Мы и фельдмаршал Манштейн

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Мы и фельдмаршал Манштейн

Прифронтовое село. Оно спит. Но спит тревожным, вполглаза сном. Пожалуй, даже не спит, а дремлет, как солдат в окопе, которому разрешили передохнуть часок, другой перед наступлением. По-за хатами темнеют окопанные танки, дымят полевые кухни, звенят сбруей потревоженные чем-то кони, слышатся ворчливые голоса ездовых.

Навстречу нам, неся воду в гофрированной металлической банке из-под немецкого противогаза, шествует ветхий дед в валенках и солдатской шапке.

— Дедуль, как село называется? — спрашивает его Назаренко.

— А Шопино, милый, Шопино…

— Как, как?

— «Шэ» первая буква, «шэ». Шопино.

Понятливый дед. Сразу догадался, почему вся рота захохотала.

— И назовут же, — качает головой Семен. — Да и то: в нашем районе есть Старые Бердуны и Новые Бердуны…

— А вот в нашем районе, — не оборачиваясь говорит Лобанок, — один мужик врал, врал да и умер.

— Ей-богу, правда, старшина.

Мы опять хохочем. Ротный останавливается, приказывает прекратить шум, хотя сам смеется вместе с нами.

Передовая недалеко, километрах в пяти. Уже видны поминутно взмывающие в черное небо ракеты, слышится приглушенный стук пулеметных очередей.

За селом справа и слева от дороги темнеют силуэты тяжелых гаубиц-пушек. Около них с фонариками в руках ходят артиллеристы. Гаубицы-пушки глубоко окопаны, как и все, что мы видели на последних тридцати километрах к фронту.

Один оборонительный рубеж на нашем пути сменялся другим. Противотанковые рвы, траншеи, отсечные позиции, дзоты, деревянные надолбы. Сколько тут земли перелопатили руки стариков, женщин и подростков! Лобанок говорит, что за всю войну не видел столько укреплений. Правда, нашего брата, красноармейца, на этих укреплениях пока не видно, но ведь строили же их для кого-то.

— Верьте слову, большое дело здесь заваривается, — подытоживает наш разговор Лобанок, когда мы в последний раз останавливаемся на привал у противотанкового рва и проводим, как обычно, солдатскую рекогносцировку оборонительных сооружений.

Рубежи остались позади, а мы все идем и идем. Интересно, который же из них наш? Ведь наверняка на штабных картах уже нанесена красная дугообразная линия со стрелкой и тремя поперечными черточками на ней. Эта красная линия — мы, третий стрелковый батальон. Она уже опоясала на карте какую-либо высоту, ощетинившись копьецом стрелки в сторону противника. Знать бы, где она, эта высота!

Мы идем медленно, вразвалочку, по-пехотному. Говорят, таким шагом можно идти очень долго и без устали. Впрочем, нам идти уже недолго: все равно скоро в фашиста упремся, как телега дышлом в ворота.

Километра через полтора перестраиваемся в линию ротных колонн, потом взводных и начинаем медленно спускаться под гору. Затем переходим вброд речку и снова поднимаемся на высоту. Это и есть наша. Находившиеся здесь пехотинцы гвардейской дивизии «потеснились» и уступили место нам. Как бы сказал командир высокого ранга, тактическая плотность обороняющихся на этом участке увеличилась вдвое.

Случается же такое! Второй раз попадаю на фронт и опять во второй эшелон. На этот раз — своего стрелкового полка.

По прямой мы находимся от противника ровно в трех километрах, прикрываем стык между первым и вторым батальонами.

Если враг, распроклятая его душа, вздумает наступать и прорвется в этот самый стык (что он делать любит и умеет), мы должны угостить его промежду глаз. В моем понятии это и есть задача второго эшелона. Пулеметный взвод старшины Лобанка придается седьмой стрелковой роте. Таков приказ комбата, и отныне будем действовать только с ней как ее главная огневая сила.

Первое, что делаем на занятой позиции, — заваливаемся спать. Прямо в окопах, расстелив шинели и плащ-палатки.

Почему именно спать? На это есть две причины. Во-первых, в темноте все равно ничего не видно, что делается перед фронтом обороны, во-вторых, наше командование от сержанта Назаренко и выше еще не разобралось, что тут к чему. А какой уважающий себя солдат во все времена не использовал таких обстоятельств, чтобы «послушать, как растет трава?»

Но командиры тоже не лыком шиты. Едва успеваем завести первые рулады, как Лобанок поднимает взвод и приказывает приступить к отрывке глубоких ниш в стенках траншеи. Дело в том, что блиндажи, которые оставили нам предшественники, в состоянии надежно укрыть лишь от солнечных лучей. А так как леса поблизости нет, накатов делать не из чего, то самым надежным укрытием в таких условиях может стать лишь глубокая, узкая яма в стенке траншеи, по-научному — ниша.

Немцы такие ямы называют «лисьими норами». Штука не хитрая, а чтобы поразить укрывшегося в ней человека, нужно, как минимум, прямое попадание солидного снаряда. Если же учесть, что грунт здесь довольно тверд, то мы имеем возможность соорудить укрытия, вполне достойные бойцов красной пехоты.

Рассредоточиваемся по траншее и приступаем к делу. Моя «нора» около самой пулеметной площадки. Поплевав на ладони, становлюсь на колени и начинаю долбить лопаткой землю. Она поддается с великим трудом. И все-таки мне легче, чем Реуту, копающему правее меня, за уступом площадки. Кеше при его пространных габаритах придется вырыть настоящую медвежью берлогу.

К рассвету успеваю справиться с работой едва ли на треть. А вот Лобанок и Назаренко уже выкопали себе укрытия. Старшины даже не видно, он весь «ушел» в нору, и лишь вылетающие из нее комья земли напоминают, что Лобанок все еще занимается проходкой своего подземного сооружения. Не человек — сплошной устав. Но это и хорошо, все-таки есть с кого брать пример. И хороший пример, говоря честно.

Первый день пребывания на фронте проходит на редкость «мирно». В сознание незаметно вкрадывается мыслишка о том, что предположения нашего взводного — всего лишь плод его неуемной фантазии. Мы буквально бездельничаем. Даже ходим по своей высоте в нарушение приказа в полный рост, благо немецкие пулеметы до нас не достают.

Зато второй день, вернее, его половина от полудня до заката, для первого эшелона полка выдалась тяжелой: немцы вдруг предприняли атаку переднего края обороны. После короткого, но мощного огневого налета они попытались ворваться в наши первые траншеи силами специально выделенных разведбатальонов, поддержанных танками.

Успеха, как говорится в оперсводках, они не имели, хотя первый и второй батальоны понесли некоторые (опять, как в оперсводках) потери.

Настала ночь 5 июля 1943 года. Основательно поужинав пшенкой с тушенкой, располагаемся отдыхать (спать, как сказано даже в уставе) прямо в траншеях, около пулеметных площадок. В блиндажик с накатом, предохраняющим от солнца, никто, конечно, не идет. Там душно и пахнет махрой, что для некурящих — вещь неприятная. Реут лежит рядом со мной, закрыв голову пилоткой. Засыпает он моментально, и я невольно завидую этому.

Вскакиваем среди ночи. От грохота высота словно бы покачивается из стороны в сторону. Бьет наша артиллерия. Плотным поясом мелькающих огней светится ближайший тыл обороны, над головами свистят снаряды, окопы противника в мгновение ока покрываются желтоватыми вспышками разрывов.

Ничего не понимаем, хотя оружие привели к бою. Ждем наступления немцев, а тут с нашей стороны началась настоящая артподготовка, после которой в самый раз подхватывать свой «станкач» и двигаться в атаку, несмотря на кромешную тьму.

Но это была не артподготовка, а контрподготовка.

Ни Лобанок, ни командир седьмой роты не сказали нам, что творилось в эти дни напротив нас, всего в каких-либо трех километрах на юго-запад от позиции пулеметного расчета сержанта Семена Назаренко.

А там, на огромном фронте, изготовились к наступлению девятнадцать немецких дивизий под командованием фельдмаршала Манштейна, нацеленные Гитлером на южный фас Курского выступа, который обороняем мы, войска Воронежского фронта. Нет, не знали мы в ту пору, что ударная вражеская группировка — 4-я танковая армия — в составе пяти танковых, двух пехотных и одной моторизованной дивизии, имевшая 220 тысяч человек, 1500 танков и штурмовых орудий, 2500 пушек и пулеметов, должна была с рассветом 5 июля ринуться на нас.

По Малинину — Буренину получалось, что на два наших батальона, оборонявших четыре километра фронта, в среднем наступала одна пехотная или танковая дивизия. А это примерно десять — двенадцать батальонов!

Ночью по вражеским батальонам, изготовившимся к наступлению, был нанесен сильный огневой удар. Где-то около пяти утра противник ответил тем же.

…Я лежу в своей норе, натянув на голову шинель — свою «крышу над головой, постель и саван в братской могиле», — как сказал однажды Тимофей Тятькин. Пожалуй, впервые переношу всю вражескую артподготовку в одиночестве. Земля вздрагивает, на шинель сыплются ее комочки, скатываются к ногам, постепенно закрывая их тонким шуршащим слоем. Рядом — можно дотянуться рукой — в траншее, под моей плащ-палаткой стоит пулемет.

Но вот высота, занимаемая нами, начинает вздрагивать сильнее, земля на шинель уже сыплется крупным дождем, готовая вот-вот обрушиться на меня вся, разрывы снарядов и мин как бы глохнут в сплошном, протяжном грохоте.

Это, конечно, бомбежка. Ко мне в нору уже доносится вой пикировщиков. Но бомбят в основном не нас, а первый и второй батальоны. Нам достаются лишь бомбы, сброшенные до времени дрожащими от страха и напряжения руками фашистских штурманов. Надсадный вой авиационных моторов слышится все отчетливее. Это, конечно, налетели «мессеры». Они, как всегда, ходят почти над головами, поливая из пушек и пулеметов заполненные пехотой траншеи.

Где же наши летчики, черт бы их побрал? Почему эти хваленые соколы показываются тогда, когда опроставшиеся от бомб и снарядов немецкие самолеты уже спешат на свои аэродромы?

Впрочем, на этот раз я, кажется, ошибся. Даже сюда в мою нору доносятся звуки воздушного боя. Братцы-летчики, дорогие товарищи, да помогите же нам, пехоте! Не из «винтарей» же нам палить по бомбардировщикам.

Эх, выглянуть бы, своими глазами посмотреть, что там в небе творится. Да нельзя, влетит от Семена. Во время бомбежки и артобстрела мы должны находиться только в нишах.

Кажется, самолеты уходят, звуки воздушного боя удаляются к западу. Когда кончится и артподготовка, мы с Кошей поставим пулемет на специально оборудованную площадку и изготовимся к отражению атаки.

И все-таки нам сейчас приходится легче, чем ребятам из тех двух батальонов на передовой позиции обороны. Нам достаются лишь снаряды, и то специально выделенных батарей для ведения огня по второй позиции. Мины сюда даже не долетают.

Страшно ли мне? Страшно, но совсем не так, как зимой, в наступлении, когда лежал на черном от гари снегу один посреди огромного избиваемого снарядами поля. Я уже знаю, что такое война, что такое бой, эти самые снаряды, долбящие сейчас высоту с пожухлой травой, какова их истинная ценность, где нужно их бояться, а где — погодить.

Мне известно, например, что в данную минуту для поражения красноармейца Кочерина как боевой единицы вкупе с пулеметом необходим как минимум стопятидесятипятимиллиметровый снаряд, нисходящая траектория которого оканчивается где-то в точке земной поверхности, перпендикулярной моим ступням.

Если такого не случится, шиш меня выкуришь отсюда. А грохота, надсадного треска лопающихся стальных «поросят» я уже не боюсь: тот, что треснул, — не мой, его осколки уже разлетелись. Скорость распространения звука меньше, чем скорость разлета осколков. Это даже Мише Умарову известно.

Вот артподготовка кончается, и я отчетливо слышу голос сержанта Назаренко.

— Расчет, к бою!

Как доисторическое пресмыкающееся выползаю из норы, сбрасываю плащ-палатку с пулемета, зову на помощь Реута, чтобы поставить наш «станкач» на место.

Кеша не откликается.

— Реут где? — грозно сверлит меня крохотными глазками Назаренко.

Ни Умаров, ни я этого не знаем. Кешина ниша пуста. Там лежит лишь смятая в жалкий комок плащ-палатка.

— Заряжай, Кочерин! Наблюдать за полем боя!

Мы с Мишей устанавливаем пулемет, заряжаем, потом впиваемся глазами в панораму начинающегося боя. С высоты хорошо видны идущие в атаку немецкие танки. Нашим ребятам из первой и второй траншей они, наверное, не видны: там до сих пор пляшут огненные султаны разрывов, бьет вражеская артиллерия. За танками ломаными линиями движутся цепи пехоты, скорее угадываемой, чем видимой невооруженным глазом.

Танки атакуют какими-то кучками. Посередине каждой из них движутся тяжелые машины, а впереди них и с боков катятся на наши позиции средние и легкие. Догадываюсь, что тяжелые — это и есть те самые «тигры». На длинных хоботах пушек вспыхивают бледно-желтые снопы огня: «тигры», очевидно, бьют по нашим сорокопяткам, уже вступившим в смертельную схватку с этими новинками крупповских заводов.

Сорокапятчики. Славные, храбрые, дорогие мои сорокапятчики, как тяжело приходится вам сейчас!

Наверное, только русский солдат может двинуться навстречу танку — сгустку современной инженерной и технической мысли — с примитивнейшим оружием — бутылкой горючей смеси или встать на пути этого чудовища с крохотной пушчонкой и целить в гусеницу «тигра», чтобы хоть как-то остановить его.

Внезапно и танки, и пехота противника скрываются в клокочущем море дыма, то тут, то там раздираемом сверкающими сгустками огня. Это по наступающим ударили «катюши». Грохот залпа реактивных минометов докатывается до нас, перемахивает через гребень высоты, через траншею и мчится туда, к атакующим танкам, чтобы слиться воедино с разрывами снарядом.

Залп эрэсов словно будит наших артиллеристов, находящихся на закрытых огневых позициях. Загремели тяжелые батареи, захлопали минометы у подножия нашей и высоты и за ней, тысячи снарядов и мин устремляются к этому катящемуся валу атакующих. Дым и пыль над ними сгущаются еще больше. Кажется, противнику ни за что не прорваться сквозь эту преграду. Недостанет для этого сил.

Но он все-таки прорвался. Какая-то титаническая неведомая сила, оказавшаяся сильнее наших снарядов и мин, не позволила фашистам повернуть вспять, бросила их на позиции передовых батальонов. Танки подавили расчеты наших сорокапяток, проломились через окопы стрелковых рот и устремились к нам, к подножию высоты, кривым горбом протянувшейся с севера на юг.

Но фашистская пехота не прошла следом. Ее отсекли от танков не покинувшие своих окопов и траншей пехотинцы первого и второго батальонов.

Заметив это, вражеские танки остановились под огнем наших закопанных в землю тридцатьчетверок. Несколько минут враг как бы раздумывал, что предпринять, затем его танки, отплевываясь из пушек и пулеметов, начали пятиться назад под прикрытием все тех же «тигров». Десятка полтора их горело перед нашим передним краем и вблизи высоты между первой и второй позициями.

Атака гитлеровцев захлебнулась. Они отходили на исходный рубеж под плотной завесой артиллерийского огня, не позволявшего нашим пулеметчикам нанести еще больший урон вражеской пехоте.

Передышка. Долгой ли она будет — не знаем. Ясно одно: это наступление фашистских войск — не бой местного значения. Слишком серьезной была увертюра перед началом его.

В траншее появляются Назаренко и Реут. Оба запыхавшиеся от быстрого бега, в темных от пота гимнастерках.

— Становись сюда, Реут, — строго приказывает сержант, подталкивая бойца к стенке окопа. — А вы смотрите и слушайте, — обращается Назаренко ко мне и Умарову. — Этого труса я нашел в блиндаже у связистов, там под сопкой, — Семен показывает большим пальцем через плечо, — где он прятался. Нервы у него, видите ли, не выдержали. Так вот, говорю тебе, Реут, при всем личном составе вверенного мне пулеметного отделения (Семен говорит это торжественно, как на митинге), говорю прямо, что в случае повторения такого я тебя, Реут, расстреляю. Без суда и следствия. А вот они, Кочерин и Умаров, станут свидетелями…

Нам приносят завтрак: борщ из сушеных овощей со свежим мясом, хлеб и в двух фляжках на взвод — водку. Ее разливает по кружкам Назаренко. Всем, кроме Миши и меня. Разливает на слух, «по булькам». В каждую кружку должно булькнуть строго определенное число раз. Говорят, получается здорово. Семен не ошибается. Во всяком случае, обид во взводе не наблюдается по случаю дележки столь дефицитного вида довольствия.

Наскоро позавтракав, чистим траншеи. Осыпавшийся с брустверов грунт мягко ложится на лопаты и летит туда, откуда свалился под напором взрывчатки.

Земля, матушка ты наша родимая, как жалко ранить тебя ударами лопат, топоров, ломов. Ты прости нас за причиненную тебе боль. Но ведь только ты можешь прикрыть собой нас, солдат, для которых никто не построит ни блиндажей со многими накатами, ни укрытий с бетонными потолками. Вся надежда на тебя. Пока мы прячемся в тебе — живы, а поднимемся — косят нас безжалостно пулеметы и автоматы, бьет нас свинцовый дождь. И если кому суждено упасть под его горячими струями, то и падаем опять-таки либо на тебя, либо в тебя, и уж — навечно. Нет для солдата друга более верною, чем родная земля. Вот почему так люто дерется он с врагом, защищая тебя от чужеземного нашествия, вот почему солдат отождествляет тебя с матерью, ближе и дороже которой для него ничегошеньки на свете нет. Мать-земля, знаешь ли ты про это?

Часов около трех пополудни немцы повторяют утреннее представление снова. Только длится оно дольше и куда как ожесточеннее.

Снаряды долбят землю уже около часа. Волны самолетов накатываются одна за другой. «Мессеры», когда наши летчики не успевают их отогнать, вьются, как осы над окопами, серо-зеленые снизу, круглоголовые.

И как только человек мог придумать такую окраску! Будто и не самолет пролетел над твоей головой, а змея сверкнула холодным зеленоватым брюхом, свиваясь в зловещее кольцо.

Мне кажется, наш ответный удар по атакующим артиллерией и «катюшами» был слабее, чем утром. А немцы, наоборот, атаковали энергичнее, бросив в бой пехоту на бронетранспортерах. Вслед за танками она прорвалась через боевые порядки батальонов первого эшелона и уже подходит к траншее, занимаемой нами. Позади нее группками пробиваются сюда же роты наших первого и второго батальонов. Образуется какай-то слоеный пирог, в котором толком не разберется, наверное, сам генерал. Где наши? Где немцы? Выручает одно: если на бронетранспортерах, — значит немцы, если пешие, — свои. И еще: по нашим бьют немецкие минометы и артиллерия, по немцам — наши. Ребята отходят, окольцованные черными фонтанами разрывов мин и снарядов.

Мы уже давно ведем бой, отсекая немецкую пехоту от танков, обходящих высоту справа по северным склонам. К нам на вершину не лезет ни один. Следом за ними ползут окутанные дымом и пылью бронетранспортеры. Развернув свой «станкач» в сторону правого фланга, я бью по бронетранспортерам, целясь в крохотные, похожие на мишени фигурки.

Потом нам сообщат, что командующий группировкой фашистских войск генерал-фельдмаршал Манштейн бросил здесь в наступление 2-й корпус СС с задачей во что бы то ни стало уже 5 июля прорвать тактическую глубину обороны русских. Это километров тридцать.

Теперь фашистская артиллерия бьет уже по нас. Немецким артиллеристам в их стереотрубы, наверное, хорошо виден мой пулемет, стреляющий вдоль линии нашей обороны в сторону правого фланга. Он стоит не на площадке, как обычно, а на бруствере окопа, там, где раньше стоял Кеша Реут.

Наскоро раскидав грунт бруствера, мы установили свой «станкач» и ведем фланговый огонь через головы бойцов седьмой роты. Второй пулеметный расчет вместе со старшиной Лобанком переместился на правый фланг обороны и находится ближе чем мы к устремившимся вслед за танками вражеским пехотинцам на бронетранспортерах.

Мы у противника, как ячмень на глазу. Им нужно во что бы то ни стало сбить нас с высоты. Если этого не сделают, второй эшелон их пехоты не сможет прийти на помощь первому. Раз ситуация ясна даже нам с сержантом Назаренко, то генерал-фельдмаршалу Манштейну и подавно.

Нас буквально молотят всем, чем только можно. Десятки самолетов с леденящим душу воем стремглав кидаются на позицию, готовые не только согнуть нас в дугу, но даже вдавить в землю сталью, свинцом, огнем, грохотом, воем, проклятиями, которые тоже, наверное, сыплются на наши прикрытые горячими касками головы.

Но не получается у них. Нет, не получается! Даже Кеша и тот, очевидно, перестал бояться. Ленту в приемник пулемета он направляет спокойно, расторопно, и только его серое то ли от пыли, то ли от страха лицо да вылезающие из орбит глаза говорят о том, что Реуту нелегко победить свой страх. И все-таки «воспитательная работа» сержанта, кажется, помогла.

— Ствол смени! — кричит мне Назаренко, замечая, что «станкач» начал «плеваться» пулями из-за перегрева ствола.

Прекращаю стрельбу, беру новый запасной ствол, но старый, нагревшийся, вытащить не могу. Заело замыкатель.

Семен отталкивает меня от пулемета, костит на чем свет стоит и в тоже время успевает заменить ствол.

Я вновь навожу пулемет туда, на правый фланг, но Назаренко хватает за руку и указывает мне другую цель: фронтально на нас движется немецкая пехота. Та самая из второго эшелона, которой, очевидно, приказали сбросить наш батальон с высоты, расчистить путь для соединения с первым эшелоном.

Но стрелять по этой цели я не могу. Часть наших пехотинцев отходит с занятой врагом первой позиции прямо на седьмую роту. Как только они достигнут мертвой зоны у подножия высоты, я сразу же ударю по немцам.

— Рота, — это командует командир седьмой, старший лейтенант с обожженным, в багровых шрамах лицом, — по пехоте противника, атакующей с фронта…

Все. Значит, и стрелки переносят огонь сюда же. Сейчас мы вам врежем, господа фрицы. Подходите ближе, еще ближе…

Вот наши отходящие пехотинцы оказываются в мертвой зоне, и я без команды Назаренко даю длинную очередь по наступающим. Замечаю, что очередь пошла хорошо: несколько вражеских солдат упало. То ли зацепил я их, то ли залегли на ровном месте — не знаю. Даю туда же еще одну очередь, еще, и вдруг пулемет замолкает.

— Что у тебя? — Назаренко встревоженно глядит на меня.

— Перекос ленты…

Ох уж эти холщовые ленты! Мороки с ними невпроворот. Да еще если они в руках Кеши, обязанного направлять ленту из магазина в приемник.

— Руки у тебя или крюки? Держи ленту как следует…

— Не ори, — огрызается Реут, поправляя ленту. Руки у него мелко трясутся, от всегдашней нагловатой самоуверенности нет и следа.

— Наводчик, — командует Семен, непрерывно наблюдающий за полем боя, — по пехоте у ориентира второго, пять, тяжелая с рассеиванием вдоль дороги…

Вот он ориентир второй — камни у дороги. Семен не дурак, Там, в канаве, скопилась пехота для броска к высоте.

— …Пол-ленты, огонь!

«Горюнов» пляшет под руками, как живое существо, захлебываясь огнем и гневом. Ай старшина, ай сержант, спасибо, что научили стрелять. Словно швейной машинкой прошиваю тех, в канаве, многих намертво припечатываю к земле, остальные вдруг бросаются наутек, но с правого фланга роты чья-то очень опытная рука навела второй пулемет в эту отступающую пехоту, и, пока я перезаряжал свой, ополовинила ее.

Итак, двумя «Горюновыми» мы сорвали первую атаку фашистов на участке обороны седьмой роты. Ручные пулеметчики, — а их в роте девять — пока еще и не вступали в бой.

Передышка. Воспользовавшись ею, на высоту короткими перебежками начинают подниматься бойцы первого и второго батальонов. Все перемешалось: где какая рота, батальон — никто не знает. Командиры выкрикивают фамилии, называют свои подразделения, приказывают собраться прямо тут, в траншее, но сержанты, красноармейцы не спешат выполнять приказы. Они либо лежат вповалку на дне окопов и траншей, либо тупо глядят в небо, прислонившись мокрыми спинами к стенкам стрелковых ячеек.

Держу пари, что им еще не верится, что они остались живы, вырвались из ада, в котором находились несколько часов подряд без малейших шансов выжить.

И все-таки выжили, оставив в двух километрах отсюда десятки, если не сотни товарищей, тоже не веривших, что смерть найдет их именно сегодня.

А она-таки нашла, уродина безносая, в этом дыму преисподней, на истерзанной, мокрой от пота, крови и мазута земле.

«Стойте, товарищи командиры! — хочется сказать мне. — Стойте. Повремените самую малость. Дайте им, моим товарищам, осмыслить то, что они еще живы. Дайте сделать глоток, два воды, набрать полные легкие воздуха, выдохнуть, и тогда они будут готовы продолжать войну».

Но у командиров нет времени даже на это. Они и сами не прочь бы глотнуть воды и затянуться дымком папиросы, испытать высшее счастье, о котором может мечтать в эту минуту человек.

— Третий взвод второй роты…

— Пятая рота, ко мне…

— Первый взвод пятой роты…

Да, тут на пятачке, оказывается, весь полк! Что же тогда осталось от него?

В траншее показывается незнакомый майор с забинтованной головой, без правого погона на гимнастерке.

— Командиров рот, ко мне!

— Вы кто будете, товарищ майор? — спрашивает его командир нашей седьмой.

— Я помощник начальника оперативного отделения штаба дивизии, — майор протягивает ротному удостоверение. — Командир дивизии приказал мне создать из первого и второго батальонов, вернее из того, что осталось от них (майор глубоко вздохнул), сводную группу и оборонять занимаемый нами рубеж. Кто здесь есть из командования первого и второго батальонов?

— Заместитель командира первого батальона по политической части, — к майору, перешагивая через лежащих в траншее людей, подходит старший лейтенант.

— Где комбат?

— Убит.

— Формируйте из батальона сводную роту и занимайте позиции в стыке между седьмой и восьмой ротами.

— Есть! Первый батальон, за мной, по траншее вниз, шагом марш!

— Кто из второго батальона?

— Командир батальона вместе с четвертой ротой отошел в район обороны девятой роты.

— Вы кто, лейтенант?

— Командир пятой.

— Сколько людей у вас?

— Сейчас подсчитаю. Пятая рота, все ко мне, — лейтенант взмахивает левой рукой, держащей пистолет, правая у него на перевязи.

Майор приказывает ему собрать всех людей второго батальона и занять оборону левее нас с задачей не пропустить пехоту противника из его второго эшелона на соединение с прорвавшимися вперед танками и бронетранспортерами, продолжать бой в окружении.

— Где командир вашего третьего батальона?

— Его командный пункт в районе расположения восьмой роты. Связи с ним не имею. — Командир седьмой говорит неторопливо, будто взвешивает каждое слово. — В роте четверо убитых, семь раненых. А где командир полка, товарищ майор?

— В командный пункт попала фугаска с пикировщика. В живых не осталось никого…

Постепенно траншея вблизи нашей пулеметной площадки пустеет. Майор уходит на правый фланг обороны следом за сводной ротой первого батальона. Там наш комбат, у него, очевидно, есть связь с дивизией.

Пока Умаров и Реут набивают ленты патронами, я подползаю к гребню высоты и, немного приподняв голову, смотрю, что делается в тылу.

Немецкие танки и бронетранспортеры уже километрах в трех от нас. Но они не движутся, а огнем с места отражают контратаку наших танков. Мне хорошо виден катящийся по степи бурый вал пыли и дыма. Это наши танки. Над ними видны «илы», идущие на штурмовку. Через несколько секунд они обрушатся на проломивших оборону немецких танкистов. Но со стороны солнца, теперь уже с юго-запада, на «илов» устремляются «мессершмитты», мне хорошо видны их маленькие круглые головы и остро, под прямым углом обрезанные крылья. То-то будет заваруха!

— Серега, кончай кино смотреть, сейчас свое будет, — дергает меня за ботинок сержант. — Я к Лобанку ходил. Приказ нашему расчету: поддержать огнем оборонительный бой первого взвода седьмой стрелковой роты. Отныне выполняем приказы его командира младшего лейтенанта Морозова. Все!

Семен за сутки с небольшим успел обрасти жесткой рыжеватой щетиной. В нее набилась пыль, и теперь лицо сержанта, если смотреть со стороны, кажется покрытым сизой коростой. Назаренко открывает затвор винтовки, смахивает тряпочкой пыль с горловины магазина. Из винтовки он еще не стрелял, хотя воюем почти целый день. Я же успел расстрелять пять или шесть лент.

Кончилась передышка! На высоту опять обрушивается шквал снарядов и мин. В одно мгновение снимаем пулемет с площадки, в другое уже оказываемся в норах. Земля дрожит, как в ознобе. Вернее, не дрожит, а колотится. Немцы наверняка засекли нашу позицию и теперь буквально засыпают минами и снарядами.

Что ж, при такой плотности огня они могут рассчитывать на то, что одна из траекторий своей нисходящей ветвью все же окажется в районе моих ботинок.

Думать об этом жутковато, а не думать не могу.

По траншее ползет дым, вонючий, раздирающий горло. Он заползает в мое укрытие, а так как вентиляция в нем не была предусмотрена, навсегда остается там. Я закутываю голову шинелью, но дышать, оказывается, все-таки нужно, поэтому волей-неволей высовываю нос из-под шинели.

Начали бомбить. Целится, вражина проклятая, в гребень высоты, а наша траншея проходит метрах в двадцати от него. Так что ориентир хороший, даже для плохого летчика.

Кто-то кричит. Или показалось? Нет, кричит…

… — ри-ин! Кочери-ин! Сюда, быстро.

Это меня. Кажется, голос сержанта. Выглядываю наружу. Семен, стоя на коленях, работает лопаткой.

— Серега, ко мне! Реута завалило. Быстро копай.

Хватаю лопатку, начинаю отбрасывать грунт. Над головой воют самолеты, но не до них сейчас. Снаряд угодил в стенку нашего пулеметного окопа, обрушил ее, земля засыпала вход в Кешкину берлогу.

Жив ли? Может, задохнулся? Вот ботинок. Шевелится. Значит, живой. Эх, Кеша, Кеша, все у тебя не так, как у добрых людей. Ведь приказано же заползать в нору не головой вперед, а ногами.

Теперь мы с Семеном тянем его за эти самые ноги. Кеша помогает нам, упираясь в грунт руками. Есть, живой! Ругаться сержанту и читать мораль некогда. Реут ложится ничком в траншею, мы с Семеном расползаемся по своим норам.

Как догадался Назаренко, что Кешу завалило, ума не приложу!

Сколько времени нас обрабатывают? Но знаю, часов ни у кого нет. «Мессеры» проносятся вдоль траншеи и с ожесточением поливают ее огнем из пулеметов.

А у тех ребят, что вырвались живыми с первой позиции, нет даже нор! Единственное их укрытие от пуль — плащ-палатки и каски. Эх, пехота ты моя, пехота…

На этот раз фашисты атакуют нас с танками. Но танком на высоту не забраться: крутовато. Поэтому они останавливаются у ее подножия и бьют по нас прямой наводкой. Снаряды, рикошетируя, рвутся в воздухе, осколки шлепаются в бруствер, в стенки окопа, нас опять засыпает землей. Пулемет ставить на площадку нельзя, вмиг как корова языком слижет.

Карабкаясь по обвалившейся то тут, то там траншее, к нам приближается Лобанок. Лицо его в крови, оторванный ремешок каски болтается у подбородка, но гимнастерка в отличие от нас застегнута на все пуговицы.

— Назаренко, — натужно кричит он, — пулемет выставишь, когда пехота будет подниматься на высоту. Тогда ихним танкам никак невозможно будет стрелять а вас…

Пехота противника уже миновала «мертвую зону» и поднимается по склону, поливая траншею огнем из автоматов. Но это так, впустую. Пули даже не долетают до нее. Эх вы, фашисты необразованные! При стрельбе вверх целиться надо выше цели, неужели этому вас не научили?

— Станковому пулемету по пехоте противника огонь, — это командует младший лейтенант Морозов, которому придан наш расчет.

— Не трог его, Семен, — старшина Лобанок, сидящий около пулемета на дне окопа, жестом показывает, что еще рано поднимать пулемет на площадку.

По атакующим бьют из автоматов, винтовок, из «Дегтяревых», лишь наш «станкач» — главная огневая сила роты пока молчит.

— Пулеметчики! Огонь! — кричит младший лейтенант.

Старшина Лобанок выглядывает из-за бруствера, некоторое время наблюдает за атакующими, потом отрывисто бросает:

— Расчет, к бою!

Мы с Реутом мгновенно поднимаем пулемет на площадку, старшина сам становится на место наводчика, и через несколько секунд длинная пулеметная очередь, брошенная внезапно с близкого расстояния, огненным хлыстом стегает по врагу. Теперь мне ясно, кто прошлый раз бил оттуда, с правого фланга, по фашистской пехоте у канавы.

Противник залегает, но Лобанок словно и ждал этого. Он бьет по лежащему на голом склоне врагу. Бьет расчетливо, длинными очередями, с рассеиванием по фронту. Так продолжается минуты две, после чего старшина хватает пулемет в охапку и один ставит его на дно окопа.

Ай да старшина, все-то ты умеешь предугадать! Наверное, ты один знал, как долго можно сейчас стрелять по пехоте, наверное, только ты один заметил, как башни стоявших внизу танков вдруг как по команде повернулись в нашу сторону. Но этого времени хватило, чтобы прижать вражескую пехоту к земле. А чтобы поднять ее в новую атаку, фашистским офицерам потребуется время.

Кажется, танки сейчас бьют только по нас. Но попасть в нас снизу, из-под горы, даже прямой наводкой нелегко. Снаряды ковыряют землю, одеваясь искрами, со свистом скользят по ней и рвутся где-то около самого гребня высоты. Следом за ними мчатся сюда же снопы пуль, крошат камни, белыми фонтанчиками отмечают места своего ухода в землю.

Это фашисты как бы мстят нам за убитых Лобанком пехотинцев, выражают свою ярость оттого, что мы еще не убиты, что не даем им перешагнуть за этот рубеж и соединиться с первым эшелоном, застрявшим где-то километрах в трех к востоку.

Они атакуют нас дотемна. Потом, словно решив, что все равно ничего не сделаешь с этими русскими, прекращают атаки.

Как знать, быть может, какой-то их генерал, даже сам Манштейн, распорядился взять нас измором, обложить, как волков, со всех сторон, а главными силами продолжать наступление.

Так или нет, но этот генерал все же признал свое поражение, раз не смог вытолкнуть нас с помощью всех своих пушек, самолетов, танков и тысяч солдат, вооруженных автоматами.

Настает ночь, тревожная и страшная своей неизвестностью. Фронт откатывается на восток. Это — в оперсводках и на картах. Но для нас он никуда не откатился, потому что мы — фронт. А мы ни на шаг не отступили, хотя из соображений тактических, наверное, должны были сделать это.

Затемно, около полуночи, поступает приказ: полку прорвать кольцо окружения и выйти к своим. Эту весть нам приносит Лобанок. Майор из штаба дивизии, вступивший в командование остатками полка, распорядился в двадцать три ноль-ноль оставить высоту. Для чего по траншее всем спуститься по ее северным склонам к балке. Дальнейшие распоряжения будут получены там.

— Будем, наверное, прорываться балкой, — говорит старшина, попыхивая в нише цигаркой. — Я глядел на карту: балка эта длинная, километров, посчитай, на десять тянется в нашу сторону. Лучшей дороги для выхода из окружения не найти. Так-то, братцы-славяне.

Прорываем кольцо окружения, если это можно назвать окружением, сравнительно легко. Девятая, правофланговая, рота полка без выстрела подошла к немцам, находившимся на нашем пути к балке, и атаковала их. Немцы не приняли боя. В темноте мы единым духом преодолели километр пути от подножия высоты до балки и двинулись на северо-восток.

Если бог есть, то это именно он позаботился о том, чтобы на земле наряду с прочими ее атрибутами существовала и эта балка. Она тянется зигзагами — значит противник не может простреливать ее на большое расстояние; она довольно глубока — значит немецкие танки да еще в темноте не рискнут сунуться в нее.

Что же до вражеской пехоты, то это пусть она нас боится. Мы на своей земле. Вот кто нам может досадить, так это минометчики. Впрочем, и они в случае чего будут стрелять вслепую, по площадям.

Идем балкой человека по три-четыре в ряд. Кто-то идет по самому дну, кто-то — по склонам, так что понятие «в ряд» — довольно относительное.

Пулемет несем поочередно, в две смены. Сначала мы с Реутом, затем Назаренко с Умаровым. Коробки с пустыми лентами было приказано бросить.

Когда-то поэт писал: «Как пахарь, битва отдыхает». А ведь он был прав. Даже и эта битва, судя по всему, гигантская по своим масштабам, тоже отдыхает. Только в маслянистой черни низкого неба все гудят и гудят самолеты. Чьи — не знаем. Да нам сейчас и не до них.

Команды отдаются шепотом. Не приведи бог — лязгнуть чем-либо металлическим или звякнуть оружием. Это, наверное, расценят, как предательство.

Немцы нас все-таки, очевидно, «потеряли». Не верится, чтобы они вот так запросто позволили нам выскользнуть из-под самого носа и беспрепятственно уйти на восток. И все-таки идем!

Лобанок говорил, что по балке нам с учетом ее кривизны придется топать километров десять, что-де, по прямой наши отошли всего на шесть километров. Это немного. Сколько осталось в полку людей — не знаю. Может быть, человек четыреста, а может, и больше.

Слышится усталое, с присвистом дыхание многих людей, шуршание пожухлой травы под ногами, шорох скатывающихся на дно балки камней, комьев сухой глины и передаваемое по цепи шепотом: «Шире шаг!», «Подтянуться!», «Шире шаг!».

Справа и слева по кромках балки идут боковые дозоры. Но они не видны. Мы просто знаем о том, что они там есть.

— Шире шаг!

— Подтянуться!

— Не отставать!

— Не отставать!

Назаренко передает мне тело пулемета из рук в руки и говорит на ухо:

— Половину, кажется, прошли, Если фрицы не догадались понатыкать мин в балке, скоро будем у своих.

Но они-таки догадались понатыкать этих самых мин. В том числе прыгающих. Хотя и ставили они свои мины не про нас. Немцы загородили балку на случай прохода наших со стороны фронта с востока. Мы подошли с запада. Первой напоролась на мины наша девятая рота, по-прежнему шедшая впереди, как самая боеспособная по численному составу.

…«Прыгалки» с грохотом рвутся в темноте, разбрасывая смертоносные шарики. Слышатся команды, крики раненых, автоматные очереди.

Бьют не ППШ, а «шмайсеры»: значит, мы обнаружены. Теперь нельзя двигаться только балкой. Вместо помощницы она станет нам злейшим врагом, большой братской могилой. Надо выйти из балки и под покровом темноты сделать последний рывок к своим.

— Пятая рота, по правому склону, бегом, вперед!

— Седьмая рота по левому склону…

— Третий взвод, за мной!

— Гранаты, к бою!

Подбегает Лобанок, щелкая затвором винтовки:

— Пулеметы — на катки! Бегом, вперед!

Пригнувшись, мы с Реутом бежим, волоча пулемет за собой. В небо над нашими головами взмывает ракета.

При свете ее вижу старшего лейтенанта, замполита первого батальона. Он стоит на самой кромке балки с автоматом в правой руке. Левой, перебинтованной, он указывает на место рядом с собой.

— Коммунисты, назначенные в группу прорыва, ко мне! Коммунисты, назначенные в группу прорыва, ко мне!

От нас отделяется старшина Лобанок.

— Назаренко, останешься за меня…