К ПОЛЮСУ НЕДОСТУПНОСТИ

К ПОЛЮСУ НЕДОСТУПНОСТИ

Даже и здесь, в Антарктиде, где все заковано в ледяную броню, солнце делает свое дело. Снег на коренных породах растаял и обнажил их выходы. С высоты казалось, что на гигантской голубовато-белой скатерти кто-то разлил чернила.

Вот на этих выходах и строится первый советский научный город. Еще совсем недавно берег Правды был пустынным, а сейчас с сопки, на которой построена радиостанция, можно увидеть поселок: плоские крыши домов поблескивают на солнце. Правда, строительство еще не закончено — то тут, то там собирают домики, склады, служебные помещения. В этой работе участвуют все сотрудники экспедиции. Главное — не потерять время, скоро уже закончится летний сезон, суда уйдут на Родину. К этому времени поселок должен быть по­строен.

Мы, летчики, должны сооружать взлетно-посадочную площадку, и в то же время совершать полеты. На это уходит уйма времени. Каждый работает за двоих. Сейчас готовим самолет ИЛ-12, который уже достаточно поработал в небе Антарктики, к полету в район Полюса относительной недоступности.

Опять нам предстоит лететь в неизвестность, и, естественно, все волнуются. Что нас ожидает там, в глубине этого таинственного ледяного континента?

Все мы любим помечтать. Лежа на удобной кровати в новом домике, я мечтал об этом полете и, засыпая, уже видел, как наш самолет плывет в лазурном небесном просторе, а под ним сверкают голубые вершины гор.

— Иван Иванович! — услышал я сквозь сон голос бортмеханика Мохова, — пора вставать, наши уже позавтракали и пошли на аэродром.

Я открыл глаза. В комнату проникали лучи солнца. Сон как рукой сняло.

— Сейчас, Саша, я быстро оденусь. А ты беги на аэро­дром. Надо подготовить самолет так, чтобы комар носа не подточил. Сам понимаешь, какой предстоит полет.

— Полет как полет, ничего особенного, — равнодушно сказал Мохов.

Александр Иванович Мохов — мой старый знакомый. Несколько грубоватый внешне, этот человек обладал удивительно мягким и веселым характером. Я хорошо помню времена, когда мы с ним работали в Арктике. Ледовая обстановка была весьма сложной, и нам приходилось почти каждый день много часов проводить в воздухе. После таких полетов члены экипажа настолько уставали, что, наскоро перекусив, сразу шли спать. Когда все просыпались, выяснялось, что машина уже подготовлена к новому полету заботливыми руками Саши Мохова. Казалось, этот человек не спит вообще. Никогда никто не слышал от него жалоб на усталость; всегда спокойный и жизнерадостный, он был душой экипажа.

Вот и здесь, в Антарктиде, Саша Мохов делает все, чтобы самолет летал тогда, когда это нужно.

— Не верю я в твое равнодушие. Ведь самому, наверное, не терпится скорее вылететь к Полюсу относительной недоступности, а вид такой, как будто тебе все равно, куда лететь — к полюсу или в Оазис.

— Это верно. Понимаешь, люблю малость разыграть человека. А между прочим, я столько передумал об этом полете, что даже во сне сегодня видел, как летим мы к полюсу... Впрочем, кому она здесь нужна, эта лирика? Я пошел на аэродром! Он поднялся, надел кожанку и вышел из комнаты.

Я еще несколько минут лежал, глядя, как солнечный зайчик бегает по комнате, затем встал, быстро позавтракал и вышел из нашего домика.

Улица встретила меня шумом стройки: грохочущие тракторы тащили за собой сани, нагруженные экспедиционным имуществом, звенели пилы, стучали отбойные молот­ки. Пахло весной. Да, я не ошибся, именно так пахнет, когда солнце посылает горячие лучи на землю, запорошенную снегом, и он тает под этими лучами. Веселые ручейки журча бегут, сливаясь в потоки, пробивая себе дорогу в снежной коре.

Солнце было таким ярким, что мне пришлось одеть светофильтровые очки. Сквозь них все предметы казались особенно четкими, и снег сверкал словно рассыпанное се­ребро. А на горизонте величественно возвышались безмолвные скалы Хасуэлла. Так вот ты какая, Антарктида! Ты не только сурова и безжалостна, но и неповторимо прекрасна!

Я не заметил, как дошел до аэродрома, где весь наш экипаж был уже в сборе.

— Как дела, друзья?

— Все в порядке, Иван Иванович, — ответил стоявший на стремянке Вася Мякинкин, — вот готовим нашу лошадку к веселому путешествию. Направление — к черту в пасть — сиречь на Полюс недоступности. Придумают же такое название!

Недоступность! — продолжал свой монолог Вася. — Было бы еще понятно, если бы так назвали какое-нибудь небесное светило, все-таки добираться к нему далековато. А тут на тебе, полюс! Сели на самолет и через несколько часов — вот он. Недоступность!

Я слушал его и думал: как у тебя все просто получается — включай моторы, лети и садись на полюсе. Нет, мой милый, видимо, нужно быть летчиком, чтобы понять всю сложность такого полета.— Ты лучше скажи, готов самолет к полету? — прервал я его.

— Иван Иванович, вы меня удивляете. Разве можно вот так сорваться и полететь? Ведь не куда-нибудь собираемся, а на полюс, и машина должна быть в полном по­рядке.

— Интересно, кто это только сейчас утверждал, что слетать на полюс ничего не стоит?

— Я пошутил, — вздохнул Мякинкин.

— Слушай, Вася, я слышал, что ты замучил всех своими шутками. Что у тебя произошло вчера с нашими учеными?

Мякинкин засмеялся.

— Мы, знаете, целый день возились с машиной, устали страшно. Пришли домой, собрались отдохнуть — не тут-то было. Передали нам приказание Сомова — помочь строителям. Ну, думаем, опять строительный аврал. А раз так, нужно помочь. Приходим и выясняем: предстоит уборка в доме, где будут жить ученые. Правда, и они вместе с нами убирались. Во время перекура стали меня ученые разыгрывать: Вася, мол, в антарктическом небе гаечный ключ потерял. Ну, думаю, погодите. И спокойно так говорю Патарушину:

— Герман, я слышал, пришла телеграмма о мамон­те...

— О каком мамонте? — насторожились представители науки.

— Ну как же, неужели вы не знаете, что в горах на Таймыре нашли живого мамонта? Странно. Ведь его уже пятый месяц гонят в Москву. Еще перед выездом в Антарктику мы с Черевичным летали на Таймыр, сбрасывали сено для кормежки. Сами понимаете, задание ответ­ственное... Что, не верите? Как хотите. Можете спросить Сомова.

Герман сразу сообразил, в чем дело, и стал уверять всех, что на этот раз я не шучу. Как будто поверили. Вечером, как только собрались ужинать в кают-компании, Сомова забросали вопросами. Смеху было! К нам подошел Мохов.

— Говоришь, в полет собираешься, механичек? А знаешь, бак-то течет, — укоризненно проговорил он.

— Какой бак? — одновременно спросили мы с Васей.

— Сейчас проверял бензиновые баки и обнаружил в одном из них трещину. Она, правда, небольшая, но работы предстоит много, ведь придется выливать горючее и снимать бак.

— Нет, это невозможно, Саша, придумай что-нибудь, вылет назначен на завтра.

— Завтра? Что ты, Иван Иванович, об этом не может быть и речи, с таким баком лететь нельзя. Сварщикам тут дел-то всего часа на два, а вот чтобы снять бак, нужно потратить много времени.

Сообщение Мохова меня озадачило. Что могло произойти? Почему механики раньше мне ничего не говорили?

— Вот что, — говорю Мохову, — делай что хочешь, но вылет срывать нельзя.

— Хорошо, Иван Иванович, мы с Василием подумаем. Может быть, что-нибудь и сделаем. Ну а если не выйдет, вылет придется отложить.

Вместе с механиками пошли осматривать бак. Оказалось, что он дал трещину у самого торца, где нельзя было поставить заплату.

Механики долго возились около плоскости. Наконец Мохов с заговорщическим видом стал что-то тихо говорить Мякинкину. Тот свистнул и стремглав пустился бежать к маленькому домику-складу. Через несколько минут он вышел оттуда, держа в руке кусок обыкновенного хозяйственного мыла.

— Уж не думаете ли вы паять бак мылом? — спросил я Мякинкина.

— Угадали. Попробуем замазать трещину мылом. Эксперимент удался. Мыло не давало просачиваться бензину. Правда, бак все равно придется менять или заваривать, но это можно будет сделать позже.

— А как думаешь, Саша, надежно все это?

— Не беспокойтесь, Иван Иванович.

Итак, завтра вылет. Синоптики в районе Мирного обещают хорошую погоду, ну а что мы встретим на своем пути, узнаем только в полете. Мы должны вести разведку трассы для санно-тракторного похода, в результате которого намечается создать внутриконтинентальную станцию Советская.

Вечером, когда все были в сборе, кто-то сказал: — Завтра ведь понедельник, Иван Иванович, может быть, перенесем полет? Мы хоть и не суеверны, но всем известно, что понедельник — тяжелый день.

— Тяжелый, говоришь? Не знаю, как у кого, но у меня нет тяжелых дней, а потом мы так заработались в последнее время, что потеряли счет дням. Впрочем, я кое-что слышал еще насчет пятницы. Один старый капитан, несмотря на то, что как будто не был суеверным, предпочитал в пятницу в море не выходить.

Ребята рассмеялись.

... На следующее утро мы встали очень рано. Мохов уже доложил, что самолет готов к вылету.

Экипаж занимает свои места. Я даю полный газ моторам, машина трогается с места и набирает скорость. Еще минута — и самолет уже над взлетной площадкой. Все быстрее и быстрее мелькают внизу флажки, ограничивающие взлетную полосу. Штурман делает первую запись в бортовом журнале: «5 часов 25 минут, самолет оторвался от полосы и лег на курс».

Через час мы были на высоте 2700 метров над уровнем моря. Чем дальше уходил самолет в глубь континента, тем выше поднималась наша машина и ниже становилась температура наружного воздуха. Спустя два часа мы уже были на высоте 4000 метров. Облачность постепенно рассеивалась, и наконец самолет вышел на голубой простор. Ледниковый щит был почти под нами. С высоты мы хорошо видели заструги и надувы, идущие в восточном и северо-восточном направлениях, но и здесь можно было найти неплохие посадочные площадки для самолета на лыжах.

Медленно течет время. Впереди по курсу перед нами голая, лишенная каких-либо ориентиров ледяная равнина. Скоро мы будем у цели.

— Иван Иванович! Повысился расход горючего, — вдруг крикнул Мохов.

— Может быть, бак течет?

— Вряд ли, но понять, в чем дело, пока не могу.

Мы прошли больше тысячи километров. Если пойдем дальше, то может не хватить горючего на обратный путь. Обидно, конечно, но что делать. После короткого совещания разворачиваю самолет курсом на восток.

Через полчаса погода стала портиться: горизонт заволокло дымкой, пошел снег, видимость ухудшилась.

Спустя некоторое время, бросив взгляд на приборную доску, я вдруг обнаружил, что стрелка радиовысотомера показывает, что мы находимся в двадцати метрах над ледовым плато. Посмотрев через боковое стекло кабины, я убедился, что мы и впрямь идем бреющим полетом. Тут же выключили автопилот и начали набирать высоту. А плато поднимается все выше и выше. Уже идем на высоте более четырех тысяч метров над уровнем моря, но так же близко под нами мелькают заструги и надувы. А сверху и впереди мгла. Наш ИЛ, изнемогая, «карабкается» вверх. А вдруг впереди какой-нибудь неизвестный горный хребет? Но вот, наконец, стрелка радиовысотомера поползла вверх. Ура! Плато понижается. Постепенно мгла рассеивается, и впереди по курсу мы видим горизонт. Опасность миновала.

Пройдя пятьсот километров на восток от точки поворота, выходим на знакомую трассу и поворачиваем к берегу Правды. И вот под нами большая взлетно-посадочная полоса. Самолет, сделав круг, идет на посадку. Еще несколько секунд — и за хвостом машины стелется шлейф из снега. Мы снова дома.

Механики осмотрели самолет и выяснили, что повышенный расход горючего происходил во время полета из-за неполадок в работе моторов. Таким образом, наши подозрения относительно бака оказались напрасными.

Как бы то ни было, нам было обидно, что не достигли мы тогда Полюса относительной недоступности.

Прошли годы, и полярники открыли станцию, название которой дали «Советская». То, что не смогли сделать мы, завершили наши товарищи.