II
II
Весь день дул порывистый ветер. Желто-серые облака пыли и песка кружились над безлюдными городскими улицами. К вечеру ветер утих, и город начал оживать. С колоколен собора, Спасской и Троицкой церквей плыл тягучий звон, сзывая к вечерне.
Перед тем, как пойти на встречу, Таров обычно прогуливался по тихим улочкам, чтобы собраться с мыслями. Кончается третий месяц, как уехал Вагжанов, а с ним никто не связывается... Настроение было подавленное. Ежедневно читал рапорты и донесения семеновских офицеров о зверствах и злодеяниях, но не мог их предотвратить. Сознание бессилия взвинчивало нервы, ему казалось, что на гласной чекистской работе он стал бы решительно сражаться с врагами революции, а здесь разве его роль достойна настоящего бойца?.. Побродив по городу часа два, Таров завернул на свою улицу и тут неожиданно встретился с тетей Варей.
— Здравствуйте, была у вас, узнала что скоро вернетесь. Решила погулять возле вашего дома, — сказала тихой скороговоркой тетя Варя. — Заходите завтра. Вас будет ждать Сергей Юльевич Широких-Полянский.
— Каков он из себя: молодой или пожилой? — спросил Таров нетерпеливо. Перед глазами вдруг возникло улыбающееся лицо Петровича с седыми рыжеватыми усами, и ему захотелось узнать, кто заменит Вагжанова.
— Из молодых да ранний, — сказала тетя Варя, улыбнувшись, и свернула в темный переулок.
Привычные, стершиеся слова... Но, встретившись с Широких-Полянским, он понял, что тетя Варя была права.
Перед ним стоял высокий, стройный юноша — может быть, года на три-четыре моложе Тарова, со светлыми вьющимися волосами и едва пробивающимися усами. На нем была кремовая сатиновая косоворотка, подпоясанная широким ремнем. Поражали его глаза: грустно-задумчивые, внимательные и зоркие.
— Что ж, будем знакомы, Ермак Таров, — сказал Сергей Юльевич молодым баском. — Александр Петрович влюблен в вас...
— Вы виделись с ним? — спросил Таров, продолжая изучающе рассматривать собеседника.
— Виделись... Вообще-то мы с ним давние знакомые: вместе работали в Читинском совете рабочих депутатов. Он был председателем ЧК, а я заведовал организационно-агитационным отделом исполкома. После белогвардейского переворота наши пути разошлись... Садитесь, пожалуйста. О нем вы, наверное, все знаете?
— Да, многое он рассказывал о себе...
— Ну вот. А я тогда по решению партийной организации ушел в Витимскую тайгу. Полгода скрывался в охотничьих заимках. В феврале вышел из леса. Опять арестовали. Тут уж мне был бы конец, если бы не случайность. Генерал Бакшеев написал на моем деле резолюцию: «Подлежит уничтожению». Дело уничтожили, а меня освободили... Видите, иногда и тупоумие бывает полезным! Приехал я в Читу, там и встретился с Петровичем. Он поручил выехать в Верхнеудинск... Александр Петрович высоко ценил ваши услуги...
— Вы меня обижаете, Сергей Юльевич. Какие же услуги? Это наше общее дело...
— Тоже верно. Не обижайтесь: суть не в словах.
— Петрович не собирался возвращаться сюда?
— Пока нет. Сибирский областной комитет РКП (б) командировал его на Дальний Восток... Будем работать с вами. Не возражаете?..
В последних числах июня Тарова вызвал Зубковский. Ермак Дионисович, зная солдафонскую натуру полковника, представился ему по полной форме. Зубковский поднял тяжелые веки и угрюмо посмотрел на Тарова.
— Звонили из Читы, — сообщил он, — тебя атаман требует. Чего это ты так приглянулся его превосходительству?
Ермак Дионисович предпочел отмолчаться.
— Попутно, — продолжал Зубковский, — отвезешь пакет. Туда идет бронепоезд «Мститель», тебя захватит. Я договорился.
— Слушаюсь, господин полковник!
...Тарову уже не раз приходилось встречаться с атаманом, довольно часто навещавшим беспокойный «второй район». Чем ближе узнавал Ермак Дионисович своего покровителя, тем больше убеждался в том, что за маской любезности и развязности, которую Семенов напяливал на себя в Петрограде, скрывается злобной и мстительный человек.
Через Тарова проходили многие приказы и распоряжения Семенова. В них предписывалось «стирать с лица земли» целые села, «уничтожать поголовно» сотни крестьян только за то, что они как-то выразили сочувствие рабоче-крестьянской власти или накормили своего земляка-красного партизана.
Ермака Дионисовича настораживал и приводил в замешательство насмешливый взгляд Семенова. Казалось, атаман знает, кто такой Таров, и только до поры до времени терпит его. Иногда думалось: может быть, сам он не умеет скрыть своей жгучей ненависти к Семенову, и тот догадывается о его подлинных чувствах.
На этот раз Семенов был в добром расположении. Он принял Тарова попросту, пригласил сесть в кожаное кресло.
— Но, студент, однако, придется тебе переезжать в Читу. Ты надобишься мне.
— Всегда готов, ваше превосходительство.
— Одобряю твою готовность, — сказал Семенов и посмотрел на Тарова насмешливым взглядом. Ермак Дионисович спокойно выдержал взгляд атамана. — В одиннадцать часов состоятся переговоры с японцами, прибудет командующий японскими войсками в Сибири генерал Оой. Ты будешь за переводчика...
— Благодарю за доверие, ваше превосходительство.
В секретных переговорах участвовали Семенов, его ближайший помощник Башкеев, Маримото Оой и генерал-майор Огата — командир отряда японских войск в Забайкалье.
Речь шла о создании правительства Российской восточной окраины. Семенов добивался создания военной диктатуры. Разумеется, диктатором он рассчитывал стать сам. Японские политики в то время вели двойную игру: с одной стороны они всячески поощряли властолюбивые устремления атамана; с другой — принимали все меры к тому, чтобы не допустить образование какой бы то ни было твердой власти на Дальнем Востоке. Они полагали, что такая власть сплотила бы силы русской буржуазии и подорвала господство Японии. Они заигрывали и с Семеновым, и с Колчаком, тайно натравливая их друг на друга.
Переговоры закончились поздней ночью. Они привели к выяснению позиций сторон, как было записано в протоколе, и только Семенов был не очень огорчен неуспехом переговоров. Он тогда еще считал свое положение прочным и надеялся, что японцы рано или поздно примут его предложение.
— Никуда не денутся, согласятся: мы хозяева на своей земле! — самоуверенно заявил он, едва захлопнулась дверь за японцами.
Поутру Семенов с группой офицеров собрался ехать на станцию Андриановка. Через адъютанта он передал Тарову, чтобы тот следовал вместе с ними.
Экипаж бронепоезда встретил атамана и его свиту с должным почтением. В офицерском салоне приготовили стол. Семенов изрядно выпил и разговорился.
— Я приказал устроить большевикам баню в Андриановке. Не одно поколение будет помнить меня!
— А много там красных, ваше превосходительство? — спросил капитан Корецкий, служивший офицером особых поручений.
— Много. Полковник Степанов сосчитает. Боюсь вот, опоздали; главного представления уже не увидим. Я обещал приехать еще вчера, да неотложные дела задержали.
На станции Семенов потребовал верховых лошадей. Вскоре атаман и офицеры скакали к Тарской пади, где совершилась страшная трагедия...
В начале июля на станцию Андриановка был доставлен эшелон, состоящий из пятидесяти трех вагонов. В них находилось более полутора тысяч пленных красногвардейцев, партизан, крестьян и женщин с детьми, захваченных карательными экспедициями.
Жители пристанционного поселка слышали вопли и стоны людей, которых не переставали истязать даже перед смертью.
В полдень бородатые казаки выгнали группу пленных из первого вагона, связали попарно проволокой и погнали в сторону пади. Там обреченных на смерть людей заставили копать братскую могилу. Затем поставили на край ямы и скосили из пулеметов. Потом привели новую группу... Так в течение дня были расстреляны все. Страшно подумать, сколько безвинных людей было в тех пятидесяти трех вагонах. Ни плач детей, ни проклятия матерей не могли остановить руку убийц.
К приезду Семенова расправа была завершена. Но жуткие следы ее виднелись повсюду.
Атамана встретил полковник Степанов, долговязый верзила с длинной лошадиной головой.
— Докладываю, ваше превосходительство, согласно вашему приказ у красные бандиты и изменники ликвидированы!
— Благодарю за верную службу!
— Рад стараться, ваше превосходительство!
Вечером в зале ожидания станции были накрыты столы в честь атамана. Полковник Степанов, не омыв от крови руки, приветствовал высокого гостя верноподданической речью.
— На меня можете положиться, ваше превосходительство, — сказал он в заключение. — Злоба к большевикам не иссякнет во мне вовеки. Я не постыжусь признаться: ночь не сплю, коли за минувший день не прикончу хоть одного красного...
Семенов туг же снял с себя и повесил на шею полковника свою именную шашку.
— Вот, господа офицеры, достойный пример верности и доблести, коему вы обязаны подражать сами и воспитывать в таком духе своих подчиненных, — сказал атаман, отвечая на приветствие Степанова. — К нашему великому огорчению, у нас есть случаи, — продолжал Семенов, — когда казаки, срам сказать, попадают под влияние преступной агитации... Всех, кто перешел на сторону красных, я объявляю предателями, изменниками родному казачеству. Объявите мой приказ по казачьему войску и всему населению! Вместо бежавших будут призваны отцы и братья изменников, могущие носить оружие. Из семей возьмем заложников. В случае бегства к красным, будет расстрелян старший член семьи. Все бежавшие будут лишены земельных наделов, вычеркнуты из списков войска и при поимке расстреляны без суда. Мы должны быть беспощадными, господа офицеры! В рядах казачьего войска нет места жалости, гнилой и вонючей сентиментальности!
Эта короткая речь как бы наизнанку вывернула перед Таровым атамана, показала его истинное нутро. В салоне бронепоезда он вспомнил бахвальство Семенова и подумал: «Действительно, поколения людей будут проклинать Семенова за его гнусные злодеяния».
Таров вернулся в Верхнеудинск с тяжелым настроением. Ему стала еще более ненавистной и постылой служба в белогвардейском штабе.
В воскресный день Таров вышел на Большую улицу, поднялся по ней до царских ворот. Была в те времена такая массивная белоснежная арка, увенчанная позолоченным двуглавым орлом — символом могущества российской империи. Она издевательски возвышалась над скособоченными приземистыми домишками, давила все вокруг грубым показным величием. Потолкавшись среди праздно шатающейся публики, повернул назад. Возле здания общественного собрания встретил Таракановского. Поручик был изрядно выпивши и шумно приветствовал Тарова. И тут у Ермака Дионисовича неожиданно возникла мысль: извлечь пользу из доброго расположения Таракановского. Он обнял поручика и наговорил ему кучу любезностей.
В гостиных рядах они завернули в небольшой ресторан, из которого доносилась бурная музыка.
Таракановский обратился к Тарову по имени и потребовал, чтобы тот тоже называл его Семеном.
— Не терплю холодную официальность. Я, Ермак, человек простой, привык... Чего будем заказывать, — спросил он, оборвав фразу.
— Графинчик пшеничной, — сказал Таров, — и соответственно закуску.
Пока официант исполнял заказ, Таров и Таракановский с ироническими улыбками наблюдали за танцующими парами и вяло переговаривались.
— Не жалеешь, что приехал в родные края? — спросил поручик после второй рюмки.
— Нет, не жалею. В Петрограде и Москве нагляделся на большевистские порядки. Сыт ими вот так, — Таров провел ладонью по горлу.
— Просись на живое дело, — посоветовал Таракановский. — Чего в бумагах-то...
Еще выпили. Поручик хмелел все больше, им овладевала страсть бахвальства.
— Недавно я был в Троицкосавске, — рассказывал он. — Мы там ликвидировали большую группу красных... Я одним выстрелом прошивал по пять человек. Скулой неделю не мог шевельнуть: набил винтовочным прикладом. Вот это дело!
— Неужели, пять человек — одним выстрелом?
— Ты что, Ермак, не веришь? Я не трепач. Обо мне не такое еще услышишь. Я люблю, чтобы обо мне говорили. Я хочу сверкать, — пьяно хвастался поручик, — а не тлеть, как сырая головешка.
— Ты, что, вступил в члены «Пушечного клуба», готовишься лететь на луну? — насмешливо спросил Таров, пытаясь замечанием задеть самолюбие поручика и вызвать на большую откровенность. Но Таракановский, видимо, не читал Жюля Верна и не понял юмора.
— Никакого пушечного клуба я не знаю, — пробурчал он сердито. — Есть один планчик. Понимаешь? Партизанским вожакам — чик! — Таракановский сделал жест, означающий снять голову. — Ясно? Ты еще услышишь о поручике Таракановском. Все, больше слова не скажу. Точка!
Поручик сильно ударил кулаком по столу. Рюмка подскочила на столе и со звоном разбилась. Ермак Дионисович понял: ничего больше он уже не добьется от вдребезги пьяного Таракановского и потребовал счет. Когда расплатились, Таров вывел поручика из ресторана.
— Наши дороги расходятся. Мне — туда, к зазнобушке, — пробормотал Таракановский, махнув рукою в ночную темень.
Разговор с поручиком Таракановский насторожил Тарова. «Вон чем хочет прославиться поручик! Убийцы... Тут, однако, не только пьяная болтовня».
В конце недели из Читы приехал Семенов. Таров в присутствии Зубковского доложил атаману обобщенные материалы о положении дел. Главный штаб находился в Чите, но Семенов часто приезжал в Верхнеудинск: здесь были американские и японские войска; здесь, как он чувствовал, назревали события, угрожавшие его власти.
Справка о действиях партизан и все более активном участии в них русских крестьян и бурятской бедноты взбесила Семенова.
— Я этой красной гидре скоро отрублю башку, — процедил он сквозь зубы.
Таров подумал: «Не на этом ли деле собирается прославиться Таракановский?»
Через несколько дней распространился слух: дезертировал штабной взвод солдат во главе с поручиком Таракановским. Случаи дезертирства из белого войска отмечались часто, нередко и офицеры переходили на сторону партизан. И все же дезертирство взвода под командованием Таракановского было происшествием особого рода: в нем был замешан офицер контрразведки.
Таров еле дождался вечера. Долго петлял по городским улицам и, убедившись, что слежки нет, дворами пробрался в знакомый дом. Его встретила тетя Варя. Она сообщила, что Широких-Полянский вчера вернулся из Бичуры и просила зайти завтра.
Сергей Юльевич встретил, как всегда, очень тепло. Таров заметил в голубых глазах веселые и радостные искорки.
— Отличные дела, Ермак Дионисович! Такую силушку народную подняли — никто не устоит: ни атаман, ни япошки... Да, можете поздравить — на съезде меня избрали председателем Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией.
— Поздравляю от души. Везет мне на чекистов, — сказал он, имея в виду, что Вагжанов тоже был председателем ЧК.
— А может, не только в везении дело? — улыбнулся Широких-Полянский. — Может, эта цепочка от товарища Ксенофонтова тянется? А теперь докладывайте, что у вас, — попросил Сергей Юльевич.
— Есть весьма срочное и важное сообщение. — Таров рассказал о подозрительном дезертирстве штабного взвода. Сергей Юльевич долго молчал, шагал по крашеным половицам, на висках выпукло пульсировали вены.
— Поручик Таракановский... Вы хорошо знаете его? — Широких-Полянский подошел вплотную к Тарову.
— Не очень. Но однажды в ресторане он хвастался тем, что участвовал в расстрелах красных в Троицкосавске. Тогда же он советовал мне проситься на «живое дело».
— Да, такой к партизанам не уйдет. Значит, договоримся так: я наведу справку, где находится взвод. Зайдите завтра — все обсудим и решим...
Когда они встретились на следующий вечер, Сергей Юльевич сказал, что взвод перебежчиков содержится в карантине при партизанской части в деревне Вахмистрово. Все они называют себя рядовыми солдатами, поручика Таракановского среди них нет.
— Там он! — решительно возразил Таров. — Спрятался, подлец! Позвольте мне, Сергей Юльевич, поехать туда.
— Этого я не могу позволить. Вашу судьбу определяю не я, а Центр...
— Согласуйте с Центром. Ведь белые скоро побегут за границу.
— Вот это я обещаю.
В отношении Таракановского договорились так: Таров, переодетый в штатский костюм, и Широких-Полянский ночью пойдут в Вахмистрово и заночуют там. Утром взвод выстроят на поверку, и Таров из укрытия осмотрит солдат.
Поздно вечером они переправились по льду через реку и, обойдя стороной главную улицу Заудинской станицы, по которой беспрерывно сновали верховые казаки, вышли на тракт. Около двух часов ночи добрались до Вахмистрово. Возле деревни их окликнул партизанский патруль. Сергей Юльевич ответил условным паролем. Привели к командиру отряда. Командир хорошо знал Широких-Полянского; не раз встречал в штабе партизанского движения. Сергей Юльевич представил Тарова.
В восемь часов утра взвод перебежчиков построили напротив дома, который занимал командир отряда. Таров, отодвинул краешек ситцевой шторки, скользил взглядом по строю. Одиннадцатым стоял поручик Таракановский. На нем была потрепанная солдатская шинель и беличья шапка. Когда командир и Широких-Полянский проходили вдоль строя, он нервно шевелил пальцами...
Поручика пригласили в штаб. Он назвался Щербининым и предъявил солдатский билет.
Сергей Юльевич и командир отряда больше двух часов допрашивали «Щербинина», но он стоял на своем. Тогда, сдав поручика под охрану партизан, стали допрашивать солдат. Один из них, мальчишка лет семнадцати, сказал правду: они перешли к партизанам по заданию контрразведки. Им поручалось пробраться в деревню Колобки, где размещается главный партизанский штаб, выбрав подходящий момент, уничтожить штаб и возвратиться. Руководство операцией возложено на поручика Таракановского. Солдат назвал своих товарищей, которые могут дать откровенные показания. Поручик Таракановский был арестован и осужден партизанским трибуналом к расстрелу.
На последней встрече в конце февраля Широких-Полянский передал распоряжение Центра: Тарову предлагалось уходить вместе с атаманом Семеновым, обуславливались пароль и способ связи. Было определено задание: изучать процессы, которые будут происходить в эмигрантской среде, и деятельность белогвардейцев за рубежом. Не возникало сомнений, что они станут создавать организации, перебрасывать группы шпионов и террористов, готовиться к войне.
— Будьте осторожны, Ермак Дионисович, — предупреждал Широких-Полянский. — У японцев есть мудрая пословица: осторожность — сестра храбрости... Петрович пренебрег этим и погиб...
— Как погиб? — Слова Сергея Юльевича поразили Тарова.
— Погиб наш дорогой Петрович. По приезде в Читу остановился, говорят, в какой-то захудалой гостинице. На беду случайно повстречался с начальником семеновской полиции Околовичем. Тот опознал Петровича и арестовал. Пытали, издевались... Военно-полевой суд приговорил Вагжанова к расстрелу, приговор исполнен, — тихо проговорил Сергеи Юльевич и отвернулся к окну. — Поэтому еще раз напоминаю вам, товарищ Таров, об осторожности, — сказал он, справившись с волнением.
Положение белых войск с каждым днем становилось все более безнадежным. Повседневно создавались партизанские отряды, полки, армии... Семеновцы, каппелевцы, чешские легионеры, японцы откатывались под напором народной ярости.
Белые оставили Верхнеудинск. С последними войсками Таров добрался до Читы, снял комнатку в небольшом двухэтажном доме на малолюдной Ингодинской улице.
В Чите Таров стал чаще встречаться с атаманом. Семенов относился к нему с доверием и, пожалуй, даже покровительством. Ермак Дионисович участвовал во всех встречах с японцами. Отношения атамана с его высокими шефами складывались в тот период весьма драматично.
В первой половине мая атаман вызвал Тарова. Семенов сидел в кресле, положив руки на огромный стол. Против обыкновения, генеральский костюм был сильно помят.
— Поздравляю, капитан Таров, с присвоением очередного воинского звания, — произнес Семенов и через стол вяло пожал руки.
— Благодарю, ваше превосходительство! Вы очень добры ко мне, — льстиво проговорил Таров.
— Верных людей я не забываю... Я жду командующего японскими войсками генерала Маримото Оой, — сказал атаман, переходя к делу, — будешь за переводчика.
— Спасибо за доверие, ваше превосходительство!
Семенов вроде бы не заметил благодарности Тарова. Очевидно, предстоящая встреча с японским генералом тревожила Семенова: ничего хорошего от этого свидания он не ждал. Уже несколько раз японцы, не ставя его в известность, вступали в переговоры с красными, производили невыгодную для него передислокацию своих войск.
...В кабинет быстро вошел Маримото Оой. Ростом на голову ниже атамана, он был плотным, приземистым. Оой высокопарно поприветствовал Семенова и вдруг, точно дома, бесцеремонно снял форменную фуражку и вытер платком лицо, шею, пригладил ладонью коротко подстриженные седеющие волосы.
Атаман в выжидательной позе неловко застыл посередине кабинета.
Генерал Оой равнодушно спросил Семенова о здоровье и, не дослушав объяснений, начал излагать «новую» политику японского правительства на Дальнем Востоке.
— Императорское японское правительство, учитывая складывающиеся в мире условия, решило пересмотреть свою дальневосточную политику, — заученно проговорил Оой. Он уселся в кожаное кресло и жестом указал Семенову на другое. Императорское японское правительство торжественно заявляет, что Япония не имеет никаких территориальных претензий на Дальнем Востоке и выведет свои войска, как только будет исключена возможность угрозы Корее и Маньчжурии и обеспечена безопасность жизни и имущества японских граждан в этом районе...
Таров добросовестно перевел эту длинную фразу. Семенов промолчал, видимо, хотел до конца выслушать генерала.
— Императорское японское правительство, — продолжал Оой, — согласно начать переговоры с правительством Дальневосточной республики относительно установления нейтральной зоны, разграничивающей сферы действия японской армии и народно-революционной армии ДВР...
— Переговоры с большевиками?! — воскликнул Семенов, выслушав перевод.
— Переговоры с правительством, — холодно и учтиво проговорил Оой. — Не скрою от вас, ваше превосходительство, еще один аспект нашей новой политики... — Генерал сделал глубокий вздох и продолжал: — Императорское японское правительство обязало командование японских войск не оказывать поддержку отдельным русским лицам, совершенно пренебрегающим волею русского народа...
Это сообщение передернуло Семенова. Он приподнялся, на лбу выступили росинки пота. Атаман понял: стрела запущена прежде всего в него.
Через несколько дней на станции Гонгота начались переговоры между делегацией Дальневосточной Республики и японским командованием. Атаман был вынужден сделать свои выводы из предупреждения Оой. Он решил «демократизировать» режим. В спешном порядке в Чите было созвано «краевое народное совещание». На нем Семенов выступил с демагогической речью, называл себя подлинным борцом за «народоправство», объявил это совещание «Краевым народным собранием». Но вся эта комедия была бесполезной, как припарка мертвому: Чита уже была почти в полном окружении — сохранялся лишь узкий коридор для бегства белых на Юг, в Маньчжурию.
Когда японцы начали выводить свои войска из Забайкалья, атаман окончательно пал духом. В первых числах июля он поручил Тарову подготовить телеграмму на имя наследника японского престола с просьбой отсрочить отвод войск.
— Но, студент, давай, покажи на что ты способен, — грустно пошутил атаман. — Меду и сиропу не жалей...
Двое суток просидел Ермак Дионисович над текстом.
— Не выйдет из тебя дипломата, — сказал Семенов, прочитав подготовленную телеграмму. — По сути верно, а по форме — не годится: сухо. Надо такие слова найти, чтобы слезу прошибли...
Еще сутки промучился Таров, потом еще вместе с Семеновым корпели.
Телеграмма была напечатана в газете «Вечер» за 16 июля двадцатого года. В ней говорилось:
«Ваше императорское высочество, Вы всегда были стойким защитником идей человечества, достойнейшим из благородных рыцарей, выразителем чистых идеалов японского народа. В настоящее время прекращается помощь японских войск многострадальной русской армии, борющейся за сохранение Читы, как политического центра Дальвостока, ставящего себе задачей мир и спокойное строительство русской жизни на восточной окраине, мною управляемой, в согласии с благородной соседкой своей — Японией.
С уходом японских войск и неминуемым продвижением большевиков, на Востоке развернется ряд гибельных для нас — русских и для Японии последствий. Непосредственная близость большевиков с Китаем, проникновение их в Корею, организация планомерного влияния большевистской агитации и пропаганды на японский народ при сложившейся международной конъюнктуре, которая с гибелью русской власти в Забайкалье станет грозной для интересов той же Японии.
Ввиду всего сказанного, во имя крови, пролитой в Николаевске, и тех бесчисленных жертв, кои обречены на гибель в связи с уходом японских войск из Забайкалья — обращаюсь к Вашему Императорскому Высочеству с последним зовом постоять Вашим ходатайством перед Вашим державным родителем Его Величеством Императором — на приостановление эвакуации войск из Забайкалья, хотя бы на четыре месяца, дабы я мог развить политический и военный успех настоящего момента и спасти как политическое положение на Дальвостоке, так и жизнь тысяч измученных женщин, детей и больных, нашедших в Забайкалье приют в своем бегстве от тех ужасов господства большевиков в Сибири, которые во сто крат превосходят все, что пережили японские мученики в Николаевске. Как глава правительства, в законных правах укрепленный волею народа, меня избравшего, ответственный перед законами божескими и человеческими за судьбу населения мне доверенного, во имя человеколюбия, движимый чувствами веры и надежды на вашу отзывчивость, в полном согласии и народным краевым собранием, по ходатайству многочисленных депутаций от различных классов населения и народностей, населяющих территорию восточной окраины, с чувством глубочайшего уважения прошу вас настоящую телеграмму повергнуть к стопам Его Величества Вашего державного родителя, Императора Великой Японии».
Ответ был убийственным для атамана. Японцы сообщили, что императорское японское правительство со всех сторон обсуждало желание Семенова. Но положение, которое их жмет со многих сторон — дословно так было написано, — не разрешает исполнить просьбу атамана. Императорское японское правительство не считает его достаточно сильным для того, чтобы осуществить великую цель, которая обеспечит японскому народу великую будущность. «Ваше влияние на русский народ, — говорилось в ответной телеграмме, — с каждым днем слабеет, а ненависть, которая поднимается против Вас в народе, не поддерживает японскую политику. Императорское японское правительство, — указывалось далее, — этот вопрос зондировало в союзных правительствах и всюду встретило отрицательное отношение. Если Вы вашу цель в другом направлении повести захотите, то Япония поддержит с большим удовольствием, но согласно тем принципам, которые Вам уже знакомы...»
— Это конец, японцы отдают меня на съедение большевикам, — сказал Семенов, прочитав ответную телеграмму. Он схватился за голову и тяжело опустился в кресло. Таров вышел из кабинета...
Двадцатого октября в туманное утро атаман Семенов, вместе с Таровым и капитаном Корецким Вадимом Николаевичем, служившим в должности офицера особых поручений, прилетели на аэроплане в Даурию. Станция Даурия была сильно укреплена: отрыты окопы, в несколько рядов натянута колючая проволока, установлено более сорока орудий, до сотни пулеметов. Белые войска тогда имели около тридцати тысяч штыков и сабель. В Даурии семеновские генералы рассчитывали дать решающий бой. Белогвардейские газеты — « Казачье эхо», «Забайкальская новь», « Русская армия» и другие кричали о неприступности Даурии и всячески подбадривали семеновцев. Харбинская газета «Русский голос» писала: белой армии в ожидании падения большевизма необходимо продержаться лишь до весны. Офицеры, обманывая солдат, говорили, что на помощь им идет двенадцать эшелонов японцев, которые покончат с красными партизанами.
А в эти самые дни, как Таров узнал уже позднее из газет, японцы поздравляли правительство Дальневосточной Республики с освобождением Читы. Такая обстановка была в то туманное утро, когда самолет Семенова приземлился в Даурии.
...Осенью двадцатого года среди прочих эмигрантов Таров очутился в Маньчжурии.