ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
Приближался конец пятого года моего заключения. Встретили мы новый, 62-й год. На улице типичная южная зима. Мороза нет, но одежда плохо защищает от пронизывающего ветра, от дождя. Плохое питание также сказывается...
Был вечер 6 февраля, мы уже сидели запертые в камере. Подошел надзиратель и сказал:
— Абель, возьмите вещи. Идите вниз.
Он подождал, пока я кончил сборы. Много времени они не заняли. Папка с рисунками, тетради с математическими выкладками, письма родных и адвоката, несколько книг, бритва, платок, мыло, еще кое-что из мелочей. Последние распоряжения соседям по камере — кому что передать, что сделать с другими вещами.
Внизу, когда мы вышли из блока камер, меня отвели в комнату дежурного. Там был начальник тюрьмы.
— Вам надо поехать в Нью-Йорк. Сейчас вам выдадут костюм, — объявил он.
Повели меня в каптерку, затем к парикмахеру и снова в дежурку. Там меня встретил уже заместитель начальника тюрьмы и предложил вместе просмотреть вещи. Папку с рисунками и моими математическими выкладками он отложил в сторону.
«Мы должны их просмотреть», — заявил он.
Когда я возразил, что они являются оригиналами работ, выполненных мною, и что в тюрьме остались копии, он мне ответил: «Не волнуйтесь — мы все вам пришлем».
Около двух часов ночи я уже был в самолете, а в пять утра меня принимал дежурный по тюрьме в Нью-Йорке. Через день, 8 февраля, в 15 часов, меня снова одели и вывели из тюрьмы. На улице, у входа в тюрьму, меня встретил Уилкинсон, бывший начальник тюрьмы в Атланте во время моего пребывания там.
Мы сели в машину — там оказалось еще несколько человек — и в сопровождении второй машины направились к югу. У Канал-стрит мы въехали в тоннель под рекой Гудзон и переехали в штат Нью-Джерси, по направлению к Вашингтону. Но скоро мы свернули с этой дороги. Я спрашиваю Уилкинсона: «Куда едем?» Он отвечает: «Сам не знаю».
Отъехав от Нью-Йорка примерно километров сто, мы подъехали к аэродрому, по всем признакам военному. У ворот произошла небольшая заминка — Уилкинсон позвонил кому-то по телефону, а затем наши машины подъехали к четырехмоторному самолету.
Уже темнело, и, когда мы поднялись в воздух и легли на курс, появились звезды. Я выглянул из окна, нашел Большую и Малую Медведицу, Полярную звезду и определил курс: мы летели примерно на 17 градусов к востоку от севера — следовательно, на Европу!
Я знал, что большая дуга из Нью-Йорка на Северную Европу проходит в этом направлении, и, когда Уилкинсон спросил меня, имею ли я представление о цели полета, я ему так и ответил: «На Европу».
Он был несколько удивлен, но, когда я ему показал на звезды, он понял, откуда мне это было известно. Летели долго — всю ночь и значительную часть дня — с длительной остановкой где-то около Висбадена в ФРГ для заправки и какого-то ремонта.
В Берлине мы приземлились на аэродроме Темпелгоф, где нас ждали какие-то люди с машинами. Проехав довольно долго по городу, мы подъехали к зданию оккупационных войск США. Меня повели в подвальное помещение, где я увидел две стоящие рядом клетки.
Именно клетки! Они имели в длину метра два с половиной, два в высоту и несколько меньше двух в ширину. Прутья были изготовлены из круглой стали диаметром примерно 25 миллиметров, которые перехватывались поперечными полосками стали 60 на 12 миллиметров. Так как пол клетки был приподнят над полом подвала на 15 сантиметров, можно было догадаться, что стальное сооружение продолжается и там. Внутри клетки была койка.
Мне предложили раздеться и выдали нечто вроде пижамы, затем заперли в одной из клеток. Через некоторое время принесли удивительно неприглядную еду, которая по вкусу вполне соответствовала внешнему виду. Есть я не стал и лег на койку.
Меня сторожили два человека. «Чего они боялись?» — подумал я.
Было совершенно ясно, что дело шло к обмену. «Удирать» было ни к чему, а эти американцы, видимо, опасались, что я попытаюсь покончить самоубийством! Дураки!
Глядя на решетку, составлявшую «потолок» моей клетки, я вспоминал свою жизнь за последние тюремные годы, камеры в Техасе, Нью-Йорке, Атланте и в других тюрьмах, где мне приходилось побывать после ареста и суда. Вспоминал я людей, которых видел за это время. Преступники всяких мастей, надзиратели, которые их охраняли... Скоро все это будет позади!
Вспомнил я и некоторых заключенных, с которыми пришлось жить в неволе. Среди них были «знаменитости» вроде главарей мафии Дженовезе и Костелло; Робинсона, первого осужденного по «закону Линдберга» за похищение дочери богача на выкуп; грабителей банков, жуликов всех мастей, фальшивомонетчиков и прочих. Сколько их было! Каждый год состав населения тюрьмы обновлялся примерно на 50 процентов. За четыре года, что я провел в Атланте, там перебывало свыше семи тысяч человек. Мелкие воришки и жулики быстро исчезали, но ненадолго. Часто бывало, что не успеешь привыкнуть к мысли, что такой-то на воле, как снова видишь его в числе вновь прибывших!
Вспомнил я одного пожилого хромого человека с поврежденной рукою. Выпустили его. Родных не было. Устроился он где-то ночным сторожем. Жить на жалование было трудно, и он решил, что лучше вернуться обратно. Он украл почтовую машину, для верности перегнал ее в другой штат. Оба преступления были подсудны федеральному суду. На суде он объяснил, почему он совершил преступления, и просил судью, чтобы его снова направили в Атланту, где его знают и где он всех знает и где порядки ему хорошо знакомы...
А Костелло! Ходил по тюрьме царьком, охраняла его стража из подчиненных ему итальянцев, членов мафии, и сопровождала его свита из «советников», прислужников, всегда в чистой одежде, в отполированных до блеска ботинках. Дженовезе также имел свою свиту и охрану, но он держался более демократично — ходил в середине кучки, в то время как у Костелло можно было заметить известную субординацию.
Робинсон, или «Робби», как все его звали, был старым жителем тюрьмы с личным номером в 46-й тысяче, в то время как «молодые» имели номера в 80-й тысяче и выше. Двадцать шесть лет просидел он в тюрьме, дважды его приговаривали к высшей мере наказания и дважды заменяли приговор пожизненным заключением, и все же он не терял надежды выбраться на волю.
Среди заключенных были и талантливые люди, умелые и умные, но испорченные системой, в которой все доступно богачам и ничего не достается беднякам. Эти люди с детства были вынуждены воровать, чтобы иметь булочку на завтрак, апельсин или яблоко, которых родители не могли им дать. Они видели шикарно одетых богачей в дорогих машинах, живущих в богатых домах или роскошных гостиницах, и они рано поняли: тем живется хорошо, потому что у них деньги, а ему плохо, потому что их нет. Они много раз видели безнаказанные жульничества власть имущих и богачей, и разве можно удивляться их выводу, что разбогатеть можно только грабежом и жульничеством?
Преступники — в подавляющем большинстве выходцы из бедноты, из обездоленных слоев населения, из эмигрантов, приехавших в надежде найти работу, — ведь Америка самая богатая страна в мире, с самым высоким уровнем жизни. Продолжающаяся нищета, отсутствие всякой надежды заработать достаточно денег честным трудом вынуждают многих идти на преступление...
Нельзя сказать, что легко достаются деньги и преступникам. Грабители банка тратят много времени на изучение намеченного объекта, месяцами следят за обстановкой вокруг, за порядками в самом банке, за поступлениями крупных сумм и вкладов. Фальшивомонетчики тратят еще больше времени и усилий. Один из последних больше года подготовлял свою «продукцию», да так и не успел насладиться результатами своих трудов. Во время суда над ним эксперты из департамента финансов уверяли суд, что «счастливая» случайность избавила государство от крупных убытков, настолько хорошо были изготовлены фальшивые банкноты. Действительно, этому человеку не повезло!
Дело было так. Потратив немало времени и труда на подготовку и изготовление своей «продукции», он с женою отправился из Калифорнии, где «трудился», на восток, во Флориду, для реализации товара. Он не знал, что на этом же поприще «работали» другие, не столь усердные и не столь умелые. Они выехали чуть раньше его по той же дороге и успели сбыть несколько банкнот. Это было установлено, и всем лавочникам, рестораторам и прочим хозяевам заведений по шоссе было дано предупреждение — указание записывать номера машин всех лиц, предъявивших двадцатидолларовую купюру в уплату за услуги или покупки. По дороге жена фальшивомонетчика купила продукты и уплатила за них настоящими, не фальшивыми, деньгами. Номер их машины был записан, и некоторое время спустя полиция задержала их и произвела обыск. Чемодан с «продукцией» был обнаружен, и парочка, «проработавшая» так долго и упорно, оказалась на скамье подсудимых. Жена получила 10 лет, а муж 30 лет тюремного заключения!
Вспомнил я и всю предысторию этой поездки в Берлин 9 февраля 1962 года...
Шел 1960 год. В марте ожидали решения верховного суда по моему процессу. Наконец оно пришло: отказать, пятью голосами против четырех. Вероятно, заседание девяти судей было бурным — очень уж сильно отличались мнения большинства от меньшинства. Любопытно, что судья Франкфуртер, в свое время вызвавший на себя нарекания консервативной печати за свои либеральные взгляды, теперь сам стал реакционером и написал решение, в результате которого несомненно могли быть серьезно нарушены права граждан страны.
Но об этом будет отдельный разговор.
Адвокат Донован обратился к тюремным властям в Вашингтоне с просьбой временно перевести меня в Нью-Йорк для обсуждения создавшегося положения. Были сделаны попытки скрыть эту поездку от внимания прессы, но уже ночью, еще до моего прибытия в Нью-Йорк, газетчики звонили Доновану, спрашивая о причинах моего вызова. В газетах появились фантастические измышления об «обмене», «освобождении», «сногсшибательных новостях» и т. д. в соответствии с традициями желтой прессы.
Разумеется, никаких «разоблачений», «переговоров» и тому подобного не произошло.
При переезде из Атланты в Нью-Йорк были две остановки. Самая длительная, с вечера пятницы до утра понедельника, была в Вашингтоне. В тюрьмах, где я ночевал, меня содержали в отделениях, предназначенных для лиц, совершивших особо тяжкие преступления, поэтому в соседних камерах находились преимущественно убийцы. Веселого было мало.
Добрались до Нью-Йорка. По пути двое служак — «маршалы», не стесняясь меня, обсуждали свои служебные дела, разбирая по косточкам своих сослуживцев и начальство. Оба они были молодые ребята, стремившиеся подняться вверх по служебной лестнице, и жаждущие побольше заработать. В своих стремлениях они не отличались от обычных американцев, включая и тех, которые пытались осуществить американскую мечту о личном благополучии незаконными путями.
На Вест-стрит[15] меня встретили в соответствии с правилами — осмотрели, обыскали, переодели и повезли в отделение для опасных преступников. Моя старая камера была занята молодыми преступниками, которых нужно было содержать отдельно от взрослых.
Камеры строгой изоляции отличались от обычных рядом особенностей. Они были рассчитаны на восемь человек и разделялись решеткой на дневную часть и ночную. В дневной части заключенные ели и развлекались, как умели, с побудки до отбоя. Ночью они занимали заднюю половину камеры, в которой были перегородки, образующие четыре небольших отделения на два человека. Койки располагались одна над другой. Каждый вечер после отбоя заключенные перебирались в «спальню», и надзиратель хитрыми рычажными устройствами запирал каждую клетку во всем ряду.
Общие камеры были рассчитаны на большое количество «жителей». У каждого была отдельная койка.
Между общими камерами и режимными был прямой коридор, одним концом упиравшийся в дверь, ведущую в контору тюрьмы, а другим — в дверь, ведущую в приемный и больничный отсеки.
Встречи с Донованом закончились. Надо было возвращаться в Атланту. В конце апреля 1960 года собралась очередная группа отправляемых в другие тюрьмы. Мы прошли обычную в таких случаях процедуру, нас посадили в тюремный автобус и повезли на юг. Первая остановка была в Люисберге в штате Пенсильвания. Тут выяснилось, что мы должны будем остаться в тюрьме по крайней мере на неделю, а то и больше. Не было транспорта на юг.
Перспектива была не из приятных. Во-первых, всех нас держали по одиночным камерам, не давали книг или газет, не было и прогулок. Нас водили гуртом в столовую, и только там мы могли увидеть «постоянное» население тюрьмы и обменяться с ними несколькими словами.
Дни проходили в однообразной, тяжелой скуке. Во время случайных встреч в столовой знакомый заключенный передал мне карандаш и бумагу, и я смог хоть как-нибудь развлечься.
Так прошло несколько дней. Только в пятницу 6 мая пронесся слух, что мы выедем на юг либо в субботу, либо в понедельник.
В субботу утром ничего не случилось. Как обычно, в этот день нас вывели группами в душевую рядом с камерами, и мы вымылись. Возвратившись в камеру, я занялся своими математическими развлечениями. Вдруг — через маленькое окошечко кто-то просунул свернутую в трубку газету. Я ее схватил — ведь больше недели я не имел никаких новостей о событиях в мире. Быстро разворачиваю и читаю заголовок, напечатанный огромными буквами: над Свердловском, СССР, сбит самолет У-2. Ниже, помельче, было напечатано:
«Гари Пауэрс, пилот, схвачен русскими. Ему грозит суд как шпиону».
Вот это была новость!
На внутренней странице газеты было краткое сообщение о том, что метеорологический самолет США типа У-2, очевидно заблудившись, летел над СССР и был сбит.
Моя реакция была вполне понятной. Мои надежды на скорое освобождение из тюрьмы — надежды, которые меня не покидали все время, — теперь обрели под собой реальную почву!
Полет самолета У-2 серьезно повлиял на международное положение. Произошел он 1 мая 1960 года, а через 15 дней должно было состояться совещание «на высшем уровне» — глав четырех держав: СССР, США, Франции и Великобритании. Совещание было по сути дела заранее потоплено.
В самих Соединенных Штатах истинное назначение самолетов У-2 никогда не было обнародовано, и лишь небольшая группа людей из руководителей страны знала о шпионском характере полетов. Как только этим людям стало известно об исчезновении самолета — он не долетел до Буде в Норвегии, в назначенное время, было созвано совещание руководителей операции.
В США еще не знали, что именно случилось с У-2 и летчиком. Было известно лишь, что самолет пропал.
1 мая пало на воскресенье, и большинство людей, знавших об У-2 и его полетах, отсутствовало. Сотрудник ЦРУ тщетно искал кого-нибудь, кому можно было сообщить о случившемся. Наконец он нашел Кэмминга, главу разведывательного отдела госдепартамента. Кэмминг передал новость Диллону, заместителю министра иностранных дел (госдепартамента). Даллес — глава Центрального разведывательного управления, узнал о случившемся еще позже, после возвращения из Нью-Йорка. Тем временем об этом узнали в Пентагоне и сообщили президенту.
Для каждого полета была разработана «легенда» для печати на тот случай, если что-нибудь случится с самолетом. Появилось первое сообщение — пропал самолет во время метеорологического полета у границ СССР.
Создатели программы полетов У-2 знали, что рано или поздно станет известно о шпионском характере этой деятельности, но время шло, и все как будто проходило без аварий. «Легенды» составлялись, складывались в архив, и всем казалось, что положение блестящее. Летчики привозили ценные фотографии, записи на магнитофоне всяких электронных и других сведений — всё безнаказанно. И вдруг! Пропал самолет, и когда? Накануне встречи глав правительств четырех великих держав!
В Турции 2 мая местный журналист в городе Адане, где базировались самолеты У-2 в этой части мира, был первым, кому передали придуманную в Вашингтоне «легенду». Журналист добавил свои предположения, — что самолет был сбит советскими истребителями.
Сведения об исчезновении У-2 просочились в прессу.
Все шло относительно гладко. «Легенда» успокоила прессу — на время. Что случилось с самолетом, еще никто на Западе не знал, а в Москве молчали.
Президент Эйзенхауер, который знал о полетах и одобрил план их поведения в целом, все же был озабочен полетами. Он часто спрашивал у представителя ЦРУ: «Что будет, если нас поймают?» И неизменно следовал ответ: «Этого еще не случилось».
5 мая в Кремлевском дворце заседал Верховный Совет СССР. Председатель Совета Министров СССР докладывал делегатам. В конце речи он сообщил о шпионском полете самолета У-2 и его бесславном конце.
Теперь в США началось нечто вроде паники среди «знающих». Газеты напечатали сообщения о гибели У-2, основываясь на сообщении из СССР, и теперь вопросы репортеров посыпались как из рога изобилия. Снова появилась легенда о метеорологическом полете, но несколько более украшенная. Пока что не было известно, где был сбит самолет — около границы или в глубине страны.
На следующий день Громыко и Гречко дополнили первые сообщения о сбитом самолете У-2. Была напечатана фотография разбитого самолета в «Труде». Наконец, 7 мая в Москве стало известно, что американский летчик Пауэрс жив и здоров, что он многое рассказал о шпионских целях полета и что он был сбит в районе Свердловска.
В Вашингтоне паника уже достигла апогея. Припертый к стене Вашингтон должен был признаться в шпионаже при помощи У-2.
«Другого способа сбора сведений у нас не было».
Сперва не упоминалось, что президент одобрил шпионские полеты. Затем появилось новое коммюнике за подписью государственного секретаря Гертера, в котором прямо говорилось, что президент дал указания о сборе сведений всеми доступными способами, в том числе и путем полетов над территорией СССР. Однако из коммюнике нельзя было узнать, будут ли в дальнейшем проводиться подобные полеты.
Шумиха продолжалась. Напряженность в международных отношениях росла, и вполне понятно, что совещание глав правительств было сорвано.
Прошел суд над Пауэрсом, и в США газетчики проливали крокодиловы слезы насчет «бесправия», «отсутствия объективности советского суда», «беспринципности защитника, назначенного судом» и тому подобного.
В своей книге мой защитник Донован также злопыхает по этому поводу. Однако, когда я задал ему вопрос — каким был бы приговор суда США в случае появления советского летчика над городом в центре США, в обстоятельствах, аналогичных полету Пауэрса, — он мне не ответил.
Писали, что Пауэрс не шпион, а лишь солдат, исполняющий приказ, и какое может быть сравнение с матерым разведчиком вроде полковника Абеля, забывая, что Пауэрс не раз пролетал над территорией СССР, проходил специальную подготовку и знал, на что он идет.
Вся эта газетная шумиха была типична для буржуазной прессы и имела целью усугубить напряженность международной обстановки.
Все это время я был лишен прав переписки с семьей, и лишь после того как были напечатаны письма американского летчика его семье и тем самым подорваны какие-либо «правовые» основания для отказа, мне наконец снова разрешили вести переписку.
Кончился 1960 год, наступил новый, а жизнь в тюрьме шла своим чередом. Шла моя переписка с семьей и семьи с адвокатом Донованом.
В Вашингтоне тем временем шли споры — пойти на обмен или нет. Одни — по всей вероятности сотрудники Федерального бюро расследований — надеялись на то, что мне наконец надоест сидеть в тюрьме и я расскажу им о своей деятельности в США, и противились обмену, а другие — видимо Центральное разведывательное управление — хотели заполучить своего летчика обратно, чтобы узнать, что именно произошло 1 мая 1960 года недалеко от Свердловска.
Время шло, наступил декабрь 1961 года. Неожиданно меня вызвал начальник тюрьмы. День был обычным в том смысле, что по этим дням недели он принимал заключенных по их личным делам. Однако я к нему ни с какими просьбами не обращался.
Кстати говоря, за время моего пребывания в тюрьме первый начальник тюрьмы, Уилкинсон, получил повышение и переехал в Вашингтон. На его место был назначен другой.
Я сидел в приемной и ждал очереди. Наконец я вошел, и начальник вежливо предложил мне сесть. Он протянул мне конверт, в верхнем правом углу которого было написано:
«Вскрыть в присутствии Абеля Р. И.».
Я возвратил ему конверт, он его вскрыл и вынул второй; посмотрев на него, он передал его мне. На втором было написано:
«После прочтения уничтожить».
Я снова вернул конверт, и начальник вскрыл его. Он вынул сложенный лист бумаги, взглянул на него и передал мне.
Письмо было от адвоката Донована. Он писал, что собирается поехать в восточный Берлин в качестве неофициального представителя правительства США для ведения переговоров об обмене и просил меня написать письмо жене, объясняющее цель его поездки, с просьбой обеспечить ему соответствующий прием со стороны представителей советского посольства.
Я сказал начальнику, что напишу соответствующее письмо, и мы договорились, что в обеденный перерыв я ему передам свое послание. Это письмо было доставлено жене в рекордно короткое время — два-три дня против обычных тридцати дней. Вскоре я получил ответ, что жена предпримет нужные меры.
Машина закрутилась!
Я хотя и был голоден, но спал в берлинской тюрьме относительно хорошо. Это было понятно, потому что в самолете спать не пришлось. Утром, в шесть часов, меня разбудили, принесли одежду и «завтрак», вполне соответствующий по своим качествам ужину. Я его тоже не стал есть.
Пришел Донован. Он мне рассказал, что находится в Берлине уже несколько дней, что он вел переговоры с представителями советского посольства в восточном Берлине и в результате этого через час или около того будет произведен обмен.
— Это произойдет на стыке зон США и СССР около Потсдама. Я поеду вперед, а вас привезут следом.
Он мне рассказал о своем намерении написать книгу с моем процессе и последующих событиях.
Вид у него был утомленный, но он был очень доволен результатом своей деятельности.
Подошли другие американцы, в том числе Уилкинсон. Донован ушел вместе с ним, а меня вывели под конвоем двух гигантов. В машине со мной сидели мои «телохранители» и еще один человек из числа прилетевших вместе со мною из США.
Ехали сперва по городу, затем за городом.
Приехавший со мною из США чиновник повторил вопрос, который он задавал мне раньше в самолете:
— Вы не опасаетесь, полковник, что вас сошлют в Сибирь?
Я рассмеялся.
— Зачем? — ответил я. — Моя совесть чиста. Мне нечего бояться.
— Подумайте, еще не поздно! — продолжал он.
Я улыбнулся опять и отвернулся.
Машина замедлила скорость. Дорога спускалась. С левой стороны появилась ограда из колючей проволоки.
— Стена, — заметил один из американцев.
За оградой стояли двое военных в незнакомой мне форме и рассматривали нас в бинокли.
— Смотри! Они обзавелись биноклями, — сказал другой американец и добавил несколько ругательств по адресу охраны ГДР.
Мне стало смешно, и я решил над ними подшутить:
— Совсем как в пригородах Нью-Йорка за соседями подглядывают.
Стрела попала в цель, и они смущенно улыбнулись.
— Язык у вас острый, — сказал американец из Нью-Йорка.
Дорога шла под уклон, впереди была видна вода и большой железный мост. Недалеко от шлагбаума машина остановилась. У входа на мост большая доска оповещала на английском, немецком и русском языках:
«Вы выезжаете из американской зоны».
Приехали!
Мы постояли несколько минут. Кто-то из американцев вышел, подошел к барьеру и обменялся несколькими словами с человеком, стоявшим там. Еще несколько минут ожидания. Нам дали сигнал приблизиться. Мы вышли из машины, и тут обнаружилось, что вместо двух небольших сумок с моими вещами захватили только одну — с бритвенными принадлежностями. Вторая, с письмами и судебными делами, осталась у американцев. Я запротестовал. Мне обещали их передать. Я их получил месяц спустя!
Неторопливыми шагами мы прошли шлагбаум и по легкому подъему моста приблизились к середине. Там уже стояло несколько человек. Я узнал Уилкинсона и Донована. С другой стороны также стояло несколько человек. Одного я узнал — старый товарищ по работе. Между двумя мужчинами стоял молодой высокий мужчина — Пауэрс.
Представитель СССР громко произнес по-русски и по-английски — «Обмен!». Уилкинсон вынул из портфеля какой-то документ, подписал его и передал мне. Быстро прочел — он свидетельствовал о моем освобождении и был подписан президентом Джоном Ф. Кеннеди! Я пожал руку Уилкинсону, попрощался с Донованом и пошел к своим товарищам. Перешел белую черту границы двух вон. и меня обняли товарищи. Вместе мы пошли к советскому концу моста, сели в машины и спустя некоторое время подъехали к небольшому дому, где меня ожидали жена и дочь.
Кончилась четырнадцатилетняя командировка!
