46

46

29 авг<уста 19>60

Дорогой Владимир Федорович!

И Вам спасибо за письмо искреннее, живое, горячее (я ведь именно это все в Вас особенно и ценю!). Обижаться (как Вы опасаетесь) просто не за что. Но поговорить еще немножко есть о чем. Но только ради Бога не вытаскивайте у меня «линейки» из рук! «Линейка» — вещь полезная! Ею раньше еще и по пальцам били, и часто за дело. Если я, как Вы говорите, в поэзии высоко взлетаю, а опускаюсь (это уж я говорю) на парашюте, не разбивая себе при этом под общий хохот лба, то это только потому, что в моем высотном коктейле есть ложка осторожности и здравого смысла, качеств в поэзии при всяческих безумствах совсем не лишних. Благоразумие не должно, конечно, отяжелять поэзию, но должно предохранять ее от газообразного состояния. И вообще: в мыслях я «фантаст», а в деталях — реалист. Я могу высказаться в моих стихах не по-земному, но у меня никогда не будет в первой строке сиять солнце, а в четвертой идти дождик или астры цвести одновременно с яблонями, как это нередко случается у наших сегодняшних поэтов. Я против неправдоподобия в земных деталях, ибо земля есть земля, и я, пока я на ней, подчиняюсь ее законам. Но «парить» над нею я могу, как мне заблагорассудится. Вот почему, поскольку Вы рассуждаете о делах земных, я и вытаскиваю линейку, делю и вычитаю. Ведь мыс Вами в предыдущих письмах не о стихах спорили, а о поступках. Поэзия — это дело, если так можно выразиться, внеземное, а поступки — дело земное, и критика их тоже. Поэтому нет ничего удивительного в том, если в поэзии я, как Вы выразились, «проникаю иногда в недоступное», а в критике (притом не поэзии!) делю, множу, вычитаю.

Вы говорите, что любите поэзию «в любой форме и независимо от содержания». Подписываюсь под этим двумя руками с единственной оговоркой, что содержание поэзии не должно оскорблять мою душу (дразнить — может, вот почему, например, «1943 год» Моршена мне очень нравится). Г. Иванов единственный русский поэт, которого я, при всех его талантах, не приемлю. Не приемлю именно потому, что он оскорбляет меня, и притом не только как христианина (хоть и плохого), но и как человека. Сказано: всякая хула простится человеку (т. е. даже хула на Бога), но хула на Духа Святого не простится человеку. А поэзия Г. Иванова именно прежде всего хула на Духа Святого, отражение коего, пусть и в обезображенном виде («я знаю: мир обезображен…»[251] — Д. К.), есть и в нашем мире, и в каждой человеческой душе. Пока я не уверен в том, что мир обезображен Богом, а не человеком, я не имею права хулить Духа Святого в мире и в человеке. Оправдывать Г. Иванова, вытягивая (за волосы!) единичные и сомнительные примеры обратного из его стихов, — занятие неубедительное. Т<ак> ч<то> тут дело уже не в линейке, а в чем-то более серьезном. Между Некрасовым и Фетом нет той (сказал бы я) бездны, какая существует между Г. Ивановым и любым русским поэтом, в том числе и Кленовским. Вот почему нельзя принять и того и другого, а нужно между ними выбрать, иначе это недостойно человека: либо дьяволу поклонись, либо Богу. Можно признавать существование обоих, но поклоняться можно только одному из них. Ведь дело тут не только в художественных мазках, но и в исповедании, в символе веры.

Что касается «жанра» (письмо в редакцию, мол, одно, а статья — другое), то я тут разницы не вижу. Отвечаете Вы одинаково и за то и за другое. Безразлично, из какого Вашего «жанра» будут, скажем, цитировать — сказано было Вами, и топором не вырубить. Разве Вы рискнете возразить, что письма в редакцию пишете, мол, под аффектом, что ли, и за них не отвечаете? Даже из личных писем могут процитировать (Березов так делает). Т<ак> ч<то> тут нужны осторожность и чувство ответственности. Вам, дорогой, вообще свойственно подчиняться настроению, минуте. В этом Ваша прелесть, но и слабость. Это свойство хорошо в стихах, но не в критике, там — увы! — надо владеть собой.

Насчет концовки статьи Ульянова обо мне вполне с Вами согласен (я это отметил уже и в предыдущем письме). Непонятно мне только, что Вы имеете в виду, когда говорите о «подозрительности» статьи? Подозрительны бывают взаимные похвалы, а я никому, в том числе и Ульянову, не могу «заплатить» такой взаимностью за расположение ко мне.

Что касается моей полемики с Терапиано в «Н<овом> р<усском> с<лове>»[252], то хочу напомнить Вам, что началась она, в сущности, по той же точно причине, как и Ваш спор с Рафальским: я заступился за тех поэтов-новоэмигрантов и не-парижан (Елагина, Анстей, Моршена, Лидию Алексееву и др.), которых в то время парижская критика в лице Терапиано и Померанцева (я говорил в статьях об обоих) не только игнорировала, но и преследовала (Алексеевой Терапиано в рецензии советовал совсем перестать писать стихи!). О себе самом я в моих статьях не сказал ни единого слова, хотя Терапиано игнорировал и меня. Терапиано же перевел свои ответы на мою статью в плоскость нападок на меня как на поэта (с моими стихами он, мол, не знает, что делать, каждая моя новая книга хуже предыдущей и т. д.), и с тех пор не перестает вообще задевать меня при каждом удобном случае. Воображаю, в каком виде представил он это дело в Ваших глазах, вероятно, свел все к тому, что мои статьи были личной местью за его ко мне невнимание. Вы говорите, что поэтам надо заступаться друг за друга — именно так я и поступил, но Вы этого не заметили и сомневаетесь, кто прав. Из-за любви к стихам Г. Иванова Вы подпали теперь под влияние его «душеприказчиков». Между тем об обоих я слышу, притом и из Парижа, самые отрицательные отзывы. В частности, никто Одоевцеву не заклевывает — она сама всех заклевывает, прошлогоднее ее выступление против Л. Алексеевой — верх гнусности, явная попытка уничтожить соперницу. Теперь Одоевцева разными махинациями всячески выпячивает себя. О ней пишут в «Р<усской> м<ысли>» какие-то подставные лица, а то, как я слышал, и она сама и Терапиано под разными псевдонимами, внезапно возникающими из небытия (Аристарх, Ариэль, Шекаразина[253]) — если Вы читаете «Р<усскую> м<ысль>» — могли бы это заметить. Высказываться против себя в «Р<усской> м<ысли>» они никому не дают, никакие письма в редакцию на этот счет, не говоря уже о статьях, не пропускаются. Картина довольно непривлекательная, и грустно, что как-то и Вас сумели в это дело вовлечь, пользуясь Вашей любовью к стихам Г. Иванова и Вашим благоговеньем перед его памятью. Об этом не я один жалею.

Ну хватит. Перейду к делам семейным. Посылаю Вам новейший снимок, сделанный с нас этим летом Глебом Струве на балконе нашей комнаты в старческом доме. Снимок этот — образчик того, сколь обманчива бывает внешность: жена на ней во время краткого пребывания дома между двумя операциями. Она удивительно умеет владеть собой и скрывать свои боли и недуги. Сейчас она с трудом выкарабкивается из очередной сердечной неприятности.

Иваск до меня еще не добрался, обещает после 5 сент<ября>. Но магнитофон его сломался, т<ак> ч<то> «увековечить для потомства» меня нечем. Предлагает подвергнуться этой операции в Америк<анском> комитете в Мюнхене. Но мне съездить туда накладно, да и всей этой затее я не придаю значения.

Чиннов подготовляет к печати второй сборник стихов[254], но выходит ли он в «Рифме» или в издании автора — не знаю.

Мой хороший знакомый из Швеции, побывавший в Ленинграде и посетивший там в больнице Ахматову, писал мне, что она очень сердита на Г. Иванова за его «Петербургские зимы» (вероятно, потому, что там много вранья)[255]. Остальное из его с нею разговора было напечатано в русской зарубежной прессе[256] и Вам, вероятно, известно.

Мои отношения с «Н<овым> ж<урналом>» (точнее, с Гулем) восстановились, и новые мои стихи пойдут в № 61[257]. Будут они и в № 5 «Мостов»[258].

Как В<аше> самочувствие? Слышал от Глеба Петровича, что Вы хвораете. Рано Вам болеть, лечитесь хорошенько, не запускайте! Наилучшие на этот счет пожелания! Дайте о себе знать!

Искренне Ваш Д. Кленовский