Глава IV
Глава IV
1
Как и предполагал Лаптев, Волоокова ничего и слышать не захотела о каких-либо изменениях в установке. Ей ясно одно: «наша установка» полностью ликвидирует брак коничек, и больше от нее ничего не требуется. Тем, что закалка получается не очень светлая, Волоокова даже довольна: не столь велика заслуга Лаптева. Поэтому она стояла на одном — немедля подключить установку к рабочей печи.
Лаптев не стал особенно настаивать и, сославшись на нездоровье, ушел домой. После разговора с Берсеневым он был уверен, что рано или поздно он приступит к совершенствованию установки.
Дома было все так же, как и прежде, — пусто и скучно.
Лаптеву явно нехватало Нади.
Вечера стали удивительно длинными и пустыми. И часто, бесцельно блуждая по улицам, Лаптев «неожиданно», «невзначай» оказывался под окнами заводской библиотеки. По столь же странной случайности оказывался он там в час закрытия библиотеки и только в последнюю минуту уличал себя в малодушии и бежал прочь от управления завода.
Сегодняшний разговор с Виктором Ивановичем странным образом повлиял на его душевное состояние.
Захотелось с кем-нибудь близким поделиться, рассказать, какие есть на свете хорошие и душевные люди; захотелось самому быть с таким же хорошим и душевным человеком.
И Лаптев после работы, одевшись с особенной тщательностью, надвинув на лоб мягкую фетровую шляпу, решительно шагает к заводу.
Нет, он не может без Нади.
Сегодня он, наконец, встретит ее и скажет: «Знаешь, Надя, я ни на чем не настаиваю больше, ни о чем не прошу. Просто мне очень нехватает тебя. Если ты не очень на меня сердишься и тебе пока со мной не скучно, давай попрежнему проводить время вместе. А там, если тебе уж совсем надоест со мной, я сразу отойду и предоставлю тебе свободу. А может быть, и не надоест! Ведь проводили же мы когда-то вместе целые дни, целые недели, вечер за вечером и не надоедало. Только еще больше скучали друг по другу. Я буду так стараться, чтобы тебе было хорошо со мной! Я ни одного словечка не скажу тебе о своей любви, я буду только смотреть на тебя и радоваться!»…
Лаптев подошел к управлению и смело направился к северному крылу — к библиотеке. Уже занеся ногу на первую ступеньку лестницы, он замер и прислушался. Сверху доносились шаги и сдержанный смех. Потом смех утих, послышался горячий быстрый топот, зазвенели два голоса. Один из них мужской, незнакомый, а другой — другой определенно Нади…
Лаптев смятенно оглянулся: куда деваться? Неужели попасться навстречу им, молодым, счастливым! Неужели показать им свою ненужную, одинокую печаль, вызвать в их душе неловкость, жалость…
Пятясь, он быстро спустился с невысокого крыльца и, слыша настигающий его, нарастающий и бьющий в самое сердце грохот шагов и громкий смех, в два прыжка оказался за густой стеной сирени и акаций.
Из подъезда вышла Надя под руку с невысоким статным юношей в спортивных брюках и шапочке. Не оглядываясь, они быстро прошли вдоль площади. По особой манере поправлять очки, наклоняя голову и поднося правую руку к переносице, Лаптев без труда узнал в спутнике Нади Колю Минуту.
Внезапно ощутив в душе какую-то безнадежную, щемящую пустоту, выйдя из своего укрытия, он вяло и бесцельно побрел вслед за ними.
Вот она идет вместе с Колей. Оба они молодые, веселые, жизнерадостные. Ему ли, Лаптеву, за ними угнаться?!
Проходя мимо завода, Лаптев рассеянно вытащил из грудного кармана пропуск, так же рассеянно, не глядя, показал его охране и побрел к своему отделу.
Открыв пустое бюро, он не раздеваясь сел за свой стол, ничего не видя, уставился в пространство. Да, Нади теперь у него нет. Теперь уже определенно нет. И вообще ничего нет. Как же так? У всех кто-нибудь да есть — семья, друзья. Старые, когда-то испытанные друзья его полегли на просторах Украины, Эстонии, Пруссии, новыми обзавестись он не успел, семьи теперь уже не будет, работа…
Да, работа… Взгляд Лаптева более осмысленно заскользил по комнате, по своему столу. Вот она, его работа. Да, тут-то он пока нужен. Надолго ли? Он вспомнил усталые, внимательные глаза Виктора Ивановича, его простые слова и, тяжело поднявшись из-за стола, медленно вышел за дверь. Все убыстряя шаги, он направился в сторону первого термического цеха.
Бригадир калильщиков Такутдинов был нимало удивлен, увидев идущего по цеху Лаптева.
— Что это они, термисты, сегодня?
Сразу, как только дядя Вася принял свою вторую вечернюю смену, в цех пришла Елена Осиповна и с помощью слесарей взялась подключать к закалочной печи трубы от установки. Пришлось дяде Васе всю смену провозиться с ними, помогать.
И вот, только что проводив домой Елену Осиповну, поклявшись ей, что первые полсотни закаленных коничек не тронут до ее прихода, дядя Вася видит Лаптева, разодетого так, словно он собрался в театр.
Впрочем, приглядевшись повнимательнее, дядя Вася отметил, что этому всегда сдержанному и подтянутому инженеру сегодня крайне не по себе и, наверно, что-то другое, а не интерес к коничкам, привело его сюда.
Лаптев сел.
— Вы бы одели халат, Тихон Петрович, — сказал дядя Вася, глядя, на Лаптева поверх очков.
Но Лаптев только махнул рукой.
Все же мастер прошел к шкафу, вынул халат и накинул его на плечи ссутулившегося на табуретке Лаптева. Тот не шелохнулся.
— Интересуетесь коничками Елены Осиповны? — участливо спросил мастер.
— Какими? — непонимающе взглянул Лаптев на дядю Васю.
— А вот только что закалили на установке.
— А! Нечего мне там смотреть! — досадливо и устало отмахнулся Лаптев. Потом встрепенулся. — Так она, значит, была все-таки? Подключила установку и закалила?
— Только что ушла.
— Ишь, бестия упрямая! — хмуро улыбнулся Лаптев. — А ну-ка, что у нее получилось?
Дядя Вася принес деталь из отложенных шестеренок.
— О-о! — разочарованно протянул Лаптев. — Я так и думал, — и внезапно спросил: — Эти ребята, слесаря, с которыми Лена работала, — они уже ушли?
— Нет, Тихон Петрович, они дежурят, их смена еще не кончилась.
— Где же они, эти, механики? — решительно встал Лаптев.
Через минуту дядя Вася привел к установке двух заспанных, чумазых ребят.
— Вот, ребята, — сказал Лаптев, — у этого баллона надо обрезать дно. Автоген у вас есть?
— Есть! — согласно кивнули ребята.
— Обрежьте дно, прожгите вот здесь два отверстия под трубы, а дальше я вам покажу, что делать.
Ребята живо взялись за дело.
— Дядя Вася! — подступил Лаптев к мастеру. — Выключайте печь..
— Как выключать?! — смутился мастер. — Там у меня детали калятся.
Лаптев, не слушая мастера, уже сам выключал установку.
— Тихон Петрович! Что вы делаете?! — взмолился дядя Вася. — Только дело пошло — зачем работу останавливать? Мне Погремушко утром голову отрывать будет за срыв графика!
Отключив установку, Лаптев в каком-то угрюмом ожесточении подошел к пульту управления и, злым рывком дернув рукоятку рубильника, выключил печь.
— Я отвечаю, — жестко сказал он мастеру, но увидев его растерянные глаза, мягко произнес:
— Дядя Вася, голубчик, завтра я всем — и Погремушке, и Шитову, и самому директору объясню, что это я самовольно отключил печь и установку — сорвал всю работу. А сегодня помогите мне, дядя Вася. Помогите!
Дядя Вася видел, что Лаптев ожесточен и взвинчен. В его порывистых движениях, резких словах, в широко открытых глазах старый мастер угадывал злую, щемящую тоску. Он не стал мешать Лаптеву. Только спросил, еле заметно улыбнувшись:
— Газ будем чистить, Тихон Петрович?
— Да, — твердо ответил Лаптев.
Вскоре они все четверо возились у верстака, поставленного недалеко от установки. Работы было немало. Надо было сделать новый очистной баллон, подвести к нему от установки новые трубы, установить его. Пока они возились за верстаком, у выключенной печи все накапливалась и накапливалась горка незакаленных коничек, непрерывно поступающих из механического цеха.
А Лаптев и дядя Вася все пилили сталь, резали, рубили, нарезали резьбу, ставили болты, затягивали скользким от масла ключом тугие гайки. Лаптев неумело орудовал ножовкой! Он не замечал, как капли пота струйками сбегали со лба, с висков, текли по щекам. А дядя Вася все накладывал ему новые болтики, трубы, прутки.
Старый мастер давненько уже заметил, как его «напарник» стал подозрительно задыхаться и покашливать, но не подавал вида.
Он видел и другое: лицо инженера становилось все более живым, оно как бы оттаивало, отходило от какого-то сильного, поразившего этого человека, потрясения; на нем появилось выражение деловой озабоченности, боязни не угнаться за Верлизаром Назаровичем, не успеть до утра закончить и опробовать установку.
Дядя Вася улыбался сквозь реденькие усы довольной, понимающей улыбкой, изредка только с тревогой оглядываясь на порядочно выросшую у печи горку незакаленных коничек.
«Не миновать мне утром бани!» — думал старый калильщик.
…Елена Осиповна, верная своему беспокойному характеру, явилась в цех задолго до гудка. И сразу же кинулась к своим коничкам, закаленным вчера вечером и теперь тускло отливавшими серой, с небольшими темными пятнами поверхностью.
Когда все до одной детали были осмотрены, Елена Осиповна стремительно, и торжествующе выпрямилась, и победно оглядела весь цех. Детали были хорошие: окалины почти нет. Установка, подключенная ею, без помощи Лаптева, работала прекрасно.
Нет, разве можно сейчас же, сию минуту не поделиться своей победой! Именно ее, Елены, победой над этим славным, несносным Лаптевым! И, схватив пару шестеренок, Елена стрелой помчалась к столу мастера.
— Дядя Вася! Все до одной конички гладенькие, серенькие, ровненькие! Ни одной раковинки, ни одной окалины! Ну, уж держитесь теперь, Тихон Петрович!
И вдруг Елена увидела Лаптева, протягивающего ей руку.
— Полюбуйтесь-ка, уважаемый Тихон Петрович, — мгновенно оправившись от смущения, почти закричала Елена, — как оно получается без вас! Вот вам и ничего не вышло!
И Лялина жестом руки указала на горку готовых деталей.
Наконец-то придется ему, этому Лаптеву, признать, что он глубоко ошибался в ней, в Елене, что она нисколько не хуже его может подключить установку. Если бы не она, то так и не была бы опробована установка, и не знал бы он, Лаптев, что она дает прекрасные результаты.
— Ну, Тихон Петрович, что вы скажете?
А Тихон Петрович вежливо и почтительно берет ликующую Елену Осиповну под руку, подводит к большой груде деталей.
— А что вы об этом скажете, Елена Осиповна?
— Ох, как же это?! — широко раскрыла глаза от изумления Елена.
Детали блестели, словно их только что отшлифовали. И лишь по чуть заметной тусклой белесоватости Елена поняла, что они прошли закалку и только что вынуты из печи.
— Неужели это вы их калили?
— А вот только что закончили с Верлизаром Назаровичем, — улыбается Лаптев.
Елена Осиповна долго молчит, восхищенно смотря в лицо Лаптеву, и говорит, медленно подбирая слова:
— Я сегодня шла на работу, думала: как я обрадую вас! Мне казалось, что останетесь довольны и установкой и… и мной. А вы… — и она замолкает.
2
…Главный металлург завода Василий Павлович Шитов пришел на работу в сумрачном настроении.
Вчера вечером на совещании у директора опять был неприятный разговор о коничках.
Погремушко по всегдашней своей привычке винить других в своих неполадках взвалил всю ответственность за брак коничек на главного металлурга.
Когда директор строго одернул Погремушко, тот прикинулся казанским сиротой, уверяя всех, что, мол, у него и специалистов нет, и вообще кадров нехватает, и что он никак не справится со своими трудностями, если ему немедленно не помогут людьми.
Тут же Погремушко стал требовать обратно к себе в цех инженера Лаптева. Причем, никто не заметил странного несоответствия: Лаптев, перешел в отдел из литейки, а Погремушко требует его теперь «обратно» в термический цех:
«Может быть, действительно Лаптев нужней в цехе», — хмурясь, думал Шитов, набирая номер телефона.
— Капитолина Кондратьевна! У нас сегодня с вами встреча по коничкам. Вы готовы? Пожалуйста, хоть сейчас.
Потом он набрал другой номер.
— Виктор Иванович! Ты вчера коничками интересовался, так вот сейчас Волоокова докладывать будет. Придешь? Хорошо.
Не так давно придя на завод с крупного, авиамоторного предприятия, Шитов застал в отделе своеобразные порядки. Предшественник его не будучи человеком сильным ни по характеру, ни по уму, любил посовещаться. Не то, чтобы он очень уважал своих подчиненных — руководителей бюро и лабораторий, — нет, просто он как-то боялся на свой страх и риск принять важное решение, да и знаний у него на это частенько нехватало.
Совещались каждый день. Совещания эти назывались: планерка, рапорт, пятиминутка, но сидели на них, этих пятиминутках, по два-три часа и зевали. Ведь чаще всего речь шла об одном каком-нибудь вопросе, касающемся бюро или лабораторий.
А в лабораториях, в бюро ждали своих руководителей сотрудники и десятки разных, больших и малых дел. Поработать было некогда. Люди совещались.
Шитов, приняв отдел, сначала пытался было следовать ранее заведенному порядку, но вскоре с недоумением и тревогой стал замечать, что работать так, как должны работать инженер, руководитель, ему некогда, нехватает времени.
После совещания у директора завода его вызывали к главному инженеру, к кому-либо из их многочисленных заместителей, или же приглашали на совещание к коллегам — главным технологу, конструктору, механику.
Домой он приходил поздней ночью, усталый, недовольный собой и своей работой.
Потом он отменил совещания у себя в кабинете. Начальникам бюро и лабораторий, собравшимся, как всегда, на очередное совещание, сказал:
— Все вы, товарищи, люди взрослые и в няньках не нуждаетесь. Что делать — вы знаете, на это у каждого месячный план работы. Остальное цехи сами подскажут. Значит, остается вопрос: как делать? Это зависит от наших с вами знаний, способностей, желания работать, а также и от времени, которое мы уделяем работе. Так вот, из восьми часов вашего рабочего дня я возвращаю вам два, это будет четвертая часть. Теперь я надеюсь, что вы выполните на одну четверть больше дел. Если будет необходимость — заходите. Вы мне понадобитесь, я вас тоже сумею найти.
Сегодня, придя на работу, он увидел в настольном календаре сокращенно написанное слово «конич.» и вызвал Волоокову.
— Я слушаю вас, Капитолина Кондратьевна.
Волоокова развернула массивную папку с надписью «Конички».
— Проблема коничек, Василий Павлович, над которой завод бился несколько лет, наконец, нами успешно решена.
— Так.
Волоокова встревожилась. За много лет привыкнув очень тонко улавливать настроение начальства, она догадалась по этому «так», что Шитов чем-то недоволен.
— На-днях мы закончили опыты по безокислительному нагреву стали, которую еще иначе называют «светлой закалкой», и вчера вечером подключили установку к производственной печи.
— Так. — Шитов что-то записал в блокнот. — Каковы результаты?
— Результаты отличные, окалины почти нет.
— Мне кажется, вы преувеличиваете, — сухо сказал Шитов. — И преувеличиваете сильно.
Капитолина Кондратьевна, покрасневшая от возмущения, не успела ответить.
На тумбочке, рядом со столом Шитова, красноватым светом замигала лампочка селектора. Шитов повернул рычажок, и из репродуктора послышался хриплый и сердитый бас главного диспетчера завода:
— Василий Павлович, — сердито басил репродуктор, — что-то там опять твои инженеры нахудожничали в первом термическом.
— А что? — спокойно спросил Шитов.
— А то, — начинал повышать голос репродуктор, — что половина коничек осталась некаленой. Сорвали суточный график по всем сборочным цехам!
Репродуктор помолчал и уже более спокойно продолжал:
— Мне из цеха доносят, что там инженер Лаптев мудрит. Пришел ночью в цех, остановил печь и занимается экспериментами.
— Хорошо, я разберусь, — сказал Шитов, выключая селектор. — Пойдемте в цех, там на месте посмотрим, — обратился он к Капитолине Кондратьевне.
…Как только Погремушко пришел в цех, дежурный диспетчер доложил ему о срыве суточного графика закалки коничек.
— Шо, опять посгорели? — сдержанно спросил Погремушко диспетчера, но желваки на его обросших седой щетиной скулах сердито напружинились.
— Нет, Тарас Григорьевич. Пришел инженер из отдела главного металлурга, отключил Печь и начал опыты делать.
— Ка-ак отключил печь?! — вспылил Погремушко. — А вы шо бачили, мастера?! На какого биса вы тут понаставлены! — И, что-то вспомнив, вскочил из-за стола, весь подавшись к диспетчеру, — это Лаптев, наверное, там все экспериментирует?
— Так точно, Тарас Григорьевич, Лаптев.
— Ах, он… — выругался Погремушко, срываясь с места и почти бегом бросился из кабинета вниз по лестнице в цех.
В цехе у печи прежде всего ему бросились в глаза две груды одинаковых деталей, обе светлые, значит некаленые.
— Ты что же это… — начал медленно Погремушко, взглянув на Лаптева, склонившегося вместе с Еленой и дядей Васей над кучей светлых деталей. — Это ты что, Тихон Петрович, под суд захотел? Захотел, чтоб тебя с завода в три шеи выгнали! Ведь завод, весь завод ты на полдня остановил! Зачем? Кто разрешил? Как ты смел распоряжаться?!
Оттирая плечом Лаптева, храбро встала перед разъяренным Погремушкой Елена Осиповна с двумя светлыми коничками в руках. Бесстрашно глядя прямо в яростные, налившиеся кровью глаза Погремушки, она поднесла к ним сияющие детали.
— А вот это вы видите, товарищ начальник цеха?
Погремушко отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, и снова обращаясь к Лаптеву, закричал:
— Давай идем сейчас же до директора! Нечего за тебя моей голове страдать — сам отчитывайся за свое самоуправство!
— Вы посмотрите все-таки! — подступала к нему Елена Осиповна с коничками.
Прошло немало времени, пока рассерженный Погремушко, к немалому своему удивлению, понял, наконец, что из двух больших куч деталей около печи — сырых, некаленых, только одна. Другая же куча деталей, закаленных по методу светлой закалки, готова к отправке в сборочные цехи. Постепенно Погремушко стал успокаиваться, начиная понимать, что размеры беды вовсе не столь велики, как доложил ему несведущий в деле диспетчер, тоже принявший обе кучи деталей за некаленые.
Правда, оставалось еще довольно много некаленых коничек, но их можно было обрабатывать сегодня днем. Вскоре у печи собрались рабочие, мастера с участков, услышавшие о закалке без окалины.
— Все же ты нехорошо сделал, Тихон Петрович, — уже мирно говорил Погремушко Лаптеву. — Такими партизанскими налетами, тайком от начальства — это только в плохих книгах новаторы свои предложения продвигают.
Так и застали их, за мирным разговором, пришедшие на участок Шитов и Волоокова.
Продвинувшись поближе к Лаптеву, Шитов внимательно всмотрелся в его лицо и необычайный костюм.
Казалось, все события прошедшего вечера и ночи оставили свой отпечаток на лице Лаптева. В крупных, словно застывших чертах его отражалось и горе утраты, пережитое вчера вечером, и напряженная борьба сильной воли с не менее сильной душевной болью.
Шитов не знал всего этого. Однако, чутьем много лет работающего с людьми руководителя, он уловил что-то необычайное и в то же время значительное в выражении лица Лаптева.
И, подавив желание строго прикрикнуть на Лаптева, тут же потребовать от него объяснения, он тихо поманил к себе пальцем раньше всех увидевшую их Елену Осиповну.
— Объясните нам, что здесь происходит.
Внимательно слушая Елену Осиповну, Шитов молчал, только лицо его все более и более мрачнело. И когда Елена рассказала о том, как Лаптев с Верлизаром Назаровичем вопреки воле Волооковой, на свой страх и риск, сами отключили печь и переделали установку, он столь грозно взглянул на Волоокову, что та не выдержала и, страдальчески сложив губы, опустила глаза в землю.
Потом он строго окликнул Лаптева:
— Товарищ Лаптев!
Слегка вздрогнув от неожиданности, Лаптев обернулся и, увидев перед собой главного металлурга, вытянулся перед ним, как вытягивался когда-то перед старшим командиром.
— Вы ночь где провели?
— Здесь, в цехе.
— Отправляйтесь, сейчас же спать, а завтра утром зайдете ко мне дать отчет о ваших самовольных поступках.
— Хорошо, — помрачнев, сказал Лаптев и, круто повернувшись, нетвердо ступая, направился из цеха.
Идя к себе в бюро, Волоокова сердито хмурилась: все-таки этот упорный человек добился своего!
Придя в бюро, она села за свой стол и от этого привычного положения немного успокоилась. Зазвонил телефон, и кто-то робко попросил позвать к телефону Лаптева. Волоокова со вновь вспыхнувшим раздражением прокричала:
— Болен он, Лаптев! Нету его на работе, он болен! — и влепила трубку на место.
…После того памятного вечера, когда Надя, рассердившись на Лаптева, отказала ему, сильно и больно его при этом обидев, она никак не могла успокоиться и обрести прежнее душевное равновесие.
Она с замиранием сердца устремляла всякий раз глаза на вновь вошедшего посетителя, и каждый раз, убедившись, что это не Лаптев, сама того не замечая, вздыхала, делалась рассеянной.
Лаптев не приходил.
Тогда Надя решила выкинуть из головы всякие мысли о нем. Дома она целыми вечерами просиживала за книгами.
Но учеба подвигалась плохо, а мысли о Лаптеве настойчиво преследовали девушку.
А Лаптев все не приходил. В душе Нади вырастало отчаяние и ожесточение. Иногда она начинала почти ненавидеть Лаптева.
На ее прямой призыв — на посланную ею книгу — он никак не ответил. Наверняка Лаптев сейчас проводит время, развлекаясь с другой. А она, дура, страдает тут, мучается. И тогда в Наде родилось отчаянное желание отомстить ему.
Она стала ходить в кино, на танцы, нарочно позволила одному, особенно настойчиво за ней ухаживавшему парню со смешной фамилией Минута каждый вечер провожать ее с работы домой, в душе тайно желая встретиться там с Лаптевым и этим сделать ему больно.
Но Лаптев не встречался, и Надя совсем упала духом. Вчера вечером она убежала от своего нового кавалера, и весь вечер провалялась в постели, уткнувшись головой в подушку.
Сегодня, проснувшись с головной болью, она твердо и бесповоротно решила навсегда выбросить из головы всякую мысль о Лаптеве и вообще ни с кем не дружить, не встречаться, а приняться за запущенную в последнее время учебу, чтобы скорее кончить институт и уехать учительствовать куда-нибудь в самую дальнюю деревню.
Но на работе, разбирая почту, Надя прочла на первой странице нового журнала жирный отчетливый заголовок «Светлая закалка стали и ее значение» и вдруг остро к отчетливо представила Лаптева внимательно, чуть хмуро склонившегося над этой статьей в углу читального зала.
Так, глядя в раскрытый журнал и ничего не видя, кроме четкого черного заголовка, она вдруг ясно и обреченно призналась себе, что все это время ей очень нехватало их, этих внимательных, чуть хмуроватых глаз, что она просто не может больше без них жить.
«Я просто обязана ему сообщить, что получена новая статья по светлой закалке», — успокаивала себя Надя, дрожащей рукой набирая номер телефона Лаптева.
Когда на ее несмелую просьбу позвать Лаптева, сильный и, как показалось Наде, очень взволнованный голос отрывисто крикнул ей, что Лаптев болен, она, пораженная, повесила трубку и долго сидела у стола, глядя на черненькие рогульки телефона.
3
Как только Лаптев вышел за ворота цеха, его охватила та особенная ясная свежесть раннего осеннего утра, которая одинакова везде: и в степи, и в лесу, и на большом, шумном заводе. С наслаждением всей грудью вздохнув, он раскинул полы пиджака, расправил плечи и, закинув голову назад, улыбнулся всходившему над соседним корпусом еще бледному солнцу.
Сознание, что завтра ему влетит за ночное самоуправство, нисколько не отравляло настроения.
«Пускай влетит, — думал он, — мне влетит, а установка-то будет работать да, работать!»
Теперь долг выполнен. И радость борьбы и только что одержанная победа переполняют душу Лаптева.
Человек широк и щедр.
Он может спрятать, затаив глубоко в душе, горе, страдание, и в одиночку переживать его, таясь от людей.
Но радость человек не прячет никогда.
Радостью человек любит делиться с другими.
И Лаптеву тоже нужно разделить с кем-нибудь свою радость.
Если бы по пути ему попался хоть один знакомый человек, может быть, он бросился бы ему навстречу, пожал бы руку, рассказал о своей победе. Но как нарочно знакомые не попадались, а дома никого не было.
Нет, нечего дома делать с такой радостью!
И ноги сами несут его не домой, налево из ворот завода, а направо туда, где северное крыло управления завода, где библиотека.
Опять туда… К ней. Нет, не просить о встрече идет туда человек, а просто так…
Просто взглянуть на дорогое лицо.
Если на то пошло — сказать прямо и честно, что хоть она теперь и чужая, и другому навстречу расцветает в улыбке — пусть! — а все же Лаптеву она попрежнему бесконечно дорога!
Пусть знает.
Пусть понимает, что значит настоящая любовь настоящего человека.
…Как легко и скоро шагается, когда уверен, что поступок, который ты идешь совершить — правильный поступок…
Но не близок путь от ворот до библиотеки, а мысли быстрее ног, и в конце пути замедляются шаги, не столь они четки и уверены, как вначале.
Не тревожило его, как он зайдет, что скажет, как взглянет.
Не боялся он, что сробеет.
А вот она…
Что вызовет в душе Нади его приход?
Ведь она уже с другим…
И шаги все медленнее, все тише, все нерешительнее.
Но вот уже и дверь, и светлая ручка на ней, за которую нужно дернуть, чтобы войти.
И хоть еще не решено, нужно ли войти, — дверь открылась, и Лаптев вошел.
Надя сидела и глядела на черные рогульки телефона. Когда она увидела бледного, застывшего в дверях Лаптева, о котором только что думала, девушка настолько растерялась, что встала и попятилась.
Этого было достаточно.
Лаптев повернулся к двери, постоял секунду и вышел, потихоньку прикрыв дверь.
Когда Надя опомнилась от изумления, вызванного внезапным появлением и уходом Лаптева, первым ее движением было броситься к двери, вернуть его, объяснить причину своего испуга, своей растерянности.
Но Лаптев уже ушел, в библиотеку входил новый посетитель.
И Надя, скрепя сердце, занялась с этим посетителем, потом с другим, третьим.
Но весь день, пока она выдавала книги, советовала, улыбалась, перед ней стояло это бледное лицо, с лихорадочно блестевшими глазами.
Надя начинала понимать значение его взгляда, в ней все возмущалось тем, что он так неправильно ее понял, она негодовала на себя, что так растерялась и тем испугала его, оттолкнула.
Оставаясь одна, она не раз подходила к телефону, чтобы позвонить ему на работу, позвать его, но вспоминала взволнованный голос, недавно произнесший «болен», и подолгу застывала у телефона, бесцельно глядя в угол.
В глазах ее вставала пустая, мрачная комната, и там, на кровати, одинокий и страдающий лежит Лаптев и грустно думает о ней, — таком недобром друге, покинувшем его в трудную минуту.
И не жалость, другое, более сильное чувство заполнило сердце Нади.
Она уже не раздумывала над тем, любит она его или не любит, пара она или не пара ему, не думала о том, хорошо ли, плохо ли ей, девушке, первой придти к нему и все сказать.
Она понимала только, что ее место там, около него, что она не увидит больше в жизни ни счастья, ни покоя, если сейчас вот прямо не пойдет к нему и не скажет ему все о себе, о своей тоске, о своей любви.
И, не дожидаясь положенного часа, выбрав момент, когда зал опустел от посетителей, она закрыла библиотеку и смело направилась к дому, где жил Лаптев, в ту комнату, куда он раньше звал ее зайти хоть посмотреть и зайти куда она наотрез отказывалась.
Когда соседка по квартире открыла ей дверь, Надя быстро прошла мимо нее в комнату Лаптева.
Лаптев крепко спал.
Надя несколько секунд всматривалась в его черты, вдруг тоненько и совсем по-детски всхлипнула и, надломанно опустившись на стоящий у кровати стул, горько, навзрыд, расплакалась.
Были в этих слезах и досада за напрасно перенесенные волнения, и обида на него, не знавшего ничего о пережитых ею страданиях, и сожаление о чистенькой и уютной ее девичьей комнатке в призаводском поселке, комнатке, в которую она теперь уже больше не вернется и которую придется променять на вот это запыленное и чуть хмуроватое, как и ее обитатель, жилище.
И, с укоризной взглянув па его лицо, Надя решительно оглянулась, засучила рукава и хлопотливо принялась прибирать свою новую, теперь общую с Лаптевым, комнату.