4.5. Маэстро считает, что туш — впереди

Цели одни, а табу разные

— Сергей Ервандович, когда я вас разыскивал здесь, в Москве, я обращался к своим коллегам в «Курантах», в «Московских новостях», и обратил внимание на реакцию: они как-то странно морщились при упоминании вашего имени — как будто я заставлял их есть клюкву без сахара. Чем, по-вашему, объясняется такая реакция «столпов демократической прессы»?

— Это конфликт давний. Может быть, даже из Екатеринбурга вам видней, в чем тут у нас дело.

А, в общем-то, дело в том, что, когда мы все вместе взялись за демократические преобразования, — у всех были свои ТАБУ. Табу эти были просты: демократические преобразования должны осуществляться столь быстро, сколь это необходимо, но с определенными ограничениями. И каждый вводил свои ограничения. Для меня таким ограничением была российская государственность. Я считал, что разрушать в ходе этих преобразований российскую государственность и ставить демократию выше этой государственности — значит совершать очередное историческое преступление, повторять события февраля 1917 г. и тем самым, в скрытом виде, вести к власти некой фашистской ориентации.

Поэтому я ненавязчиво объяснял людям: перебарщивая в своем демократизме, они становятся предтечами фашизма. Об этом свидетельствовал и ряд таких замашек, которые прямо ассоциировались с тоталитаризмом: «Кто не с нами — тот не демократ», а главное — крайне болезненное отношение к критике, демократы просто ее не выносят.

Ну и, наконец, мы, диссиденты догорбачевской эпохи, с большим скепсисом относимся вот к этой «новой» политической поросли, которая в брежневскую эпоху осуществляла к нам режим достаточно жесткого диктата и контроля, а в новых условиях преследует нас как консерваторов, а они, видите ли, — демократы. Хотя на самом деле мы знаем, что эти люди — плоть от плоти аппарата. Одни из них нам известны как авторы славословящих статей, другие — как члены антисионистского комитета, третьи — как создатели теории развитого социализма и т. д. Нам их просто жалко: они тужатся стать другими, но не могут, потому что они — сколки со старой системы власти.

Этика дворянина во мещанстве

— Ну а потом мне, знаете, свойствен дух противоречия: когда я увидел, как все эти конъюнктурщики стали прыгать с коммунистического корабля, — я на него сел. Я подумал: так бежать — просто не по-мужски. Вот все это, вместе взятое, вероятно, и создает кое у кого ощущение, что я — бельмо на глазу.

Ну а если говорить серьезно: выдвижение альтернативных проектов, критика тех идей, которые «демократы» считают безусловными, с точки зрения интеллектуализма, а не с точки зрения фундаментализма или популизма, — это тоже вызывает очень злое чувство.

Ведь мы живем по-прежнему в обществе традиционном, с очень высокой степенью корпоративности. И всякая индивидуальная свобода — критики, высказываний, демонстрация какой-то независимости — очень злит.

Еще одна разница заключается в том, что я жил и живу экономически независимо: я существую на прибыль тех предприятий, которые я же и создал. И создал с нуля, не беря ни у кого денег. Подозревали, что у КПСС, но проверили и легко убедились, что все это — наглая ложь. Обидно извиняться за ложь, поэтому удобнее продолжать высокомерно воротить нос.

Заработанные миллионы я вкладываю в строящийся напротив театр, езжу не на «мерседесе», а на «газике» — и все это тоже раздражает. Если говорить по большому счету — раздражает дворянская установка по отношению к разночинцам. Этот конфликт был острым в России всегда.

Политические кентавры и их предтечи

— И знаете, о чем я еще подумал: еще в диалоге с Невзоровым мы пришли к заключению, что демократы в полном смысле слова и наши «демократы» — далеко не одно и то же. Не были наши демократы таковыми ни тогда, когда они с антикоммунистическими лозунгами выходили, ни сейчас, когда они ратуют за рынок. Эти люди были и остаются кентаврами, «переходниками», перебежчиками, которые предали своих, ценности породившей их эпохи, но и новые ценности восприняли чисто декларативно. Поэтому эпоха тоталитаризма продолжается. Тотальным стало разрушение всего и вся. Поэтому последний из могикан тоталитарной эпохи — Ельцин — в запале деструктивизма и нигилизма разваливает все подряд. Сначала он долбил оковы — КПСС. Потом он взялся за живое и стал разбивать кости ног, на которых болтались цепи, — за Россию. Отсутствие конструктивной программы — вот что самое страшное! Страна катится в пропасть, предоставленная самой себе…

— Понимаете, дело даже не в их необольшевизме, не в их радикализме. Дело в том, что они — люди моноидеи. Помните, Владимир Ильич учил нас искать какое-то звено, за которое можно вытянуть всю цепь? Вот и они все ищут это звено. Это можно было бы сойти с ума от смеха, если б не было так грустно! Им все время кажется, что есть одно звено…

Между тем весь мир знает, что любая крупная реформа держится на трех китах: это — план экономических преобразований, это — проект модернизации и это — ценностный проект. Любая модель состоит из трех этих компонентов. Но они выбирают из них один — первый и считают, что это и есть то «звено». Да нет «звена»! Можно только порвать цепь, что Ленин и сделал! А вытянуть ее невозможно, но Владимира Ильича ведь и не интересовала вся цепь, его устраивал обрывок в руке. Вот это — ключевая ошибка, объяснимая либо узколобостью, либо совсем иными мотивами, не имеющими отношения ни к России, ни к ее народу, ни к ее будущему. Никто не говорит о развитии страны. Никто не говорит — в каком направлении. Есть очень много того, что, с моей точки зрения, просто скрывается умными людьми, недоговаривается.

Какова плата за вход на рынок

— Что именно недоговаривается?

— Например, тип производственно-промышленного контура, который образуется на территории страны.

Казалось бы, чисто техническая проблема — интеграция в мировое сообщество. Хорошо, но — какая интеграция?

Мы не можем полноценно интегрироваться, не модернизируя экономику, значит, речь идет о чем — о СЫРЬЕВОЙ ИНТЕГРАЦИИ?

Нам тогда что — все заводы надо останавливать? Ведь если добиваться, чтобы Екатеринбург и Урал стали ключевой зоной в возрождении России, то надо признать, что наш контур — машиностроительный. У нас механика — приличная, электромеханика — очень приличная. Тогда надо вкладывать в эти заводы, потому что они могут отдать экспортную технологию!

Вместо этого начинают закупаться товары, чтобы продавать населению. Тогда у нас что — ИЖДИВЕНЧЕСКИЙ КОНТУР? Африка у нас, что ли?

То начинаются какие-то химеры вокруг неконкурентной электроники. То идут какие-то бешеные удары по армии, которые задевают закрытые города, куда вложены сотни миллиардов, если не триллионы. Зачем это, во имя чего?

Но народу ведь ничего и не объясняется. Главная задача для всех — войти в рынок и при этом выжить. Между тем нельзя входить в рынок, не имея плана модернизации, и нельзя иметь план модернизации, не опираясь на ценности.

— Уточните, что вы вкладываете в понятие «контур»?

— Когда я говорю о промышленно-производственном контуре, я пытаюсь определить, на что опирается экономика. Это — тип производственного потенциала, его спектр.

— И вы считаете, что машиностроительный контур мог бы быть перспективен в России?

— Да, если бы инвестиции пошли туда. Но это же означает политическую борьбу.

— Выходит, Рыжков был прав, когда он, будучи премьером, делал ставку на машиностроение?

— Конечно. Я думаю, что и Борис Николаевич должен это понимать. Он же тоже оттуда. Он же должен понимать, что пока в Москве и Санкт-Петербурге болтают — на Урале делают конкурентоспособную продукцию. Он же знает потенциал Уральской академии.

В поисках социальной технологии

— Как вы знаете, у Ельцина несколько иные установки.

— А вот установки — это ленинизм: надо накормить народ и т. д. А как это сделать? Предъявляются некие лозунги, а «технологии» в социальном смысле за этим не стоит. Вопрос не в том — ЧТО, а в том — КАК.

Поэтому я предвижу сногсшибательный провал в очередной раз всего, что сейчас задумано. Причем я не злорадствую, а скорблю, потому что это будет провал российско-державной установки, в которую «впаен» блок неосуществимых экономических реформ.

При этом совершенно забыт ценностный аспект. Более того, публично прозвучавшее отречение от социалистического эксперимента — это мина замедленного действия.

— Под кого?

— Под Ельцина, по большому счету. По очень простой причине — Россия не может признать поражение. Это — не ее ментальность. Она никогда не терпела поражений.

— Как это? А русско-японская война 1905 года?

— Поражение же не было признано. Было сказано, что виноват царизм, и тут же пошла революция. Каждый, кто признает поражение, — подписывает себе приговор и начинает испытывать давление народной массы.

— То есть она стремится взять реванш?

— Конечно. Мстить! И признавший поражение должен понимать, что он сам становится объектом метафизической мести. Вот эти глубинные просчеты — на уровне бытия, на уровне высоких технологий и ценностей — они вообще не учитываются концептологами современных демократов.

— Может, их нет?

— Да всегда кто-нибудь есть.

— Бурбулис?

— Да ну! Это вообще — кафедра общественных наук со всем ее потенциалом.

Три кита для возрождения России

— Ну вот мы с вами сейчас рассуждаем на концептуальном уровне. Так ведь? То есть я вижу вашу «несущую конструкцию», и даже если не принимаю ее — мне легче с вами спорить.

— Так это же самое главное! Наличие концепции — это вызов, он вынуждает выдвинуть ответную концепцию.

Но нужна иная концепция, а не смена образа врага! Вот говорят: Ельцин — это Горбачев сегодня. Если это так, то — конец всему. Когда-то я публично отдал дань Ельцину полностью, сказав, что это— лидер, что это смелый человек. И я добавил: если он будет опираться на государственно-ориентированную часть демократического движения — будет все в порядке.

Сейчас я называю даже три кита — младопатриотизм («Молодая Россия»), государственный демократизм и «белый коммунизм».

— Это еще что такое?!

— «Белый коммунизм» — это тот, который утверждает, что не хлебом единым жив человек, что высшие мотивы в труде играют доминирующую роль. И в этом смысле коммунизм неизбежен, потому что наступает информационная революция, а внутри нее — происходит сдвиг мотивов в сторону высоких материй: самоактуализации, самовыражения, творческой борьбы.

— Это как бы позитивная часть коммунистической теории?

— Да. А от чего надо отказываться — так это от ленинской национальной, от ленинской конфессиональной (отношение к церкви, к религии) и от ленинской государственной политики. Все это должно быть пересмотрено в корне!

Культурно-историческая почва, традиции, ментальность, тип представления о жизни, тип религии — все это образует некий сплав для любой вбрасываемой в общественное сознание новой идеи. И решающей в конечном счете является не идея. И когда нам говорят, допустим, что коммунизм в России — это не марксизм, то это значит, что в большей части все наши демократы — скрытые марксисты, западники, поэтому, с их точки зрения, это — «плохой» коммунизм, он переплавился в России и ушел не туда. А я отвечаю: он именно этим и хороший, что переплавился в России, он здесь только и переплавился в нечто новое и необычное.

Сам по себе марксизм остался в прошлом, он давно принадлежит истории. А вот этот русский «белый коммунизм» — это, конечно, нечто иное. И если говорить об онтологии — эта переплавка, конечно, предстоит снова. Вопрос только в том, будет ли это белый огонь или красный. Будет ли это огонь сжигающий и пожирающий или закаляющий, преобразующий.

— Вы расшифровали один из элементов своей концепции. А остальные?

— Младопатриотизм — это тоже понятно, что такое. Это — те, кто хорошо понимает роль Запада, готовы признать необходимость глубоких и коренных реформ, но считают, что эти реформы должны отвечать тысячелетней истории, самому духу народа. Это те, которые способны и в реформах большевиков отделить белое от черного, хорошее от плохого, не красить все одним цветом.

— Дифференцированный подход!

— Да. И весь устремленный в будущее, очень внимательный к тому, что содержит крупицы полезного опыта, и небрежный в отношении чего-то недостойного внимания: «Да знаем мы, что это плохо! Да катитесь вы! Да что мы будем все время об этом говорить! Хватит!»

И наконец, государственный демократизм — это те демократы, которые, признавая ключевую роль западного влияния и то, что почвенничество — вредно, выступают за пересадку нашей экономики, но — под контролем государства, при условии сохранения державы и ради нее. Ибо государство прежде всего защищает своих граждан. Нет государства — это катастрофа для граждан. Вот такой тип. И все эти три фактора вместе на что-то способны.

— Эти типы реально существуют или они плоды вашего воображения?

— Это конкретные люди, которые уже сегодня взаимодействуют. И когда мне говорят, что Скурлатов никогда не найдет общего языка с Травкиным — я недоумеваю: как это?! Ведь они непрерывно обсуждают общие проблемы! И вопрос не в том, пьют ли они вместе чай, а в том, что они делают одно дело. А это можно делать и разобщенно. Объективно, за счет результата связываясь друг с другом.

Мало ли кому чья компания не нравится! Это ж не день рождения! Речь-то о судьбе народа и страны, а не о мелочных претензиях друг к другу, которые бесконечны. Вот у меня на столе, например, журнал «Политический собеседник», № 1 за 1991 год. Тут начинается с Калугина. Он заявляет: я вступил в КГБ после хрущевской «оттепели». Это что — театр, что ли?! Надо прямо было сказать: «Я государственник, любое государство должно иметь безопасность, я и вступил», — и все бы поверили. А при чем здесь XX съезд КПСС? Что, до него или завтра — не надо будет охранять государство?

Зачем же это заискивание перед обществом? Вот в чем высокая неспособность наших демократов, этих новых политиков — они не в состоянии перестать заискивать. Это — Кориолан, которому говорят: хорошо, мы тебя изберем, но ты разденься и покажи свои рубцы.

Демократия начинается со стриптиза

— Впечатление, что происходит этакая затянувшаяся реабилитация жертв сталинизма…

— Да, самих себя! А что ты оправдываешься? Перед кем? Или в этом же издании приводится заявление в КПСС Собчака, где он «торжественно клянется» и т. д. Начинается ловля блох! И от этой ловли страдают все. На кой мне черт — вступал Собчак в партию или нет?! Меня интересует: какие реформы он предлагает, какие методы он внедряет, на каких людей опирается и какой будет конечный результат. Все!

Меня больше ничего не интересует! А смысл заключается в том, что в этой мышиной возне потонут все.

— А вы знаете, для чего это делается? Мне кажется, для того, чтобы скрыть свою некомпетентность. Когда люди не имеют «социальной технологии», о которой вы говорили, то есть не в состоянии реализовать никаких конкретных реформ, они пытаются втянуть все общество в эту мышиную возню. Тогда поднимается ажиотаж и все забывают в угаре, что они никуда не двигаются.

— Да. А как на это можно ответить? Как может ответить дворянин лакею: я не знаю, какую господин Жириновский принес справку, работает он в КГБ или нет. Но я вам могу принести справку из ближайшего диспансера о том, что я пью кровь христианских младенцев. Или подарить вам справку из ветеринарного пункта, что у меня есть хвост, рога и копыта. По-русски говоря, если вы такое дерьмо, что хотите втянуть меня в эту игру, то тоните в ней сами!

Причем месть здесь заключается в том, что эти люди будут сами убивать своих детей: они будут своими руками душить демократию, своими руками топить друг друга. Месть им за это онтологическое предательство национально-государственных интересов будет осуществляться их же руками. Они все сделают сами! «Все сами, сами развязали, стремясь смести, владеть страной. И только мздой, не наказаньем, пришел к ним год 37-й». Это Коржавин сказал. И далее: «Давали сами нюхать мясо тем псам, что после — рвали их».

Вот суть моих претензий к демократам. А желание только одно — это все спасти! Знаете, как ребенку говорят: «Ну не лезь ты, Петя, на балкон, упадешь ведь!» А еще, не дай Бог, по попке кого-то — человек всю жизнь будет обижаться!

Знаем мы все это! Когда есть цель, есть задачи, которые как бы выше самого себя, — тогда это все воспринимается совершенно спокойно, с холодным равнодушием и презрением.

И каждый раз, когда человек входит в эту игру, он должен понимать, ради чего он это делает. Он служит чему-то? Или сам себя потешает?

Евангелие от Кургиняна

— Ну хорошо, Сергей Ервандович, мы раскритиковали демократов. Но как еще народ выберется из кризиса? Посредством чего? Диктатуры, что ли?!

— Я отвечаю вам. На каком-то общем уровне народ виноват сам не меньше, чем Ельцин и Горбачев. И именно им совершено первое онтологическое предательство — убийство отца.

— Царя, что ли?

— Сначала царя. Потом народ принес жертву в гражданской войне и искупил грех. Теперь убил все то, чему служил 70 лет. Отрекся. Ради чего? Чтобы пожрать посытнее? Будет голод! Если отрекся ради свободы — будет диктатура. Если отрекся ради Запада — будет «железный занавес». Ибо предательство не прощается.

— Это типа бумеранга что-то?

— Да, конечно. Это — возврат. Каждый, кто живет сколько-нибудь сильной духовной жизнью, понимает, что здесь на нем не все замыкается. Есть не только живые. Есть мертвые — они реально существуют в истории. Есть поколения. И что — можно их предать?

Лейтенантика, который прижимал партбилет, бежал, отстреливаясь, получив очередь в живот, глотая свою кровь и кусая свой язык? Его сын, его внук — имеют право его предать? Его кровь, его боль, его муку? Если предаст — значит, это комплекс Иуды: он сам же и повесится. Рано или поздно. Он сам это сделает или же его приятели, а не какие-то фашисты.

Народ, если он хочет добра себе, должен понять, что сейчас с его стороны должна быть принесена искупительная жертва.

— Какая?

— Жертвоприношение может быть только одно: он должен осознать свою вину и искупить ее в подвиге. Когда он сумеет совершить то чрезвычайное усилие, которым он страну, им же доведенную до края, все-таки спасет. И пока он не сотрет с себя клеймо Иуды, предателя, он ничего не добьется.

Карамазовщина российской интеллигенции

— Что касается нашей интеллигенции, то тут вопрос простой. Она же сама хотела: «Индивидуум! Индивидуум! Я! Я!» Интересный фокус: нас призывают к коллективному покаянию в духе православного корпоративизма и одновременно — зовут к западным ценностям!

Но как же это может быть?! Если я совершил это покаяние, я тем самым признал, что я — человек той, традиционной культуры, где каждый отвечает за любого и все за всех.

— Ну, эклектика — это вообще знамение нашего времени.

— Да не знамение, а шизофрения! Потому что это взаимо-противоречащие вещи! Потому что если я уже перешел в либеральную систему ценностей и стал индивидуумом — личностью, отвечаю только за себя, делаю это с брежневских времен — так я никакого поражения не признаю! Не вижу! Никакой онтологической катастрофы не ощущаю!

— Я тоже не склонен драматизировать нашу недавнюю советскую историю. В ней полезнее разобраться, а не охаивать все подряд.

— Я считаю, что это все — мое! Вся история — моя. Все, что в ней было хорошего и плохого! Упражняться с «Памятью» или с демократами в охаивании коммунистов (и, естественно, что «Память» победит рано или поздно, потому что у нее есть гораздо более сильные аргументы) я не буду. Все — мое!

И никто, если он не предъявляет собственности на историю, не имеет права предъявить собственность на государство. Это — абсолютно обреченный тип существования: открещиваться от истории, но считать, что ты государством владеешь.

Ну тогда — создай утопию! Накали ее добела, как коммунисты, и заставляй всех прыжок туда делать! Сделай историю снова! Но ведь ясно, что ни Ельцин, ни Румянцев, ни Хасбулатов… Смешно просто говорить! Посмотрите на их лица!

Поражение и Россия — вещи несовместимые

— Да и не нужен новый прыжок. И я не убежден, что Россия его еще раз вынесет. А если не способен создать утопию — признай историю. Скажи, что она твоя. И если ты — русский, если ты живешь в России — категории поражения для тебя быть не должно. Должна быть только категория борьбы. Категория войны. Вот твои ценности.

Через весь славянский народ, от норманнов, через все христианство русское и православие — НЕТ ПОРАЖЕНИЯ. Где оно?! Нету!

И вот когда этот процесс начнется, я скажу: да, я один, но я поражения не признаю! А совершил жертвоприношение? Да. Я мог жить вот так, иметь вот это и пользоваться вот этим. А я это все — сбросил. Я пришел из брежневской эпохи, ребенок XXVII съезда, «витрина перестройки», — вот я это все взял и выкинул. Мог в партию не вступать — 1988 год, когда на фиг нужно, а я вступил. Мог выйти — а не выхожу. Значит, я совершаю в микродозах личное жертвоприношение.

Или: мог на все заработанные деньги построить себе дачу? Мог. Но вместо этого — строю здесь театр. Бессмысленно, стекла будут бить — все равно буду строить. Ибо верю в завтра этой страны. Поэтому здесь строю. Вот и все.

Вот я — есть. А где-то рядом — Петров есть. Либо мы протянем друг другу руки и будем работать вместе. Либо будем работать вместе, не протягивая рук. Какая нам разница?!

Народофобия как составная часть демократии

— Сергей Ервандович, но ведь те, кто делает ставку на массовое отречение от истории, рассчитывают на нашу люмпенизацию — на то, что нам всем давно отшибло память, мы пропились и деградировали.

— Конечно! Их народофобия — нечто невиданное в истории. «Демофобная демократия»!

— Вот и я говорю, сплошная эклектика…

— Я проклинаю народ за совершенное им преступление и все, что угодно. Но я остаюсь в нем, с ним. И остаюсь до конца. Как писала Ахматова: «Нет, и не под чуждым небосводом, и не под защитой чуждых крыл — я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». То есть тогда оплати и свои проклятья в адрес народа — будь с ним! А так, когда ты ему лижешь руку на выборах, а сразу после них начинаешь его проклинать и презирать — и что ты думаешь, что нет возмездия?! Нет божьего суда? Да есть! И придет не откуда-то извне, а изнутри тебя же самого!

— Я понимаю.

— «Юность — это возмездие». От твоих же детей. Или от твоего друга. Или от соратников придет это возмездие. Это — ад!

Если сегодняшние демократы что-то и строят, то они достраивают ту антисистему, которая была заложена. Они выбирают худшие черты существовавшей системы, соединяют их и показывают нам уже окончательный облик этого ада.

Так, значит, наш «подвиг» в том, чтобы прорваться через это! Так, как прорываются в бою. Прорваться через флажки, которыми, как у Высоцкого, обложили нас, — к народу, к реальности, к будущему.

Это — просто такой народ

— Вы оптимистично оцениваете состояние народа? Вы полагаете, он еще способен на что-то?

— У, что вы! Что вы! Аппассионарность огромная! Просто это такой народ. Он никогда быстро не встает. Он встанет в последний момент. И главное — что его заставили это совершить, и он осознает уже это. Он осознает, что он греховен и не в состоянии себя от этого отделить. И пусть они начнут рынок!

— Вот тогда он и сметет?

— И не просто потому, что жрать будет нечего. Это нижние слои реальности. Но еще и потому, что в этом расщеплении он жертву принесет. Он сплотится в беде.

— В очередях?

— На всех «этажах»! И вот тогда он восстанет как субъект. И все увидят, что это на самом деле. Я отрицаю, что это — народ-зверь.

Я был в Прибалтике, я был во всех точках, где русский народ подвергали бесконечным оскорблениям. И он — единственный, кто не унизился до национализма дешевого.

Это — уникальный случай в истории. Имперский код записан в сознании, и народ не может себе позволить, не отрекшись от себя, дешевого национализма.

Его будут толкать к этому, его будут использовать всячески. Какие-то низы люмпенские смогут даже на это пойти.

— Как-то: «Память»?

— Ну, я думаю, это — вообще искусственная игрушка. Может быть, такие игрушки разожгут какую-то часть интеллигенции, среднего сословия, новой буржуазии. Но не народ. Народ глубоко этого чужд.

— Так «Память» — это не народ?

— Нет, нет, нет! Это — не народ.

— Ваше отношение к «Памяти» негативно?

— Да, безусловно. По многим причинам. Это — не русская государственная идея. Я обвиняю их в главном, в чем они равны демократам: они миф об изнасиловании разделяют. Не было никакого изнасилования! Ибо достаточно признать это, чтобы унизить целый народ.

— Вы имеете в виду «жидомасонский заговор»?

— Да. Это просто глупость. Хотя национально-патриотические движения необходимы.

Русский фашизм — ярлыки и реальность

— Хорошо. Мы отмежевались от антисемитов и одновременно заявили о приверженности национальной идее. Но не дадим ли мы пищи нашим оппонентам обвинить нас в теоретизировании на тему фашизма?

— Давайте, во-первых, сформулируем: что такое фашизм? Это — патологизированная национально-патриотическая идея. Что выводит явление из состояния нормы и вводит его в патологию? Бесконечные оскорбления! Если мы постоянно говорим: русские — фашисты. Между тем русский народ пока не дал никаких оснований говорить о фашизме, а многие народы — дали. Мы не говорим ни о литовском фашизме, хотя они эсэсовцев оправдали, ни о молдавском.

— Кстати, в Москве есть даже антифашистский центр…

— Да, но он разве осудил Ландсбергиса, как, скажем, лидер сионистских движений? Конечно нет. Значит, уже подтасовка. Уже очередная ложь. Эти — хорошие, эти — плохие. Эти — первого сорта, эти — второго.

Так это же — первый фундаментальный тезис фашизма! Раз там, где он есть, — я молчу, а где его нет — я кричу. Значит, есть нации, которым позволено все, включая фашизм, а есть нации, которым ничего не позволено. Значит, ты сам, рассуждая так, — фашист!

А уж как ты сам себя называешь — не имеет значения. Плевать нам всем на слова! Когда-то это было лингвистически управляемое общество. Слова составляли главную собственность демократов. Теперь это кончено! Наступает зима 1991–1992 годов. Когда эти слова не подействуют ни на кого. Тогда встанет вопрос: «И по делам судите их!» По «социальной технологии», как я выражаюсь наукообразно. А технология-то как раз и состоит в том, что всякое деление на людей первого и второго сорта есть фашизм. Так вот уже в самой идеологии антифашизма так называемого содержится дискриминация, в соответствии с которой народы, уже совершившие фашистские действия или признавшие фашистские режимы, являются якобы демократическими. А народы, которые еще ничего такого не совершили, а, наоборот, многократно показали на практике, что этого нет, — объявляются фашистами. Что это такое?! Таким образом, под антифашистским лозунгом вполне может быть технология, которая и является фашистской по существу! Мы живем вот в этом парадоксе. В сплошном парадоксе!

Это — первое. Второе — что есть предтеча фашизма? В Германии— Веймарская республика. Что есть механизм привода к власти фашизма? Бессилие, дискредитация демократической идеи. Имеет это место? Имеет. Значит, кто — предтеча фашизма? Это — так называемые демократы.

Далее. Что есть другая предтеча фашизма? Бесконечно оскорбляемое национальное чувство. Откуда это идет — оттуда и придет фашизм.

— С окраин.

— Да, оттуда. И главное, что этому не сопротивляется никто в российском руководстве. Значит, мы можем говорить о том, что они есть предтечи фашизма. Разумеется, не все демократы. У меня никогда рука не поднимется на движение в целом. Это пусть они такую «технологию» по отношению к КПСС проводят. «Технологию» коллективной ответственности в либеральном мире.

Но каждый, кто применяет технологию разделения наций на сорта, каждый, кто является осквернителем государства и народа, и каждый, кто является осквернителем истории, и каждый, кто является бессильным правителем, — для меня предтеча или наследник.

А теперь подытожим. Будет сильная государственная власть, будет нормальный порядок — будет здоровое общество. Доведем ущемление народа до патологии — да, получим! Но кто это создает? Когда безумная лошадь, которую жалят оводы, начинает лягаться — виновата лошадь или тот, кто ее кусает?

Материал подготовил С. Матюхин

«На смену», 13.12.1991 г.