III

III

Первые месяцы пребывания на чужбине были в жизни Тарова самыми горькими. Как неприкаянный, кочевал по Маньчжурии вместе с вышвырнутыми за пределы родины белыми войсками, пока не докатился до Харбина.

Там, как определялось заданием, он и обосновался. В те годы молодой Харбин — ему не исполнилось и четверти века — был небольшим заштатным городом. Волна эмигрантов из России вдруг наполнила его улицы шумом, толчеей, праздно шатающимися толпами. Харбин называли Парижем на востоке. При этом имели в виду, конечно, не архитектурное сходство городов, а скопление русских эмигрантов.

Первое время Ермак Дионисович жил в вагоне, загнанном в станционный тупик: найти квартиру в городе, где скопились тысячи беженцев, было безнадежным делом. Чтобы быстрее ознакомиться с Харбином, Таров сначала проехал его на трамвае из конца в конец. На набережной Сунгари он сел в вагон, который пополз, дребезжа и громыхая. Трамвай пересек Пристань — самую оживленную часть города — и по виадуку перебрался в Новый город. Пролязгал по Вокзальному проспекту, мимо центральной площади, где виднелись золотые маковки деревянного собора, воздвигнутого в стиле русских церквей. Потом проехал Модягоу и повернул в обратный путь. Ермак Дионисович сошел возле универсального магазина «Ковров и К°», долго бродил по городу.

На китайской улице, рассвеченной вечерними огнями, важно фланировали русские княгини, графини и прочие некогда знатные дамы, еще спесивые, всеми способами подчеркивавшие свою былую знатность. По одежде, говору, стати, манере поведения можно было безошибочно определить, кто и откуда они: из Петрограда, Москвы, Нижнего Новгорода, Саратова... Следом за ними степенно вышагивали, звеня шпорами и саблями о булыжные мостовые, их мужья: генералы и полковники с золотыми погонами и аксельбантами. Вторым и третьим эшелоном шли офицеры ниже рангом и видные в прошлом дельцы и интеллигенты в цилиндрах, с массивными тросточками. Из настежь распахнутых окон ресторанов, завешенных тяжелыми шторами, доносились звуки рыдающих блюзов и танго, бешеных полек и фокстротов. У эмигрантов еще водились деньги, фамильные и награбленные ценности, и они неистово кутили, прожигая остатки своего состояния. «К черту мечты! К черту мысли! Однова живем!» — орали офицеры, надрызгавшись водки или ханжи.

В редкие трезвые минуты опять хватались за жаркую свою мечту — возвратиться на родину. Для этой цели сохраняли полки, батальоны и роты. На пристанционных казармах красовались зеркальные вывески: «Казачий полк», «Штаб пехотной дивизии», «Артиллерийский дивизион». За высокими дощатыми заборами проводились поверки, маршировали солдатские колонны, подчиняясь зычным голосам унтер-офицеров.

Газеты, выдавая желаемое за действительное, сообщали о восстаниях в «Совдепии», предсказывали дни неизбежного падения большевистской власти; печатали воспоминания «очевидцев» о немыслимых зверствах комиссаров.

Шли дни, недели, месяцы. Предсказания о гибели большевиков не сбывались, а деньги заметно таяли. Эмигранты начали задумываться, как бы пробуждаться от сна. Жить надо. А на какие шиши? У одних военная профессия стала ненужной, другие вовсе ни на что не способны.

Началось расслоение: одни занялись политикой, другие картежной игрой, кто и сводничеством... Чуть ли не каждый дом, где жили эмигранты, становился притоном: либо политиканов, либо воров, либо распутников... На политическом горизонте, как поганки после дождя, появлялись всякого рода союзы и общества: «Союз освобождения и воссоздания России», «Комитет спасения отечества», «Союз монархистов», «Общество ревнителей памяти Николая второго» и т. п.

Таров жил двойной жизнью: внешней, рассчитанной на окружающих, и внутренней — для себя. Шел так называемый процесс «вживания». Нелегкой была эта жизнь: часто не имел и гроша на кусок хлеба. Но страшнее всего одиночество: рядом не было близкого человека, которому можно довериться.

Он посещал полковые и войсковые собрания, выслушивал нахально-дерзкие и откровенно глупые речи ораторов; сам выступал, когда видел выгоду в этом, спорил... Мысленно же постоянно был на родине, все думал: как там теперь? Невыносимо тяжелыми были воспоминания об Ангелине. Он уехал, не сумев убедительно объяснить причину отъезда, а сказать правду не имел права. «Она, наверное, считает, — думал Таров, — что я трусливо бежал от нее».

Чужбина выворачивала людей наизнанку: махровый каратель прикидывался тихой овечкой, богач объявлял себя нищим или действительно разорялся. Люди с болью ломали самих себя, а это оказалось труднее, чем ломать других...

На паперти собора Таров часто встречал рослого пожилого человека. Он наигрывал какие-то тоскливые мелодии. Они, должно быть, выражали душу музыканта, но не соответствовали настроению толпы. Никто не обращал внимания на скрипача, на донышке его засаленной шляпы валялись жалкие монеты. По слухам, музыкант этот был когда-то первой скрипкой в императорском оркестре. Иногда попадались и такие отшельники, которые хотели отгородиться от мира непроницаемой стеной, не хотели видеть того, что творилось на белом свете. Они пытались уйти от самих себя, с болью вспоминали прошлое, проклинали настоящее и страшились будущего.

Тарову, наконец, посчастливилось: он снял комнату в каменном особняке на углу Конной и Китайской — в то время почти все улицы здесь носили русские названия: Харбин основан русскими, строителями Китайско-Восточной железной дороги.

Преодолев мрачное настроение, Таров решил глубже изучить китайский язык. Выявилось: в университете он освоил устаревший, непонятный народу язык вэньянь, на котором раньше печатались почти все книги и газеты. Прогрессивное «Движение 4 мая» девятнадцатого года вызвало переход всей литературы на язык байхуа, близкий общенародному. Его-то и изучал теперь Ермак Дионисович, отключаясь от всего. И когда в душный летний вечер постучали в дверь, не сразу сообразил, что это — к нему.

С ним связались, как только обусловленным способом он дал знать о себе. На следующий день в узком извилистом проезде, выходящем на набережную Сунгари, Таров отыскал дом с палисадником. Небольшая табличка на двери парадного входа извещала: «Доктор М. И. Казаринов. Венерические болезни».

«Ловко придумано, — отметил про себя Ермак Дионисович. — При подходе можно осматриваться по сторонам — не вызовет подозрений; больной должен быть осторожен. Кому охота, чтобы о худой болезни узнали знакомые?» В небольшой комнате, куда вошел Таров, томились в ожидании три немолодых уже человека в потертых мундирах. Ермак Дионисович присел на край скамейки.

В кабинете его встретил невысокий полный мужчина лет сорока, с внешностью сельского фельдшера, в старомодном сюртуке. Видимо, от волнения он без конца поправлял очки, внимательно щурил близорукие глаза.

— Простите, задержал, — мягко извинился Казаринов. — Мы можем встречаться и разговаривать только в моем кабинете, мы должны быть вне подозрений. Вы согласны со мной?

— Конечно, согласен, Михаил Иванович, — сказал Таров, улыбаясь. Он был рад встрече: этот с виду чудаковатый, медлительный человек сразу пришелся ему по душе. Рядом с ним Таров вдруг почувствовал себя уверенно, в безопасности.

Казаринов расспросил Тарова о жизни, службе, настроении, знакомых среди эмигрантов.

— Тоска заела, — пожаловался Ермак Дионисович. — Каждую ночь родные места снятся.

— К чужбине надо привыкать. Такая, брат, служба у нас.

— Привыкну, куда денешься, — согласился Таров.

— С делом не торопитесь, — тихо продолжал Казаринов, протирая очки, — сохраняйте хладнокровие. Скоро столпотворение кончится и начнется сортировка: зерно в одну сторону, полова — в другую. Держитесь ближе к сильным личностям, они будут делать погоду. Нелегко войти в их среду, еще труднее стать в ней своим человеком. Но в этом — ваша ближайшая задача. Что? Вы не согласны?

— Согласен, доктор. Но как это противно, — сказал Таров, рассматривая седую прядь в смоляных волосах врача.

— Очень хорошо понимаю вас. А ведь надо. Так говаривал Феликс Дзержинский, когда мы с ним сидели в десятом павильоне Варшавской цитадели. Ради любви к народу. Эта любовь была для него песней сердца. Надо, а?

Они сидели на кожаном диване в полуоборот друг к другу. Короткие ноги доктора не доставали до пола.

— С атаманом Семеновым не виделись еще? — спросил он.

— Нет.

— Нужно увидеться. Он — та рука, которая введет вас в высшие круги эмиграции.

— Хорошо, Михаил Иванович. Но здесь ли атаман? Ходят слухи, что он был в Японии, потом вроде бы в Америке?

— Недавно приехал. Вы когда и где расстались с Семеновым?

— В декабре двадцатого года в Хайларе. Я приехал туда со штабом. Атаман тоже был в Хайларе, а потом исчез куда-то.

— Я кое-что знаю о нем, — сказал Казаринов, улыбнувшись. Таров принял эту улыбку за легкий упрек в свой адрес, дескать, вы должны рассказывать мне об этом, а не я вам.

— В декабре японцы уговорили Семенова поехать во Владивосток. Очевидно, рассчитывали пристроить атамана при белогвардейском правительстве братьев Меркуловых. Но черная слава Семенова опередила его. В городе начались манифестации против атамана, и консульский корпус потребовал от японцев отказаться от их затеи... Весной двадцать первого года Семенов был в Порт-Артуре, участвовал в переговорах между Японией, Францией и правительством Меркуловых. Речь шла о переброске врангелевских войск на Дальний Восток для борьбы против Народно-революционной армии ДВР. В мае на борту японского крейсера снова был доставлен во Владивосток. Японцы еще раз попытались ввести его в белогвардейское правительство. И снова потерпели неудачу. После этого Семенов переехал в Японию, будто бы просто захотел пожить там. Но в это трудно поверить: слишком много у него дел и хлопот в Маньчжурии. Однако японский народ не потерпел незваного гостя.

Вскоре имя атамана замелькало в шанхайской печати. Семенова обвиняли в предательстве и жестокости. В конце года он получил визу на въезд в США. Прямо оттуда приехал в Харбин. Сейчас нас очень интересует цель поездки атамана в Соединенные Штаты и чего он там добился. Выяснить это поручается вам...

— Да, трудная задача. Очень трудная, — сказал Таров. — Семенов вряд ли будет откровенничать...

— Попытайтесь найти словоохотливого человека среди его помощников...

В воскресные и праздничные дни к собору, укрытому пышными кронами каштанов, со всех улиц и переулков тянулись через площадь русские люди.

Ермак Дионисович отгладил китель, начистил до блеска пуговицы и вышел на Соборную площадь в надежде встретиться со знакомыми офицерами, а может быть, даже с атаманом. Так часто бывало. Накануне, проходя мимо собора, Таров видел объявление: в воскресенье состоится молебен по случаю войскового праздника. По окончании церковной службы — торжественный обед. Первым попался на глаза полковник Зубковский. Он сам остановил Тарова и стал расспрашивать о жизни. Ни прежней надменности, ни былой строгости: на морковно-красном, припухшем лице блуждало подобие улыбки.

— Пока состою в должности человека без определенных занятий, — отшутился Ермак Дионисович, отвечая на вопрос Зубковского.

— Нужно приспосабливаться к какому-нибудь делу... Собственно, я тоже все нащупываю твердую почву под ногами...

— А где сейчас наш атаман? — перебил Таров.

— Атаман прибыл к своему войску. Обещал сегодня быть на молебне.

Вскоре со стороны площади на аллею церковного сада вышел Семенов в сопровождении генерала Бакшеева и трех офицеров. Таров знал лишь одного из них — Вадима Николаевича Корецкого.

Семенов сильно пожал руку Ермака Дионисовича.

— А я потерял тебя, студент. Думал, ты в Совдепию перемахнул.

— Обижаете, Ваше превосходительство, — проговорил Ермак Дионисович, склонив голову перед генералом.

— Шучу, шучу, капитан. Зайди завтра в войсковое управление. Разговор есть, — добавил он уже серьезным тоном и обратился к Бакшееву, — пойдем, Алексей Проклович, не будем огорчать отца Мефодия опозданием.

С проповедью выступал епископ Мефодий. Его роскошная черная борода четко выделялась на фоне солнечно сверкавшей парчовой ризы. Епископ, уповая на милосердие божье, просил всевышнего сохранить духовную силу и даровать победу русскому воинству, помочь изгнать с многострадальной Руси вероотступников, супостатов-большевиков.

Таров и Корецкий стояли в задних рядах, переговаривались шепотом, крестились. Они давно не встречались.

— Знаешь, иногда бывает так мерзко на душе, чувствую себя собакой, — откровенничал Корецкий. Он встал на колени, потому что все клали земные поклоны, и продолжал, — даже лаять хочется, гав-гав-гав...

Ермак Дионисович готов был расхохотаться, уж больно смешным выглядел капитан, гавкающий на четвереньках.

— Это верно, — поддакнул он. — Все мы тут, как собаки на чужом дворе. Сидим, поджавши хвост.

Вызнав, что на торжественном обеде водки не будет, Корецкий пригласил Тарова в ресторан.

— Выпьем, наговоримся и повеселимся всласть.

Они заняли двухместную кабину в ресторане «Помпей». Корецкий рассказывал о своих мытарствах. Оказалось, что он вместе с атаманом ездил в США. «В совершенстве владеет английским языком, поэтому и взял его атаман с собою», — подумал Таров. Он попытался навести разговор на те вопросы, которые интересовали доктора Казаринова.

— Как съездили?

— Скверно.

— Почему?

— Долго рассказывать. Одним словом, скверно.

— Без пользы, что ли?

— Слушай, капитан, ты в Даурии был в последние дни? — спросил Корецкий, не отвечая на вопрос. Видимо, он не хотел продолжать разговор о поездке в США. «Все еще проверяет, — мелькнула догадка у Тарова. — Профессиональная привычка».

— А как же, Вадим Николаевич, помню. Разве такое забудешь: ухнуло — земля задрожала, и вдруг церковь взвилась огнем.

— Да, это было страшное зрелище. В церковь свезли все боеприпасы, и надо же случиться — прямое попадание снаряда. Злые языки острили — божье наказание. А сколько продовольствия в Даурии осталось!

— Об этом я мельком слышал. Много, да?

— Целые составы: мука, сахар... Вот, наверное, обрадовалась красная голытьба. Хоть раз в жизни нажрались вдоволь на дармовщину.

— А почему не вывезли?

— Черт его знает. То ли пути повредили, то ли паровозов не подали, то ли еще что... На два года всем нам хватило бы тут.

— Кто-то же виноват в этом?

— Теперь не найдешь виноватых. Да и кому нужно... Знаешь, Таров, а ведь я в одно время подозревал тебя, — признался Корецкий. — Честно говорю, проверял. Потом убедился, что ошибаюсь... Если бы ты остался там, и сейчас еще сомневался в тебе. Прости меня...

— Все мы подозревали друг друга: очень уж много сволочей было среди нас, — сказал Таров. Признание Корецкого насторожило его: «Не отсюда ли обидная шутка атамана? Как он сказал? «Я думал, ты в Совдепию перемахнул». Может, Корецкий нажужжал ему? Почему он именно сейчас заговорил об этом? Не был ли неосторожным мой расспрос?»

С нетерпением дождавшись утра, Таров поспешил в войсковое управление. Оно занимало длинный двухэтажный барак из красного кирпича, невдалеке от Бензянского вокзала. Когда-то в этом здании размещалась железнодорожная охрана.

Ермак Дионисович был в полной форме, и часовые беспрепятственно пропустили его. Раньше Таров тоже посещал управление. Тогда там было тихо, как на кладбище, сказывалось отсутствие атамана. На этот раз чувствовалось оживление, подтянутость.

— Но, как поживаешь, капитан? — спросил Семенов, когда Таров после долгого ожидания попал к нему в кабинет. Атаман рассеянно взглянул на него красными от бессонницы глазами.

— Плохо живу, ваше превосходительство: деньги кончились, работы нет.

— Ишь ты! А то и не зашел бы!

— Что вы, ваше превосходительство! Куда же мы без вас?

— Но, вот что. Поработай маленько при войсковом управлении, а там видно будет.

Таров согласился. Ему надо было, как подсказал доктор Казаринов, удержаться возле Семенова.

— Работа тут такая, — пояснил генерал. — Мы решили провести регистрацию всех офицеров. Подготовь извещение за моей подписью, обязывающее господ офицеров в десятидневный срок явиться в войсковое управление для прохождения регистрации. Опубликуем в «Думках казачьих» и других наших газетах. Каждый должен заполнить такую вот анкету, — Семенов протянул отпечатанный на ротаторе бланк. Обычная анкета: фамилия, имя и отчество, год и место рождения, последняя должность в армии и воинское звание, на какие средства сушествует и еще дюжина вопросов.

Семенов снова поднял красные, припухшие веки и взглянул на Тарова.

— Твоя обязанность — проследить, чтобы все офицеры прошли регистрацию, создать и вести картотеку, в которой отмечать передвижение и все прочие изменения.

Так началась новая служба Тарова. Михаил Иванович одобрительно улыбнулся, выслушав его сообщение.

— Это замечательно! Это открывает блестящие возможности! — говорил он, шагая из одного угла комнаты в другой. Теперь мы можем собрать нужные сведения о любом человеке. Это великолепно!

Пришлось вести две картотеки: одну для войскового управления, вторую для доктора. Но что бы ни делал Таров в те дни, он всегда помнил о поручении Казаринова — выяснить цель и результаты поездки Семенова в Соединенные Штаты. Говорить об этом с атаманом он, разумеется, не мог. Оставалась единственная возможность: выведать у Корецкого все, что тот знает о поездке.

Однажды Таров и Корецкий гуляли по набережной Сунгари, вели всегдашний разговор: о положении в России, происшествиях в воинских частях — капитан Корецкий по-прежнему служил в качестве офицера особых поручений.

— А знаете, почему могла созреть революция? — спросил Корецкий и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Потому что царь наш батюшка был слишком либеральным, хотел по примеру своей прапрабабушки прослыть гуманистом, вольтерьянцем, благодетелем... Этим воспользовались большевики. Надо было всех, кто сочувствовал социалистам, отправлять в ссылку, на каторгу, а большевиков — на виселицу. Да, да — на виселицу!

Таров оглядел грузную фигуру капитана, затянутую в залоснившийся френч с большими накладными карманами. Лицо Корецкого с выступившей вперед нижней челюстью было бледным. Успокоившись, капитан неожиданно произнес:

— А иногда я думаю, России нужна была революция. Иначе страна задохнулась бы в деспотизме и разврате. Рассудком понимаю это, а принять не могу: боюсь большевиков и всего нового, что там сотворилось...

Последние слова, возможно, были сказаны с целью прощупывания Тарова.

— С такими настроениями — один шаг до полного признания большевиков, — заметил с иронией Ермак Дионисович.

Из раскрытых настежь окон ресторана, завешенных узорным тюлем, доносилась песня. Красивый голос известного в эмигрантских кругах певца выводил чеканно слова:

Молись, кунак, в стране чужой;

Молись, кунак, за край родной;

Молись за тех, кто сердцу мил,

Чтобы господь их сохранил.

Корецкий по-дружески обнял Тарова за плечи

— Тут водку держат, должно быть, специально для заманивания нашего брата русака. Зайдем?

Таров согласился. Они зашли и заказали водку, закуску.

— Глядите, какая выправка, — бросил Корецкий вслед официанту. — Офицер, должно быть. Тепло устроился, подлец!

— Жить-то надо, — сказал в шутку Ермак Дионисович.

— Надо, только по-человечески, а не по-скотски, — возразил капитан. — Забыли, черт побери, что нас произвела на свет великая нация... Все забывается, — вздохнул Корецкий. — Я иногда пытаюсь вспомнить лица школьных друзей — и не могу: забылись. Лицо матери с большим трудом припоминаю.

— Говорят, в Париже функционирует царский двор, — заметил Таров. — Кто-то из великих князей возглавил. Раздают титулы, награды...

— А что же еще остается делать? — истерично рассмеялся Корецкий. — Все это, Таров, глупость, чепуха. России нужен не царь, а кнут... Знаешь, с проволочной кисточкой, какие ловко делали деревенские пастухи. Чтобы одним ударом десять человек опоясывал, до крови... Знаешь, что бы я сделал, если бы меня назначили министром внутренних дел обновленной России? В каждом городе, в каждом селе — да что там, в каждом доме у меня был бы осведомитель. Человек только о чем-то подумал, а я уже знаю. Всякую революционную ересь уничтожал бы в самом зародыше, под корень...

Между тем певец на бис исполнял песню и заканчивал ее:

Пускай теперь мы лишены

Родной земли, родной страны.

Но все пройдет, наступит час,

И солнца луч блеснет для нас.

— Прекрасная песня и поет хорошо, сукин сын, — сказал капитан, поднимая рюмку.

Таров слушал откровения Корецкого и думал: если бы представился случай, этот стал бы вешать, пытать, убивать. А Корецкий, очевидно, продолжая размышлять вслух, сказал:

— Вся эта наша болтовня — пустое занятие, капитан. Нужны действия, а не слова. Годы не остановишь. Минует десяток лет, и наступит старость. На что мы будем годны? С внучатами нянчиться? Впрочем, и внучат не будет — баб-то здесь нет. А наши генералы рассусоливают о справедливости, о долге. Судьба Николашки ничему их не научила...

— Вадим, как ты оцениваешь положение в США? Можно ждать там революции? — спросил Таров, рассчитывая повернуть беседу на интересующую его тему.

— В Америке люди делом заняты, им не до революции, — сказал капитан и, затолкав в рот кусок отбивной, стал старательно разжевывать.

И опять Таров ничего не добился от Корецкого. Зато недели через две он сам зашел к Ермаку Дионисовичу и без всякого повода начал разговор о поездке в США. Верно говорится: человека не узнаешь, пока с ним не похлебаешь щей из семи печей.

— Хочешь расскажу, как съездили в Америку? — спросил Корецкий, придвигая к столу расшатанный стул. — Это интересно.

— Ну, если интересно... — лениво ответил Таров, отставляя ящик с карточками.

— Не поездка, а приключенческий роман!

То, что услышал Таров, действительно было похоже на плохой детектив.

Сначала все шло нормально, их хорошо принимали. Каша заварилась в Нью-Йорке, куда они приехали шестого апреля двадцать второго года. Вместе с атаманом были его супруга, денщик Прокопий и капитан Корецкий. Едва ступили на перрон Пенсильванского вокзала, к ним подошли полицейские и судебный чиновник. Потребовали документы. Семенов назвался: главнокомандующий всеми вооруженными силами российской восточной окраины, атаман казачьих войск, генерал-лейтенант и прочее. Судейский чиновник показал ордер на арест. Атамана посадили в полицейскую машину и увезли в тюрьму. Корецкий и Прокопий сняли номера в гостинице, оставили мадам и поехали искать хозяина. Нашли. Семенов рассказал, что ему предъявили иск в пятьсот тысяч долларов от Юроветской компании внутренней и внешней торговли. Белые войска в девятнадцатом году разграбили на Дальнем Востоке шерстяные вещи и другое имущество, принадлежащее компании. Атаман договорился, чтобы его выпустили под залог. Нужно было до десяти часов вечера выложить двадцать пять тысяч долларов. Семенов дал адреса, где, по его предположениям, могли дать деньги. Корецкий и жена атамана объехали все адреса, но всюду им отказывали из «патриотических соображений». Семенов был взбешен и предложил в качестве временной гарантии «фамильное» ожерелье жены, состоящее из четырехсот тридцати двух жемчужин. Администрация тюрьмы приняла ожерелье и освободила атамана с условием — внести залог до шестнадцати часов следующего дня. Деньги к сроку не внесли, и Семенова снова отвезли в камеру.

Поднялся невероятный шум. Падкие на сенсацию американские газеты бурно смаковали это скандальное дело. Они писали о зверствах белой армии, не упуская случая подчеркнуть, что белогвардейцы действовали в полном согласии с японцами.

Расследование было поручено сенатской комиссии под председательством сенатора Бара. Свидетелями выступали генерал Грэвс, полковник Морроу и другие офицеры, командовавшие американскими войсками на Дальнем Востоке и в Сибири. Газетный шум был наруку тем кругам, которые осуждали интервенцию. Не известно, чем кончилась бы эта история, если бы не вмешались японские покровители Семенова. Атаман связался с генеральным консулом и сообщил ему суть дела. Японцы боялись, что расследование может разоблачить их зверства на русской земле. Очевидно, американцы тоже опасались за свои неблаговидные действия на Дальнем Востоке и не хотели портить из-за этого дела отношения с японцами.

— Словом, — сказал Корецкий, — Верховный суд постановил: освободить атамана, так как совершенные им преступления не подлежат американской юрисдикции. Семенов действовал за пределами США, говорилось в решении суда, и в качестве представителя фактического правительства.

— А зачем все-таки ездил туда Григорий Михайлович? — спросил Таров, выслушав любопытный рассказ Корецкого.

— Зачем? На это нелегко ответить. В своем первом публичном выступлении атаман говорил, что приехал в США, чтобы организовать поддержку русскими эмигрантами в Америке его усилий по «мирному превращению Сибири в автономное государство». Эмигрантов там было около двух миллионов.

«Настало время для действий, — заявил он. — Необходима лишь небольшая помощь, чтобы Сибирь сбросила большевиков». Дня через три говорил уже другое: путешествие, мол, не носит политического характера, приехал в США, чтобы поправить слабое здоровье жены... Газеты делали всякие выводы. Помню, «Чикаго Ньюс» писала, что Семенов надеялся получить американский заем на финансирование новой «революции» в Сибири. «Нью-Йорк таймс» добавляла: атаман на обратном пути заедет в Париж, где примет участие в подготовке похода на Россию, который возглавит великий князь Николай Николаевич... Ну, что скажешь, Ермак? Правда ведь, забавная история?

— Весьма, — согласился Таров. — Поэтому и зол атаман?

— Будешь зол! Слушай, кончай свою канцелярию — горло пересохнет. — Ермак Дионисович отказался от приглашения: на вечер была назначена встреча с доктором Казариновым.