ОТ АВТОРА.

ОТ АВТОРА.

На родину Таров вернулся весною сорок шестого года. Он позвонил, и мы встретились в его маленьком домике на Подгорной улице. Там все было по-прежнему, ничего не изменилось.

После долгой разлуки я, естественно, пристально рассматривал Ермака Дионисовича, пытаясь по внешности определить, какие отметины оставила на нем нелегкая жизнь на чужбине.

— Но теперь я ничего, человеком стал, — сказал Таров, улыбаясь. — А вот когда вызволили из карцера, говорят, был похож на мумию из Киево-Печерской лавры: кожа да кости.

Ермак Дионисович начал рассказ с конца — с предательства Халзанова и борьбы с Юкавой в ходе следствия.

— О лагере Хогоин вспоминать страшно: склеп, кромешная тьма и могильная тишина, — рассказывал Таров. — Первые дни под потолком светилась лампочка величиною с мышиный глаз. Потом она погасла: перегорела или выключили. Никогда не думал, что тишина может быть столь невыносимой. Смерти я не боялся. Угнетало сознание — похоронен заживо. Все время казалось, что я схожу с ума. Голод и жажда переносятся легче, чем тишина и темень... Надеяться было не на что: никто не найдет и не придет на помощь.

Но чудо свершилось. Однажды до меня донесся приглушенный крик: «Эй, кто-нибудь есть тут?»

«Наши», — мелькнула мысль. Я из всей мочи стал колотить ногой в железную дверь. Стук был, однако, слабым, потому что сил не оставалось. И все же меня услышали. Запомнил только одно: передо мной стоит наш советский солдат с автоматом наперевес. Закружилась голова, потекли слезы. Это были мои первые слезы. Ведь я вроде с того света возвратился... Доставили в отдел контрразведки пятнадцатой армии... Привели в сознание, накормили, напоили. Когда набрался сил, меня принял начальник отдела полковник Колдунов Петр Николаевич, добрый и башковитый мужик. Позднее он говорил: происходит из Центральной России, из села Шнаево, под Пензой... Понимаете, полковник сразу же, при первой нашей встрече поверил мне. Это доверие тронуло меня до глубины души, да что там — воскресило, вернуло к жизни.

Бывают в жизни минуты, вот как у меня в то время, когда человек больше всего нуждается в том, чтобы ему поверили...

Ермак Дионисович замолчал и стал закуривать. Руки у него дрожали.

— Как развивались события потом, сообщил на допросе Ямагиси. Он дал команду отправить меня в Пинфань. Обрядили меня соответственно — ну, там кандалы, мешок на голову — и повезли. Подъехал к городку, услыхали грохот взрывов и увидели сполохи огня. Пинфань горел.

Стремительное наступление советских войск, воздушные десанты в районе Пинфаня и других филиалов, бомбовые удары сорвали зловещие планы японского командования.

Много позже я узнал о страшном преступлении, совершенном японцами. Чтобы скрыть следы своих злодеяний, они всех несчастных людей согнали в корпус, где размещались пинфаньские лаборатории, и взорвали его... Я избежал этой участи лишь потому, что меня не успели доставить туда. Машина вернулась в лагерь.

За несколько дней до высадки нашего десанта в районе Харбина сотрудники лагеря Хогоин дали деру, не до меня им было, спасали свои шкуры...

С доктором Казариновым виделись. Михаил Иванович месяца через три уехал в Москву, живет и работает там. Я еще полгода служил в отделе у Колдунова: помогал разыскивать и опознавать офицеров ЯВМ, деятелей белогвардейских организаций...

Как-то иду я по городу, меня окликают. Подходит ко мне человек: не пойму, парень или молодая женщина. «Не узнаете?» — спрашивает. «Нет, говорю, не узнаю». «Я жена Ростислава Батурина, Антонина Николаевна, Тоня. Не помните? Вы были у нас».

А как я могу узнать ее: волосы подстрижены под машинку, мужской костюм; да и видел ее всего один раз. «Это что за маскарад?» — спрашиваю. «Все так делали, — отвечает она. — Знаете, сколько страху нагнали, говорили, что красноармейцы — варвары, насилуют всех женщин». «Что же, на самом деле?» — усмехнулся я. «Очень милые люди, мы зазываем их в гости». « А где Ростислав?» «Вы разве не знаете? Он пропал». «Как пропал?» «Два года тому назад уехал; сказал, вернется через месяц — и как в воду канул».

Теперь мы встречались с Таровым довольно часто.

Помню, летом, возвращаясь из командировки, я на вокзале встретился с Ермаком Дионисовичем.

— Читали? — спросил он, забыв поздороваться. — Судят Семенова, Бакшеева, Власьевского, Родзаевского, Ухтомского и прочих бандитов рангом пониже...

Дома я набросился на материалы судебного процесса. В них подробно излагались преступные деяния Семенова и его единомышленников.

«На основании изложенного обвиняются: — читал я, — Семенов Григорий Михайлович, бывший главнокомандующий вооруженными силами российской восточной окраины, генерал-лейтенант белой армии, — в том, что в 1917 году, находясь в Петрограде, пытался организовать заговор против Советской власти, арестовать Ленина, членов Петроградского Совета и расправиться с ними, обезглавив таким путем революционное движение.

В 1918 году под руководством японского военного командования вел активную вооруженную борьбу против Советской власти на Дальнем Востоке...

После разгрома белой армии Семенов бежал на территорию Маньчжурии и на протяжении 25 лет являлся главой русских эмигрантов, осевших на Дальнем Востоке. Будучи связан с вдохновителями японских агрессивных планов, генералами Танака, Араки и другими, Семенов по их заданию участвовал в разработке планов вооруженного нападения на Советский Союз и предназначался японцами в качестве главы так называемого «буферного государства», если бы им удалось вторгнуться на территорию советского Дальнего Востока. Семенов лично участвовал в подготовке захвата японцами Маньчжурии и превращении захваченной территории в плацдарм для нападения на СССР. Являясь активным японским шпионом, Семенов засылал в Советский Союз шпионов и диверсантов, которым поручал организовывать повстанческие группы и совершать диверсионные акты.

Родзаевский Константин Владимирович, — в том, что бежав в 1925 году из СССР в Маньчжурию, на протяжении ряда лет вел активную антисоветскую деятельность. В 1926 году, находясь в Харбине, создал «Русскую фашистскую организацию» и, заняв в ней руководящее положение, проводил среди белогвардейцев антисоветскую пропаганду, составлял клеветнические листовки, выступал с докладами и вербовал новых членов в организацию...

По заданию японской разведки в 1931 году Родзаевский организовал и принял личное участие в провокационных «инцидентах», которые устраивались японцами как предлог для введения войск в Маньчжурию. Родзаевский являлся платным агентом японской и германской разведок.

Бакшеев Алексей Проклович, бывший генерал-лейтенант белой армии, и Власьевский Лев Филиппович, бывший генерал-майор белой армии, — в том, что в 1918 году добровольно поступив на службу в белую армию атамана Семенова, активно боролись против Советской власти... Бежав в 1920 году на территорию Маньчжурии, Бакшеев и Власьевский продолжали вести активную антисоветскую деятельность. В 1934 году по указанию японцев Бакшеев и Власьевский вместе с Семеновым создали антисоветскую организацию под названием «Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии» (БРЭМ), которая готовила террористов, шпионов и диверсантов, забрасывавшихся на советскую территорию. Бакшеев с 1935 года, Власьевский с 1943 года и до дня ареста возглавляли «Главное бюро по делам российских эмигрантов» и принимали активное участие в подготовке замышлявшегося японцами вооруженного нападения на Советский Союз; в этих целях создавали вооруженные отряды из числа белогвардейцев.

Ухтомский Николай Александрович, бывший князь, — в том, что в 1920 году, бежав на территорию Маньчжурии, установил связь с атаманом Семеновым, вместе с которым участвовал в подготовке контрреволюционного мятежа в Приморье и создании так называемого Приамурского правительства. С 1930 года Ухтомский являлся агентом японской разведки и по ее заданию вербовал агентуру, которая проводила шпионскую деятельность против СССР».

Через неделю в газетах появилось краткое сообщение: «Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР в отношении руководителей антисоветских белогвардейских организаций на Дальнем Востоке и агентов японской разведки: атамана Семенова Г. М., осужденного к смертной казни через повешение, Родзаевского К. В., Бакшеева А. П., Власьевского Л. Ф. и других осужденных к расстрелу, — приведен в исполнение».

Позднее состоялся судебный процесс над бывшими военнослужащими японской армии, обвиняемыми в подготовке бактериологической войны. На скамью подсудимых были посажены: главнокомандующий Квантунской армии Ямада, японские генералы Кадзицука, Такахаси, Сато, Кавасима и офицеры, принимавшие участие в злодеяниях.

Асада Кисиро выступал на этом процессе в качестве свидетеля.

Военный Трибунал Приморского военного округа приговорил Ямалу, Кадзицуку, Такахаси, Кавасиму и других обвиняемых к длительным срокам лишения свободы.

Знакомясь с материалами судебного процесса, я обратил внимание на то, что среди преступников, привлеченных по делу, не было одного из главных идеологов бактериологической войны генерал-лейтенанта Исии Сиро, именем которого назывался пинфаньский отряд и многие преступные акции.

Ответ на этот вопрос я нашел в японской газете «Акахата», которая сообщала: вернувшийся в Японию после капитуляции бывший генерал-лейтенант Исии содержит отель в Токио. Когда корреспондент напомнил Исии о его зловещем прошлом, генерал-палач нагло заявил: в специальных бактериологических частях японской армии служили и более высокие лица.

«Мы знаем о том, — говорилось в речи Государственного обвинителя, — что не все злодеи посажены на скамью подсудимых... Мы знаем имена генерал-ученых бактериологов Исии Сиро, Китано, Вакамуцу, Юдиро, в лице которых правящая клика Японии нашла людей, готовых отдать свои специальные знания для подготовки преступной бактериологической войны. Мы знаем имена злых человеконенавистников — бывших сотрудников «отряда № 731», врачей и инженеров Оото, Мураками, Икари, Танаки, Иосимуры и многих других, хладнокровно и безжалостно умерщвлявших беззащитных людей, выращивавших на погибель человечеству многие миллионы зараженных чумой паразитов и сотни килограммов смертоносных микробов. Этих злодеев нет на скамье подсудимых.

Час, когда против человечества должны были быть брошены страшные силы неисчислимых миллиардов болезнетворных микробов, — говорил далее Государственный обвинитель, — был совсем близок, и только сокрушительный, стремительный, парализовавший противника удар Вооруженных сил Советского Союза спас мир от ужасов бактериологической войны.

С гордостью за свою могучую социалистическую родину, спасшую человеческую цивилизацию от гибели, мы вспоминаем сегодня о великом подвиге советского народа в Отечественной войне...»

Материалы судебных процессов по-новому осветили работу Тарова за пределами Родины, позволили глубже понять и оценить ее значение.

Ермак Дионисович по-прежнему в одиночестве жил в своем домике, работал над задуманной им книгой «Устное творчество народов Забайкалья и Дальнего Востока».

Ангелина и ее мать погибли в блокадном Ленинграде.

Вера, которую Таров нежно любил все эти годы, в конце войны вышла замуж за армейского капитана. Она была мобилизована в армию в сорок втором году.

— Любила она тебя, Ермак Дионисович, очень любила, — рассказывала мать Веры. — Четыре года ждала весточку от тебя. В каждом письме спрашивала. Может, к семье, говорит, вернулся. О чувствах твоих к ней она доподлинно не знала. Сам ведь виноват.

Сам виноват... Простые слова. Я спросил Тарова:

— А вы кого вините, Ермак Дионисович? Ведь вам, пожилому человеку, надо все начинать сызнова...

— Виню только войну, Максим Андреевич. Гражданская забросила меня во вражеский стан и на чужбину; война с фашистской Германией вновь разлучила с Родиной. Кого же еще винить? Я — филолог по образованию и по натуре. Очень люблю языки, литературу, народное творчество. И, может быть, достиг чего-нибудь, если бы посвятил жизнь любимому делу. Война дала мне новую профессию — я стал разведчиком, участником двух войн; без малого двадцать лет пробыл на трудном фронте.

Наша последняя встреча с Таровым состоялась в пятидесятом году на Аршане. Это курорт, находящийся в ста двадцати километрах от Байкала, в Восточных Саянах.

Я приехал туда в конце мая или начале июня с шестилетним сыном Володей. Мы вышли из автобуса и стояли, соображая, куда идти. Из-за поворота на тропинку вышел Таров с книгой подмышкой. Светлый костюм болтался на него высохшем теле. Я удивился тому, как изменился он за каких-нибудь полгода, пока не виделись: ссутулился, постарел. Мы дружески поздоровались.

— Вы давно тут, Ермак Дионисович?

— Со вчерашнего дня. Вышел поглядеть, не попадется ли знакомый. Я один в двухместной комнате, ловлю доброго соседа. Место отличное. Рад пригласить вас.

— Да я вот с сыном. Боюсь, мешать вам будет.

— Такой парень разве может помешать? — Таров потрепал Володю по волосам. — Зато в разговорах с вами душеньку отведу. В мои годы нельзя без этого, — пошутил он.

Небольшой корпус на четыре комнаты размещался у крутого обрыва. Внизу рокотала река с поэтическим названием Кынгырга — поющий барабан, каскадами падающая с горных уступов.

Мы жили рядом с Таровым двадцать четыре дня. Он поведал мне много чудесных историй и легенд далекой древности.

Вечером, когда Володя засыпал, мы спускались к реке, усаживались на огромных, не успевших остыть валунах, разговаривали, курили, слушали реку. И впрямь поющий барабан. Большие булыжники прыгают по ступеням каменистого дна: бум-бум-бум... Ручейки-проточки, струясь меж камней, перекликаются серебряным звоном.

Ермак Дионисович ни разу не пожаловался на свое здоровье, и я стеснялся спрашивать, хотя видел, что он очень болен.

Осенью я уехал на учебу в Ленинград. Вернувшись через год, узнал: Ермак Дионисович умер от рака желудка.

В первое же воскресенье мы всей семьей отправились на кладбище.

Кладбище — далеко за городом. На придорожных полянах мы набрали большой букет саранок и ромашек, положили его на могилу Тарова.

Ермак Дионисович очень любил полевые цветы.