45

45

18 июля <19>60 г.

Дорогой Владимир Федорович!

Получил В<аше> письмо. Да, Г<леб> П<етрович> у меня уже был (сейчас он в Париже), но провел только 3 дня вместо намеченной ранее недели. Он вообще свел до минимума свои поездки по континенту, т. к. аппендикс его (удаление которого назначено на август в Лондоне) то и дело дает себя знать, и ему нужно быть сугубо осторожным, странствует он поэтому с опаской и в неважном настроении. А что это у Вас за «схватки»? Где именно? Обратите все же на них внимание! Отмахиваться от болезней нельзя! По себе знаю, что такое запущенные недомогания. Потом их не расхлебать! У нас по-прежнему со здоровьем неблагополучно. Жене после глазной операции пришлось делать вторую (гнойная опухоль на голове). Сейчас она снова дома, но надолго ли!? У нас обоих вместе с десяток всяких болезней, из коих половина давно просится на операцию. Т<ак> ч<то> благополучия в этом отношении я не предвижу, остается только и далее перемогаться.

Очень рад был повидаться с Г<лебом> П<етровичем>, хорошо поговорили. Чем ближе его узнаешь, тем он симпатичнее. А как в критике особенно ценю в нем его самостоятельность и независимость + большая порядочность и корректность. Были недавно и Ржевские, проводящие лето на озере под Мюнхеном. И с ними было очень приятно встретиться и поговорить. Ржевский привез новую свою книгу[246], куда вошли уже напечатанные ранее в журналах рассказы. Читал, конечно, гостям новые мои стихи. Их набралось уже немало, т<ак> ч<то> подумываю о шестой книге (к весне 1961 г.). Послал недавно кое-что в разные журналы. Иваск еще у меня не был. Я сперва вообще отказался от его магнитофонного «интервью», ибо никакими воспоминаниями об акмеистах не располагаю (а ведь именно собирание таковых цель его поездки[247]), к тому же из-за болезни ноги (деформация кости в пятке — еле на нее ступаю) поехать для этого в Мюнхен мне затруднительно. Но Иваск ответил, что он все же приедет ко мне и запишет чтение мною стихов и повествование о моем, как он выразился, творческом пути.

Ваш дуэльный азарт (в отношении Одоевцевой) меня несколько ошарашил! Пахнуло каким-то «Луи каторзом»: «Маркиз! Вы оскорбили при мне женщину!» — и вот скрещиваются шпаги, летит со стола посуда, женщина с тайным восторгом следит из угла за поединком… На мой взгляд, Вы как-то смешали два понятия: 1) Одоевцева — жена восхищающего Вас поэта и 2) Одоевцева — поэт. Жену (хорошую или плохую — не будем углубляться в дебри этого вопроса!) можно, конечно, от души пожалеть и утешить, можно, скажем, материально ей помочь и т. п., но поэтесса тут совсем ни при чем! Или стихи Одоевцевой лучше оттого, что она вдова Г. Иванова?? Тут нужно какое-то разграниченье, иначе получается и странно и неубедительно. Письмо Ваше в редакцию «Н<ового> р<усского> с<лова>» я прочел уже после того, как отправил Вам предыдущее письмо, т<ак> ч<то> высказаться о нем могу только сейчас. Скажу откровенно, что оно не произвело на меня приятного впечатления… Прежде всего, Вы в нем очень резки… Вы пишете в письме ко мне: «имею ли я право кого-то учить?!» — а между тем сами резко поучаете Рафальского. Уж если «не иметь права учить», то вообще никого, не только друзей, но и врагов. Затем, в Вашем письме в редакцию много, на мой взгляд, преувеличений. Неужели Вы серьезно считаете, что Одоевцевой может «гордиться русская (даже не эмигрантская, а вообще русская, от Державина до наших дней!! — Д. К.) поэзия»?? И неужели Вы столь же серьезно считаете Одоевцеву «одним из больших имен русской (опять же всей русской!! — Д. К.) литературы»?? Вы попрекаете Ульянова, что он меня хвалит «через край», а сами поступаете совершенно так же в отношении Одоевцевой! С тою разницей, что Ульянов высказывает свое мнение, а Вы расписываетесь за всю русскую литературу! Столь же преувеличено, по-моему, и Ваше утверждение, будто «смерть Г. Иванова зарубежная литература в целом до сих пор переживает болезненно». И здесь Вы расписываетесь за всех! Думаю, что, кроме единиц (Вы в их числе), никто ее, эту смерть, болезненно не переживает. Из другой области, но тоже, на мой взгляд, весьма спорно Ваше утверждение, что Одоевцева «соединяет гумилевское время с нашим одичанием (одичанием!!! — Д. К.)». В письме ко мне Вы добавляете, что на О<доевцевой> «отсвет Гумилева и той блестящей эпохи». Воля Ваша, но никакого «соединения» и «отсвета» (кроме чисто внешнего) я не вижу и никакой внутренней связи О<доевцевой> с Гумилевым не ощущаю. Она любит сама об этом «отсвете» твердить, при каждом удобном и неудобном случае напоминая, что она была любимой (так ли? А если итак — это ничего не доказывает) ученицей Гумилева, что он сказал ей (сказал ли?) то-то и то-то, но ведь отсюда до подлинного отсвета, право же, далеко! Одоевцева греется в лучах Гумилева, но на ней я никакого гумилевского отсвета не вижу. И почему Вас этот отсвет волнует, когда Гумилева Вы, судя по Вашим прежним ко мне письмам, не жалуете? И как можно говорить о «нашем одичании»??? Ведь даже с Вашей же точки зрения был еще вчера столь восхищающий вас Г. Иванов, есть сейчас хвалимый Вами же Моршен и т. д., и т. д. Неужели Одоевцева сейчас единственный поэт, а все остальные — Untermenschn?[248]

Добавлю тут же, что я отнюдь не плохого мнения о стихах Одоевцевой, хотя и не большой их поклонник.

Судить о статье Ульянова[249] обо мне я, как заинтересованное лицо, не могу. Мне кажется только, что, за исключением концовки, он не более хвалебно высказался обо мне, чем Вы об Одоевцевой. Статья эта, конечно, многим пришлась не по вкусу, и я предчувствую, с каким сладострастием Терапиано в будущей рецензии о № 59 «Н<ового> ж<урнала»> сразу же расправится с двумя своими «врагами» — мною и Ульяновым![250] Но вот Струве просил меня даже довести при случае до сведения Ульянова, что он согласен решительно со всеми положениями и выводами его статьи. Он считает ее только слишком краткой. Тут все, конечно, дело вкуса! Кто любит мои стихи, тому статья нравится, и наоборот. Вам она не нравится потому, что Вы… не любите моих стихов. В Ваше хорошее (как Вы пишете) отношение ко мне (как к поэту) я, откровенно говоря, не верю. Если Г. Иванов сыграл в Вашей жизни такую огромную роль, всю ее, как Вы выразились, перевернул (не поэтическим же своим мастерством перевернул — оно одно не переворачивает — а своим миропониманием), то мои стихи Вам нравиться не могут, а следовательно, хорошо относиться ко мне как к поэту Вы тоже не можете, т. к. я и Г. Иванов — антиподы. Вам, вероятно, нравятся у меня отдельные образы, та или иная игра мыслей и т. п., но внутренней связи с моей поэзией у Вас нет и быть не может. Я это давно знаю, и, как видите, это не влияет на мое к Вам отношение. И защищать меня (как Вы обещаете) Вы, конечно же, никогда не станете, и не только от Одоевцевой, но и от Терапиано, и даже от Трубецкого. Не станете потому, что нет у Вас в этом душевной потребности. И уж если защищать, то ото всех, и от тигров тоже, а не от одних шакалов. Зачем мне нужна защита от шакалов!? Повторяю, дорогой, я на Вас никак не в обиде! У каждого свой вкус и свои литературные симпатии.

Да, вот еще что: мне непонятно, как могут стихи Г. Иванова «перевернуть» чью-либо жизнь, т. е. сообщить ей какое-то новое действенное содержание? По-моему, они могут ее только выхолостить. Что может «перевернуть» серная кислота? Она может только выесть то, чего она коснется. Это уже не событие, а несчастье…

Сердечный привет! Д. Кленовский