6.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

6.

Подъем на заставе обычно в полдень. Светские красавицы после бала вставали, вероятно, тоже в это время...

Я прихожу в комнату лейтенанта Сенько к девяти часам. Он уже сидит у себя, вид у него усталый, глаза красные. Объявлена усиленная охрана границы — и лейтенанту не раз за ночь приходится подниматься, проверить наряды.

В казарме тишина. В спальных комнатах — тьма, сонное дыхание: спят вернувшиеся из ночных нарядов солдаты, В столовой завтракает пришедший с границы наряд: кухня работает круглосуточно. Навстречу мне попадается Толя Шуйский в тапочках на босу ногу, с полотенцем, в нижней рубахе.

— Анатолий Васильевич, — говорю я. — Зайдите, пожалуйста, ко мне, когда освободитесь. Мне бы хотелось с вами поговорить.

— Хорошо.

Это уже прогресс. Когда я только добралась до заставы, солдаты разлетались от меня, как воробьи, а на все мои вопросы и разговоры отвечали: «так точно», «никак нет», «слушаюсь», «разрешите выйти?» Есть в этой военной сухости и краткости своя прелесть, свой смысл. Но нам, журналистам, никак не обойтись без людей словоохотливых, болтливых, хотя мне в душе милей молчуны. За зиму ребята отвыкли от «гражданских», поэтому мое появление на заставе своего рода ЧП. Возможно, нежелательное, но, увы, неизбежное, неотвратимое, как плохая погода. Сейчас, спустя неделю, они вроде попривыкли ко мне и язык их постепенно обрел обычную живость и гибкость.

Впрочем, ефрейтор Куцев, с которым я разговаривала вчера, первое время на все мои наводящие вопросы и старания расшевелить его, багрово до пота краснея, отвечал: «Так точно». А мне очень хотелось узнать побольше об этом парне, который работает на турнике с изяществом привыкшего к успеху спортсмена, толково выступает на собраниях, бойко отвечает на политзанятиях и... пишет стихи. Плохие пока, примитивные стихи, но трогательно в этом человеке с нелегким прошлым (последствия сказались и в армии: Николай Куцев был разжалован из сержантов в ефрейторы) желание уложить свои неуклюжие слова, свои, небогатые пока мысли, в складные строчки. Желание открыть гармонию в ежедневном...

Когда этим занимается юноша из литературной среды, с детства слышавший имена выдающихся поэтов, это обыденно и даже раздражает, если, конечно, он без таланта. Но парнишка, выросший в маленькой деревне Орловской области, воспитанник ФЗО, человек, близкими друзьями которого оказались, едва он вышел в самостоятельную жизнь, бывшие уголовники, — великий, настоящий интерес к литературе такого юноши волнует и трогает, вызывает желание помочь ему, хотя, повторяю, в стихах пока нет и намека на поэтический талант.

Я живу в маленьком офицерском доме, в комнате лейтенанта Сенько: хозяин перешел пока в казарму. Койка, стол, печка, сервант, в котором сквозь толстое стекло видны газеты, одежная щетка и золотой пояс от парадного мундира. На столе тоже газеты, книги, мужское зеркало для бритья. Женских вещей в комнате нет, хотя лейтенант женат, у него есть двухлетняя дочка. Жена в Алма-Ате у родителей.

— Так лучше для нас обоих, — говорит Сенько.

Лучше?.. Когда люди, уставшие от бытовых трудностей, начинают срывать зло друг на друге, вероятно, действительно лучше разъехаться на время, соскучиться. Женщинам на заставах трудно, может быть, в каком-то смысле труднее, чем мужчинам. У мужчин — служба, поглощающая их почти целиком, у женщины — четыре стены, немножко быта. И все. Наверное, это правильно, что Дина Сенько поехала домой отдохнуть и развлечься...

Но вот ее муж, двадцатишестилетний мужчина, освободившись от дел, пришел домой. Включил приемник, взглянул на золотой парадный пояс, в котором щеголял на смотрах в Алма-Ате. Сел к столу. Можно, конечно, открыть книгу, читать или готовиться к экзаменам в академию. Но не каждый же день! Ведь это живой и, в общем, совсем еще юный человек... Не посетит ли его незванная, не предусмотренная уставом гостья, разрушающая исподволь самые крепкие души?.. Тоска...

Надо быть умной, мужественной женщиной, чтобы стоять рядом с таким мужем всю жизнь. Работа его очень трудна, часто неблагодарна, но нужна. К сожалению, не всем девушкам, выходящим замуж за молодых красивых офицеров дано понять это...

Я раскрываю блокнот. Сегодня передо мной пройдет, сменяя один другого, большая часть солдат заставы. Судьбы, индивидуальности разные; скрытые за одинаковыми гимнастерками и одинаково короткой стрижкой характеры людей. Людей, которые скоро пойдут дальше в жизнь, незаметно вытеснив, заместив других, жаждущих отдыха.

— Разрешите?

Анатолий Шумский. Еще в самый первый мой день на заставе, когда Шумский вошел в Ленинскую комнату, пробираясь между тесно составленными столами, по каким-то, мне самой непонятным признакам, я поняла, что это шахтер. Некоторая сутулость и привычка ходить чуть-чуть вывернув вперед в плечах руки, не пропадающая никогда несвежая бледность в лице, просматривающаяся даже под местным горным загаром; немного излишне пристальный и напряженный взгляд черных глаз, привыкших к работе в полутьме. Шумский заговорил, по-южному смягчая «г» — я поняла, что это шахтер из Донбасса...

Толя Шумский молчун. Смотрит в сторону, отвечает мягко, но скупо. У него доброе, умное, хорошее лицо, он не из нелюдимов, которые молчат, потому что не желают говорить с тобой. Шумский немногословен из самолюбивого нежелания оказаться вдруг глупее, неосведомленнее собеседника, из-за того, что потенциальные возможности его ума больше, чем реальные знания. Конфликт между данными природы и пониманием того, что эти данные пока еще совсем слабо реализованы, запечатывает ему уста. Люди подобного склада встречаются не часто, и мне каждый раз интересно угадывать это мучительное самолюбивое понимание, что можно знать больше, чем знаешь. А у людей неумных такое понимание отсутствует начисто, поэтому обычно они назойливо болтливы.

— Кем вы работали на шахте?

— Проходчиком.

— К службе в армии было трудно привыкать?

Толя пожимает плечами.

— Нет. На гражданке у меня работа была трудней.

— А в ночном дозоре? Мне многие жаловались, что очень трудно первое время — спать хочется. А заснул — ЧП.

— Я ведь работал в ночные смены.

— Верно.

После, когда я спустилась на равнину, командиры разных возрастов и званий говорили мне, что гораздо легче с солдатом, поработавшим до армии, попробовавшим тяжести и сложности самостоятельной жизни, нежели с теми, кто со школьной скамьи, от мамы... Верно, Толя, тебе было проще освоиться.

Чуть вздернутый нос, прямые ресницы гасят глаза, мальчишеская шея подхвачена воротником гимнастерки...

«Славный будет человек, — думаю я с доброй завистью к тому, что он не распечатал еще по сути свою жизнь, и ничто для него не утратило пока новизны. — Славный будет человек...»

Впрочем, за внешней молчаливой покладистостью Толи Шумского чувствуется железный стержень, до которого если добрался, то уже не согнешь, разве что сломаешь. Старший лейтенант Шляхтин, наткнувшись на этот стержень, послал Шумского на гауптвахту. Лейтенант Сенько, добравшись до стерженька, понял, что этот парень всей душой идет навстречу добру и ласке. И на самом деле так...

— Что вы собираетесь делать после армии?

— Работать и учиться в горном институте.

— Я думаю, мы с вами еще встретимся, когда вы будете горным инженером. Напишите, я приеду к вам в командировку...

Шумский молча улыбается.

 

Когда я, сойдя с лошади, вошла в двери казармы, ошалев немного от долгой дороги, от близкого солнца, от воздуха, в котором не хватает двадцать пять процентов кислорода, меня встретил Володя Спивакин с повязкой дежурного на рукаве. Встретил так, будто мы давно знакомы — с прибаутками, с широкой улыбкой. И с этой минуты волей-неволей я слышала и ощущала его присутствие в казарме: Володя громкий человек.

Моет ли он полы, ловко выжимая тряпку и поглядывая на меня снизу из-под руки, чистит ли оружие, одевается в наряд; в столовой ли за обедом, вечером ли в умывалке, служащей дополнительным красным уголком, — везде слышен его голос, его шуточки, не больно тонкие, но всегда смешные. Говорят, что в каждой роте обязательно находится свой заводила и остряк — здесь эту роль взял на себя Володя Спивакин. Он поет, играет на балалайке и гитаре, не хуже заправского парикмахера подбирает чубы и затылки своим друзьям.

— На гражданке пойду мастером в дамскую парикмахерскую! — говорит Володя, профессионально-изящным жестом стряхивая с плеч Лени Желобко светлые космы остриженных волос.

Этой осенью Володя тоже демобилизуется, планы у него обширные. С одной стороны, ему хочется поступить в институт, с другой — поплавать по морям, повидать разные страны. Парень он умный, развитой, начитанный. До армии успел поработать на металлургическом заводе.

«...я и дружок мой тоже хрупкого, как у меня, — смеется, — телосложения... Поставили нас опоки таскать. Парень нам один там показывал, как и что делать. Мы вдвоем одну опоку еле волочем, он один справляется — а тощий, хлипкий, в чем душа... Вечером едем домой — губы лень раздвинуть, улыбнуться — так устали. Поглядели друг на друга и удивились: как он, этот тощий-то жив еще? Жив, трамвай после смены бегом догоняет, через губу поплевывает. Двужильный... Ну, прошла неделя-другая, гляжу и сам за трамваем бегом, с кондукторшей разговариваю — весь вагон хохочет... И в армии так же привык. Трудно, конечно, сначала было, потом втянулся...»

Встает, щелкнув каблуками, шутливо развернув широкие плечи.

Лицо у него румяное, улыбка белозубая, взгляд легкий, веселый. По первому впечатлению — баловень судьбы, человек, порхающий по жизни с завидной невесомостью Христа, идущего по морю. Но это не так. Легкость и беззаботность у Спивакина внешняя.

Проходят передо мной люди один за другим, в короткий получасовым разговор втискивают свои, недлинные пока жизни. Секретарь комсомольской организации Леонид Желобко, Василий Кобылко, Петр Дорогань, Иван Продан, старшина, депутат местного совета Николай Пичкур. Весельчак, плясун, штангист Виктор Золотарев, собирающийся после армии пойти в медицинский и стать хирургом.

Вечер... Ребята, собравшись в умывалке, поют. Здесь почти все украинцы — как славно поют они украинские песни!.. Я до слез в горле люблю украинские песни — видимо, любовь к ним запрограммирована в моих хромосомах: когда-то, более ста лет тому назад, мой прадед на телеге приехал в Сибирь из Полтавы...