Поединок

Поединок

С ним решили покончить. Ночью к нам на позицию в сопровождении связного командира роты пришел снайпер. Вернее, пришла. Это молодая девушка с осоавиахимовским значком на гимнастерке. Рослая, коротко остриженная, с симпатичным немного скуластым лицом, она подробно расспросила нас о том, как был убит Ипатов. Ничего нового мы ей сказать не смогли.

Позавтракав вместе с нами, она ушла, по ее словам, на «охоту», а около полудня Галямов, дежуривший в траншее, рядом с землянкой, заглянул в лаз и, чуть не плача, сказал:

— Опять стрелял девку, сволочь!

Это было громом средь ясного неба. За сутки — двоих. И это только на позиции нашего отделения.

Опять мы стоим в траншее, на том месте, где вчера лежал Ипатов.

— Сердцем чуял, — говорит Иван Тихонович, — быть беде. Утресь встретил ее, спросил: «Чего так сразу-то? Погодь, приглядись». А она мне: «Запугал этот фашист вас. Ужо погляжу, какой он». Вот поглядела. Эх, девонька, девонька. Как звали-то тебя? Где мать-отец твои сейчас?

В самом деле, мы ведь не знаем, как ее звали. Войдя в землянку, она сказала: «Младший сержант Маматкулова». И все.

Следующей ночью к нам пришел новый снайпер. Его привел сам старший лейтенант Кикнадзе.

— Прошу любить да жаловать, джигиты. Сержант Кузякин, знаменитый снайпер. Сам командир корпуса его сюда направил.

Так ли уж знаменит этот сержант Кузякин или нет, мы не знаем. Нам хочется одного: чтобы сержант сию же минуту, немедля пошел в траншею и отправил на тот свет этого фашиста, которого мы теперь уже не на шутку боимся.

Тимофей как-то говорил: «Знать бы, где он сидит, я бы из галямовского пулемета заткнул ему глотку».

«Вот то-то и оно: где сидит», — ответил ему Журавлев.

Ротный уходит, Кузякин садится у камелька, снимает шинель, достает кисет.

— Налетайте, братцы.

Полуголодные на курево, наши заядлые «куряки» набрасываются на махорку. Очевидно, подчиняясь инстинкту стадности, сворачиваю цигарку и я, но махорка из нее сыплется, и Вдовин ворчливо выговаривает мне:

— Не переводи добро, парень. Дай сюда махорку.

У Кузякина на гимнастерке какая-то медаль. Но носит он ее почему-то на правой стороне груди. Надо спросить.

— Что это за медаль, товарищ сержант?

— Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.

— Золотая?

— Золотая.

— Вот те на. За что же?

— Комбайнер я.

«Комбайнер и вдруг — снайпер!» — все это не укладывается в моей голове. А я думал, он из знаменитых сибирских охотников.

— Ты что же, с утра тоже на «охоту»? — спрашивает Иван Николаевич Кузякина.

— Нет, старшой. Сперва схожу к артиллеристам, в стереотрубу понаблюдаю. В нашем снайперском деле спешка — штука опасная.

Он возвращается к нам средь бела дня… На животе, ползком. Это злит Журавлева.

— К чему такое мальчишество, Кузякин? Нам что, двух трупов мало?

— Нет, старшой, я не удаль свою показывал. Для дела нужно. Я не просто полз, а останавливался, высовывал каску на палке из-за бруствера, «выманивал» фашиста на выстрел.

— И как?

— А вот как. Гляди!

Кузякин показывает пробитую пулей каску.

— Бьет враз, мгновенно. Одно скажу — отличный снайпер. А выстрела я, между прочим, тоже не слышал…

— А это что значит?

— То, что снайпер хорошо укрыт.

— Может, он стреляет из дзота? — высказывает предположение Тятькин.

— Нет, дзот близко от вас. А немец находится по моим предположениям далеко от «передка». Он достает лишь первую траншею. За ней убитых нет. Значит, он где-то на расстоянии километра от вас. Вот где его искать нужно. От артиллеристов я, правда, кое-что увидел, но проверить надо.

Едва смеркается, Кузякин уходит опять и возвращается поздно ночью продрогший и усталый.

Наскоро ужинает тем, что ему оставили, развязывает вещмешок, достает измятую школьную тетрадь, садится ближе к очажку и что-то чертит.

— Нашел, где фриц сидит? — спрашивает его Тятькин.

— Нет, не нашел.

— Плохо.

— Да, плохо.

— А чертишь что?

— Схему. Понимаешь, я побывал на капэ батальона, потом на всех тех местах, где лежали убитые снайпером, и пришел к выводу, что он ведет огонь с дальней дистанции, но в довольно узком секторе. Что-то мешает ему стрелять в стороны. А мешать может, например, амбразура или что-то наподобие ее. Значит, немец стреляет из глубины какого-то помещения. И выстрела поэтому не слышно. Уяснил, ефрейтор?

— Уяснил. Жаль, помочь тебе не можем. Вот если бы нам перископ разведчика…

— Да, неплохо бы.

— Слышь, Кузякин, а если чучелу какую сделать да потаскать ее на веревке?

— Такого воробья на мякине не проведешь. Не клюнет он на дешевую приманку, землячок. Он, гад, бьет наверняка. И, заметь, все в голову. А у чучелы твоей только зад виден будет. Что касается помощи, то погодь малость, она нужна будет. И поможешь мне ты, Тимофей.

— Ладно, давай.

Утром вражеский снайпер напоминает о себе: ранен наш телефонист. Кузякин еще курил, собираясь куда-то идти, как вдруг через лаз послышался голос нашего телефониста.

— Помогите, братцы.

Быстро вылезаем наружу. Телефонист стоит в траншее, держась левой рукой за раненое правое плечо. Он бледен настолько, что веснушки на лице теперь кажутся огненно-красными.

К счастью, ранение легкое. Пуля лишь разорвала кожу.

— Как это тебя угораздило? — спрашивает телефониста Кузякин.

— Да забылся я. Приподнялся из ровика и…

— Ну ладно, ложись, отдыхай. Ночью пойдешь в санчасть.

— Не пойду. Перевязали и спасибо. Заживет.

— Сказано: пойдешь! — Иван Николаевич повышает голос, но глаза его теплеют, с каким-то затаенным восторгом смотрят на веснушчатого красноармейца.

— Товарищ старший сержант, я ведь не ваш подчиненный. Я из взвода связи батальона. Лейтенант обязательно разрешит мне остаться.

— Пусть остается, старшой. — Вступается за телефониста Кузякин. — Значит, парень чувствует в себе силу воевать. Ну, бывайте, я — к артиллеристам.

…Наконец-то мы дождались, когда Кузякин сказал:

— Нашел я немца. Завтра ему будет каюк!

Странное дело, но слова сержанта никому из нас не показались бахвальством. Мы уже поверили в то, что Кузякин обязательно убьет фашистского снайпера.

— Где же ты его нашел? — Журавлев смотрит на сержанта поверх очков.

— Понимаешь, старшой, за второй траншеей немцев есть сгоревший дом. От артиллеристов в стереотрубу он виден хорошо, от вас — почти не заметен. Так вот, от этого дома остался кирпичный фундамент. Немец пробил в нем дыру и сделал себе для стрельбы круглую амбразуру. Стреляет через нее. Моя задача вызвать его на выстрел. Только на один выстрел. Но тогда, когда это нужно мне. Я хоть сейчас могу туда пулю влепить. А если его там сей момент нет? Придет, увидит, что моя пуля, например, попала через амбразуру в противоположную стену, сразу поймет: он раскрыт. И больше там не покажется.

— А почему ты думаешь, что он поступит так?

— Да потому, что я бы на его месте поступил только так. Шальная пуля при одиночном выстреле в такую дырку не залетит. Немец, он умнее, чем ты думаешь.

— Погоди, Кузякин, не из той оперы начал…

— Не боись, старшой. Разве твои бойцы не знают, что это так? В том-то наша и беда, что мы еще недооцениваем сил своего врага. Колотил он нас колотил, а мы все считаем, что фашист слабый да глупый, хотя даже товарищ Сталин сказал, что над Родиной нависла смертельная опасность. Ты на завтра Тимофея мне в помощники дашь?

— Тимофея?

— Не боись, целым будет. Ему даже из траншеи высовываться не придется.

— Тогда бери. Еще чего?

— Хорошей погоды, чтобы солнышко посветило именно до вечера.

— Это, Кузякин, от командира отделения пехоты не зависит. Попроси господа бога.

Кузякин проснулся рано. Я только что пришел с дежурства в траншее и, разувшись, грелся у огня. Он, поджав под себя ноги по-турецки, привязывал к палке прицел от снайперской винтовки.

— Вы чего мастерите, товарищ сержант?

— Приманку, Серега. Прицел от моей первой снайперки. Окуляр в нем осколком разбило, а объектив целехонек.

— А что это за приманка?

— Потом, Серега, потом. Полежи, отдохни, пока Галямыч завтрак сварганит.

— Сегодня будет у вас каша с салом. Выдающаяся каша.

— Откуда сало? — недоверчиво спрашиваю я.

— Из моего снайперского пайка. Да ты ложись, ложись. Я тебя шинелью своей укрою.

«Хороший человек Кузякин. Он обязательно отомстит за Петра и за Маматкулову», — думал я засыпая.

Вопреки нашим ожиданиям, после завтрака ни Кузякин, ни Тимофей никуда не ушли. Тятькина освободили от дежурства в траншее, и они вдвоем с сержантом обсуждают детали предстоящей операции. Только во второй половине дня, когда солнце начало клониться к западу, Кузякин и Тятькин покидают землянку.

О том, что произошло дальше, нам рассказал Тимофей. Кузякин поставил его в мою ячейку, а сам занял соседнюю, Ивана Николаевича. По команде сержанта Тимофей приподнял над окопом палку с привязанным к ней разбитым оптическим прицелом и начал вроде бы «осматривать» местность через прицел, как это делают снайперы. Причем старался ставить объектив прицела так, чтобы лучи солнца падали на линзу, что должен сразу же заметить вражеский снайпер.

Так с перерывами Тимофей, «осматривал» местность несколько раз. Немец все не замечал.

«Пообедал и отдыхает», — сказал Тимофею Кузякин. — «Потерпи, скоро он выйдет на „охоту“».

Тимофей, приподнимая палку с прицелом в очередной раз, решил, что ничего из затеи сержанта не выйдет, как вдруг над его головой раздался непонятный треск и в то же мгновение рядом хлопнул выстрел кузякинской снайперки.

Тимофей огляделся: на его плечах — осколки битого стекла, покореженный корпус прицела сиротливо висел на палке.

«Что случилось, Кузякин?» — спросил Тятькин. — «Ничего, — ответил сержант, — просто мы с тобой сняли его. Вот и все. Он всадил пулю в твой прицел, а я ему в лоб».

Кузякин и Тимофей возвратились в землянку, когда подошла моя очередь дежурить в траншее.

— Ну что? — нетерпеливо спрашиваю Тятькина.

— Порядочек. Готов фриц. Сержант прямо в лоб влепил ему.

— А ты видел? — Чапига приподнимается на локте, недоверчиво смотрит на Тимофея.

— Он не видел, Степан, — отвечает за Тятькина снайпер. — Но вот тебе гарантия: сейчас я пойду на капэ роты, оттуда — в батальон, у первой траншеи обороны вашей роты я вылезу из хода сообщения и пойду полем.

Из пулемета фашист по мне бить не будет. Это дело снайпера. Расстояние, сам понимаешь, большое. Так вот, если я «его» не отправил на тот свет, он меня обязательно снимет. Понял?

— Понял. Но лучше не ходи, сержант. Береженого и бог бережет.

— Спасибо за добрый совет. Давайте покурим на дорожку, и я пойду, хотя расставаться с вами жалко: хорошие вы люди.

Кузякин уходит, когда на посту стою я. Неужели и вправду будет вылезать из хода сообщения? К чему эта бравада?

Прислонившись спиной к валуну, я смотрю на то место склона оврага, где ход сообщения смыкается с первой траншеей переднего края нашей обороны. Там он делает несколько больших колен, серпантином поднимаясь на высоту.

У первого же поворота Кузякин вылезает из хода сообщения и идет к траншее напрямик по черным оспинам воронок, отчетливо виднеющимся на снегу.

Идет, не оглядываясь назад. Снайперка на ремне, за спиной — тощий порыжевший сидор. Наверное, все они такие, истинные герои? Ведь он так и не ответил, за что получил золотую медаль.

«Комбайнер я». Вот и все.