ГЛАВА ШЕСТАЯ. МЫ — ЛЕСОЗАГОТОВИТЕЛИ

ГЛАВА ШЕСТАЯ. МЫ — ЛЕСОЗАГОТОВИТЕЛИ

Новое несчастье

Мой отец до революции почти сорок лет проработал у одного хозяина, начав с мальчиков, потом более двадцати лет он был доверенным лицом хозяина и самостоятельно вел дело фирмы. Работал он так, что пользовался неограниченным доверием и уважением не только хозяина, но и своих служащих и рабочих. Полуграмотный, не окончивший даже начальной школы и впоследствии сам одолевший премудрости дробей, он стал одним из выдающихся специалистов своего дела в наших краях и был признан даже советской властью: к большому смущенью старика, новая власть наградила его званием «инженера-практика», — хотя эта власть, конечно, не могла не знать, что старику она не по вкусу.

Всю жизнь мои родители прожили в одном городе, там, где родились и где умерли мои деды и бабки. Так жил раньше почти весь народ: родились и умирали у кладбищ, где были похоронены их родители, и всю жизнь занимались одним делом. Тогда можно было так жить, потому что родители наши подчиняли себя несложным требованиям честности и добросовестности. Одно это давало им возможность надеяться до конца дней своих прожить спокойно и на одном месте.

При социализме это стало невозможным. Все переместилось, перепуталось и оказалось утраченным самое главное: что нужно для того, чтобы быть уверенным в завтрашнем дне? Как для этого надо себя вести? Честность, добросовестность, даже абсолютное подчинение власти и любое поведение никак и никого не гарантировали от того, что завтра тебя почему-либо ее уволят с работы, не отправят работать куда-нибудь на Урал или на Дальний Восток, не арестуют или что не произойдет какой-то иной неожиданности, которая сорвет тебя с места и разрушит и образ твоей жизни и все твои планы, расчеты и надежды. Жизнь потеряла свою устойчивость, какое-то твердое основание и каждый жил, в глубине души постоянно терзаемый беспокойством: что будет завтра или через неделю, через месяц? Загадывать на год никак нельзя…

Наш завод около полутора лет проработал хорошо, выполняя месячные планы на 130 — 150 %. Благодаря этому мы скопили около миллиона рублей свободных денег; из прибыли нам разрешили создать небольшой «фонд директора». Его тоже можно было расходовать только по точно расписанной смете, но он полностью принадлежал заводу. Свободные средства позволяли нам не чувствовать себя стесненно. Рабочие, получая большую зарплату, приободрились, настроение у всех людей завода было не плохое и, казалось, не следовало думать о будущем: оно было безоблачным. Но я не раз ловил себя на том, что будто бы даже с любопытством думаю: а что готовит нам судьба завтра? Не верилось, чтобы завтра было таким же, как сегодня: мы живем во время, утратившее постоянство.

Так и вышло. В конце лета 1938 года мы получили извещение от Наркомлеса о том, что из-за перераспределения сырья Совнаркомом поставка леса нам прекращается. А в будущем году леса нам не дадут совсем. Непоседов изменился в лице, прочитав извещение, и в тот же день помчался в Москву. А я почувствовал, будто над заводом и над нашей работой захлопнули крышку.

Сырья у нас оставалось не больше, как до февраля. Никто, кроме Наркомлеса, требовавшегося вам сырья; в этих местах поставить не мог. Следовательно, после января будущего года завод можно закрывать. Все наше созданное на социалистическом песке благополучие развеивалось по ветру.

Непоседов вернулся таким же озабоченным, каким уехал. Он привез новость: чтобы не допустить остановки завода, в Москве решено выхлопотать нам в Совнаркоме разрешение вести лесозаготовки. Наметили программу: 150 тысяч кубометров, из них 100 тысяч деловой древесины и 50 тысяч дров, так как до 30 % лесозаготовок обычно составляют дрова.

Мне стало не по себе. Еще по концлагерю я знал, насколько трудоемким и в наших условиях сложным делом являются лесозаготовки. До начала сезона оставалось два-три месяца, а у нас для лесозаготовок не было ни рабочих, ни лошадей, ни инструментов, ни средств. Рассчитывать на то, что все это появится в течение двух месяцев, мог только ребенок. Мы еще даже не знали, где будем вести заготовки, так как нам еще не был выделен лесосечный фонд. Я высказал свои сомнения Непоседову.

— Думать, как вы, значит ничего не делать, — недовольно возразил Непоседов. — Что ж по вашему, закрывать завод? Или вести лесозаготовки или прекращать работу, одно из двух. Значит, будем вести заготовки.

— Нет таких крепостей, каких не могли бы взять большевики? — усмехнулся я. Непоседов только плечами пожал: выхода всё равно не было.

Для меня было ясно, что созданное нами, в сущности вопреки режиму, крохотное благополучие завода рушилось. Теперь мы будем включены в общую советскую стихию напряжения, нужды и безалаберщины и хорошо, если не захлебнемся в ней. Непоседов еще надеялся, что когда-нибудь для нас вернутся лучшие времена.

Вопреки ожиданию, на этот раз разрешение от высших инстанций мы получили скоро и месяца через два нам уже выделили лесосечный фонд. Но выделили его в двух местах: половину в Ярославской области, километрах в 90 от завода, на речке Вилюйке, а половину в Калининской, в 100 километрах от завода в другую сторону, на речке Волчихе. Это усложняло положение: два участка требовали больше персонала, рабочих, лошадей, больше забот и затрат на обслуживание, тогда как у нас для лесозаготовок вообще еще не было ничего.

Мы дали в Облисполкомы заявки на рабочую и гужевую силу и поехали с Непоседовым смотреть выделенный нам лесосечный фонд на Вилюйке. Лесничий долго водил по лесу и привел в чащу, от одного вида которой у нас забегали по спине мурашки. Насколько хватал в стороны глаз, лес был перекручен, спутан каким-то диким хаосом. Сломанные деревья вклинились обломками вершин в другие деревья, вырванные с корнем то висели на соседних, то валялись на земле, создавая мешанину и барьеры; молодая поросль буйно охватывала здоровые и погибшие деревья, во многих местах вставая стеной. В довершение всего в чаще было много лиственного леса, совсем непригодного нам.

— Вот ваши лесосеки, — сказал лесничий. — Несколько лет тому назад здесь прошла буря и этот лес надо свести совсем, мы насадим новый.

Нахмурившись, Непоседов долго молчал. Потом проговорил:

— Сколько же мы возьмем из этого кавардака деловой древесины? 10–15 %?

— Сумеете, возьмете больше, — возразил лесничий. — Если брать короткомер, в 2–3 метра, можно набрать и 50 %.

— Мы для завода будем заготовлять, нам не нужен ваш короткомер.

— А это меня не касается, для чего вы будете заготовлять, — ответил лесничий. — Другого у меня нет.

Выяснилось, что есть у них и хороший лес, тоже назначенный к рубке, но Лесоохрана преследовала свои интересы: ей надо свести бурелом. Впоследствии, с большим трудом, опять через Москву, нам удалось к бурелому получить еще небольшую лесосеку, тысяч на 10 кубометров, но с обязательством, что мы сведем и бурелом. Непоседов ругался:

— Пусть сами сводят. Вырубим, что нам нужно, а там видно будет.

В другом участке, на Волчихе, лес был хороший, строевой, но и там трудность: на Волчихе можно вести только выборочную рубку, деревьев, отмеченных лесничеством. Из 20–30 деревьев можно срезать только 5–6. Работа должна вестись на огромном расстоянии, почему высокой производительности от рабочих ожидать было нельзя.

Наши заявки на рабочую силу Облисполкомы удовлетворили только в половинном размере, а в гужевой силе отказали совсем: рабочие и лошади были уже закреплены за Наркомлесом.

— Вывозите собственными силами, — заявили нам хозяева обеих областей. А у нас не было для лесозаготовок ни одной лошади.

По нарядам на рабочую силу мы получим хорошо, если половину рабочих людей в колхозах нет. Следовательно, мы будем иметь едва четверть требующихся нам рабочих. Надеяться, что при таких условиях в следующем году на заводе будет лес, никак не приходилось.

Непоседов ходил мрачный и накаленный, как грозовая туча. Созвав нас на совещание, он начал его почти клятвой:

— Ну, вот что: засучим рукава и выжмем всё, что можем дать. На стенку полезем, а лес будем заготовлять. Пил не будет, зубами будем грызть, лошадей не дадут, на себе повезем, но отказа от нас чтобы не было. А уж если и это не поможет, тогда… — развел он руками и не договорил.

Бесполезное мученье

По составленному мною плану лесозаготовок вышло, что лес будет нам- стоит в три раза дороже, чем тот, который поставлял Наркомлес. Это понятно: Наркомлес работает с большим убытком, который ему покрывается правительственными ссудами. Нам, как самозаготовителям, дотации дать не могли. Откуда мы возьмем деньги для лесозаготовок?

Всего для них нам надо было около четырех миллионов рублей. Надо купить 70 лошадей, сани, инструменты, такелаж, много других материалов. С заявками и требованиями обратились в Москву — Главк нашел наши требования справедливыми, но удовлетворить их не мог. Для этого у него не было средств, так как все свои свободные средства и Главк и Наркомат наш обязаны немедленно, по мере накопления, передавать Наркомфину, который направлял их в другие отрасли хозяйства. Обращаться в Совнарком и Наркомфин с ходатайством об отпуске средств бесполезно: в последнюю четверть хозяйственного года, когда средства давно распределены, такое ходатайство никто не будет рассматривать. Можно было надеяться, что нам дадут средства — в феврале, в марте будущего года, когда лесозаготовительный сезон подойдет к концу.

— Работайте на средства завода, мобилизуйте все свои ресурсы, — советовали в Главке. — Мы обещаем не брать с завода ни копейки.

Это означало, что мы израсходуем деньги завода до последнего гроша, этим посадим в калошу и завод, а потом и сами сядем на мель.

Уже выпал слег, а в лесу у нас еще не было ни одного рабочего: колхозы не давали людей. Непоседов отправил на вербовку заводских комсомольцев. Одновременно дали заявку Гинзбургу на махорку, конфеты и мануфактуру, чтобы послать их в лес для привлечения людей на работу. Не надеясь на колхозников, остановили на заводе одну смену и из своих рабочих организовали две бригады лесорубов. Не было пил и топоров, Васильев обещал достать их через две-три недели, — собрали всё, что могли, на заводе, у рабочих, у служащих, ходили по дворам и покупали пилы у местных жителей, платя за них втридорога. Всё же набрали несколько десятков старых, изогнутых, сработанных пил и отправили рабочих в лес.

Лесозаготовки с грехом пополам начали, но что делать с вывозкой? Лошадей покупать нельзя, так как приобретение основных средств финансируется банком по особому счету и особым порядком, который не обойдешь. Комбинаторство в данном случае немедленно обнаружилось бы,

Главк старался помочь. На одном из своих заводов он отыскал гусеничный трактор и прислал нам. Срочно соорудили комплект саней для тракторной вывозки и отправили трактор в лес. Он отошел от города километров: десять и застрял: от тяжелой снежной дороги у него лопнула крышка блока. Запасную крышку мы искали чуть ли не по всем центральным областям, в Москве, обращались в Челябинск на тракторный завод, но крышку не достали: оказалось, что запасных крышек не изготовляют. Трактор простоял зиму в поле, засыпанный снегом.

Главку посчастливилось где-то получить для нас шесть трехтонных газогенераторных машин. Главк приказывал: «В двухнедельный срок организовать двухсменную работу автомашин и вывезти весь заготовленный лес». Для этого прежде всего надо было найти двенадцать шоферов, а шоферы — крайне дефицитная профессия. С трудом нашли восемь шоферов, один вид которых приводил в отчаяние: двое были подростками, еще трое, очевидно, горькими пьяницами, выгнанными откуда-нибудь с работы, а остальных трех было трудно понять, шоферы они или бандиты. Хорошими: шоферами каждое предприятие дорожит и найти хорошего шофера нельзя: его надо подготовить самому, из своих рабочих.

Никто из найденных шоферов не умел обращаться с газогенераторными машинами. Пока нашли специалиста, подучили шоферов, изготовили комплекты саней, сделали сушилки для газогенераторного топлива, прошло больше месяца.

В полях давно лежал полутораметровый снег, а дороги годились только для санного пути, лошадьми. Первая же посланная в лес машина увязла в снегу километрах в трех от города. Сделали снегоочиститель, послали с ним вторую машину — она тоже увязла, так как снегоочиститель для такого глубокого снега был слишком легок. Сделали второй снегоочиститель — его постигла такая же участь. Послали на выручку бригаду рабочих с завода, — они три дня боролись со снегом и метелями, но машины продвинулись всего на три-четыре километра, Можно было рассчитывать, что к весне наши машины доберутся до участка.

Непоседов распорядился вернуть машины на завод: было очевидно, что 90 километров снежных сугробов не преодолеть. Для этого надо было построить автодорогу, чего сделать мы были не в состоянии. Очевидно, машины можно забросить в лес только летом.

Прошла половина лесозаготовительного сезона, заготовка кое-как шла, но из леса мы не вывезли еще ни одного бревна. Похоже было, что нам действительно придется возить лес на себе.

Немного помог случай: в одной из районных контор «Заготконь» Непоседов разыскал двадцать лошадей, почему-то застрявших в конторе, которых она могла отправить только весной. Заготконь дал нам этих лошадей до весны во временное пользование, что Заготконю было выгодно: он экономил на содержании лошадей.

Лошади были исхудавшими, слабосильными: видимо, Заготконь кормил их лишь настолько, чтобы они не пали. Надо их подкормить, но у нас не было фуража: без заявки нельзя получить они грамма ни овса, ни сена, а заявку на фураж надо было давать полгода тому назад, тогда, когда мы не могли еще и подозревать, что у нас будут лошади. Пришлось покупать сено на базаре, у окрестных колхозов и колхозников, у разных учреждений, вымаливая каждый воз и платя за него в десятки раз дороже твердой цены. Потом Главк прислал нам с одного из своих южных заводов несколько вагонов прессованного сена, а Гинзбург достал два вагона овса.

Пока приобрели упряжь и сани для вывозки леса, лошади успели подкормиться. Отправив их в лес, мы вздохнули немного с облегчением: мы сделали всё, что могли.

За эту зиму мы вымотались сами и измотали наших десятников и работавших в лесу наших рабочих. У Непоседова от лица остался почерневший пенёк носа и лихорадочно блестящие глаза, вместо щек была втянутая обожженная морозом кожица. Мы забыли о преферансе, об отдыхе, и постоянно метались с участка на другой участок, в ближайшие села и колхозы, в Москву, Калинин, Ярославль, забывая о времени и о том, чтобы поесть. Мы старались, как могли, но старания наши дали жалкий результат.

К весне на берегах в верховьях у нас лежало: на Вилюйке 12 тысяч кубометров бревен, на Волчихе 6 тысяч. Всего 18 тысяч — вместо 150 тысяч по плану. Но было бы чудом, если бы мы сделали больше: у нас работало меньше одной пятой требовавшихся рабочих и 20 лошадей вместо 70. Рабочие работали не полный сезон, а лошади меньше половины сезона. При всем нашем рвении сделать больше мы не могли.

Драма на реке Вилюйке

18 тысяч кубометров сырья завод не спасали, но работу надо было доводить до конца. Лесозаготовительный сезон кончился, наступила распутица, но заготовленный лес надо еще сплавить. В наших заявках на рабочих для сплава нам отказали: в колхозах уже начинались полевые работы. Мы набрали человек двадцать какой-то шалой, никаким социализмом не учтенной публики, и опять мобилизовали своих рабочих.

Сплав осложнился тем, что на обеих реках работали не мы одни. На Волчихе работал Калининлес, у него было заготовлено более 100 тысяч кубометров и он на Волчихе считался главным сплавщиком. С Калининлесом договорились: они сплавят свой лес в первую очередь, а вслед за своим, попутно, сплавят и наш, за что мы им уплатим. Тем самым мы освободились от хлопот по сплаву 6 тысяч кубометров.

На Вилюйке дело оказалось сложнее. Недалеко от нашего участка ряд лет заготовляла лес московская контора Мясомолпрома. Она имела около 20 тысяч кубометров, но выше нас по течению. Сплавлять же лес ей надо было не до устья реки, как нам, где мы должны делать плоты и сплавлять их оттуда на завод по большой реке, а километрах в пяти выше устья. Там проходила железная дорога и там Мясомолпром выгружал свой лес на берег и отправлял его в Москву на вагонах.

Казалось бы, по логике вещей, сплав должен проходить так: мы сплавим свой лес в устье, а вслед за нами Мясомолпром сплавит свой и остановит его там, где им нужно. Лес в реке не спутается и обе организации будут удовлетворены. Мы так и предложили Мясомолпрому, но наткнулись на неожиданную несговорчивость: Мясомолпром, в прошлые годы бывший единоличным хозяином реки, заявил, что он ни с кем в разговоры о сплаве входить не желает и будет вести сплав так, как найдет нужным.

Это было нелепостью и шло против твердой традиции: в сплаве должен быть определенный порядок. Иначе, если каждый поведет сплав, как ему заблагорассудится, в сплаве будет хаос. В реке получится каша из 150 тысяч бревен, которую потом не распутаешь: какие бревна наши, а какие Мясомолпрома? Кроме того, Вилюйка оправдывала своё название: она извивалась, как спираль, выписывая на каждых двух-трех километрах дуги и зигзаги. В зигзагах стояло несколько мельниц и мостов, которые легко можно сломать. Кто будет за это отвечать? Разобраться, чей лес сломал мост или мельницу, невозможно, должен быть один хозяин, ответственный за сплав.

Мы пытались урезонить Мясомолпром, но ничего не выходило. Мясомолпром отказывался вступать в переговоры, попросту саботируя их. А стороной Непоседов, к этому времени в окрестных селах и деревнях имевший знакомых, узнал о том, что заведующий участком Мясомолпрома однажды в пьяном виде хвастал, что он проведет нас, новичков на реке, за нос: воспользовавшись неразберихой в сплаве, он хотел захватить часть нашего леса.

Мы пришли в негодование; Мясомолпром из несговорчивого партнера превратился в нашего злейшего врага: покуситься на наш лес, добытый таким нечеловеческим трудом!

Очевидно, мы попали в лице работников Мясомолпрома на квалифицированных ловкачей. Надо принимать меры. Непоседов помчался в Ярославль, добился постановления президиума Облисполкома о том, что завод является главным сплавщиком на Вилюйке — другие сплавляющие лес организации должны в сплаве подчиняться ему. Постановление послали Мясомолпрому, в Москву и на участок. Должно быть чувствуя себя «москвичем», не обязанным подчиняться областным организациям, Мясомолпром не отозвался и на это постановление. Непоседов добился второго постановления — с тем же результатом.

А весна, не ждала, лёд на речке вспух. Ездить по Облисполкомам некогда. Мы послали рабочих в верховья, расставили рабочих по реке — Мясомолпром расставил своих рабочих. Непоседов взбеленился, поднял на ноги районную прокуратуру, прокурор послал несколько телеграмм Мясомолпрому с требованием принять наши условия сплава и прекратить самоуправство — ответа на телеграммы ни мы, ни прокурор не получили. Это было неслыханной наглостью даже в советских условиях. Заведующий участком Мясомолпрома куда-то скрылся, его работники говорили, что он будто бы уехал в Москву, а сами они ничего не могут сделать, против его приказов. Уехать в, такое горячее время заведующий участком не мог, совершенно очевидно, что мы имели дело со злостным саботажем наших усилий договориться. Приходилось вести сплав на авось.

В предвидении дальнейшего, Непоседов приказал обмерить весь наш лес. Акты об этом были подписаны представителями местных властей, как незаинтересованными лицами. Прошел лёд, вода поднялась — мы сбросили лес в реку. Одновременно сбросил свой лес Мясомолпром. Через несколько часов бревна смешались в реке в общую кашу.

Задержавшись на заводе, я выехал на сплав на следующий день. Дорога была грязная, я только к вечеру добрался до Вилюйки, примерно в середине её течения, где на другой стороне, расположилось большое районное село. Перед мостом нас задержала группа людей, предупредив, что дальше ехать, нельзя: мост каждую минуту может рухнуть. Я соскочил с тарантаса и побежал к мосту.

Поднявшись почти до высокого бугристого берега, река сердито неслась по весеннему мутной пенящейся водой.

Плыли одиночные и кучками бревна. У деревянного моста они останавливались: у моста образовался затор. Сотни бревен, упершись в сваи моста, переплелись хаотичной грудой, вода, ворча и бурля, била в них — мост дрожал, сотрясаясь от напора. На другой стороне стояла большая толпа любопытных, а впереди толпы Непоседов оживленно жестикулировал, что-то доказывая окружавшей его группе местного начальства.

Ожидать на этой стороне не хотелось, да и если мост рухнет, на другую сторону перебраться будет нельзя. Я решил перейти по мосту, пока быть может, еще есть время. Не рискуя погубить казенную лошадь, я сказал кучеру, чтобы возвращался обратно на завод, а сам бегом перескочил на другую сторону. Бежать было жутко: мост, метров пятидесяти длины, ходил под ногами, как живой.

Около Непоседова — всё районное начальство: председатель райисполкома, прокурор, уполномоченный НКВД, начальник милиции, секретари райкома. Всем любопытно. Неподалеку стояли рабочие Мясомолпрома, с баграми, — наших рабочих Непоседов предусмотрительно не поставил у моста, объясняя это тем, что раз есть у моста рабочие, зачем нужны другие? Был тут и один из десятников Мясомолпрома. — на беднягу наседали со всех сторон: как он допустил затор? Почему не подчинился требованию властей о том, что сплав будет вести завод? Совершенно потерявшийся, десятник даже не пытался защищаться, хотя он был всего подчиненным, безответственным лицом. А Непоседов готовил почву для будущего, искусно возбуждая районное начальство против Мясомолпрома.

Попытки разобрать затор, предпринятые до моего приезда, не удались: затор образовался не на чистом месте и бревна так переплелись со сваями моста, что растащить их не было возможности. Теперь на них нагромоздились еще сотни бревен и чудовищную кучу у моста можно было разве только взорвать динамитом. Ругая десятника, все лишь ждали, когда мост не выдержит напора и рухнет. Мост простоял еще минут пятнадцать и разом, с выстрелами и треском, свалился в воду по течению реки. Куча бревен, шевеля поднятыми вверх концами, как неуклюжими хоботами безобразных чудищ, тяжело поползла в низ, сокрушая остатки свай. Через две-три минуты ни от затора, ни от моста не осталось ничего, если не считать жалких обломков настила у самого берега,

— Вы срываете посевную кампанию! — вне себя бросился к десятнику Мясомолпрома председатель райисполкома. — Мне семена надо везти, удобрения! Расстрелять за такие штуки мало! — Глухой район, только этим мостом связанный с внешним миром оказывался отрезанным от всего света.

Непоседов немного успокоил председателя райисполкома, сказав, что завод, как главный сплавщик на реке, немедленно заплатит стоимость моста, чтобы его можно было восстановить. Надо только составить акт. Пошли в райисполком и тут же, по горячим следам, составили акт о том, что при сплаве сломан мост — конечно, по вине Мясомолпрома. Акт подписало всё районное начальство и на смерть перепуганный, ничего уже не соображавший десятник Мясомолпрома.

Мост стоил 40 тысяч рублей. Непоседов позвонил на завод и распорядился перевести 40 тысяч райисполкому. Главбух попросил подтвердить распоряжение письменно, — послали телеграмму.

Ночью Непоседов рассказал, что выше по течению сломали две мельницы. На это тоже составлены акты, тоже доказывающие, что в поломке мельниц виноват Мясомолпром. Непоседов передал мне ворох документов: акты, копии телеграмм, постановлений, с подписями местного начальства и со множеством печатей. Все это было драгоценным материалом, изобличающим Мясомолпром, и должно было послужить для сокрушения Мясомолпрома в будущем. Я чувствовал, что, несмотря на трудные передряги со сплавом, Непоседов был рад, собирая эти бумаги: в нем говорили и его любовь к крючкотворству и жажда мщения.

Утром — новая неприятность: из устья позвонил наш десятник и сообщил, что Мясомолпром устанавливает запани, из-за чего лес к нам, в устье, не дойдет. В наши запани уже пришли первые бревна, но пока всего полтораста-двести кубометров. Мы помчались в устье.

По разбухшим дорогам добрались до устья только к утру следующего дня. За это время в наши запани приплыло около тысячи кубометров, а главная масса бревен, только начавшая подходить к низовьям, была задержана Мясомолпромом, уже установившим запани, перегородившие реку.

Непоседов вскипел: задерживать наш лес! Мы поскакали к запаням Мясомолпрома, захватив с собой десяток рабочих и десятника по сплаву. Им был служащий завода Матвеев, плечистый, большой физической силы энергичный и смелый человек, хороший лесной работник. Была у него и смекалка: он велел рабочим захватить несколько топоров.

Мясомолпром установил уже целую систему запаней. Главная запань, широкая, мощная, из восьми бревен, прочно и будто навсегда перегораживала реку. Выше стояли дополнительные запани, сортировочные дворики и все это было забито, бревнами. Похоже, что Мясомолпром не собирался больше пропускать вниз ни одного бревна, его работники уже готовились начинать выгрузку. А у нас не хватало еще 11 тысяч кубометров, застрявших в этих запанях. Их надо выручать: пропустишь время — вода уйдет и тогда сплав будет невозможен, наш лес останется в пяти километрах от устья, в лучшем случае до осени, или до будущего года. Кроме того, сколько его приберет к своим рукам Мясомолпром?

На берегу стояли рабочие Мясомолпрома и десятник, не тот, что дежурил у моста, другой. Этот оказался наглецом, подстать своему начальству. Послав Матвеева с рабочими к главной запани, Непоседов бросился к десятнику:

— Почему не пропускаете наш лес?

Высокого роста, десятник сверху вниз посмотрел на Непоседова и лениво ответил:

— А он был, ваш лес? Нам об этом неизвестно. На бревнах не написано.

Непоседов едва не задохнулся от ярости. Он готов был двинуть десятника в ухо. Повернувшись, с искаженным лицом, Непоседов отчаянно крикнул:

— Матвеев! Руби запань!

Этого десятник не ожидал. Он растерялся:

— Стой, не руби! Как так, рубить запань? Права такого нет, чужие запаня рубить!

— А чужой лес задерживать есть право? Руби, Матвеев!

Матвеева не надо было просить: он уже орудовал с тремя рабочими, топорами разрубая толстые пеньковые и мочальные канаты. Рабочим, которым наше возбуждение и негодование были понятны и передались, с горячностью выполняли приказ.

— Стой! — уже вопил десятник Мясомолпрома, порываясь что-то сделать и не видя, что можно в таком положении сделать. — Ребята, сюда! — позвал он своих рабочих. Те подошли; их было тоже человек десять; с баграми, они выжидательно смотрели, будто бы готовые поддержать свое начальство и словно не решаясь на это. На нашей стороне тоже были багры, а по лицам наших рабочих было видно, что они не прочь броситься в драку и баграми отстоять добро и честь завода. Может быть эта решимость, написанная на лицах, и объясняла нерешительность рабочих Мясомолпрома.

Тем временем Матвеев справился с канатами и запань разошлась в стороны, открываясь, как ворота. Лес массой поплыл вниз.

— Будешь пропускать лес из верхних запаней? — требовательно спросил Непоседов десятника. Тот еще пытался возражать. — А не будешь — все перерубим к чёртовой матери! Матвеев! Пошли на верхние запани! — Вооруженные баграми и топорами, сплоченной когортой мы двинулись к верхним запаням.

Разрушение главной запани и наша решимость подействовали на десятника, с него слетела спесь. Он шел за Непоседовым и униженно хныкал о том, что он человек маленький и должен делать, как приказывает его начальство. Он просил немного подождать, он позвонит начальству и они откроют запани. Непоседов был неумолим:

— Я твое начальство долго уговаривал, довольно. Не хотели добром разговаривать, нахрапом хотели взять, наш лес зажулить — не на таковских напали. На бандитов мы сами бандиты. Или пропускай лес или сейчас твои запани полетят к чёртовой матери.

Ничего не оставалось делать десятнику, как начать пропускать лес.

В этот день вниз прошло 8–9 тысяч кубометров. Но последние бревна все же застряли в запанях Мясомолпрома: ночью они опять закрыли запани. А за день они подняли шум: обратились в НКВД, к прокурору, которого неделю назад не хотели знать, с жалобой на Непоседова за преступное разрушение их имущества. Районные власти знали, что первовиновником является Мясомолпром, а поэтому и не привлекли Непоседова к ответственности, но рубить запани вторично было уже нельзя.

Мясомолпром пошел, наконец, на соглашение. Он выделил представителя для совместного учета леса у нас, в устье, с тем, что недостающее количество он пропустит из своих запаней дополнительно. Но тут мы обманули их: пока шли разговоры, Матвеев на скорую руку сплотил кубометров пятьсот бревен и тайно сплавил на завод, так, что в совместный учет они не попали и Мясомолпрому впоследствии пришлось эти пятьсот кубометров додать нам из своего леса. Мы не чувствовали угрызений совести из-за этого жульничества: пусть платятся за свое коварное поведение и нечистые замыслы! Хотели украсть у нас — мы украли у них.

Но оставшиеся примерно 1.500 кубометров нам пришлось доставлять в устье с большими трудностями и затратами: вода ушла и лес обсох. По одному бревнышку тащили лес баграми в мелком ручейке, пять километров. Сплав этих 1.500 кубометров обошелся дороже, чем сплав остальных 10.500.

На Волчихе тоже произошло несчастье. Сплавив свой лес, Калининлес халатно отнесся к выполнению договора с нами, пропустил воду и половина нашего леса обсохла в русле, километрах в 16–20 от устья. Все лето мы провозились с этим лесом, сплавляя его при помощи сооружения небольших плотин. Это был тяжелый и дорогой труд и 3.000 кубометров бревен, сплавленных этим способом, можно было считать золотыми.

Дорогое представление

Покончив с основными работами по сплаву, мы взвесили свое положение. Оно было незавидным. Сырья на заводе нет, а лесозаготовки и сплав съели все деньги и кроме долгов у нас тоже ничего не было. Надо что-то предпринимать.

Первым делом следовало свести счеты с Мясомолпромом. За сломанные мост и мельницы мы уплатили больше 100 тысяч рублей, их надо было вернуть. Мы предъявили требование Мясомолпрому, — он отказался платить, обвиняя в поломке нас. Приходилось судиться. Так как мы имели хорошо составленные акты, было бесспорным, что деньги эти мы получим с Мясомолпрома. Но Непоседову этого показалось мало.

— По постановлению Облисполкома мы были главными сплавщиками, мы вели сплав? — говорил он. — Мы. Поэтому пусть Мясомолпром заплатит нам за сплав их древесины. Предъявить им счет за сплав, а не заплатят, подадим в Арбитраж. Они задержали наш лес и этим причинили нам лишние расходы? Они. Пусть возместят лишние расходы. А еще надо получить судебное постановление о возврате остатка нашего леса, чтобы они не волынили с ним и не прикарманили. Могут раскопать, что мы успели выхватить 500 кубометров и задержат их. А будет приказ Арбитража — шалишь, голубчики, никуда не денешься!

Кроме последнего пункта, по остальным предложениям Непоседова я возражал, доказывая, что он не логичен: если мы вели сплав и несем ответственность за него, то мы виноваты и в поломке моста и мельниц и в таком случае требовать за них деньги с Мясомолпрома не имеем оснований. В расчеты, почему и на сколько мы перерасходовали средства, Арбитраж входить не будет и мы этим только осложним наш иск и можем его проиграть. К тому же, заплатим огромную судебную пошлину и потеряем ее.

Непоседова оказалось невозможным переубедить: он горел жаждой мщения. Ему хотелось нанести Мясомолпрому чувствительный удар и путы предъявили иск более, чем на 300 тысяч рублей, заплатив около 15 тысяч рублей пошлины.

Зная порядки в Арбитражах, исковое заявление я составил коротким, на одной странице. К нему были приложены многочисленные расчеты, акты и копии других документов. Не вдаваясь в их рассмотрение, арбитр из заявления мог видеть основные наши претензии и цифры, а если надо, обратиться за разъяснением к документам.

Мясомолпром прислал возражение — на пяти листах. Я изумился: вот так москвичи, будто бы искусные в делах и знающие порядки»! Возражение было так длинно и написано так путано, что ни один арбитр не будет его читать. А мы должны предстать перед высшим судебным органом, разрешающим имущественные споры: перед Арбитражем при Совнаркоме СССР.

Имущественные споры на сумму до тысячи рублей между различными учреждениями разбирались в обычных народных судах. Споры между предприятиями, входившими в один и тот же Наркомат, разбирались Ведомственными Арбитражами, существовавшими при каждом Наркомате. Споры от 1.000 до 5.000 рублей между подчиненными разным Наркоматам предприятиями решались Государственными Арбитражами при Областных Исполнительных Комитетах; от 5.000 до 25.000 рублей, а позже до 50.000, в Госарбитражах при Совнаркоме союзных республик, а выше этой суммы — в Госарбитраже при Совнаркоме СССР.

В Арбитраже ведомственном и при Облисполкомах нам приходилось бывать не раз: при общем беспорядке в хозяйстве споров возникало много. В этих Арбитражах существовала обычная учрежденческая обстановка: можно, без стеснения, возражать противнику и арбитру, отстаивая свои интересы и доказывая свою правоту; арбитры не прерывали спора и часто входили во все его детали. В Арбитраже при Совнаркоме РСФСР атмосфера суше и разговаривать там много не полагалось. Надо полагать, что в высшем судилище, в Арбитраже при СНК СССР, будет царить атмосфера совсем горних высот — мы приготовились больше молчать и быть скромными.

Дело назначили к слушанию на два часа дня. Не без волнения мы вошли в приемную Госарбитража, помещавшегося в одном ив крыльев здания ГУМа на Красной площади, занятого под учреждения СНК. Тишина, полумрак; ни привычного канцелярского стука машинок, ни множества; работников: в хорошо обставленной комнате нас встретил только один консультант. Представители Мясомолпрома уже ожидали, от них был заведующий участком, невидный краснолицый человек средних лет, и юрисконсульт московской конторы — солидный, с животиком, в пенсне, похожий на старого адвоката или на молодящегося актера.

Ровно в два консультант пригласил нас к арбитру. Непоседов и я скромно, изображая одновременно казанских сирот и невинно пострадавшую добродетель, пропустили вперед представителей Мясомолпрома. Они прошли с независимым видом, высоко подняв головы. Непоседов толкнул меня в бок и едва не прыснул: он знал, что в этом месте высоко поднятая голова не годилась.

В большом кабинете арбитра тоже полумрак; на массивном письменном столе горела лампа под зеленым абажуром. В кабинете всё было массивным: тяжелые кожаные кресла, диван с высокой спинкой, чернильный прибор на столе, большая картина за спиной арбитра, почти во всю стену, в толстой золоченой раме. Сам арбитр тоже был массивным, обрюзгшим человеком, с лысиной, с широким жирным, лицом в больших черепаховых очках. Арбитр сидел, прихлебывая чай, просматривал лежавшую перед ним газету и на нас даже не взглянул. Его лицо, смахивающее на изображения Будды, было одновременно надменным, презрительным и усталым: как будто он чувствовал себя где-то в другом месте, на недосягаемых высотах, а окружающее ему смертельно надоело и было противным.

Мягкий мохнатый ковер заглушал шаги. Консультант указал нам место в креслах поодаль от стола, а сам встал сбоку около него. Предупредительно посмотрев на арбитра, он почему-то догадался, что можно начинать и коротко, бесстрастным тоном, доложил дело. Закончив, он положил перед арбитром лист бумаги, очевидно, с проектом решения.

Пухлой белой рукой отодвинув стакан, арбитр поднял, наконец, равнодушное лицо. Минуту помедлив, он невнятно и презрительно спросил:

— Почему Мясомолпром не подчинился решению Облисполкома?

Юрисконсульт Мясомолпрома торопливо вскочил и театральным жестом поправил пенсне. Я где-то в печенке почувствовал, что жест этот не может понравиться Будде.

— Мы не могли выполнить решения Облисполкома потому, что условия сплава на реке Вилюйке… — начал юрисконсульт, по видимому приготовившись говорить долго. Будда легким мановением пухлой руки остановил его:

— Меня не интересуют ваши рассуждения о сплаве. Я спрашиваю, почему вы не подчинились решению Облисполкома?

— Мы охотно подчинились бы, если бы могли подчиниться, — чему-то улыбнувшись, опять зачастил юрисконсульт. — Нам не позволили сплавные условия, так как на реке… — Арбитр недовольной гримасой и уже нетерпеливым жестом прервал юрисконсульта: улыбка юрисконсульта, очевидно, ему была нестерпима.

— Довольно. Запишите, — не поворачивая головы, обратился он к консультанту, глядя на лист перед собой. — За сломанные мельницы и мост иск удовлетворить в полном размере…

— Но, товарищ арбитр, мы просим рассмотреть вопрос во всем объеме, — вмешался юрисконсульт. — Акты, представленные против нас, неверны, их следует квалифицировать…

Лицо Будды изобразило высшую степень презрения, смешанного с мукой. Теперь консультант жестом руки и выражением лица остановил юрисконсульта, как бы говоря: не надо раздражать божество.

— За неподчинение областным органам советской власти оштрафовать Мясомолпром на 25 тысяч рублей, в доход государства… Что там еще? — невнятно промямлил арбитр. Мясомолпромовцы были ошеломлены, юрисконсульт приподнялся было из кресла, пытаясь что-то сказать, но консультант строгим взглядом заставил его сесть и повторил нашу претензию об уплате за сплав и лишние расходы,

— Это меня не касается, — возразил арбитр. — Работали оба, оба путали, пусть оба несут и расходы.

Непоседов почтительно подался в кресле вперед и кротко спросил:

— Разрешите? — Арбитр недовольно глянул на него. Непоседов мягко, словно говоря больному, продолжал: — Мы понесли большие убытки, товарищ главный арбитр, и не по своей вине. Кроме того, Мясомолпром препятствует в получении нашего леса, находящегося в их гавани. Поэтому…

Арбитр прервал и Непоседова:

— Вы поставлены руководить делом, вы будете отвечать и за убытки. Я не могу помогать вам сокращать ваши убытки: умейте работать. Что с лесом? — спросил он консультанта. Консультант пояснил. — Запишите: Мясомолпрому возвратить заводу лес до последнего кубометра. Оштрафовать Мясомолпром за партизанщину дополнительно на 25 тысяч рублей, в доход государства. Всё… — Арбитр придвинул к себе холодный чай и углубился в газету, мгновенно забыв о нашем существовании. Консультант неслышно отошел от стола, жестом приглашая нас удалиться.

Мясомолпромовцы выходили растерянными и подавленными. Юрисконсульт вытирал со лба пот. В приемной он опомнился и громко запротестовал:

— Мы не согласны с решением, мы обжалуем в заседание Совнаркома… — Консультант вежливо, но твердо прервал его, оттесняя к выходу:

— Я прошу вас говорить тише. Здесь нельзя шуметь…

Непоседова разбирал смех. Он прыскал, отворачиваясь, в кулак, и опять толкал меня в бок, кивая на мясомолпромовцев. А когда мы выбрались на Красную площадь, дал волю смеху:

— Ведь это спектакль, настоящий спектакль! — покатывался он. — Не надо в театр ходить! «Меня не интересуют ваши рассуждения», — передразнивал Непоседов арбитра.

— Этот театр обошелся нам в лишних 10 тысяч, — напомнил я. — Иск мы выиграли всего на одну треть, поэтому и пошлины получим с Мясомолпрома только треть. Остальные 10 тысяч мы с вами уплатили за спектакль. Дороговато, по 5 тысяч за билет!

— Черт с ними, — отмахнулся Непоседов. — Тысяча больше, тысяча меньше, все равно, где наша не пропадала! Нет, а как он мясомолпромщикам приварил: 50 тысяч! Зачешут затылок, голубки! 50 тысяч, как корова языком слизнула! Нет, они еще мелко плавают нахрап есть, а понимания настоящего нет. А арбитр — вот у кого учиться надо: в момент все разобрал и рассудил! Не сильно, так здорово, а не здорово, так сильно! — потешался мой шеф.

Старые знакомые

В эти годы второй жизни концлагерное прошлое изредка напоминало о себе неожиданными встречами. Однажды я возвращался из Москвы ночью, сидя в вагоне, дремал. Напротив, в проходе, у окна, остановился человек и закурил папиросу. Сквозь дрему я почувствовал к нему бессознательный интерес. Круглое лицо, бородка — будто бы что-то далекое и давно знакомое, но может быть и нет. Я попробовал представить его себе без бороды — и сон отлетел. Я поднялся, подошел — мужчина с бородой теперь так же силился что-то вспомнить, рассматривая меня.

Прошло много лет с тех пор, как меня арестовали, но арест свой я помню, словно он был вчера. Арестовали вечером, ночь я провел в комендатуре ГПУ, а утром меня доставили на вокзал и посадили в купе какого-то поезда. В купе были только два конвоира и я, — я обрадовался, потому что до этого три ночи не спал и решил, что сейчас же залягу на одной из скамей и высплюсь. Пожалуй, тогда меня больше ничто не интересовало. Но за минуту до отхода поезда в купе ввели еще одного человека и вошли еще два конвоира, стало тесно и я понял, что мечте моей не суждено сбыться. Второго арестованного посадили рядом и сковали нас наручниками: его правую руку, мою левую. Проделав эту операцию, старший конвоя вышел и запер снаружи дверь в купе.

Разговаривать не разрешали, мы обменивались лишь сочувственными взглядами и улыбками. Спутник тоже смертельно хотел спать, перепробовав разные положения, мы нашли наилучшее и попеременно склонялись один к другому на колени, а второй на спину лежащему у него на коленях. Так, собратьями по наручникам, сутки ехали мы до столицы, там, в тюрьме, нас расковали и мы потеряли друг друга из вида. Через год я встретил своего спутника в концлагере, потом опять потерял. Теперь мы снова были рядом: куривший у окна человек был тем самым моим собратом по наручникам.

Он освободился из концлагеря почти в одно время со мной и с тех пор мыкался с места на место, не находя постоянной работы. Я повез его к себе и помог ему устроиться.

В другой раз, в Москве, я вышел вечером из гостиницы и отправился вниз по улице Горького, прогуляться. У Центрального Телеграфа заметил ладного, статного военного. Пригляделся, подошел к нему:

— Товарищ Бобров?

Он тоже всмотрелся:

— Как будто мы где-то встречались… Не припоминаю…

— Помните Синюю Речку? Начальника лагеря Хрулева? У вас оттуда сбежал заключенный…

— Неужели вы? — воскликнул военный.

Он был начальником охраны лагеря, из которого я когда-то бежал. Не плохой по душевным качествам человек, он много делал для лагеря. В тех глухих местах работы для охраны почти не было и он охотно помогал по хозяйству, доставая для заключенных продукты, одежду, обувь, благо, это происходило в одну из либеральных полос. Я с ним по этой работе тогда был хорошо знаком.

Мы зашли в ресторан и выпили бутылку вина, вспоминая старое.

— Я до сих пор не знаю, как вам удалось бежать, — говорил Бобров. — Я ведь тогда мобилизовал чуть ли не всех местных жителей, сам с собаками две недели ходил по тайге, по горам. Вошел в охотничий азарт и плохо было бы вам, если бы я вас настиг! Где вы шли?

Я сказал.

— Да я же там был! Дней пять лазил по горам!

— Теперь мне понятно, — улыбнулся я. — Однажды я заметил на противоположной горе, далеко, километров за восемь-десять, будто бы человека с собаками, но не был уверен не ошибаюсь ли. На всякий случай я поторопился уйти дальше.

— Где вас задержали?

Я ответил, что. Сибири: не было хороших документов.

— Да, — подтвердил Бобров, — бежать можно, а уйти нельзя. Никуда не уйдешь.

— Нам тоже можно, вот, бутылку вина выпить, а дальше, — развел я руками. Бобров понимающе усмехнулся.

Мы просидели с час, болтая, как добрые знакомые. Я подумал, что если бы тогда он заметил меня, но не мог бы поймать, он меня застрелил бы. Теперь он работал в другом лагере, на Урале, тоже в охране, в Москве был в отпуску, — в новом лагере он охраняет таких же, как я, и так же гоняется за ними, когда они бегут. А потом может встретиться с ними, как со мной, и выпить бутылку вина. Он тоже только такой же работник и исполнитель, не имеющий своей воли, как и я. И он так же не может оставить свою работу, как не могу оставить своей я: этому многое мешает. Мы оба не хотим друг другу зла — очевидно, дело не в нас, а в ком-то или в чем-то другом.

Одна из встреч с прошлым произошла на заводе, в тяжелую для нас пору.

Завод дышал на ладан. Заготовленных 18 тысяч кубометров леса, даже если бы они поступили сразу, без помех со сплавом, хватало только на три месяца. Мы работали в одну смену, и то с остановками. Денег не было. Главк приказывал: «Всеми мерами привлекайте давальческое сырье». Мы старались перехватывать каждую сотню кубометров у других организаций, работавших в нашем районе, чтобы загрузить завод работой. Если год назад Непоседов гнал с завода представителей, предлагавших за нашу работу взятки, то теперь мы готовы были сами давать взятки, лишь бы нам поставили лес. Но у «давальцев» леса оказывалось всего по 200–300 кубометров, их хватало на три-четыре дня работы. Да и давальцев этих было мало.

Однажды Непоседов зашел ко мне и сказал:

— Приехали богатые купцы, дело пахнет крупным. Держите ухо востро, надо не промахнуться. Берите план и пойдемте.

В кабинете у Непоседова сидели представители Волгостроя НКВД, приехавшие договариваться о том, чтобы завод распилил для них около 100 тысяч кубометров леса.