ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЛЮДИ В СХЕМЕ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЛЮДИ В СХЕМЕ

На новом заводе

Завод, который на следующий день по приезде показал мне Непоседов, был действительно хорошим. Когда-то тут стоял однорамный заводик, принадлежавший купцу — в годы первой пятилетки он был брошен, а рядом с ним построили большой трехрамный завод. От старого остались только обвалившиеся стены и ржавое, хотя и исправное оборудование: немного подремонтировать, и оно могло бы еще работать. Но им уже никто не интересовался.

Новый выстроили по последнему слову техники: завод имел хорошую лесотаску шведского типа, бассейн для обмывки бревен, из него в цех бревна подавались ленточным транспортером. Отличные быстроходные рамы московского завода «Ильич», сделанные по немного измененному образцу шведских быстроходных рам, механическая отвозка готовой продукции, механизированные сортировочная площадка, уборка отходов и подача, опилок в кочегарку — все это облегчало труд рабочих и обеспечивало высокую производительность. Отдельно стоял цех строжки с заграничными строгательными станками, был и ящичный цех, выпускавший дощечки для ящиков из отходов: всё было предусмотрено для возможно большей эффективности работы завода.

Двухсотсильная паровая машина приводила, в движение лесопильные рамы и вращала электрогенератор, дававший энергию для других станков и механизмов; была для генератора и специальная машина. Завод был полностью обеспечен машинами, станками и механизмами: для переработки примерно 120 — 130 тысяч кубометров круглого леса и выпуска продукции хорошего качества. Но годовой план заводу был установлен только в 75 тысяч кубометров и план этот выполнялся всего на 70 — 80 %.

Причина, почему заводу был дан сниженный план, заключалась в недостатке сырья: больше сырья Наркомлес не мог поставить заводу. А причина невыполнения и этого сниженного плана заключалась в той «заковыке», о которой Непоседов едва намекнул в день моего приезда.

Дело объяснялось просто: широко размахнувшись, строители перерасходовали средства на цеха и вынуждены были сэкономить на кочегарке. И вместо того, чтобы первоклассному оборудованию дать такое же паровое хозяйство, строителям пришлось удовольствоваться старым котлом судового типа, состоявшим из множества трубок, заключенных в кожухе. Такие котлы работают исправно только в определенных условиях — на заводе поставленный строителями котел не проработал и полгода: в нем сгорели трубки. Произошла катастрофа: работа прекратилась. Тогда со старого брошенного завода срочно перетащили древний котел паровозного типа, установили его и кое-как заковыляли дальше.

Паровозный котел давал примерно половину требовавшегося пара, почему ни машина, ни рамы не могли дать полной производительности. Со дня ввода в эксплоатацию завод никогда не выполнял даже заниженный план: сначала был «пусковой период», потом не хватало пара. Первоклассное оборудование, на которое израсходовали несколько миллионов рублей, оказалось ни к чему.

По документам было видно, что руководство завода неустанно хлопотало о новом котле, но котлы настолько дефицитны, что получить их почти невозможно. Не мог завод получить и новых трубок для судового котла: они тоже, расценивались на вес золота. Стоили они, впрочем, всего около 2 тысяч рублей — завод израсходовал на командировки и хлопоты по получению трубок более 5 тысяч, но трубок так и не получил.

При таком положении мало могла помочь и непоседовская энергия: возместить нехватку пара Непоседов не мог. Он просиживал на заводе круглые сутки, совещался с механиком, с техноруком, но поднять производительности это не могло.

Мне очень хотелось помочь Непоседову: работать на заводе, не выполняющем плана, никуда не годится. Вас не оставляет чувство, что что-то идет не так, как нужно, и что будто бы и вы как-то боком виноваты в этом. Ежедневные сведения из цехов с цифрами 75,80 % действуют удручающе, вам хочется, чтобы вместо них появились 100 %. Смущенное или виноватое выражение лиц вы видите у механика и у технорука, у сменных мастеров и у председателя завкома, у главбуха и у парторга — все на заводе злы, невеселы, раздражены. Атмосфера уныния и безнадежности нагоняет тоску.

Для тоскливого настроения есть и другое основание: не выполняющий плана завод всегда убыточен, Поэтому на заводе хроническое безденежье. Хорошо, если банк выдает достаточно денег на зарплату; у главбуха нескончаемая забота, как бы достать деньги на хозяйственные расходы. Рабочие, так как нормы сменами не выполняются, получают минимальную зарплату, а служащие должны забыть о премиях и случайных приработках: начальство щедро на них только тогда, когда работа идет хорошо и приносит прибыль.

На заводе царило уныние. И помочь было нечем: пока мы не достанем новый котел или злополучные трубки, производительности нам не поднять. А поднимать ее нужно было для того, чтобы хоть немного улучшить положение рабочих.

Недалеко от Москвы

Еще в дороге к новому месту я решил, что мое второе рождение закончилось. Концлагерные впечатления к этому времени ушли куда-то в подсознание, в новой жизни я уже прошел испытание и достаточно познакомился с ней. На новом месте, под рукой Непоседова, я мог чувствовать себя более или менее прочно. Здесь о моем прошлом, кроме Непоседова, никто не знал, никаких анкет здесь я тоже не заполнял, так как вызван я был директором и был на заводе одним из «командиров производства». Никто моим прошлым особо не интересовался: считалось, что меня знает сам директор. Следовательно, надо присмотреться к новому месту и не чувствуя никаких помех приниматься за дело.

Новое место резко отличалось от степного городка, в котором я раньше работал с Непоседовым. Там была глушь, устоявшаяся жизнь текла медленно и новшества пробивали ее с трудом. Здесь чувствовалась близость центра, Москвы: жизнь была нервнее, суетливее, обнаженнее.

В степи мы могли временами забывать о партии и она не часто напоминала о себе. Здесь нередко устраивались собрания, на которые приезжали с докладами пропагандисты Обкома или райкома партии; молодежь заставляли собираться в кружки по изучению истории партии и марксизма-ленинизма, тогда как в степном городке она могла предпочитать этому танцы. Призывы к ударничеству, к соревнованию в степи мы могли пропускать мимо ушей и не принимать близко к сердцу — здесь если мы их расценивали не лучше, то вынуждены были делать вид, что относимся к ним всерьез. Крикливые плакаты об ударничестве, о стахановщине висели в конторе, в цехах — и эта крикливость словно отнимала у жизни тепло, ту ласковую простоту, которой незаметно обволакивала нас нехитрая степная жизнь.

Чувствовалась разница и во времени. Приближался 1938 год. В воздухе запахло беспокойством, доносившимся с запада. У нас оно отразилось усилением военного строительства: неподалеку, по соседству, строили новые и новые военные заводы. В поисках леса к нам наезжали представители этих строительств, торопило с отгрузкой леса и наше московское начальство. Все это подогревало нервное настроение, совсем не похожее на тихую жизнь в степном городке.

События ежовщины и больших московских процессов у нас на заводе почти не отозвались. Мы выслушивали на собраниях пропагандистов райкома о «происках врагов народа», по установившемуся порядку послушно голосовали за вынесение им смертных приговоров, но между собой всё это почти не обсуждали: расправа производилась где-то на недосягаемой нами высоте и люди чувствовали, что лучше на эти темы не говорить. Получался никем не организованный заговор молчания. Мы узнавали, что арестован секретарь Обкома, потом председатель Облисполкома — мы их не знали и не выбирали. На заводе никто у нас арестован не был, а на происходящее наверху мы старались не обращать большого внимания. Лучше было заниматься своим делом — им каждый и занимался.

Меня во время ежовщины тоже не тронули. Объяснялось ли это тем, что после выхода из концлагеря я три раза переменил место жительства и поэтому выпал из поля зрения НКВД, или чем другим, только НКВД оставил меня в покое. Наблюдая происходящее, сам я не был очень спокойным, но продолжал считать, что на все судьба.

На заводе работало около четырехсот рабочих и более ста служащих, сторожей, пожарников и прочего «непроизводительного элемента». Часть жила в близлежащей деревне, часть в городе, а часть при заводе: завод имел с десяток небольших жилых домиков и длинный двухэтажный дом в 80 комнат, называвшийся «кораблем». Он был построен во время увлечения строительством стандартных домов, в годы первой пятилетки; собранный из щитов, корабль успел подгнить и покосился так, что готов был упасть. Городская комиссия признала его опасным для жизни, но другого жилья не было и людям ничего не оставалось, как продолжать ютиться в корабле, рискуя своими головами и ребрами.

Пока не освободилась комната в доме инженерно-технических работников, я поселился в деревне около завода, у нашего рабочего. Наблюдая жизнь его семьи и соседей, я мог убедиться в их бедности.

В этом отношении здесь тоже было хуже, чем в степном городке. На благодатном юге жизнь всегда дешевле и обильнее: там много фруктов, овощей, — здесь фруктов не было совсем, овощей было значительно меньше. А зарплата обеспечить семью не могла.

Квалифицированные рабочие получали у нас по 200 рублей в месяц, чернорабочие по 150 — 180, а уборщицы, сторожа, пожарники всего по 110 рублей. При цене за килограмм хлеба в 1 рубль, мяса 10–12 рублей, масла 16–18 рублей, крупы 3–4 рубля семье в 4 — 6 человек, которой надо еще и содержать жилье, одеваться и обуваться, на одну зарплату прожить было нельзя.

Служащие получали немногим больше, кроме ответственных работников: директор получал 900 рублей, технорук 700, механик, главбух и я, как заведующий плановым отделом, по 600 рублей. Бухгалтера отделов и парторг, числившийся у нас на должности завкадрами, по 300 — 400 рублей в месяц; остальные мелкие служащие получали по 150–200 рублей. Сменные мастера получали по 250 рублей. Тем самым из пятисот человек только пять получали более или менее достаточную для жизни зарплату, а остальным приходилось туго.

Из трудного положения выходили разными способами. Самым распространенным было ведение подсобного хозяйства: каждому рабочему и служащему весной отводился участок земли, на нем разводили огороды. Это давало овощи, главное — запас картошки на зиму. У некоторых были коровы — часть молока продавалась на базаре, а часть шла на питание семье. Почти все держали кур, одну-две свиньи, коз — это тоже было большим подспорьем. В больших семьях обязательно работали все взрослые, часто работали и муж и жена — детей в таких случаях на день отдавали в детсад. Некоторые, после работы, кустарничали дома: сапожничали, столярили, плотничали, даже плели корзины на продажу. Дрова никогда не покупали, а брали на заводе тишком из отходов: все об этом знали, но смотрели сквозь пальцы. Но были и преуспевавшие семьи, обладавшие бойкими женами: эти пронырливые жены ездили в Москву, покупали там одежду и обувь и продавали в нашем городе по спекулятивным ценам. Провинция опять страдала от отсутствия товаров и спекуляция ими ловким людям приносила большую прибыль.

Так, совмещая работу на заводе с работой дома и с занятием подсобным хозяйством, мирясь с работой матерей, жен и детей, люди как-то выкручивались и сводили концы с концами. Но жили все равно бедно: в домах неприглядно и только на молодых людях в воскресенье или вечером можно увидеть одежду поприличнее; взрослые чаще ходили в той же одежде, в какой работали.

Сознание говорило, что помочь людям нельзя: для этого надо перестроить всю систему советского хозяйства, работавшего не для удовлетворения потребностей населения, а для развития и укрепления коммунизма, почему это хозяйство и не могло справиться с насущными нуждами людей. Но чувство не мирилось с сознанием, говорившим, что при таком положении любые меры будут только паллиативами: чувство хотело хотя бы временно, хоть чем-нибудь помочь.

Для этого был только один путь: повысить производительность работы завода, а этим и зарплату рабочим.

Совещание командиров

Горячность Непоседова не прибавила пару в древнем котле, но его дотошность позволила раскопать не мало погрешностей, тоже снижавших производительность. На заводе свыклись с безнадежностью положения и все грехи валили на служивший козлом отпущения несчастный котел. Непоседов не мог с этим примириться. За месяц он составил о заводе полное представление и наметил план действий для «ликвидации прорыва». Для обсуждения этого плана Непоседов созвал совещание «командиров производства»: в его кабинете собрались технорук, механик, мастера смен, главбух, я, парторг и предзавкома.

На это же совещание приехал из Москвы старший инженер Главка Колышев, наш непосредственный начальник по производственно-технической линии. Приехал он к самому началу совещания и успел только поздороваться с нами.

Непоседов изложил свой план. Главное внимание он уделил мелким недостаткам, которые подробно разобрал и указал меры для их устранения. Наметил Непоседов меры по более четкой увязке между отдельными звеньями производственного процесса; предложил также сократить число рабочих на некоторых участках, чтобы немного снизить себестоимость, а закончил общими фразами о необходимости развития ударничества и соревнования, отдав этим положенную дань времени.

Когда он кончил говорить, в кабинете воцарилось молчание. Чувствовалась неловкость: мы курили и избегали смотреть на директора и друг на друга. Не потому, что доклад был нехорош или бестолков: Непоседов обстоятельно и со знанием дела изложил свой план. Но часть, посвященная техническим неполадкам, была всем понятна или известна и обсуждения вызвать не могла, а в целом директорский план не давал надежды на радикальное улучшение положения. Люди это чувствовали, но сказать не решались, а поэтому и отмалчивались.

Молчание затягивалось. Непоседова это задело.

— Что ж, товарищи, будем обсуждать или в молчанку играть? — недовольно сказал он. — Мы на производственном совещании, а не на ячейке МОПР-а. Вы, сменные мастера, что молчите? Вас это в первую голову касается, — обратился он к сменным мастерам.

Мастер Комлев, широкоплечий ражий мужчина с окладистой огненной бородой, из старых рабочих завода, прогудел:

— Да-к что говорить, товарищ директор. Непорядки, знамо, изживать надо, а так — мы со всем согласны.

— Согласны, — проворчал Непоседов. — Вы всегда так: со воем согласны, а как к делу, вы в кусты. Развели сонное царство и вместо, чтобы головой поработать, — «мы согласны!» Я из твоего согласия шубы не сошью, ты толком говори, пойдет дело или нет?

— А чего ему не пойти? — ошарашенный резким тоном директора смешно вытаращил глаза Комлев.

Непоседов засмеялся:

— Ладно, борода, я с тобой потом поговорю… Товарищ Уткин, ваше мнение?

Пожилой, с костлявым лицом и нескладной фигурой технорук Уткин, скромный человек и старательный работник, но из тех, что пороху не выдумывают, смущенно покашливая сказал, что технического порядка предложения Непоседова он приветствует, надо только тщательно обдумать вопрос о сокращении рабочих, принесет ли оно пользу?

Упоминание об этом разбудило предзавкома Долгова. Рабочий, член партии, он давно превратился в профессионального завкомщика: Долгов переизбирался на свою должность много лет. Представитель интересов рабочих, свою деятельность Долгов ограничивал клубной работой, кассой взаимопомощи, собиранием членских взносов в профсоюз и отметками на: больничных листах, но иногда позволял себе выступить «в защиту трудящихся». Он заявил, что в сокращении рабочих не видит надобности и что оно противоречило бы колдоговору, которого, как неловко добавил Долгов, «все же надо придерживаться».

Совещание шло вяло. Парторг, тоже в прошлом рабочий завода, нерешительно сказал, что надо бы организовать стахановскую смену, но как это сделать, не пояснил. И опять воцарилось молчание.

— Да, — протянул Непоседов, — энтузиазма у нас столько, сколько пара в нашем котле. Может, товарищ Колышев поделится своим мнением?

— Вы правы, у вас потому энтузиазма нет, что пара в котле не хватает, — улыбнулся Колышев. — Если позволите, окажу свое мнение, — и он обстоятельно разобрал директорский план, так, как будто сам составлял его и знал положение завода не хуже нас. Колышев в общем одобрил план Непоседова, но сказал то. чего другие не решались сказать: этот план сласти нас не может.

Доводы Колышева был и разумны, убедительны, основательны. Чувствовалось, что дело он знает хорошо. И сам Колышев, с широким спокойным лицом и плотной фигурой, производил впечатление солидности, внушительности и вдумчивости. Слушая его, я подумал: Непоседов — сама стремительность, но Бог знает, куда она может завести, а на этого человека можно полагаться.

Не одобрил Колышев только предложение о сокращении рабочих:

— Эффекта большого это не даст, а в дальнейшем может ухудшить ваше положение. Добьетесь вы высокой производительности, тогда рабочих вам не будет хватать, а восстановить прежнее количество рабочих вам уже вряд ли позволят. Да и вообще эффект, достигаемый таким путем, в конце концов теряется. Нет, я не сторонник того, чтобы обижать рабочий класс, — спокойно пошутил Колышев. — Я другое предложу: разработайте-ка прогрессивно-премиальную систему оплаты, это наверно поможет.

Колышев мне положительно нравился. А его шутка о «рабочем классе», в которой чувствовалась и ирония над привычной терминологией и сочувствие к «рабочему классу», доставила мне большое удовольствие. Все слушали внимательно.

— Самое главное я припас вам на конец, — продолжал Колышев. — Сейчас скажу, что это, но с условием: обязательно проведите всё вами намеченное, а потом пустите в ход главное. Я привез вам наряд на трубки, можете посылать за ними людей…

— Что? Не может быть? Трубки? — посыпались восклицания. Сонливость как рукой сняло: все повскакали с мест и возбужденными взглядами уставились на Колышева. Непоседов метнулся к нему, выскочив из-за стола. Можно было удивляться, какое магическое действие произвело одно слово: трубки!

Улыбаясь, Колышев достал из портфеля наряд. Непоседов подхватил его, быстро пробежал глазами и замахал им в воздухе:

— Трубки, друзья, трубки!

Вое сгрудились около директора, каждому хотелось затянуть в наряд.

— Давно бы так, — прогудел рядом со мной Комлев. — А то говорим, говорим, а проку от этого…

Совещание можно было закрывать: трубки разрешали все затруднения.

Подготовка к наступлению

Предложение Колышева о прогрессивно-премиальной оплате труда пришлось мне по душе и я взялся за дело. Съездил в Наркомлес, взял в нем типовое положение об этой оплате для лесопильной промышленности — оно мне не понравилось. Типовое положение было составлено с таким расчетом, чтобы понудить рабочего работать больше, а заплатить ему поменьше: если рабочий выполнял норму на 105 %, то зарплата ему повышалась всего на 6 — 7 что, конечно, недостаточно компенсировало перенапряжение рабочего, благодаря чему он перевыполнил норму. Кроме того, типовое положение предусматривало введение прогрессивно-премиальной оплаты только для рабочих ведущих участков, тогда как другие рабочие должны были получать «обычную сдельную оплату. Это было явно несправедливо: при перевыполнении нормы ведущим участком и остальным рабочим приходилось работать больше, они тоже участвуют в общем выполнении нормы цехом.

Пользуясь тем, что типовые положения для нас необязательны, так как мы не подчиняемся Наркомлесу, зная тороватость Непоседова и обнадеженный сочувствием Колышева к «рабочему классу», для нашего завода я решил выработать другую, более справедливую систему оплаты труда. По моему проекту все рабочие цехов, включая слесарей, машинистов и даже уборщиц-опилочниц охватывались этой системой. А повышение зарплаты производилось так, что при перевыполнении нормы на 25 % рабочий получал примерно двойную зарплату, а выше — даже тройную. Прогрессивка, так прогрессивка! Получалось многовато, но тщательно составленные расчеты доказывали, что завод, из-за сокращения цеховых и административных расходов на выпускаемую продукцию, при перевыполнении плана и с этой оплатой получит еще большую прибыль.

Непоседов подписал проект, не вдаваясь в детали: он знал, что нами управляют одинаковые чувства. Я повез проект в Москву. Колышев просмотрел его, внимательно проверил расчеты, усмехнулся:

— Высоковато хватили, но ничего, рабочий класс обижать не нужно. Положение у вас скверное и не беда, если побольше заплатите, авось выправитесь. Постараюсь провести в Наркомате ваш проект, как он есть.

Колышев мне нравился всё больше. Другой на его месте, боясь, «как бы него не вышло», придрался бы, почему не сделано по типовому положению; с ним надо было бы нудно препираться за каждый процент повышения зарплаты, потом идти на компромисс и видеть, что от твоего проекта остались рожки да ножки. Колышев же не только не препирался, но и не боялся взять на себя ответственность за наш проект, хотя он и строго проверил его. Но строгая проверка в таком случае даже лучше: после нее чувствуешь себя увереннее, зная, что ошибки не допустил. Нет, с таким, человеком работать можно.

Непоседов тем временем мучил бригаду слесарей, машинистов, механика, не выпуская их с завода иногда по две смены подряд. Ему не терпелось поскорее устранить мелочные недостатки. Привезли трубки — часть чумазых принялась за ремонт котла. На заводе чувствовалось возбуждение: мы как будто готовились к наступлению.

Недели через две наш проект прогрессивной-премиальной оплаты труда вернулся из Москвы в виде утвержденного положения. Мы решили познакомить рабочих с новой системой оплаты.

В перерыве между сменами в обшарпанном заводском клубе собралось около четырехсот человек. Непоседов, председательствующий, сообщил, что с первого числа, до которого оставалось дня четыре, завод переходит на новую систему оплаты труда. Я подробно рассказал о ней, потом Непоседов предложил задавать вопросы.

Зал молчал. Но молчание не было тем тяжелым, не пробиваемым, которое обычно бывало на заводских собраниях.

------------------------------------------------------------------------

В скане отсутствовала 62 страница

------------------------------------------------------------------------

Часть рабочих, толпясь в дверях, начала выходить, а рабочие первой смены, собравшись труппами в клубе и во дворе, продолжали обсуждать новость. Переходя от группы к группе, я отвечал на новые вопросы и прислушивался к разговорам.

— Первое дело, чтоб подача не подкачала! — волновался рамщик в одной группе. — Ты мне подачу правильную дай, а за мной задержки не будет.

— А раму ты сам будешь крутить, заместо машины? — возражал другой рабочий. — Раз машина не тянет, и разговора не может быть. Брехня одна.

— Тебе всё брехня! — вскинулась на него бойкая работница. — Знаем, тебе не нужно: у тебя жена в Москву смоталась — и денежки в кармане, тебе и жизнь, масленица. А мне каждый полтинник дорог.

— Знамо дело, десятка-другая на полу не валяется, о чем говорить, — поддержал ее третий рабочий.

В другой группе мастер Комлев, строго оглядывая толпившихся вокруг рабочих, загибал пальцы левой руки:

— Подача — раз! Пилоставу на месте сидеть, а то его с собаками не сыщешь — это тебе два! Рамщикам хватит в курилке сидеть, насиделись — это тебе три!..

— Слесаря не забудь, их, дьяволов, не докличешься, — вставил один из группы.

Комлев сбился со счета и недовольно глянул на перебившего.

— Главное, порядок чтобы чик в чик был. А машина закрутит — котел-то ремонтируют!..

Ухватив под руку, Непоседов повел меня к заводоуправлению. Он тоже был весел и возбужден:

— Задали работягам перцу! Видали, как проняло? Это называется, проверка рублем!..

Секрет успеха

Первого числа, после окончания работы дневной смены, мастер Комлев сам принес рапортички за смену и не сдал их, как было заведено, моей сотруднице Вале, а положил передо мной на стол и попросил:

— А ну, посчитай.

Пока я подсчитывал, он сидел напротив и сосредоточенно следил за моим карандашом. Я вывел процент выполненин нормы — оказалось 96. Это было неожиданностью: накануне смена Комлев дала только 85 %. Я протянул мастеру руку:

— Поздравляю, дорогой товарищ Комлев! Это не по-вчерашнему.

Комлев не взял руки. Просматривая расчеты, он улыбнулся в бороду:

— Погоди проздравлять. Вишь, маленько не дотянули. Могет быть, завтра проздравишь…

Утром на другой день появился мастер ночной смены Кудрявцев, худощавый, похожий на цыгана, с угольками глаз под черными лохматыми бровями. Тоже старый рабочий и хороший мастер, Кудрявцев был молчаливым и серьезным человеком.

Его рапортички дали 95 %. Кудрявцев, словно не веря, внимательно просмотрел расчеты, что-то буркнул и ушел.

К концу работы опять явился Комлев, и не один, а с учетчиком и двумя рамщиками. Окружив стол, они напряженно следили за подсчетом. Подсчет дал 102 %.

— Хе-хе-хе! — довольно засмеялся Комлев. — Видал, едрена вошь? Стало быть, на что-то еще годимся. Вот, теперь проздравляй!

Улыбались рамщики, учетчик, их лица светились чистым довольством — мне тоже было радостно.

— А ну, посчитай, сколько ребяты заработали за смену, — попросил Комлев.

Я принялся подсчитывать и хотя процедура это длинная, посетители терпеливо ждали. Оказалось, что рамщик, раньше не получавший 8 рублей в день, заработал 11 рублей, рабочая на относке вместо 5 — 6 рублей заработала 8. Это подлило масла в огонь: из довольных лица стали весёлыми.

— Эх, мать честная! — восторгался Комлев. — А если мы 105 % дадим? Трешка прибавки — смекаешь? — толкнул он в бок одного из рамщиков. — Одним духом на четвертинку![4]

Я пошел доложить Непоседову, что мы наконец-то вытянули до 100 %. Только что закончивший проведение предложенных им мер, Непоседов тоже обрадовался:

— Я же говорил, что дело не в одном котле! Кто был прав? Котел еще через две недели будет готов, а 100 % уже в кармане. Теперь не спустят, а как котел войдет в строй — мама родная, удержу не будет!

— А может, это больше прогрессивка виновата? — подзудил я.

Непоседов засмеялся:

— По малу одно и другое действует, а нашему козырю все в масть!

«Если бы только нашему!» — подумал я, но погасил эту мысль, как все равно бесполезную.

Смена Кудрявцева дала 101 %. Уже знавший о 102 % смены Комлева, Кудрявцев буркнул:

— Они в дневной, а дневная смена всегда больше дает. На другую неделю тоже дам..

Следующие дни дали незначительный прирост, в 0,5–0,75 % и выработка больше, чем на 104 % в дневной смене и на 103 % в ночной не поднималась. Это значило, что рабочие действительно старались и выжали из оборудования все, что могли при его нынешнем состоянии. Больше выжать нельзя, — а нам нужно довести выработку хотя бы до 110 %, чтобы если не наверстать потерянное за истекшие месяцы этого года, то хоть смягчить тяжелое финансовое положение завода.

Еще дней через десять вступил в действие отремонтированный котел. В воскресенье его опробовали. А в понедельник на этот раз первым со сведениями пришел Кудрявцев. Пришел он с учетчиком, оставив в коридоре управления и во дворе чуть не всю свою смену: десяткам рабочих хотелось узнать, сколько они выработали. Не терпелось Непоседову, Уткину, парторгу, Долгову, главбуху: мой стол осадили со всех сторон.

Подсчитав, я не поверил самому себе: 118 %. Вторично, проверяя, я подсчитывал уже один: собравшиеся буйной ватагой бросились из комнаты сообщать радостную весть. Непоседов несся впереди, сияя, как генерал, выигравший сражение.

Смена Комлева дала 115 %. В следующие дни я не знал, кого поздравлять: цифры скакали, как зайцы — 120 %, 122, 125, 130 %. Я начал ощущать беспокойство: через неделю цифры скакнули за 140, потом перевалили за 150, подошли к 160… Дневная зарплата рамщиков, подскочив к 20 рублям, перевалила за 25, подошла к 30 рублям. Я схватился за голову: караул, скоро рамщики будут получать больше директора! Что останется от прибыли, приносимой перевыполнением плана? Не ошибся ли я часом в расчетах?

Такая ошибка может привести к плачевному результату: как бы не попасть во «вредители». Я тщательно проверил расчеты-основания к новой оплате. Они были верны: даже выплачивая рабочим тройную зарплату, за счет перевыполнения плана завод всё-таки получал большую прибыль. Я успокоился: цифры за меня и новая оплата, утвержденная Наркоматом, не имеет ни ошибок, ни подвоха.

В первый месяц при новой оплате рабочие получили больше, чем двойную зарплату. Главбух тоже хватался за голову: денег еще не было и он с трудом наскреб их для выдачи зарплаты. Рамщики получили на руки чистыми, за вычетом налогов и подписки на заем, почти по 500 рублей, рабочие других разрядов по 350 — 400 рублей и даже опилочнмцы-уборщицы, прежде получавшие по 110 рублей, теперь получили по 220 — 230 рублей. Впервые за много лет, а молодежь вообще в своей жизни впервые, рабочие отходили от кассы веселыми, с чувством, что их труд достаточно оплачен. И если раньше во время выдачи зарплаты бухгалтерию осаждали злые и раздраженные рабочие, требовавшие проверить, не ошиблась ли контора в расчетах, выдавая так мало, то в эту получку недовольных не было и выдача, денег проходила на удивление гладко, без обычных ругани и ссор.

Можно было только радоваться, видя удовлетворение людей. Радовались мы и результату работы: завод впервые не только выполнил месячный план, но даже и перевыполнил на 50 %. Это было громадным успехом.

Праздник на заводе

Завод преобразился: на лицах работников написано оживление, радость, едва ли не счастье. Даже угрюмые сторожа в проходных воротах выглядели приветливее, хотя, казалось, им нечему радоваться: подъем в цехах не мог отражаться на их положении. Но приподнятое настроение цеховых рабочих заражало всех. Да и все были как-то связаны друг с другом: у старика-сторожа, небось, в цеху работает сын, дочь, или зять, сноха — улучшение их жизни радует и сторожа.

Работа кипела. Раньше зайдешь в цех — в курилке у бочки с водой обязательно сидят пять — шесть человек и мирно беседуют, попыхивая махоркой. Рама, а иногда и две сразу, стоят и мастер лениво, для очистки совести, препирается со слесарем, виновником простоя. Теперь всё изменилось: в курилке пусто; пилоставы, считавшие, что они оказывают мастеру снисхождение, подбивая по его просьбе пилы, теперь по своей инициативе стали являться на полчаса раньше, чтобы переставить или подбить пилы и не допустить ни минуты простоя по своей вине. Прогрессивка действовала: виноватому в простое премия снижалась или не выдавалась совсем. Слесаря тоже приходили на полчаса раньше, проверяли станки до начала работы и всю смену ревниво следили за своим хозяйствам. Прежде никто не торопился и каждый ссылался на другого — платили всё равно одинаково и мало, — теперь вся смена: работала одним темпом.

Своей сотруднице Вале я сказал, чтобы она разграфила большие листы бумаги, повесила их в цеху и каждый день проставляла в них выработку сменами и заработок рабочих по разрядам. Дочь нашего рабочего, Валя с удовольствием выполняла поручение: ей тоже хотелось, чтобы ее отец видел результат своего труда. Каждый рабочий перед началом работы взглядывал на показатели, сравнивая заработки и выработку с другой сменой — цифры не только радовали, но и давали зарядку на предстоящий день.

Дня через три после того, как производительность пошла вверх, засуетились парторг, пцредзавкома:

— Надо заключить договора на соцсоревнование между сменами! Необходимо каждому рабочему дать социалистическое обязательство! Заключить индивидуальное соревнование между всеми рабочими!

Изобразив на лице недоумение, я спросил парторга:

— Как вы будете заключать индивидуальные договора, если вся смена выполняет одну норму? Есть ли в этом смысл?

Парторг не понял:

— Как какой смысл? Пусть они, на своих местах, поворачиваются скорее, других не задерживают.

— Им же никакого интереса нет других задерживать: в таком случае каждый сам себя лишает заработка.

— Не в этом дело! — досадливо воскликнул парторг. — Они сейчас несознательно торопятся, а дадут обязательства, поймут, почему и как. А у нас — полная картина…

Я усмехнулся про себя: тебе не картину нужно, а надо, по заведенному партией порядку, сбить с толку порыв людей, оседлать его, присвоить себе, создав представление, что успех достигнут благодаря «социалистическим методам труда». А люди — они и без обязательств, по-своему, отлично понимали, почему и как. На заводе уже шло соревнование, не социалистическое, а простое человеческое. Приходил Комлев, из подсчета узнавал, что не догнал Кудрявцева на 2–3 % — Комлев крякал, теребил бороду:

— Обскакал, леший сухой. А мы подкачали. Ну, погоди, я им ужо нос утру, они у меня увидят, какой такой Комлев есть.

Говорилось это без тени недоброжелательства к Кудрявцеву и в бахвальстве Комлева не было ничего плохого: попросту, в нем говорил здоровый задор человека, сознающего, что он тоже «не лыком шит».

Прежде на наш завод, как на безнадежно отстающий, никто из местного начальства не показывался. Теперь приехал секретарь райкома, прошел с Непоседовым по цехам, поговорил с рабочими, поздравил с успехом. Явился представитель от районной газеты:

— Расскажите, как вы добились успеха? Поделитесь своим опытом с другими предприятиями.

Я опять посмеивался. Сказать разве, что секрет очень прост: отремонтировали котел, привели в порядок оборудование, дали возможность рабочим заработать побольше — вот и вся причина успеха. Но это газетчика не удовлетворит — пусть лучше ему Непоседов или парторг расписывают о «социалистических методах», об «ударничестве и соревновании» и прочей пропагандной ерунде.

После газетчика меня вызвал Непоседов. Он был в кабинете один.

— Кого бы нам в стахановцы произвести? — усмехнувшись, спросил он.

Я пожал плечами:

— Какие же у нас стахановцы, Григорий Петрович? Каждая смена выполняет свою общую норму, работают одинаково.

— Так-то так, — протянул Непоседов, — да райком требует, ничего не поделаешь. Какое может быть предприятие, выполняющее норму чуть не на 200 без стахановцев? Не годится это… По показателям никак нельзя выделить?

— Никак: показатели общие для смены.

— Ну, ладно, я с парторгом и с Долговым как-нибудь утрясу. Найдем стахановцев.

Спустя несколько дней в районной газете появились четыре фотографии наших рабочих, по два от каждой смены. Жирный заголовок на всю страницу и подзаголовки гласили: «Стахановцы лесозавода, передовики социалистического труда»; «Ударники, передового социалистического предприятия района». В статьях расписывалось, что эти рабочие выполняют нормы на 150–160 %.

Статьи и фотографии меня огорчили: другие рабочие выполняли столько же, зачем же выделять одних и этим обижать других? Работают все одинаково, но почему-то четверо удостоились особой славы. Да и какая во всём этом слава, если мы не сделали ничего большего, как добились только более или менее нормальной работы? Зачем же поднимать столько шума? Но «социалистическое хозяйство» не может работать без постоянной пропагандной шумихи, подогревающей настроение, и без хотя бы несправедливого выделения одних за счет других, по принципу «разделяй и властвуй». Все это было уже не производственным вопросом, а областью политики, вмешиваться в которую не приходилось.

Резкий рывок вверх вызвал у меня только одно сомнение: а не повысят нам в будущем нормы, почему получится, что вместо лучшего мы придем к худшему? При случае я поделился своим сомнением с Колышевым. Он успокоил меня:

— Нет, почему же? Нормы у вас обычные, одинаковые для всего Союза, зачем же их повышать? Если по всей лесной промышленности поднимут, тогда другое дело, а у вас одних — нет, не допустим. Завод ваш небольшой, не ведущий, кто на него обратит внимание?..

Месяца через полтора-два шумиха со стахановцами и соревнованиями улеглась, а достигнутое как бы вошло в норму. Непоседов распорядился тщательнее следить за качеством продукции; боясь, чтобы у котла опять не сгорели трубки, ему установили особый режим — обе эти меры немного снизили производительность и удерживали ее примерно на одном уровне: нормы выполнялись на 130 — 135 %. Это обеспечивало рабочим двойную зарплату, а план заводом, так как производственные нормы выше плановых, выполнялся на 150–160 %. Это было отличным показателем, на нем можно было остановиться.