Эдуард Талунтис ВОЛК

Эдуард Талунтис

ВОЛК

Это не преувеличение — я действительно подпрыгнул на стуле, когда дежурный, обращаясь к Березину, доложил:

— Пришел диверсант. Ждет у ворот. Пропустить?

Наверное, каждый поймет, какой вихрь мыслей и чувств вызвали у меня эти слова, если добавить, что услышал я их на заставе, в каких-нибудь пятистах метрах от границы. К оконному стеклу вплотную привалилась глухая темень — наступил вечер. А я с утра выпытывал у Березина что-нибудь «такое» — боевое, пограничное. Он же, поднимая плечи и наклоняя голову то на одно плечо, то на другое, с искренней виноватостью оправдывался, что ничего «такого» на заставе не было. И вот вдруг, при мне...

Березин поднялся из-за стола и поправил на поясе кобуру.

— Сколько раз надо говорить? — резко начал он, строго глядя на дежурного, но потом, покосившись в мою сторону, продолжил мягче:

— Ладно, об этом потом... Конечно, проводите сюда.

Я тоже встал, не зная, что делать с блокнотом — оставить его на столе или спрятать. В то же время я испугался, что Березин сейчас попросит меня выйти и я пропущу ценный для меня разговор офицера Березина с только что задержанным диверсантом. Это было бы очень обидно... И я отошел к окну, подальше от двери.

Но Березин не успел ничего сказать. Дверь открылась, и в канцелярию вошел невысокий человек в черном полушубке и валенках. Не взглянув на нас, он поставил в угол тонкую палочку, стянул с головы шапку и только тогда шагнул навстречу офицеру.

Я заметил, что человек приволачивает правую ногу. Глаза у него были колючие, спрятанные под нависшими светлыми бровями. Свалявшиеся под шапкой редкие волосы едва прикрывали широкую лысину. «Неплохая маскировочка — под колхозника», — подумал я.

А Березин... Березин улыбался. Он взял стоявший у стены стул и поставил его возле стола. И сказал, кивнув на меня:

— Наш гость. Знакомьтесь.

— Матвеев, — назвал себя человек.

И когда я тоже представился, он сел на стул, вытянув перед собой негнущуюся ногу. Некоторое время тянулось странное молчание. Березин открыл портсигар и подвинул его ко мне. Я взял папиросу и, недоумевая, закурил.

Матвеев, откинув полу, долго и сильно, словно сердясь, тёр коленку. Потом он запустил руки в карманы и достал кисет и сложенную газету. Самокрутка у него получилась аккуратная. В комнате едко запахло махоркой. Березин сам поднёс ему спичку.

— Вернулись? — наконец спросил он после некоторого молчания.

— Да, утречком, — прохрипел Матвеев, открытым ртом, по-рыбьи, глотая густое облако дыма. — Будь они неладны, эти семинары и совещания. Добро ещё нынче, а к весне-то совсем замучают. Только и шастай в район...

Березин тоже покачал головой, словно осуждая какие-то никчемные совещания. Я же ловил каждое слово, стараясь поскорее понять, кто этот Матвеев и зачем он пришел сюда.

— У вас тут как? — спросил Матвеев, оглядывая стены канцелярии. Горящая махорка просыпалась на пол, и он придавил её валенком.

— Служим, Иван Федорович.

— Это известно.. — Матвеев из-под бровей взглянул на своего собеседника, и мне показалось, что в его хрипловатом голосе прозвучала укоризна и недовольство. Но, видимо, мне это действительно показалось.

— Газеты читаете? — спросил он вяло и равнодушно.

— Зря вы это...

— А ты не обижайся.

Опять потянулось молчание. Березин ногтем царапал стол, а Матвеев, тыкал самокрутку в пепельницу.

— В питомник пройдете? — первым заговорил Березин.

— Нельзя, — словно приказывая, ответил Матвеев. — Не надо собак светом дразнить. — Он провел рукой по губам, стирая горький вкус махорки. — Балуются у тебя ребята с псами, вот что. Пригляди.

Березин слушал, опустив голову. А Матвеев, опять с силой потирая колено, говорил:

— С молодой-то, со щенком тоже так нельзя. А то что это? Собака прыгает фуражку снимать. Жарко парню, видите ль. Приучил. Самому руки, небось, не поднять, собаке команду придумал... Срам один...

— Это вы о Харченко? Я ж ему говорил, Иван Фёдорович. Больше такого нет.

— Нет... нет... — ворчливо повторил Матвеев. — А всё же, как у вас?

Он помолчал, ожидая ответа, и снова запустил пальцы в кисет. Уже сворачивая новую самокрутку, спросил как бы невзначай:

— Слышал, задержали двоих...

— Так это не мы, это на соседнем участке.

— Знаю. Но Динка-то ходила...

Это было для меня новостью. Березин за всё время долгого моего разговора с ним ни словом не обмолвился о каком-либо похожем происшествии. Не таясь, я раскрыл блокнот и приготовился записывать.

— Ходила Динка, верно... Ну, вкратце дело таково. Из заключения убежало двое уголовников. Это далеко отсюда, более ста километров. — Березин явно говорил для меня, чувствовалось, что Матвееву такие подробности были ни к чему. — Воспользовались ротозейством охраны, захватили самосвал и исчезли. Известно, что у преступника одна дорога, а у преследователей тысячи. Где искать? Ну, да это всё предыстория, мы этого не знали. Но когда преступники разбили самосвал о придорожный столб, и случилось это уже вблизи от нас, вот тогда включились и мы. Хотя, надо сказать, с опозданием... Выбросили собаку. Взяла она след и повела.

Березин сделал паузу, чтобы прикурить.

— Двадцать пять километров шла... Ну, знаете, когда собака идет по следу, она летит, да еще инструктора за собой тащит... А погода была похуже нынешней. Оттепель тогда затянулась недели на две... В общем, через двадцать пять километров обессилела Динка, упала. Инструктор отлил её талой водицей, отдышалась она и снова пошла. И ещё пятнадцать километров бежала. Тут наши передали погоню соседям. Они и нашли преступников, в кино те спрятались. А инструктор собаку на руках домой принёс. Вот и всё... Мы, как видите, здесь ни при чем...

Березин знакомым мне движением поднял плечи и развёл над столом растопыренные ладони, словно отдавая мне всё сказанное. Я тут же хотел спросить фамилию инструктора, но заметил, что Матвеев тоже хочет что-то спросить. И я уступил. Но Матвеев сказал другое:

— Хороших кровей Динка. Мах у неё широкий. Когда я ещё говорил, помнишь?

— Да что собака! — не выдержал я. — Солдат — вот кто герой! На нём сапоги, обмундирование тяжелое, автомат...

— Пистолет, — снисходительно поправил Матвеев и снова вернулся к своему: — Как Динка-то после этого?.. Витаминов ей бы добавить, глицерофосфат. Молода ещё...

Теперь офицер Березин бегло записывал то, что говорил Матвеев насчет витаминов и рациона для служебных собак. Имя Динки он подчеркнул дважды. Я не вмешивался. Наконец, Матвеев спросил, не было ли ещё чего на заставе, и встал, рывком подтянув под себя негнущуюся ногу. Шапку он надел у порога и взял свою палку.

— Так на днях обязательно забегу. Посмотрим твоих собак.

— Рад буду, Иван Федорович. Спасибо. — Березин потянулся к крюку за своей ушанкой.

— Да ладно, не провожай. Вон гость у тебя. — Матвеев кивнул мне и вышел.

Березин в раздумье вернулся к столу. За стеклом окна было так черно, словно там кончалось всё живое. Но он, что-то высматривая в этой черной пустоте, долго стоял у окна. Я ждал.

— Перед этим человеком мы в неоплатном долгу, — медленно и тихо сказал Березин. — Ну, наградил его медалью, да разве ею оценишь... Вот вам эта история. Расскажу как умею, а вы уж делайте с ней, что хотите.

...Несколько лет назад шел через рубеж матерый «волк» — огромного роста восточноевропейская овчарка, прошедшая специальную дрессировку. На месте перехода остался её след, чисто волчий — когтистая четырехпалая лапа длиною в десять сантиметров, впечатанная в снег четко и тяжело. Наряд, как положено, измерил отпечаток и прошел по следу. Сомнений не было: волк. А когда, уже в глубине зоны, наткнулись на помет — совсем успокоились. В помете была шерсть, клочья перьев, осколки костей.

В ту пору в этих лесах близ границы волки водились. Поэтому наряд, вернувшись на заставу, даже и не доложил о «нарушении границы».

И все-таки овчарка далеко не ушла. На лесной запущенной дороге её встретил колхозный бригадир Иван Матвеев.

Бригадир в то зимнее пасмурное утро валил осинник, рубил сорное мелколесье себе на дрова. И тут он увидел внизу, в лощинке, где пролегала неторная малоезженая дорога, этого зарубежного зверя. Настоящий волк ступал по узкой вмятине, оставшейся от полоза дровней, словно идя на лёжку. Бригадир с интересом смотрел на него, ожидая, когда же, наконец, волк прыгнет через куст, заметая свой след. Но волк спокойно протрусил и скрылся под склоном дороги.

Матвеев не успокоился. Он спустился в лощинку и ощупал едва проступавший след. Волк!.. Самый настоящий волк!.. Но тут он взглянул на лошадь. Опустив морду в торбу с сеном, она невозмутимо мотала ею. Да, лошадь никак не отозвалась на появление волка...

Свести дровни на дорогу было делом минутным. Матвеев хлестнул лошадь. Он ещё и сам не совсем понимал, зачем ринулся в погоню за этим волком. Ружья у него не было, правда, топор он успел швырнуть в дровни. Но не азарт охоты бросил его вдогонку. Какое-то смутное беспокойное чувство нарастало и не давало вернуться в осинник.

Снова увидел он волка на взгорье. Волк, заслышав мягкий стук копыт, остановился, повернул голову. И Матвеев, вероятней всего непроизвольно, свистнул. И его острый взгляд уловил, как хвост у волка, опущенный между ног, чуть заметно дрогнул.

Этого было достаточно, чтобы Матвеев определил, наконец, откуда у него возникло беспокойство: «Собака. Но чья? Таких здесь нет. Приблудная?»

Он с маху погнал дровни на взгорье. Но собака уже уходила. Она прыгнула в сторону, под откос, и, увязая по горло в наметённом там снегу, сильными, отчаянными прыжками пробивалась к лесу. Матвеев схватил топор, сунул его под ремень и, как пловец, поднимая снежное облако, скатился вниз.

Встретились они, тяжело дыша: Матвеев — от забившего лицо снега, собака — уставшая от прыжков. Человек протянул к ней руку. Но собака, внезапно присев, многопудовой тяжестью обрушилась ему на грудь. Возле самого лица щелкнули клыки...

С этого момента Матвеев плохо помнит, что было дальше. Видимо, собаку многому учили. Остервенелая схватка шла не на жизнь — на смерть. Она закончилась победой человека. Матвеев пришел в себя, когда собака, по-прежнему не издавая ни звука, зализывала перерубленную ногу. Как он успел выхватить топор, он этого и сам не знал.

Вокруг снег был в алых пятнах. Матвеев хотел было подняться, по не смог и только вскрикнул от боли. Правая штанина была разодрана, виднелась до странного белая кость. Матвеев сгреб снег и навалил его на ногу. Что делать дальше?

Всё-таки он нашел в себе силы снять ремень. Кольцом накинул на пасть собаки. Это ему удалось не сразу, но собака тоже, видимо, обессилела. Потом он, толкая её впереди себя, выбрался на дорогу. Лошадь стояла, ловя губами повешенный сбоку мешок. Бригадир поднял собаку на дровни, потом перевалился сам.

Когда Матвеева отправляли в больницу, он подозвал к себе офицера с заставы.

Пограничники примчались в деревню сразу же, как им позвонили. Санинструктор, морщась и бледнея, сделал бригадиру противошоковый укол. Зашивать раны он не умел.

Офицер-пограничник пожал слабую руку бригадира.

— Собаку сохраните, — Матвеев задержал ладонь офицера. — Дайте ей угол в питомнике. Когда вернусь, заберу...

К кому шла собака, потом выяснили. Пограничники обнаружили, что к выбритой шее собаки был приклеен тщательно подогнанный в масть меховой ошейник. Из-под него выпал небольшой клочок тонкого шелка с шифром...

После лечения Матвеев действительно взял себе собаку. Впрочем, она мало походила на собаку — прыгая в клетке на трех лапах, она производила жалкое впечатление. Кто-то из солдат предлагал пристрелить калеку, но с этим многие не согласились. Единственно, что у нее осталось от прежнего, так это звериная злоба и сила. В клетку к ней не заходил никто, пищу бросали через верх.

Но Матвеев, придя за собакой, — она оказалась молодой, примерно четырехлетней сукой, — сказал:

— Не отказываюсь, беру.

Потом рассказывали, что он ездил куда-то в город, о чем-то хлопотал. В колхозе над ним посмеивались — кормит, мол, чуть ли не свою убийцу. Сука жила у него в будке, которую он сам смастерил... А через полгода с небольшим он привел на заставу двух пушистых и толстых словно медвежата, щенков и, держа их за поводки, спросил:

— Сейчас будете брать или мне обучить их кой-чему?..

...Во время всего рассказа Березин стоял повернувшись к окну, словно бы всматриваясь в наступавшую ночь. Я не счел это за невежливость, я сам не смотрел на него, склонившись над блокнотом. Но теперь Березин прошелся по комнате и, показав глазами, улыбнулся:

— Ого, сколько исписали... Остается только добавить, что сейчас Матвеев командует дружиной, помогает опять-таки нам. А Динка, о которой вы уже слышали, внучка той, что шла тогда через рубеж... Теперь довольны?

— А та жива?

— Нет. Собачий век короткий. После восьми лет от собак приплод уже не берут. Да она так и не переменилась.

— Тогда у меня последних два вопроса. Первый: почему надрессированная собака всё-таки среагировала на свист Матвеева — помните, на взгорье? — И второй: дежурный назвал Матвеева диверсантом. Случайно? Или тут что-то есть?

Березин неожиданно для меня нахмурился. Он постучал папиросой по портсигару.

— Мне надо было ожидать, что вы об этом спросите... Разные у людей бывают таланты. Так вот у Матвеева такой: его очень любят дети и к нему буквально льнут все животные — коровы, лошади, собаки. Даже один петух следом за ним ходит, верите ли... Не знаю, в чем тут дело. Но талант у него такой есть. И, может быть, тогда на взгорье овчарка-волк это почувствовала. Вот ответ на первый вопрос.

А на второй... Да, Иван Федорович был диверсантом, на войне. Когда вы ехали сюда, не обратили внимание на мост через реку? Здесь один встречается. Так вот, его Матвеев взрывал... Эта ветка питала у немцев весь участок фронта. И охранялась она, особенно мост, конечно, очень сильно. До сих пор здесь лес, если заметили, не вырос, он был весь вырублен и выжжен. Через каждый километр стояли вышки с прожекторами. Зенитки — даже на полустанках. Одним словом, дорога и мост были почти неуязвимы. Посылали наших подрывников — гибли. Пробовали бомбить — не получилось. Пытались пробиться силой — отряд десант-пиков даже не дошел до насыпи.

Взорвал Матвеев. Конечно, ходил он к мосту не один. Да и видел мост издалека, но взорвал всё-таки он. Когда Матвеев выбрасывался из самолета, он держал на руках собаку. Не помню, как её звали... Хотя, чего это я? Динкой, конечно. Он многих теперь так называет... Да. Держал на руках, не поверил парашюту. Ну, и когда на насыпь выскочила собака и побежала к мосту, охрана ничего не заподозрила. Темно было, март. Немцы не разглядели, что по бокам у собаки два пакета. А через несколько минут мост рухнул... Матвеев говорил, что полмесяца тренировал овчарку. Ну, это только он может... Выбрались наши благополучно, Матвеев вывел прямо к заливу, тут спрятаться есть где...

— Он что, эти места хорошо знал?

— Да, знал... Это самая печальная часть всей истории. — Березин снова отвернулся к окну. Я не торопил его.

— Иван Федорович был физруком пионерского лагеря, здесь, у самой границы. Старшеклассники ещё учились, а вот детский сад уже приехал. И в субботу Матвеев отправился за младшими классами. А в воскресенье... это вы знаете.

Застава стояла на этом же месте. Дралась она геройски. Машину начальник отдал вывозить детей. Пограничники полегли тут почти все. Но дети успели уехать.

Матвеев уже после войны всё об этом узнавал, приезжал специально. А потом и остался тут, вступил в колхоз. Хочу, говорит, быть поближе к границе... Знаете, это только кажется, что он на заставу ради собак приходит. На самом-то деле солдат моих он изучил как пять пальцев. И они его побаиваются. Строг до невероятия. Всё ему кажется... Впрочем, мне понятны и думы его, и сердце...

Березин как-то особенно застенчиво улыбнулся — вот, мол, уже совсем на другое съехал. Мне больше ни о чем не хотелось спрашивать. Память потянула в далекое прошлое, к тому июньскому утру, которое всё ещё жжёт нас непроходящим зноем. Столько лет спустя...

— Вам пора спать, — гостеприимно, но твердо сказал Березин. — Да и мне уже время. Сейчас выходит наряд.

Он приоткрыл дверь и погасил свет. В посветлевшем окне очень быстро начали проступать звездное небо, верхушки сосен и серый снег между стволами...