1951

1 января. Перевалили во вторую половину века! Очень интересно, как будут нас называть наши потомки, к каким годам отнесут и как они к нам отнесутся. Говорил же Лермонтов о своем поколении, что оно не оставит «ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда»[423]. Он недооценивал; сейчас, кажется, мои современники себя переоценивают, говоря, например, о великом расцвете искусства и литературы. Может быть, сейчас накапливается потенция?

Что даст нам этот год? Что меня ждет? Что мне придумать, чтобы выплыть? Мне сказали по секрету, что кое-кто подает заявки в Гослитиздат, предлагая то или иное произведение для перевода. Советовали тоже что-нибудь придумать. Я позвонила А.А. Смирнову, хотела посоветоваться, просила указать – в каком направлении искать. «Ничего не могу сказать, – отвечал А.А., – я много раз принимал участие в составлении плана издательства, все мои предложения отвергались; чем они руководствуются, мне непонятно, поэтому никакого совета дать вам не могу».

Он невероятный трус. А вдруг узнают, что он мне посоветовал, и отвергнут? А мне в голову ничего не приходит, я слишком мало знаю литературу XIX века, а ХХ под подозрением. Из Публичной библиотеки изъято все, кроме классиков[424].

Мы с Софьей Васильевной Шостакович соревнуемся, кто раньше поздравит, с именинами ли или с Новым годом, и всегда ей удается меня перехитрить. Так и вчера она позвонила мне часов в пять, поздравила и рассказала, что получила нежное письмо от Д.Д. Он в Рузе[425], в Доме отдыха композиторов, и сочиняет. «Я знаю, то, что я пишу, не принесет мне ни славы, ни денег», – пишет он. Он сочиняет 24 прелюдии и фуги, 12 уже написаны[426]. Софья Васильевна ответила ему, что счастлива, у нее выросли крылья и теперь ей ничто не страшно.

Счастливая мать. Относится Д.Д. к ней безукоризненно и очень заботливо.

5 января. Я ждала трамвая у Казанского собора на пути от Белкиных. Шел первый час ночи. Трамвая не было, отошла посмотреть на Барклая, запорошенного снегом на совсем розовом от инея пьедестале. Он одиноко возвышался на фоне темного неба и темного собора. Вот так мы все стоим, пришло мне в голову, стоим одиноко, окруженные мраком; мы, правда, не попираем наполеоновских орлов, но холодное одиночество то же.

Его голова высоко возвышалась над собором (я стояла близко к памятнику), и у меня даже дух захватило от ощущения этого одиночества.

6 января. У Сони третий раз взяли кровь, и на этот раз РОЭ оказалось 18. В первый раз, 6 <декабря> было 40, 20 <декабря> 44, и 4 <января> 18. 23 <декабря> к нам приехала М.М. Сорокина, очень внимательно осмотрела Соню, нашла, что у нее не суставной ревматизм. С тех пор Соня принимала гомеопатические лекарства, и за 12 дней такой результат. Я чуть не плакала от радости. Я так боялась за ее жизнь. Господь помог.

8 января. Я очень часто думаю, на чем основан культ Божией Матери? Страстный культ. В Печорах о. Пимен в проповеди говорил о том, что Божия Матерь была взята живой на небо. Каким образом, когда мы празднуем Успение ее?

Это, конечно, неважно, важно стремление человека к недосягаемому идеалу кротости и смирения. Ее жизнь была нелегкая и смиренная.

«При кресте Иисуса стояла Матерь Его и сестра Матери Его Мария Клеопова и Мария Магдалина.

Иисус, увидев Матерь, и ученика, тут стоящего, которого любил, говорит Матери Своей: жено! се, сын Твой. Потом говорит ученику: се, Матерь Твоя! И с этого времени ученик сей взял Ее к себе». От Иоанна. Гл. 19, 25 – 27.

Мне представляется, что когда Иисус был арестован, семья Марии, т. е. дети Иосифа, отшатнулись от нее, может быть, даже прогнали; никого из них мы не видим у креста, она одна с сестрой. И Иисус, зная ее одиночество, зная, что она пострадала за Него, поручил ее Иоанну. Ничем другим объяснить нельзя этого поступка. Может быть, об этом что-либо написано, но я нигде не читала.

Мне так ясно представляется эта семья плотников, колена Давидова, раздраженная старшим братом, незаконным сыном, в поведении которого они видят лишь ненужное и вредное бунтарство. И охраняя себя от возможных нареканий и неприятностей, они выгоняют свою кроткую мать на улицу. А она становится Царицей Небесной.

В Деяниях апостолов ни разу нигде не упоминается о Матери Христа и о братьях его, хотя Ренан и пишет, что Яков, брат Господен, играл какую-то роль в первой образовавшейся церкви.

Бедная кроткая Мария, потеряв своего первенца, выгнанная из своего дома, принуждена была жить у чужих. Но, вероятно, апостолы, так страстно любившие Христа, окружили ее тоже любовью и заботами. Бедная женщина.

11 января. Вернулась сейчас от Анны Петровны. Она позвонила мне сегодня: «Хотите прийти ко мне, будут Курбатовы и Николай Васильевич (Синицын), будем отбирать гравюры для юбилейного альбома к 250-летию Петербурга»[427].

Курбатов – это энциклопедия Петербурга и Ленинграда; он был очень близок к «Миру искусства», к его организаторам, кажется, сам был в редакции журнала, знал всех. Синицын уговаривает его написать статью о «Мире искусства». Анна Петровна мне в прошлый раз говорила, что у нее все время мелькают мысли о статье, в которой ей хочется высказать, что привлекло ее в обществе «Мира искусства», что оно дало ей и почему она осталась навсегда ему верна.

Синицын говорит: «У нас всегда крайности в увлечениях. Настанет внезапно момент, когда “Мир искусства” будет высоко вознесен, и тогда некому будет о нем говорить. Необходимо, чтобы Владимир Яковлевич написал о нем большую статью».

Курбатов хорошо знал Философовых, жил, кажется, давая там урок, в соседнем имении в Псковской губернии. Там же состоялся первый организационный обед «Мира искусства» с приехавшим туда Дягилевым[428]. Родственник Дмитрия Владимировича Философова говорил про него, что у него есть два источника огорчений: первый – он не знает, кто его отец, тогда как все старшие братья уверены в своем происхождении, второй – его творческая бездарность.

Я встречалась с Философовым мало, но на меня он всегда производил впечатление человека infatu? de sa personne (как это сказать по-русски: самовлюбленного, что ли, это не совсем то) и большого сноба.

Анна Петровна уверяет, что я первая подала ей мысль об издании альбома ее гравюр Петербурга к 1953 году, 250-летию города, что будто бы это моя инициатива! А я не помню[429].

14 января. Старый Новый год. Папины, Васины именины. В детстве в этот день всегда была елка.

В Вильне весь день визитеры, шоколад, от Лели фонтан с petits four’ами[430] от Минкевича. Сегодня оттепель, все течет, грязь. Была у Александры Васильевны Щекатихиной, было очень приятно. Она показывала много работ Билибина, рисунки, акварельные пейзажи, театральные эскизы и иллюстрации к былинам, которые он делал до самой смерти. Последние замечательны и по композиции, и по краскам. Они оставляют далеко позади все предыдущие кнебелевские. Самая последняя осталась в карандаше и сверху, когда Александра Васильевна сняла приколотую кальку, то под калькой был нарисован крест †. Он уже был без сил, засыпал над рисунком, но когда Александра Васильевна уговаривала его отдохнуть, оставить рисунок, Иван Яковлевич ей отвечал: «Оставь, я делаю себе надгробный памятник». Пейзажи очень интересны и красивы, но суховаты.

Меня ожидал некий сюрприз. Как-то на днях я слышала, как Наташа говорила, и притом очень долго, с Славчиком Потоцким по телефону по-французски. Зная, что на это смотрят более чем косо и что Славчика обвиняют в космополитизме, я позвонила Александре Васильевне и просила предупредить об этом сына. Сегодня я сказала об этом ему самому. Он засмеялся: «Мне разрешено говорить по-французски и Наташе тоже. Она состоит в той же военной организации, что и я, все, знающие языки, взяты на учет!!!?? Как наивно».

Здорово! У меня даже мороз по коже пошел.

Куда податься?

Там была художница, жена скульптора Эллонена. В 35-м году она была в командировке за границей, в Париже, Италии, какое было счастье вспомнить святые места, мозаики Санта-Прасседе[431], форум, вилла Madama[432]… Как мне глубоко жаль молодежь, которая лишена путешествий за границу.

Теперь мне многое понятно в поведении Наташи. Очевидно, все эти ужины с приезжающими из Москвы актерами, киношниками, мхатовской молодежью – все это входит в ее служебные обязанности. Да-с!

18 января. ‹…›[433]

31 января. Третьего дня я была в Союзе композиторов; пригласил меня Богданов-Березовский послушать его сочинения и романсы Животова. Богданов-Березовский – бледный композитор, у Животова есть хорошие романсы, прекрасно исполненные Шапошниковым. Встречаю там Ашкенази, говорит, что на днях едет в Москву. «Передайте привет…» – «Кому?» – «Шапорину…» – «Я с ним больше не знаком, не здороваюсь. Это скверный человек, невоспитанный, эгоист».

Вот тебе и раз, была прежде страшная дружба. Оказывается, что на слова Ашкенази, что он остановился у Чулаки, Юрий Александрович громко фыркнул. (Чулаки отбил у Ашкенази жену, и та живет с ним в Москве, забрав и сына.) Les petits mordаnts[434]. Этого А.И. не может простить. Я спросила, права ли Софья Васильевна Шостакович, обвиняя Шапорина в травле Д.Д.? «Конечно права. Шапорин написал статью в “Правду”, в которой критиковал 8-ю симфонию Шостаковича. Из “Правды” звонят Шостаковичу и говорят: “Хороши же у вас товарищи, вот Шапорин изругал вашу симфонию. Но мы, конечно, эту статью не поместим”»[435].

Нравы! Это было, очевидно, до постановления Жданова, когда Д.Д. был на вершине славы, а затем та же «Правда» ругала его и остальных как могла.

Критиковать человека в фаворе, «в случа?е» нельзя. Не может быть ни критики, ни полемики. Мне, например, не нравятся ни 7-я, ни 8-я симфонии, а от 9-й я пришла в восторг.

Один заказчик, один работодатель, один меценат на всю страну, и притом всякое уклонение от принятого в данный момент шаблона считается контрреволюцией. Танеев терпеть не мог левой музыки, «какая-то Равель» было его ругательным словом, а его учениками были Скрябин и Рахманинов, каждый имел свое место под солнцем.

Если бы в первые годы революции кто-нибудь вспомнил о передвижниках, его бы обвинили в кулацком обскурантизме, а теперь передвижники идеал, к которому все художники должны стремиться, не глядя ни направо, ни налево.

Вспоминаю концерт Обухова в Малом зале консерватории, кажется, в 1916 году[436]. Первой не выдержала Наталья Николаевна Римская-Корсакова и, прикрывая рот носовым платком, быстро вышла из зала. Поднялся дикий скандал, шум. Сзади нее сидел Михаил Николаевич Римский-Корсаков, засунув два пальца в рот, он оглушительно свистел. Н.И. Кульбин вскочил и бешено аплодировал, часть зала вторила ему. Я закрыла лицо обеими руками и так и сидела.

Сейчас Обухов после такого концерта был бы тотчас же арестован как потрясающий основы государства и отправлен к Makar et ses veaux. А Попов? После провала его первой симфонии, вместо благожелательной критики, которая бы указала молодому композитору его промахи, – а дело было именно в промахах, в неудачной оркестровке из стремления к новаторству во что бы то ни стало, – ему официально приписали кулацкую психологию, и «Ленфильм» получил тайное распоряжение не давать ему заказов. Этот остракизм длился довольно долго. А перед этим Попов написал музыку к «Чапаеву» и получил награду и благодарность от Ворошилова.

Так что истина – du choc des opinions jaillit la v?rit?[437] – для нас не существует, хотя Сталин и указал в одной из своих статей о языковедении, что необходим обмен мнений![438] У нас на каждый данный момент есть только одно мнение, одна opinion.

19 февраля. Вчера был день выборов в Верховный Совет, наш район избирал Д.Д. Шостаковича[439]. Дня за два перед этим приходили агитаторы и просили идти голосовать в 8 часов утра, объясняя, что все города соревнуются между собою, кто раньше закончит голосование, на последних выборах Ленинград остался на последнем месте! В университете студентам было дано задание проголосовать до 8 часов. В 8 часов утра опять пришел агитатор наведаться; Катя ответила, что все спят. Но в 9 вся наша молодежь пошла. Петя в страшной ажитации бегал по квартире и кричал: «Люди, вы уже проголосовали? Идемте, идемте скорей!» – пришел и меня будить. Соне было страшно интересно, как это выбирают, она пошла со мной, я ей передала свою бумажку с именем Шостаковича, и она опустила ее в урну.

Ночью, я уже крепко спала, как зазвенел телефон и так трезвонил, что я проснулась, подумав, что Вася из Москвы звонит. «Слушаю». – «Кто из вашей квартиры не голосовал? Как ваша фамилия? В котором часу вы голосовали?» – «В 10 утра», – отвечаю. «В котором?» Повторяю: «В 10 утра». – «Но кто же не голосовал?» – «Все голосовали». Зову Ольгу Андриановну. Она объясняет, что взяла справку, зарегистрированную у них, т. к. голосует в другом участке, где избрана в избирательную комиссию по месту своей работы.

Было 2 часов 55 минут утра!

За неделю перед этим в Большом зале филармонии вечером была «встреча Д.Д. Шостаковича с избирателями»[440]. Мне принесли билет из домовой конторы и просили непременно пойти. «Вы наша почетная гражданка, вы из композиторской среды» и т. д. Я пошла. Сразу же встретила Софью Васильевну Шостакович, и мы с ней вместе сели довольно далеко. Ее хотели пересадить в первые ряды, но она отказалась, объяснив, что сын очень стесняется говорить перед знакомыми и родными.

В президиум выбрали (т. е. они были уже наперед назначены) сорок пять человек. Собрание вела маленькая женщина с пронзительным голосом. Начались выступления. О Шостаковиче почти не говорили, так как весь пафос был сосредоточен на том факте, что Сталин дал согласие баллотироваться в Кировском районе Ленинграда. Начал поэт Прокофьев и пропел акафист. Говорило человек семь или восемь – и все на ту же тему. Наконец последний, прокричав истошным голосом славословия, заговорил о Шостаковиче, рассказал уже спокойно его биографию, он все время повторял: «Дмитрий Дмитриевич Шостакович один из выдающихся композиторов, он выдающийся композитор», не коснувшись, конечно, совершенных над ним экзекуций («Это запрещено», – шепнула мне Софья Васильевна). Затем вышел Шостакович, грудь которого была завешана регалиями: с одной стороны болтались четыре лауреатских значка, с другой – целая масса медалей и орденов («Было так приказано», – сказала С.В.). Говорил скромно и просто, благодарил за честь, рассказал о своих поездках в Америку и Варшаву на конгрессы мира, о том, что Нью-Йорк очень грязный город, везде валяются окурки, даже на Бродвее, ему много аплодировали. После всего этого исполнялась его «Песня о лесах». Если бы я не сидела с С.В., я бы ушла; не люблю я этой вещи, да и устала от речей и от непрерывных аплодисментов. Мы только и делали во время всех этих речей, что вставали и садились, вновь вставали и бешено аплодировали. В ложах сидели какие-то молодые люди, которые, как только рукоплескания начинали ослабевать, кричали зычным голосом: «Великому Сталину слава! Ура!» – и вновь крики и рукоплескания. Глядя на аплодирующий президиум, я уяснила себе происхождение слова «руко-плескание». Шостакович, например, как-то особенно вытянув руки вперед, отгибал их в локте направо и налево и затем хлопал.

Я спросила С.В., кончил ли Д.Д. прелюдии и фуги. «Он уложил Баха на обе лопатки», – ответила она. Я не могла скрыть своего удивления и сказала: «Разве это возможно?» С.В.: «Конечно, я преклоняюсь перед Бахом, но…»

1 марта. Уже март. Время летит так, что хочется зажмуриться. Много обысков и арестов. Арестован поэт Сергей Спасский, писательница Наппельбаум. На днях доктор Екатерина Николаевна Розанова. Перед этим за неделю или за десять дней у нее был обыск. Взяли Вл. Соловьева, книгу об Иоанне Кронштадтском. У нее бывала богомолка, которая сообщила какому-то священнику, что у Екатерины Николаевны много духовных книг. После этого последовал обыск. Так говорят.

Екатерина Николаевна прекрасный доктор и большая умница. Когда Анна Петровна читала нам третий том своих записок, самые умные и острые замечания и указания делала Екатерина Николаевна.

Анна Петровна ее очень ценила. Она была всей душой предана делу, личной жизни у нее не было. В финскую кампанию она работала на фронте, ездила в поезде. Блокаду провела здесь и работала дни и ночи. Была очень религиозна, комната ее походила на келию. За что можно арестовать такого кристального человека, такого горячего патриота? Это ужасно. Понадобился бесплатный врач, вероятно. Она очень много помогала. А.П. давала ей 200 рублей в месяц, которые она целиком отдавала. Я не удивлюсь, если меня арестуют. Как говорят, ищут связи с заграницей. Я никогда не скрывала в анкетах, что у меня там братья. Этого уже достаточно вполне, хотя в апреле будет ровно 4 года, как я получила последнюю Васину открытку. Какая жестокость. И притом ненужная и вредная для них же.

Кругом болезни и скоропостижные смерти. Вавилов, Крачковский, еще целый ряд профессоров, переводчица Ксанина (Пасынкова). Ей было всего 52 года. Я ее знала еще по Петрозаводску, где она играла на сцене. Она преподавала в Институте языков и очень много переводила. Последний раз, когда я ее видела на вечере, посвященном переводам Мюссе, она мне говорила: «Просто на стену лезу от количества работы, тороплюсь с переводом “Lа confession d’un enfant du si?cle”[441], запаздываю…»

Днем была в институте, затем ездила в магазины, дома работала, вышла в коридор, упала и, не приходя в сознание, умерла.

Вчера мне звонила Наталья Васильевна. 27-го Никита праздновал день своего рождения (34 года), были все его товарищи, Алеша, Кик, пили за здоровье «Базильчика», говорили о его одаренности, о прекрасных работах, о том, как он изменился к лучшему в новом окружении. Никита сказал Н.В.: «Знаешь, Кик теперь еще более поднялся в моем мнении, потому что он наконец оценил Васин талант».

Их дружба – Никиты, Алеши и Васи – меня страшно трогает, и дружба не только на словах. Сколько Толстые помогают Васе! Недавно еще, в начале января, ко мне днем приехала Наташа Лозинская и привезла мне 600 рублей: «Я вам так много задолжала…» – она мне задолжала, нечего сказать! У них есть средства, это так, но кто же, имеющий средства, помогает друзьям, да еще тайно. Чем больше денег, тем жаднее становится человек. «Сатанею от скупости», – говорил про себя В.Н. Лыкошин. Юрий, например.

6 марта. Сегодня ночью думала о смерти. Не с духовной стороны – смерть меня не пугает, я верю в вечность духа. А о смерти в советски-житейском плане. Это вот ужас, до которого еще нигде не додумались. Скажем, я сегодня умираю. Мою смерть регистрируют, и тотчас же жилотдел дает ордер на мою комнату какому-нибудь давно ждущему и стоящему на очереди лицу. Наташа с детьми вселяются в одну комнату. Слабенькая Соня теперь спит со мной, она ходит в школу в вечернюю смену, ей необходимо высыпаться по утрам. Куда поставить всю мебель? После выноса тела приходят новые хозяева с ордером, требуют, чтобы освободили комнату, грозят, что выкинут все на улицу. Дети испуганно жмутся в угол, может быть, Соня плачет. Те кричат, Наташа кричит, безудержно и радостно звонит по телефону, сзывает всех подруг и мелких жидков, и начинается разгром. Сжигают весь мой «архив», все письма, рисунки, всю мою жизнь. Тащат книги продавать, звонят в комиссионные магазины, все продается, дарится, через месяц-два ничего нету, дети, как и раньше, ободранные и голодные, Наташа хлещет Соню по щекам, у Сони истерика, с сердцем все хуже и хуже…

Веселая картина.

Квартиры оставляют вдовам знаменитостей, Аствацатуровой, Петровой-Водкиной, а мы простые смертные, за людей не почитаемся.

Какое мучительное чувство – не иметь возможности обеспечить своих детей, внуков.

На этом ведь зиждется культура.

Предполагают, что Екатерина Николаевна арестована по подозрению в том, что она была монахиней. А если монахиня, значит, есть организация. А это недопустимо.

Я вспоминаю, когда мы жили в Вильно, прислуги были обычно католички, литвинки или польки. Большинство из них были «терциарки» (tiersordre), т. е. мирские монахини, или правильнее – монахини в миру. Это была католическая организация, но ее никто не боялся, наоборот, зная, что религиозный человек честен и добросовестен.

12 марта. Тетка Екатерины Николаевны носила ей передачу, – не приняли. Я недавно думала о К.К. Тверском, высланном в 35-мгоду, а затем сосланном дальше и пропавшем без вести. Тоже чистый, бескорыстный, прекрасный человек; Елена Михайловна Тагер, Лида Владимирова-Брюллова – разве эти люди, все горячо любящие родину, могут составить «пятую колонну», могут вредить родине? Нет, нет и нет.

После пяти скоропостижных смертей академиков возникло предположение, что теперь будут осторожнее в обращении с старыми профессорами. Но не тут-то было. На лекцию к известному и единственному у нас китаисту Алексееву был прислан тайно от него кто-то из Москвы, который стенографировал его лекцию. После этого Алексееву было указано, что он слишком много внимания уделяет старому Китаю, и его отстранили от преподавания. Он заболел.

17 марта. Я тупею. Я мучительно тупею без умственной работы. Я теряю энергию, инициативу. Я варюсь в домашней кастрюле, страдаю от этого тупо, физических сил нет, чтобы выпрыгнуть, да и как? Мне стыдно за себя. Надо взять себя в руки. Я третий день лежу. Первый день очень болело сердце, и я решила полежать, чтобы собраться с мыслями, быть изъятой из хозяйственных обязанностей. Ведь работы у меня хоть отбавляй. Надо же привести в порядок письма, «архив», когда-нибудь и кому-нибудь это пригодится. А дома надо перемещать внимание. Да, это гораздо труднее сейчас, чем в блокаду.

20 марта. Вчера вечером я ждала трамвая на углу Введенской.

Во 2-м этаже на окне стояло растение с длинными тонкими острыми листьями. От него падала тень на окно, и трудно было разобрать, где тень, где само растенье. Тень была темнее и плотнее листьев.

У меня на верхней полке стоит моя ярославская ажурная прялка, похожая на индийскую пагоду. Она такая легкая, а тень от нее тоже, как и от цветка, и плотнее, и темнее, гуще, телеснее. Тень ярче предмета. Как это часто бывает! Вероятно, пораженный этим, Андерсен и написал свою сказку[442].

Сегодня возила М.М. Сорокину к Анне Петровне, которая совсем осиротела без Екатерины Николаевны. М.М. нашла, что у А.П. высокое давление – 220 на 110, ослабленные сердечные мышцы, плохой обмен веществ. Господи, хоть бы она подольше пожила! Я совсем душевно осиротею, если А.П. умрет раньше меня.

7 апреля. Переносить то, что Наташа проделывает с детьми, мне не под силу, это просто чудовищно. Петя болен уже три недели. Сильный кашель, температура. Неделю тому назад, в субботу и воскресенье, у него наконец установилась нормальная температура. В воскресенье 1-го была ужасающая погода: ветер, мокрый снег, грязища. Я пошла к больной Варшавской, и Наташа повела Петю гулять. На следующее утро у него было 37,9 и воспаление легких. Соня в больнице с желтухой. Всю эту неделю Наташа где-то кутила напропалую и через день не ночевала дома. Сегодня она дома и созвала знакомых, сейчас двенадцатый час, все они громко разговаривают, и Петя не спит. Это не человек – это просто двуногая особь животного мира. Она остроумна в болтовне, но мысли у нее коротенькие-коротенькие. (Сейчас она кричит Пете: «Петя, спи, я очень тобой недовольна!») Так, например, она затеяла флирт со Славиком Потоцким и объявила Ольге Андриановне: «Я принципиально решила женить его на себе!» – «Он ведь женат…» – «Ничего, разведется». Очень скоро он исчез с горизонта. «Мне здесь мужа не найти», – сказала она Ольге Андриановне.

8 апреля. Ночью, около 12, Наташа с компанией ушла, и Петя и я, мы оба заснули. Около двух часов ночи я была разбужена хохотом и голосами, Петиными возгласами у них в комнате. Это продолжалось, вероятно, до трех, после чего, так как Петя не мог угомониться, перешли в ванную (около самой двери Ольги Андриановны), где и продолжался Наташин хохот и галдеж. Было распито 2 бутылки шампанского втроем, с прогулки они вернулись сильно навеселе. У ребенка воспаление легких, повышенная температура, а родная мать не дает ему всю ночь спать. Что тут делать? Кому жаловаться?

9 апреля. И эту ночь Madame дома не ночевала; не хочу произнести то слово, которое бы ее характеризовало.

К каким я воззову угодникам! Получила письмо от Лели. Она справляла свое восьмидесятилетие. Были все дети, внуки, Вася с Соней. Все напекли пироги, все постарались, как могли. Было очень весело. Счастливая женщина. У меня один сын, и что я от него вижу? Драгоценный подарок в виде бывшей жены, которая, кроме всего прочего, еще и обворовывает меня: недавно у меня со стола пропал серебряный браслет, привезенный Васей Яковлевым из Африки. Это уже второй раз. Тогда, это было года полтора тому назад, я его случайно у нее обнаружила.

Надо перемещать вниманье!

Была на днях на выставке Е.Д. Белухи в Доме ученых. Организовала ее и все устроила Татьяна Михайловна Правосудович. Я совсем была незнакома с его работами, и, надо сказать, они меня пленили. Хороший рисунок, большой вкус, очень интересная техника и в литографии и акварели, соусе.

Мне особенно понравились пейзажи черным соусом и однотонные акварели: партизаны, улицы… Хороши иллюстрации литографическим способом. Общее впечатление от выставки – большого вкуса и внутреннего тепла.

И вот погиб, бедняга, в блокаду. Сколько талантливых людей погибло тогда: Чупятовы все, Тырса, обе Данько, Белуха, Иванишин (на фронте, так же как и Баженов), Полюта, Коновалова, Н.Н. Никифоров, – это только те, которых я хорошо знала (кроме Тырсы).

14 апреля. C’est l’image de toute l’Allemagne hitl?rienne. D’un c?t?, les grandes r?alisations: autostrades, usines claires et attrayantes, maisons modernes, fleurs et musique classique. C’est la fa?ade. De l’autre: les camps et les prisons. C’est l’envers du d?cor.

D’une part, la vie appara?t dans son ?panouissement, mais en m?me temps on d?couvre la servitude, l’opression ou la mort.

«Ceux qui vivent». Jean Laffitte[443].

Сегодня 5 лет, как Васина семья переехала ко мне. Сейчас положение мое из-за них совсем безвыходное. Сонечка больна, ее надо кормить, носить в больницу через день мед, яблоки, лимоны в сахаре, печенье; каждая передача обходится около 40 рублей. Петя еле поправляется, доктор прописывает ему витамины, лимоны, его надо хорошо кормить, укреплять. Это так. 2 апреляНаташа получила зарплату, а 4-гоуже заявила, что у нее денег нет, и перестала возвращаться вечером домой, сказав девочкам: мне нечего давать детям, пусть бабушка кормит! От Васи, после моей телеграммы о заболевании Сони, я получила 30 марта 200 рублей. Et c’est tout[444]. Назанимала за этот месяц 450 рублей, снесла в комиссионный магазин, бывший Alexandre, чудную мою саксонскую крюшонницу, стоит она там уже две недели без толку. Оценили ее в 300 рублей. Как выйти из положения? Сама я за эти четыре месяца совсем отощала, сижу на картошке и воде.

Но детей-то надо кормить! Бедные, бедные дети.

Горский в Госиздате уверяет, что еще не утвержден план, обещает работу. Но будет ли?

А я сегодня опять двинуться не могу, сердце болит и падает куда-то. Лежу. Очень уж устала от хождений в больницу, прогулок с Петей и т. д. Читаю всё книги d’apr?s guerre[445], главным образом о подпольной работе во время немецкой оккупации. Jean Laffitte «Ceux qui vivent» очень интересно как документ, но это не литературное произведение, а вот «La marque de l’homme»[446] Claude Morgan и «Les armes de la nuit» Vercors – это очень сильные вещи. Так бы хотелось их перевести.

«Ce qu’ils (немцы) voulaient, c’?tait faire de nous des loques: une loque n’est plus rien. Mais ce que peut ?tre la vie de celui qui a trahi ses camarades, je me le demande.

Ce n’est plus qu’une loque. La mort vaut cent fois mieux».

«Les armes de la nuit». Vercors[447].

Предательство стало у нас таким заурядным, обыденным явлением, что никто не задает себе подобных вопросов и celui qui trahit les amis[448] и не догадывается, что он une loque и что la mort vaut cent fois mieux[449]. Ему все подают руку, хотя и знают, что он предатель и подлец, что он une loque, а он, предатель, сияет, будучи убежден, что никто не догадывается и что ему так ловко удается всех обмануть. Сколько их! Как ни придешь в Союз писателей, узнаешь о новом аресте. Теперь Боронина.

Кто на них доносит, кто оговаривает? Мне кажется, ни один писатель даже помыслить не смеет оппозиционно, не то что «озвучить» подобную мысль.

Ведь мог же Бенедикт Лифшиц оклеветать в 1938 году Е.М. Тагер и взвести на нее обвинение в терроризме!! И этому могли поверить[450].

19 апреля. Вчера у меня был сотрудник Пушкинского Дома Александр Юльевич Вейс, он собирается написать работу о Елене Яковлевне Данько и в поисках материалов был у Оли Рыбаковой, которая и направила его ко мне. Он принес с собой письмо от Института русской литературы (дома Пушкина) за подписью М.П. Алексеева с просьбой «предоставить для закупочной комиссии Института имеющиеся у меня рукописные и другие материалы Елены Данько».

Я еще в прошлом году говорила об этом с Мануйловым и теперь была рада передать весь архив Данько в верное место. Надо mettre au net[451] свое хозяйство перед уходом. Вейс был, по-видимому, очень доволен, найдя у меня так много ценного для биографии Е.Я. Меня не то что совесть мучает, просто я не совсем уверена, надо ли раскрывать завесу над самым сокровенным, что есть у человека. Неоконченная повесть «Юность, или Ключ к характеру одной немолодой особы» (я забыла точные слова этой фразы, но смысл таков) раскрывает вполне сущность Елены Данько. Болезненное самолюбие, ревность к одаренности и красоте сестры, на которую она клевещет, острая наблюдательность, огромный интерес к умственной жизни современности – все здесь нашло свое отражение. И увлечение, любовь к очень заурядному человеку, которая так и осталась единственной на всю жизнь, свежий, зеленый росток, погибший от первого мороза. Обе сестры были однолюбами, и интенсивность их внутреннего страдания так и осталась и останется неизвестной. Бедная Наташа. Такая прелестная внешне, такая одаренная, умная, чуткая, такая счастливая в своей первой любви к Крамареву… Она уехала с матерью на лето, помнится на Волгу, а он в ее отсутствие женился на ее подруге, Магдалине Понтениус. Что она пережила тогда, бедняжка, никогда никто не узнал. Вероятно, слабым местом обеих сестер в борьбе за личное счастье была их высокая интеллектуальность.

21 апреля. Была у Анны Петровны. Туда же пришел Костенко. А.П. похудела, отеки уменьшились. Ей прислали из Москвы гранки ее третьей части автобиографических записок. «Прислали обсосанный леденец моей книги. Все сохранено, даже Коктебель, из-за которого Пикулев, главный редактор издательства Академии художеств, выдержал длительный бой с Горлитом, но все обсосано». Все похвалы Александру Яковлеву убраны, а издевательство над Пикассо также. У Пикассо на выставке в 1926 году была такая картина: холст был посыпан какой-то крупой, покрыт каретным лаком и к нему приклеена голубая дощечка. «Я над ним издевалась, – сказала А.П., – и эти насмешки изъяты». – «Да ведь он коммунист, – объяснил Костенко, – и получил премию за “Голубя мира”». Все понятно. «И все же я довольна, – сказала А.П., – и нахожу, что появление моей книги в данный момент – явление вполне аморальное», – она расхохоталась, и мы тоже. Она чудно смеется, у нее столько юмора.

24 апреля. Мука у нас продается три раза в год по три дня: к 1 Мая, к 7ноября и, кажется, к Новому году. Очереди стоят с ночи многотысячные.

Булки есть в больших городах, в деревнях черный хлеб пополам с мякиной. Где же мука? Ведь когда-то Россия снабжала своей мукой всю Европу и в стране мука была везде в любом количестве.

Загадочная картинка.

На нашей улице густая очередь стояла весь день от Литейной до Друскеникского переулка.

На днях ко мне заходила Клавдия Семеновна Раздольская, хочет поставить с детьми в кукольном театре Дворца пионеров «Золотой ключик» Толстого, просила дать ей текст Е.Я. Данько. Она фанатик кукольного театра, но сейчас, по ее словам, тяжело становится работать. Совсем другое отношение к работе, чем прежде. Тогда для людей это было любимое дело, работали с энтузиазмом, увлечением, не считаясь со временем. Теперь приходят в театр как на службу, поглядывают на часы… Что-то потухло в людях.

5 мая. Была сейчас в церкви у ранней обедни, пришла уже к концу. Вся церковь пела «Христос воскресе», затем «Да воскреснет Бог, Пасха, Господня Пасха, Воскресение Христово видевше…». Пели старые и молодые, мужчины и женщины, и хочется верить: «Ты победил, Галилеянин!»[452] Уходя, я смотрела на умиленные простые лица; вот они где, «простые люди» Рузвельта, ведь это он пустил в ход это выражение, которое так часто у нас повторяют, выдавая за свое[453]. Рядом со мной женский голос пел «Христос воскресе» так по-деревенски, по-бабьи, что мне вспомнилось детство, Ларино ранней весной. Деревни по очереди служили у себя молебны от Пасхи до Вознесения. Все население деревни приходило в Ларино с пением «Христос воскресе» и, взяв в церкви образа и хоругви, шло к себе в деревню крестным ходом. Шли они чинно, мужики без шапок впереди, бабы сзади, и пели «Христос воскресе» попеременно, сначала мужчины, затем женщины высокими-высокими голосами. Ранняя весна, деревья еще еле-еле покрыты почками, еще даже и пухом не зеленеют, реки уже вошли в берега, дороги обсохли, луга еще только начинают зеленеть, небо ясное, нежно-голубое, воздух так прозрачен, чист и свеж, жаворонки заливаются, и по всей округе далеко-далеко разносится пенье «Христос воскресе». Мы, дети, с нашими деревенскими друзьями забирались в большую лодку, стоявшую на галерее каретного сарая, и часами пели, подражая мужикам, то низкими, то высокими визгливыми голосами.

Я так и вижу: крестный ход поднимается в гору от Дымки, поворачивает к Шаболину, хоругви колышутся, пение разносится по долинам Дымки и Днепра, вдали белеет церковь Городища, за Днепром Крюковская. Какое счастье, что у меня все это есть в прошлом. Какое скудное детство у Васи, у моих внуков.

7 мая. Позвонила Е.В. Андреева, сообщила, что вчера в Москве умерла Татьяна Руфовна Златогорова. Вот уж подлинно трагически несчастная была женщина. Ее муж, известный профессор-микробиолог, был арестован, когда было гонение на всех микробиологов (тогда же был выслан и Маслаковец, который и умер в ссылке). Он заболел в тюрьме, его освободили, чтобы только дать умереть в больнице «на свободе». После смерти его реабилитировали, назначили вдове пенсию.

В прошлом году арестовали единственную дочь Татьяны Руфовны Златогоровой, что с ней, неизвестно. Т.Р. никогда не говорила о своем горе. Видимо, рана была слишком болезненная. Анна Петровна даже обижалась на нее немножко за это, мне же это очень понятно: даже любящая рука не должна касаться таких ран. И вот теперь она умирает в полном одиночестве.

Т.Р. болела, у нее было белокровие, ее лечил проф. Ипатов рентгеном, ей стало лучше. Вдруг прошел слух, что изобретен новый способ лечения белокровия и пользуются им только в одной из московских больниц. Способ новый, непроверенный…

И вот Ел. Вл. Андреева, как смерч, налетела на Т.Р. и положительно насильно увезла ее в Москву. Та мне говорила перед отъездом: «Ел. Вл. не женщина, а вулкан; я не в силах противодействовать ей». Там ей стало все хуже, питанье было плохое, и вот конец.

Как можно старых больных людей тревожить, переносить в новую обстановку, далеко от близких ей людей?

И каким малодушным мне показалось мое стенанье, жалобы на свой быт, «где женщина, весь день дыша разладом, Тревожит жизнь докучно-мелким ядом» (Огарев)[454].

На первый день Пасхи ко мне зашла Анна Андреевна. Сын выслан в Караганду. Она одна в пустой квартире, так как дочь Пунина в больнице, девочка у знакомых. А ей было так плохо, что она и вставать не могла.

До нее дошел слух, что над Борониной состоялся суд и ей дали 25 лет. Что надо сделать, чтобы заслужить 25 лет каторжных работ? Так каралось цареубийство. А теперь? Мне рассказали, что 70-летняя теща актера Симонова высылается в Сибирь за то, что в молодости была социалисткой-революционеркой[455].

11 мая. Как странно создан человек. Обедала у Натальи Васильевны с Г. Поповым и Митей с женой. Гаврик бранил Юрия Александровича, говорил, что он недружелюбно относится к товарищам, некрасиво себя ведет в сталинской комиссии (по присуждению премий), вообще очень изменился к худшему. Я бы должна была злорадствовать, а мне как-то больно за него, хотя я очень хорошо понимаю, что и Васе он никак не помогает получить работу, а мог бы! Меня огорчают эти слухи.

13 мая. Была у меня вчера А.А. Как силен дух у русского человека, в особенности у русской женщины. Тебе отмщение, Господи, но Ты воздай.

Сегодня было отпевание Татьяны Руфовны. Ее в Москве кремировали, Елизавета Андреевна привезла сюда урну с ее прахом, чтобы похоронить в одной могиле с мужем.

Я узнала от Е.А. причину ареста ее дочери: она была замужем за американцем из американского посольства в Москве. Вышла она за него замуж (после эвакуации) с разрешения властей, официально[456]. Через пять месяцев он скоропостижно умер, узнав по телефону о смерти своего отца. С тех пор прошло уже несколько лет, она была уже замужем за другим; отношения с Америкой изменились – и вот последствие. Арестована за связь с заграницей, хотя связь эта давно умерла.

После всего того, что я слышала после панихиды, я в угнетенном состоянии. Какие-то горы лежат на плечах, давят на сознание.

11 июня.…Trop de choses le sollicitaient dans la vie! (Paul Vaillant-Couturier. Enfance)[457].

Вчера праздновали 80-летний юбилей Анны Петровны, а накануне я побывала на ее выставке; уже второй раз, т. к. была на открытии. У нее прекрасные вещи, особенно мне нравятся кроме любимых «Горбатого мостика» и «Тумана на Стрелке» Голландия и Финляндия. Есть один восхитительный подкрашенный рисунок, сделанный в Финляндии, «пейзаж сквозь зелень», тончайшее впечатление подмеченной природы. А рисунки! Упорная целеустремленность, прямой, ровный, восходящий путь.

С выставки я зашла в Румянцевский сквер[458], села на скамью, вспомнила свою разорванную жизнь и с трудом удерживала слезы. Лучше не вспоминать, лучше не думать.

18 июня. Несчастные мои внуки. При живых матери и отце у них нет родителей. Настало лето, ни у кого ни малейшей заботы о даче, о чистом воздухе для детей. Наташа 15 мая была уволена из Горного[459], а 16 мая принята в Александринский театр на должность заведующей костюмерной частью, причем это место еще занято, а она помогала в бутафорской. (Вероятно, она просто секретный сотрудник МВД!) Оклад 1000 рублей! Театр должен был ехать в июне на гастроли в Киев. Она заявила, что берет с собой Петю. «Что же он будет там делать?» – спрашиваю. «То же, что и здесь, бегать по улице». Да, бегать по улице и смотреть на материнское распутство.

И тут, как Deux ex machina[460], спасительницей опять явилась Наташа Лозинская. Я была у них, чтобы поздравить с новорожденной девочкой. «Разве вы не помните наш январский договор? Я же вам сказала, что лето Васиных детей будет обеспечено».

Петя отправлен 6 июня через местком писателей, к которому я прикреплена, в пионерлагерь, и я хлопочу, чтобы он там остался на две смены, т. е. на все лето. Это будет стоить около 1000 рублей.

Наташа (наша) уехала 9-го, не оставив Соне ни копейки, ей нужно было одеться! От Васи я получила 250 рублей – курам на смех.

Сонечка такая бледненькая, усталая; я ездила с ней на острова, ходим в Таврический сад, но ведь это даже не палиатив.

В Гослитиздате какая-то сумятица, договоров на переводы ни с кем не заключают; отчаяние мной овладевает, полное отчаяние.

19 июня. Сегодня позвонила мне Татьяна Борисовна Лозинская и передала, что Наташа (Лозинская) оставила ей для меня 2000 и просит непременно вывезти Соню из города. Я протестовала. Ведь всему же есть границы, нельзя же пользоваться бесконечно Наташиной помощью, у детей есть родители, дед, которые обязаны подумать о ребенке. «Вы должны взять эти деньги для Сонечки, Васе так трудно».

Я не могла говорить, я чувствовала, что сейчас расплачусь, и после разговора долго и горько плакала. Почему, не знаю. Тут была и горькая обида на Васю, Наташу и Юрия Александровича, и умиление перед добротой и благородством Толстых и Лозинских, и боль за свою беспомощность. При живых родителях дети сироты. Ни мысли о них, ни заботы. Вася с новой семьей переехал на дачу, а Соня? Я ему написала, чтобы он достал мне во что бы то ни стало тысячу рублей на расплату с долгами, чтобы я могла выехать. Эх, не стоит об этом думать. Надо что-то изобрести.

23 июня. Характерный или, вернее, характеризующий некоторых людей случай. Переводчица А.П. Зельдович чуть ли не год, а то и больше вела переговоры с Жирмунским об обмене квартирами. Жила она с семьей в этой квартире около 40 лет, но решила менять, т. к. ее напугали, что к ней могут вселить кого-нибудь. И вот, когда уже все было решено, ордера на обмен были на руках, выяснилось, что вселить постороннего к ней не могут, и она отказалась от обмена. Надо сказать, что Зельдович совершенно больна, она за эту зиму очень исхудала, побледнела и находится в каком-то истерическом состоянии.

Взбешенный Жирмунский заявил ей, что он напишет об ее ужасном поступке в «Литературную газету» и во все литературные организации, поедет в Москву и пожалуется ее сыну.

Ей также позвонил Александр Александрович Смирнов, назвал ее поступок аморальным и посоветовал одуматься, пока не поздно! Не доводить дело до катастрофы! Этакие подлецы. Они могут свести в могилу эту несчастную женщину.

Жирмунский, с его жабообразным лицом, мне всегда казался очень грубым и антипатичным.

5 июля. Евреи договорились. К А.П. Зельдович начали вселять каких-то людей, и она тотчас же пошла на попятный и вновь предложила Жирмунскому обмен. Но он нашел уже что-то другое. К ней начали вселять людей, она заболела и попала в больницу.

Мне на всю жизнь врезалась в память одна картина из еврейского быта. Дело было в Витебске летом 1922 года, когда там гастролировал драматический театр, в котором я работала художницей.

Я шла по улице и услыхала откуда-то несшийся ужасающий еврейский галдеж. Казалось, что где-то дерутся не на жизнь, а на смерть. Иду дальше, крики становятся явственнее, и я вижу в полуподвальном этаже трех или четырех евреев, истерически кричащих друг на друга, размахивающих руками, ну вот-вот вцепятся в волосы один другому. И вдруг сразу успокоились, сели и мирно продолжали разговор.

Много шума из ничего.

Точь-в-точь примус.

7-го едем в Печоры.

18 сентября. 28 августа мы вернулись из Печор. Дорога была ужасная, вместо девяти мы ехали тридцать часов, и я легла костьми; ночь просидели в Москве на вокзале; в Луге четыре часа под липками.

28 сентября. Так и лежу до сих пор, сердцу не лучше, а хуже, потому что вставала, устраивала Петю во Дворец пионеров, была у Анны Петровны. М.М. Сорокина нашла, что у меня сильно расширилась аорта, в сердце новый шум, лежать надо. Лежу, пишу и читаю. Принялась за Бунина. В Печорах прочла и раза два перечитала его «Окаянные дни»[461], дневник 17, 18, 19-го годов, уехал он за границу в 20-м.

Меня поразила истеричность, чисто женская, даже бабья истеричность этих заметок. Он воспринял революцию и все события, сопровождавшие ее, как «начало тяжелой болезни с бредовыми кошмарами»! Он собирает все слухи, сплетни, то приходит от них в отчаянье, то принимается надеяться – то на немцев, то на французов…

Сейчас я прочла его «Деревню»[462]. Революция – прямой ответ на нее. К чему же истерические вопли, к чему надежда на французов, немцев, занявших юг? В «Окаянных днях» он приводит слова Л. Толстого: «Вся беда в том, что у меня воображение живее, чем у других» – и добавляет, что у него та же беда.

И вот, мне кажется, что благодаря этому повышенному воображению он ни в деревне не нашел ни одного положительного типа, ни одной живой души, к которой следовало бы присмотреться, ни к революционному гротеску не захотел прислушаться.

Я вспоминаю наших мужиков. Эпоха та же, начало века, 1905 год. Я не вижу там глухой тьмы, описанной Буниным. Его Дурновка недалеко ушла от «Подлиповцев»[463].

Наш Карпо, шатиловский Лазарь, Гаврила Петров, сам Петр Степанович, бывший крепостной. А как работали! У нас не полуторааршинный чернозем, а смоленский суглинок. И работали мужики от зари до зари. Правда, про Петра Степановича говорили, что он первую жену убил: ударил, а из нее дух вон.

А помещик Энгельгардт, влюбленный в Смоленске в какую-то светлейшую княгиню, ехал с женой из Смоленска в Москву. Пошли ли они в вагон-ресторан, неизвестно, но при переходе на ходу поезда из вагона в вагон жена упала с площадки под поезд и была раздавлена. Когда ее нашли, в ее руке была зажата его запонка с куском манжеты. Историю замяли. А что делало дворянство и правительство, чтобы внести культуру в деревне?

У меня сохранились переписанные моей матерью, очевидно из газеты «Temps», которую она получала, следующие слова великого князя Николая Михайловича на конференции в Петергофе по поводу Конституции от 28 августа 1905 года[464]: «O? sont m?rites de la noblesse? Elle a suc? les paysans jusqu’a la moelle sans leur donner la moindre culture. Tous les postes bien pay?s de l’?tat, la noblesse se les a appropri?s pour apporter partout le d?sordre par sa n?gligeance. Ce sont les nobles qui sont cause de l’?tat actuel de l’Empire. Il n’etaient l? que quand il s’agissait de recevoir des pr?bendes. Dans ces conditions on ne saurait vraiment parler d’un m?rite de la noblesse»[465].

Я вспоминаю рассказ о помещице Мясоедовой, которая, обладая большими средствами, открыла школы, больницы, сама много делала для крестьян, читала им Евангелие, объясняла. Администрация (царская) закрыла школы и приказала прекратить чтения, якобы вносящие крамолу.

Теперь в колхозе и Серого из Дурновки заставят работать.

Но только одно теперь ясно: крестьянство не приняло колхозы. Без бунта, без восстаний – просто ушло из деревни, оставив в ней стариков и старух. И старухи стали уходить. В сельсовете, где жила Катина мать, было постановлено: всем, проработавшим меньше 25 дней в месяц, сбавлять пять трудодней в месяц. А где же старухе проработать весь месяц? Она и переехала в Белозерск к сыну и избу перевезла.

Я помню, читала сама в газете весной 1922 года: Ленин издал новый аграрный закон, по которому крестьяне могли выходить на отруба, положив в основу так называемый «Столыпинский закон», так было написано черным по белому[466]. А как крестьяне приветствовали этот закон, когда Столыпин проводил его в жизнь. «Мы свет увидели, людьми стали». Жизнь в общине смахивала на жизнь в коммунальной квартире – ссоры, дрязги, зависть. А теперь несчастных вселяют по несколько семей в большие дома, чтобы и воспоминание о самостоятельности исчезло.

До революции с помещиками происходило то же, что сейчас с крестьянами: молодежь уходила из деревни. Сельское хозяйство в центральной и северной части России требовало больших забот, доходов не давало.

Но что у Бунина бесподобно – это описание природы. Среди его истерических воплей по поводу революции как бриллианты рассыпаны картины весеннего неба, заката… так не припомнишь, но остается впечатление драгоценностей, высокого мастерства.

4 октября. Как-то зашла ко мне К.И. и рассказала будто бы действительно бывший факт. Эренбург и писательница-еврейка (я забыла фамилию) были у Сталина и говорили о гонениях на евреев, растущем антисемитизме. «Погромы есть? – спросил Сталин. – Погромов нет, ну и будьте довольны».

5 октября. Сегодня вернулась из Москвы Елена Ивановна, съездившая на один день, чтобы передать в Министерство высшей школы какой-то документ. Она повидала сестру и Васю и рассказала с Васиных слов, что бедному Юрию Александровичу очень плохо живется. И жена, и сыновья издеваются над ним, держат его в черном теле. Александр Федорович, например, так и высказывается: пора бы этого старика вон из квартиры выгнать, ведь квартира-то на мое имя, да, пожалуй, замерзнет еще на улице. Никто у них не бывает, Юрий ходит с тусклыми глазами, оживляется с приходом Васи, с которым он хоть поговорить может. Tu l’as voulu, Georges Dandin! Женился на тамбовской мещанке, еще в Петрозаводске провозгласив: долой интеллигентных жен! Вот и получай, что заслужил, жни, что посеял. Мне его искренне жаль. Человек талантливый, блестящий собеседник, любящий общество, умевший и любивший принимать (Детское Село), оплеван некультурной, некрасивой и неинтересной бабой.

Это все маниловщина с моей стороны: когда я вспоминаю его равнодушие к умиравшей Аленушке, равнодушие к Васе и внукам, хочется сказать: поделом вору и мука. Лучше прошлое не вспоминать. И настоящее не малина: устроив Петю во Дворец пионеров по классу фортепьяно, я написала Юрию, что ввиду Петиной музыкальности я нашла нужным обучать его музыке. Учительница и плата за прокат рояля будут стоить 120 рублей в месяц. Так как я живу только на пенсию (210 рублей), то прошу присылать мне 150 рублей в месяц. Ни ответа, ни привета вот уже целый месяц.

7 октября. Погрома нет, но избиение есть, причем, как и в прежних погромах страдала еврейская беднота и голь, так и теперь страдают божьи коровки.

Во главе Гослитиздата Горский и главный редактор западного сектора Трескунов – оба евреи, а дело это ответственное и, казалось бы, должно находиться в русских руках.

А вот Вера Ананьевна Славенсон почти лишилась работы и нигде не может ничего подыскать. У нее 30-летний педагогический стаж, она историк, музейный работник, с 46-го года она преподает в художественных ремесленных училищах историю искусств. Человек она очень образованный, опытный, сердечный, прекрасно относящийся к ученикам, скольким она помогала всячески матерьяльно, и вот теперь почти на улице «по национальному признаку или пятому параграфу»[467], как теперь принято говорить. Еще В. в прошлом политический эмигрант, издавал за границей журнал. Студент, переписывался с Лениным, который давал статьи для журнала. Вернувшись после революции в Россию, он все время работал. Последнее время он профессорствовал в Технологическом институте. Весной его сократили. И куда только он не обращался за работой – посмотрят анкету и отказывают. В аспирантуру евреев не принимают. Теперь евреи находят, что законы, касающиеся еврейского вопроса, при старом режиме были куда лучше хотя бы уже тем, что были официально известны.

9 октября. Сегодня была у Анны Петровны. Первый мой выезд после последнего двухнедельного лежания.

Выставка в Москве прошла с огромным успехом, гораздо большим, чем у нас, и была устроена гораздо лучше[468].

А.П. когда-то подарила Тамаре Александровне Колпаковой свою акварель «Суслоны», писанную в Борке у Морозовых, и совсем забыла, у кого находится. Это очень любимая ею вещь. Увидала ее на выставке. Она мне рассказала, как писала ее. Освещенные закатом снопы были удивительного золотистого цвета. «Пишу желтым – грубо, потушу – серо. Я долго билась с огромным увлечением. Мне казалось, что мое сердце на конце кистей».

Это замечательный художник, художник до мозга костей. У нее трясется правая рука. Когда она пишет или рисует, дрожание прекращается. Почерк совершенно твердый.

Погода стоит чудесная, и А.П. почти каждый день ездит то на острова, то в Михайловский сквер в сопровождении племянницы Зинаиды Евгеньевны и начала рисовать. Счастливая женщина. А.П. это сознает. Дней через десять после приезда в Ленинград, когда мне стало немного лучше, я поехала к ней в Ольгино[469]. Застала А.П. в постели, они обе с Нюшей немного отравились какими-то грибами.

«Вот видите, какая я счастливая, – сказала А.П., – я получила два больших письма от Синицына, а лежа читать не могу. Вы приехали и прочтете мне. И всегда так бывало в моей жизни». Письма Синицына – это целые брошюры в легком картонном переплете[470]. Эти письма касались: первое – подготовки выставки, второе – торжественного открытия ее. В нем было 47 страниц небольшого формата.

Синицын – бывший деревенский пастушонок. Ему лет 36. Это человек выдающихся способностей и исключительного ума, глубокого и тонкого понимания искусства. Прямо диву даешься, читая его письма, там встречаются орфографические ошибки, но слог прекрасный, в его письмах, как и в его жизни, какая-то бурная целеустремленность. Года 4 тому назад [с 1946 года] он начал учиться у А.П. гравюре. Стал присылать свои работы. А А.П. тотчас же писала ему все свои замечания и указания. Последние его вещи: портрет гравера Усачева в красках и дворец в Царицыне, очень романтически взятый, – великолепные вещи.

14 октября. Soeur Anne, soeur Anne, ne vois-tu rien venir? Силы иссякают.

Тогда считать мы стали раны, Товарищей считать…[471]

Мне кажется, наступает, настало уже время считать раны, а то они загноятся и дело кончится гангреной. А товарищей все равно не счесть.

28 октября, 1 час ночи. Вернулась из Союза писателей, где состоялось открытие клуба; ждали из Москвы Назыма Хикмета, но он заболел и не приехал, а т. к. вечер был посвящен миру, то все молодые поэты прочли свои стихи, по большей части плохие, талантливее всех М. Дудин, у него свежесть, молодость и искренность.

Затем был концерт, последним играл Ойстрах. Он играл много и между прочим сыграл Хачатуряна «Танец девушки» из балета «Гаянэ»[472].

Я вспомнила, как у нас на елке, на Кировском, была Вета Дмитриева (Долуханова). Мы сидели при свете елочных свечей, был полумрак, Вета сняла туфли и протанцевала какой-то грузинский или армянский танец, кажется хантажму. Это было чудесно. Она была так красива, пластична, так прелестна, и вот как в воду канула; прошло с тех пор столько лет! Есть слухи, что она умерла. Одна, вдали от дочери, матери, всех близких.

Какой это ужас.

И никто, никто голоса не подымет. Люди тонут, и над ними смыкается вода. Словно в открытом океане.

Вот теперь и от Елены Михайловны Тагер нет вестей после того письма, в котором она прислала мне свои прекрасные стихи.

6 ноября. Десятая годовщина того дня, когда в госпиталь глазной лечебницы упала бомба. Десять лет – уже десять лет, а помню как сейчас и словно родных встречаю тех, кто работал тогда вместе со мной: Розу Сирота, Ниночку Иванову.

Обедала на днях у Натальи Васильевны. Передала ей свои впечатления об «Окаянных днях» Бунина, прочла кое-какие выписки из этой книги.

Толстые уехали за границу в 18-м году через Одессу и там видались с Буниным. Он очень остро и истерично воспринимал революцию. Чтение газет по утрам приводило его в исступление, жена отпаивала его валериановыми каплями и всячески старалась отвлечь его внимание. Во французах он видел спасителей.

Он сидел в ресторане, когда туда пришли французские офицеры и заняли столик. Бунин встал, подошел к ним и низко-низко поклонился им.

В революции он видел гибель России.

Узнала, что Екатерина Николаевна Розанова осуждена «по суду» на 10 лет ссылки, священник по этому же делу – на 25 лет. За что?

18 октября приезжал Вася, пробыл у нас три часа, от поезда до поезда, ехал в Сортавалу[473] оформлять спектакль.

Обрадовалась я ему страшно, но еще сильнее заболело о нем сердце. На висках седые волосы, вся левая сторона рта без верхних зубов, не может удосужиться вставить их. Я считаю его очень талантливым, а работы почти нет.

Вася застал меня с Петей дома. Соня была в школе. В два часа я пошла за ней и попросила разрешения ей уйти домой повидаться с отцом. Она, кое-как надев пальто, помчалась домой. Когда я пришла и открыла дверь в свою комнату, я услышала, что Вася плачет. Я потихоньку закрыла дверь и ушла, оставив их одних.

10 ноября. Как у нас притупились нервы: сейчас, вынимая с полки книжки «Русской старины», я взяла поставленную сзади тетрадь, подаренную мной Александру Осиповичу, и стала читать его заметки – спокойно, без содрогания. Тетрадь расстрелянного ни за что человека. Наши нервы обросли изоляционной лентой.

8 ноября в 5 часов утра умер Белкин. Был инфаркт, он пролежал месяц и не перенес третьего припадка.

11 ноября. Были похороны. Его тело было перевезено в училище Штиглица, там была гражданская панихида. Говорили речи тепло, хорошо. А я вспоминала Париж 1907 и <190>8 года, его светлую маленькую мансарду где-то около Luxembourg’а[474], он угощал меня сыром petit gervais[475] с круассанами.

Как-то вечером мы танцевали с ним мазурку вдоль Boulmiche’а[476], чтобы позлить моего поклонника Мышенкова.

Поездка целой компанией в Медонский лес[477]: Лена Борисова-Мусатова, Фатя Аккерман, у меня сохранились фотографии. Назад ехали на империале омнибуса, и Белкин пел нам чудесную Верхотурскую песню[478]:

На заре, на зореньке,

В пору, в пору вещих снов…

Было ему года 23 – он был простодушный, чистый юноша и вел в Париже монашескую жизнь, влюбленный в свою жену, оставленную в Москве.

Их было двое: Бенжамен Белкин (как мы его звали) и Миша Широков, который был еще моложе. Широков казался талантливее, глубже… Может быть, в России из него и вышло бы что-нибудь, кто знает.

Белкин, возвратясь в Россию в <19>09 году, нашел пустой очаг – жена ему изменила. Это горе, увы, не прошло ему даром…

Он очень много работал, всю жизнь работал и все время рос. Между тем, что он делал в 28-м году, и тем, что теперь, огромная разница, огромное движение вперед. Я больше всего люблю у него пейзажные рисунки и небольшие пейзажи акварелью с гуашью. Графика хороша.

И вот весь свиток его жизни развернулся передо мной, и – могила.

Верочка одна. Она героически выходила его в блокаду, в 1949 году, когда ему была ампутирована нога, как она кротко переносила его резкости, как обожала его. Они жили душа в душу и, как мне кажется, только друг для друга.

В нем иногда, именно по отношению к Вере, нет-нет и прорвется верхотурский лесопромышленник. От нее он не терпел противоречий, возражений, она все сносила, обращала в шутку. Перед самой смертью он все повторял ей: «Не отходи, не отходи».

17 ноября. Мне хочется встать на площади и кричать из последних сил: «Спасите, кто в Бога верует». Куда податься, как спасти себя; на меня надели хомут, накинули аркан и затягивают все сильнее. Наташу уволили из Александринки 15 ноября, уволили после ее скандальных препирательств в ГКХ[479], и вчера она мне заявила, что с сегодняшнего дня она работает в Комедии (художником-исполнителем) с 9 <до> 5 ?, а с 6 в Театральном институте до 9 или 10. «Спрашивайте с вашего сына, я не могу надеяться на его помощь, а на 600 рублей мне не прожить…»

Что мне делать, что делать, бросить детей, обменять комнату, уехать от них… но они погибнут. А мать – ее же нету.

Soeur Anne, soeur Anne…

Если бы мне получить большой перевод, я взяла бы прислугу.

Надо же архив довести до конца, а то умрешь и ничего не останется.

9 декабря. Сегодня я решила отдохнуть душой; с утра пошла в церковь и воспрянула духом.

Потом была в Русском музее, осмотрела с самого начала до Левицкого включительно. В Третьяковской галерее иконы лучше, здесь, пожалуй, кроме рублевских апостолов, особо хорошего ничего нет, С. Ушакова не люблю и возмущена тем, что чудесного голландского Спасителя из домика Петра Великого приписывают этому слащавому художнику.

А вечером была в Доме Красной армии, где играли Юдина и Ойстрах. На бис М.В. сыграла «Rondeau ? la turc»[480] Моцарта. Эта вещь и 7-й вальс Шопена мне всегда болезненно напоминают юность, Ларино, Надю Верховскую. Вечер, темные окна, гостиная освещена лишь светом из столовой. Надя играет, а я сижу, поджав под себя ноги, на широком диване и слушаю, слушаю.

Играла она очень хорошо, и голос у нее был чудесный.

24 декабря. 22-го мне минуло 72 года. Оторопь берет, когда подумаешь, какое количество лет за спиной, какую тяжесть несешь на плечах, а дела никакого.

А положение мое сейчас такое, какое было мне предсказано в моих прошлогодних вещих снах: моя телега est embourb?e[481], все выше оси, на моей лодке нет ни паруса, ни весел, ни руля. У меня нет работы, и меня лишили пенсии. В конце ноября Анна Петровна прислала мне 500 рублей, все пошло на Васю и детей, он обещал вернуть – и только.

Что делать, что предпринять, что придумать? В 18-м году, когда я организовала кукольный театр, это было легко сделать, все были охвачены пафосом творчества, все талантливое и интересное принималось и поддерживалось. В 34-м году мне помог Толстой вновь устроить театр. А сейчас? Если люди и охвачены чем-то, то только страхом, как бы чего не вышло.

Говорят, П.Е. Корнилов на лекции студентам Академии художеств, говоря о группе «Мир искусства», хвалил многих художников и сказал, что в будущем они еще найдут себе оценку. Некоторые студенты выступили против него, а через день Корнилову было предложено подать в отставку!

Что это – не аракчеевщина? Аракчеевщина.

Куда податься, что придумать? Что предпринять? А надо. А сил мало. Подала я в издательство «Искусство» заявку на небольшую монографию «Н. Данько» в 1? – 2 листа к десятилетию со дня ее смерти (18 марта 52-го года). Сколько человек сделал для завода, долго тянул Анисимов, наконец отказал: Москва, дескать, сократила их план.

21 ноября приехал Вася из Мурманска, остановился у Алеши Бонча, виделись мы каждый день, кроме воскресенья, когда Никита катал его по окрестностям. Заговорил с Наташей о разводе. Поднялась такая ругань, что хоть святых вон выноси, и все это при детях.

Что она только не говорила, как не кляла наше «подлое семейство». На это я только сказала: «Благодарю вас, Наташа». – «Я вас не причисляю к этому семейству, вы от них сами много подлости видели», – ответила она.

Вася уехал 14 декабря. Был утром у меня и должен был заехать вечером проститься. Ко мне прибежал Петя, спрашивает: «Приедет ли папа, я так хочу с ним проститься?» А когда Вася вошел к ним в комнату, Наташа заявила: «Тебе здесь не место, и дети не хотят с тобой прощаться». Вечером, когда мать ушла, Соня долго и горько плакала: «Я так хотела с папой проститься, а мама на нас кричала, зачем мы сами не сказали папе, что не хотим с ним прощаться».

Я еще до сих пор чувствую себя медленно выздоравливающей после того времени, словно я перенесла тяжелую болезнь.

26 декабря. Была в Союзе писателей и вышла на Неву. Пасмурно и туманно. Серебрится сизо-перламутровая река. Троицкий мост в тумане, а крепость легкая, голубоватая; небо сизое, сбоку наплывают прозрачные закатные малиновые облачка и отражаются в свинцовой воде. Все в одной гамме, от светлого перламутра воды и того берега, до сизого туманного моста.

Вася заметил, что в Ленинграде небо никогда не бывает чисто серым, всегда есть лиловый, синеватый оттенок. Именно сизый, как сизый голубь. Да, этот удивительный сизый тон, который так хорош у Анны Петровны.

Я медленно шла по набережной, упивалась этой красотой и думала. Да, я дошла почти до нищеты, и даже впереди ничего не предвидится, и все-таки я счастлива тем, что живу в одном из самых красивых городов мира.

Но все же тяжко на душе, и даже очень.

На днях заходила Маша Тагер. На лето она ездила с девочкой к матери. А теперь писем больше от нее нет, и высланные ей деньги вернулись обратно. Весной Е.М. вызывали в МВД и расспрашивали про Спасского (арестован прошлой зимой). Ну откуда она, пробывшая 10 лет в ссылке и прожившая после того еще 3 года в Бийске, откуда она может что-нибудь знать о Спасском, не покидавшем Ленинград? Очевидно, ее опять выслали, т. к. Бийск становится центром большого строительства. Несчастная женщина. К 56 годам она, по словам Маши, полный инвалид.