XII

XII

Капитан Токунага был в отъезде. Таров воспользовался этим и один отправился на квартиру к Асаде, который, кстати, не раз приглашал его. Ермак Дионисович доехал трамваем до Вокзального проспекта и, сойдя, прошелся по магазинам. Хотелось удивить мадам Фусако зимними цветами, но, к большому огорчению, цветов в продаже не оказалось. Его выбор остановился на дорогом, но в общем-то обычном подарке — коробка трюфелей, бутылка коньяка и какая-то мелочь. Все это было красиво завернуто в цветную бумагу и перевязано шелковой лентой.

На звонок вышла та же служанка. Таров осведомился, дома ли Асада-сан. Китаянка поклонилась.

Асада встретил Тарова по всем правилам японского этикета. В памяти Ермака Дионисовича всплыли строчки из книги Окакури: японский этикет начинается с изучения того, как предложить человеку веер, и заканчивается правильными жестами для совершения самоубийства.

— Простите, Асада-сан, если презент мой не соответственен строгому японскому этикету, — сказал Таров. — Очень сожалею, что всех тонкостей его я еще не успел познать.

Асада, продолжая приветливо улыбаться, принял сверток и тут же передал служанке. Ермак Дионисович так и не понял — уместным был подарок или нет.

Они прошли в гостиную, уселись возле низкого столика, закурили. Началась дружеская беседа. Асада сообщил, что Фусако уехала в Токио навестить больную мать. Он ждет вестей от жены, поэтому и приехал нынче из Пинфаня.

Ермак Дионисович рассказал о поездке в Синьцзян, о встречах с генералом Семеновым и императором Пу И. Расчет оказался верным: это сообщение, как было видно, благоприятно подействовало на Асаду.

— О, Таров-сан. Это очень интересно! Я всю жизнь мечтал хоть одним глазом заглянуть в ту сферу. Там, наверное, все не так, другой мир и люди особенные.

— Боюсь ошибиться, Асада-сан, но люди, по-моему, такие же. Только заботы тяжелее наших: в их руках судьбы миллионов.

— Что они думают о перспективах войны? — спросил Асада, и Таров понял, что этот вопрос тревожит его.

— Пу И пока не думает об этом. У меня сложилось впечатление, что политик он не дальновидный, спит и видит себя императором всего Китая...

— Ну до этого наши не допустят: Японии выгодно, чтобы Китай оставался лоскутным.

— Семенов, кажется, отлично понимает, куда мы идем, — продолжал Таров. Он оставил без внимания замечание Асады и подводил разговор к нужной теме. — «Звезда нашего счастья повернула на закат», — признался Семенов. Генерала трудно обвинить в паникерстве, хотя для него-то исход войны — вопрос жизни и смерти...

— Как и для каждого из нас.

— Вообще перспектива мрачная.

Таров стал рассказывать о положении на западном фронте, о победах Советской Армии — об этом он знал от доктора Казаринова. Германия находится на грани краха, говорил Таров, ее людские ресурсы на исходе. Напротив, военная мощь России развернулась, небывало возросла. Теперь каждому ясно: Советский Союз может не только полностью изгнать немцев со своей земли, но и освободить от фашистского ига европейские страны. Италия фактически уже выведена из войны.

— Я не знаю, как будут развиваться события потом, но думаю, что Россия придет на помощь своим союзникам на востоке. — Ермак Дионисович следил за тем, какое впечатление производят его слова на Асаду. — Русские никогда не были неблагодарными. Разве Япония выдержит объединенную мощь СССР и США? Уже сейчас она завязла в тихоокеанских операциях. Китай — пороховая бочка, готовая взорваться в любой час. Надо быть слепым или глупым, чтобы не видеть, куда мы идем. Поражение Японии — объективная закономерность.

— Страны, как и люди, не могут избежать своей участи, — сказал Асада, разводя руками и невесело улыбаясь.

— Неправда, Асада-сан. Судьбы стран определяют их правители. А люди не стадо баранов, которых гонят на бойню. Они должны...

— Но и не боги, Таров-сан, — перебил Асада, намекая на их недавний разговор.

— И тем не менее, нужно отстаивать свое место под солнцем.

— Как?

— Безвыходных положений нет, Асада-сан.

— Вы действительно так думаете?

— Я убежден в этом. Вот вы врач, а служите смерти. Это совершенно противоестественно.

— Откуда вы это взяли?

— Отчасти с ваших слов. Помните, вы как-то сказали: вместо избавления людей от болезней, медицина начинает искать способы массового уничтожения людей. Вы же о себе говорили...

— То был разговор в принципе.

— Я мог бы поверить вашим словам, Асада-сан, если бы не располагал еще кое-какими материалами.

— Тогда вы, может быть, скажете, Таров-сан, чем конкретно я занимаюсь?

— Я готов сделать это при одном условии: вы будете взаимно откровенны.

— Хорошо. Даю слово.

— Вы работаете в военном ведомстве, которое занимается подготовкой бактериологической войны; проводите опыты над живыми людьми, отыскивая наиболее эффективные способы массового заражения и уничтожения.

— Это так, — неожиданно подтвердил Асада.

«Знать, верна японская пословица: слово мужчины — не клочок бумаги», — подумал Таров.

— Между прочим, наша участь, — сказал он, — отличается от судьбы высокопоставленных лиц, таких, скажем, как Пу И, Семенов, японские военные чины. Они, пожалуй, уже ничего не могут сделать для своего спасения, а мы еще можем...

— Я жду, что вы сейчас все же подадите мне спасительную паутину, — сказал Асада, загадочно улыбаясь.

— Вы не ошиблись, Асада-сан, именно это я хочу сделать.

— Кто вы такой, Таров-сан? От чьего имени выступаете?

— Я выступаю от имени миролюбивого человечества, которое ненавидит войну и обязательно покарает тех, кто начал ее.

— Фраза. Я хочу знать точнее.

— Существует немало учреждений и организаций, поставивших перед собою эту благородную цель. Разве имеет значение, какую из них я представляю?

— Какой ценой я получу спасительную паутину?

— В обмен на исчерпывающую информацию о ваших лабораториях и экспериментах.

— А где гарантия тому, что в нужный момент паутина поможет мне выбраться из преисподней?

— Слово мужчины.

— Немного — за нарушение присяги. А если я завтра пойду к генералу Янагите и передам ему содержание нашего разговора?

— Оба мы будем иметь большие неприятности.

— Оба?

— Конечно. Я изобличу вас в разглашении военной тайны. Назову известные данные. Они прозвучат убедительно. А что вы можете выставить против меня? Голословные утверждения? Я откажусь от нашего разговора и назову ваши обвинения клеветническими: никаких доказательств у вас нет.

— Но вы забываете, Таров-сан, я — японец, а вы — иностранец, мне веры больше.

— Но у меня тоже есть высокие покровители, такие, например, как генерал Тосихидэ. Будьте благоразумны, Асада-сан, — жестко произнес Таров.

В ямочке на подбородке Асады выступили капельки пота, землистого цвета лицо налилось кровью. Наступила длинная пауза. Молча курили, напряженно прощупывая друг друга колючими взглядами.

— Я дружески протягиваю руку помощи, Асада-сан, и вы допустите непоправимую ошибку, если откажетесь от нее. Потом будете горько раскаиваться в этом, — сказал Таров, стряхивая пепел в большую морскую раковину-пепельницу.

— Нет, Таров-сан, я не готов к такому решению. Мне надо подумать, я вам позвоню через две недели. Хорошо?

— Хорошо, — спокойно произнес Таров. Он понимал, что остановка на полпути опасна: трудно предвидеть, какой ход примут размышления Асады, как он поступит. Но продолжать нажим тоже было нельзя, это могло озлобить Асаду и толкнуть на непродуманный шаг.

Разговор на отвлеченные темы не клеился, и Таров стал собираться домой. В отличие от предыдущих встреч Асада удерживал его лишь из вежливости.

Несмотря на неопределенные результаты беседы, мнение об Асаде у него не изменилось. Ермак Дионисович верил: Асада-сан не выдаст.

Совсем по-другому отнесся к оценке этого события Михаил Иванович. Он встревожился не на шутку, опять заговорил о том, что нельзя понять, когда японцы говорят правду; что самые гнусные свои намерения они умеют скрывать за любезной улыбкой. Таров пытался возразить, защитить Асаду, но доктор и слушать не хотел.

Отличительной чертой Казаринова было сильное самообладание, умение сдерживать свою страстную натуру. Обычно подвижный и энергичный, он становился медлительным и вялым, когда начинал волноваться. Ермак Дионисович жалел, что сам он не обладает, как ему думалось, такой способностью, хотя, живя много лет среди врагов, выработал в себе железную волю и завидную выдержку.

— Я тебе верю, Ермак, — сказал Казаринов, выслушав доводы Тарова в пользу Асады, — и все-таки готовь себя к объяснению с Янагитой. Не дай-то бог, чтобы вызов к генералу застал тебя врасплох.

— Никаких же доказательств у Асады нет! Я откажусь от разговора с ним и все, — горячился Таров.

— Асада прав: он — японец, а ты пришелец из другого мира, проживший там десять последних лет; для них это очень веское доказательство.

Предупреждение Казаринова несколько поколебало уверенность Тарова. Он стал тщательнее проверяться на улицах — нет ли слежки, внимательно присматриваться к сослуживцам, стараясь обнаружить возможную неприязнь в их отношениях к нему.

Ермак Дионисович давно не виделся со старшим унтер-офицером Кимурой. При встрече тот официально приветствовал его, а на попытку Тарова завести разговор, отвечал холодно и натянуто. Так Кимура обращался с ним, когда Таров был арестантом. Вначале Ермак Дионисович насторожился, но потом сумел убедить себя: официальность Кимуры вызвана тем, что он увидел офицерские погоны на его плечах. В прошлом они были на равном положении, имели унтер-офицерские звания, погоны поручика отдалили Тарова. Кимура, как все японские военнослужащие, хорошо понимал субординацию.

В понедельник появился на службе капитан Токунага. Он выглядел бодрым и веселым: очевидно, командировка была успешной.

— Какие новости, Таров-сан?

— Ничего нового, Токунага-сан Я ведь тоже неделю отсутствовал.

— Вот как? Где ты был?

— Я ездил в Синьцзян. Видел живого императора...

— Какого императора?

— Пу И.

— У этого императора прав меньше, чем у нас с тобою. За его спиной постоянно стоит генерал Есиока. Он подсказывает Пу И все: куда ехать на прием и кому отдавать честь; каких принимать гостей и как обманывать верноподданных; когда поднять рюмку и какой произнести тост; когда улыбнуться и по какому поводу кивнуть головой. Даже минутную речь он произносит по шпаргалке, заранее написанной Есиокой.

— Пу И принимал генерала Семенова. За спиной императора стоял я, Есиоки не было.

— Какое же впечатление он произвел на тебя?

— Весьма неопределенное.

— Вот видишь. А если бы присутствовал Есиока, Пу И был бы определеннее.

Капитан рассмеялся и, успокоившись, начал рассказывать о своей поездке.

— Переправил этого, уйгура. Помнишь, на карточке?

— Да, да. Каким маршрутом?

— У меня одна нахоженная тропа — в районе Халун-Аршана.

— Удачно?

— Кто его знает. Ушел в темноту, будто камень в воду. Многого я и не жду от него.

— Кем он там будет?

— Буддийским монахом.

— Банально.

— За кого еще можно выдать такого тупицу?

— Да, конечно. Как жизнь в тех местах?

— Маньчжуры и китайцы живут очень плохо — голодные, оборванные. Женщины грязные, неаппетитные... Побрезговал...

— Китайцам и тут не легче. Я как-то из любопытства ездил в Фуцзядянь. Нищета ужасная. Даже те, кто работает, не могут обеспечить семьи. И это в обществе равных возможностей.

— Видишь ли, Таров-сан, возможности-то равные, а способности у людей разные, поэтому и живут они по-разному. Японцы имеют большие способности, уровень жизни и потребности у них выше. Они, скажем, с рождения едят рис, тогда как маньчжуры и китайцы довольствуются лишь гаоляном... Дружба в том и состоит, чтобы предложить японцам лучшие условия. Мы много крови пролили в Маньчжурии, чтобы вырвать ее из рук России. Я полагаю, вы хорошо знаете историю этой страны?

— Разумеется, — подтвердил Таров. удивленный столь странным толкованием смысла жизни и дружбы. Он хотел бы напомнить капитану о проводимой японцами политике «трех уничтожений»: все сжечь, всех убить, все захватить. Но это было бы чересчур вольной откровенностью, которая могла зародить опасные подозрения у Токунаги.

С работы Таров и Токунага выходили вместе. Они договорились погулять часок по набережной Сунгари. В подъезде им повстречался немолодой уже мужчина с обрюзгшим бледным лицом, по виду русский. Мужчина подобострастно поздоровался с капитаном, льстиво улыбнулся.

— Кто такой? — спросил Таров, когда они вышли на улицу.

— Князь-проститутка, — произнес Токунага по-русски, с характерным японским акцентом. — Не понимаешь? Это Ухтомский, симбирский князь. Так он рекомендовался в начале своей карьеры, — продолжал рассказывать капитан, перейдя на свой родной язык. — Потом бросил. Он давно сотрудничает с нами, но подозревается в связях чуть ли не со всеми разведками мира. Отсюда, надо полагать, столь оригинальный эпитет.

— Чем же он сейчас занимается?

— Как чем? Тем же, чем и мы с тобою: подбирает и вербует агентов, готовит их для заброски в сопредельные страны.

— Я в первый раз вижу его.

— Штат миссии велик. Даже я не всех знаю. Я много лет работал с Ухтомским, потому он так любезен со мной.

— Ухтомский? Что-то я слышал. Имя и отчество не помните, Токунага-сан?

— Николай Александрович.

— Нет, не тот.

Стояла безветренная погода, падал мягкий снег. Легкий морозец пощипывал лицо. Прогулка была приятной и полезной.

Асада позвонил не через две недели, как обещал, а через месяц. Трубку снял Токунага. Они долго и любезно разговаривали. Тарову ни привета, ни приглашения Асада не передал. Это была добрая примета, как рассудил тогда Ермак Дионисович. Асада не хочет выставлять напоказ наше знакомство, — думал он, чтобы не привлекать внимания капитана. Звонок — известие о приезде.

На квартире у Асады телефона не было, поэтому Таров в воскресенье пошел к нему без предупреждения.

Асада Кисиро и Фусако, только что вернувшаяся из Японии, встретили его по-дружески: угощали вином, фруктами, земляными орехами. Фусако и восьмилетняя дочь Юкико очень мило пели под аккомпанемент сямисэна[13].

Таров был глубоко тронут этим домашним концертом.

Около восьми вечера Асада вышел проводить гостя. Начиналась оттепель, было сыро и скользко. Они, не сговариваясь, свернули под арку, стали закуривать. Ермак Дионисович терпеливо молчал: он видел взволнованность Асады и ждал.

— Почему не спрашиваете?

— Жду, Асада-сан, слово за вами.

— Да, слово за мной, — повторил Асада. — Честно говоря, первой моей мыслью было доложить начальству о нашем разговоре. Я подозревал, что это игра ЯВМ. Такие способы, я слышал, там практикуются. Буду откровенным до конца. На второй день после нашей встречи я пошел в миссию, чтобы доложить Янагите о вашем предложении. В приемной мне сообщили, что генерала вызвали в Синьцзян. Я уехал в Пинфань, и долгие раздумья заставили меня отказаться от этой мысли. Что-то удерживало меня от такого шага, и я поверил вам.

Асада говорил медленно, растягивая слова.

— Видите ли, Таров-сан, я догадываюсь, от чьего имени вы выступаете. В студенческие годы я сочувствовал коммунистам. Мне нравилась их страстная убежденность и бескорыстная преданность гуманистическим идеалам. Но дальше сочувствия дело не пошло. Я принимал их за фанатиков, посмеивался, напоминал им нашу пословицу: говорят, что когда сильно веришь, и на голову селедки станешь молиться... Я в ту пору еще не сомневался в незыблемости общества, основанного на частной собственности и свободном предпринимательстве. Оно казалось мне справедливым. — Он печально улыбнулся: — у нас говорят, что приходит время, и с горы спадает волшебный покров. Война потрясла меня, я стал другим человеком, увидел мир новыми глазами... Я готов принять ваше предложение, но с одной оговоркой: никакого письменного обязательства я не подпишу и буду давать лишь устную информацию...

— Не настаиваю. Слово мужчины дороже клочка бумаги, — сказал Таров, сдерживая вздох облегчения: месяц он висел над пропастью, мог сорваться в любую минуту. — Я рад, Асада-сан, что не ошибся в вас. Таким вас и представлял — умным и порядочным. Ну, а «форму» вашу я правильно определил?

— Да, это огромная бактериологическая лаборатория.

— Она входит в состав Квантунской армии?

— Так. Ее возглавляет генерал-лейтенант медицинской службы Исии Сиро.

— Чем вы занимаетесь?

— Мы изыскиваем наиболее эффективные способы использования бактерий острых инфекционных заболеваний для ведения наступательной бактериологической войны.

— «Управление по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии», о котором вы как-то говорили, — крыша?

— Это условное наименование, присвоенное в целях конспирации нашей лаборатории. Есть еще одно зашифрованное название: «отряд 731».

Таров не ждал от Асады такой откровенности. И словно спохватившись, что проговорился, Асада смущенно заметил:

— Я кажется, только подтвердил то, что вы сами говорили мне... А теперь пойдемте спать. Фусако беспокоится, должно быть.

Тарову хотелось немедленно бежать к Казаринову, сообщить важные сведения, но он имел право на внеочередную встречу лишь в исключительных случаях, если скажем, над ним нависнет угроза провала.

...Рассказы Асады об отряде Исии рисовали перед Таровым страшную картину. Военный городок Пинфань возник в тридцать девятом году. За короткий срок были построены многочисленные лаборатории и служебные здания. Вокруг создана особо засекреченная зона. Даже японским самолетам запрещается летать над Пинфанем. Земляной вал, бетонированные стены, колючая проволока надежно ограждает его от внешнего мира. Сотрудники отряда пропускаются на территорию городка по служебным удостоверениям. Посторонним лицам, не исключая высших военных чинов, входить разрешается по пропускам, подписанным главнокомандующим Квантунской армией. Население близлежащих деревень тщательно профильтровано жандармерией, подозрительные лица удалены. Внутри двора размещается тюремный корпус. Специальный подземный ход соединяет тюрьму с тоннелем, в котором останавливаются и разгружаются закрытые машины с жертвами, обреченными на мучительную смерть.

В «отряде 731», как предполагал Асада, работает не менее трех тысяч сотрудников. Почти все они имеют высшее или среднее медицинское образование. Отряд состоит из восьми отделов. Только один из них — третий отдел — занимается вопросами водоснабжения и профилактики, о чем извещает красочная вывеска на харбинской улице. Но и в этом отделе разрабатываются конструкции снарядов, называющихся «авиабомбами системы Исии». Они предназначаются для сбрасывания с самолета блох, зараженных чумою.

Все остальные подразделения целиком занимаются подготовкой бактериологической войны.

Первый отдел, например, ведет исследования в области применения возбудителей чумы, холеры, паратифа, газовой гангрены, сибирской язвы, брюшного тифа; второй отдел разрабатывает специальное вооружение для распространения бактерий: распылители в виде авторучек и тросточек, фарфоровые и керамиковые авиабомбы, другие приспособления; четвертый отдел — фабрика по массовому выращиванию бактерий.

«Отряд Исии» имеет филиалы почти при всех воинских частях и соединениях, расположенных вдоль границы с Советским Союзом. Они отрабатывают практические способы применения бактериологического оружия.

Асада был откровенным до тех пор, пока речь шла о структуре отряда и общих положениях. Но даже об этом он рассказывал вяло, как бы прислушиваясь к своей речи со стороны и оценивая, не выложил ли чего лишнего. Когда же дело дошло до опытов над людьми, Асада снова замкнулся. Он стал уклоняться от встреч с Таровым, месяцами не появлялся в городе, жил в Пинфане.

...Однажды Таров и Асада зашли в сад на берегу Модяговки. Сад этот с давних пор почему-то называется «питомником»... Они сели на неокрашенную скамейку под кустами акации, закурили.

— Скажите, Асада-сан, какие кошки скребут у вас на душе? — спросил Таров, стараясь придать разговору непринужденный характер.

— Разве вы не догадываетесь, господин Таров? Поставьте себя в мое положение.

— А все-таки?

— Меня мучает совесть. Я нарушил присягу, спасая свою шкуру...

— Ваши соотечественники говорят, что от тигра остается шкура, а от человека остается имя. Его нужно передать детям чистым и незапятнанным, чтобы они потом не стыдились за имя своего отца.

Таров опять стал убеждать Асаду в том, что поражение Японии неизбежно; что в войне, развязанной немецкими фашистами и японскими милитаристами, гибнут миллионы людей; все, кто честен, должны бороться против войны, стараться предотвратить или хотя бы уменьшить ее страшные последствия.

— Неужели вы хотите, Асада-сан, чтобы взращенная вашими руками чума косила детей, матерей? — спросил Таров в заключение. — Неужели вы пойдете на это лишь потому, что когда-то приняли присягу?

Асада слушал, молча ломал пальцы. На его лице отражалась душевная буря.

— Хорошо, господин Таров, спрашивайте, — проговорил он, наконец.

Отвечая на вопросы Тарова, Асада раскрывал новые страницы жутких злодеяний.

Люди, над которыми ведутся опыты, содержатся в тюрьме. В разговоре между собою сотрудники отряда называют их «бревнами». Каждому присваивается номер, никаких дел не оформляется, заключенные теряют свои фамилии.

Окно комнаты, где работает Асада, выходит в тюремный двор. По его приблизительным подсчетам, в год доставляется около пятисот-шестисот «бревен». Это в основном китайцы — участники движения сопротивления и пленные бойцы, а также русские — белоэмигранты, перебежчики и советские солдаты, захваченные во время пограничных инцидентов. Все они предварительно проходят проверку в квантунской жандармерии и японских военных миссиях, а затем через такие лагери, как Хогоин, направляются в пинфаньскую тюрьму.

Эксперименты ведутся в тюрьме и на специальном полигоне на станции Аньда.

Летом сорок второго года, рассказывал Асада, в Центральном Китае проведен опыт распространения бактерий наземным или диверсионным способом. Были выброшены блохи, зараженные чумой. Китайские газеты сообщали тогда о вспышке эпидемии и удивлялись ее странному характеру: обычно разносчиками чумы являются грызуны, но там, как показывала проверка, они были здоровыми.

— Асада-сан, вы бывали на полигоне?

— Всего один раз. Не верите? Я говорю правду. Вы бывали когда-нибудь на артиллерийском полигоне? Ну, и тут, примерно, то же самое: огромное поле, удаленное от населенных пунктов и обнесенное колючей проволокой. Через каждые сто метров надписи на японском и китайском языках: «Стой! Стреляют!»

— Когда вы там были?

— В конце прошлого года. На полигон было доставлено десять человек. Их привязали к врытым в землю железным столбам, метрах в пяти один от другого. Шагах в пятидесяти от них была взорвана осколочная бомба, начиненная бактериями газовой гангрены. Все жертвы без исключения получили ранения и были заражены. Умерли они, примерно, через неделю в тяжелых мучениях... Трупы обычно сжигаются в крематории, построенном на территории отряда, недалеко от тюрьмы.

— Кто руководил этой операцией?

— Генерал-майор медицинской службы Кавасимо Киоси, начальник четвертого отдела «отряда 731». Мне известно: иногда бригады возглавляет начальник второго отдела подполковник Икари. Слышал, что на полигоне Аньда проводятся также опыты по массовому заражению животных... Но я при этих экспериментах не присутствовал.

Вечером должна была состояться встреча с Казариновым, но Таров не смог пойти на нее: до поздней ночи пробыл на явочной квартире ЯВМ. Целый год Таров вместе с Токунагой готовил агента Ван Сун-хэ, по кличке «Хуан». Его намечалось послать в Иркутск для встречи с японским шпионом, заброшенным туда в тридцать пятом году в числе реэмигрантов, возвращавшихся из Маньчжурии после продажи КВЖД. Это был заключительный инструктаж.

Ван Сун-хэ хоть и с акцентом, но довольно бойко говорил на русском языке и называл себя русским именем Ваня. Он больше десяти лет прожил в России, мыл золотоносный песок на Олекме, Ципе и Витиме. Там, на далеком прииске остались жена и трое детей. В России с Ван Сун-хэ приключилась беда. Он бежал оттуда с пустыми карманами и лютой ненавистью в сердце. За годы старательства Ван утаил и припрятал около трех килограммов дорогих крупинок и рассчитывал по возвращении в Китай начать свою торговлю. Это желание было сильнее любви к жене и детям. Во сне и наяву Ван видел белокаменный особняк с вывеской: «Ван Сун-хэ. Товары на любой вкус». Именно о такой вывеске он мечтал.

В ту самую ночь, когда Ван должен был бежать потайными таежными тропами, заявились люди в милицейской форме, отобрали краденый капитал, оставили взамен акт на серой газетной бумаге. После отбытия короткого наказания Ван Сун-хэ, как подданному Китая, разрешили вернуться на родину. В Китае он с радостью принял предложение японского офицера, переправился с заданием в Россию. Трудно объяснить причину этой радости: то ли хотел встретиться с семьей и, может быть, остаться там, то ли рассчитывал получить много денег — японцы не скупились на посулы.

Военная миссия делала большую ставку на инженера железнодорожного транспорта Князева, к которому направлялся «Хуан». Инженер мог дать ценную информацию о военных перевозках. Однако за все время от Князева не поступало никаких вестей. Связники, посылавшиеся к нему, не возвращались. Это давало основание подозревать его в предательстве и поездка Ван Сун-хэ была последней попыткой установить потерянную связь с Князевым. И капитан Токунага, и Таров, и их начальники, наверно, хорошо понимали: тщательно подготовленная заброска агента «Хуана» обречена на провал.

— Риск, разумеется, немалый, — согласился капитан, выслушав соображения Тарова на этот счет. Они шли по тихой улочке. — Но ведь вся наша работа строится на риске. Когда имеешь дело с человеческим материалом, никогда нельзя определенно положиться.

«Ну что ж, пожалуй, верно, — подумал Таров, — если иметь в виду такой «человеческий материал», как Ван Сун-хэ, как придурковатый уйгур, которого Токунага недавно переправил в МНР, или князь Ухтомский».

— Я не знаю инженера Князева, — продолжал Токунага, — но по документам он выглядит волевым и верным нам человеком. Не исключено, что Князева предал кто-то из связников, и он сейчас кукует в колонии. Честно говоря, и сам Ван Сун-хэ не внушает доверия. Заметь, Ван не попросил разрешения повидаться с семьей. А ведь он, надо полагать, по-своему любит жену, детей. Что это означает?

— Не знаю, Токунага-сан.

— Это наверняка означает то, что он останется там. Опять риск! Ну и что? Не вернется Ван, пошлем Чжана, Фаня... жалко что ли. Из сотни пять дойдут до цели — уже хорошо. Таков закон разведок, дорогой мой друг.

— Жестокий закон. Опять поездка в Халун-Аршан?

— Нет. Ван Сун-хэ пойдет по знакомым ему местам. И поедешь с ним ты.

В темноте блеснули белки глаз капитана, обращенных к Тарову.

— Далеко?

— Порядочно. В районе пограничного пункта Хэшаньту.

— Вот как?

— Чему ты удивляешься?

— Как же... Ведь тем путем я сам уходил на выполнение задания генерала Тосихидэ. А теперь перебрасываю своего агента. Это символично! Когда переброска?

— В конце недели.

Запасная встреча с Казариновым была назначена на четверг, и Таров заколебался: ждать ли четверга или идти на внеочередную. Если он сорвет еще одну встречу, Михаил Иванович сильно встревожится.

— О чем ты задумался?

— Я? Да, так... Вспоминаю Хэшаньту, — проговорил Таров. Он растерялся на секунду, будто капитан подслушал его мысли. «Определится дата поездки, будет видно, как поступить со встречей», — решил Ермак Дионисович.

Утром в коридоре второго этажа Таров встретился с Родзаевским. Вообще Таров часто видел его в ЯВМ, но тут столкнулись лоб в лоб. Родзаевский не узнал Тарова и принял его за японского офицера. Он любезно поздоровался, приостановился, видимо, хотел спросить о чем-то, но передумал и пошел дальше. И все-таки Ермак Дионисович успел близко разглядеть его. Вспомнились слова Ростислава Батурина: «Константин Владимирович? Он генеральный секретарь объединенной фашистской организации в Китае, Японии, на Дальнем Востоке вообще...»

Таров встречался с ним много лет назад. Тогда длинноногий двадцатилетний перебежчик только начинал свою карьеру; полуголодным шатался по городским кафе в поисках благодетеля, который накормил бы досыта и — самая желанная мечта! — согласился бы поддержать материально его газетенку, выходившую два раза в месяц на жалких листках.

С приходом японцев дела Родзаевского и «Российского фашистского союза» пошли в гору. Рядом с ЯВМ в кирпичном флигеле находится редакция газеты «Наш путь», которую выпускают харбинские фашисты. Сам Родзаевский раздался вширь и уже не казался таким долговязым, как прежде. В его осанке и походке появились высокомерие и вроде бы даже некая независимость. Ходил он вразвалку, стараясь держать прямо сутулую фигуру. Лишь в блекло-синих глазах его читалась прежняя трусливая тревога.

По слухам, Родзаевский не раз встречался с японскими генералами Араки, Койсо и другими; выполняя их поручения, готовил свое немногочисленное фашистское отребье к войне против нашей страны. Его частые визиты в ЯВМ свидетельствовали о том, что Родзаевский и его союз не отказывались от участия и в тайной подрывной работе.

Таров решил: посоветоваться с Михаилом Ивановичем и в отношении Родзаевского.

Таров и Казаринов виделись только на квартире доктора. Обычно усаживались на потертый кожаный диван. Так было и на этот раз. Вначале Таров доложил новые сведения об «отряде Исии». Важные эпизоды рассказа Михаил Иванович заносил в записную книжку. Его пометки были столь замысловаты, что и сам иногда с трудом разбирался в них.

— Картина более или менее проясняется, — сказал Казаринов, когда Таров закончил доклад. — Одно не ясно, чем занимаются конкретно лаборатории. Мало живых фактов. Верно я говорю?

— Так, Михаил Иванович. Но Асада всячески уклоняется. Те данные, о которых он сообщил, тоже пришлось выдавливать из него, как пасту из тюбика. Боюсь сильно нажимать — как бы не лопнул тюбик.

Казаринов рассмеялся такому сравнению, потянулся за сигаретами, лежавшими на этажерке. Ермак Дионисович предложил свои, зажег спичку.

— И все-таки нужно добиться откровенности Асады. Нужно уточнить, в каких масштабах ведется подготовка, обратить внимание на способы распространения бактерий, собрать точные сведения о филиалах. Хорошо бы получить фотографии. Видишь, сколько еще вопросов.

Потом Ермак Дионисович рассказал о встречах с Родзаевским и поделился своими выводами о деятельности «Российского фашистского союза».

— Ты знаком с Родзаевским?

— Два раза разговаривал с ним, кажется, в кафе «Марс».

— Когда это было?

— Лет пятнадцать-шестнадцать тому назад. Знаю еще одного фашиста, Ростислава Батурина...

— Родзаевский и Охотин — вот кто нас интересует. Обожди, Ермак, не распыляйся. С Пинфанем закончишь, тогда... А сейчас будем думать, искать подходы.

Эти слова Казаринов произносил всякий раз, когда ему нужно было подумать и принять решение.

— Да, Ермак, давно хотел сказать тебе, все забывал. Твой высокий покровитель все же обратился к нашему правительству с предложением послать триста тысяч штыков и сабель на советско-германский фронт. Наши не ответили. Должно быть, не хотят давать Семенову повод для газетной шумихи. Может, и твоя информация пригодилась.

— Да ну... Есть еще одна новость. Послезавтра еду в Хэшаньту — поручено переправить связника Ван Сун-хэ...

Таров раскрыл цель посылки агента, назвал пароль, сообщил полные данные о Князеве.

— Вот видишь, а ты все плачешься, — упрекнул Казаринов шутливо. — Подсчитай-ка, скольких шпионов схватили за руку по твоей подсказке? Какой ущерб они могли принести нашему народу? Центр высоко оценил твою работу. Тебе объявлена благодарность приказом наркома. Ты, Ермак, только не зазнавайся.

— А разве такое за мною водится?

— Вроде бы нет. Предупреждаю на всякий случай, — сказал Казаринов не то серьезно, не то в шутку.

В субботу вечером Таров и Ван Сун-хэ приехали в Хайлар. Их встретил начальник местного филиала Харбинской ЯВМ, низенький, кряжистый поручик с большой круглой головой. Он был предупрежден о прибытии Тарова шифрованной телеграммой. Поручик подготовил номер в городской гостинице и принял на себя все хлопоты по устройству. Назавтра он лично поехал с ними в Хэшаньту. Деятельное участие поручика сняло многие обязанности с Тарова. Фактически за него делалось почти все. Переправа была назначена на одиннадцать часов ночи.

Под вечер Таров и Ван Сун-хэ вышли в садик возле казармы пограничников. Кусты сирени и акации стояли не шелохнувшись. Было тихо и душно. Лишь изредка раздавался слабый треск: это лопались стручки акации, разбрасывая семена. За рекой — советская земля. Близость родных берегов вызывала чувства радости и грусти.

— Ну как, Ваня, не трусишь? — спросил Таров по-русски. Он считал кощунственным разговор на другом языке, когда расстояние до родины исчислялось в метрах. Вспомнились чьи-то стихи: «Двадцать метров, хоть не версты, а попробуй вот — пройди».

— Немного есть, однако. — Ван Сун-хэ жил среди сибиряков и усвоил их говор.

— Кто у тебя там, — Таров кивнул в сторону границы, — дочери или сыновья?

— Дочь и два сына.

— Навестить не думаешь?

— А можно?

— Соседи не выдадут?

— Никто же не знает, где я. Все считают, что отбываю срок наказания. Никаких подозрений не будет. Потому я и пошел под своей фамилией.

— Гляди сам, Ваня. Побываешь в Иркутске, передашь Князеву наши инструкции, а на обратном пути можешь завернуть к жене. Любишь?

— Как же не любить? Она у меня красивая, добрая. И дети хорошие.

— Чего же ты оставил их?

— Золото, холера его побери. Вовсе слепым был.

— Выходит, правильна японская пословица: блеск золота ярче сияния будды?

— Неправильная, господин начальник. Сам дураком был, однако.

— Через два месяца приеду сюда встречать тебя.

— Но, но, встречай. — Эти слова были сказаны с еле уловимой насмешкой.

Ермак Дионисович понял: Ван Сун-хэ не вернется.