Глава 21

Глава 21

Когда самолет пошел на снижение над Гаваной, Фармер намертво прилип к иллюминатору, восклицая:

– Поглядите! Всего девяносто миль от Гаити – и вот! Деревья! Урожаи! Все такое зеленое. И это в разгар сухого сезона! Такая же экосистема, как в Гаити, – и вот!

Кубинский врач, руководивший конференцией по СПИДу, старый друг Фармера по имени Хорхе Перес прислал за ним машину. Первый политический плакат на Кубе я увидел уже по дороге в Гавану. Увеличенный до гигантских размеров знаменитый портрет Че Гевары в берете напомнил мне: американец, за что-либо похваливший Кубу при режиме Кастро, до сих пор рискует заработать репутацию приспешника коммунистов. Я знал, что Фармер любит Кубу, но полагал, что любит он ее не из идеологических соображений, а за медицинскую статистику, подтвержденную ВОЗ и вообще считающуюся одной из самых точных в мире.

Конечно, на здоровье населения помимо медицины влияет множество факторов: питание и транспортная система, уровень преступности и жилищные условия, борьба с вредителями и гигиена. На Кубе средняя продолжительность жизни была примерно как в Америке. После революции кубинцы взяли под надежный контроль те болезни, что все еще бушевали в Гаити, всего в девяноста милях отсюда, такие как лихорадка денге, брюшной тиф, туберкулез и СПИД. Позже, сопровождая доктора Переса в обходе его больницы – государственной инфекционной больницы, мы зашли в палату, где лежал больной малярией, и Перес сообщил нам, что его молодые коллеги поначалу ошиблись с диагнозом, так как никогда прежде с малярией не сталкивались. А Фармер в течение восемнадцати лет то и дело склонялся над койками гаитянских крестьян, терзаемых жесточайшими приступами церебральной малярии, – стариков, мужчин, женщин и детей, которых привозили на осликах практически со смертного одра.

“На мой взгляд, кубинская медицина бесспорно заслуживает восхищения”, – говорил Фармер. Куба – бедная страна, и виной тому – как минимум отчасти – длительное эмбарго со стороны Соединенных Штатов. Тем не менее, когда с распадом Советского Союза Куба одновременно лишилась покровителя и основного партнера по внешней торговле, правительство прислушалось к предупреждениям эпидемиологов и увеличило бюджет здравоохранения. По американским меркам оборудование у кубинских врачей никуда не годилось, а платили им даже и по кубинским меркам очень мало, однако квалификация у них в целом была высокая. К тому же на душу населения здесь приходилось больше врачей, чем в любой другой стране мира, – показатели США Куба превосходила более чем вдвое. Складывалось впечатление, что медицинские услуги и процедуры вроде операции на открытом сердце доступны всем гражданам без исключения. Согласно статистике ВОЗ, Куба действительно являлась мировым лидером в плане равномерного распределения медицинских услуг. Более того, кубинцы, похоже, отказались от своих грандиозных планов изменить мир путем экспорта войск. Вместо этого они теперь посылали врачей в десятки беднейших стран мира. На данный момент в Гаити бесплатно работали около пятисот кубинских врачей – не слишком эффективно, поскольку им опять же не хватало оборудования, однако уже сам факт очень много значил для Фармера.

Однажды у него завязался спор о Кубе с друзьями из числа гарвардской профессуры. Они утверждали, что скандинавские страны подают наилучший пример, как обеспечить превосходное медицинское обслуживание наравне с гражданскими свободами. Фармер возразил: вы говорите об управлении богатством, а я – об управлении бедностью. Гаити – образец плохого управления, Куба – хорошего.

Фармер изучал мировые идеологии. Марксистский анализ, которым пользовалась и теология освобождения, он считал безупречно точным. Как можно заявлять, что в обществе не существует классовой борьбы или что страдание не является “порождением социума”, особенно теперь, когда человечество обзавелось огромным набором инструментов для облегчения страданий? Изобличать пороки капиталистического мира ему было важнее, чем разбирать недостатки социализма. “Всем нам следовало бы критиковать избыток благ у сильных мира сего, ибо доказать, что этот избыток ущемляет бедных и лишенных защиты, проще простого”. Но еще много лет назад он пришел к выводу: те человеческие страдания, что он наблюдает в Гаити, ставят такие вопросы, на которые марксизм ответа не дает. Читая труды марксистов, он сердился: “В марксистской литературе мне не нравится то же, что и в любых академических упражнениях, а ведь сегодня марксизм именно в это и превратился, не так ли? В целом: высокомерие, мелочные внутренние дрязги, нечестность, стремление к личному возвышению, ортодоксальность. Не выношу ортодоксальности, и готов спорить, что она послужила одной из причин, по которым в бывшем Советском Союзе не процветала наука”.

Он вообще не доверял ни одной идеологии, даже в собственной пусть чуть-чуть, но сомневался. “В конце концов, это всего лишь логия, – писал он мне о теологии освобождения. – А всякая логия в каком-то месте да подведет нас. И подозреваю, место это совсем недалеко от тех краев, где влачат свое опасное существование гаитянские бедняки”. И где же она может нас подвести? Он ответил: “Доведем эту логию до логического заключения: чтобы обрести Господа, надо бороться с несправедливостью. Но если расклад так откровенно не в пользу бедных – мачете против автоматов, ослики против танков, камни против ракет или даже брюшной тиф против рака, – станет ли ответственный, мудрый человек толкать их на заявление о своих правах? Что получается, когда обездоленные в Гватемале, Сальвадоре, Гаити, да где угодно, перечитав Евангелие, набираются мужества отстаивать свое, требовать назад отнятое, просить всего-то достойной бедности вместо убогой нищеты, которую мы здесь, в Гаити, видим каждый день? Мы знаем ответ на этот вопрос, мы же откапывали их тела в Гватемале”.

Впервые увидев коммунистическую Кубу после Гаити, я испытал изрядное облегчение. Мощеные дороги и старые американские машины вместо бардака на gwo wout la. На Кубе продукты продавали по талонам и добавляли жареный горох в кофе, зато население не умирало от голода, не страдало от вынужденного недоедания. Я заметил группу проституток на главной дороге, жилищные комплексы, нуждающиеся в ремонте и покраске, как и большинство зданий в Гаване. Но перед глазами у меня все еще стояли трущобы Порт-о-Пренса и лачуги Центрального плато, так что Куба показалась мне очень симпатичной.

Когда мы заселились в гостиницу, Фармер сказал:

– Здесь я могу спать. Здесь у каждого есть врач.

Он лег на кровать и действительно уснул за несколько минут.

– Отдохнуть от Гаити – это такой кайф, – признался мне Фармер, проснувшись. – Ну то есть я чувствую себя виноватым, что уехал, но я же здесь попробую для них денег собрать.

Он рассчитывал, что доктор Перес ему немного поможет.

Пересу было лет пятьдесят пять. Его макушка едва достигала угловатого плеча Фармера. По рассказам последнего, когда он впервые увидел доктора Переса, над тем нависал высоченный пациент, грозивший ему пальцем со словами: “Послушайте-ка, вы. У меня к вам претензии”. Хорхе смотрел на него снизу вверх и кивал. Фармер запомнил, как подумал тогда: “Неплохие отношения у этого врача с больными”. С тех пор они и дружили.

На Кубе Фармер прежде всего хотел найти денег на закупку антиретровирусных препаратов, чтобы хватило на лечение двадцати пяти больных тяжелой формой СПИДа в Канжи – для начала только двадцати пяти. На конференции он познакомился с дамой, которая могла бы помочь, если пожелает. Она возглавляла проект UNAIDS, программу ООН по борьбе с ВИЧ и СПИДом, в Карибском регионе. Фармер обхаживал ее несколько дней. Презентовал ей экземпляр “Инфекций и неравенства” с дарственной надписью: “Для Пегги Макэвой, с любовью и солидарностью, с большими надеждами на Вашу помощь в Гаити”. А мне потом прокомментировал:

– Экий я дипломат. На чувство вины умею давить, как никто.

На коктейльной вечеринке, где толпились разного рода чиновники от медицины, он пытался протолкнуть дело в шляпу, и вроде бы ему это удалось. Доктор Перес внес свой скромный вклад, подойдя к Пегги и сообщив, что Фармер – его друг. Она попросила прислать письменную заявку. В ответ Фармер просиял:

– Можно вас поцеловать? А два раза можно?

Кроме того, он надеялся приступить к решению одной из самых насущных проблем “Занми Ласанте”. У всех работавших в Канжи врачей, кроме одного, семьи проживали в Порт-о-Пренсе или за границей – в Канаде, Флориде, Нью-Джерси. Фармер объяснил мне, что они “представители гаитянского среднего класса”. “А гаитянский средний класс считает Канжи местом, где жить невозможно, nan raje, глухоманью”. Трудиться вдали от родных, на Центральном плато, где нечем заняться, кроме работы и пинг-понга (Фармер недавно купил своим врачам стол для пинг-понга), – с годами это для многих становилось непосильным бременем. Несколько человек уехали работать в Штаты (последним – гинеколог), а кое-кто с самого начала не скрывал своей цели: пройти обучение у Докте Поля, потом эмигрировать. Фармер всегда чувствовал себя обязанным помогать им с отъездом. В общем, он решил, что пора выращивать для Канжи врачей из местных. При помощи своих гаитянских сотрудников он отобрал двух молодых кандидатов, которых надеялся пристроить в огромную медицинскую школу для латиноамериканских студентов, недавно открывшуюся на Кубе.

Фармер поделился своими планами с доктором Пересом, и тот организовал ему личную встречу с секретарем Государственного совета Кубы, врачом по имени Хосе Мийар Барруэкос, которого все называли Чоуми. Это оказался почтенного вида мужчина, на вид за шестьдесят.

Некоторое время они поговорили, потом Фармер спросил секретаря по-испански:

– Можно прислать к вам двух студентов в этом году?

– Из США?

– Нет, из Гаити.

– Por supuesto, – ответил Чоуми. – Разумеется.

На конференции выступал Люк Монтанье, известный большинству как первооткрыватель вируса иммунодефицита человека. Это означало, что рано или поздно сюда явится французский посол. Когда он приехал, Фармеру удалось приватно побеседовать с ним и с Монтанье. Мне как стороннему наблюдателю показалось, что обоих сначала удивил, а потом и весьма впечатлил французский Фармера. Пол признался им, что мечтает о новом “треугольнике”: как врачи с Кубы и деньги из Франции сойдутся в Гаити. Разумеется, он обыгрывал термин “трехсторонняя торговля” – именно благодаря этой торговле и возникла французская рабовладельческая колония, впоследствии превратившаяся в Республику Гаити. Он пригласил Монтанье в Канжи, и тот, немного поколебавшись, обещал приехать. Посол сказал Фармеру:

– Да, и мы тоже намерены помочь гаитянам.

Пустые вежливые обещания? Возможно. Но Фармер выступал в роли просителя мастерски безыскусно. Исходя из допущения, что каждое обещание правдиво, старался набрать их как можно больше, дабы повысить шансы, что одно или два окажутся надежными. Потом он напоминал о себе звонками, письмами и обычными и электронными, которые если и не приносили результатов, то хотя бы оставляли надежду: вдруг адресат чуть-чуть устыдится и следующее свое обещание выполнит.

Имелись у Фармера на Кубе и официальные обязанности. В его графике значились два доклада на конференции.

– А какие темы? – поинтересовался я.

– Один доклад для клиницистов, про двойную инфекцию туберкулеза и СПИДа. Второй: почему жизнь – отстой.

Свой второй доклад Фармер начал так:

– Сегодня я хочу поговорить о еще более важной двойной инфекции, имя которой – бедность. Бедность и неравенство. – На экране в амфитеатре кубинской инфекционной больницы, за плечом высокого худого мужчины в черном костюме, разлились голубые воды озера Пелигр. – Итак, в стране, где я работаю уже восемнадцать лет, плотина для гидроэлектростанции отняла земли у campesinos[8].

Фармер просил слушателей вспомнить времена, когда экспертное мнение о том, кто заражается ВИЧ и почему, содержало самую разнообразную чушь, времена, когда быть гаитянином означало входить в “группу риска”. Он рассказал, как провел вместе со своими помощниками исследование в Канжи, чтобы добыть факты из местной жизни. В опросе принимали участие двести женщин: сто зараженных ВИЧ, сто – нет. Почти никто в обеих группах не подвергался рискам, часто упоминаемым в комментариях экспертов, таким как внутримышечные уколы, переливание крови, внутривенное употребление наркотиков. (В лексиконе крестьян Канжи и окрестных деревень, отметил Фармер, нет даже слова, обозначающего наркотики, да и позволить их себе там практически никто не может.) Также ни одна из женщин не имела беспорядочных половых связей. В среднем каждая состояла в интимных отношениях с двумя мужчинами, не одновременно, а последовательно, практикуя так называемую серийную моногамию. Заметных отличий между двумя группами обнаружилось всего два. Многие из больных работали прислугой в Порт-о-Пренсе. Ясное дело, не от хозяйственных хлопот они заразились ВИЧ, но это показатель их бедственного экономического положения: прислуживать гаитянской элите – дело, как правило, малоприятное и неприбыльное. Больные в один голос утверждали, что именно отчаянное положение – нищета и неграмотность – вынудило их пойти на серьезный риск заражения СПИДом, то есть на сожительство с водителями грузовиков или солдатами.

– Почему эти две категории мужчин? – спросил Фармер с кафедры.

Неужели в Гаити они считались наиболее сексуально привлекательными? Нет, конечно. Их выгодно отличала постоянная работа – в экономической системе, где уровень безработицы составлял 70 процентов по статистике, а на самом деле был, вероятно, еще выше. Водителям постоянные разъезды позволяли иметь любовниц в разных населенных пунктах. А солдату во времена диктатуры военных вряд ли хоть одна крестьянка решилась бы в чем-нибудь отказать.

Фармер продолжал с кафедры свой рассказ: завершив исследование, он вернулся в США, сел за компьютер и вошел в MEDLINE[9]. Ввел запрос “СПИД”, и на экране появились тысячи ссылок на статьи. Изменил запрос на “СПИД и женщины” – нашлось всего несколько статей.

– А когда я написал “СПИД, женщины, бедность”, система ответила: “По вашему запросу статей не найдено”.

Фармер указал на экран у себя за спиной, теперь занятый многократно увеличенной схемой исследования, проведенного в Канжи.

– По ряду причин людям неловко говорить о таких вещах. Ладно. Но если мы хотим остановить СПИД, то должны в них разобраться. Острее всего проблема СПИДа стоит в странах, где наиболее ярко выражено неравенство и бедность достигает крайних пределов. Уверен, профессор Монтанье со мной согласится: двойные инфекции – важный сопутствующий фактор, но обсуждаемые факторы еще важнее. Необходимо уничтожить социальное неравенство, а это сделано лишь в немногих странах. – И он закончил одним из своих излюбленных способов, процитировав пациента: – Одна жительница Канжи сказала мне: “Хотите избавить женщин от ВИЧ? Дайте им работу”.

Я постепенно начинал понимать, как Фармер совмещает практический опыт и философию. Пытаясь бороться с ТБ и СПИДом на Центральном плато, он пришел к необходимости опровергать не столько мифы третьего мира вроде веры в колдовство, сколько мифы мира первого, такие как теории экспертов, преувеличивающих способность неимущих женщин ограждать себя от СПИДа. Конечно, сейчас его слушала Куба, маленький одинокий иконоборец Западного полушария. Поэтому полупустой амфитеатр откликнулся долгими, бурными аплодисментами.

Фармер говорил мне, что ему приятно посидеть на конференции, но там он проводил не так уж много времени – чаще лежал на кровати в нашем гостиничном номере, подложив подушки под спину и под колени, с ноутбуком на животе. Время от времени его одолевала дрема, и тогда он вскакивал и принимался мерить шагами комнату, размахивая руками и приговаривая себе под нос: “Ну давай же, Пел, давай”. И снова стучал по клавишам. Работал над заявкой для UNAIDS, над еще одной заявкой на грант (когда тебя никто не финансирует, сколько спонсоров ни ищи, все мало), над комментарием к редакционной статье, ставящей под сомнение целесообразность лечения МЛУ-ТБ в России.

– А это для кого? – спросил я.

– Для “Туберкулеза и легочных заболеваний”[10], – ответил он, не прекращая печатать. – Наверняка вы получаете его дома.

Иногда он отвлекался на доработку своей новой книги “Патологии власти” (Pathologies of Power). У него был с собой переплетенный экземпляр черновика. В одной главе он сравнивал два способа, которыми боролись со СПИДом на Кубе, – собственно кубинский подход и американский карантин в отношении ВИЧ-инфицированных гаитянских беженцев, организованный в начале девяностых на военно-морской базе в Гуантанамо. Фармер зачитывал вслух отрывки из книги уважаемого американского политолога, который тоже сравнивал эти два карантина и считал их более или менее равноценными.

– У меня от этого кровь закипает, – сказал он.

Фармер не одобрял карантина для больных СПИДом:

– Как эффективная мера борьбы с заболеваниями, передающимися половым путем, карантин никогда себя не оправдывал. И в Гуантанамо, и у кубинцев, – продолжал он, – санатории для больных СПИДом строились на карантине. Но говорить, что они не отличались, – значит лгать.

Он опрашивал нескольких гаитян, прошедших карантин в Гуантанамо, и наслушался о них историй о жестоком обращении со стороны американских военных: о еде с червяками, о принудительных анализах крови и насильственных инъекциях контрацептива длительного (до полутора лет) действия Депо-Провера, о побоях в ответ на протесты. Причем необязательно было верить гаитянам на слово. В 1993 году американский федеральный судья дал карантину нелестную характеристику и постановил его прекратить как противоречащий конституции.

Другой карантин для ВИЧ-инфицированных на Кубе проводился под эгидой кубинского правительства в городке Сантьяго-де-лас-Вегас, расположенном всего в часе езды от Гаваны. Доктор Перес сыграл важную роль в этой истории. Он отвез нас туда на своей видавшей виды русской “ладе”.

Я с удовольствием разглядывал загородные пейзажи, видя в них прежде всего контраст с Гаити: электрические провода, орошаемые поля. Мы свернули с шоссе на более узкую мощеную дорогу, и через некоторое время доктор Перес объявил:

– Мы приближаемся к концлагерю. Сейчас увидите, что у нас тут за концлагерь.

Так назвали кубинский санаторий для больных СПИДом в редакционной статье газеты “Нью-Йорк таймс”.

Справа от нас находилась территория, явно принадлежавшая когда-то большому поместью. Мы свернули на подъездную дорожку. Из ворот как раз выезжал на велосипеде молодой человек с завидной мускулатурой, голый до пояса, зато в берете.

– Остановитесь, пожалуйста! – попросил Фармер докторского водителя.

Он вылез из машины и позвал велосипедиста:

– Эдуардо!

Эдуардо вздрогнул, спрыгнул с велосипеда и с широченной улыбкой заключил Фармера в объятия. Бывший солдат, он заразился СПИДом в Африке и лечился у доктора Переса. Фармер познакомился с ним в прошлый приезд и тоже немножко его полечил. Я никогда не слышал, чтобы Фармер жаловался на чрезмерное количество пациентов, а вот спокойно обходиться совсем без них он, судя по всему, не мог нигде. Так что на Кубе Перес одалживал ему кого-нибудь из своих.

Фармер сел на место, и мы поехали дальше. Дорога вела вверх, к старой асьенде. Прежний ее хозяин, состоятельный кубинец, бежал во время революции. Внутри было много комнат, высокие потолки. Кое-где на стенах темнели пятна, но в целом здание не выглядело запущенным. Скорее “разжалованным” – смотришь на место, где по идее должен стоять высокий комод из красного дерева, а там серенький картотечный шкаф.

За обедом в главном здании доктор Перес изложил нам собственную версию истории санатория. Он рассказал, как вместе со своим начальником Густаво Коури докладывал Фиделю Кастро о малярии в Африке. И вдруг Кастро спросил: “А как вы собираетесь оградить Кубу от СПИДа?”

– Густаво ответил: “СПИД – это мелочи”, – продолжал Перес. – А Фидель дернул себя за бороду и сказал: “Ты сам не знаешь, о чем говоришь. СПИД станет болезнью века, и твоя задача, Густаво, предотвратить его распространение на Кубе”.

Кубинские власти решили изолировать ВИЧ-инфицированных в старой асьенде, в условиях армейской дисциплины. Сначала контингент состоял из солдат, затем превратился во взрывоопасную смесь из солдат и гомосексуалистов. Последним, без сомнения, пришлось очень несладко, хотя хорошо кормили и лечили здесь всех и каждого. Когда несколько лет спустя учреждение возглавил доктор Перес, он разрешил посещения, распорядился снести стену вокруг санатория – “потому что приезжали репортеры и карабкались на деревья” – и стал потихоньку менять правила. Сначала позволил выходить по пропускам тем, кто твердо усвоил необходимость безопасного секса, а со временем и вовсе снял карантин. По словам Переса, он думал, что тут-то все больные и разъедутся, но остались аж 80 процентов, отчасти потому, что условия в санатории им создали лучше, чем где бы то ни было.

Доктор Перес устроил нам экскурсию по жилищам пациентов, маленьким домикам и квартирам среди садов, в тени пальм. Поселение напоминало американский пригород, где проживают представители рабочего класса. Заглянули мы и к Эдуардо – он размещался в трех небольших комнатах. На письменном столе стояла фотография Фармера, моментальный снимок. Заметив его, Пол густо покраснел и долго не мог отвести глаз. Придя в себя, он обратился к Эдуардо:

– Вижу, ты все еще куришь.

Эдуардо тотчас протянул ему пачку сигарет. Фармер со смехом оттолкнул его руку:

– Да нет, я имел в виду, что пора бы тебе бросить!

Экскурсия продолжилась. Фармер то и дело повторял, как же здесь тихо и приятно, и в конце концов я сказал ему:

– А по-моему, какое-то уныние навевает.

– Серьезно? – удивился он. – По сравнению с местами, где я вырос, тут очень даже мило. У них есть газовые плиты, кондиционеры, электричество, телевизоры.

На самом деле тревожили меня вовсе не жилищные условия в санатории. Я чувствовал, что Фармер временно отключил свое критическое восприятие, обычно беспощадное. Мне казалось, он только и ищет, что бы еще похвалить. Поэтому я занялся противоположным. Может, мне просто хотелось поспорить. Но ему, очевидно, не хотелось. Он не стал развивать тему.

Пока мы прохаживались туда-сюда, я твердил себе, что теперь-то легко судить, как то или иное общество реагировало на СПИД в первые годы страшной здравоохранительной катастрофы, когда все затмевала паника. А сравнивать реакцию Соединенных Штатов и Кубы вряд ли справедливо, страны ведь такие разные по размеру и сложности. Но еще вопрос, стал ли бы я цепляться за подобные оговорки при обратных результатах. К 2000 году общие показатели заражения ВИЧ и смертей от СПИДа в США снижались, однако болезнь и смерть поразили там куда больший процент населения, чем на Кубе, а ВИЧ превратился преимущественно в проблему гетеросексуалов и сосредоточился среди американской бедноты. Тогда как у Кубы показатели заражаемости ВИЧ были самыми низкими в Западном полушарии, а ее статистика по ВИЧ, возможно, одной из самых точных в мире – по той простой причине, что анализы здесь не считались делом добровольным и сдавали их миллионы. В 2000 году положительные результаты анализа на ВИЧ обнаружились всего у 2669 человек из одиннадцатимиллионного населения острова. У 1003 из них ВИЧ развился в СПИД, умерли 653. Лишь пять детей получили ВИЧ от матерей, и все они до сих пор оставались живы. Поскольку Куба поторопилась очистить свои банки крови, всего десять человек заразились ВИЧ от переливаний. Можно бы предположить, что остров защитило эмбарго США, но, с другой стороны, в начале эпидемии Куба вела активную торговлю с Африкой.

Мы направились обратно в Гавану. Перес сказал, что утром ему звонили из посольства Барбадоса, хотели, чтобы он обследовал дочку посла.

– Но я с ней даже не знаком. Вчера они пять раз мне звонили. Как бы то ни было, сегодня я с Полом Фармером.

Похоже, Фармера с Пересом объединяло еще и любимое хобби – навещать больных. Перес, приезжая в Бостон, с удовольствием сопровождал Фармера в обходах. И Фармер вскоре после нашего приезда в Гавану спросил:

– А мы посмотрим пациентов, Хорхе?

– Ну конечно, а как же.

Кроме того, Перес повел его знакомиться с главным судмедэкспертом Кубы, руководителем группы, нашедшей тайную могилу Че Гевары в Боливии или, по некоторым версиям, заявившей о находке. Судебный медик встал из-за стола, чтобы громко, с выражением, временами даже с пафосом рассказать эту историю. Описал, как они применяли математическое моделирование, как работали кубинские специалисты – археолог, химик-почвовед, геолог и ботаник – и как поиски, продолжавшиеся триста дней, наконец привели их к останкам, которые удалось идентифицировать и потихоньку вывезти на Кубу.

– Мы находили героев. Я находил своих героев. Мы гордились собой – как исследователи, как ученые и из-за революции. Это очень важно для революции. Как и добросовестное выполнение своей работы.

Ужинали мы в гостях у Переса. Размерами и обстановкой его дом примерно соответствовал американской квартире в приличном жилищном комплексе. Фармер не преминул обратить мое внимание на то, что водитель садится за стол вместе с семьей. В другой раз мы ужинали в ресторане, якобы одном из любимых заведений Хемингуэя (в Гаване таких было, пожалуй, не меньше, чем в Ки-Уэсте). Мужчины с гитарами, окружив наш столик, исполняли “Эль команданте”, печальную балладу о Че. А в гостинице Фармеру предоставлялась возможность потешить свою слабость к перечислению названий. В вестибюле стояла клетка, где обитали несколько какаду. Приходя и уходя, Фармер непременно останавливался на них посмотреть. “Кстати, “попугаеобразные” по-латыни psittaciformes. Я помню, потому что есть такая болезнь – пситтакоз”. Еще в гостинице был аквариум и несколько маленьких прудов с рыбками. Над ними он тоже склонялся и сыпал названиями видов: “Голубой гурами, черная моллинезия, неон обыкновенный, синештриховый барбус”.

По меркам Фармера, на Кубе он действительно отдыхал. Почти везде, где бы он ни работал – в Сибири, на Центральном плато Гаити, в северных трущобах Лимы, в осажденном Чьяпасе, – он мог получать и отправлять имейлы. Но на Кубе из-за эмбарго он оказывался отрезан от привычной электронной рутины. Позже ему предстояло за это расплачиваться, но на данный момент он был свободен от просьб и обязанностей, которыми его ежедневно заваливали по электронной почте повсюду, кроме Кубы.

Фармер путешествовал больше всех, кого я знаю, – и меньше всех видел открыточных достопримечательностей. В Перу он не посещал Мачу-Пикчу, в Москве не ходил в Большой театр. Да и на Кубе обходился без культурной программы. Старую Гавану он наблюдал большей частью мельком, в окно “лады” доктора Переса. Город, напоминающий потускневшую фамильную драгоценность, радовал глаз (по крайней мере, посторонний) полуразвалившимися карнизами, аркадами и портиками, но особое очарование обретал теплыми ветреными вечерами, когда о мол бились волны, осыпая брызгами влюбленные парочки, гуляющие по набережной Малекон. Однако Фармер словно бы встроил себе сигнализацию, при каждом приятном ощущении включавшую напоминание: “Ты забываешь о Гаити”. Задумчиво глядя на монументальные баньяны вдоль дороги, по которой вез нас шофер Переса, он тихо произнес:

– Я восемнадцать лет работаю в Гаити, но там стало только хуже.

А в какой-то момент сказал мне:

– Мы слишком мало сделали в Гаити.

– А как же “Занми Ласанте”?

– “Занми Ласанте” действительно оазис, самое приличное из подобных учреждений в стране. Но до Кубы не дотягивает. Кубинцы организовали бы дело лучше.

Все время нашего пребывания на Кубе Фармера окружали заботливым вниманием, чему он не уставал удивляться. Доктор Перес руководил больницей, организовывал конференцию, да еще принимал верного кандидата на Нобелевскую премию в лице Люка Монтанье. Тем не менее большую часть каждого дня и все вечера он проводил с Фармером. Однажды перед сном в гостиничном номере Фармер поднял взгляд от компьютера и поинтересовался моим мнением, что же тому причиной.

Я подозревал, что он редко задает вопросы, на которые не имеет ответа. А значит, ради сохранения мира мне следовало бы постараться угадать, что он хочет услышать. Я же вместо этого сказал, что, по-моему, кубинцам по душе нападки на политику США относительно Латинской Америки в его статьях, его откровенное восхищение медициной и здравоохранением их родины, его попытки наладить связи между Гарвардом и Кубой.

– И Хорхе постоянно представляет вас словами: “Это мой друг”, – добавил я.

Повернувшись, я обнаружил себя под прицелом светло-голубых глаз Фармера. Его фирменный пристальный взгляд. Под ним создавалось ощущение, будто Фармер изучает рентгеновский снимок твоей души или (если ты на него злился) просто воображает сей процесс. Хотелось отвести глаза, но я себе не позволил.

– Меня везде принимают одинаково, – сказал он. – Русские потрясающе принимают, а их кретинскую систему я ненавижу. Почему в абсолютно разных условиях повторяется одно и то же? По-моему, это из-за Гаити. Из-за того, что я служу бедным. Привет, ИЗ.

У меня было впечатление, что он сердит, разочарован и немного обижен. Мощная комбинация. Потом он вернулся к работе, а я лежал в кровати, пытаясь читать. Когда через некоторое время он спросил: “О чем задумались?” – я почувствовал, что меня простили, хоть толком и не понимал за что, и испытал облегчение. Но ненадолго.

Приехав в аэропорт, мы узнали, что рейс в Майами задерживается на пять часов, и сели за столик в маленьком ресторане. Устроившись и раскрыв ноутбук, Фармер по-испански обратился к официантке за стойкой:

– Дорогая сеньора?

Женщина стояла к нам спиной и ответила, не оборачиваясь:

– Digame, mi amor.

Говори, милый.

Фармер рассмеялся и сказал мне:

– Невозможно не любить страну, где люди так разговаривают.

Задержка вылета его не расстроила. Вообще-то, как мне казалось, в самое радужное настроение он приходил именно перед лицом препятствий, по крайней мере бытовых. И тут вдруг он заявил мне:

– Если хотите писать о Че, пусть это будет ваше мнение. Не мое.

– Почему же? – спросил я.

– Об этой эксгумации вы знаете больше, чем 99 процентов американцев. И о том, как кубинцы относятся к Че. Дядя, который его выкапывал, он же чуть не плакал. – Мне достался фирменный взгляд. – Может, я сентиментален, – продолжал он, – но я не дурачок. Я неистовая, строящая клиники, лечащая МЛУ-ТБ наседка.

Затем он перешел к сути вопроса: что именно я собираюсь писать о Кубе и, самое главное, о нем на Кубе?

– Когда другие пишут о людях, живущих на краю, отказавшихся от личного комфорта, как это случилось со мной, они часто подают материал таким образом, чтобы у читателя оставался путь к отступлению. Можно преподнести щедрость как патологию, преданность делу – как одержимость. Подобные трюки всегда есть в репертуаре у тех, кому важнее успокоить читателя, чем изложить правду в манере, побуждающей к действию. Я хочу, чтобы люди сострадали Лазарю и другим обманутым. Иначе зачем бы я таскал вас за собой? Мне-то ничего особенного не сделается, каким бы вы меня ни изобразили. На меня орали генералы, жаловались люди, не имеющие данных, которых у меня навалом. Мне вреда не будет, а вот моим пациентам будет, и еще какой. Если сложится впечатление, будто на Кубе меня тепло принимали из-за того, что я якобы подлизываюсь к режиму, интерес кубинских врачей к беднякам Гаити мигом улетучится.

Еще некоторое время он продолжал рассуждать в том же ключе.

– Раз я говорю, что Сантьяго-де-лас-Вегас – приятная асьенда и что там много лабораторий и медицинского оборудования, значит, я пособник кубинских угнетателей. – Потом встал на защиту доктора Переса: – Хорхе главный врач Института инфекционных заболеваний, директор санатория, председатель государственной программы по борьбе со СПИДом, член совета директоров нашей программы в Гарварде, профессор, которого приглашают читать лекции в разные страны. К его мнению прислушиваются президент и министр здравоохранения. В медицинской сфере Кубы он стоит на вершине власти, а живет, как средний американский обыватель, чем нисколько не тяготится. Я не поклонник скромной жизни как таковой, но мне нравится, что для Хорхе она в порядке вещей. Он против социального неравенства. Он верит в медицину, основанную на социальной справедливости. Меня это трогает. Я ненавижу, когда над этим смеются. Ненавижу.

Я чувствовал, что гнев, звучащий в его голосе, направлен на меня, как будто я уже высмеял доктора Переса. Конечно, я возмутился и, наверное, даже немного обиделся, но тогда вряд ли бы согласился это признать. Фармер легко давал волю эмоциям, и обычно, как верно заметила Офелия, его эмоции отражали сопереживание. Он, не таясь, плакал над пациентами и при воспоминании о пациентах. Он с трогательным восторгом приветствовал каждого из своих многочисленных знакомых. Как и большинство из них, я не мог устоять перед его теплотой. А теперь он как будто лишал меня ее, и я ощущал холод. Неужели он имеет в виду, что не хочет больше со мной путешествовать? Ну раз так, то и ладно, это взаимно! У этого парня на компьютере болтался кибернетический эквивалент наклейки на бампер – экранная заставка со словами “Ищите правды”[11]. Внезапно я понял, что в данный момент тон этого призыва может служить квинтэссенцией всех моих претензий к Фармеру.

А он уже заговорил о следующей цели нашего путешествия – России. Мол, это не так важно, как Гаити.

– Ага, значит, думаете, мне не стоит с вами ехать? – Я очень старался, чтобы мой голос прозвучал беззаботно. Не уверен, что получилось.

Он явно удивился:

– Да что вы, это важно!

На том выволочка, если это была она, и кончилась. Фармер пояснил, что наш разговор был просто “соскоком” после Кубы. Термин его семья позаимствовала у гимнасток в те времена, когда они смотрели по телевизору Олимпийские игры в доме на лодке и Пегги, пышнотелая сестричка Пола, выпячивала грудь, изображая позу, которую принимали изящные спортсменки, завершив упражнение. Все интерны, ординаторы и врачи, работавшие с Фармером в Бригеме, знали это словечко. “Ладно, пора переходить к соскоку”, – говорил он, и они начинали сворачивать обсуждение истории болезни.

Долго сердиться на Фармера было трудно, особенно сейчас, когда он сидел передо мной в своем помятом черном костюме, пережидая очередную задержку в простеньком ресторане аэропорта и переживая, как бы его восхищение Кубой не оказалось использовано против него и не навредило в итоге его пациентам с Центрального плато. Я вовсе не был уверен, что у нас действительно есть существенные разногласия по поводу Кубы. Конечно, помои, годами выливаемые средствами массовой информации на кубинское правительство, несколько искажали мое восприятие, но, что куда важнее, они же предостерегали от поспешных выводов. Бесспорно, Куба выполнила труднейшую задачу, добившись равномерного распределения медицинских услуг превосходного качества при жестко ограниченных ресурсах, – завидный успех с точки зрения Гаити. Я лишь задавался вопросом: сколько политической свободы отдал кубинский народ за это достижение? Но я понимал, что Фармер поставил бы вопрос иначе: какую цену большинство людей готово заплатить за свободу от болезней и преждевременной смерти? Меня Куба лишь наводила на абстрактные рассуждения, тогда как для Фармера она олицетворяла надежду, ибо доказывала, что хорошее здравоохранение в бедной стране возможно. “Если б я мог превратить Гаити в Кубу, не колебался бы ни минуты”, – довольно агрессивно заявил он мне некоторое время назад. И я бы согласился, если бы мне не показалось, что агрессия адресована мне.

Мы не спешили покидать ресторан. Я спросил Фармера, какие надежды он связывает с Гаити.

– Надежд, основанных на анализе или трезвом расчете по конкретным данным, у меня нет. Но вообще надежда относительно Гаити есть. – Частично она лежала за пределами Гаити. – Некоторые говорят, мол, все станет так плохо, что гаитяне взбунтуются. Но невозможно делать революцию, когда ты выкашливаешь легкие и помираешь с голоду. Кому-то придется бунтовать от имени гаитян, в том числе представителям богатых сословий. Но левые, – добавил он, – сочтут это полнейшим фарсом.

Он отвернулся и уставился в окно. На самолетном ангаре по ту сторону аэродрома красовался огромный плакат, гласивший: PATRIA ES HUMANIDAD[12]. Интернационалистская сентенция: единственная национальность – человек.

– По-моему, это так здорово! – сказал Фармер.

– Ну не знаю, – отозвался я. – По мне, так смахивает на слоган.

Он отвел взгляд.

– Наверное, вы правы.

Я почувствовал себя так, словно ударил его. Цинизм – самое подлое оружие в арсенале труса.

– Да нет, это правда здорово, – пробормотал я. – Если от души.

В Майами мы прилетели так поздно, и Фармеру надо было столько всего купить, и столько писем скопилось в его электронном почтовом ящике (всего около тысячи, из них больше двадцати касались пациентов и требовали немедленного ответа), что ночной самолет в Париж чуть не улетел без нас. Выход на посадку закрылся прямо за нами, и Фармер объявил, что наше чувство времени безупречно. Но самолет уже был набит битком, и для наших портфелей места не нашлось. Я-то с трудом втиснулся в свое кресло, молчу уж о Фармере с его длинными ногами.

Последние дня полтора я мучился диареей. Не от кубинской воды – вероятно, перебрал мохито. Я твердо решил не говорить об этом Фармеру и не менее твердо намеревался это решение выполнить – ровно до того момента, когда сказал ему.

Самолет взлетел. Фармер принял снотворное, быстродействующий бензодиазепин, и уже клевал носом. Но как только я ему пожаловался, тут же открыл глаза и с абсолютно серьезным выражением лица оглядел меня.

– С этой минуты, – произнес он, – будете давать мне полный отчет о поведении вашего кишечника.

Мне стало гораздо спокойнее и даже полегчало сразу, и последние остатки моего недовольства Фармером благополучно рассеялись.

Но мне все равно казалось, что он занял очень уж удобную неприступную позицию. Он воплощал преференцию для бедных. Следовательно, любое критическое замечание в его адрес могло расцениваться как нападки на угнетенных, которым он служит. Но я уже успел убедиться, что это не просто поза. В нем ощущалось нечто такое, что я впоследствии сформулировал для себя следующим образом.

Фармер говорил, что на первом месте пациенты, на втором заключенные, на третьем ученики, но в эти категории помещалось почти все человечество. Похоже, каждый больной человек являлся его потенциальным пациентом, а каждый здоровый – потенциальным учеником. В уме он боролся с бедностью непрерывно – занятие, чреватое бесчисленными трудностями и неизбежными неудачами. В награду он обретал внутреннюю ясность, но платил и цену – постоянный гнев или в лучшем случае раздражение по отношению к миру, не всегда видимые, но неотлучно присутствующие. Прочувствовав это, я начал постепенно избавляться от мелочных негативных эмоций, которые порой испытывал при общении с ним и которые так сильно захлестнули меня в аэропорту Кубы. Фармер пришел в этот мир не затем, чтобы создавать душевный комфорт кому бы то ни было, кроме больных, которым посчастливилось лечиться именно у него. И сейчас я на время стал одним из них.