1949

13 января. Фальсификация во всем, даже в сказках. На днях смотрели мы с Соней «Дюймовочку» Андерсена в инсценировке Бруштейн в кукольном театре. Замысел автора передернут. Дюймовочка – возвышенное, артистическое начало, бежит от окружающих ее сытых мещан – жаб, крота – к солнцу. Полевая мышь, добрая, сердечная старушка, не понимающая стремления к солнцу. У Бруштейн классовая борьба. Мышь ставит замерзающей девочке условия: ты будешь мести пол, греть кофе, топить печь, колоть дрова и т. д. и будешь звать меня барыней, на что Дюймовочка соглашается для того, чтобы спасти больную ласточку. Никаких эльфов, конечно, нет.

Это «коммунистическое воспитание детей»; это называется «заострением тематики», а попросту фальсификация, как в науке, литературе, в истории, во всем.

Лучше было бы писать свои собственные сказки, вроде «Буратино у нас в гостях» Данько[299].

Получила наконец письмо от Е.М. Тагер – она в Бийске.

24 января. Je suis ?c?ur?e[300], иначе не скажешь. Жить в такой грязи. Дети больны. У Пети больше 38, у Сони 37,5. И вместо того, чтобы этих больных детей уложить в 8 часов, Наташа приводит сослуживицу, затем приходит Архангельский, ее однодневный или одноночный амант[301] (накануне отъезда в Полтаву), детям дается покой в одиннадцатом часу, Наташа уходит с ним. Пете надо в 12 ночи дать стрептоциду, я падаю от усталости, т. к. почти не спала ночью и должна лечь. «Я не вернусь к этому времени, – говорит Наташа, – Мара даст».

Какие ужасные условия жизни. У детей нет своего угла и не может его быть, мы обречены в лучшем случае на 9 метров на душу. Я не могу больше.

Как под конец блокады не было больше нервных сил выдерживать ее, так и сейчас у меня больше нет сил. А письмо Е.М. Тагер? А судьба Клибанова? Что я могу сказать Наташе? Вася ее бросил, живет в Москве с какой-то Соней, ни копейки за всю зиму не прислал детям. C’est ?c?rant, омерзительно.

Все больны, и, я думаю, от того же – от нервного переутомления. Больны Анна Петровна, А.А. Смирнов, Белкин. Сколько хотя бы эти трое вынесли всяческих оскорблений.

29 января. У Пети корь, у Сони ветряная оспа. Что тут скажешь! И я одна. Еще хорошо, что Наташа взяла трехдневный отпуск с 27-го, а потом три или шесть недель карантина на моих плечах. Неужели я выдержу? Я сегодня лежала часов до 12, так болело сердце.

Вчера по телефону говорю Елене Ивановне: я тот самый Макар, на которого все шишки… Она прерывает меня: какой там Макар! Никакому Макару во сне не снились все ваши бедствия.

Недавно в Гослитиздате попросили меня и Шлосберг просмотреть перепечатанные после исправления (редактирования) Смирновым наши переводы, вписать иностранные слова, провести корректуру. Я пришла в ужас. Я увидела воочию, как производится фальсификация. Бедный Стендаль! Его оскопили, подрезали, как деревья в Версале. Весь блеск, все остроты, анекдоты, оригинальные мысли – все выпущено.

Стендаль ездит по югу Франции и посещает все места, связанные с Наполеоном. В Гренобле он находит крестьян, очевидцев встречи Наполеона с высланным против него батальоном, – все, касающееся Наполеона, выпущено. Восклицания «Великий Боже» – тоже. Затем такая фраза: «Совмещение обязанностей купца и наблюдателя непосильно: нет больше масла в светильнике, нет возможности сосредоточить внимание на чем-либо»; подчеркнутая первая половина фразы пропущена. Почему? «Пока книгопечатание не цивилизовало нас, варваров севера…» Почему? И так до бесконечности. Получается выхолощенный, лишенный всякой индивидуальности язык и никакого Стендаля. Смирнов мне как-то сказал: «Не надо, чтобы нас могли обвинить в фетишизме по отношению к Стендалю». Зачем тогда переводить? После этого можно ли верить нашей науке, литературе?

В моем переводе выпущены целые главы. Словом, в моем переводе было около 600 стр., осталось 230! Это называется: полное собрание сочинений. <Стендаль>, прежде всего, causeur[302], блестящий causeur. А здесь он какой-то рассказчик, даже не рассказчик, лишенный всякого остроумия.

Какая-то фантастическая трусость. И как грустно на это смотреть.

Я как-то подумала: если бы у меня был другой нрав, стоило мне сделаться партийной, и все, что к этому прилагается, т. е. доносчицей, чекисткой и пр., я бы сделала блестящую карьеру. Да, но я этого не сделала.

31 января. Умер Асафьев, о котором Юлия Лазаревна Вейсберг говорила, что большинство его знакомых должны бы заканчивать свои письма к нему «преданный Вами…». Под некрологом подписи композиторов и всяких именитых людей, кроме преданных остракизму формалистов.

Была на днях в райсовете; Совет, казалось бы, выборное учреждение. Почему же на лестнице красуется статуя Дзержинского? Что общего между свободными выборами народа и ЧК?

4 февраля. Я сдала в Гослитиздат просмотренный перевод и свою записку с указанием трех мест в исправленном переводе, с которыми была не согласна. Их тотчас же переслали Смирнову, он ничего не понял, и О.Г. <Смирнова> просила меня к нему зайти. Он лежит. У него камень в желчном пузыре, был консилиум: надо бы сделать операцию, но возраст (65 лет) и состояние организма этого не позволяют, будут лечить.

«Самое время, чтобы уйти из существования», – сказал А.А. и привел следующий факт. В предисловии к его книге о Шекспире было указано, что некоторые сюжеты Шекспир черпал из итальянских новелл. Горский, гл. редактор Гослитиздата, отослал ему предисловие с просьбой и указанием уничтожить. По нынешним политическим установкам ни заимствований, ни международных влияний быть не может, влияет только общество, среда. «Полный маразм, – сказал А.А. – Нельзя мыслить, нельзя дышать. Зачем жить?»

5 февраля. Мой гардероб на 32-й год революции: 2 дневные рубашки (одной, из бязи, уже 5 лет, и она рвется), 2 ночные рубашки, 4 простыни (это счастье!), 3 наволочки, 3 полотенца, 1 пикейное покрывало, 1 платье из крепдешина, сшитое в 1936 году, выкрашенное в черный цвет. Все в дырах, ношу на черном combin?[303]. Чулки в заплатах. 1 костюм, ему тоже 13 лет, весь в заплатах. Летнее пальто, тоже 36-го года, шито у Бендерской и хотя и перелицовано, но еще имеет вид. И только что сшитая шуба. Вот и все. И это у человека, который все время работает.

11 февраля. На днях по поводу моей статьи о 30-летии кукольных театров Ленинграда, которую Щипунов предполагал поместить в театральный альманах, я зашла в ВТО. Просила Неймана передать письмо главному редактору Цимбалу. Нейман мне ответил несколько смущенно, что в связи с последними событиями выпуск альманаха отодвигается. Не читая газет, я не имела ни малейшего понятия о «последних событиях», но сделала понимающее лицо. И благо, я уже пришла в ВТО – прошла в канцелярию и оформила свое вступление в его члены, куда была принята еще в 46-м году. На другой день прочла очередную экзекуцию театральных критиков и разнос ВТО. Я избрала чудный момент для вступления туда!

12 февраля. Второй раз была на сеансе Вольфа Мессинга, этот раз в Союзе писателей. Причем надо сказать, что публика в Театре эстрады была остроумнее, находчивее, серьезнее и тактичнее, чем здесь. Больше всего на этот раз меня поразил маленький факт. Мессинг дал Дудину футляр от очков Жуховицкого для того, чтобы спрятать его, и, уходя со сцены, приостановился и сказал Щеглову, сидевшему в жюри: «А вы уже придумали, куда спрятать», тот с этим согласился. Дудин спрятал футляр в муфте девушки, сидевшей в последних рядах. Дудин шел за ним и внушал, куда идти. Мессинг быстро нашел его и затем, вернувшись на сцену, опять обратился к Щеглову: «А вы мне внушали, что надо идти направо». Щеглов потом рассказал Наталье Васильевне, что ему хотелось спутать Мессинга, и он все время с места внушал ему идти направо и искать на окне.

Меня это явление очень заинтересовало и обрадовало. Все чудеса Христа возможны, тем более что Христос мог обладать подобным даром в еще более сильной степени.

Мессинг рассказывал Гитовичам, что во время войны осенью он был в каком-то сибирском городе. Было грязно, у него не было галош. Увидев на улице большую очередь за галошами, он внушил этим людям, что на них напало полчище крыс. Очередь разбежалась, он вошел в магазин и купил галоши. Где-то, может быть в НКВД в Москве, ему сказали, что он не сможет выйти из помещения, и отдали приказ часовым никого не пропускать. Он все же ушел. Когда спросили часовых, проходил ли кто-нибудь, те отвечали: кроме товарища начальника, никто не проходил.

Мне лично не нужно никаких объяснений чудес Христа. Моя вера в Христа и любовь к нему не требуют конкретных доказательств реальности его чудес: чтения мыслей, массового гипноза, излечивания внушением. Но, скажем, Ренану знакомство с Мессингом открыло бы глаза на все то, что он приписывает легенде.

18 февраля. Смотрела фильм «Моцарт»[304]. Как грустно. Бетховен, Моцарт, Глинка, Достоевский, нужда, горе. Когда же наступит та счастливая эра: каждый по способностям, каждому по потребностям? Тридцать второй год у нас коммунистический рай, а мы только отодвинулись от какой бы то ни было обеспеченности. Катя, зарабатывавшая в прошлом году на заводе до 1000, 1100 р., получила за последний месяц на руки 300 р. за ту же работу. 140 р. вычетов.

22 февраля. Ахматову в свое время обозвали блудницей. Теперь по поводу театральных критиков внесено некоторое разнообразие эпитетов. Последние бранные слова: безродный космополит[305], ура-космополит, оголтелый космополит, люди без роду, без племени, хулиганствующий эстет. Кажется, последний эпитет отнесен к Пунину[306].

Вася (брат) когда-то подслушал ссору и ругань двух матросов. Исчерпавши весь лексикон, один из матросов сказал другому: «Ты – раб и псевдоним!»

По Павлову, торможение должно чередоваться с возбуждением. Сейчас пренебрегли этой последовательностью, царит одно торможение. Под обстрелом – евреи. Брань по их адресу похожа на призыв к погрому. Критики-то оказались большей частью израильтянами[307]. Гонение на них ставят в связь с приездом в Москву представительницы Израиля, которая будто бы служила панихиду в синагоге по убитым в Израиле[308], которой евреи собрали много миллионов для передачи в Израиль. Тогда арестовали Зускина и других писателей, а ее будто бы выслали. Открыта была будто бы большая сионистская организация[309].

7 марта. Воздух насыщен тревогой. Люди боятся войны, верят, что она будет. Я не верю, но я непрозорлива. Сняли Молотова с поста министра иностранных дел[310], Микояна, который когда-то грозился завалить нас ветчиной, да так и не завалил, Попкова и целый ряд второстепенностей. Чехарда, которая всегда есть симптом «нервозности».

Торможение и экзекуции идут своим чередом. Наталья Васильевна была на докладе К. Симонова в Союзе писателей[311]. Он ругал всех лириков: О. Берггольц за упадочничество, неподобающий лексикон (распятие, молитва, молюсь и т. п.), влияние Ахматовой. Ругал Лифшица за формализм, Гитовича за киплингианство, Шефнера; на подобающей высоте лишь Недогонов и Грибачев.

Пунина сняли и из университета, где его лекции пользовались большим успехом. Значит, голодная смерть. Вот прелести диктатуры полуинтеллигента. Мы все марионетки на ниточках.

От Васи ни слуху ни духу. За шесть месяцев он не прислал детям ни копейки. Написал не так давно какие-то турусы на колесах и вновь замолк. Я опять принялась за продажу книг. Работы нет. На днях встретила Екатерину Николаевну Розанову. Она зазвала меня к себе чай пить. Комната как келья. В угольнике и по стене масса образов, есть очень старинные, лампадки перед ними. Два окна на юг, комната залита солнцем. По поводу образа Параскевы Пятницы[312] Е.Н. рассказала истории той монахини, от которой она его получила. У нее, по-видимому, были большие связи с монахинями. Да и сама она монахиня.

12 марта. Я так устаю за день, что к вечеру ни на что не способна. Я падаю в кресло и погружаюсь в первую попавшуюся книгу.

Заходила к Щипунову. Он встретил меня словами: «Я знаю, что вы хотите меня спросить, и должен вам сказать, что театрального альманаха не будет. Из Москвы пришло запрещение издавать альманах».

Грустно. Но Щипунов посоветовал послать статью в Москву, в журнал «Театр». «Понимаете, все сотрудники перебиты, ищут новых и, конечно, примут вашу статью».

Мне надо ее кончить, написать последнюю главу о кукольных театрах после войны, и нету времени. Ведь я же домашняя раба! Ну что тут делать!

21 марта. Вчера была в филармонии.

Юдина играла 4-й концерт Бетховена. Играла божественно. Успех имела огромный, ее вызывали, заставили сыграть на бис. Она играла Adagio из одного из квартетов Бетховена. Сколько я ни слышу пианистов, ее игру я предпочитаю всем.

Видела на концерте С.В. Шостакович. Д.Д. командировали в Америку на Конгресс мира, полетели он, Фадеев, Павленко, С. Герасимов. Ему позвонил по телефону Сталин и сказал, что ничего не знал о том, что его произведения не исполняются, что это самоуправство!?![313] Шостакович не хотел ехать, был у Молотова, отказывался, но тот его уговорил. Оплевали перед всем миром, а затем в этот же мир посылают. Стыд.

С.В. счастлива, говорит без умолку. Юдина приехала за два дня до концерта, позвонила сразу же мне и пригласила меня с Соней к себе в «Европейскую» пообедать. Она мне рассказала, со слов друзей Зощенко, следующий эпизод: в Москву приехала какая-то делегация и выразила желание увидать Зощенко, узнать, жив ли он, существует ли. Зощенко вызвали в Москву. Сшили новый костюм, представили американцам, а по отъезде их отправили домой, сняв предварительно новый костюм[314].

25 марта. t° у меня теперь по утрам 35.6. Я еле подымаюсь с постели. Сейчас еще нагрузка. Приехала Анна Ивановна Иоаннисян и просила меня помочь ей корректировать ее перевод армянского романа – за мзду. Занимаюсь с ней часа три-четыре в день, так что окончание моей статьи опять откладывается. Но отказаться не могла, сидим без денег, а данные ею 100 рублей аванса пошли на уплату за Петю в детский сад и на жизнь. Урву только на «Реквием» Моцарта, который будет исполняться 30-го и 31-го.

В филармонии я отдыхаю. Да еще у Анны Петровны. Вчера была у нее, и мы вдвоем просидели почти до 12 часов.

Сколько у нее юмора! Она рассказывала, как дважды была арестована милиционерами за рисование на улице. Я хохотала до слез. Приводят ее в участок. Начальник спрашивает: что, безбилетную с трамвая снял? Нет, хуже, шпионка. Арестовал он ее за рисование разрушенной церкви Благовещения на площади Труда[315]. «Я над ними издевалась, – говорит А.П. – Если бы вы бывали в Риме, вы поняли бы, что эти развалины напоминают Термы Каракаллы[316] и их необходимо зарисовать». Из милиции на Садовой ее повели на Гороховую, где тогда находилось ГПУ. Там люди оказались культурнее и ее отпустили.

Она тотчас же вернулась на место своего преступления и уже более осторожно дорисовала развалины. Тогда, кстати, не было еще запрещения рисовать на улицах.

В последний раз, в 43-м году, два милиционера вели ее под проливным дождем через Литейный мост в НКВД. Один спереди, другой сзади, по мостовой!

1 апреля. Дети огорчены, что я их ничем сегодня не обманула. Я так утомлена, что никакой изобретательности больше нету. 30-го была в филармонии, слушала «Реквием» Моцарта. И сквозь музыку, так мне и казалось, что сквозь сеть звуков, я вижу голову умирающего, умершего Моцарта из кинокартины. Там эта сцена была прекрасно сделана, так благородна голова Моцарта. И так гениальна музыка. Встретила там Ю.А. Кремлева, спросила, как объясняет Маркс появление гениев: «Гений суммирует предыдущее и существует благодаря (или от…) подавлению масс. Когда культура масс станет выше, гениев не будет».

Уши вянут.

Космополитов уже запрещено поносить!

5 апреля. Забыла записать остроумный ответ Юдиной. После концерта 20 марта все ее друзья и почитатели пришли к ней в артистическую. С.В. Шостакович подходит к ней проститься, говоря: «Я не хочу вам мешать…» – «Что вы, Софья Васильевна, кому вы можете помешать! Вы уже украсили весь мир и продолжаете его украшать».

На днях получила чудовищное письмо от Римского-Корсакова[317]. Именно чудовищное. Он, видите ли, встретил настоящую Гретхен! Дело в том, что он как-то мне прислал свою маленькую карточку. Я нашла, что он похож на Фауста над трупом Маргариты. Сравнение ему понравилось.

При живой жене и трех сыновьях, из которых меньшому два с половиной года, он стал одевать «бедную молодую вдову с двумя детьми, без родных и знакомых». (Она уборщица и истопница музыкальной школы, где Г.А. директор! А по профессии шофер.) В городе подняли шум. Тогда он, собрав «общественность», высказал все свое презрение и отвращение к жене, добавив, что дети появились у него случайно, пьяный человек не отвечает, мол, за свои поступки. Что может быть гаже и ниже? Я же ему и написала письмецо! Человеку под 60 лет.

Я ему пишу, что, если бы мой отец выговорил такие безумные и бессердечные слова, да еще публично, я бы прокляла его и память его предала анафеме.

Несколько дней я была под впечатлением этого омерзительного письма. Как будто я окунулась в грязную канаву. Хуже, в фановую трубу.

8 апреля. Вчера при свидании Наталья Васильевна более подробно рассказала свои впечатления о совещании поэтов ввиду приезда К. Симонова для очередной экзекуции. После его выступления взял слово Б. Лихарев. Протянув руку и указывая на молодого поэта Ботвинника, он кричал: «Вы ездили в Москву, скажите мне, товарищ Ботвинник, к кому вы пошли сразу же по приезде? (Все съежились, пошел шепот: Пастернак, Пастернак). Вы пошли к Пастернаку, этому политическому отребью!»[318]

Надо видеть физиономию этого Лихарева.

Резюмировал все теперешний «хозяин» Ленинградского Союза писателей Дементьев. Он сделал обзор русской литературы за XIX век, чтобы указать, у кого должен современный поэт черпать свое вдохновение, с кого брать пример. «Пушкин очень многогранен, и еще надо рассмотреть, что нам подходит у него и что нет. Тютчев, Бенедиктов – реакционные мракобесы. Л. Толстой отчасти тоже реакционен, ну а Достоевский – это, товарищи, не ахти какое достижение. Полноценен Некрасов, Кольцов, Дрожжин и Суриков».

Говоря об Ахматовой, он сказал: «Товарищи, надо же прямо сказать, что Ахматова дрянной поэт».

Гитовича и Лифшица, Шефнера убрали из Бюро (точно не знаю, что это означает), на их место выбрали Лихарева и Авраменко, состоящих в тесных сношениях с НКВД.

11 апреля. Сколько люди настрадались за эти 30 лет. Вчера я была у Т.А. Она из Ташкента. В первые годы революции там расстреляли всю интеллигенцию. Тогда же началось басмаческое движение[319] при благосклонной помощи англичан. Сестра Т.А., инженер, была арестована. Т.А., только что окончившая Петербургские медицинские курсы, приехала тогда в Ташкент и принялась хлопотать за сестру. К кому она <только> не обращалась, куда не бросалась, все было тщетно. Тогда она решила обратиться к Фрунзе. Попасть к нему было невозможно, но только он и мог спасти сестру. Т.А. (ей было тогда 20 лет с небольшим) подъехала на паре к его подъезду. Там в две шеренги стояли солдаты. Она сунула им какую-то бумажку, побежала между двумя шеренгами, вбежала к Фрунзе, который знал ее по землячеству в Петербурге.

Он затребовал дело сестры, и через два дня она вернулась домой. Была спасена от расстрела.

А на днях у меня была Т.М. Правосудович. Ее отец был арестован в одно время с несколькими крупными инженерами – Пальчинским, фон Мекком и др. Дело их было рассмотрено. Дочери, жены собрались в Чека узнать о судьбе обвиняемых. Долго их не принимали. Наконец окошечко открылось. За ним сидела кудлатая еврейка. Первой подошла жена Пальчинского. «Приходите после обеденного перерыва», – был ответ, и окошечко захлопнулось. Через час: «Ваш муж сегодня ночью расстрелян», – был ответ. Пальчинская, не ахнув, упала.

Такой же был и второй ответ.

Отца Т.М. тогда выслали на Соловки, где его расстреляли.

Неужели вся эта кровь не вопиет к Богу? Les morts reviennent[320].

15 апреля. Вчера был Klavierabend[321] Юдиной. Играла она Глазунова, Бетховена сонату, Цезаря Франка, Моцарта и Прокофьева. А на bis сыграла «Lacrimosa» Моцарта[322].

Ее игра меня всегда очищает, уносит от мышьей беготни[323], я наслаждаюсь. Я слушала и подумала: Россия сейчас страна на крови, как, например, Спас на крови[324]. И невзирая на это, народ не умирает, и мы можем слушать такую замечательную музыку. И творчество музыкальное не прекращается.

3 мая.

Ich ungl?cksel’ger Atlas! Eine Welt,

Die ganze Welt der Schmerzen muss ich tragen.

Ich trage Unertr?gliches, und brechen

Will mir das Herz im Leibe.

Du stolzes Herz, du hast es ja gewollt!

Du wolltest gl?cklich sein, unendlich gl?cklich

Oder unendlich elend, stolzes Herz,

Und jetzo bist du elend.

Heine[325].

А у Бунина лучше:

Легкой жизни я просил у Бога,

Легкой смерти надобно просить.

6 мая. В последний раз, когда я была у Анны Петровны, она вдруг, громко ахнув, хлопнула себя по лбу, закрыла глаза: «Боже мой, какой же я безродный космополит! Что теперь со мной будет! Я только сейчас вспомнила, что в своей второй книге я пишу, что Италия моя вторая родина!»

Я все никак не могу кончить свою статью о кукольных театрах. Нету ни времени, ни сил. Когда дети укладываются спать, я уже измотана до того, что в голове пусто, я беру первую попавшуюся книгу и погружаюсь в нее; это меня несколько приводит в себя, очеловечивает.

Заходила вчера к Деммени посмотреть рецензию на их послевоенные спектакли, мы долго беседовали: труднее времени для работы в театре еще не было. Широчайшие возможности для доносов. Мало ли что за 25 лет театральной деятельности можно было сказать, написать, что тогда было не только приемлемо, но и считалось нужным, а теперь может быть подведено под понятия космополитизма, формализма и т. п. смертных грехов.

Его театр соединили с театром Шапиро, коллектив которого Деммени называет клоакой, где доносы так и кишат. Он назначен главным режиссером этого соединенного театра.

Масса болезней и каких-то тяжелых, небывалых. Мне думается, что люди до такой степени угнетены жизнью под дамокловым мечом, что у их организма нет больше сопротивляемости. А сколько умирает! И все люди от 40 до 50 лет. Умирают сразу, как умер Дмитриев, Вильямс, на днях режиссер Альтус. Какие надо иметь силы духа, чтобы переносить все эти чистки, снятия с работы и пр. по всем направлениям.

Проф. Кианский, муж дочери А.С. Попова (радио), был тоже «проработан», после чего у него произошло кровоизлияние в мозг, от которого он еле-еле поправляется. И сколько таких.

Мы в гнусной нищете. За трехлетнее пребывание детей я продала все книги, которые «шли». Все хорошие книги по искусству, лучшую мебель. Книг еще много, но эти не идут. Всё иностранное не покупается. Идут Мопассан, A. France, Flaubert, Balsac, это уже все продано за гроши, а мемуарная литература не идет (к счастью).

Я как-то предлагала «Коронование Елизаветы Петровны» 1744 г.[326] – не надо, нет любителей.

Дети чахнут.

Что может быть ужаснее?

А от Васи ни писем, ни денег.

9 мая. День великой победы. Вывешены флаги, но Сталин еще в прошлом году распорядился этот день не праздновать. Герой этой победы Жуков в опале; 1 мая его портрет не выставляется наряду с другими маршалами.

Зависть, зависть, подлая зависть. А какая победа! Дух захватывало и тогда, захватывает и теперь. Да, Россия тот самый край земли, где закатываются звезды. На протяжении трех столетий три звезды закатились, и какие[327].

Что ждет нас теперь? У меня кончаются силы. Soeur Anne, soeur Anne, ne vois tu rien venir?

Начался салют. Не люблю. Верно, уж до конца дней останется тяжелое чувство при звуке разрыва.

21 мая. Вчера был у нас Алеша Бонч-Бруевич; он ездил в Москву, видел Васю, привез от него 900 рублей (не так давно Наташа написала ему, что подаст на него в суд, если он не будет посылать детям деньги).

Вася делает постановку «Отцы и дети» в Театре Станиславского[328], и больше никаких перспектив. Он всю зиму писал на конкурс эскизы к «Спящей красавице»[329] и не послал их.

Надеется только на отъезд главным художником в город N. – нечто абсолютно засекреченное и откуда уже два месяца нет ответа. А я и рада. Этот Энск – атомник. Того и гляди, что взорвется.

Когда мы жили в Париже, в газетах, в «faits divers»[330], появилось сообщение о некоем американском миллиардере, который, приехав в Ниццу, от скуки бросал в окно тысячефранковые бумажки. Васе было лет 10 – 11. После этого он ходил по Парижу в надежде встретить нового скучающего миллиардера. Мне кажется, что он и до сих пор продолжает те же поиски. Ищет журавля в небе. А ведь он так талантлив. Никита и Ольшвангер видели эскизы к «Спящей» и говорили, что они превосходны. Больно все это.

Все больно. Ни одно доброе дело не остается без наказания. Мара, которую когда-то мы называли уникальной девочкой, стала груба до предела. Университет оказал на нее самое отрицательное влияние. У нее появилась новая, очень вульгарная подруга, молодые люди, которые приходят с водкой.

Никаких умственных интересов. Бесконечные телефонные разговоры только о мальчишках. Вся стипендия тратится на туфли, модные шляпы… со мной груба и нагла невероятно. Выведенная из терпения ее грубостью, я ей сказала, чтобы она хлопотала о месте в общежитии. На это она отвечала, что никуда не переедет, т. к. комната принадлежит ей!

Благодарности я никогда не ждала, но на какую-то долю внимательности и хотя бы корректности я все же имела право рассчитывать. Ну что же, еще раз подтвердилась истина, что старая хлеб-соль забывается. Но не только старая – я же плачу за эту комнату, она пользуется всей посудой, мебелью и т. д. Ну, да Бог с ней.

18 мая. Анне Петровне минуло 78 лет. Лёле еще в марте. И у обеих такая свежесть мысли. У Анны Петровны великое счастье – не иметь детей, внуков. Судьба охраняла ее дарование, ей не пришлось его разменивать на ненужную мышью беготню.

Я лежу. t° 35,6. Я замучилась окончательно. Двое детей и все хозяйство. Это не по силам.

15-го я ездила в Детское Село на кладбище. «Еще прозрачные леса как будто пухом зеленеют»[331]. Аленушкин крест, который я в прошлом году выкрасила белой масляной краской, стоит как новый уже семнадцатый год. Тишина, птицы поют. Собор в Софии еще более облупился, так его жаль.

Так мучительно хочется рисовать.

На днях получила счастливое письмо от Е.М. Тагер[332]. Она ждет приезда Маши с ребенком. Она пишет: «Мне страшно захотелось написать Вам, чтоб еще раз крепко поцеловать Вас и поблагодарить. Да, дорогая. Если б не Ваши письма, вряд ли бы я решилась отплыть из М[агадана][333]. Этот барьер совсем нелегко было взять, нужен был большой внутренний взрыв энергии, – Вы мне внушили доверие к будущему, надежду на встречу с Машей, и я решилась».

Приятно получить такое письмо, слышать такие слова, тепло на душе становится. Одиннадцать лет не видала она дочери. Девочка, брошенная в 13 лет, могла погибнуть. А из нее вышел человек.

26 мая. Прочла вчера «Робинзона Крузо», обработанного для детей. Перевод Чуковского[334]. Конечно, это не тот курьез, который был издан в первые годы революции с предисловием и послесловием Златы Ионовны Лилиной[335]. Но все же – какая фальсификация! По этому переводу наивный читатель может подумать, что Дефо вполне современный писатель, а догадаться, что он жил в начале XVIII столетия и что он был глубоко религиозный писатель, невозможно.

27 мая. Мне приходится часто вспоминать слова Дизраэли: «La vie est trop courte pour ?tre petite» (перевод Maurois)[336], чтобы не раздражаться до белого каления на бесцеремонность и наглость окружающих меня людей. Наташа как-то сказала: «Вы делаете столько добра людям, и эти люди так вам хамят, не понимаю, почему?» Почему!

По слухам, сейчас под обстрелом геологи, среди них много арестов[337].

28 мая. Насколько сейчас труднее перемещать внимание, чем во время блокады. Оттого-то мы, блокадники, вспоминаем те годы как святое время.

4 июня. Вчера вечером была в Союзе писателей на вечере, посвященном 150-летию со дня рождения Пушкина. Хотелось послушать, до чего можно договориться: «Пушкин наш, советский. Никто раньше 1917 года его не понимал». «Пушкин революционер и вдохновитель декабристов». «Пушкин ненавидел западноевропейскую и американскую лжекультуру!» «Пушкин сказал: “Да здравствует солнце, да скроется тьма”. Он предчувствовал будущее, и вот его мечта осуществилась!» Все эти истины изрекал т. Дементьев, главная персона, ответственный секретарь Союза писателей[338]. На вид ему не больше 40 лет, бабье полное лицо, говорит, сильнейшим образом ?кая, что придает его речи малокультурный, неинтеллигентный характер.

Я счастлива, что не подписываюсь уже второй год на газету. Как прочтешь, так и расстроишься. Купила 2 июня «Правду», там ответная нота нашего правительства Югославии, не приводя их ноты[339]. Единственный из славянских народов, сербы и в ту войну, и в эту геройски боролись с немцами, мы в них плюем. Неужели мы, русский народ, ответственны за поступки наших правителей? Неужели на русский народ падет возмездие?

12 июня. Говоря о Пушкине, Дементьев еще сказал, что речь Достоевского на открытии памятника Пушкина в 1880 году – пасквиль, в котором он старается стащить Пушкина в болото христианства![340]

Нюша, прислуга Анны Петровны, ездила весной в деревню к матери в Тверскую губернию. Говорит, что тихо стало в деревне. Мужчин почти не осталось, все перебиты, остались одни женщины и мальчишки-подростки, которых скоро в армию должны призвать. Гонят самогон, управы на них никакой нет, царит поножовщина. На Пасху в округе их деревни было убито 32 человека. Расстрела нет, убийц сажают в тюрьму, что освобождает от военной службы!

Вот что значит, когда отсутствует понятие греха.

13 июня. Была вчера у А.А. Ахматовой. Собиралась всю зиму, но одна инфекционная болезнь сменяла другую у моих малышей, нельзя было идти из-за Анечки, внучки Пунина.

Ввиду предполагаемого звукоулавливателя, очень трудно у нее разговаривать; например, такой пустяк, как привет от Е.М. Тагер, я решилась передать А.А. только в передней, когда уходила[341]. Она работает над Пушкиным[342] и рассказала мне много интересного, совсем новое освещение тех фактов, которые вызвали дуэль, благодаря найденным в архивах Третьего отделения новым документам и письмам Дантеса к Геккерену. Письмо Нессельроде уже после смерти Пушкина, в котором он называет Геккерена человеком без чести и совести[343].

Рассказывала это А.А. с увлечением. Как всегда, ни одной жалобы. Она много хворала эту зиму. Я ей снесла статуэтку Н. Данько, ее портрет, что доставило А.А., мне кажется, большое удовольствие. Сын хотел поставить ее непременно к себе на стол, но А.А. отобрала у него и поставила в стеклянную горку. Сына ее я видела впервые. Он защитил блестящую диссертацию об истории одного тюркского племени, до сих пор неизвестного, которую он написал на основании китайских и иранских документов. Получил звание старшего научного сотрудника, но ставку дали ему неакадемическую.

Шереметевский сад[344] так зарос, что напомнил мне наш старый сад в Ларине.

Удивительного благородства эта женщина.

17 июня. Вчера была с Соней в Михайловском театре на балете «Мертвая царевна»[345]. Меня пригласил В.М. Дешевов – его музыка по произведениям Лядова. А декорации палешан под руководством моего старого приятеля Н.М. Парилова. Это настоящая русская сказка. Меня не очень удовлетворили танцы, они мне показались по качеству не на той высоте, которую я привыкла видеть в Мариинском театре. Я очень была рада повидать палешан. С Париловым была молодежь, две молоденькие женщины, одна из них сноха Котухина, и юноша, Гриша Мельников. По его эскизам лес, она же делала занавес. Это все-таки совсем исключительное явление – Палех, почти невероятное. Неправдоподобно, конечно, чтобы до ХХ века дожили неприкосновенными художественные традиции XVII столетия. И дожили, конечно, у крестьян, которые сохранили нам и былины, и песни, и традиции, и какой-то этикет.

Парилов жаловался, что пришлось им сделать эту большую работу почти даром, и согласились они на это для рекламы. За все эскизы они получили 12 тысяч (а их четверо); с ними был скульптор Дыдыкин, палехский уроженец, приятель Клавдии Павловны Коноваловой. С ними поговаривали о постановке «Китежа»[346].

«Ну, ребята, держитесь, – сказал им Дыдыкин, – здесь у вас есть немножко пряничка, но это сказка; в “Китеже” этого допускать нельзя». – «Это легенда», – подсказала я. «Да, легенда, сказание».

Парилову на вид не больше 40 – 45 лет, а на самом деле, по его словам, 59 лет. Он усадил Соню в первом ряду центральной царской ложи, которая, по-видимому, была им предоставлена. Соня была в восторге.

19 июня. Ездила сегодня в Детское на кладбище. Выехала в 7.55. Шел дождь не переставая. И парк, и кладбище, и Софийский собор были в дождевой дымке. Растительность пышная, как никогда, яркая, свежая зелень. На кладбище ни души. Посадила цветы. Я вернулась в Ленинград в половине первого, села в троллейбус, и мне показалось вдруг здесь все таким чуждым, казалось, что я где-то там пробыла очень долго, а может быть, это было во сне.

В понедельник, 13-го, Дилакторская позвонила, уговорила пойти в Союз писателей на встречу с писателями-иностранцами, приехавшими на пушкинский юбилей[347]. Их было много, все коммунисты. Они говорили разное, но все сводилось к одному, к расшаркиванию перед советской властью.

Первым говорил Дрда – чех. Кукольное лицо, мелкие сладкие черты посреди очень расплывшегося жирного лица. Говорил по-русски с сильным акцентом: «Чешский народ будет всегда учеником большого советского народа… мы боремся против космополитизма, формализма и низкопоклонства перед Западом…» (подлинные его слова, я записала).

Китаец Эми Сяо был так тронут, что выступает здесь, в СССР, перед советскими писателями, что заплакал, отошел за конторку, вышел обратно со слезами на глазах. Говорил по-русски об успехах коммунистической армии. «Мы называем Чан Кайши нашим начальником снабжения. Он так быстро убегает от нас, что оставляет нам все свое снаряжение».

Норвежка говорила с переводчиком, как большинство писателей. Она проводила параллель между торжествами пушкинского юбилея и юбилеем Ибсена. «В капиталистических странах есть много способов, чтобы заглушить правду», – сказала она. Выступали поляк, немец, румын, финка.

Негр Блейхман черный-пречерный; англичанин и его жена, венгерец с явно еврейским лицом, итальянец и еще многие, гвоздем же был выпущенный последним чилийский поэт и революционер Пабло Неруда. Плотный, хорошего роста испанец, с повышенной жестикуляцией, говорил долго и интересно, т. к. рассказывал о себе, о своей деятельности.

Я невольно вспомнила рассказ О. Генри «Короли и капуста»[348].

Я безумно устала от шума аплодисментов. Все выходы и уходы, все льстивые словечки покрывались оглушительным хлопаньем в ладоши. Сзади меня сидели какие-то ярые энтузиасты, так что я совсем свяла и стала затыкать уши.

Дилакторская же успела побеседовать с негром, и он напел ей какие-то негритянские песенки. У нее их есть целый сборник.

1 июля. Ехала на днях в трамвае, вошел офицер милиции. Страшнее лица я не видала. Лицо палача. Высокого роста, худой. Лицо бледное, скуластое, лоб нависает над узкими, тусклыми, косо поставленными глазами. Тонкий прямой нос с приподнятыми крыльями ноздрей, тонкие в ниточку губы с опущенными углами. Словами не опишешь. Лицо жестокое, беспощадное.

30 июля. Как давно я не писала. Все шила, шила, обшивала детей, в особенности Петрушу, который должен был ехать с детским садом на дачу. Устала очень. За это время виделась несколько раз с Юдиной, которой делали операцию в больнице Эрисмана, где она пролежала три недели. Первые дней десять она была очень слаба, а потом пошло восстановление сил, и 21-го уже поехала в Москву. Она по-прежнему принимает очень близко к сердцу судьбу Шостаковича, считает, что все кругом ему вредят, в том числе и Шапорин, которому многое не нравится у Шостаковича. Я напомнила М.В., что Глазунов и Танеев не признавали так называемой левой музыки («какая-то Равель», – говорил Танеев). «Что можно было говорить прежде, теперь высказывать нельзя, теперь, когда левая, новаторская музыка является государственным преступлением».

Здесь сейчас Гаврик Попов. Он был у нас, мы беседовали допоздна, так что он остался у нас ночевать и затем просидел часов до трех и все рассказывал о тех терзаниях, которые ему приходится претерпевать. Это подлинный мартиролог. Как жить, как сочинять? «Если бы не Ирина, я бы застрелился», – говорит он. Он писал музыку к документальному фильму «Урал»[349]. Все были довольны: и режиссер, и зав. музыкальной частью, и артисты. Музыку записали. И тут кто-то заметил в каком-то номере, в вальсе – формализм! Этого было достаточно, чтобы все перепугались и стали заменять номер за номером музыкой Глазунова и других апробированных авторов. Надо сочинять в традициях русских классиков и народной песни. Г.Н. написал две песни по всем полагающимся правилам. «У вас чем-то старинным пахнет, – сказали ему. – Надо руководствоваться той песней, которую поет народ в наши дни». – «Но в наши дни народ поет Блантера, Покрасса и Дунаевского. Прикажете ими вдохновляться?» – «Может быть».

После поездки в Америку в «Новом мире» была помещена статья Шостаковича. Там он поливает помоями Стравинского, «который когда-то подавал надежды…», и пишет, что постановление правительства явилось для композиторов «живительным источником»[350].

Когда я передала эту статью Юдиной, сказав, что возмущена ею, что у Шостаковича достаточно большое имя, чтобы не унижаться, М.В. ответила: «Ему велели. Он и так мученик, нельзя требовать, чтобы он шел на еще большие мучения».

Я на это смотрю иначе. Софья Васильевна давно еще мне говорила: «Митя трус».

31 июля. «…Дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас» (Деяния апостолов. Гл. 17, 27).

Как-то вечером заходила ко мне А.А. Ахматова. Ей очень трудно живется. Домработницы держать она не в состоянии, и А.А. превращена в домохозяйку. Я ей напомнила об ее обещании дать мне списать ее поэму о Ленинграде, вернее, о Петербурге. Она ответила, что помнит свое обещание, но принципиально его не выполняет. Ей бы очень хотелось дать мне поэму, т. к. я одна из немногих уцелевших современников, знавших среду и тех людей, о которых она пишет. Но сейчас очень крутые времена, распространять, читать сочинения авторов, находящихся под запретом, – Боже сохрани.

Кто-то в Москве в каком-то обществе прочел поэму Марины Цветаевой, написанную за границей. Этому человеку дали 5 лет[351]. Я проводила ее до дому.

14 августа. Первый Спас, кажется, медовый.

Мне надо прибегнуть вновь к «перемещению внимания», как в блокаду; сейчас делать это труднее, но совершенно необходимо. Жизнь с моим окружением в советских условиях невыносима. Под советскими условиями я подразумеваю жилищные.

Сегодня у Наташи гости оставались всю ночь, они предосудительного ничего не делали, громко говорили, выпив 2 бутылки шампанского и ? литра водки, пели, ржали. Именно ржали, а не смеялись в ответ на хохмы Ольшвангера, и я не могла заснуть всю ночь до утра. В 8 я уже проснулась, я слишком чутко сплю. В результате сердечный припадок. Такая боль в области сердца, что не двинуться. Лежала весь день, но под вечер пришлось встать делать Соне обед, т. к. Наташа исчезла с утра. Вася не пишет. А тут скоро девочки вернутся. Необходимо переместить внимание. Решила заняться воспоминаниями, пока с первых дней революции. Кое-что записывала тогда же. Работы нет. Я звонила Горскому, который после смерти Герасимова заменяет директора Гослитиздата, спрашивала, нет ли чего на горизонте? Ничего. Может быть, в конце сентября что-то выяснится. Перемещение внимания – великая вещь. Сразу на душе стало легче. Только бы детей сохранить, и в физическом, и в моральном смысле. Ездила на днях к Петруше на Всеволожскую[352]. Какой славный мальчишка. Жизнерадостный, непосредственный. Перед этим простояла два часа в ломбарде, закладывая свою шубу, чтобы заплатить за Петю в детский сад. Казалось бы, это Наташино дело, но она наотрез отказалась (а она в отпуску). Август проходит, лето проходит. Если ничего не изменится, я не выдержу этой зимы.

19 августа. Угораздило же меня при поездке к Пете попортить себе ногу, все ту же, сломанную в 47-м году. Перрона на Всеволожской нет, подножки у вагона очень высоки, пришлось спрыгнуть и всей тяжестью на больную ногу. И с тех пор болит все хуже и хуже. А положение наше совсем невыносимо. Вася денег не присылает уже с июля. Соне надо к школе новый передник, новый портфель (это уже почти 100 рублей). И вот я провела вчерашний день опять в ломбарде, закладывая Наташино кольцо. Мы должны всем и каждому, за два месяца не уплачено за квартиру.

По слухам – много арестов, настроение подавленное.

В июле в «Вечернем Ленинграде» появилась статья «Рецидивы формализма», в которой совсем неизвестный автор обрушивается на Акимова и его театр[353].

Загурский за него заступился. Теперь травля Загурского, который сказал Корнилову: «Ну что же, я просидел двенадцать лет, пора меня и снять».

Я не поклонница Загурского, но это порядочный человек с незапятнанной репутацией среди окружающих его воров и взяточников. Снята и отдана под суд вся верхушка управителей нашего города, отцы города. Лазутин, Решкин, Попков уже раньше[354]. Отданы под суд начальники нескольких трестов. Все они понастроили себе роскошные дачи, завели коров; отправляли целые эшелоны машин в Германию и обставляли награбленным добром свои дома и дачи.

У Решкина конфисковали, говорят, библиотеку, оцененную в миллион! Всем этим господам, Попкову, Решкину, составлял библиотеки Рахлин, который тоже арестован уже давно и о котором даже жена ничего не знает. Его сгубило тщеславие, говорит Анна Андреевна, ему важно было якшаться с знаменитостями, маршалами, посланниками, патриархом, – бедный маленький местечковый еврей зарвался.

Бедный мой Вася. При большом даровании, как у отца, никакой воли, безответственность, тогда как у меня чувство ответственности чересчур развито, я нахожу, что даже слишком.

В середине августа приехал Ольшвангер и привез новость: Вася приглашен в Петрозаводск главным художником. Привез и письмо от Васи Наташе и Сонечке. (Мне там даже привета не оказалось.) Письмо покаянное, обещание начать новую жизнь и т. п. Затем молчание. Приезжает Никита и сообщает, что виделся с Васей. «Отцы и дети» так понравились, что ему сразу же заказали «Чудаков»[355], Комитет по делам искусств обещал его продвигать, он делает пробные эскизы для «Ломоносова» для МХАТа[356], и Никита посоветовал ему не уезжать из Москвы. Хорошо, все это так, а дети? Их надо кормить, одевать, обувать. А денег не посылает.

6 сентября. Настроение подавленное у всех; много арестов, усиленное гонение на евреев[357]. Вчера звоню Белкиным. Вера спрашивает, видала ли я Анну Андреевну, у нее плохо. «А что, – спрашиваю я, – она заболела?» – «Нет, ее сосед». – «Что такое?» – «Самое плохое, что может быть. Не звоните туда». Сосед – это, очевидно, Пунин. Значит, арестован. За «преклонение перед западным искусством и формализм» на него было воздвигнуто жестокое гонение. Был снят отовсюду. Он не каялся в ошибках, сидел дома и писал книгу об А. Иванове[358]. Но у нас всякое самостоятельное, свое мнение об искусстве, в науке, музыке – уже преступление и карается как преступление против государственной безопасности.

Вновь образованное слово (или понятие?) «пятидесятирублевик». Когда я устраивала Петю в детский сад, заведующая мне сказала, что на дачу в первую очередь будут отправлены пятидесятирублевики. Я не поняла. Оказывается, так называют детей, не имеющих отцов, то есть по-старому – незаконнорожденные, «безотецкие». Матери получали от правительства по 100 рублей в месяц на таких детей. Затем помощь снизили до 50 рублей. И эти горемыки стали называться пятидесятирублевиками. А сколько таких после войны!

Очень болен Александр Александрович Смирнов. Очень мне его жаль, и я все время вспоминаю мой последний разговор с ним: зачем жить? Вот так перед глазами разворачивается весь длинный свиток жизни, сгорает и исчезает, как дым.

А только что еле спасли моего другого старого и тоже парижского приятеля Белкина, спасли, но какой ценой: ему отняли ногу выше колена. У него эндоартериит и началась гангрена ноги.

7 сентября. Мы в полной нищете. Исчезли все ресурсы, заложили все, что могли, обобрали Катю, задолжали молочнице, и сегодня есть уже почти нечего. Купила для детей булочку за 1 рубль 45 коп., довариваю остатки капусты, и все. Вася денег не посылает, Наташа половину своего и без того скудного заработка тратит на себя. Пошла я сегодня книги продавать: Письма Щедрина, Бестужева, дневник С.А. Толстой, Histoire d’une grande dame du XVIII s. (La pr-sse de Ligne), очень хорошо изданная, Voltaire – Noel’а, обошла всех букинистов – нигде ничего не взяли. Один из торговцев с интересом перелистал первую из французских книг – хорошая книжка, но, пожалуй, никто у вас ее не купит. Идет беллетристика, которая уже вся продана за эти 3 года.

Со мной был Петя. Он с тревогой спросил меня: «Не купили?» А кругом лотки с яблоками, горы яблок, арбузов. «Как хочется яблочка», – бормочет Петруша, мученье. Бедные дети.

10 сентября. Евреев ни в одном вузе не принимают в аспирантуру. Ограничен прием в университет, экзаменаторам предложено их проваливать. Леля Левина, дочь Е.П. Якуниной и М.З. Левина, очень талантлива. При жизни отца ее приняли в Академию художеств. После его смерти ее исключили тогда же, когда «ушли» Белкина. С тех пор она проработала год в Художественном техникуме и эту зиму вольнослушательницей в Академии художеств. Держала в августе экзамен. Все хвалили ее работы, Рудаков ей сказал: «Вам волноваться нечего, вас, конечно, примут». По живописи и рисованию она получила 4, и ее не приняли. Когда Елизавета Петровна стала дознаваться о причине, ей ответили, что в русском сочинении Леля сделала 32 ошибки! В школе она была отличницей и пишет грамотно. Совершенно ясно, что 32 ошибок она сделать не могла. Но понаставить ошибок и запятых было вполне возможно, а работу эту никто не видал.

Елизавета Петровна пошла к Серову, который у нас царь и бог и прежде очень обнадеживал ее и хвалил Лелины работы. «Я поняла, – говорит Е.П., – что тут стена и инструкция свыше».

Еще не видав Е.П., я написала Анне Петровне обо всем этом, прося, при случае, замолвить словечко. Она же, не дожидаясь случая, позвонила Серову и встретила отказ. «Нам нужны прежде всего грамотные люди», – ответил Серов.

Вот вам и дискриминация негров, индусов и tutti quanti[359], о которых мы так печалуемся.

Интересно бы знать, где тут собака зарыта. По одним слухам, гонение началось с приезда Mme Мейерсон и с того, что евреи собрали будто бы какое-то количество миллиардов (?!) для передачи в Израиль. Тут еще замешана некая Штерн из Министерства здравоохранения, какой-то выписанный ею из Америки и отправленный в Израиль стрептомицин. Она арестована и, по слухам, повесилась в тюрьме.

А может быть (это мое предположение), американские сионисты нам, а тем самым и своим советским сородичам напакостили.

Никто ничего не знает. Снят Машанский отовсюду, снята Менделева из Педиатрического института[360], с которой страшно носились, возили к ней именитых гостей, вроде Mme Черчилль. Я всегда знала, что у нас евреи сорвутся. Это вам не Франция. Милейшая, очень образованная, с тридцатилетним стажем В.А. Славенсон не может найти себе работы, ни по педагогической, ни по музейной части. Все двери перед ней закрываются.

16 сентября. Недавно, дней 10 тому назад, я написала в Москву в Издательство иностранной литературы, спрашивала, не найдется ли у них для меня переводной работы. Написала я par acquit de conscience[361], никак не надеясь на ответ. И вдруг вчера получаю оттуда письмо и анкеты и просьбу отправить их обратно как можно скорее. Я еще боюсь надеяться, никому дома не сказала, но, смешно сказать, я, старуха, весь день ходила словно именинница только оттого, что забрезжила надежда получить работу.

Анкеты огромные. Опять и отец и мать: кто такие были, сословие, да не владели ли недвижимостью, да кто муж и кто мужние родители, и лучше всего новый вопрос: кто были ваши бывшие жены или мужья. Настолько последовательная полигамия сделалась обыденностью. Нет ли родных за границей (пишу всегда, что братья там), не были ли вы в оккупированных немцами местностях. Мне непонятно недоверие к этим людям, бывшим «под немцами».

На днях Вася прислал 700 рублей и мне письмо. Он очень окрылен успехом «Отцов и детей». В Комитете сказали, что этот спектакль родил нового художника, и тотчас же дали делать «Чудаков» Горького. Обещают продвигать… Как я счастлива. Пишет он, что борется со своей неврастенией.

Теперь никто ему не помогает. Дмитриева нет, отец в его судьбе участия не принимает, и это очень хорошо. Успех его подлинный, без блата.

Вчера у нас было свидание с Анной Петровной в Таврическом саду. Я ей очень его расхваливала, и она вчера на самом деле пришла в восторг и наметила места для зарисовок. Жаловалась, что работа не идет, но что она лоб расшибет, но добьется. А.П. по старому этюду пишет акварель. Она привыкла к английским краскам, кистям и бумаге, всего этого уже нет и достать невозможно, работать очень трудно.

Как-то она мне звонила, говорила, что пролежала все утро. «А зачем же вы теперь встали?» – «Не могу лежать, кончаю этюд».

17 сентября. Недавно раскрылось ужасное блокадное преступление. Рассказала мне это наша Мария Ивановна: ее знакомая, живущая тоже на Кирочной, потеряла в 42-м году дочку. Двенадцатилетняя девочка пошла за хлебом и не вернулась. Искали повсюду, не нашли. У девочки было на руках десять карточек. Она незадолго перед исчезновением упрашивала мать не посылать ее за хлебом: «Боюсь тети Лизы (дворничихи), – говорила она, – она все ко мне пристает». И вот теперь в августе в связи с ремонтом подняли доски на чердаке и обнаружили детский труп. От сухости или по какой другой причине труп сохранился как мумия, и в нем опознали исчезнувшую девочку. Отвезли в Куйбышевскую больницу, и ведется следствие.

Когда девочка пропала, в милиции спрашивали мать, не имеет ли она подозрений на кого-нибудь. Она назвала дворничиху, но улик никаких не было.

Когда убирали чердаки, эта Лиза всегда брала себе тот участок, где был запрятан труп. Она была уличена в воровстве и впоследствии перешла на работу в другой квартал.

Муза Никифорова дополнила этот рассказ: Лиза эвакуировалась, а вернувшись из эвакуации, поступила в дворничихи в дом 34 по Петра Лаврова (Фурштатской), соседний с тем домом, где живет Муза. Сразу же в доме начались пропажи дров, белья и всякой всячины. Другая дворничиха ей рассказывала, что будто бы, когда ее арестовали, она стала клясться и божиться, что не причастна к убийству: «Убей меня Бог на этом месте», – сказала она и хотела перекреститься, подняла руку ко лбу, и рука упала вниз. «Бог не допустил ее до креста».

19 сентября. Была вчера в церкви, отвела душу и зашла к Анне Андреевне, благо в воскресенье мой выходной день.

Был уже час, но она еще лежала. Все лето чувствовала себя плохо. Хозяйство, хотя и небольшое, очень ее утомляет, день ходит, день лежит.

Вернулся сын, который ведет самую трудную часть хозяйства, т. е. закупки. А.А. встала, и мы пошли с ней в Летний сад. Она мне рассказала, что Пунин ждал ареста, после того как в университете было арестовано восемнадцать человек. Он все надеялся, что дочь с внучкой успеют вернуться, его арестовали за несколько дней до их возвращения. Девочке не сказали об аресте, просто уехал. «У меня самое болезненное из чувств – это жалость, и я умру от жалости к Ирочке и Ане», – сказала А.А. Отец девочки убит на войне, ей трудно дается учение, Н.Н. с ней очень много занимался, она очень его любила и звала папой. Она грустит и плачет постоянно и все спрашивает, куда папа уехал и когда он вернется.

Гумилев был расстрелян 25 августа, Пунин арестован 26-го. «Отбросив всякие суеверия, – говорит А.А., – все-таки призадумаешься. А эти милые американцы не унимаются, “Голос Америки”[362] 25 августа возвестил: сегодня исполняется 28 лет со дня смерти большого русского поэта Николая Гумилева, расстрелянного большевиками, – и затем обо мне. Вы понимаете, как это неприятно Лёве. Но американцы были бы счастливы, если бы меня в мясорубке искрошили, это бы дало им лишь новый повод для возмущения и пропаганды. Вся жизнь моя складывается как-то не путем, даже слава. По ВВС[363] передают, что кто-то защищал в Оксфорде диссертацию обо мне. Все в ужасе. Знакомые качают головой и успокаивают меня: не волнуйтесь, авось как-нибудь пронесет».

Дама[364] (я видела ее со спины) оказалась глухая. Тут я догадалась, что это Варвара Федоровна (рожд. Лошакова), жена брата Таты Ильи Дмитриевича Палтова, расстрелянного в Ялте. Глохнуть начала она еще в молодости. Мы разговорились; намеками я ей рассказала, что знала о наших общих родных. Она осталась совершенно одна. Все родные перемерли, живые за границей. Здесь только девочки Ржевские, М.Н. Кузовкина, ее племянницы. О них В.Ф. рассказала мне курьез: когда Соня Ржевская вышла замуж за Вревского, она переехала в квартиру своей belle-m?re[365] в здание Академии наук[366]. Свою же комнату на Саперном[367] в их бывшей квартире сдала временно какому-то полковнику. Академия наук стала их выселять, надо было вернуться на Саперный, но не тут-то было: полковник отказался выехать. Соня подала в суд. Суд разобрал дело, постановил выселить полковника, а комнату предоставить – не Соне, а Мише! Мише, сыну умершей прислуги Ржевских, которого девочки у себя прописали, т. к. ему некуда было деваться после войны, которую он провел в партизанских отрядах. Образец советской законности и справедливости. И подтверждение истины, что ни одно доброе дело не остается без наказания. Я это на себе испытываю. Впрочем, В.Ф. говорит, что Миша остался таким же хорошим юношей, как и был, и не будет делать Соне неприятностей. Он взял себе маленькую комнату, оставив Соне Вревской большую.

21 декабря. Вчера днем ко мне зашла А.А. Ахматова. Доктор велел ей пролежать десять дней, но какая же возможность лежать в полном одиночестве, когда надо вести хоть минимальное хозяйство.

Я занялась приготовлением кофе, А.А. сидела молча, глядя полузакрытыми глазами в окно. Такое у нее было скорбное, исстрадавшееся, измученное выражение лица. Почему арестован сын? Я спросила, не в связи ли это с делом Николая Николаевича? «Вот и вы повторяете, кто-нибудь вам сказал, обыватели только шушукаются, сплетничают и все абсолютно ко всему равнодушны, никому ни до кого дела нет. Разве для ареста нужны причины?»

У нее был доктор из платной Максимилиановской лечебницы, «но это был скорее бандит или провокатор. Первое, что он сказал: “Я думал встретить здесь более богатую обстановку”». А затем, выслушивая сердце, спросил, не повлияло ли на ее здоровье постановление от 14 августа 1946 года, на что А.А. ответила: «Не думаю».

А.А. получает персональную пенсию республиканского значения – 400 рублей. К ней недавно приходила обследовательница из Смольного, ахала и охала на неполадки жилища и жизни А.А. «Таких пенсионеров мало, за ними должен быть уход, вам должны починить протекший потолок, вы можете обратиться в Москву, вам пришлют пособие…» и т. д. К счастью, А.А. получила за свой перевод писем Радищева, они написаны по-французски, 10 000, так что она хоть материально бедствовать не будет. Книжка уже вышла, но имени ее там не поставили[368]. Она обратила внимание на картину Анны Петровны, узнала Царскосельский горбатый мостик и рассказала Пете, что когда она была маленькая, то жила в Царском. Она скатала на озере большой-большой снежный ком, закатила под этот мостик и спрятала его там. Каждый день она его навещала и очень боялась, как бы он не растаял.

Я спросила, пишет ли она стихи. «Я написала цикл стихов о мире и послала Фадееву, ответа никакого[369]. Кроме этого, не пишу ничего». Я спросила это, потому что, когда я была у А.А., я заметила на столе и на полу около постели листки, исписанные карандашом; мне показалось, что это были стихи, и я обрадовалась.

22 декабря. День моего рождения. 70 лет. Это уже le glas des morts[370]. Господи, дай увидеть рассвет, только зарю рассвета, дай дождаться братьев.

Анна Андреевна третьего дня сказала: «Я об одном мечтаю – умереть поскорей», а я ей отвечала, что каждый день молюсь о том, чтобы дождаться рассвета. И верю, что дождусь.

Вчера вечером торжественное собрание и заседание в Союзе писателей в честь 70-летия Сталина. Явка обязательна. Президиум занимает места на эстраде. В середине Дементьев. Он читает официальную речь. (Почему он не отучится от своего оканья!) До нее и после нее мы все встаем и долго, долго аплодируем. Дементьев хлопает в ладоши и напряженно всматривается в ряды аплодирующих. Все ли на высоте. Он прекращает хлопанье, за ним послушно все: он регент хора. Садимся. Садофьев предлагает избрать в почетный президиум членов Политбюро. Стоим и аплодируем каждому имени. Выступают поэты: Чуркин, Саянов, О. Берггольц, Дудин; выкрашенная стрептоцидом дважды лауреатша Панова – все славословят захлебываясь, а мы все встаем и садимся и вновь встаем и хлопаем, хлопаем… рукоплещем. На эстраде, окруженный пальмами, чуть ли не до потолка портрет Сталина с вытянутой вперед огромной, не в масштабе тела, рукой. По обеим сторонам красные щиты с изречениями, каждое золотыми буквами. Слева une v?rit? de La Palisse[371]: «Становится необходимым создание такой литературы, которая давала бы ответы на повседневные вопросы»[372]. Какая мудрость!!! Глубина?

28 декабря. Какой день. А я, как поденщица, утро стирала, ходила за продуктами, потом в ломбарде выкупала Наташино кольцо, все это в долг, готовила обед, с Соней уроки. Не могу больше, чувствую, что терпенье лопнуло. Наташа меня совершенно оседлала, а что поделаешь, когда денег нет? Но она так цинично бесчеловечна.

Сегодня 17 лет со дня смерти Аленушки. 17 лет. И чем больше я живу, тем яснее вижу, что Господь ее пожалел, взяв к себе; пощадил, не дал ей испытать все безысходные человеческие мучения. Жизнь вообще тяжела, а у нас это каторга. У людей нет угла. Я в Детском не была с июня, нет денег на поездку!

Боже мой, как тяжело.

Пойду завтра в церковь, отслужу панихиду.