Политическая нация

Нация не обязательно должна быть этнически гомогенной или образовываться вокруг одного стержневого этноса. Нация может быть и этнически гетерогенной, неоднородной, «многонациональной», как бы смешно это ни звучало.

В Америке, как Северной, так и Южной, конечно, было и есть своё коренное население, частично истреблённое колонизаторами. США населяют ныне белые американцы, приехавшие в Новый Свет чуть ли не изо всех европейских стран – шотландцы, поляки, французы, немцы, русские, ирландцы, итальянцы… Азия представлена там китайцами, японцами, индийцами, пакистанцами, армянами, евреями, малайзийцами, филиппинцами… Бывшие африканские рабы сейчас тоже юридически полноправные граждане Соединенных Штатов. Переселенцы из Мексики, Аргентины, Парагвая, Никарагуа, Кубы – так называемые «латинос» – одна из самых динамичных демографических групп США. Спросите их, все ли они – US-аmericans, американцы, американская нация.

В своё время в борьбе за территории с эндогенным населением, за «жизненное пространство», в борьбе с природой и между собой появилось государство, а вместе с ним и новая нация. Представители различных наций и народов, разного этнического происхождения собрались под одним американским флагом. Они заключили между собой неписаное соглашение о том, что не происхождение и этническая принадлежность, а что-то более высокое и прочное – общее государство – объединяет их. Они взяли на себя определённые обязательства, получив за это определённые права. Они считают этот договор нерушимым, они патриоты своей новой родины. Они готовы проливать за неё кровь и отдавать саму жизнь – каких ещё больших признаков национальной самоидентификации можно от них требовать?

Такой же политической нацией являются и швейцарцы, состоящие из четырёх этнических групп: немцев, французов, итальянцев, ретороманцев. Таковы и британцы, в состав которых входят англичане, шотландцы, валлийцы, ирландцы. Такова Россия с её многочисленными народами Севера, Поволжья, Дальнего Востока. Мы уже не говорим об Австралии, Новой Зеландии или Канаде: эти мигрантские страны стали хрестоматийными примерами новых политических наций.

С точки зрения житейской, большой разницы между этнической и политической нациями нет: все граждане любят свою страну и радуются её процветанию. Между этими двумя типами наций есть лишь одно принципиальное различие: нация этническая более однородна, нация политическая разорвана этническими границами. Эти границы, как уже отмечалось, могут быть размыты различными жизненными и политическими условиями, но они существуют, они никуда не исчезают, этнос сохраняет свою самобытность даже не века – тысячелетия.

Поэтому перед элитой политической (или ещё говорят «договорной») нации всегда остро стоит вопрос удержания единства нации как таковой.

Внутри этнической нации также множество «границ» – гендерных, возрастных, имущественных, религиозных и т. д. Но ни одна из них не достигает такой глубины, как границы этнические (коммунисты, начиная с Маркса, утверждали, что самая глубокая пропасть – имущественная; история этот тезис, как известно, опровергла). Поэтому удерживать политическую нацию вместе значительно сложнее, чем этническую. В своей инаугурационной речи (20 января 1961) американский президент Джон Ф. Кеннеди сказал: «Со времени основания этой нации каждое поколение американцев должно было присягать на верность своей нации».

Этническая нация «присягать на верность» не должна, потому что другой, альтернативной нации, другой родины у неё нет. А вот гетерогенная должна постоянно («каждое поколение») клясться в верности, потому что эту нацию составляют пришельцы, у которых есть – может, где-то далеко, но есть – другая родная им нация. Какими бы привлекательными (экономически, политически, имиджево…) ни были США, но и здесь есть расовые и этнические грани, и здесь существует опасность «разлома» по национальному (или расовому) признаку.

Создать гетерогенную политическую нацию рамного быстрее, чем вырастить этнически гомогенную. Должны были пройти тысячелетия, чтобы на землях Европы, Азии или Африки выросли национальные государства. В то же время для США потребовались лишь одно-два столетия, чтобы провозгласить американскую нацию.

Вместе с тем такой политический национальный союз менее прочен. Бельгия, например, получив в 1830 году независимость, ещё не может «переварить» разницу между северянами страны – фламандцами (говорящими на голландском языке, 60% населения) – и жителями юга валлонцами (которые говорят на валлонском и французском, 40% населения).

Хотя попытки удержать нацию «вместе» были значительными. Сразу после обретения независимости Бельгия начала ориентироваться на Францию и единственным государственным языком объявила французский. Его насаждали и во Фландрии, где преподавание в средних и высших учебных заведениях шло исключительно на французском. Однако после Первой мировой войны (1914—1918) в стране началось движение за эмансипацию нидерландскоязычного населения, в частности «борьба за язык» (нидерл. taalstrijd). В 60-х годах ХХ века появились первые результаты этой борьбы, в 1980 году оба языка были фактически уравнены в правах. В 1993 году Бельгия была разделена на два (фламандский и валлонский) федеральных региона. Единственным официальным языком на территории Фландрии стал нидерландский. Борьба за полноправие фламандского этноса сказалась и на бельгийских политических раскладах: в 2010 году большинство мест в палате представителей парламента получила националистическая партия «Новый фламандский альянс» – предостережение всем тем, кто пытается поработить другой народ.

Как видим, попытки ассимилировать фламандцев, «валлонизировать» их были значительными, но безуспешными. Однако первых изменений удалось дождаться только через полвека. Практические результаты появились через 70 лет, а победу когда-то подневольного народа на демократических выборах удалось отпраздновать лишь спустя столетие.

Медленно мелют мельницы истории, но мелют, не останавливаются!

Иногда трудно провести чёткую грань между этнической и политической нацией. Так, многие авторы считают политической нацией французов. Они опираются на тот факт, что когда создавалась французская нация (время Французской революции, конец XVIII века), то в неё не на этнических принципах, а под лозунгами свободы, равенства и братства вошли такие этносы, как бретонцы, баски, эльзасцы, каталонцы, пиккардийцы и другие.

Всё это так.

Но, во-первых, насколько далёкими были эти народности, издревле живущие рядом друг с другом, населяя территорию современной Франции? И, во-вторых, не происходило ли создание всех более-менее крупных (по размерам, а не по значению!) наций слиянием воедино различных народностей, которые когда-то были племенами, а ещё раньше кланами, семьями?

Этническая идентичность не является препятствием для идентичности национальной, а суть её компонент. Поэтому национальная идентичность, с одной стороны, требует наличия этнических корней, из которых она питается, а с другой стороны, является обрамлением сочетания этнического разнообразия – при значительной трансэтнической конгруэнтности – в национальном. Таким образом, этническое многообразие и национальную общность можно рассматривать как две стороны одной медали.

Что с того, что д'Артаньян у Дюма был гасконцем? Он уже тогда был и гасконцем, и французом, служил верой и правдой французскому королю (скорее королеве). Да и нынешних итальянцев можно делить, как прежде, на венецианцев, флорентийцев или неаполитанцев, которые раньше тоже считались «нациями». Что с того, что французы, до появления литературного французского языка, говорили на разных диалектах, которые сохранились до сих пор? Во всех нациях, какими бы этнически чистыми они ни были, существуют региональные говоры, которые, как чистые ручьи, вливаются в мощную нормированную языковую реку всей нации и одновременно питают её. В «Пигмалионе» Бернарда Шоу профессор фонетики Генри Хиггинс так рассказывал о своих способностях, похожих на цирковой фокус: «Фонетика и ещё раз фонетика. Наука о произношении. Моя профессия и моя страсть. Ирландца или йоркширца легко узнать по акценту. Но я могу определить место рождения человека с точностью до шести миль, а в Лондоне – до двух улиц».

Так же и в немецком языке существуют диалекты – баварский, бадский, берлинский, платтдойч, кёлш, пфальцкий, саксонский. Внутри самого саксонского можно выделить региональные подгруппы, и знатоки этого диалекта безошибочно определяют место, где человек вырос и живёт. Но всё это не мешает представителям бывших мелких княжеств и королевств называть себя немцами.

Во Франции диалекты (или региональные языки, наречия, региолекты…) не представляют исключения: все они (как и в Германии, в Украине, в Испании…) имеют одну и ту же грамматическую основу, большой общий словарный запас, и, что самое главное, носители диалектов могут в основном (хотя и не без напряжения) понимать друг друга.

Поскольку вопрос нации – это вопрос, в частности, самоидентичности, то можно сказать, что сначала человек идентифицировал себя с кланом, семьёй, затем – с племенем, впоследствии он стал гасконцем, а уже потом французом. Нация формировалась из людей, которые распространяли свою идентичность на всё большую и большую территорию.

Каждому наблюдателю очевидна разница между французской и американской (США) нацией: во французской нации объединились в одно целое народы, близкие по территории проживания, по языку, по культуре, по историческому наследию, по религии (католики и протестанты – христиане, и мы говорим не о тождестве, а лишь о близости), по темпераменту, традициям, кулинарным предпочтениям. Объединённые в одну нацию американцы США никогда не жили рядом. Они говорили (и говорят) на разных языках, исповедуют разные религии, различаются цветом кожи, менталитетом, привязанностями в питании, одежде, традициях – нет ни одной сферы человеческой жизни, в которой среди объединённых в американскую нацию этносов не было бы разницы.

На чём же держится политическая нация?

Самый первый, но не всегда самый надёжный способ – удержание единства нации силой. В национальном «браке по любви», как во всякой семье, когда-нибудь всё же начинаются распри, в частности на национальной почве. Характерный пример применения силы – непрекращающаяся война в Ольстере. В Северной Ирландии, юридически относящейся к Великобритании, ирландцы уже около тысячи лет ведут войну за своё отделение. Лондон подавляет – пока успешно – эти сепаратистские устремления.

Одной из разновидностей силы является юридическая сила, сила закона. Элита страны принимает такие законы, которые позволяют ей удерживать нацию в единстве, жестоко наказывая каждого за попытку сепаратизма.

Второй мощный рычаг – экономика. В экономически процветающей стране удерживать этносы в повиновении значительно легче, чем в стране проголодавшейся. «От добра добра не ищут», – гласит поговорка. Поэтому в стране, где люди экономически преуспевают, они в основном закрывают глаза на свою этническую идентичность и, как правило, отбрасывают всякие мысли об отделении, создании своего национального государства и т. п. Пример США – типичный. В стране с одним из самых высоких в мире жизненным уровнем этнические пропасти пока ещё просто «заваливаются» долларами. Национальные катаклизмы обостряются, если у них появляется экономическая подоплека. Каждый «хлебный» или «соляной» бунт может перерасти в национально-освободительный.

Ещё одна бечёвка для связывания в один пучок отдельных хворостинок – мораль. Элиты навязывают всем гражданам общества одну, господствующую, мораль, которая обеспечивает, во-первых, господство самих этих элит, а во-вторых, прочность нации как залог территориального единства страны. В неграмотном и малокультурном обществе такими путами является религиозная мораль. Покорение Америки, Африки или Австралии осуществлялось мечом и крестом. Миссионеры оправдывали колонизаторов, колонизаторы защищали миссионеров. Внедрение (силой, подкупом, хитростью, лестью, коварством…) одной господствующей, государственной религии было и остаётся одним из методов закрепощения народов. Христианство, например, в любой его разновидности, всегда проповедовало повиновение, осуждая мятеж, восстание.

Политическая нация может оставаться прочной и по идеологическим мотивам. Если (воспитанный элитой в своих интересах) рядовой гражданин считает роль своей нации исключительной, своё правительство прогрессивным, если он гордится (экономическими, военными, политическими, техническими, научными…) достижениями своей нации, если у страны блестящий имидж, а ценности, которые она исповедует, считаются высокими, если она является «магнитом», притягивающим к ней как политические силы, так и граждан других стран, когда под её военным «зонтиком» ищут убежища другие страны, тогда у такой политической нации резко снижается риск этнических беспорядков.

Ни один из этих инструментов цементирования политической нации не существует отдельно, в политике это всегда смесь методов и способов – и силы, и экономики, и морали, и идеологии. Когда один или несколько из этих инструментов перестают работать, то непременно, с обязательностью физического закона, появляется риск бунта. Не случайно крупнейшие этнические выступления в США пришлись на время проигранной во Вьетнаме войны.

Из этого можно сделать вывод, что политическая нация априори слабее нации этнодоминантной, поскольку всегда имеет на этнических стыках большой конфликтный потенциал.