Последние слова подсудимых

Обвиняемые за легкой баллюстрадой — направо от судейского стола. Судебное следствие окончено… Трудно охватить воображением этот ультра-уголовный роман, рассказанный самими участниками. Сейчас перевертывается предпоследняя страница.

Еще раз вглядываюсь в эти живые иллюстрации.

Вот низенький, рыхлый, в защитного цвета куртке, отвисшей на животе, голый неправильный череп, розовое чернобровое лицо над вздернутым, как у бульдога, носом, толстые щеми. Это Турок. Он пустил под откос 40 поездов на Пермской дороге и по совместительству работал шпионом в пользу Японии.

Около него разочарованный, худой, черный, моложавый, весь в черном — Лившиц. Время от времени — не то с усмешкой, не то от злости — он показывает золотые корни зубов. Глядишь на него и думаешь: «была бы война, он у себя в служебном вагоне зам. наркома, морщась от заикания, диктовал бы машинистке приказы! — «загружать и зашивать железнодорожные узлы, срывать движение поездов, срывать мобилизацию, пускать воинские эшелоны под откос…».

Около Лившица третий железнодорожник — Князев. Когда его просят к микрофону, он говорит почтительно и деловито. Его несколько тусклое лицо с висящим зобом изображает честного служаку, и лишь при некоторых вопросах прокурора он сокрушенно склоняет голову и поворачивается лицом к публике: не слишком приятно отвечать, что он, Князев, у себя на дороге убил в разных им организованных крушениях 63 человека (156 раненых) и приняв задание японской разведки — отравлять бактериями воинские эшелоны, причем тут же и справился: «А как же насчет баночек с бактериями?» Японский контрразведчик Х. ответил ему, что, дескать, доставят ему вовремя.

У самой балюстрады сутуло сидит Дробнис, лысоватый, с огромной черной бородой. Это он высказал следующую мысль:

— При взрыве шахты в Кемерове должны погибнуть люди, и это даже хорошо, так как увеличит эффект и даже — чем больше погибнет рабочих, тем лучше, так как тут миндальничать нечего (так и говорил «миндальничать»).

Арестованный до взрыва, он не удосужился предупредить о нем — взрыв произошел, и рабочие погибли.

Далее — маленький, худенький человек, во время следствия он отвечал охотно, глядел в глаза прокурора с честной наивностью, уличаемый в воровстве, не смущаясь, врал дальше. Это шофер Арнольд. О нем сами подсудимые говорят, что он «мировой шедевр», что таких бандитов: не отыщешь ни одного на десять миллионов.

Вот Шестов — с лицом, как бы изрытым и воспаленным, — такие лица вы встречали на черной бирже во время нэпа, — самоуверенный, отталкивающе безобразный, с волосами, как на половой щетке.

Вот длинный, наголо обритый немец Ратайчак (он был крупным козырем у фашистов). Ему бы в белобрысый глаз монокль, и розовый затылок обтянуть воротником русского мундира. Он бы здесь насадил фашистские порядки. Он зол, как сатана. При допросе начал с того, что нагрубил прокурору, покуда тот с изысканной мягкостью не доказал, что в прошлом он — жулик и мелкий спекулянт…

Вот и «вожди»… Первым к микрофону с передней скамьи для последнего слова поднимается Пятаков.

Пятаков

Рыжеватые волосы его как будто слезли со лба на затылок. Большие начесанные усы и длинная, узкая, рыжеватая борода. Поправив очки, заговорил медленно, несколько в нос. Он начинает с того вопроса, который хотели бы задать ему все.

— Что побуждало его дать столь откровенное, как он уверяет, показание на следствии? Ведь не расскажи он о свидании с Троцким в Осло и о письмах Троцкого к Радеку, особенно о «директивном» письме Троцкого, то Радек тоже ничего не сказал бы о самом существенном. Пятаков выдал тайну тайн Троцкого — план военного нападения на СССР.

Пятаков объясняет свою откровенность желанием избавиться от всего того, что налипло на его совести. «Давая показания, я сознавал, что уже поздно и я уже не смогу из своей откровенности сделать практических выводов…».

Ну, а как же быть с тем, что вы говорили в первый день следствия? Тогда он сказал, что, став перед чудовищной бездной, раскрытой перед ним директивным письмом Троцкого, он понял, что единственный путь — ЦК партии и полное признание. Но его тогда удержала совесть (совесть?! У Пятакова?!) — пришлось бы выдать… товарищей.

И он еще раз делает ударение на бескорыстность своих признаний. Страх? Нет, — не страх был мотивом. «Какое бы здесь ни вынесли мне наказание, — все это будет легче, чем факт признания за собой подобных преступлений». Но дальше он выдает истинные мотивы своих признаний. Голос его крепнет и узкая бородка вздрагивает. «Тот, — он говорит, — тот, во имя которого мы все это сделали, откажется от нас, я знаю его слишком хорошо. Он будет клеветать на нас, он обвинит нас в трусости».

Вот здесь Пятаков искренен до конца. К чему привел его Троцкий: к могиле, куда вместе с телом швырнут всю его «философию» троцкизма.

Радек

Он тот же, что и в первый день суда — в клетчатой курточке. Сильно басовитый голос и ощущение «зрительного зала»…

«Нет такого аргумента, которым взрослый человек мог бы защищать измену родине»… Так он начинает, строя сложную самозащиту. Руки его пока еще пальцы в пальцы на животе… Поговорив немного на эту тему, он переходит к первому тонкому шахматному ходу.

«Я был уже зрелым человеком, когда меня привлек Троцкий. Я пошел за ним лишь потому, что ее было другой подходящей группы»…

Затем он делает отступление, и голосом мягким и углубленным обращается к суду с последней бескорыстной просьбой — верить в его слова… «Я не бандит и не шпик»…

Он делает ссылку на свои заслуги и на то, что вскрыл связь Троцкого с фашизмом, с «кузницей войны».

Он делает второй шахматный ход. Он бросает фразу: «Я не хотел унести с собой в гроб тайн…». Затем снова отступление. Он объясняет, почему никак не принимал «директивного» письма Троцкого и все же подчинился. Оказывается — подчинился во имя дисциплины, хотя уже внутри решил свертывать деятельность троцкистского центра. Почему?

Он дает формулировку троцкизма: невозможность построения социализма в одной стране — отсюда надежда на мировую революцию… Фашизм уничтожает надежду на мировую революцию — отсюда капитуляция перед фашизмом, договор с ним и насильственное разрушение социализма в одной стране…

Радек чувствует «зрительный зал». Руки начинают крутить волосы на бороде.

«Я решил созвать совещание для самоликвидации». Радек подходит к третьему шахматному ходу… Оказывается, он не созвал совещания, потому что террорист Дрейцер упорно уклонялся от свидания с ним. Радек понял тогда, что существует прямая связь Дрейцера с Троцким и не исключена возможность существования третьей (помимо правых) группы террористов-подпольщиков.

«Мы испугались: если бы на совещании поставили вопрос о самоликвидации, то раньше чем провели это решение — нас уже не было бы в живых»…

И сейчас же делает четвертый ход конем.

«Когда спрашивают, как ко мне относились во время предварительного следствия, — удостоверяю: не меня мучил следователь, а я три месяца мучил следователя… Я не открыл рта, покуда не ознакомился со всем следственным материалом». Тут понимай как знаешь. А можно понять и так: — я отвечал со всей искренностью и дал чрезвычайно важные сведения, так как троцкизм для меня был неприемлем.

Сокольников

Он элегантно одет, чисто выбрит, причесан на пробор. Он считает себя красивым. Усы подстрижены, но не кисточкой под самыми ноздрями, как у Гитлера, а менее изысканно. Лицо — окаменевшее.

Перевернув и так и этак листочки с тезисами, он начинает говорить академическим, несколько шепелявящим голосом. Так же, как и во второй день суда, он уверен, что попал сюда потому, что прочел «не ту книжку», а именно Бухарина об организованном капитализме. Но он тут же добавляет: «За нами, троцкистами, не пошел никто, кроме кучки шпионов и бандитов». Это звучит несколько наивно… Действительно, на что они рассчитывали, намереваясь предложить 170-миллионному народу, сильному, талантливому, жизнерадостному, могущественному, богатому, гордому, оставить всякое сопротивление и покорно положить голову на шлаку под фашистский топор.

Увидев, что массы за ними не идут, что средств для проведения заговора мало, несмотря на оплату шпионских услуг, что блок с зиновьевцами распался (после зиновьевского процесса), Сокольников говорит: «Я понял всю безнадежность, и у меня пропал «азарт борьбы». (Кроме бухаринской книжки и троцкистских установок, был еще, оказывается, «азарт борьбы»…) И он решил все рассказать на следствии.

Дробнис

Свесив огромную бороду перед микрофоном., он принялся честить и так и этак троцкизм, даже не пытаясь объяснить, почему он этого не делал раньше.

«Я встал против рабочего класса, я нагромождал одно преступление на другое, расчистил путь троцкизму — и все это потому, что многие годы жил в затхлом, вонючем, гнусном, мерзком троцкистском подполье».

С эпитетами мы согласны. Но почему Дробнис все же многие годы жил среди этой вони и грязи, — он не объяснил. И вдруг, взмахнув бородой, этот не «миндальничающий» с рабочими убийца с пафосом обратился к суду:

«В тюрьме я выпотрошил троцкистскую гнусь из своей души. Дайте мне умереть не позорной смертью, дайте мне возможность вернуться в ряды рабочего класса…»

* * *

Окидываешь памятью мировую историю, чтобы найти за две тысячи лет человеческих преступлений что-нибудь стоящее наравне с преступлениями врага народа Троцкого и этих семнадцати жалких и бесстыдно секущих себя предателей. Нет, такого преступления еще не было.

Алексей Толстой

«Ленинградская правда» 30/I 1937 г.