сюжетом, журнал People, который именовали ЖИН – “журнал изучения народа”. Предпочтения в еде у них тоже были схожие. Доктор Фармер щедро посыпал содержимое своей тарелки солью. Доктор Ким часто повторял: “Все растения делятся на две категории: они либо годятся для стир-фрая, либо нет”. Друзьям давно не выпадало случая поболтать наедине, и, дабы отпраздновать эту редкую возможность, они заказали пиццу.

Джима в тот вечер одолевали мысли. Несколько лет назад Пол уговорил его пройти специализацию по инфекционным болезням. Несколько месяцев спустя Джим это дело бросил. Лечить людей ему в общем-то нравилось, но перуанский проект познакомил его с медициной иного масштаба. Он понял, что его увлекают глобальные проблемы здравоохранения. Он действительно получал удовольствие, просиживая долгие часы в конференц-залах за обсуждением оперативного анализа международной борьбы с туберкулезом. Но сообщить, что он хочет участвовать в определении международной политики здравоохранения, Джим как-то стеснялся. Пол словно догадался, что у друга на уме, – с ним такое порой бывало.

– Чем теперь хочешь заняться? – осведомился он.

Джим уловил теплую интонацию вопроса, искреннее приглашение к откровенности.

– Меня интересует политическая деятельность, и она нам нужна, – ответил он. – Мне это ближе, чем врачевание. Это же ПДБ на международном уровне.

– Ну так вперед, – сказал Пол.

– Но не мы ли всегда говорили, что политическая активность есть борьба за преференцию для собственных идей, для собственных никчемных задниц?

– Ага. Но тебе-то, Джим, можно доверить власть. Мы же знаем, что ты не предашь бедных.

Порой казалось, что самоуверенность Пола заполняет все пространство вокруг него и Джима. Раньше, когда Пол прилетал из Гаити и хотел поговорить с Джимом, но торопился на встречу, он просил: “Пройдись со мной”, – как будто каждый пункт в его графике по определению важнее любого дела, которым в тот момент мог быть занят Джим. В течение многих лет Джим забирал его из аэропорта, а Пол за ним в аэропорт не приезжал никогда, ни разу. Когда они спорили (что случалось нередко), Пол обычно выходил победителем, а если и нет, Джим зачастую чувствовал себя обязанным все равно сделать вид, будто проиграл. Если Джим хвалил Пола, тот охотно отвечал что-нибудь вроде “Спасибо, Джимбо, мне важно было это услышать”. А однажды, когда Джим парировал: “Тогда почему ты мне никогда такого не говоришь?” – он сделал удивленное лицо: “Да ладно, как это не говорю?”

Джим любил повторять, что они с Полом “двойняшки от разных матерей”. Если так, то Джим родился вторым и теперь, за пиццей в Зальцбурге, с благословения Пола наконец повзрослел.

Джим немало перенял от Фармера. С годами их философские воззрения стали почти неразличимы, особенно в отношении того набора принципов, который, как им казалось, международное здравоохранение возвело в статус Священного Писания. Джим как-то сказал мне: “В этике произошли фундаментальные изменения, границы дозволенного теперь совсем иные. Женщинам больше не бинтуют ноги, рабство уже не признается. Мы с Полом антропологи. Мы знаем, что все постоянно меняется. Культура постоянно меняется. Рекламщики все время навязывают культуре перемены. А мы чем хуже? Работники международного здравоохранения умывают руки, говоря: “Изменится ли ситуация к лучшему? Кто знает? Но Пол Фармер и ему подобные выйдут из игры, а мы, корифеи, останемся и продолжим решать, как лучше употребить два доллара двадцать семь центов на душу населения, отведенные на медицинское обслуживание”.

“Ресурсы всегда ограниченны”. В сфере международного здравоохранения эта сентенция имела огромную силу. Как правило, она и стояла за любым анализом экономической эффективности. Зачастую она означала: “Будьте реалистами”. Но у Кима с Фармером сложилось впечатление, что обычно ее изрекают, ни на миг не задумываясь о причинах ограниченности ресурсов в том или ином месте. Как будто странам вроде Гаити сам бог велел погрязать в нищете. Строго говоря, все ресурсы ограниченны повсюду, говорил Фармер в своих выступлениях. И добавлял: “Но сейчас они куда менее ограниченны, чем когда-либо прежде в истории человечества”. А именно: современная медицина располагает средствами избавления от многих бед, и никто не посмеет утверждать, что в мире недостаточно денег на оплату этих средств.

Однако для ПВИЗ упомянутая сентенция была вполне актуальна. Они потратили несколько миллионов Тома Уайта на закупку лекарств для Перу. Офелия старательно выкраивала кусочки пожертвований, поступавших в ПВИЗ, чтобы создать для организации целевой фонд. Ей удалось отложить около миллиона долларов. Но и эти деньги уже растворились, ушли на Перу. А Уайту было уже за восемьдесят, и состояние его постепенно подходило к концу, как он и планировал. В начале 2000 года Офелия, все еще заведовавшая финансами, написала Полу и Джиму:

Ребята,

нам позарез нужна большая куча деньжищ. Даже основное: 40 тысяч в месяц на зарплаты, 60 на Гаити и 35 на Перу – мы не потянем только на деньги Тома. Не говоря уже о прочих расходах, таких как ипотека, медицинские страховки, коммунальные услуги и т. д. и т. п. Есть идеи?

Троица разработала “демонтажную стратегию” – когда не слышал Уайт, они еще называли ее “жизнь после Тома”. Благодаря снижению цен на препараты второго ряда они могли продолжать лечение больных в Лиме в течение года или двух, но потом им пришлось бы с этим завязать. Также им пришлось бы прекратить финансирование исследовательского отдела ПВИЗ, некогда основанного Полом на грант Макартуров, и остаться, по сути, крошечной частной благотворительной организацией, отчаянно пытающейся поддержать систему здравоохранения лишь в одном уголке Гаити. “Вопиющими в пустыне”, как выразился Джим.

Ему-то, разумеется, будущее виделось совсем иначе. А именно: ПВИЗ станут инструментом расширения ресурсов для лечения ТБ, а заодно и свои дела поправят. Они ведь остановили распространение МЛУ-ТБ в северных трущобах Лимы. Теперь они предложат проект по искоренению заболевания во всем Перу. Потом выйдут на международный уровень. Докажут миру, что победить эту страшную заразу возможно, и покажут, как это делается. А если МЛУ-ТБ, то почему не СПИД?

Уже больше года Джим обхаживал крупных спонсоров. Самым крупным был фонд Гейтсов. Располагая целевым капиталом примерно в 22 миллиарда долларов, фонд планировал половину дохода, около 550 миллионов в год, тратить на улучшение здравоохранения по всей планете. Говард Хайатт познакомил Джима и Пола с Биллом Фейги, старшим консультантом фонда по науке. Фейги – один из тех, кого следует благодарить за уничтожение черной оспы. Все знали, что он благосклонно относится к нестандартным решениям предположительно неразрешимых проблем. И Пола с Джимом он обнадежил. Так что Джим принялся составлять заявку на грант. Они с Полом опять встретились тет-а-тет, на сей раз в Москве. Сидя на кроватях в номере гостиницы Holiday Inn, они обсуждали, сколько денег просить. Немного поспорили. Пол считал: два миллиона, ну, может, четыре.

– Нет, – сказал Джим. – Будем просить сорок пять. Столько им ни за что не дадут, возражал Пол. Прибегнув к одному из любимых дискуссионных гамбитов Пола, Джим парировал:

– На каких конкретных данных основано твое утверждение?